1. Перед грозой

ета, казалось, нисколько не отразились на Вадиме. По-прежнему он был и станом прям, и лицом красив, только глаза как будто поблекли, и не горел в них прежний огонь молодости. В сердце же Вадима, как и раньше, жила злоба. Когда не стало отца, воля которого всё-таки хоть немного сдерживала взрывы накипевшей злобы, он стал ещё свирепее, ещё жестокосерднее. Ничего заветного не существовало для него.

Порвалось и ещё одно звено, тоже сдерживавшее буйный характер старейшинского сына: он окончательно разубедился в силе и могуществе славянских богов. Даже громовержца Перуна осмеливался он поносить, и если поддерживал ещё связь с перынскими жрецами, то потому лишь, что они нужны были ему. Благодаря им многие проделки буйного молодца сходили ему с рук безнаказанно.

О Святогоре он никогда на людях не вспоминал. Как будто врага и не существовало на свете. Но не забыл он его. Каждый миг удерживал в памяти виденное им в убогой хижине старого Мала.

Ужасная картина постоянно вставала перед его глазами: чудилось яркое зарево пожаров, слышались стоны раненых, звон оружия, и вдруг посреди всего этого, как живой, поднимался образ ненавистного Святогора.

Напрасно старался забыться Вадим в шумных пирах, в частых, доходивших до кровопролития, столкновениях с соседними, более мелкими родами, нет, предсказание Мала никак не выходило из его памяти.

Но к этому ужасному воспоминанию примешался ещё необъяснимый страх за будущее. Инстинктивно, независимо от собственной воли Вадим верил предсказанию старого Мала.

Чувствовал он, что прав был болгарский кудесник, что есть над людьми другая, высшая воля, которая судьбой их правит, и никакие силы человеческие против этой высшей воли не могут идти.

Сознание этого особенно удручало Вадима.

Никак не мог перенести этот гордый человек мысли о том, что есть на свете воля, более сильная, чем его.

«Нет, Мал — лукавый кудесник! — решил он. — Все его россказни ничего не стоят. Просто Гостомысл сумел подкупить его в пользу своего племянника. Вот он и наговорил мне тогда разного вздора. Я заставлю его сделать такие предсказания, какие угодны мне!»

Но до поры до времени Вадим затаил злобу против старого кудесника. Слишком велико бы влияние того на ильменских славян; не на шутку побаивались Мала даже родичи Вадима.

Однако долго ждать Вадим не любил.

В один яркий солнечный день, вскоре после того, как занял он в роду место умершего отца, нагрянул он с десятком хорошо вооружённых слуг, преданных ему беззаветно, на ту лесную прогалину, где когда-то так долго вызывал он старого кудесника.

Горело злобой сердце Вадима. Решился он на тёмное дело.

«Посмотрим, что он скажет теперь, — думал он. — Осмелится ли перечить мне?»

Оставив слуг недалеко от прогалины, он приказал им явиться к нему по первому зову, а сам пошёл к трём соснам, по-прежнему величаво высившимся над прогалиной.

— Мал, старый Мал! Выйди на зов мой! — прокричал он.

Не успело ещё затихнуть эхо в лесу, как ветви окружающих прогалину кустарников зашевелились. Старый Мал не заставил себя ждать на этот раз и появился перед Вадимом.

Ничто не изменилось в его внешности. Каким видел Вадим его за несколько лет до этого, таким старый Мал и предстал.

— Что нужно тебе? — спросил он, строго взирая на Вадима.

Неожиданно для себя тот смутился. Чувство какого-то необъяснимого страха охватило всё его существо. Вадим молчал, как бы позабыв, зачем он сюда явился, какие мысли тревожили его.

— Говори же! — властно сказал Мал. — Что ты молчишь? Что тебе от меня нужно?

— Ты должен сам это знать! — набравшись дерзости, ответил Вадим.

Мал усмехнулся:

— Да, я знаю. Но хочу слышать от тебя твоё желание. Хочу знать, какой злобой кипит твоя душа и настолько ли ты погряз во зле, что решился сам высказать задуманное в глаза твоей жертве.

— Я пришёл спросить тебя о будущем!

— Зачем? Ты уже знаешь его.

— Многое изменилось... Нет моего врага в землях славянских.

— Нет теперь. Но это не значит, что никогда не будет.

— Слушай, Мал! — пылко воскликнул Вадим. — Твоё предсказание не даёт мне покоя... Ты, верно, ошибся, старый плут!

— Придёт время — увидишь, ошибся ли я...

Вадим нахмурился.

Кудесник продолжал:

— Но ты не за тем пришёл сюда. От меня не могут укрыться твои мысли. Я знаю, что привело тебя сюда! Что же ты стоишь! Зови своих слуг... Начинай... Мал перед тобой!

Вадим чувствовал, что теряет самообладание под пристальным, сверкающим взглядом старого кудесника. Решимость его пропала. Он чувствовал себя слабым перед этим дряхлым стариком.

— Внимательно выслушай, Вадим, что скажет тебе старый Мал. Выслушай и запомни... Бессильны против меня и ты, и твои слуги. Сама природа дала мне средство для защиты против злых... Но мне жалко тебя. Ты, слабый человек, осмеливаешься идти против великих сил природы. Оставь эту бесцельную борьбу. Покорись судьбе и жди смиренно своей участи. Исполнится всё, что назначено судьбой...

— Нет! Что мне твоя судьба! — вскричал Вадим, побагровев от охватившего его бешенства. — Я не верю ни одному твоему слову. Ты предсказываешь другим, а не знаешь, что через миг будет с тобой.

— Всё знаю, — спокойно ответил Мал.

— Нет, не знаешь! — гневно вскрикнул Вадим и, выхватив из-под платья нож, кинулся на кудесника.

Тот стоял, не дрогнув ни единым мускулом. Он как будто ожидал этого нападения. И не шевельнулся даже, чтобы хоть отстраниться от обезумевшего Вадима. Тот же взмахнул рукой и с силой опустил нож... Удар был рассчитан верно, но Вадим почувствовал, что рука его как через пустое пространство прошла сквозь тело кудесника.

А тот стоял перед ним — живой, невредимый — и насмешливо кривил губы.

Обезумевший Вадим продолжал с яростью взмахивать ножом, пытаясь поразить... образ кудесника. А кудесник всё стоял спокойный и невредимый.

— Остановись, безумец! — наконец крикнул Мал. — Остановись и опомнись!

Голос его привёл Вадима в себя. Тяжело дыша, он замер и огляделся...

Далеко от него, на другом конце прогалины, стоял кудесник Мал. И увидел Вадим, что кромсает ножом воздух — пустое место...

«Проклятый вещун отвёл мне глаза!» — уязвлённо подумал он.

— Что же, Вадим, зови своих слуг, — звучал насмешливый голос Мала. — Но только знай, что без высшей воли ни один волос не упадёт ни с чьей головы. Запомни это навек... А пока поспеши на Ильмень. Туда из Волхова идут богатые норманнские купцы. Полнятся ладьи их всяким добром... Золото есть, много ценных мехов... Спеши, напади на них, потопи их ладьи, перебей гребцов, завладей товарами... Всё будет твоё. Судьба сегодня сама покровительствует тебе... Спеши! Но знай: это будет последним твоим шагом, который приведёт тебя к роковому концу! Тучи уже собираются над твоей головой; скоро загремит гром, и уже не удастся тебе избегнуть кары за все злодеяния!

Мал, засмеявшись едко, исчез с прогалины. Вадим, словно проснувшийся от тяжёлого сна, не без испуга осматривался вокруг. В ушах всё звучали смех болгарского кудесника и его слова.

Словно некая сила подталкивала Вадима. Забыв всё на свете, он потрясённо оглядывался вокруг, даже не отдавая себе отчёта в том, где находится. Глухо шумел, покачивая ветвями, густой дремучий лес, а где-то совсем близко всё звучал, разносимый по округе эхом, неумолчный смех старца Мала.

— Опять заворожил меня этот проклятый вещун! — скрежеща зубами, вскричал Вадим. — Но нет, нет, я не дам себя морочить... Я разорю проклятое гнездо этого кудесника... Эй, сюда, ко мне!..

На его громкий призыв прибежали на лесную прогалину дружинники.

— Слушайте меня! — кричал не своим голосом Вадим. — Я щедро одарю вас. Я осыплю вас золотом и драгоценными камнями! Только помогите мне.

— Скажи, что мы должны сделать, Вадим! — загремели дружинники, готовые на всё. — Исполним мгновенно!..

— Так вот... вот... слышите? Он грохочет, проклятый! Его смех леденит мою кровь... Слышите этот хохот? Вон там — за кустом...

Дружинники в недоумении переглядывались между собой.

— О ком ты говоришь, уважаемый? — с тревогой поглядывая на возбуждённого Вадима, спросил старший из дружинников.

Никто из них не слышал ничего, кроме шума ветра в верхушках деревьев. Лишь в ушах Вадима звучал хохот болгарского кудесника.

— Ищите, ищите здесь логовище чародея! — кричал Вадим и топал ногой. — Сотрите с лица земли его жалкую лачугу! Убейте его самого и принесите мне его трепещущее сердце!..

Нерешительно кинулись в разные стороны дружинники. Вадим же, утомлённый до крайней степени, едва не со стоном опустился на траву.

Тут злобный хохот Мала раздался у него над самой головой:

— Всё напрасно, Вадим! Высшая сила хранит меня. И не тебе — слабому, жалкому существу — бороться против меня... Безумец! Иди лучше туда, куда подталкивает тебя судьба... Иди на Ильмень. Соверши новый подвиг — перебей мирных гостей, не ожидающих вероломства. И будь уверен: исполнится твоё желание — вскоре после этого вернётся на родину твой долгожданный враг... А меня оставь, ты бессилен против чар. Я должен ещё приветствовать избранника судьбы!

Вадим, будто в забытьи, будто в тяжком похмелье, слушал эту страшную речь. Он даже не пробовал встать. Смрадное дыхание кудесника обволакивало его. Ужас леденил кровь. Он как бы застыл в своей позе, не имея сил ни шевельнуться, ни даже разомкнуть веки.

— Вадим, мы обшарили кругом весь лес. Нигде нет даже признаков жилья! — раздался рядом голос. — Этот проклятый Мал отводит глаза.

Сделав над собой усилие, Вадим приподнялся. Вокруг него толпой стояли его дюжие дружинники.

— Он здесь! Он сейчас говорил со мной! — с отчаянием воскликнул Вадим. — Вы изменили мне!..

— Полно тебе оскорблять нас. Мы всегда были тебе верными слугами, — обиделись дружинники. — Что мы можем сделать против волшебства?

Чувство бессилия перед страшным, загадочным врагом ввергло Вадима в омут безысходной досады.

 

2. Опасная потеха

грюмый, мрачный, как осенняя ночь, возвратился Вадим в своё селение. Его дружинники, полагавшие, что с вождём творится что-то неладное, были не менее угрюмы и мрачны. При их возвращении не слышно было обычного шума, сопровождавшего их везде, где только они ни появлялись. Все они присмирели и с нескрываемой тревогой косились на Вадима. Молодой старейшина скакал впереди них, закусив до крови губу. Красивое лицо его перекосилось от гнева.

Не сказав никому ни слова, он запёрся в своих роскошных хоромах. Бессильная злоба душила его. Как раненый зверь, метался Вадим по светёлкам и гридницам, нигде не находя себе места.

— Столько лет прошло, как убежал этот проклятый варяг! — шипел Вадим. — Но я не могу забыть его! О, с какой несказанной радостью я погрузил бы свой меч в его чрево!.. Как бы наслаждался я видом его предсмертных мучений... Кажется, жизнь бы свою отдал, только бы порадоваться мучениям своего врага... Но что говорил этот проклятый кудесник про Ильмень? На что он намекал?.. Он сперва твердил про норманнские ладьи... да, да, я помню это... Уж нет ли там моего врага? Уж не вернулся ли он на родину? Говорят, что по ильменским родам бродят ныне эти проклятые чужеземцы!..

Не успевшая ещё отдохнуть дружина вдруг была потревожена громким приказом своего вождя.

— Эй, спускайте ладьи, ставьте паруса! — бесновался молодой старейшина. — Живо на озеро! Все со мной! Ждёт нас там новая потеха!

Подобные тревоги хорошо уже известны были дружине Вадима. Она уже давно привыкла к тому, что вдруг среди ночи поднимал всех старейшина, велел садиться на коней или в ладьи и отправлялся куда-нибудь в набег на мирные селения родичей.

И боялись же за это Вадима в родах. Мало того, что боялись, — ненавидели. Но идти против него никто не решался. Ни в одном из приильменских родов не было стольких прекрасно вооружённых дружинников, сколько у Вадима. Молодой старейшина, едва только занял место отца, первым делом перевооружил свою дружину. Он накупил у наезжих норманнских гостей всякого оружия, и ему удалось составить дружину, какой не было и в самом Новгороде. Другим приильменским родам нечего было и думать о вооружённом сопротивлении; что были они, когда даже Новгород побаивался неукротимого молодого старейшину, не признававшего ничьей воли, кроме собственной...

Дружинники, слыша окрики своего вождя, видя его торопливость, поняли, что старейшиной руководит какая-то новая ужасная мысль. Переглядываясь между собой, они спешили как можно скорее приготовить ладьи и занять в них свои места.

— На Ильмень! На Ильмень! — кричал Вадим. — Всё ли захватили вы с собой? Остры ли ваши мечи? Туги ли ваши луки?.. Горе оплошавшему!

— Всё готово, господин!

— Тогда вперёд, дружина!

Лёгкая ладья с Вадимом и отборными воинами отчалила от низкого берега. Следом за нею подняли паруса и другие ладьи.

Будто хищные птицы, накренившись над волнами, летели по Ильменю ладьи, полные вооружённых людей. Никто не знал, куда ведёт свою дружину бледный от волнения вождь. Но все чувствовали по этому волнению, что предстоит бой не на жизнь, а на смерть.

Но с кем?

Кругом в родах все давно уже держали себя перед Вадимом тише воды, ниже травы; уж не на Новгород ли задумал совершить нападение неукротимый старейшина?

Нет, такого быть не могло! На подобное безумство и у Вадима не хватило бы духу... Крепок Новгород, и есть в нём хорошо вооружённая дружина, которая сумеет постоять и за себя, и за свои жилища...

Только когда забелели на зеленоватых водах Ильменя паруса норманнских ладей, дружинники стали догадываться, кто именно обречён в жертву, на кого сегодня направится гнев молодого старейшины.

Ладьи норманнов шли по озеру без всяких мер предосторожности. Чего им, в самом деле, было опасаться? По весям приильменским ходили они с разрешения и под охраной Новгорода. Да и не в первый раз они вели торговые дела в этой стране. Никто никогда не решался нарушить священный долг гостеприимства и обидеть гостей...

И вдруг перед ничего не ожидавшими норманнскими купцами появились ладьи Вадима.

Даже и теперь купцы не заподозрили ничего дурного.

Вадим на своей ладье мигом очутился около передней ладьи норманнских купцов.

— Эй, кто тут старший, выйди! — поднялся он во весь рост.

Не сразу последовал ответ.

— Добром говорю, отвечайте, выходите. Иначе неизбежная смерть ждёт всех вас! — снова прогремел Вадим.

— Что тебе нужно, старейшина? Чего ты желаешь от нас? — отозвался, наконец, почтенный норманнский гость, с тревогой взирая на грозного вождя и подмечая по его лицу, отуманенному злобой, что готовится дело недоброе.

— Я знаю, что на ваших ладьях есть немало варягов! Вы бывали с ними во многих наших селениях, и их видели здесь не раз. Между ними находится Святогор, отступник от родины, хулитель Перуна... Выдайте его мне и идите с миром.

Норманны с изумлением смотрели на Вадима.

— Не знаю, про кого говоришь ты, знатный старейшина, — заметил в ответ старый гость. — Есть, правда, между нами и варяги, но нет в их числе ни одного, кто отзывался бы на имя Святогор. Ошибаешься ты и напрасно ищешь его среди нас!

Этот ответ привёл Вадима в исступление. Глаза его вмиг налились кровью, в уголках рта показалась пена. Он не помнил себя от овладевшего им бешенства.

— Вы говорите неправду! Здесь, среди вас, он, этот Святогор. И я заставлю вас выдать его мне! — вскричал он, обнажая тяжёлый меч.

— Нам некого выдавать, — последовал ответ.

Норманнские гости только теперь сообразили, какая опасность грозит им. Их дружина схватилась за мечи, но было уже поздно. Слишком мала была норманнская дружина — мала и совсем не подготовлена для кровавого дела. К тому же нападение застало их врасплох. Буйным ветром налетели дружинники Вадима на почти беззащитных купцов. Началось отвратительное побоище — неравная борьба.

Норманны дрались с храбростью отчаявшихся в спасении. Помощи им ждать было неоткуда. Каждый из них дорого продал свою жизнь, но слишком уж много оказалось нападавших...

Вадим в исступлении искал среди избиваемых своего давнего врага. Одного за другим разил он мечом, заглядывал в лицо своим жертвам и к вящему своему бешенству сознавал, что действительно не было Святогора в числе заезжих норманнов. Это раздражало его ещё более.

— Бей всех! Никому не давай пощады! — кричал он, как бы опьянев от множества совершенных убийств.

Только ночь, спустившаяся над Ильменем, прекратила ужасное кровопролитие.

Полегли на вёслах норманнские купцы, но весть об их гибели всё-таки достигла однажды далёкой Скандинавии.

Заволновались конунги и викинги; по скалам и горам угрюмого края пронёсся их призывный клич. И первым откликнулся на него доблестный Святогор со своими варягами.

Грозные тучи собирались над страной приильменской. Набег грозных северных витязей готовился на неё.

Наступил памятный ильменским славянам 859-й год.

 

3. Тинг

есьма многолюдный в сравнении с прежними тинг собрался по созыву старого Белы. Засиделись удальцы — рады были случаю порасправить могучие плечи, позабавиться ратной потехой... Храбрецы викинги одними из первых пришли, ожидая обильной добычи от нашествия на неведомые им ещё страны.

Какие страны — об этом Бела упорно молчал... Брак его дочери со Святогором не был ещё освящён жрецами. Причиной тому был сам Святогор.

Прежде всего хотел исполнить он свою страшную клятву — отплатить отринувшей его родине, и только тогда, покончив счёты с прошлым, окончательно вступить в новую жизнь — жизнь семейного человека.

За день до тинга он увиделся с Эфандой.

— Ты уходишь, мой возлюбленный, — говорила девушка. — Кто знает, что ждёт тебя на поле битвы!

— Слава! — отвечал Святогор. — Не бойся, я вернусь к тебе. Но вернусь я не прежним скромным, безвестным варягом, каким был до сих пор, а славным витязем, имя которого будут воспевать в сагах.

— Разве не довольно тебе прошлой славы! Разве и без того все в нашей стране не с уважением произносят твоё имя!

