течение всей дороги Василий Иванович только руками разводил да головой качал:

— Где же тут война-то была?

— Да тут войны не было, — улыбалась Варвара Алексеевна. — Тут разве хунхузы изредка появлялись...

— Это и видно!

Было чему удивляться. Только что прошла военная гроза, однако военный гром ещё громыхал над страной. Под ружьём стояла вся Сибирь, а между тем, следов войны совершенно не было заметно в этом краю. Казалось, ничего особенного не произошло в эти месяцы — так всё было тихо и спокойно на линии Уссурийской дороги и затем от Хабаровска по Амуру. Всюду виделись возделываемые к будущим жатвам поля. Везде были видны совершенно мирные картины.

Только когда пароход со скоростью сонной черепахи потянулся по Амуру, как воспоминание недавних ужасов то и дело на его поверхности всплывали китайские трупы. Страшен был их вид. Они наводили ужас на всех, кто на пароходе был послабее нервами. Местами трупов скапливалось так много, что от них шло нестерпимое зловоние.

— Ходу мешает нечисть! — ворчали матросы, когда трупы попадали под лопасти пароходного колеса.

В этих случаях пароход ещё замедлял ход. Трупы отталкивали шестами и баграми и шли вверх до новой такой же встречи.

— Откуда они? — спрашивал Кочеров.

— Кто их знает! — равнодушно отвечал помощник капитана. — Благовещенские всплывают. А нет — так айгунские... Без числа их было. Из Сунгари тоже много попадает.

Он сплёвывал за борт и говорил:

— Беда от них...

— А что? — любопытствовал Василий Иванович.

— Да как же! Воду портят. Весь Амур от самого Айгуна сдох. Воду пить нельзя, рыба засыпает, не выносит, стало быть, смерда, что от китайцев идёт... Да, пропала рыба здесь...

— Ну а как по берегам? Спокойно?

— Угомонились длиннокосые. Хорошая им паука была...

Василий Иванович только крякнул да покосился на двоих китайских матросов, работавших со своими русскими товарищами и весело перекликавшихся с ними специальными матросскими окликами. Никакой вражды не было заметно ни в тоне китайцев, ни во взглядах. Долгим недоумённым взглядом проводил Василий Иванович буфетного слугу — тоже китайца, — ловко лавировавшего между пассажирами с подносом, уставленным всевозможными блюдами. Ему, свидетелю начала пекинской расправы, более чем странным казалось это непостижимое дружелюбие между победителями и побеждёнными. Он был уверен, что в Пекине ничего подобного происходить не могло.

— И всегда у вас так? — спросил он у помощника капитана.

— Как? — не понял тот вопроса.

— Да вот: «и мир, и любовь, и блаженство».

Капитанский помощник усмехнулся:

— И перерыва не было.

— А война-то?..

— Что же! Они сами говорят, что война — дело солдат, а они трудиться должны... Так шельмецы и говорят: воевать нет времени, когда «хлебушку мала-мала кусать надобно»... Тут, — и говоривший назвал пароход, — в самый разгар военных действий на Амуре двоих матросов-китайцев силой с борта гнали, боялись их; так те не ушли...

Опять-таки Василий Иванович, слыша всё это, только головой качал.

— Да и правду сказать, — продолжал собеседник, — им ли у нас не житьё! Масленица да и только! Посмотрите, Владивосток, Никольск, Хабаровск, Благовещенск — там длиннокосые, можно сказать, первые люди. Бабья там для услуги нет; всё дело, что в России бабы делают, китайцы исполняют. Народ на все руки! Да ещё какой народ-то! Честный, старательный, не пьющий. Няньке-китайцу смело детей доверить можно. Дом ему на руки оставь — цело всё будет... А жалованья за все гроши! Сами вы благовещенский... наверное, знаете... Верно?

— Верно, — согласился Кочеров.

Он, однако, никак не ожидал, что китайцы в городах русского Дальнего Востока и после войны со всеми её неизбежными ужасами играют прежнюю роль. Но старик Кочеров недаром много лет прожил на белом свете, недаром он с юности водил с китайцами торговые дела. Он знал этот народ до мозга костей и потому мог быть совершенно компетентным судьёй в вопросах, касающихся китайцев.

После разговора с помощником капитана он спустился в общую каюту, где собралась его семья.