— Да, имя... Это имя лежит на мне тяжёлым гнетом, оно так напоминает мне прошлое, что я решил переменить его...

— Это можно сделать и не на ратном поле...

— Нет, возлюбленная моя, мечом хочу я заслужить себе новое имя. Не хочу я называть себя сам, а хочу, чтобы те, которые должны дрожать при одном упоминании его, сами бы дали его мне... Я получу его на поле битвы. Умирающие с ужасом будут произносить его, матери будут пугать им своих маленьких детей. Так должно быть, я так поклялся... Только тогда, когда я положу к твоим ногам мою славу и моё имя, могу я назвать тебя своей, Эфанда!

— О мой герой! — воскликнула девушка, с восторгом глядя на возлюбленного. — Иди же! Завоюй себе имя. И будь уверен, что я буду ждать тебя...

Эфанде, как и всем женщинам этого северного края, храбрость представлялась в высшей степени привлекательной. А тут ещё впервые говорил девушке о своей славе мужчина, уже заявивший себя на полях битв, говорил, что с её именем на устах ринется он в жаркую сечу, её вспомнит в миг смертельной опасности, и славу, добытую ценой своей крови, принесёт ей и сложит у её ног...

Сердце девушки было полно сладких, неизведанных ощущений. Ей хотелось прильнуть к богатырской груди славного берсерка, страстно хотелось жарким поцелуем выразить ему свою любовь, но, увы, скромность, свойственная женщинам севера, не позволяла ей решиться на это... Они и без того нарушили обычай страны, позволив себе тайное свидание.

В безмолвии, обменявшись нежными взглядами, разошлись жених и невеста, волнуемые каждый своими чувствами.

Святогор с нетерпением ожидал тинга, на котором предстояло решить вопрос о походе к берегам Ильменя. Чем дольше шло время, тем всё более волновался варяг. Сбывалась его заветная мечта, близился миг кровавой мести... Но что скажет тинг? Найдёт ли он выгодным поход в страну ильменских славян, куда многие из ярлов ходили гостями?.. Викинги — те, пожалуй, согласятся... Им всё равно куда идти, только бы были им добыча и ратная потеха; земли франков им уже наскучили, последние же неудачи под гордой Лютецией заставили их призадуматься и поискать иных мест для грабежа... Земля ильменских славян, по рассказам гостей, представлялась викингам полной всяких богатств. Слышали они, что через неё легко попасть в полную добычи таинственную Бьярмию, знали они, что и великий путь в далёкую, богатую Византию, к образованным грекам, тоже лежит через приильменскую сторону... Если удастся завоевать эти земли, путь прямой, не окольный, будет открыт для викингов, и берегись тогда, заносчивая Византия!..

За этих удальцов и за их согласие Святогор был спокоен, он также был спокоен за своих варягов. У многих из них были старые счёты с покинутой родиной, и эти изгнанники-отщепенцы не прочь были бы пройти по полям её с огнём и мечом.

Наконец настал час тинга!

Вокруг развесистого старого дуба, посвящённого Тору, собрались в ожидании удальцы. Ждали конунга Белу, который должен был повести речь о предстоящем походе.

Под дубом тем врыт был камень жертвы, на котором лежало кольцо клятвы. Каждый из участников тинга должен был прикоснуться к нему в подтверждение своих слов, и старый дротт в заключение тинга должен был надеть его на руку избранного вождя.

Святогор стоял в толпе и прислушивался к разговорам.

— Обширны земли славянские, — говорил седой ярл, не раз ходивший в Новгород. — Богаты они всякими мехами. Но народ на Ильмене живёт храбрый, дикий... Бороться с ним трудно. А если разбегутся славяне но лесам, их не сыскать...

— Тем лучше! — воскликнул викинг с изрытым шрамами лицом. — Наскучили нам эти пинты, саксы да франки... Британский Этельред-король в последний набег наш не оказал никакого сопротивления. При одном имени нашем разбегаются они в разные стороны, как испуганные женщины... Противно даже воевать с ними...

— Из земли славян приильменских открыт нам путь в Византию, — раздались голоса. — До сих пор, как идём мы, всегда приходится в Гольмгарде кланяться, чтобы за Ильмень пропустили.

Последнее замечание стало искрой, брошенной в пух. Оно оскорбило гордость удальцов, прекрасно знавших, что народы и посильнее славян дрожат перед ними.

— Кто кланяется? Кому кланяться? Нам?.. Это позор! Это унижение! — послышались громкие восклицания.

Раздались бряцанье мечей, шум, крики. Но вдруг всё утихло. Это в круг вошёл старый Бела. Неспешной, степенной поступью направился он под сень дуба, где уже с нетерпением ожидали его дротты.

С приходом конунга начался тинг.

— Вы, ярлы, вы, герсы, вы, варяги и храбрые викинги, слушайте речь конунга и решите дело вместе с ним! — объявил глашатай.

Всё затихло.

— Скандинавия оскорблена. Знаете ли вы это? — дрожащим, но всё-таки сильным ещё голосом заговорил Бела. Ходили наши мужи для честного торга на славянское озеро Ильмень. В мире жили они со всеми родами славянскими, меча не обнажали они там. И вдруг, словно звери лютые, накинулись на мужей наших славяне ильменские, смертным боем побили их, потопили ладьи и разграбили все товары... Никогда не терпели такого позора наши воины, и ни одна капля их крови не осталась без отмщения! Что теперь делать, как поступить? Оставить ли кровь нашу без отмщения или пойти походом на дерзких?

Тинг заволновался.

— Месть! Месть! Смерть им!..

На середину круга выступил один из престарелых соратников Белы.

— Верно, верно ты сказал, наш конунг! Ни одна капля крови нашей не должна оставаться без отмщения... Мы должны пойти войной на славян. Много морей бороздят наши славные суда, знамёна наши развеваются по всему миру. Рим и Византия дрожат перед нами. А тут, по соседству с нами, жалкие, разрозненные народцы с дерзостью попирают нашу славу, осмеливаются поднимать на нас вооружённую руку... Нужно научить их уважать нас. Объяви скорее поход, конунг, и все мы, как один человек, отправимся за тобой.

— Так! Так! — послышалось со всех сторон. — Прав Бьёрн. На Ильмень! На Ильмень!..

Страсти разгорались. В общем гуле трудно было разобрать отдельные слова; каждый кричал, что ему приходило в голову. А Бела с удовлетворением подмечал, что тинг готов принять поход на приильменские земли.

— Но кто же поведёт нас туда? — раздался вопрос, когда общее волнение несколько улеглось.

— Кто же, как не Святогор! — убеждённо воскликнул Олоф, стоявший в первых рядах собрания.

— Молод он ещё!

— Зато знает страну. Ему все дебри славянские известны.

— Оттуда вышел!

— Святогора! Святогора! — поддержала молодёжь.

— Его! Его вождём! — присоединились сторонники Белы и Олофа.

— Чем Святогор не вождь? — выступил один из дроттов. — Разве не берсерк он? Разве не известна нам его храбрость? Разве не знаем мы его умение вести дружины?

Тинг смолк. Выбор вождя был делом более затруднительным, чем решение о походе. Среди собравшихся стояло немало опытных, поседевших в битвах воинов, но все понимали, что за Святогора говорит знание приильменской страны, а это для вождя крайне важно.

После недолгих переговоров тинг избрал вождём дружин Святогора — с тем только, чтобы другие начальники были избраны из числа морских конунгов и ярлов.

Святогора под бряцанье мечей подняли на щиты. И старый дротт надел ему на руку кольцо клятвы.

— Мужи скандинавские! — горячо воскликнул молодой вождь. — Обещаю вам пройти из края в край землю славянскую, нагрузить ладьи ваши несметной добычей. Я скорее погибну на поле битвы, чем вернусь сюда побеждённым!..

С криками восторга встретили собравшиеся слова варяга.

Этим тинг и закончился. Поход на Ильмень был объявлен. Начались приготовления к нему.

 

4. Неурядицы

а Ильмене, однако, и не думали о тех печальных последствиях, которые должна была повлечь за собой безумная выходка Вадима...

Слишком уверены были в своей безопасности славяне.

— К нам сюда чужая птица не залетит, чужой зверь не забежит, — говорили в родах, когда пришли первые тревожные вести из-за Нево.

Мало того!.. В трудную минуту, — когда грозило серьёзное нападение извне, — приильменские славяне вместо того, чтобы сплотиться в единое целое, вдруг завели отчаянные споры.

Дело в том, что многие из приильменских родов имели большие выгоды от сношений с норманнскими купцами. К приезду их заготовили множество мехов. Родичи предполагали променять их на привезённые гостями товары, но гости были перебиты Вадимом, и всё заготовленное в родах осталось без сбыта.

По всему Ильменю громко обвиняли Вадима. Вражда, дотоле скрытая, вдруг прорвалась наружу, и на молодого старейшину со всех сторон посыпались упрёки и проклятия.

— Что же он с нами делает! — говорили повсюду. — Точно лютый волхв перынский засел на Ильмене!

— Именно волхв! Никого не пропускает, всех без разбору грабит...

— Унять бы его!..

Но таких смельчаков не находилось.

Более всех волновались приписанные к Новгороду пятины. У них всё-таки был оплот, на который они могли положиться, искать у него защиты, а потому в пятинах и толки раздавались громче, и возбуждение выражалось определённей.

— Чего смотреть! Идём бить челом Новгороду! — кричали на пятинном вече.

— Пусть заступится за нас! Мы ли ему не плательщики!..

— Прикончить бы этого негодяя — вот и всё! — советовали более отчаянные.

— Как его достанешь-то? Засел в своём гнезде и знать ничего не желает!.. Если не у Новгорода, так у кого же нам защиты искать?

Следствием всего этого было то, что в один прекрасный день посланные от всех пятин явились в Новгород и потребовали веча.

Гостомысл, хотя по-прежнему был новгородским посадником, был уже настолько слаб, что даже на вече выходил редко.

Его обычно заменял кто-нибудь из старших бояр.

Так было и на этот раз. Но заменявший мудрого Гостомысла боярин оказался человеком недальновидным и чрезмерно горячим.

Вече весьма нетерпеливо и без особенного внимания выслушало жалобы посланцев.

— Так чего же вы хотите от нас?

— Защиты и справедливости!

— Посмотрю я на вас, — повёл к посланцам речь заместитель Гостомысла, — и сами вы люди крепкие, могучие, и много вас в пятинах, а не умеете вы за себя постоять! Одно только — испугались! Ишь какого страху нагнал на вас Вадим!..

— Что же нам делать? — закричали сразу несколько голосов.

— Что делать? Вы сами должны это знать... Есть у вас мечи и секиры, вот и отбивайтесь сами. Зачем вече попусту беспокоить?

Поникли головами посланцы пятин. Не такого ответа ждали они от Новгорода. Думали, что ближе к сердцу примет их горе новгородское вече...

Когда разошлись они и порассказали в своих родах о происшедшем, там пришли в недоумение.

— Что же! Коли новгородское вече так хочет, пусть так и будет! — решили в родах.

Вадиму готовился грозный отпор. Родичи вооружались, поджидая только удобного случая начать сводить счёты с наглецом.

И Вадим очень скоро предоставил родам такой случай. Из одного приильменского рода он похитил девушку.

И прежде он не однажды позволял себе такие выходки, но они как-то сходили ему с рук. Много красавиц из родов приильменских увезено им было, много слёз пролилось, но Вадима боялись и тронуть не смели.

Теперь чаша терпения переполнилась...

Кинулась на Вадимово селение сперва одна новгородская пятина, а за ней и остальные. Закипел бой не на жизнь, а на смерть. Полилась братская кровь...

Как ни хорошо была вооружена Вадимова дружина, но нападавшие брали числом. Туго пришлось, совсем туго, неукротимому старейшине.

Однако и у него на Ильмене были сторонники. Кое-какие из родов, имевшие свои счёты с новгородскими пятинами, вступились за Вадима и его род...

Спустя очень недолгое время началась междоусобица, приведшая к плачевным последствиям.

Скоро все роды погрязли в распрях. Даже позабыли о главном виновнике их. Род шёл войной на род, гибли люди, выжигались целые селения.

Вадим, видя, как много озлобленных против него, скрылся с берегов Ильменя. Лилась там кровь, но борьба со своими надоела ему. Он всё ещё лелеял заветную мысль пойти за Нево и найти там заклятого врага.

Да и Велемир посоветовал ему уйти подальше, пока не кончат свои счёты приильменские роды. Понимал старый жрец, что при всеобщем озлоблении даже сам Перун не в силах был спасти его любимца...

Но с исчезновением Вадима не прекратилось кровопролитие на Ильмене. В общей свалке смешались все роды. Каждый род считал себя и самым правым, и самым главным в новгородском союзе.

Новгород в эти распри не вмешивался.

Гостомысл, как мог, удерживал новгородцев от участия в ссорах. Обаяние мудрого старика было так велико, что все подчинялись ему беспрекословно, даже не интересуясь узнать причины, почему посадник велит поступать так, а не иначе.

— Он один за нас всех думает! — говорили в Новгороде даже те, кто был когда-то против старого посадника.

— А если так, то и мешать ему не будем, — поддерживали подобное мнение сторонники Гостомысла.

Между тем мудрый старик чувствовал, что силы его с каждым днём уходят. Казалось ему, что не доживёт он до исполнения своей заветной мечты. Одиноким остался на белом свете Гостомысл, не для кого было работать ему, но уже само желание довести до конца задуманное дело — дело, которое было целью всей его жизни, заставляло новгородского посадника по-прежнему готовить всю ильменскую вольницу к мысли о необходимости единодержавной власти.

Всё чаще вспоминал Гостомысл о Святогоре, ждал он его и был уверен, что его любимец, получив через братьев весть о всём происходящем на родине, не замедлит вернуться.

С ужасом, однако, узнал новгородский посадник о бессмысленном и опасном поступке Вадима. Понимал он, что не тот народ скандинавы, чтобы простить славянам гибель соотечественников.

С трепетным сердцем ждал он теперь вестей из-за Нево. Кое-какие слухи доходили до Новгорода, но в точности ничего не было известно. Норманнские гости и глаз более не казали, подробных же сведений узнать было не от кого.

Неизвестность более всего настораживала старика, и его уже начинало томить некое мрачное предчувствие. Бессонные ночи проводил Гостомысл; лютая тоска отчего-то глодала сердце...

 

5. Первый гром

а Ильмень, в роды, между тем, не дошли ещё слухи о надвигающейся грозе.

Однако не одного Гостомысла, но и ставшего его другом Велемира угнетало мрачное предчувствие.

Дружба между стариками упрочилась ещё более с тех пор, как исчезла последняя причина розни — братья Святогора. Подолгу беседовал теперь старый жрец Перуна с мудрым новгородским посадником, и в этих беседах всегда главное место занимал Вадим...

Совсем отбился он от рук... Прежде он хотя бы Велемира слушал и его советам изредка следовал, но с тех пор, как потопил он в Ильмене скандинавские ладьи, и дорогу забыл на Перынь.

Как-то вечером сошлись и беседовали Гостомысл и Велемир. Шёл между ними горячий спор: говорили они о судьбе своего народа, о благе его...

По своему характеру, по своим убеждениям оба старика представляли явные противоположности. Оба были разумны, оба убелены сединами и умудрены жизненным опытом, и оба всеми силами сердца желали блага родному народу. Слава, счастье родной страны были для них всем; но глядели они на одно и то же с разных сторон.

Так, Велемир полагал, что благо и счастье славянских народов заключаются в строгом соблюдении заветов старины:

— Как отцы и деды наши жили, так и мы должны жить. Горе славянам, если изменят они старине!

Мудрый Гостомысл, хотя и соглашался со жрецом Перуна, но вовсе не был противником нововведений — разумных, конечно. Он отлично понимал, что времена меняются, а вместе с ними меняются и условия жизни.

— Не так ты говоришь, отец Велемир! — возражал иногда суровому жрецу новгородский посадник. — Никто не говорит, что не нужно держаться обычаев старины. Но и в новом, право, есть немало хорошего... Нельзя нам пренебрегать новым. Посмотри сам: природа подсказывает нам, что нельзя вечно держаться одного и того же.

— Где же ты это видишь в природе?

— И ты, служитель Перуна, не замечал этого? В жаркое лето и рубахи тяжелы, а что бы было, если бы и в студёную зиму мы носили только их, не используя тёплых шкур зверей?.. То же и в жизни. Пойми-ка ты сам!..

Велемир обыкновенно оставлял подобные замечания без возражений и погружался в глубокие думы.

В тот вечер, когда мы застали этих старцев за беседой, речь у них шла о том, что составляло предмет тайных дум новгородского посадника.

— Посмотри, отец Велемир, — убеждённо склонял Гостомысл, — что происходит ныне на Волхове! Совсем развратился народ славянский, мало в нём стало правды. Брат на брата кровью идёт, брат за братом, как за диким зверем, охотится. Нет прежнего мира, нет прежнего согласия... Возьми хотя бы Вадима.

Велемир глубоко вздохнул:

— Да, Вадим... Много уже вреда сделал этот юноша земле приильменской...

— И сколько ещё вперёд сделает, кто знает!.. — подхватил Гостомысл. — А отчего это всё? Оттого, что нет над ним крепкой власти, которой бы и твой любимец Вадим ослушаться не мог...

— О какой власти ты говоришь? В каком роде приильменском такая власть есть? Каждым родом старейшина управляет, суд и милость творит!

— Вот в том-то и дело... Как один родич обидит другого, так и найдут они, пожалуй, и суд, и управу... А что бывает, когда люди из разных родов сходятся? Для каждого старейшины свои и правы, и дороги; каждый за своего и стоит. Где же тут правда?

— Что же делать-то?

— Одного владыку нам надобно — вот что!..

— Покориться? Никогда. Стать рабами?.. Нет, мы родились и жили свободными. Такими же и умрём.

— Кто говорит про рабство? — усмехнулся Гостомысл. — Не было и не будет его в землях славянских. Говорю только, что одного судью для всех нас нужно... Но, чу!.. Что такое?

За стеной горницы послышался странный шум, как будто какое-то животное скреблось и возилось у порога. Велемир хотел было призвать слуг, но шум вдруг прекратился. Дверь заскрипела и хлопнула, и перед беседующими появилось ужасное, мало напоминающее человека существо.

— Мал, кудесник болгарский! — не без испуга воскликнули оба старца.

Появление Мала, впрочем, не столько испугало, сколько удивило их. Болгарский кудесник никогда не выходил из своей чащи, не появлялся среди людей. Редко даже видели его. И вдруг он сам, без всякого зова, явился к жрецу грозного славянского кумира.

— Беседуйте, беседуйте! Наслаждайтесь жизнью и её радостями! — прохрипел он. — Спите сном крепким, непробудным... А близко уже время ваше!.. Грозные тучи идут на вас с далёкого севера. Поднимается на вас злой сокол. Летит он на Ильмень со своими соколятами, свет солнечный затмевая. А вы здесь беседуете...

— Что же ты хочешь сказать нам, старый Мал? — несколько оправился от смущения Гостомысл.

— Что? Жалкие! Вы ещё понять не хотите! Из своего заветного леса вышел Мал не по своей воле... Того пожелали высшие существа. Они приказали Малу явиться к вам и возвестить их волю. Гибель ждёт роды приильменские. И ничто, ничто не спасёт их. Летит с севера грозный сокол, и в страхе трепещут перед ним жалкие голубки... Кто виноват? Вы сами. Ваши раздоры губят вас. Никто не хочет никому повиноваться, каждый хочет быть больше и выше другого. Да вот и новая весть... слышите?

Встревоженные старцы вздрогнули при последнем внезапном восклицании Мала. Они, затаив дыхание, стали прислушиваться. Невдалеке раздавался звон оружия.

— Что такое? Какая ещё беда грозит нам? — поднялся Велемир.

Дверь распахнулась, и в горницу вбежал один из дружинников жреца. Он едва переводил дух.

— Страшная беда грозит нам, отец! — воскликнул он, опускаясь в изнеможении на лавку. — Неизбежная беда!..

— Какая? Что такое? — в ужасе откликнулись Велемир и Гостомысл.

— Вадим убил скандинавских послов...

Далее в кратких выражениях поведал вестник всё, что знал о новом злодействе Вадима.

С понуренными головами слушали старики этот рассказ, вполне понимая, какие их всех ожидают последствия такого вероломства.

— И не удалось спасти никого из скандинавов? — выразил надежду Гостомысл.

— Нет, никого...

— Что же вы думаете теперь, жалкие головы? — воскликнул Мал, безучастно слушавший рассказ вестника. — Отличился опять ваш любимец. Но вы послушайте и дальше... Что же ты молчишь, вестник? Говори.

С самым смущённым видом рассказал вестник скорби, что Вадим после совершенного преступления, боясь кары и со стороны приильменских старейшин, на головы которых накликал беду, и со стороны скандинавов, посоветовавшись с дружинниками, поспешил уйти за Ильмень.

— Говорил, что к Нево идёт, — досказал вестник.

И жрец, и посадник были донельзя опечалены этой чёрной вестью.

 

6. Гибель послов

ействительно чрезвычайно печальную весть принёс старому Велемиру его дружинник. Вадим, казалось, потерял всякую способность верно оценивать свои поступки.

Всегда и для всех народов послы были лицами священными. Их неприкосновенность гарантировали целые племена. Среди же девственных, только что создавших свой строй народов того времени уважение к посланнику было развито до болезненной чуткости.

Славяне, вообще добродушные, в этом отношении не уступали другим. Они требовали, чтобы их послы были неприкосновенными, и сами охраняли посланных к ним от всяких, даже случайных, несчастий.

И вдруг неукротимый, озлобленный, обезумевший Вадим решился, нарушая все правила гостеприимства, на страшное дело, считавшееся позорным между всеми без исключения народами...

Со своей отчаянной дружиной рыскал он по Волхову. В своём безумии он пробирался к Нево и одно время готовил даже дерзкое нападение на жителей побережья. Ватага дружинников была ему беззаветно предана и готова была идти за ним куда угодно. Бродя с нею за Новгородом, он встретил скандинавскую ладью, шедшую одиноко по славянской реке. Воинов в ладье было мало. Ватага Вадима чуть не вдвое превышала по численности скандинавов. В безумной ненависти ко всем северянам напал на них Вадим. Бой кончился быстро. Сила оказалась на стороне славян. Скандинавы полегли в неравном бою, и остались в живых только три почтенных старика; судя по внешнему виду — вожди норманнской дружины.

Их привели к Вадиму, всё время благоразумно державшемуся подальше от сечи.

— Кто вы такие? — спросил их молодой старейшина.

— Мы из Скандинавии и шли к вам послами! — был ответ.

— Послами? — насмешливо переспросил Вадим.

— Мы шли уведомить ваш народ, чтобы он добровольно покорился нашим воинам. Вся Скандинавия идёт на народ ваш приильменский войной. Ярко блестят шлемы удалых варягов. Солнце затмили знамёна морских конунгов. При одном их имени дрожала гордая Лютеция... Берсерки, забывающие страх смерти, среди них. Не безумствуйте, покоритесь, падите с мольбою к ногам их, тогда, может быть, и смилостивятся орлы скандинавские и пощадят ваши презренные жизни... Молите их о пощаде! Молите, пока не поздно!

— Проклятый чужеземец! — с гневом воскликнул Вадим, выслушав эти дерзкие слова посланника скандинавов. — Ты ещё осмеливаешься предлагать пощаду, когда сам должен умолять меня о ней!

— Я посол, я неприкасаем, — спокойно отвечал скандинав. — Послы всегда были священны для любых народов.

— Не для меня только! Ты сейчас умрёшь, презренный норманн!

— Фрелав, сын ярла Рогвольда, не страшится смерти. Скандинавы умеют умирать... А убийство посла покроет тебя вечным позором.

— Посмотрим! — рассмеялся Вадим. — Эй, люди! Приведите горячих коней! Посмотрим, что тогда запоют эти проклятые чужеземцы...

Ни один мускул не дрогнул на лице скандинавов.

Привели коней. По приказанию Вадима троих пленников раздели и накрепко привязали к их хвостам. И в этот страшный миг скандинавы остались верны себе: на лицах у них не отразилось ни малейшего волнения, что ещё более взбесило Вадима, заставило его дрожать от бешенства.

— Пускай! — хрипло крикнул он.

— Постой! Погоди немного! — сказал старший из послов. — Мы видим, что попали в руки разбойника. Но ты знай, что за нашу смерть жестоко отплатит твоему народу наш вождь Святогор.

— Святогор?! — дико вскричал Вадим. — Вы произнесли это проклятое имя?

— Не знаем, почему ты так испугался... Но помни, что весь народ славянский будет стёрт им с лица земли.

— О, дайте, дайте мне его! — скрипел зубами старейшина. — Отчего он не среди вас!.. Я, может быть, пощадил бы вас, даровал бы вам жизнь, только бы его мне достать... Слушай, старик, я сейчас же отпущу тебя... Мало того, я награжу тебя, я осыплю тебя золотом с ног до головы, только выдайте мне его!..

— Подумай, что ты говоришь! — с нескрываемым презрением ответил посол. — Мы, принёсшие клятву верности нашему вождю, выдадим тебе его?.. Нет, не бывать этому...

— Тогда вы умрёте страшной смертью.

— Мы готовы!

— Пускай! — снова крикнул Вадим.

Разгорячённые кони были пущены... Вслед им понеслись злобный хохот пришедшего в исступление Вадима и неистовое гиканье его вольницы.

Ни стона, ни мольбы не раздалось при этой ужасной казни. Три посланца умерли героями. Их выдержка смутила на мгновение даже Вадима...

Но только на мгновение.

Затем неукротимый старейшина, казалось, даже позабыл о них. Он весь теперь был поглощён новой мыслью: да, да, он наконец встретится с ненавистным врагом и уже не выпустит его из своих рук, как тогда выпустил, на Перынском холме; он отомстит, отомстит за всё...

 

7. Сокол

очно волны морские по песчаной отмели, разлились дружины скандинавские по лицу славянской земли. Запылали ярким пламенем жалкие селенья. Где проходили скандинавы, там уже и следа жизни не оставалось — всё сметали они с лица земли.

Знал Святогор свою родину, знал её обитателей, вёл он дружины по таким дебрям, где, казалось, не было проходу ни конному, ни пешему, а под начальством Святогора свободно проходили целые отряды. Напрасно прятались в леса жители выжженных селений, напрасно закапывали они в землю все свои богатства — все находили скандинавы...

Славяне звали их варягами — именем более знакомым и понятным, и нашествие варягов было для них ужасным бедствием. Гневу богов приписывали они успехи чужеземцев, не подозревая даже, что главная причина успехов заключалась в Святогоре, прекрасно знавшем родной край...

Да на берегах Ильменя совсем и забыли о нём... Никто, решительно никто не подозревал, что во главе варяжских дружин стоит изгнанник, некогда столь жестоко отвергнутый родиной.

Знаем, низок был по своим душевным качествам Вадим, но бедствие, постигшее родину, нашло отклик в его сердце... Он не решился бросить её и уйти в далёкие безопасные края, а, наоборот, храбро бился против врагов своей родины.

Но как ни храбры были отдельные личности среди славян, их храбрость не могла отразить натиска грозного врага. Ни один старейшина с берегов Ильменя не хотел покориться другому, каждый желал идти во главе других, быть старшим; не было и тени согласия, царила рознь, и следствием этого были постоянные поражения. Норманнские дружины слишком хорошо были организованы, да и вооружение скандинавов было гораздо лучше славянского.

Быстро достигли победоносные варяжские дружины Ильменя. Пал под их натиском Новгород (причём по приказанию вождя город не был предан грабежу). Овладев им, рассыпались варяги по берегам великого славянского озера, грабя прибрежные селения и выжигая их.

Вадим храбро защищал свой род, но, конечно, не мог сдержать натиска северных удальцов.

День быстро близился к вечеру. Красные, как зарево, облака стояли в небе. Густой дым столбом поднимался над тем местом, где ещё незадолго до того стояло цветущее селение наследника Володислава, его любимого сына Вадима... Груды пепла да обгорелых брёвен остались от него... С горстью последних защитников родного пожарища бьётся против варягов потерявший уже всякую надежду не только на победу, но даже на спасение Вадим... Отчаянная храбрость его вызывает удивление врагов. Он как будто изменился в тот миг, который сам посчитал последним в своей жизни. Спасения нет и быть не может — нечего и дорожить собой. Но силы оставляют Вадима. Он видит кругом груды трупов. Вся его вольница, делившая с ним и разгульные пиры, и кровавые потехи, костьми легла на этом поле смерти.

Теперь и за ним очередь...

Смутно, как будто сквозь дымку тумана, видит Вадим, как взмахнул тяжёлой палицей над его головой гигант-варяг. Мгновенье. Глухой удар... Тупая боль разлилась от головы по всему телу несчастного. Вся кровь будто хлынула вверх к темени. В глазах закружили зелёные, красные огоньки. Вадим зашатался и с глухим стоном рухнул на груду мертвецов-товарищей.

Как в забытьи в этот последний миг он услышал громкий победный клич врагов...

Между тем в стане варягов господствовало необычайное оживление. Возле шатра Святогора собрались вожди отдельных дружин. Все не скрывали своего восторга. Набег превзошёл все ожидания. И вожди дружин понимали, что только Святогору они обязаны этим...

Было общее ликование, громкая победная песнь звучала в варяжском стане.

А сам Святогор, сумрачный, угрюмый, сидел в своём шатре. Тяжкие думы роились у него в голове.

«Вот исполнил я свою клятву, — думал он. — Была ужасна моя месть отринувшей меня родине. Но отчего же нет облегчения для меня? Отчего по-прежнему тяжёлый камень гнетёт моё сердце?.. Неотвязная дума гложет, как червь, мой мозг».

И на самом деле не удовлетворила, а ещё более нагнала на Святогора тоски так желанная им месть.

Он видел свою родимую страну в море огня, родная кровь — кровь его братьев, лилась рекою, и всему этому главною причиною был только он — один он.

Он привёл в родную страну толпы свирепых чужеземцев, он пролил потоки родимой крови. И всё он, он.

За что?

Разве виноваты в чём-либо эти несчастные, погибшие в пламени или под мечами свирепых скандинавов? Разве они изгнали его из родимой страны?.. Как он мог мстить многим неповинным за преступления немногих виновных?

Угрызения совести жестоко мучили Святогора... С этим врагом не мог справиться храбрый берсерк, отбрасывавший далеко от себя щит в пылу самой отчаянной сечи!

Вдруг грустные размышления Святогора были прерваны...

Под сень шатра с весёлым смехом вбежал Олоф.

— Поздравляю, поздравляю тебя, наш славный вождь! — громко восклицал он. — Наши храбрецы сломили отчаянное сопротивление последних славянских дружин...

Никакие тревожные думы не мучили Олофа. Да и что ему? Ведь он был чужеземцем в этой несчастной стране. Её беды ему совершенно чужды. Кровь её сынов была ему не родной. Победа доставила ему только славу. Чего же ещё было желать удалому викингу!

— Перестань грустить, вождь, — говорил он, обнимая Святогора, — я сообщу тебе весть, которая наполнит радостью твоё сердце...

— Весть? Какую? — спросил Святогор, грустно улыбаясь своему другу.

— Ты не раз говорил Эфанде, что хочешь переменить своё имя — что прежняя вполне заслуженная слава перестала удовлетворять тебя. Так вот теперь и это твоё желание исполнилось!

— Нет, друг Олоф, не говори так, не терзай моего сердца. Если я и приобрёл новое имя, то это имя полно позора, оно — имя предателя.

Олоф с изумлением поглядел на своего друга, закрывавшего в тоске лицо руками.

— Не могу понять, почему ты считаешь себя предателем? — пробормотал он.

— А не я ли привёл вас на ту землю, которая была моею родиной?

— Ах вот оно что! Ну, забудь об этом даже думать... Прошлого всё равно не вернёшь, будущее же наше... Не горюй! Кто знает, может быть, для блага этой страны привели нас сюда всемогущие асы... Храбр этот твой народ, но дик он. Может быть, нам удастся заставить его позабыть свою дикость... Но перестанем говорить об этом. Хочешь знать, как зовут тебя побеждённые, как произносится среди них твоё имя?

Олоф несколько мгновений помолчал и затем, таинственно нагнувшись к вождю, произнёс:

— Рюрик!

— Что? — воскликнул тот. — Рюрик — сокол! Не может быть!

— Да, да, — подтвердил Олоф, — ты сам знаешь: «рюрик» на языке скандинавов и «сокол» на языке славян — одно и то же. «Ваш вождь хищным соколом налетел на Ильмень», — говорят пленные. Даже и в песнях их ты уже так называешься! Вот тебе и желаемое тобою имя! Доволен ли ты?

Он при последних словах с тревогой взглянул на своего вождя, словно в забытьи шептавшего:

— Рюрик... Сокол... Колдунья... Что же это? Неужели исполняется предсказание? Я стал Соколом. Да, Соколом. Рюрик я!

— И ты должен непременно принять это имя! — серьёзно сказал Олоф. — Помни, что ты добыл его на полях битв, что сами побеждённые так называют тебя... Повторяю тебе, ты должен отныне называться Рюриком.

— Так и будет! — пылко воскликнул предводитель варягов. — Всё кончено! Велика и всесильна воля богов! Нет более на белом свете Святогора! Я — Рюрик! Так зови ты меня, Олоф, так пусть отныне зовут меня все мои храбрые товарищи.

Весь словно преобразившийся, с пылающим лицом вышел он, сопровождаемый Олофом, из шатра.

Их встретили громкие приветственные крики собравшихся у своего вождя храбрецов.

— Да здравствует наш храбрый Рюрик! — пронёсся по полям славянским восторженный крик.

Скандинавы и варяги подняли вождя на щит и с громкими восклицаниями обнесли его вокруг лагеря.

Мысли Рюрика (так и мы будем теперь называть Святогора) были далеко...

«Я стал Соколом! — размышлял он. — Что предсказала мне старая колдунья — исполнилось. Кто знает, может быть, исполнится и остальное».

И какой-то невидимый голос, как в ту бурю, когда он с Фритьофом стремился к берегам страны франков, снова теперь шептал у него над ухом:

— Владыкою полумира будешь ты!..

 

8. Отклик минувшего

тренний холод привёл в чувство несчастного Вадима. Палица великана-варяга не насмерть положила его. Крепки славянские головы сами по себе, да и на Вадиме, кроме того, был шлем, ослабивший удар.

Однако несчастный едва дышал. Голову нестерпимо ломило, всё тело ныло, в горле пересохло, губы запеклись.

Вадим приподнял голову и с тоской огляделся. Утреннюю тишину нарушали только стоны раненых да карканье воронов, уже начавших пир на поле битвы.

Несчастному казалось, что когда-то, давным-давно уже, пришлось ему видеть это усеянное трупами поле, этот поднявшийся вдали столб густого дыма.

— Умереть, умереть не отмщённым, поруганным... О как тяжело это! — прошептал он, тщетно стараясь приподняться.

— Ты не умрёшь ещё. Не пришло твоё время, — раздался хриплый голос над ухом Вадима.

Тот открыл глаза и с изумлением взглянул на того, кому принадлежал этот голос.

Прямо над ним склонилось отвратительное лицо болгарского кудесника Мала.

— Ты, ты здесь. В этот страшный миг! — с изумлением воскликнул он. — Что тебе? Оставь меня умирать.

— Зачем тебе умирать, когда ты должен ещё жить? — прохрипел Мал. — Помнишь ты то время, когда ещё юношей приходил ко мне? Помнишь, что ты видел в дыму моей хижины? Что ты теперь скажешь? Разве не исполнилась великая воля богов?

— Но он... Мой заклятый враг!

— И его ты сейчас увидишь... Послушай...

Издали донеслось бряцанье оружия.

Вадиму живо припомнилось виденное им в хижине Мала.

— Неужели, кроме смерти, ждёт меня ещё позор? — простонал он и с ужасом, приподнявшись на обеих руках, оглянулся в ту сторону, откуда слышался шум.

Прямо к нему подходил небольшой отряд прекрасно вооружённых варягов, очевидно, главных начальников дружин.

На всех их полное ратное вооружение. Лучи восходившего солнца так и играли на меди шлемов и стали панцирей...

— Вот здесь, о мой Рюрик, — сказал один из подошедших, почтительно обращаясь к своему вождю, — здесь лежит последний из сопротивлявшихся нам славян. Вот он!

И жестом воин указал на Вадима.

Рюрик подошёл ближе и, не поднимая забрала, остановился около несчастного, с ужасом взирающего снизу.

Прошли несколько томительных мгновений.

— Вадим, узнаешь ли ты меня? — спросил варяг и открыл своё лицо.

— Святогор! — воскликнул тот.

— Да. Ты, вижу, узнал меня... После многих лет, наконец, мы встретились... А помнишь ли ты, как мы расстались? Помнишь ли Перынскую рощу? Чем ты заплатил мне за то, что я на руках вынес тебя из пучины Ильменя? Помнишь ли Любушу?

— Что же! Помню... Я любил её более жизни.

— Любил и погубил! — горько усмехнулся Рюрик.

— К чему этот разговор? Ты — предатель. Ты привёл чужестранцев в родную землю, а я всё-таки умираю за неё. Зачем тянуть время? Я в твоей власти. Кончай же своё дело, злодей, убей меня...

— Нет, ты виновник всех бед, постигших и меня тогда, и теперь ту землю, которая была мне родной, — задумчиво произнёс Рюрик. — Не будь тебя, не лилась бы на берегах Ильменя кровь родичей.

— Что вспоминать! Кончай...