Выздоравливавший Михаил Васильевич ласковым взором смотрел то на жену, то на сестру, то на мать, сидевших около него и старавшихся отвлечь его думы от мрачных воспоминаний.

Шатов теперь мирно и запросто беседовал с Зинченко, уже одетым в цивильное платье и только своей военной выправкой выдававшим в себе недавнего солдата.

Маленькая Уинг-Ти, свернувшись клубочком, сидела у ног Елены, положив голову на колени подруге. Лицо её отражало такой душевный покой, такое счастье, которым всякий, подметивший это выражение, искренно позавидовал бы.

Василий Иванович, остановившись в дверях каюты, медленным взором окинул всех этих близких ему и любимых людей и почувствовал себя в эти мгновения счастливым до бесконечности...

Он подсел к сыну и жестом подозвал к себе Шатова и Зинченко.

— Что, батюшка, много трупов плывёт по Амуру? — спросил Михаил Васильевич, и лёгкая дрожь пробежала по его телу.

— Чего считать! В живых куда больше осталось! — ответил старик. — Что только из всего этого будет?

— А что? Новые ужасы?

— Нет, до этого теперь не дойдёт...

— Что же тогда?

— Как сказать — не знаю... Думаю, как бы только китайцы из всей этой передряги победителями не вышли...

— Где уж им побеждать, Василий Иванович! — заметил Зинченко. — Вот и их высокородие, — указал он на Шатова, — подтвердить изволят, что они не токмо от пуль или штыка, а от одного русского «ура» бегают...

— Так оно! — согласился старик. — Да вот, милый друг, в чём дело наше... Слов нет, хороши победы на полях битв. Грянет русское «ура» могучее, ваш брат казак затикает да засвищет, и рассыпятся враги Руси-матушки, «яко дым от лица огня». Рассыпятся — только пятки засверкают. Однако в такое время мы живём, когда, как ни славны боевые победы, а есть ещё и другие битвы, в которых не сильные побеждают, а чаще всего те, кто терпелив.

— И умён, прибавьте, батюшка, — вставил Михаил Васильевич. — Я понимаю, о каких битвах и победах вы говорите: о победах на экономической почве.

— Вот, вот, сынок, прав ты! — воскликнул старик. — Что и говорить, победы эти и бескровны, и бесшумны, и победители вовсе не героями кажутся, а так, мозгляками какими-то, а всё же их победы куда важнее для человечества, чем все те, где перед храбрецами и враги бегали, и гром пушек раздавался, и кровь людская реками лилась... Они, такие победы, куда более важны. Потому что через них мир Божий на иной лад переделывается, люди по-иному жить начинают, другие понятия обретают. Вот я и боюсь, как бы эти длиннокосые в конце концов своего верха не взяли. Народ-то они больно особенный, не такой, как все прочие. Трудолюбивы они, как муравьи, требований у них никаких, терпение адское, любовь к труду невообразимая. Что будет, как вся эта желтокожая да длиннокосая орда на нас двинется, да не с мечом, а с трудом своим?.. Им все пути к нам открыты. Сядут на магистраль — и паром, паром... Сперва Сибирь к рукам приберут, потом в Приуралье обоснуются, а затем и в середину Руси заберутся, а отсюда уж расползутся по всему лицу земли родной. Что? Может быть это?

— Я кое-что на эту тему во Владивостоке слышала! — заметила Варвара Алексеевна.

— Вот, вот... Там-то уже беду чуют. Да и нельзя не почуять! Слепым нужно для этого быть. Вот что-то тогда будет, когда китайцы разбредутся везде и будут у наших земляков хлеб да воду отбирать... Их труд дешевле и лучше, и сами они как работники очень надёжные. Всякий русский хозяин на работу скорее китайца брать будет, потому что в этом его законная выгода. И никак нельзя иначе. Берёт наш рабочий — всё равно за какое там дело — скажем, целковый, делает дело кое-как, через пень в колоду воротит, да ворчит, недоволен; явился китаец — то же самое за полтину сделает и благодарен будет. Вот она — грядущая беда!.. В бескровной победе, в мирном завоевании... А трусы эти самые, которые при одном окрике с поля битвы улепётывают, на такие подвиги способны... Так ли?

Старик пытливо наклонился вперёд, ожидая ответа.

Совершенно неожиданно ответ последовал от Дарьи Петровны.

— Эх, отец! — торопливо заговорила она. — Стар ты, кажись, и должен бы молодым людям пример подавать, а ты вон какие песни запел!..