— А и в самом деле, брат! Эта гадина заслужила смерть! — нетерпеливо воскликнул один из спутников Рюрика, в котором Вадим узнал по голосу Сигура. — Вспомни о нас...

— Я с радостью вгоню свой меч ему в грудь! — с торжеством поддержал брата Триар, который стоял тут же. — Что жалеть его?

— Помолчите, птенцы! — крикнул им Вадим. — Не вам решать мою судьбу.

Братья вознегодовали.

— Рюрик, что ты молчишь? — едва сдерживая себя, спросил Сигур. — Одно твоё слово...

— Да, Рюрик! Нечего терять время с ним! — поддержал братьев Олоф. — Ему следует ещё отомстить за убийство наших послов...

— Пусть я умру! — в порыве отчаяния воскликнул Вадим. — Но умру я, проклиная твоё имя, изменник. Ну! Рази же!..

Рюрик отвернулся. Сигур и Триар приняли это за знак согласия. С криками радости обнажили они мечи и кинулись к Вадиму. Несчастный закрыл глаза, ожидая смертельного удара.

Но раздался властный оклик:

— Стой!

Это крикнул Рюрик.

В сей ужасный миг, когда, казалось, должны быть сведены все счёты с заклятым врагом, Рюрику вдруг припомнилось давно забытое прошлое... Вспомнилось, как в Перынской роще при виде недвижного Вадима, которого он уже считал за мертвеца, в порыве охватившего всё его существо ужаса, дал он клятву Сыну неведомого ему Бога пощадить заклятого врага, если только Он совершит чудо и возвратит жизнь Вадиму.

Едва вспомнил это Рюрик, как новый великодушный порыв охватил его.

«Вадим — заклятый мой враг! Чтобы исполнить мою клятву, должен я пощадить его».

Противиться сердечным порывам вождь варягов не умел. Как только промелькнула у него в голове эта мысль, как уже приказание сорвалось с языка и именно в тот самый миг, когда уже Сигур и Триар нацелили мечи на врага.

Братья с неудовольствием отступили.

— Ты хочешь пощадить его! — воскликнул Олоф, привыкший читать по лицу друга его сокровенные мысли.

— Его жизнь принадлежит мне, — глухо ответил Рюрик. — Я волен распорядиться ею, как мне будет угодно...

Олоф в недоумении пожал плечами и отошёл в сторону.

— Послушай, Вадим! — заговорил Рюрик, наклонясь над своим врагом. — Я дарю тебе твою жизнь... Почему? Этого я тебе не скажу... Но больше от меня ты не жди ни милости, ни пощады... Уходи из страны приильменской, если не хочешь ещё встретиться со мной... Мало ли места на земле? Будь уверен, искать я тебя не стану. Но и сам не попадайся мне на глаза...

— Я не хочу твоей милости! — сверкнул глазами Вадим.

Рюрик усмехнулся:

— Разве ты не узнал ещё ценности жизни?.. Но что бы ты ни говорил, я останусь верен своему слову: ты будешь жить!

— Брат, опомнись! Ты милуешь ядовитую змею! — воскликнул Сигур. — Она ужалит тебя!

— Я так сказал — так и будет. Объявить по всем дружинам, что жизнь этого человека священна. А кто осмелится пойти против моей воли и причинит ему вред, тот будет отвечать передо мной! Пойдёмте!

И Рюрик быстро пошёл прочь от того места, где лежал не пришедший ещё в себя от изумления Вадим.

— Ну что! Видишь! Прав старый Мал! — раздался возле Вадима голос болгарского кудесника. — Не пришла ещё пора тебе умирать.

— Позор, позор! — шептал Вадим и скрежетал зубами. — Но я отомщу! О, я сумею отомстить!

— Пока хранят его высшие силы, ничего не поделать слабому человеку. Люди бессильны перед высшей волей... Ты убедился в этом сам.

— Но что делать, что делать? — с отчаянием бормотал Вадим. — Как быть?

— Последуй его совету, исчезни... А пока попробуй встать на ноги и пойдём со мной. У старого Мала в его берлоге есть кое-какие травы. Они возвратят тебе силы...

С большим трудом поднялся Вадим при помощи Мала. В дряхлом теле старого кудесника сохранился ещё немалый запас физических сил.

Скоро они исчезли в чаще леса.

 

9. Смерть Велемира

ся страна приильменская очутилась во власти варягов, но они не заботились об упрочении власти и спешили, покончив с грабежом, уйти в далёкую Византию. Туда влекли их и любопытство, и жажда новых богатств.

Но Рюрик, по приказу которого пощадили Новгород, не был спокоен. Месть не удовлетворила его. Он жаждал ещё одного — смерти Велемира, которого в глубине души считал главной причиной всех своих бед.

Однако, несмотря на все розыски, Велемира найти не могли. Рюрик мог бы отправиться к Гостомыслу и узнать, где скрывается старый жрец. Но увы! Он не мог на это решиться...

Не знал он, как отнесётся к его поступку дядя... Всё-таки, несмотря на озлобление, родственные чувства сказывались, и вождю варягов было бы очень тяжело услыхать из уст Гостомысла осуждение его поступка.

Так и не показывался он в Новгороде, запретив всем своим воинам открывать кому бы то ни было из славян тайну своего происхождения. Скандинавские воины вообще были не особенно общительны, но теперь уважение к любимому вождю заставляло их быть немыми, как могила, что касалось прошлого Рюрика. Даже прежнее имя его было забыто.

Между тем Гостомысл, видевший позор родной страны, горевал и никак не находил способа помочь общему горю. Он и не подозревал, что варягов привёл на Ильмень его племянник, хотя иногда ему в голову приходила мысль, что в рядах северных витязей находятся братья-изгнанники.

«Повидать бы их!» — думал новгородский посадник, немало удивлявшийся тому обстоятельству, что при грабеже только Новгород уцелел.

Раскинув умом, Гостомысл сообразил, что этим он мог быть обязан только своему племяннику.

«Кому же другому нужно жалеть Новгород, когда вокруг него ни одно селение не уцелело! — раздумывал Гостомысл. — Если же это так, то он не простой воин среди скандинавов... Обыкновенного варяга не послушались бы вожди!..»

Гостомысл сообщил свои предположения Велемиру, которого укрыл в своём доме. Тот пришёл в ужас:

— Близка моя погибель, если Святогор на берегах Ильменя.

— Не думаю, чтобы он считал тебя врагом, — осторожно заметил новгородский посадник.

— Нет, он не забыл того, что я держал сторону Вадима... Через меня он потерял свою Любушу и должен был бежать...

— Не отчаивайся! Всё уладится...

Но Велемиром овладели мрачные предчувствия.

Однажды под вечер Гостомысл узнал, что в Новгород вошёл хорошо вооружённый отряд варягов.

— Они направляются к твоему дому, посадник! — сказал слуга. — С ними их главный предводитель, который привёл их сюда.

— Предводитель? Как его зовут? — старец волновался, надеясь услышать имя племянника.

— Имя его — Рюрик!

Всякая надежда исчезла...

— Рюрик? Нет... Но что же! Пусть они идут сюда... Я готов принять их, как дорогих гостей! — с грустью сказал Гостомысл.

На всякий случай он велел укрыть Велемира в потайное место, куда, по его мнению, варяги никак не могли проникнуть.

Успокоившись за жреца, Гостомысл приготовился к встрече долгожданных, но непрошенных гостей.

Те не заставили себя долго ждать.

Но в горницу к Гостомыслу вместо большой ватаги свирепых норманнов вошёл всего один статный воин.

— Добро пожаловать, норманн! — дрогнувшим голосом приветствовал его старец. — Буду надеяться, что мои седины охранят меня от позора.

— Думай так, старик, — ответил воин. — Ты много уже лет прожил на свете и должен знать, что рука норманна не поднимается на беззащитного...

— Добро тебе... Но скажи, почему мне так знаком твой голос? Ослабло моё зрение — плохо видят очи, но слух не изменил ещё мне... Я как будто уже слышал тебя, но когда — не знаю...

— Опять ты не ошибаешься, старец...

— Тогда скажи, когда и где мы встречались? Не был ли ты в Новгороде проезжим гостем?

— Нет, не был... Не к чему скрывать, старик! Попробуй, напряги своё зрение, вглядись в меня.

Может быть, черты моего лица покажутся тебе... хорошо знакомыми.

Гостомысл пристально вгляделся в посетителя. Чем он дольше разглядывал его, тем всё светлее становилось его лицо.

— Святогор... Ты ли? — узнал, наконец, Гостомысл племянника и протянул к нему руки для объятий.

— Молчи, дядя! — воскликнул тот. — Святогора больше нет. Я тот, кого вы назвали Соколом и кого мои скандинавы зовут Рюриком.

Более он не мог сдерживать себя и крепко прижал к своей груди взволнованного Гостомысла.

— Не бойся, дядя. Никто, пока я жив, не причинит тебе вреда.

— Но ты!.. Как ты решился навести беду на свою землю? Горят селения, льётся кровь...

— Я дал клятву тогда отомстить всем родам приильменским за мой позор и сдержал её... Вини меня, но я всё-таки буду считать себя правым.

— Нет, я не буду упрекать тебя! — покачал головой Гостомысл. — К чему теперь упрёки! Что сделано, то сделано. Не исправишь дела, минувшего не вернёшь...

— Спасибо, Гостомысл! Примерно такого ответа я ожидал от тебя, мудреца... Но я не один. Позволь войти и моим товарищам. Сигур, Триар! Входите. Дядя хочет принять вас в свои объятия! — и он приотворил дверь.

С криком радости кинулись оба молодые варяга к старику.

— Сколько лет мы не виделись с тобой! — улыбнулся Гостомысл Рюрику. — Расскажи же, как провёл ты эти годы.

Тот не заставил себя долго просить. В подробностях рассказал он, как протекала его жизнь в далёкой Скандинавии. Умалчивал он только о своих подвигах, хотя и упомянул о походах на франков.

— А прошлое забыл? — спросил Гостомысл, когда Рюрик сообщил ему о предстоящем браке с дочерью Белы.

— Прошлое? О чём?

— Любушу.

— Нет, дядя, не забыл. Много раз глаза в глаза видел я смерть, сотни людей корчились у ног моих в предсмертных муках, а всё-таки памятно мне, как трепетало у меня на руках тело умирающей любимой... Всё Велемир!.. О, если бы мне удалось отыскать этого гнусного старика! Как насладился бы я его муками! Но нет его, он сгинул.

— Он здесь, — раздался позади него спокойный голос.

Все бывшие в горнице, не исключая даже Гостомысла, вскочили на ноги.

У входа, выпрямившись и разведя костлявые плечи, стоял жрец грозного Перуна. Он был бледен, но лицо казалось спокойным. Глаза его блестели совсем особенным, почти юношеским блеском.

— Он здесь! — повторил Велемир, делая шаг вперёд. — Ты грозишь мне муками, юноша. Напрасно! Никогда ты не дождёшься этого... Я знаю свою судьбу, знаю волю богов. Вот я и пришёл сказать тебе: ничего на этой земле без высших существ не делается. Ни один волос с головы не упадёт, и я — только смиренный исполнитель высшей воли... Вот ты обвиняешь меня в своих бедах, но я слышал твой рассказ. Не винить тебе меня нужно, не грозить мне местью, а благодарить. Чем бы ты был, если бы остался на берегах Ильменя? Жалким солеваром, звероловом. И всё. А теперь?.. Теперь ты вождь храбрецов, славный северный конунг без сомнений отдаёт тебе свою любимую дочь. Пойми же ты, неразумное дитя, что старый Велемир видел печать богов на твоём челе. Я должен был поступить так, как поступил.

— Он прав, Рюрик! — воскликнул Гостомысл. — Умоляю тебя, пощади его!

— Зачем ты говоришь это, мой старый друг? — остановил посадника жрец. — Говорю тебе, что воле богов противиться нельзя. Мне суждено умереть сегодня, и я умру... гляди!

Велемир выхватил из-за пояса жертвенный нож и, прежде чем бросившийся к нему Рюрик успел удержать вооружённую руку, изо всей силы всадил нож себе в грудь.

— Прощай, родина! — прохрипел несчастный. — Умирает верный твой сын.

Велемира едва успели довести до скамьи. Кровь оросила его белую одежду. Он тяжело дышал. Рана была нанесена умелой рукой, и спасти несчастного не было никакой возможности.

— В позорном плену берега Ильменя! — шептал умирающий. — Нет сил вынести этой ужас... но виноваты сами роды... Прав ты, Гостомысл: пока не будет над родами славянскими единой крепкой власти, всякий, кто захочет, будет понукать ими.

Судорога пробежала по иссохшему телу старого жреца. Ещё миг, и его не стало.

Так ушёл из жизни главный поборник славянских вольностей, не нашедший в себе сил перенести позорный плен своей страны, в счастливую будущность и могущество которой он свято верил.

 

10. Названые братья

икуя, возвратились на родные берега скандинавские дружины. Повсюду население и городов, и деревень выбегало к героям навстречу, когда их ладьи причаливали для отдыха в тихих гаванях.

Слава Рюрика всё росла. Из простого, безвестного варяга он стал народным героем, имя которого воспевали в сагах вещие скальды.

Вот наконец и Сигтуна.

Долго помнил Рюрик этот знаменательный для него день возвращения на берега, где для него одного билось любящее женское сердце.

Всё ближе подходят ладьи к скалистым берегам; к вою ветра, к реву прибоя, слышно на ладьях, как примешивается гул голосов — это толпы людей высыпали встречать победителей.

С замирающим сердцем стоит Рюрик на почётном месте своего корабля. Глаза его устремлены вдаль, тревожное чувство теснит грудь.

Что-то Эфанда? Ждёт ли она его?

Наконец причалили ладьи. Началась высадка.

Величавый, полный достоинства стоит конунг Бела у самого морского прибоя. Лицо спокойно, никаких признаков волнения в глазах. С обеих сторон окружают его соратники, а позади их волнуется народ.

Смиренно склонив голову, подходит к старому конунгу Рюрик.

«Что он скажет? Доволен ли?» — думает витязь.

— Приветствую тебя, сын мой! — слышит он над собой торжественный голос Белы. — Ты в далёких землях покрыл славой страну, которая стала тебе второй родиной. Ты отомстил дерзким дикарям за гибель её лучших сынов. Ты — славный берсерк.

Бела велел варягу подняться и запечатлел на лбу у него поцелуй.

— Ты на поле брани заслужил своё новое имя! — продолжал конунг. — И ты достоин его... Да славится во веки веков между народами имя Рюрика!..

— Не я один, отец, ходил на Ильмень, — напомнил Рюрик. — Скажи о тех, кто был со мной.

— Все они храбрецы... Да примет павших в чертоги свои светлая Вальгалла. И да помянут их имена скальды в своих песнях... Те же, кто вернулся на берега скандинавские, пусть довольствуются всеобщим почётом... Но перестанем говорить!.. Идём! Чертог мой готов для победного пира. А тебя!.. Тебя ждёт не дождётся моя Эфанда.

Краска залила лицо Рюрика.

— Эфанда! О, не томи, отец. Скажи мне, по-прежнему ли она любит меня?

— Об этом спроси у неё самой. А теперь идём!..

При звуках рогов тронулись вслед за Белой и Рюриком все вожди возвратившихся дружин в палаты.

Там действительно всё было готово для пира.

Расставлены длинные дубовые скамьи и столы. Последние покрыты ткаными покрывалами — работы Эфанды и её подруг. Для Белы, Рюрика, Олофа и начальников дружин были приготовлены места на южной скамье, считавшейся у скандинавов почётной. Место Белы возвышалось над другими, так что отсюда он мог видеть всё происходившее на пиру. Против почётной южной скамьи, на северной, посередине её, устроено было другое возвышение, предназначавшееся для хозяйки дома... Долго оно оставалось пустым в палатах конунга, но теперь по праву взрослой дочери должна была занять его Эфанда.

На длинных столах помещались кушанья, а на других, поменьше, стояли чаши и кубки с крепким мёдом и пивом.

Не долго рассаживались гости — торопились угощаться. Едва расселись, старый конунг поднял чашу в честь небожителей — асов. Вслед за тем славный скальд Гуинар — краса Скандинавии, — поместившийся у ног Белы, запел в честь вернувшегося победителя новую сагу, первый куплет которой заканчивался припевом:

Лишь только смолкли последние звуки арфы, сопровождавшие припев, как широко распахнулись восточные, предназначенные для входа женщин, двери, и в них показалась Эфанда. На голове её было белое, вытканное золотом покрывало невесты, а руки — унизаны золотыми браслетами и кольцами.

С восторгом смотрел Рюрик на свою будущую подругу жизни. С каким отрадным чувством он бросился бы теперь к её ногам! За одно её ласковое слово отдал бы он и всю свою славу, и самое жизнь.

После почтительного поклона конунгу Эфанда заняла своё место, и пир снова зашумел. Слуги, привыкшие к своему делу, быстро разносили между пирующими тяжёлые чаши с мёдом. Щедрой рукой раздавал Бела в подарок храбрецам золотые кольца, запястья. А Гуинар под звуки арфы громко воспевал их подвиги.

— Нет, Рюрик! — воскликнул Олоф. — Мы с тобой делили и радость, и горе, и плен постыдный, и сладость побед... так отчего же мы до сих пор не братья?..

Послышались одобрительные голоса:

— Да, да, отчего вы, храбрые вожди, ещё не побратались?

— Я не решался предложить тебе это, Олоф...

— Гордец! Но теперь я предлагаю тебе побрататься! Доволен ли ты?

— О мой Олоф! Зачем тебе ещё спрашивать!

Рюрик хотя и отвечал своему другу, но мысли его были около Эфанды. Его взор, устремлённый на невесту, так и горел восторгом.

«Видишь, я вернулся! Я принёс к твоим ногам мою славу, Эфанда», — говорил этот взор.

«Я по-прежнему люблю тебя! По-прежнему моё сердце принадлежит только тебе!» — отвечали Рюрику кроткие глаза Эфанды.

А раздольный пир всё шумел.

Удалились женщины, веселье стало непринуждённей. Саги скальда сменились пением самих пирующих, потом начались пляски, и незаметно подкрался рассвет...

— Я горю нетерпением стать твоим братом! — говорил Олоф. — Пойдём, о Рюрик, принесём жертвы Тору и совершим обряд...

Он почти силой увлёк вождя варягов из чертога конунга.

Первые лучи восходящего солнца уже прорезали плывшие в небе тучи. Веял отрадный утренний ветерок, когда оба друга явились к дротту Гиорварду и принесли жертвы гремящему Тору.

Своими руками вырезали они из мягкого дёрна два широких и длинных пласта и, подняв, укрепи ли их на копьях. Потом оба разом прошли они над землёй, пожимая при этом друг другу руки.

Эта часть обряда совершена была в глубоком молчании.

Затем Олоф и Рюрик стали оба на колени перед рыхлой землёй и каждый из них, надрезав себе руку, пролил на землю свою кровь... Смешались кровь славянина и скандинава. С этой поры Олоф и Рюрик связаны были неразрывными узами братства.

— На жизнь! — воскликнул скандинав клятву богам.

— И на смерть! — закончил клятву Рюрик.

— Я же буду вечным свидетелем вашего союза! — торжественно сказал Гиорвард. — Подайте друг другу руки. С этого мгновения узы названого братства должны соединять вас более, чем кровных братьев соединяет их родство...

Ни разу в жизни после этого не разлучался Олоф со своим названым братом Рюриком.

Крепки были подобные союзы в те времена.

 

11. Исполнившаяся мечта

е много прошло времени с той поры, когда Рюрик возвратился на берега Скандинавии и соединился брачными узами с Эфандой, к великой радости и старого Белы, и всего населения Сигтуны, а всего более к радости россов...

Для них союз вождя варягов составлял выдающееся явление. Они могли, наконец, теперь вздохнуть свободно, так как сей брак упрочивал права их племени. Мало природных скандинавов было среди варяго-россов. Большинство их состояло из славянских выходцев; были между ними пикты, саксы, франки, пленённые и прижившиеся у скандинавов, но в общем они всё-таки были чужими среди местных жителей, пришельцами...

Теперь же их вождь породнился с природным конунгом и в силу этого обрёл почёт, который ранее для них был недоступен.

Обаяние Рюрика среди варяго-россов увеличивалось с каждым днём.

Древние времена не знали пышности, но всё-таки брак Рюрика и Эфанды отпраздновали необычайно торжественно.

Обязанности дружки исполнял названый брат Рюрика — Олоф. Он вместе с Аскольдом и Диром явился в чертоги Белы за радостной невестой и потребовал у Белы мира и безопасности. Согласно обычаям, их сперва обезоружили, а потом начался в их честь предсвадебный пир. В конце пира Олоф в качестве дружки принял от Белы приданое невесты и затем, сделав вид, что захватывает её силой, посадил в седло и умчал Эфанду из-под отчего крова.

Там с прибытием невесты начался новый пир...

Долго веселилась варяго-росская молодёжь на свадьбе своего вождя. Рекой лились крепкие пиво и мёд, но Рюрик, как ни весел был этот последний его холостой пир, ждал, дождаться не мог, когда останется он наедине с молодой супругой...

Наконец, при всеобщих пожеланиях счастья, тихих радостей и долгой жизни и здесь, и за могилой, проводили молодых в брачный чертог.

Светлой девственной красотой сияла Эфанда. И Рюрик тоже как бы преобразился. Прежней его неприступной суровости не осталось и следа... Необычные, свойственные только одному славянскому племени, ласковость и сердечная доброта сияли в его взоре.

— Моя, моя Эфанда! — шептал он, прижимая к сердцу свою молодую супругу. — Наконец-то судьба соединила нас!

— О, мой герой! Я страшусь только одного: что жестокая смерть разлучит нас... Ты не останешься вечно со мной, шум битвы увлечёт тебя...

— Нет, боги хранят меня. А теперь они будут хранить и тебя вместе со мной.

Здесь впервые поведал Рюрик супруге о прошлой своей жизни. Подробно рассказал он о несчастной Любуше, не забыл упомянуть и о другой, почти забытой им женщине — о павшей под его мечом Жиневре, привлёкшей его, околдовавшей, как ему казалось, своими чарами...

— Что ты скажешь теперь про меня, Эфанда? Не покажусь ли я недостойным тебя? — спросил он.

— Прошлое, о мой возлюбленный, забыто!.. Будем жить настоящим — оно наше... Они, мои соперницы, погибли. Я осталась с тобой! — Эфанда крепко прижалась к груди Рюрика.

Один поцелуй обратился в другой, другой — в третий... Ясная Фрейя осенила счастливых супругов своими крыльями...

На другой день «утренний дар» был свидетельством перед всей Скандинавией того счастья, которое подарила Эфанда своему супругу...

В мире, в согласии полном потекла жизнь счастливых супругов. Бела только радовался на своих детей.

Не один Бела, однако, радовался за Рюрика и Эфанду. Все жители приморского города с любовью смотрели на счастливую чету.

Рюрик в безмятежном счастье любви забыл, казалось, и шум битв, и все дела, бывшие неизбежным последствием его похода в приильменскую страну. Он даже и не интересовался вестями из покорённого края.

А вести оттуда приходили...

Бела чрезвычайно дорожил завоёванным краем. Через него проходил путь в греки, и для конунга очень важно было держать начало этого пути в своих руках.

Незаметно шло время, тихо сидели в своих местах покорённые славяне; старый Бела стал мало-помалу успокаиваться, получая оттуда обильную дань.

Не любили долго засиживаться скандинавские мужи. Сладки чары любви, отрадна прелесть домашнего очага, но едва прозвучал рог призывный — зашумели ратным шумом и города, и деревни, со всех сторон стали собираться в Сигтуну воины...

Морской конунг Сторвард созывал дружины для набега на страну пиктов, где царствовал Этельред, давнишний его противник.

Как ни страстно хотелось Рюрику остаться под родной кровлей, но ни на миг не прельстился он мыслью остаться дома и отказаться от участия в набеге.

Поднял он варяго-росские дружины, покинул Эфанду и во главе своих воинов явился к Сторварду.

Нечего и говорить, что варяги, да ещё под начальством их славного вождя, с радостью были приняты конунгом...

Ни одной слезинки не уронила Эфанда, провожая супруга. Но если бы кто мог заглянуть ей в сердце, то увидел бы, что оно разрывалось на части от тяжкого горя...

Однако скандинавские женщины умели владеть собой, и Эфанда ничем не выдала своей печали.

Только когда скрылись на горизонте белые паруса кораблей, тяжело вздохнула она, и на её чудных, голубых, как весеннее небо, глазах заблестели слезинки.

В жарких сечах с врагами забыли берсерки об оставленной родине. С прежней храбростью бился Рюрик в первых рядах варяго-росской дружины, но ни на один миг не забывал он о своей милой Эфанде.

Незаметно прошли почти два года похода. Судьба хранила вождя варягов. Ни один вражеский меч не коснулся его. Живой и невредимый вернулся он в свои фиорды.

Вернулся и получил тревожные вести с берегов Ильменя.

Узнал Рюрик, что пробудился от своей нравственной спячки народ славянский, как один человек восстал он против своих покорителей и прогнал их.

Что делать?

Дряхл старый Бела. Как оставить умирающего старика одного? Но как не покарать и виновных?

Как спустить им дерзкое их выступление против норманнов?

По совету Белы решил Рюрик созвать тинг, на котором он намеревался объявить новый поход на Ильмень...

Слишком памятна была всем удача первого похода. Ещё до тинга заволновались скандинавы, готовые к новому набегу на страну, которая в их воображении представлялась сказочно богатой.

Новая гроза собиралась над приильменскими славянами, но судьба судила им совсем иное...

 

12. Пробудившийся богатырь

Посмотрел, тряхнул главою,

М. Ю. Лермонтов

Ахнул дерзкий и упал.

а Ильмене действительно было неспокойно.

Для всех новгородцев так и осталось тайной, что навестивший их посадника вождь варягов Рюрик был не кто иной, как Святогор, когда-то позорно изгнанный при их участии с берегов Ильменя. Впрочем, они и не допытывались. Новгородцы видели, что варяги чрезвычайно милостиво относятся к ним, не жгут их жилищ, не совершают нападений на них и довольствуются весьма небольшой — посильной — данью. Всё это они приписывали мудрости своего посадника и его умению обращаться со свирепыми чужеземцами.

Итак, новгородцы были за себя спокойны, да, кроме того, они знали, что пришельцы не долго засидятся на Ильмене.

И в самом деле. Когда варяжские ладьи нагружены были обильной добычей, начальники дружин стали поговаривать, что пора бы и возвратиться им в родные края.

— Нигде так долго мы не засиживались, — толковали в стане варягов, — не с пустыми руками мы домой приедем.

Понимал и Рюрик, что задерживаться с возвращением на родину не было смела. Но он во что бы то ни стало хотел оставить приильменскую страну в своих руках.

— Друзья, — говорил он, посоветовавшись с начальниками дружин, — нельзя нам выпустить из рук то, что мы приобрели мечом... Подумайте сами: из Нево по Волхову идут наши ладьи в далёкую Византию, а если мы оставим эту страну, не удержав её в руках своих, то окрепнут роды славянские и не будут пропускать наших дружин за Ильмень.

— Правда, правда, — послышались голоса в ответ на эту речь.

— Вот и должны мы владеть всей этой землёй, чтобы проход к эллинам всегда был нам свободен.

— Но как же это сделать?

— Пусть некоторые из нас с дружинами останутся в землях приильменских, одни в Новгороде, другие — по Ильменю, а третьи пусть собирают дань с племён ближайших. Обложим мы племена и роды славянские данью тяжёлой только для того, чтобы знали они, что есть над ними власть, и не осмеливались бы выйти у нас из повиновения.

— Верно! Обложить их данью! Взять с «носа», как у нас в Скандинавии.

— С «носа» нельзя — где их всех сосчитаешь! Будем брать с «дыму» по шкурке куньей.

Так и было решено.

Впрочем, в этом случае Рюрик действовал не совсем самостоятельно. Главную роль тут играл новгородский посадник Гостомысл. Он-то по большей части и советовал Рюрику обложить приильменских славян данью.

«Пусть на себе узнают, как тяжело ярмо иноплеменника, — думал мудрый посадник, — сдавят, стиснут их варяги, поймут тогда они, что не в них сила, а в одной крепкой власти, которая всеми бы делами правила, всё в порядке держала, от врагов защищала и суд правый творила».

С этим именно расчётом он и уговаривал племянника обложить приильменцев данью.

— Пока всё ещё ничего, — предупредил, однако, Гостомысла Рюрик, — но я знаю своих удальцов, не утерпят они и будут двойную дань собирать, затяготят они роды славянские.

Гостомысл в ответ хитро улыбался.

— В их пользу это будет, — говорил он.

Рюрик верил мудрости Гостомысла и потому не замедлил исполнить его желание, и все славяне, включая весь, мерю и кривичей, были обложены варягами данью.

Он затем оставил завоёванную страну, и в предыдущих главах мы видели, как встретил победителей старый Бела...

Но опасения варяжского вождя всё-таки оправдались...

Лишь только главные силы Скандинавии ушли с Ильменя, оставшиеся вожди дружин почувствовали себя полными хозяевами покорённой страны...

Пока оставался здесь Рюрик, положение побеждённых всё-таки было ещё сносно.

— Гостомысл! Ты раскаиваешься теперь в том, что просил меня наложить дань на славян? — спрашивал Рюрик при прощании.

— Нет, раскаиваться не в чем... Каждая беда — хорошая наука для будущего... Пусть усилится ещё более ярмо рабства над ними, и тогда... тогда я, может быть, умру, добившись для своего народа того, о чём мечтал всю жизнь.

Новгородский посадник с восторгом смотрел на своего племянника. Та привязанность, которой пылало его сердце к сыну, а затем к внуку, целиком перешла на Рюрика. Кроме того, Гостомысл видел в нём избранника судьбы, человека, призванного успокоить раздоры в великой славянской земле.

Он не стал просить Рюрика остаться в родном краю, знал, что сердцем вождь варягов ни на минуту не расстаётся с далёким севером, где ждёт его красавица-невеста Эфанда...

И Рюрик действительно стремился на берега Скандинавии. Одна за другой спешили за Нево варяжские дружины, лишь некоторые остались и принялись хозяйничать в покорённой ими богатой стране.

Тяжело и постыдно было для никогда не знавших над собой ничьего господства славян это иго чужеземцев... Варяги не церемонились с ними. Как и предвидел Рюрик, они не только стали собирать двойную и даже тройную дань с покорённого народа, но и всеми силами старались унизить его нравственное чувство, оскорбить его достоинство, показать, что с тех пор, как нога северных пришельцев ступила на славянскую землю, все славяне стали не свободными, а рабами.

Припомнили приильменские славяне Вадима.

Одни с проклятием произносили его имя, считая его главным виновником всех бед земли родной, другие — видели в нём единственного способного вождя, под начальством которого, может быть, и удалось бы приильменским родам освободиться из-под варяжского гнёта...

— Где он теперь? Отчего его не видно на Ильмене? — вспоминали Вадима те, которые знали, что не погиб он в последней жаркой схватке с врагом. — Куда он скрылся?

— Увёл его старый Мал в дальние страны! Слышали от него, что не то под Киев-городок к полянам ушёл он, не то к хазарам в Атель увёл его Мал...

— Если бы вернулся он, все бы пошли мы за ним, как один человек!.. Прогнали бы за море проклятых чужеземцев, — толковали в приильменских родах, — снова зажили бы прежней жизнью...

Те, кто помнил эту «прежнюю жизнь» приильменских родов, в ответ на эти речи печально покачивали головами...

— Ох, не будет толку, — говорили они. — Снова не станет правды между нами!

Гостомысл, между тем, не дремал. В его хоромах в Новгороде собирались родовые старейшины, велись долгие беседы о том, как поправить дела, как восстановить в блеске и могуществе родную страну приильменскую.

Никогда мудрый новгородский посадник, одряхлевший телом, но юношески бодрый умом, не выражал собеседникам своей заветной мысли о необходимости крепкой единодержавной власти для всех без исключения славянских родов. Знал он, что всегда найдутся среди старейшин поборники прежних, приведших к тяжким бедствиям вольностей, люди, которые ни за что не решились бы даже ради блага своей родины поступиться ими. Зато, не говоря об единой власти прямо, Гостомысл рассказом, побасёнкой, метким словом постоянно втолковывал им свою заветную мысль...

Первая искра — мысль о единодержавной власти, зароненная уже в славянский народ на тех же берегах Ильменя старым Радбором, разгоралась мало-помалу в яркое пламя.

Но время шло...

Гнёт варягов становился всё тяжелее и тяжелее. Изнывали под ним славяне. Всё больше и больше выбирали с них дань пришельцы, били смертным боем непокорных, не разбирая при этом ни правых, ни виноватых.

И вот зашумела, заволновалась, наконец, вся страна приильменская. Годы неволи не пропали для неё без пользы. Нагляделась славянская молодёжь на пришельцев с дальнего севера, их ратное дело изучила, оружие себе научилась ковать по их образцам, обычаи их многие переняла, и вдруг почувствовала земля славянская великие в себе силы.

Проснулся мощный богатырь... Проснулся, потянулся по славянской привычке, глянул кругом и встал.

Встал — на горе врагам.

Поднялась, как один человек, вся страна приильменская, зазвенели мечи, застучали щиты, огласили всю её стоны раненых и умирающих, осветило её зарево пожаров.

Горе врагам.

Как ни отчаянно храбры были пришельцы, но мало их было, не по силам им противиться пробудившемуся чудо-богатырю — народу славянскому...

Гонят пришельцев славяне из всех мест и местечек, где осели они, эти дерзкие варяги, жгут их крепостцы, в полон никого не берут — всем чужеземцам за долгие годы неволи народной одно наказание — лютая смерть...

Недолго продолжался неравный бой.

Обсидевшиеся, обленившиеся в годы покоя варяги, малые числом, не противились славянам и толпами побежали за Нево на свою неприветливую родину.

Снова стал свободен народ славянский... Вместе с ним сбросили чужеземное иго и чудь, и весь, и меря, и кривичи, и дреговичи, и все другие маленькие племена, названия которых не сохранилось в истории.

Освободились, вздохнули. Но надолго ли?

 

13. После неволи

И пошёл род на род, и не стало правды...

Летопись

свободился народ славянский от чужеземного ига, но горький опыт не научил его ничему.

Сказалась славянская натура, и лишь только на Ильмене не осталось ни одного варяга, всё там пошло по-старому.

Снова начались бесконечные раздоры. Дух своеволия остался на ильменских берегах.

Даже Новгорода перестали бояться роды славянские.

— Что нам Новгород! — толковали на Ильмене. — Засел на истоке и важничает.

— Не таких мы видали! На что грозны варяги, и тех не испугались, а то — Новгород!

— Эх, сложил Вадим буйную голову. Будь он с нами, показали бы мы себя Новгороду!

Когда более благоразумные спрашивали крикунов, чем им так досадил Новгород, те с важностью отвечали:

— Не по старине живёт!.. Больно богатеет. Это он на Ильмень и варягов-то приманил!..

Раздоры постоянно шли на берегах великого славянского озера. Где-нибудь да скрещивались мечи, лилась братская кровь; никто не хотел знать над собой никакой власти, все сами желали властвовать и быть над другими старшими.

С удивлением смотрели на приильменцев наезжавшие по торговым делам в Новгород кривичи и люди из веси и мери. Они также попали было под власть варягов, но, стряхнув с себя чужеземное иго, не ссорились между собой и жили тихо и спокойно.

— Из-за чего у вас на Ильмене такие пошли раздоры? — спрашивали они у новгородских мужей.

— Побыли с варягами, — отвечали те, не скрывая даже своего горя, — посмотрели на них, да от них такому озорству и научились. Что теперь и делать, не знаем... Страшные дела на Ильмене творятся. Никому проходу нет. Вон, на днях новгородского степенного боярина ограбили... Как ещё живого оставили! Что и говорить, последние времена для народа славянского пришли... Стыдно молвить: при варягах куда лучше и спокойнее жилось.

— Да, если так пойдёт, — слышалось другое мнение, — снова придут к нам варяги или другие какие чужеземцы. Верьте слову, голыми руками нас перехватают.

— А теперь, после того как прогнали мы их, не дадут уже никому пощады. Пропадёт земля славянская...

Так говорили в Новгороде, где ясно видели печальные последствия раздоров, но не так думали в родах.

Действительно, наглядевшись на пришельцев, родичи вдруг набрались храбрости. Никого, кроме своих, на беспредельных пространствах земли славянской не было, не с кем было схватиться — силами помериться, и вот, за недостатком чужих, роды боролись и бились друг с другом.

Наконец мало показалось им страны приильменской. Стали всё чаще и чаще повторяться разбойничьи нападения на соседних кривичей, весь, мерю да чудь голубоглазую.

Те, как могли, отражали эти нападения. Кровь лилась рекой.

Но так не могло долго продолжаться.

После долгих советов между собой отправились в Новгород послы и старейшины от кривичей, веси, мери. К ним присоединились и дреговичи, тоже не мало терпевшие от нападений приильменских разбойников.

Не суда, не управы отправились искать они по прежнему примеру; знали всё, что и Новгород бессилен был в этой борьбе с ужасным злом. Но одно уже имя славного центра всего северного союза славян было по-прежнему для них обаятельно. Если не ратной силы, так разумного совета ждали они от новгородцев. Издавна это повелось. И теперь, в последний раз, решились так поступить обиженные соседние племена.