— А что же, мать, не правда, что ли?

— Уж я не знаю там, правда или нет, но одно ты позабыл.

— Что, что? Ну-ка, мать, скажи!

— Говоришь ты, что придут к нам на Русь эти китайцы и объедят нас, и обопьют, и всех изобидят — без куска хлеба оставят... Ужас — хоть теперь ложись и помирай...

— Так оно и будет... Вот в Соединённых Штатах не один китайский бунт был... Народ тамошний из терпения выходил, и китайцам же плохо приходилось.

— Так то у американцев, а мы, слава Богу, русские. Бога помним и забывать не думаем... А у Бога всего много, на каждый роток найдётся кусок. Вот об этом ты, отец, и позабыл. Грех тебе, старому!

Василий Иванович смущённо заёрзал в кресле.

— А что, родимые! Пожалуй, и права моя старуха. Раскинула она своим немудрым российским умом и обмолвилась правдивым словом. Может быть, и невзначай... а всё-таки правдивым.

Теперь все смотрели на старика с некоторым недоумением, ожидая, что он скажет далее. Всем слушателям было понятно: откровенное признание Василия Ивановича и не что иное, как только вступление.

И они не ошиблись. Кочеров прошёлся мимо них по каюте, словно что-то обдумывая, и затем убеждённо заговорил:

— Да, права она, моя старуха. Но и я не совсем чушь сказал. Оба мы с ней правы выходим, и всё это потому, что у Бога всего много. Кому-кому, а нам, русским людям, Бога-то забывать не следует, ибо без Бога не до порога. Вот изжили мы всю эту беду. Уж чего, казалось, больше напасти было! Забунтовал китаец, войной пошёл и жестоко за свою непоседливость поплатился. А кто знать может, не к лучшему ли всё это? Правда, могут хлынуть китайцы к нам на Русь, наводнят они Сибирь сперва, а потом и на Волгу, и за Волгу проберутся. Цены на труд они, длиннокосые, собьют. Кое-кому у нас солоно прийтись может, да известно: когда лес рубят, всегда щепки летят... Только от этого мы, русачки, в накладе не останемся. Что такое есть китаец? А вот что. Такой уж он человек, что только по проторённой другими дорожке идти может, а сам дара всякого начинания лишён. Что говорить, китайцы все как купцы славятся. Умеют они всякие обороты производить и денежки наживать. Да торговля-то их и обороты все их — стародавние; все они на бережливости, аккуратности и малой требовательности основаны. А размаха у них нет. Теперь же размах широкий требуется во всех делах. Без него ничего не поделаешь. Вот тут и корень всего. Придёт к нам в Россию торговый китаец и будет торговать по мелочам, в высь не залетит: не в его натуре это. Придёт китаец-рабочий — тоже Далеко он не пойдёт. Разве что личным трудом промышлять будет. Артели-то ихние малого стоят. По «Маньчжурке» это знаем. Итак, китайское нашествие не столь уже и страшно. Пусть себе идут. Русь велика — на каждый роток найдётся кусок. А вот что я скажу: Маньчжурия-то эта самая разве нас, русских, за все протори и убытки сторицей не вознаградит?.. За каждый медяк, что китайцы у нас возьмут, чистым золотом заплатят они нам, потому что такая это страна, где золото лопатами, если хочешь, грести можно...

Старик на мгновение смолк. Очевидно, он говорил сейчас не столько для своих слушателей, сколько для самого себя. Он весь ушёл в свои практические соображения, и Маньчжурия, в самом деле, рисовалась ему такой страной, где золото валяется на поверхности земли, так что нагибайся да поднимай его.

— Желтуга-то, знаменитая Желтуга! — как в забытье, говорил старик. — Она же наша теперь!

Да, пожалуй. И прав был старик Кочеров... Великие богатства таят недра Маньчжурии, таят и ждут только, когда явятся предприимчивые люди извлечь их на свет Божий...

Весь правый берег Амура, как установлено специальными изысканиями, от Аргуни до Сунгари и на много сотен вёрст вглубь страны, прямо-таки изобилует неистощимыми золотыми россыпями. Доказательством тому — Желтугинское сообщество золотоискателей, основанное двумя русскими беглыми каторжниками, случайно натолкнувшимися на берегу речки Желтуги, притока Албазинки, на богатейшие золотые россыпи. Добывание золотого песка производилось здесь хищническим путём, но при таком способе добычи давало поразительные результаты. Содержание золота в промываемом песке было громадно. Желтугинские промыслы все называли Новой Калифорнией. Тысячи людей устремились на берега Желтуги, и китайцам приходилось разгонять их вооружённой силой, причём золотоискатели оказывались настолько сильными, что наголову разбивали посланные против них китайские регулярные войска. Конечно, в конце концов китайцы всё-таки взяли верх и разогнали смелых авантюристов, но путь уже был указан, «золотая лихорадка» овладела сибиряками, и они частенько целыми партиями отправлялись на добычу, рискуя жизнью, ибо край кишел хунхузами, не дававшими спуска ни своим, ни чужим.

Мало-помалу рассеявшиеся по стране золотоискатели удостоверяли неистощимые богатства её. Найдены были не только золотые россыпи, но и жилы золотоносного кварца. Чудовищной величины самородки попадались в руки смельчаков. И все эти находки были делом случая, потому что о правильных изысканиях и речи не могло быть.

Одно было ясно: Маньчжурия действительно золотое поле, где добывание драгоценного металла особенного труда не составляло, следовало только правильно поставить дело.

Таким образом, Кочеров до известной степени был нрав, говоря, что «китайское нашествие» не могло быть особенно страшным для русских людей. По сути, происходил своего рода обмен. Китайцы за то, что выбрали бы личным трудом, заплатили бы неистощимыми богатствами огромного края, и таким образом ни одна из сторон не осталась бы в накладе...

Происходил бы обмен, основанный исключительно на экономических началах.

Кочеров долго ещё развивал свои соображения на эту тему; он так увлёкся, что даже не заметил, как слегка начала позёвывать молодёжь, которой все приведённые рассуждения о будущем не могли не казаться скучными.

Всё золото Маньчжурии интересовало молодых людей в эти мгновения гораздо меньше, чем те золотые грёзы, которые в массе воздушных замков роились перед ними.

Едва Василий Иванович закончил обсуждение маньчжурского вопроса, как Шатов и Лена с Уинг-Ти, а за ними и Зинченко были уже на палубе парохода. Со стариком Кочеровым остались только сын, которого, как человека коммерческого, все отцовские соображения и интересовали, и развлекали, да невестка, не желавшая даже на миг оставить мужа одного.

Если бы не китайские трупы, которых несли волны Амура в беспредельное море, трудно было бы и думать, что так ещё недавно на берегах этой реки гремел военный гром. Об этой ещё недавней грозе, казалось, все теперь позабыли...

На палубе раздавались шутки и смех, гомон, вовсе не соответствовавший тому настроению, которое, казалось бы, должны были вызывать воспоминания о недавних разыгравшихся здесь событиях.

Из уст в уста передавалось множество анекдотов, чрезвычайно верно характеризовавших недавно пережитое.

Героями всех рассказов явились казаки.

— Слышали, как Монголию-то покоряли? — весело говорил кто-то из пассажиров. — И туда ведь они забрались.

— Кто?

— Казачки наши...

— И покорили?

— За милую душу! Прилетели... раз, два и готово... Монголия покорена.

— Но там, кажется, всё тихо было!

— А им, казачкам-то, какое дело?

— И много их ходило?

— Трое!

Громкий смех был ответом на это заявление. Его сочли шуткой и, пожалуй, даже при существующем положении дел не совсем удачной. Между тем, то, что сообщил весёлый рассказчик, было вовсе не шуткой, а действительностью, получившей в своё время официальное подтверждение.

Трое молодцов из станицы вблизи пограничной черты с Монголией подвыпили и задумали прославить себя таким же подвигом, каким во времена оны прославил себя Ермак Тимофеевич.

Недолго думая, горячие головы вскочили на своих степняков и марш за границу. В первом же селении они потребовали к себе старейшину и объявили, что так как теперь война, то по праву завоевателей они всю эту область объявляют присоединённой к России. Видно, не сладко жилось сельчанам под китайской властью. Едва только по деревне прошёл слух о словах казаков, монголы сейчас же прогнали своё китайское начальство и даже предлагали казакам принять всё казённое имущество. Но тем не было времени возиться. Они помчались дальше, то же самое проделали ещё в нескольких селениях, а когда винный угар прошёл, очень довольные собой и своими подвигами явились обратно и доложили по начальству, что «Монголия-де ими покорена».