— Что скажут в Новгороде, тому и быть; силой помочь не могут, пусть совет мудрый дадут, — толковали послы. — А нет, так и без них управу найдём... Хоть к ханам хазарским обратимся, а себя в обиду не дадим...

Узнав, за каким делом пришли в Новгород послы кривичей, веси и мери, явились туда и старейшины приильменских родов.

Их, строго говоря, нельзя было без оглядки винить за всё происходившее на берегах великого славянского озера. Почти все они были почтенные старики, ясно видевшие, к каким печальным последствиям должны были привести постоянные раздоры родичей. Но что они могли поделать с буйной, вышедшей из повиновения молодёжью?..

Новгород, несмотря на своё бессилие, в их глазах пользовался прежним влиянием, да кроме того, в нём жил ещё тот, кто пользовался уважением всех без исключения приильменских и соседних с ними славян — старец Гостомысл.

Под звуки вечевого колокола сошлись старейшины и весь народ новгородский на площадь. На этот раз с первого взгляда было видно, что вече собиралось какое-то совсем особенное. Оно не носило своего обычного бурного характера. Не слышно было задорного звона вечевого колокола. Он прозвонил уныло, тоскливо, грусть наводя на новгородские сердца, и смолк. Все были смущены, растеряны, каждый из вечевиков угрюмо молчал.

Не вышел на звон тот, кого давно уже привык Новгород да и все его соседи считать мудрейшим из мудрецов. Совсем одряхлел Гостомысл. Тлеет ещё искра жизни в его разрушающемся теле, но силы уже окончательно оставили его.

Это ещё более смущает вечевиков... Прежде речью мудрой, советом разумным вызволял посадник своих сограждан из всякой опасности, а теперь кто их из беды вызволит? Кто доброе слово им скажет?

При всеобщем смущении началось вече.

— Мужи новгородские и людины, — заговорил старейшина одного из сильнейших соседних племён, кривичей, — от лица всех родов наших держу я речь к вам: нельзя жить так, как живём мы! Посмотрите, что творится на Ильмене! Восстал род на род, не стало правды.

— Верно! — раздались отдельные восклицания. — Пропала правда с Ильменя!

— Совсем житья не стало. При варягах куда лучше жилось. Все знали, у кого искать управу.

— Так вот вы и рассудите, как быть нам, — продолжал кривич. — Пока вы там у себя на Ильмене спорили да ссорились да кровью родною землю свою поливали, ничего не говорили мы... а вот нынче и нам от вас терпеть приходится. Не дают нам спокойной жизни ваши буяны... Приходят с мечом и огнём в нашу землю, терпенья не стало совсем. Страдаем тяжко мы.

— И нам тяжко, и мы! — подхватили старейшины веси, мери и дреговичей. — К вам управы пришли искать. Уймите вы своих на Ильмене.

Мужья новгородские смущённо молчали, не зная, что и отвечать на эти вполне справедливые укоры.

— Почтенные старейшины, что и сказать вам, не ведаем мы, — потупив глаза, заговорил заменявший Гостомысла посадник из степенных бояр. — Стыдно нам, ох как стыдно, а что поделать с нашей вольницей — не знаем. Слабы мы после варяжского нашествия, сами вы видите; как гнали мы варягов, полегли наши силы ратные на поле брани, да и до этого ещё варяги как пришли, многих побили, вот теперь никто и знать не хочет великого Новгорода.

— Великое спасибо вам за слово это, за признание честное! — крикнул старейшина кривичей. — Не потаили вы от нас правды, хотя и горька она, вот и мы теперь вам тоже скажем, что решено у нас на нашем вече. Тоже правдиво скажем. Хотите ли выслушать нас?

— Говори! Говори! Слушаем! — раздалось со всех сторон.

— Решили мы сами обороняться огнём и мечом, решили разорить гнёзда разбойничьи на Ильмене, и прямо говорю: идём на вас войной...

— И мы к кривичам пристанем! — выступил посланец мери. — Скажи своим: и меря вместе с кривичами на Ильмень боем идёт!

Выступил старейшина дреговичей.

— Правду сказал посланец кривичей, — заговорил он, — и нам, дреговичам, не остаётся ничего другого делать, как взяться за оружие и всем вместе идти на вас войною! Знайте же это.

— Война так война! Бой так бой! — закричали более молодые и горячие из собравшихся на вече. — Ишь чем пугать вздумали... Не таких мы видали. На что варягов — и тех прогнали! А варяги не чета вам! Суньтесь только — всех повырежем.

— Не без нас вы с варягами справились! — возразил кривич. — А вот что я скажу вам: если отвернётся от нас ратное счастье, так порешили мы обратиться за помощью к ханам хазарским.

Как громом поразила эта весть новгородцев...

— Опять польётся кровь славянская! — с горем воскликнули бояре. — Прогневали, видно, Перуна мы, ослепляет он нас!.. Брат на брата смертным боем идёт и чужаков на брата ведёт. Страшное дело! Грозное дело!..

Вдруг всё вече как-то странно заволновалось. В толпе раздались крики изумления и восторга, почти все обнажили головы.

— Что случилось, что там? — послышались тревожные вопросы с вечевого помоста.

— Гостомысл! Гостомысл! — раздались им в ответ громкие, радостные крики.

 

16. Счастье Гостомысла

Страха не страшусь,

Из оперы «Жизнь за царя»

Смерти не боюсь!

Лягу за царя, за Русь!

ействительно, Гостомысл захотел присутствовать на этом последнем в его жизни вече...

Дряхлый старец не мог идти сам. Ноги давно уже не держали его ветхого тела, и он приказал нести его на носилках...

Было что-то торжественно-трогательное в этом шествии... Четверо рослых молодцов, на лицах которых ясно выражалась глубокая скорбь, высоко несли лёгкие носилки, где полулежал-полусидел ветхий старец с поникшей на грудь головой. Длинные седые волосы его развевались на ветру, руки беспомощно повисли, лицо приняло землистый оттенок, только глаза одни по-прежнему сияли почти юношеским блеском.

Окружавшая вечевой помост толпа с почтением расступилась, пропуская вперёд носилки. Сердца всех забились надеждой — все предвидели, что Гостомысл, много раз выручавший народ славянский своим мудрым словом, и теперь найдёт выход из того положения, в которое поставили приильменцев их раздоры.

Носилки с Гостомыслом внесли и поставили на площадку вечевого помоста у самого колокола.

Сразу затихло всё кругом.

— Знаю я, что собрались вы толковать о важных делах, — заговорил Гостомысл, — как степенный муж новгородский и посадник старший решил и я принять участие в вече... Поведайте мне, о чём говорите.

Гостомыслу передали слова кривичей, передали также и о желании других соседних племён примкнуть к ним и вместе идти войною на приильменцев и Новгород.

— Не страшны нам они. Что кривичи? Что меря и остальные? — говорили Гостомыслу. — Они грозят нам хазарскими ханами; не бывать этому. Мы истребим их до единого, не оставим даже на племя.

Гостомысл в ответ на эти слова покачал головой.

— Слушайте, мужи новгородские, скажу вам правдивое слово. Слушайте вы, старейшины ильменские, и живое слово. Слушайте вы, старейшины кривичей, и мери, и веси, и дреговичей, всех нас одинаково касается это дело. Побьёте вы, мужи новгородские и старейшины ильменские, всех их, — кивнул Гостомысл в сторону старейшин соседних племён, — что же из этого? Вспомните, какую кровь вы прольёте... Свою же ведь. И кривичи, и другие — те же славяне. А разве мало в Новгороде семей, где матери, жёны у соседей взяты, разве мало дев приильменских к соседям ушло? Вспомните вы и подумайте, что вы затеяли.

Гробовая тишина стояла кругом. Вечевики затаили дыхание, боясь пропустить хоть одно слово из речи своего старого посадника, а он воодушевлялся всё более и более.

— Напитается братскою кровью славянская земля, — продолжал Гостомысл, — так легче ли будет? Всё на Ильмене пойдёт по-старому, и всякий чужеземец, как варяги, придёт и захватит нас, в рабов обратит.

— Так что же делать? — раздались голоса. — Как поступить нам? Не стало меж нами правды!

— И не будет её во век, если сами вы не образумитесь. Знаю я, восстал на Ильмене род на род. Не виню я старейшин ни в чём, каждый из них себе и своему роду добра и правды ищет, да в том-то и дело, что у каждого из нас правда-то своя. Один думает так, другой — по-другому. И никогда на Ильмене кровь и раздоры не прекратятся, если только во всей земле славянской не будет одной только правды, правды равной для всех.

— Где же нам искать её, скажи, Гостомысл? Справедливо ты говоришь, что нужно одну только правду, да где она? — заговорили кругом.

— Где? Слушайте, скажу я вам сейчас. Между кем идут раздоры у нас? Между родами. А родича если родич обидит, у кого он правды и суда ищет? У старейшины. И знаю я, что находит он свою правду! Родич на родича смертным боем не идёт, а род на род, чуть что, с мечом поднимается. Отчего так? Оттого всё, что не у кого родам в их несогласиях между собой правды искать, не к кому за судом скорым и милостивым обратиться, вот что. Что с семьёю бывает без хозяина? Брат с братом враждовать начинает, если старшего не остаётся, так и у нас на Ильмене. Вот подумайте над моими словами, да догадайтесь, что мы должны делать.

— Старейшину над старейшинами надо поставить, чтобы суд творил и обидчиков наказывал! — закричало несколько голосов.

— Верно, верно, Гостомысл прав! — раздались со всех сторон восклицания не только приильменских старейшин, но и старейшин соседних племён.

Вече воодушевлено было мыслью о прекращении наконец тягостных междоусобиц и, как утопающий за соломинку, ухватилось за совет своего мудреца.

— Выберем сейчас же старейшину над старейшинами, пусть он судит нас! — крикнули с нижних ступеней веча.

— Постойте, — остановил их Гостомысл. — Дослушайте, мужи и старейшины. Выберем мы старейшину над старейшинами, и, думаете вы, прекратятся раздоры? Нет, никогда этого не будет, всё по-прежнему пойдёт.

На этот раз вече пришло в недоумение.

— Будет ли кто слушаться выбранного вами же мужа, будет ли кто исполнять его решения? В споре ведь всегда одна сторона недовольна, а кто её принудит выполнять, что старейшина верховный присудит? Никто. Вот и будет недовольных уже две стороны. Одна за то, что её принудили, а другая за то, что принуждённого не исполнили; опять раздоры, опять несогласие. Опять кровь польётся.

— Так как же нам быть, Гостомысл? Вразуми, научи нас. Мы верим твоей мудрости, скажи, как быть?

Гостомысл вдруг сделал такое усилие, на которое казалось неспособным его дряхлое тело, — при поднялся на носилках.

— Не старейшину надо нам, а князя, слышите, — князя, который бы правил нами, не спрашивая нас, чего мы хотим и что по-нашему правда, который бы силой заставлял виновников выполнять присуждённое, который бы со своей дружиной нас от врагов оборонял, в обиду не давал. Вот что нам надо.

Гостомысл затих. Несколько мгновений после него и вече хранило гробовое молчание.

— Что же, мужи, прав наш посадник, — заговорили некоторые, — нужен нам всем один князь полновластный.

— Вспомним варягов, и не князья они были, а хорошо при них жилось нам! — воскликнул старейшина кривичей. — Знали, где на злого человека управу найти.

— Верно, справедливо! Князя, выберем князя! — заволновалось вече. — Пусть он нами правит, только кого вот?

Все с надеждой обратились к Гостомыслу.

— Кого выбрать? — заговорил тот. — Да кого же? Родовые старейшины все здесь равные... Выберете одного, другой обидится, не захочет повиноваться ему, да и нельзя нам своего выбирать... Сейчас же он свой род на первое место поставит и другие роды угнетать начнёт. Стерпят ли они? Опять несогласие да раздоры пойдут. Так?

— Так, так! Кто же своему не друг!

— Вот, если нельзя своего выбрать, выберите чужого.

— Как чужого? Что ты говоришь, старик, ты из ума выжил! — заволновалось вече.

— Долго вы меня слушали, дослушайте до конца, — не обращая внимания на шум, продолжал Гостомысл.

Голос его с каждым словом всё крепчал и крепчал. Он уже не дряхлым стариком казался в эти мгновения. Порыв восстановил его силы. Гостомысл приподнялся на носилках, сел и громко, так что слышали все собравшиеся вокруг, начал:

— Добра вы ищете, добра себе хотите, так слушайте же, где оно! Сами вы решили, что нужен нам князь, только при его единой воле прекратятся наши раздоры... Сами же вы сознались, что своего князя нельзя выбрать потому, что не будет к нему от родов славянских должного почтения и уважения... Сказал я вам, что нужно избрать чужого. Так вот, есть у меня, например, такой чужой, который в то же время и свой, для всех нас — свой, родной.

— Слушайте, слушайте, что говорит Гостомысл, — послышалось кругом.

Толпа сомкнулась ещё теснее около помоста, воцарилась тишина.

— Есть за морем, в той стране, откуда приходили не раз к нам гости норманнские, славное племя россов; всё оно состоит из выходцев с нашего родного Ильменя, и есть в этом племени три брата-витязя: Рюрик, Сигур и Триар; пойдите к ним, умолите их, чтобы пришли они княжить и владеть землями славянскими, творить в них суд милостивый и правый, виновных наказывать, от врагов защищать... Согласятся они, придут к вам — благо всему народу славянскому. — Старик на мгновенье остановился и затем продолжал с новой силой: — Пусть и племя своё возьмут они с собой, не чужие нам россы, Ильмень им родиной был. Вот где добро для всех славянских родов, вот где и правда великая, могучая... Послушайте меня, приведите к себе братьев-витязей, мир и согласие воцарятся между вами...

Гостомысл умолк и, тяжело дыша, почти без чувств опустился на носилки. Невообразимый шум поднялся на вече.

— Как? Призвать россов, варягов? Давно ли мы сами их прогнали? — кричала одна сторона.

— С варягами лучше жилось, порядок был, — отвечали другие, — что же, что тогда прогнали? Теперь сами позовём.

Отдельные голоса слились в общий гул. Вече шумело, кричало, но многим, очень многим пришёлся по сердцу совет Гостомысла.

— Князя нужно, а призвать чужого — никому своим не обидно. Да и какие нам варяги чужие? Сами от нас счастья искать ушли!

Такое мнение преобладало...

Наконец, после долгого горячего спора, едва не дошедшего до рукопашной, решение было принято.

Вече согласилось с Гостомыслом... Призвание князей из-за моря, от варягов-россов, решено было окончательно...

Вмиг весь помост был облеплен нашедшими наконец выход из тяжёлого положения старейшинами всех приильменских и соседних с ними племён.

Мудрец славянский, мертвенно-бледный, с закрытыми глазами, лежал на носилках.

— Гостомысл, Гостомысл, — наклонились к нему старейшины, — слышишь ли: весь народ славянский последует твоему совету!

Гостомысл открыл глаза, радостная улыбка озарила его лицо, тихое счастье засияло в снова загоревшихся глазах.

— Принял, принял, — прошептал он.

— Да, за море, к Рюрику, Сигуру и Триару, будут отправлены послы.

— О счастье, счастье! — воскликнул старец. — Мужи новгородские, и вы, старейшины, подойдите. Дайте мне умереть спокойно. Клянитесь, что князь будет призван...

Желание Гостомысла было исполнено. Тут же, на вечевом помосте, дали клятву возможно скорее призвать князей из скандинавского племени варяго-россов все приильменские старейшины, а с ними старейшины кривичей, веси, мери и дреговичей...

— Теперь я умру спокойно! — в порыве счастья воскликнул Гостомысл. — Родная страна! Великое будущее открывается перед тобой!.. Крепкая властью своего единого вождя, из века в век будешь процветать ты. Прекратятся в тебе раздоры, и, сильная, могучая, будешь ты расти, расти на славу нам и страх врагам. Все беды твои прекратятся, сильны славяне будут единой властью, и падут пред их великой страной в изумлении все народы...

В несказанном восторге, как бы видя пред собой какое-то чудное зрелище, Гостомысл протянул вперёд обе руки и продолжил прерывающимся голосом:

— Вижу в тумане многих веков, на севере дальнем, город великий. Вижу в тумане родную страну могучей и сильной, вижу державных вождей... Прежних раздоров как не бывало. Мирным трудом поселяне свой хлеб добывают. Воинов рать от врага их хранит. Счастье, довольство в славянском народе. Боги! Вам слава...

Голос Гостомысла слабел и перешёл, наконец, в чуть слышный шёпот. Окружавшие его носилки старейшины с тревогой глядели на него... Вдруг старец вздрогнул всем телом и тихо опустился на ложе. Глаза его закрылись, но по лицу блуждала прежняя радостная, счастливая улыбка.

— Тише, заснул Гостомысл, — послышался шёпот.

Но Гостомысл не спал. Дело его на земле было кончено, и душа оставила его немощное тело — он умер.

День клонился к вечеру. Последние лучи заходящего солнца озарили своим светом славян, в гробовом молчании окружавших смертный одр своего мудреца.

 

15. «Земля наша велика и обильна»

Неустройства упреди советом.

Летописец

ока на Ильмене происходили эти события, Рюрик почти закончил приготовления к новому походу на славянские земли.

Осталось только созвать тинг, в решении которого ни Бела, ни Рюрик не сомневались.

— Ты опять уходишь от меня, мой милый, — говорила Эфанда, нежно ласкаясь к супругу, — уходишь надолго!

— Мы должны наказать дерзких. Они возмутились и пусть понесут за это кару, — отвечал Рюрик.

— Я не удерживаю тебя... Но знай, что я буду томиться ожиданием; ты ведь так недавно вернулся от берегов Британии.

— Мужчина должен вести жизнь воина... Но что это? Посмотри, Эфанда, какие-то чужие ладьи подходят к нашим берегам?

Рюрик и Эфанда находились на возвышенном крыльце своего дома, разве только этим отличавшегося от всех иных построек города. С этого возвышения прекрасно был виден залив. Скандинавские корабли, с убранными парусами, мирно стояли в гавани. Подходившие ладьи по характеру своей постройки нисколько не походили на суда викингов: они были неуклюжи и неповоротливы, даже их паруса совсем были не похожи на паруса скандинавских ладей.

Сердце Рюрика усиленно забилось при виде их: он узнал в этих судах ильменские ладьи.

«Зачем они, какую несут весть?» — думал он, продолжая упорно глядеть на залив.

Ладьи наконец пристали к берегу, люди с них высадились. Тотчас же их окружили горожане.

Рюрик видел, как растерянно оглядывались приезжие среди этой незнакомой им толпы. По одежде вождь варягов сразу же признал в них славян, и притом не одного племени, а разных.

Наконец вся группа двинулась вперёд.

— Посмотри, они, эти пришельцы, идут сюда! — воскликнула Эфанда. — Кто они? Откуда? Да, да, они приближаются к твоей усадьбе!

Рюрик терялся в догадках, не зная, как объяснить появление в этих местах своих соплеменников, а толпа, ведшая славян, подходила всё ближе и ближе.