Однако из доклада вышло вовсе не то, что они ожидали. Никакой награды удальцы не получили, а попали под суд...

Как бы то ни было, а рассказ о покорении Монголии тремя казаками быстро разнёсся повсюду, вызывая смех и одобрение.

Шатов, прислушивавшийся к разговору, тоже улыбнулся не раз.

— Вот, Лена, — сказал он. — Слышишь, как хорошо смеются теперь? А давно ли миновало время, когда вот здесь, на этих берегах, многим не до смеху было?..

— Всякое несчастье забывается, когда блеснёт солнышко! — ответила девушка.

Николай Иванович с улыбкой взглянул на неё:

— Да ты у меня философ!

— Какая же тут философия? Просто сама жизнь даст нам готовые формулы, и приходится только принимать их как неопровержимые истины.

— Опять мудрое изречение... Боюсь, не изучала ли ты под руководством своего китайского друга Конфуция?

Тень грусти пробежала по лицу Лены:

— Бедный Вань-Цзы! Совсем не такой участи заслуживал он... Ужасная смерть!

— Что поделать! И мне жаль его, хотя я его видел только в последние минуты. А ты... ты, Лена, как относилась к нему?

Девушка на мгновение смешалась.

— Вань-Цзы всегда был добр ко мне. Это был человек, какие редкость в наше время. Мы должны сохранить память о нём...

Взор Шатова затуманился:

— А ты искренна, Лена?

— Да, а что? — изумлённо спросила девушка, услышав в голосе жениха некие особенные, не бывавшие до того нотки.

Шатов смешался:

— Так, ничего... Мне показалось, что не одна только благодарность заставляет тебя так сердечно вспоминать об этом китайце.

Лена нахмурилась:

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. В тебе заговорила ревность. Но для неё нет причин. Да, я скажу откровенно, несчастный Вань-Цзы раз или два говорил мне о своей любви, но эта любовь его была чиста, свята, и он своей смертью, ужасной смертью, ничем не заслуженной, и подтвердил возвышенность своих чувств... Разве этого не довольно? Разве эта смерть не явное доказательство чистоты его души? Я, по крайней мере, пока жива, всегда буду вспоминать его как лучшего друга...

В голосе девушки слышалось волнение, даже — слёзы. Шатов почувствовал, что своим ни на чём не основанном упрёком он ужасно оскорбил невесту.

— Прости меня, Лена! — сказал он, беря её за руку. — Я верю, что Вань-Цзы был человек особенный, но мы все слишком обыкновенные люди, и нам ничто человеческое не чуждо. Помянем же его добрым словом и не станем более вспоминать о том, что было и прошло...

— Не будем, — согласилась Лена.

— Вот и хорошо! Стало быть, мир?.. К чему нам, в самом деле, вспоминать о себе лично, когда мы находились перед лицом величайших событий... Мне так и представляется этот ужасный, свирепый дракон, это никогда не существовавшее мистическое чудовище, как олицетворение всего китайского народа. Могуч с виду этот дракон, и вот на своих бесчисленных врагов он раскрыл свою пасть. Кто был из этих врагов поближе, оказался в этой пасти. Но пасть не сомкнулась, потому что мощный, страшный дракон бессилен и кроток по самой своей сущности. Враги его заставили сомкнуть пасть, и теперь с виду всё как будто кончилось, попавшиеся в пасть вырвались из неё, а всё, что будет дальше, это уже дело будущего... Кто же может знать будущее? Да и зачем знать сто, когда существует прекрасное настоящее! Мы же счастливы. Так?

— Да! — отвечала Лена.

— Тогда будем жить настоящим, благодаря Бога за то, что Он помог нам благополучно пережить ужасное прошлое...

Шатов замолчал, молчала и Лена. Её взгляд скользил то по берегам реки, то по палубе парохода. Невольно останавливался он на Зинченко и Уинг-Ти. Молодец-казак выглядел очень важным, так что даже несколько свысока говорил со своей будущей! подругой жизни; та слушала его с подобострастным вниманием.

Однако лица обоих доказывали, что они тоже счастливы...

Лена вздохнула:

— Да, счастливы теперь, постараемся же быть счастливыми и в будущем! А что прошло, то уже быльём поросло...

На пароходе засуетились...

Был уже близко Благовещенск.