Вот она остановилась у самого дома Рюрика.

Привлечённые шумом Сигур и Триар вышли на крыльцо и встали около брата.

— Рюрик! С Ильменя пришли послы, ищут тебя, — быстро поднялся на крыльцо Олоф, — они говорят, что пришли по важному делу, и хотят сейчас же видеть тебя!

— Пусть войдут сюда, — сказал Рюрик, и его сердце взволновалось.

Вскоре слуги ввели богато одетых послов, смиренно приветствовавших братьев и Олофа.

— Кто вы и чего вам? — спросил Рюрик, ответив на приветствие.

— Мы посланники всех родов, живущих на Ильмене, а с нами вместе старейшины соплеменных нам кривичей, веси, мери, чуди и дреговичей, — заговорил старший из пришельцев. — С великим, важным делом присланы мы к тебе и твоим братьям, храбрый витязь, всем народом славянским; пришли мы и не уйдём, пока не согласишься ты исполнить нашей просьбы; хочешь, на коленях будем молить тебя?

— В чём ваша просьба? — спросил Рюрик.

— Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет... Восстал на Ильмене род на род, и не стало между нами правды. Придите вы, братья, к нам княжить и владеть нами!

— Как? Что вы говорите? — воскликнул Рюрик.

— Мы говорим то, что приказал нам сказать тебе весь народ славянский... Отец наш Гостомысл перед смертью взял с нас клятву, что призовём мы тебя, твоих братьев и твоё племя к нам, отдадим тебе и власть, и суд наш, добровольно покоримся тебе, только дай нам правду, прекрати зло и междоусобицу между нами. Будь нам всем единым правителем и согласись княжить у нас... Молим тебя!

Послы опустились на колени. Все поразились их предложению, так оно было неожиданно.

— Действительно с важным делом явились вы, мужи славянские, — сказал Рюрик. — Сразу такие дела не решаются... Пойдёмте в дом мой, отдохните с пути, утолите свой голод и жажду, а потом мы поговорим ещё об этом.

Он отпустил послов.

— Привет тебе, конунг славянский! — радостно воскликнул Олоф, обнимая своего названого брата. — Я радуюсь за тебя. Никто из скандинавов не удостаивался подобной чести, все дрожали при одном имени варягов, а тут нашлись люди, которые сами зовут нас к себе княжить и владеть ими. Ещё раз приветствую тебя, славный конунг!

— Погоди, Олоф, я никак не могу собраться с мыслями, не могу прийти в себя, — отвечал Рюрик. — Прежде всего я должен уведомить отца Белу.

Старому конунгу было уже известно, зачем явились к Рюрику послы славян. Доброй, ласковой улыбкой встретил он супруга своей любимой дочери.

— Скажу тебе, о мой Рюрик, — заговорил старик, когда вождь варягов попросил его совета, — жаль мне расставаться с тобой и Эфандой, но ты должен принять предложение послов... Как ты ни храбр, как ни славно твоё имя, а среди скандинавов ты всё-таки чужой, пришелец, вспомни это. Никогда не стать тебе конунгом на суше, а жизнь на море вовсе не благоприятствует семейной жизни. Да и тесно стало в Скандинавии. Всё чаще приходят неурожайные годы, и асы не принимают наших жертв... И теперь уже коренные жители с большим неудовольствием поглядывают на пришельцев... Кто поручится, что, мучимые голодом, не возьмутся они за оружие и не прогонят варяго-россов?.. Ещё вот что. Второй поход готовился на Ильмень для того, чтобы завладеть началом пути от нас в Византию. То, что готовились взять мы мечом, через тебя возьмём мирно, имя твоё дважды будет славно — и как имя воина, и как имя правителя...

С волнением слушал Рюрик эти слова старого Белы. Он отлично понимал, что они справедливы... Тут же в душе он решил принять предложение славянских послов...

 

16. Томительное ожидание

Надежда — мать радости.

Старинная поговорка

  большим нетерпением ожидал весь Ильмень возвращения своих послов из далёкой Скандинавии. Что они скажут, какой ответ принесут народу? Жизнь или смерть? Спасение от неурядиц или ещё более ожесточённые междоусобицы?.. Родовые старейшины не выходили из Новгорода, ожидая там возвращения послов.

Новгород тоже волновался, но чувства, вызывавшие в нём эти волнения, были совсем не те, что в родах. Понимал народ новгородский, что с прибытием единого правителя всех родов приильменских настанет конец его вольности. Должен он будет подчиняться иной воле, кроме собственной, придётся каждому в Новгороде склонить свою гордую голову пред мощной властью пришельцев. Однако новгородцы видели, что им не одним идти против всех, не им охладить необычайное воодушевление, охватившее весь народ приильменский...

— Беда нам всем будет! — шушукались в Новгороде притихшие вечевики. — Ведь князь единый не то, что выборный посадник.

— Известное дело, не то! Его, коли не люб, не ссадишь.

— Нажили мы заботу на свою голову!

— Эх, кабы Вадим был!.. Не дал бы он нас в обиду.

— Где-то он теперь!

— С тех пор, как увёл его чаровник Мал, нет о нём ни слуху ни духу...

Но недовольных всё-таки было меньшинство. Устали и новгородцы от постоянных кровопролитных распрей, да и у всех ещё живы были в памяти слова Гостомысла. Влияние славянского мудреца не исчезло и после его смерти. Он жил в сердцах людей, все наизусть знали его пророческие слова, помнили свою клятву, произнесённую у одра умирающего, и не решались преступить её...

В томительном ожидании прошло много дней. Неизвестность томила и новгородцев, и старейшин, и даже родичей, то и дело наведывавшихся в Новгород и ожидавших каких-нибудь вестей из далёкой Скандинавии...

Наконец пришли эти желанные вести.

Громко звонил в Новгороде вечевой колокол, собирая на этот раз не одну новгородскую вольницу, а весь народ приильменский на совет о делах важных, касающихся избрания одного правителя над всей обширной дикой страной.

Молчаливые, сумрачные сошлись вокруг помоста вечевики. На их лицах были скрытая тоска, недоумение. Всем им казалось, что даже самый колокол звучал каким-то грусть наводящим, заунывным звоном, а не прежним весёлым, радостным...

После Гостомысла никого не хотели иметь новгородцы своим посадником, если не навсегда, то по крайней мере до тех пор, пока жива ещё память об усопшем мудреце. Поэтому вечевой помост заняли все находившиеся в Новгороде старшие и степенные бояре, посланные от соседних племён старейшины родов, «концевые» и пятинные старосты.

— О чём речь-то пойдёт на вече? — слышались вопросы в толпе.

— Если послы вернулись, пусть рассказывают!

— Да, верно, пусть скажут, как на самом деле было.

— Мужи и люди новгородские, — громко заговорил старший из бояр, — действительно пришёл посланец от старейшин наших и будет вести речь к вам от имени тех, кого послали вы к варяго-россам.

— Слушаем! Слушаем! — раздалось со всех сторон.

Бояре и старейшины расступились, пропуская вперёд величавого старика, одного из бывших в посольстве славян к варяго-росским князьям.

Он заговорил не сразу. Сперва он дал затихнуть шуму веча и только тогда повёл свою речь.

— Слушайте, мужи новгородские и людины, слушайте и запоминайте слова мои, — заговорил он зычно и твёрдо, — по указанию мудрого посадника Гостомысла и по воле вече пошли мы за Нево к племени варяго-росскому, к трём князьям, Рюрику, Синеусу и Трувору (природному славянину очень трудно было произносить имена так, как произносили их норманны, поэтому он и не задумался переделать их на свой лад). Труден наш путь был по бурному Нево и опасным фиордам, но Перун хранил нас от всех бед в пути и напастей. Невредимыми достигли мы стран, откуда не раз приходили к нам гости, и везде принимали нас с великой честью. Зла не ведали мы ни на пути, ни в городах прибрежных, волос не упал с нашей головы!

— А Вадим их послов конями разметал! — крикнули в толпе.

— Там, за морем, не так послов встречали.

— Не то что мы на Ильмене...

— И нашли мы по слову Гостомысла трёх князей варяго-росских. Знаете вы их всех, были они здесь в наших местах, когда войной на нас шли. Нашли мы их и низко-низко поклонились им.

— Ну, зачем же очень-то низко! — крикнул один из вечевиков.

— Так повелело нам вече, — возразил ему посланец и продолжал: — Чувства, которые испытали мы тогда, словами нельзя передать. Грозным, могучим, но и милостивым показался нам этот великий воин. Нет у нас на Ильмене таких! Высок он ростом и строен станом. Белы, как первый снег, его одежды, и, как солнечный луч, блестит рукоять его меча. Осанка Рюрика величественно важна, высоко он носит свою голову, и твёрдая воля видна в его взгляде. Счастлив будет народ приильменский под его рукой, получит он правду свою, и сокрушены будут все виновники бед наших.

— Так говори же, согласились ли братья княжить и владеть нами! — загремело вече.

— Послы умолили Рюрика, он стал нашим князем и скоро будет среди нас со своими дружинами. Готовьтесь, роды ильменские, встретить своего повелителя князя, носителя правды, защитника угнетённых и грозного судью для всех.

Посол замолчал, молчало и вече. Все были готовы выслушать это известие, все предчувствовали, что так и должно быть, но, вместе с тем, каждому участнику веча вдруг стало жалко утрачиваемой вольности. До этой минуты каждый и на Ильмене, и в соседних племенах был сам себе господин и другой воли, кроме своей, да разве изредка воли своего старейшины, и знать не хотел. Теперь, с призванием князя, всё это рушилось. Вечевики понимали, что часть воли, которой они так гордились, так дорожили, отходит от них. Князь ведь не то, что старейшина, выборный староста или посадник. Он шутить с собой, прекословить себе не позволит, чуть что, прикажет дружине своей расправиться с ослушником. Не послушаешься добром, силой заставят.

Но это смущение продолжалось очень недолго.

Помянули былую волю, пожалели её, да поздно уже! Пролитое полным не бывает, так нечего и думать о потерянном.

Впрочем, и думать долго не приходилось.

— Слушайте, люди новгородские и приильменские! — зычно закричал посланец, заглушая своим голосом гомон толпы. — Слушайте, что приказывает вам князь ваш, готовьтесь исполнить волю его. Будет отныне защита у вас надёжная: враг ли дерзкий нападёт на дома ваши, прогонит его княжеская дружина; да только вот что: нужно князю дружину свою, кровь за вас и за пожитки ваши пролить готовую, и поить и кормить, и оружие давать ей, а потому должны вы от избытков ваших — от мехов, улова рыбного, сбора с полей — отделить десятую часть и принести князю вашему. Слушайте и исполняйте это.

— Что же, можно десятую часть отдать, только пусть защищает нас, творит нам суд и милость! — загремело вече.

— Это первое повеление князя, вами избранного, а второе таково будет. Приказывает вам Рюрик: его, в отличие от всех других князей родовых, именовать великим князем, отдавать ему всегда почёт и зла на него не мыслить, а кто ослушается, того постигнет гнев его. Пусть на вечные времена будет для вас великий князь наш, что солнце на небе. Как на солнце, глаза не щуря, смотреть вы не можете, так и на князя вашего взоров злых не подымайте. А теперь разойдитесь по домам и весям вашим, расскажите обо всём, что здесь слышали, в родах ваших, готовьтесь встретить великого князя своего с молодой княгиней и на поклон к ним с дарами явиться.

Посланец поклонился вечу и скрылся в толпе бояр.

— Что же? Это ничего! Не тяжко, если десятую часть только, — говорили вечевики, расходясь в разные стороны по Новгороду.

— Вестимо, ничего! Вот как варяги были, так всё целиком отбирали, да ещё сверх того требовали...

— А насчёт того, как величать его, так нам всё едино.

— Ещё бы! Только бы справедлив да милостив был!

В общем, вечевики разошлись все очень довольные. Томительное ожидание кончилось. Они знали теперь, что их ждёт впереди, знали и были вполне спокойны за будущее. Оно не могло быть худшим, чем то, что недавно ещё миновало.

Да и побаивались они уже теперь этого избранного ими же «великого князя». Известно им было, что не один он идёт в земли приильменские, что сопровождает его смелая, отважная дружина, которая не даст в обиду своего вождя. Тяжёл меч норманнский — по опыту знали это на Ильмене, а потому и решили в родах встретить своего избранника с великими почестями.

Весь Ильмень заговорил о Рюрике, о его жене молодой, о братьях его Синеусе и Труворе, но никто, решительно никто не вспоминал, что этот избранник когда-то оставил эти же родные ему места, гонимый и презираемый всеми.

Родовые старейшины только и толковали со своими родичами, что про нового князя; они восхваляли его доблести, мужество, красоту, как будто сами его видели...

— Только бы богов он наших не трогал, Перуна не обижал, — толковали в родах.

— Не тронет! Сам ему поклоняться будет!

— То-то! А нет, так мы за своих богов вступимся и опять за море прогоним!

Всё-таки на Ильмене царило полное воодушевление. Все ждали от будущего только хорошего, доброго. Избранника, не зная, уже начинали любить. Вспоминали, что пока он был на земле славянской, не смели обижать народ грубые норманны, и тяготы пошли только после того, как ушёл Рюрик с главными дружинами за море.

С нетерпением ждали своего владыку ильменские славяне. Шло время, приходили и из-за моря и с устья Волхова разные вести: скоро должен был прибыть Рюрик на берега родного ему озера.

 

17. В родимый край

Страна, где мы впервые

В. А. Жуковский

Вкусили радость бытия.

ока народ приильменский переживал томительные дни ожидания, его избранник был уже на пути к великому северному центру славянщины.

Тяжело было покидать Рюрику свою вторую родину. Эти угрюмые скалы, вечно бушующее море, низко нависшие тучи так стали милы и дороги его сердцу, что много, много стоило усилий храброму берсерку сдержать себя и не выказать своих чувств при расставании с нею.

Кругом все, и Бела, и его старые соратники, и ярлы, радовались внезапному обороту дела и предсказывали Рюрику блестящее будущее. Для них очень важно было, что Ильменем станет править их витязь. Целые страны, дотоле неведомые им, как бы входили теперь в состав Скандинавии, сливались с нею благодаря владычеству Рюрика на берегах Ильменя.

Более всех восторгался впечатлительный Олоф.

— О мой конунг, — восклицал он, — ты должен торопиться с отправлением! Твой народ ждёт тебя...

— Мой народ! — грустно улыбался в ответ Рюрик. — Ты не знаешь, Олоф, этого народа... Правда, он добр и храбр, но и свободолюбив. Всякая власть для него то же, что путы никогда не знавшему седока коню.

— Ну, мы сумеем оседлать его, — смеялся Олоф. — Посмотри на своих варягов! Они тебе преданы, каждый готов отдать за тебя жизнь... С ними ли ты боишься этих дикарей?

— Я никого не боюсь!

— Верю этому! Знаю, что сердце твоё не ведает страха, но ты должен начать своё великое дело и спешить туда, на берега Ильменя.

Обыкновенно после подобного напоминания пылкий, впечатлительный Олоф принимался мечтать о будущих подвигах в неведомой до тех пор стране. Между назваными братьями было решено, что они не расстанутся.

Вместе с Рюриком оправлялся на Ильмень и Олоф, решивший также покинуть свою угрюмую родину. Синеус и Трувор, как назвали братьев Рюрика славянские послы, само собой, шли вместе с ним. Многие ярлы, которым тесно было среди гранитных скал своей родины, также примкнули к Рюрику. Аскольд и Дир, ставшие после похода на франков ещё более неразлучными, чем прежде, были в числе сопровождающих Рюрика ярлов.

Рюрик понимал всю трудность той задачи, выполнение которой он на себя принял. Понимал он также, что только страх перед вооружённой силой может держать в повиновении буйный народ, не знавший ничьей воли, кроме своей собственной. Поэтому он несколько медлил с отправлением на берега Ильменя, подбирая надёжную дружину. На варяго-россов, подавляющее большинство которых, как уже известно, составляли выходцы из земель славянских, он вполне мог надеяться. Эти закалённые в битвах воины, бесконечно преданные своему вождю, явились для добровольно избранного славянами князя верным оплотом в его новом государстве. Кровных норманнов Рюрик старался не допускать в свою дружину, понимая отлично, что их постоянно будет тянуть на родимые фиорды и на Ильмене они всегда будут чувствовать себя чужими, пришельцами.

Были у Рюрика и другие затаённые замыслы.

Пусть там, кругом, говорят, что при его посредстве Ильмень войдёт в состав Скандинавии, что земли славянские сольются с землями суровых норманнов. Нет, не бывать этому!.. Если угодно богам было поставить Рюрика во главе великого могущественного народа, то вовсе не для того, чтобы подчинить этот народ угрюмому Северу. Когда удастся Рюрику собрать воедино племена славянские, сплотить их между собой общей, единой властью, одной правдой, тогда этот чудо-народ, этот сказочный богатырь сам поспорит и с Севером дальним, да и со всеми народами, которые кругом на земле живут. Не задрожит он, как эти трусливые бритты, при одном упоминании о норманнах, грудью встретит врага, отразит его напор и, ещё более могущественный, встанет из пепла разрушения.

Чудо-народ!

Подобные мысли о полной самостоятельности, о независимости от Скандинавии всё больше и больше овладевали Рюриком, и Эфанда с тревогой замечала печать грусти на его лице.

Подолгу беседовал перед отправлением Рюрик со старым Белой. Ему одному молодой вождь не затруднялся открывать свои мысли, зная, что искренно расположенный к нему старик не покривит душой, а даст такой совет, какой более всего поможет делу.

Старый Бела вполне одобрял намерения Рюрика. С мудростью, выработанной годами личного опыта, он советовал, как поступить на первых порах княжения.

— Будь справедлив прежде всего, — говорил он своему любимцу, — помни, ничто так, как справедливость, не привлекает сердца народа к правителю. Все должны быть равны пред судом твоим: и сильный и слабый, и богатый и бедный, и могучий старейшина и ничтожный родич. Будешь поступать так, приобретёшь себе любовь народную... Потом, укрощай гнев свой, вспомни, что поют саги о герое Гаральде Гарфагере, который, прежде чем принимать решение, давал всегда успокоиться своему сердцу, — так поступай и ты, но больше всего старайся, чтобы исполнялось каждое твоё слово, чтобы каждый твой приговор приводился в исполнение; дай почувствовать подвластным тебе, что есть над ними высшая воля, которой нельзя противиться. Береги свою дружину и, пока не укрепишься в землях славянских, никуда не ходи в походы. Постоянно принимай в дружину свою славянских юношей, пусть они братаются с варягами, чем больше их будет около тебя, тем прочнее укрепишься ты в земле своей!

Рюрик внимательно слушал названого отца.

Наконец назначено было отбытие варяго-россов на Ильмень.

Горько было расставаться Эфанде со старым отцом, с родимой страной, где прошло её детство, где впервые познала она сладкое чувство любви, но тягость разлуки с родиной скрашивалась для Эфанды сознанием того, что не расстанется она больше со своим Рюриком, не уйдёт он от нее'в опасный поход, а, напротив, самой ей предстояла завидная участь — участь, дотоле не выпадавшая на долю скандинавских женщин, — разделить с супругом все его труды и заботы по управлению вновь приобретённым краем.

С великими почестями отправил старый Бела варяго-россов на Ильмень.

Рюрик много думал, прежде чем приступить к снаряжению своей флотилии. Не брал он с собой ни путевого довольствия, кроме того, которого хватило бы для переезда через бурное Нево, ни драгоценностей, зато запасся оружием воинским. Низко сидят в воде ладьи, доверху нагруженные разными доспехами. Всего много припасено на них: и мечей, и секир, и луков тугих, и стрел калёных. Есть и кольчуги, и тяжёлые шлемы. Всё это везёт с собой великий князь в дар избравшей его стране. Знает он, что без угрозы военной трудно поладить с буйным племенем ильменским и водворить среди него единую могучую правду.

Быстро плывут ладьи знакомой уже дорогой через Нево. Сами грозные боги, казалось, покровительствовали избраннику славян. Утихло бурное озеро. Едва заметная рябь бороздит его поверхность, а между тем паруса ладей полны попутного ветра.

Вот тёмной громадой зачернел слева мрачный скалистый остров, покрытый густым лесом. Это Валамо-мо, приют жрецов жестокого, постоянно крови жаждущего Велеса. Никого не видать на острове, только над прибрежным лесом высоким столбом клубится чёрный дым — приносят, верно, жрецы мрачному божеству свои таинственные жертвы.

Рюриком овладело было желание повернуть ладьи, пристать к этим угрюмым скалам и узнать от жрецов, занимавшихся гаданьями и предсказанием будущего, что ждёт его впереди.

— Милый, зачем нам знать грядущее, — нежно склоняя русую голову на плечо супруга, произнесла Эфанда, когда Рюрик сказал ей о своём намерении, — зачем нам пытать богов? Разве наше грядущее не в наших руках? Разве сама судьба не избрала тебе путь, по которому ты должен идти, уверенный в благоволении к тебе небожителей?

— Ты права, Эфанда! — воскликнул Рюрик. — Мы сами властелины своего будущего!

Он с нежностью взглянул на подругу своей жизни. Она стояла, устремив на него полный беззаветной любви и ласки взор. Последние лучи заходящего солнца заливали её ярким светом, играли на золотых подвесках её головного убора. Чудно была хороша Эфанда в эту минуту... Рюрик, глядя на неё, чувствовал себя счастливым, бесконечно счастливым...

Весёлое пение доносилось до слуха вождя с других ладей. Там Олоф, Синеус и Трувор, в кругу своих молодцов, убивали скучное время пути. Им неизвестны были радости семейной жизни. Шум битв, грозный натиск на врага заменяли им нежную ласку любящей жены, кубки с крепким мёдом веселили их душу, и они тоже были счастливы, по-своему счастливы.

Ещё несколько дней пути, и Рюрик с дружиной уже вступил в пределы своей страны — той страны, которую он много лет тому назад оставил жалким изгнанником.

Не доходя до первых ильменских порогов, Рюрик отдал приказание причалить к берегу.

Он быстро понял важность этого места для новой страны. Отсюда начинался с одной стороны и кончался с другой трудный, тяжёлый волок. Никто из проходящих со стороны Новгорода или с Нево не мог миновать его, и Рюрик решил воспользоваться этим. В несколько дней срубил он здесь город, который назвал в честь весёлого славянского божества Ладогой.

Оставив в Ладоге небольшую часть дружины, Рюрик с остальными пошёл к Новгороду.

 

18. «Привет тебе, солнышко наше!»

олнуется приильменский край, ожидая своего избранника. Пришла наконец весть — когда, в какой именно день прибудет великий князь Рюрик в Новгород.

Пока не приходило этой вести, ещё надеялись на Ильмене, что всё, может быть, пойдёт по-старому, как и прежде велось, что разговоры всё это только пустые, поговорят, поговорят, да и бросят, и не будет никакого князя, не узнает народ приильменский чужой воли.

Но роковая весть пришла...

В пределах земли славянской он уже, плывут его ладьи по старому седому Волхову, а кто видал их, так говорит, что дружины ратной на них видимо-невидимо.

В тот день, когда должен был прибыть Рюрик, Новгород был необыкновенно оживлён. Со всего Ильменя собрались сюда славяне вслед за своими родовыми старейшинами. Кипят «концы» новгородские собравшимся народом. Все в нарядных одеждах, словно на праздник какой собрались. Говор во всех углах слышится. Но все сосредоточенно важны. Лица серьёзны. Да как и не быть серьёзными? Кто знает, какое будущее ждёт ильменских славян? Поэтому не слышно в народной толпе ни смеха весёлого, ни песен, даже в обычные препирания друг с другом ильменцы не вступают, чувствуют всё, что не время теперь для этого. Последние минуты разнузданная вольность славянская доживает...

По всему это заметно.

За три дня до прибытия в Новгород Рюрика пришла сюда часть его дружины. Пришла и прежде всего заняла укреплённую часть города. Одни так в Новгороде и остались, другие же отправились на тот островок, где старый город был. Согнали туда людей великое множество, и тотчас же закипела там спешная работа. Быстро «рубили» город. Со всех сторон ограда крепкая явилась прежде всего, внутри неё великолепный шатёр был раскинут, и узнал тогда народ приильменский, что будет жить его избранник не в Новгороде, а на старом его городище. Здесь он будет править суд свой, отсюда будет и дружины посылать для наказания непокорных.

— И зачем ему на старое городище, когда и в Новгороде хорошо, — удивлялись в народе.

Не могли сообразить приильменцы, что старое городище являлось, сообразно с тогдашним военным искусством, почти неприступной крепостью, в которой владыка своевольного народа, не знавшего доселе ничьей власти, кроме власти своих старейшин, был в полной безопасности, тогда как ничего подобного не могло быть среди буйных новгородцев.

Когда показались паруса ладей, в великое волнение пришёл весь народ. Никто не знал, как встречать князя, как величать его.

Впрочем, старейшины догадались.

Они на своих ладьях выехали навстречу Рюрику и остановились ждать его верстах в двух от Новгорода, вниз по течению Волхова. Диву все они дались при виде своего избранника — таким великолепием окружён был в этот момент Рюрик.

Разубранная драгоценными тканями ладья, даже не покачиваясь, скользила по Волхову. Паруса были спущены, шли на вёслах. На корме, на самом возвышенном месте ладьи, на троне, раскрашенном причудливой резьбой, искусно позолоченном, одетый в блестящие доспехи, восседал первый славянский князь со своей супругой.

Взгляд его был строг и добр одновременно, осанка величественна, движения серьёзно-важны. Он не был угрюм, но в то же время и не был весел. Позади трона правителя стояли, опершись на копья и секиры, его закованные в железо соратники. В первом ряду их стоял названый брат Рюрика, Олоф. Рядом с ним, в гордых, величавых позах, видны были Синеус и Трувор, Аскольд и Дир.

А дальше, за этой первой ладьёй, как птицы хищные, скользили по тёмно-зелёным волнам великой реки славянской бесчисленные ладьи с суровыми пришельцами далёкого севера.

На никогда не видавших такого великолепия приильменцев эта картина произвела неотразимое впечатление. Их избранник казался им и на самом деле каким-то посланником богов. Так не вязалась представившаяся их глазам картина с обычной простотой их жизни.

Наконец они стали приходить в себя.

— Привет тебе, князь наш великий! — пронеслось над высокими берегами Волхова приветствие прибывшему в пределы земли славянской первому и единому её вождю. — Привет тебе, здравствуй на многие лета, надёжа наша, красное солнышко!

Искренно было это приветствие, неподделен был восторг народных масс. От всей души называл народ своего нового вождя и «надёжей», справедливо ожидая от него единой незыблемой правды, и «красным солнышком», каким показался ему в первый момент этот призванный чужеземец...

Рюрик милостиво кивал в ответ на радостные крики народных толп, заполнивших собой оба волховских берега.

Около самого Новгорода ладью Рюрика окружили ладьи со старейшинами всех приильменских родов.

— Бьём тебе челом, князь наш, свободным вечем избранный! — начал самый старый из них. — Пусть хранит тебя Перун многие лета! От лица всего народа славянского приветствуем мы и тебя, и жену твою! Сделай нам милость: явись на вече, покажи лицо народу твоему и прими от нас смиренные дары наши!..

— Благодарю тебя, старик, — громко заговорил Рюрик. — Принимаю за истину я речь твою и верю, что через тебя говорит со мной весь народ... Буду я сейчас на вече вашем и приму там дары, вами приготовленные!..

Всё это было произнесено таким властным тоном, что старейшины не нашли сразу ответа. Они только низко кланялись князю, не смея даже сесть в его присутствии на скамьи своих ладей. Каждый из них нутром чуял в Рюрике грозную, несокрушимую силу, с которой бороться было уже теперь невозможно.

Сам же Рюрик после того, как ответил на приветствие послов, не сказал им более ни одного слова. Они как будто перестали существовать для него. Теперь князь ласково говорил с окружавшими его начальниками отдельных дружин.

Тем временем несколько ладей с вооружёнными дружинниками обогнали ладью Рюрика и первыми пристали к пологому берегу Волхова, откуда можно было войти прямо в Новгород. Легко поднялись они в гору, не совсем вежливо расталкивая толпившийся народ. Сначала это не понравилось новгородцам, но вид закованных в железо варягов сразу же успокоил чересчур вспыльчивых.

Наконец наступил самый торжественный миг...

Первый русский князь сошёл со скандинавской ладьи на ставшую ему вторично родной землю.

Тут Рюрик преобразился... Лицо его запылало восторгом, в глазах заблестел огонь радости.

— Родная страна, — воскликнул он вдохновенно, — приветствую тебя! Снова вступаю я на родимую землю. Не прежним изгнанником, не враждебным пришельцем прихожу я к тебе, а полновластным властелином твоего народа и верным твоим сыном... О, всемогущие боги! Снова примите мою клятву, как некогда принимали вы другую. Клянусь я все силы свои употребить для блага ильменской страны. Клянусь возвысить её на славу векам. И служить буду ей, насколько сил моих хватит... Не будет неправды при мне в родах славянских, и засияет в них правда ярче солнца. Всё, всё тебе, родная страна... Отныне не варяг я, не норманн, не пришелец я тебе, а твой верный и первый слуга, преданный сын! Горе тем, кто осмелится обидеть тебя, — есть отныне у тебя защитник...

С изумлением слушали окружающие эту несколько беспорядочную речь; но более всего поразили людей горевшее восторгом и воодушевлением лицо Рюрика и крупные капли слёз, навернувшиеся на его глаза.

— А теперь — на вече! — громко сказал, подавив волнение, Рюрик. — Пойдём, покажем лицо своё нашему народу.

Он бодро шагнул вперёд.

Двое слуг расстилали перед ним богатый ковёр, а вокруг, как гул морских волн, неслись восторженные крики:

— Привет тебе, солнышко наше красное, надежда наш, князь великий!..

 

19. Русь единая

рибытие князя, его первое появление пред народом, обращение к вечу — обращение гордое, надменное, какого вечевики и вообразить себе не могли, произвели невыразимо сильное впечатление на народ приильменский и в особенности на новгородцев.

Они до последней минуты воображали, что князь будет для Новгорода тем же, чем были до тех пор его посадники, и вдруг пришлось жестоко ошибиться.

— Да он на вече-то и внимания не обращает, как будто и нет его совсем, — толковали и в самом Новгороде, и в родах. — Верно, что знать его не хочет!

Но и это вскоре обратилось в пользу Рюрика.

— Одно слово — князь самодержавный, какого призывали мы и какого нужно было нам. С ним много шутить не будешь! — стали отвечать на замечания о надменности князя.

— А зато, как шёл-то он к нам! — восторгалось большинство. — Именно, что солнышко красное! Какие ковры пред ним расстилали, чтобы ножек своих не запачкал.

— Так и быть должно. Не подобает князю нашему прямо по земле ступать сырой...

— А на вече-то? Ведь он один на помосте стоял.

— Верно, что один, у самого колокола!

— Наши старейшины на самой нижней ступени сбились и голоса подать не посмели...

— Где тут подать! Головой кивнул бы на виновного, и как не бывало его на свете белом!

— На то он и князь самодержавный! Никто ему перечить не смеет!

Этим последним доводом заканчивались обыкновенно все разговоры о новом князе. Новгородцы, а за ними и остальные ильменские славяне прониклись сразу же мыслью о неизбежной покорности единоличной власти, а так как это, по мнению большинства, могло вести только к общему благу, то особого неудовольствия в народе не было...

Но наибольшее впечатление произвёл поклон Рюрика собравшимся славянам, а затем и то, что произошло после этого поклона.

В пояс поклонился князь своему народу.

— Роды приильменские, — сказал он, — к вам обращаюсь я со своею речью... Добровольно, без всякого понуждения избрали вы меня своим князем, обещаю я послужить на пользу вам, но знать вы должны, что ни с кем никогда отныне ни я, ни приёмники мои не разделят данной вами же власти... Только единой властью силён будет народ славянский. Только в ней одной его могущество, поколебать которое никто не может... Да исчезнет с приходом рознь между вами, и да будете вы все как один, а один — как все. Сплочённые, скреплённые, будете вы расти и усиливаться на свою славу, во веки веков...

Слова эти произнесены были с особым выражением.

— Что он говорит-то такое, как это все — как один?

— Что же, в родах наших старшего не будет? Всё это совсем непорядок! — загалдело вече.

— Хотим жить по-старому, как отцы и деды наши жили!

— Князь над старейшинами только! Пусть их судит, а мы по-прежнему... К нему только на суд идти будем.

— Пусть нас на войну только водит да от врагов со своею дружиной обороняет, вот его дело...

— А в роды мы его не пустим!

— Не по-нашему — так и ссадим. Не таких выпроваживали.

— Сам Гостомысл нас уважал!

Вече забылось... Может, это была просто попытка крикунов заявить о себе, как это бывало раньше при посадниках, может быть, и на самом деле вечевикам захотелось показать, что и они не последние спицы в колеснице нового управления, что они заставят князя разделить свою власть с вечем.

Но что произошло после этого, надолго осталось в памяти крикунов и послужило им хорошим уроком на будущее.

Рюрик, заслышав угрожающий гул голосов, выпрямился во весь рост, чело его нахмурилось, в глазах засверкал гнев.

Он властно протянул перед собой руку и указал на толпу...

В тот же миг добрая сотня прекрасно вооружённых дружинников бросилась туда, куда указал им вождь. Бряцая оружием, вклинились они в толпу. Натиск их был совершенно неожиданным.

Вечевики растерялись и свободно пропустили их к тем, кто громче других выкрикивал угрозы князю. В одно мгновение крикуны были повязаны и подведены к помосту, где их ожидал уже Рюрик.

Их было около десяти. Они дрожали всем телом, ожидая, что вот-вот услышат роковое для них приказание из уст того, против кого они только что подняли угрожающий крик.

— Чего вы хотите? Чего вам надо? — возвысив голос, заговорил Рюрик. — Или вы не желаете подчиняться моей власти?

— Ничего, батюшка, так мы это, спроста, — нашёл в себе силы наконец проговорить один из приведённых.

— Чего им! Известно чего! — загудело вече. — Думают они, что как прежде горланить можно. Теперь ведь князь, а не посадник.

— Так слушайте же вы все! — загремел Рюрик. — К прошлому более нет возврата... Не будет своевольства в земле славянской — не допущу я этого; сами вы меня выбрали, сами пожелали иметь меня своим князем, так и знайте теперь, что нет в народе славянском другой воли, кроме моей.

— Истинно так, батюшка князь, — снова загудело вече. — И нам всем эти буяны надоели... Они-то всегда и смуту затевали, слишком горло у них широкое. Накажи их в пример другим.

Всё вече было буквально ошеломлено быстрым натиском княжеской дружины. Да и среди вечевиков находилось много сторонников нового князя, даже довольных таким исходом дела.

— Ишь, сразу смуту затевать начали, — неслось со всех сторон, — поучи их, батюшка-князь, поучи, чтобы и вперёд не поваживались!..

Рюрик снова сделал величественный жест рукой, и вече разом замолкло.

— Слушайте, вы!.. Должен наказать я примерно этих людей, но хочу я с милости начать своё правление, чтобы знали прежде всего, что милостив князь ваш. На сей раз отпускаю я этих людей, дарую им жизнь, хотя они заслуживают смерти! Пусть идут они в роды свои и возвестят там о новом князе своём, пусть скажут они, что отныне всякий осмеливающийся с осуждением выступать против него лютой смерти будет предан... А теперь я докончу то, что говорить вам начал... Нет и не будет отныне на Ильмене родов, каждый и все должны одним законом управляться, одной воле покорными быть, а поэтому приказываю я называть все роды, что вокруг по ильменским берегам живут, одним именем — Русью... Нет более родов приильменских, есть одна на Ильмене Русь, как есть на Руси одна только правда и милость — моя великокняжеская. Так знайте и помните это всегда.

Вече смущённо молчало. Старики недоумевающе переглядывались друг с другом. Приказание князя произвело на них удручающее впечатление.

— Что же, Русь, так Русь, это всё едино, — раздались сперва робкие, неуверенные восклицания.

— А и в самом деле, будем Русью, если так князь наш батюшка хочет!

— Только бы правда одна на Руси была.

— Вестимо, так!

Крики эти были прерваны появлением около помоста нескольких старейшин. Это были почтенные старики, убелённые сединами. Вид их был торжественно важен. Они смотрели на князя гордо и смело.

Рюрик величавым взором глядел на них в ожидании того, какую речь они поведут.

— Как сказал ты, батюшка-князь, — заговорил, поклонившись князю в пояс, самый старый из них, — так пусть и будет... Видим мы, что ты действительно пользы желаешь народу славянскому и положишь конец неурядицам нашим. Ты один сумеешь сдержать нашу вольницу, верим мы этому, верим и надеемся, что светлое будущее ждёт народ приильменский, чувствуем и верим мы, что и оборонишь ты беззащитных от напастей вражеских, и правого поправишь, и виновного покараешь... Потому и кланяемся мы тебе, клятву даём быть тебе верными, беспрекословными слугами, идти за тобой всюду, куда поведёшь ты нас... Сами, своей волей, своим выбором свободным призвали мы тебя, так теперь не от добра же нам добра искать... Что здесь мы говорим, то и в родах наших думают; итак, прими ты привет наш, князь русский великий. Бьём тебе челом: владей нами со всем родом твоим во веки веков.

Лицо Рюрика прояснилось при этих речах.

— Добро говорите вы, старейшины, — сказал он, — и слова ваши мне приятны. Вижу я, что искренни речи ваши, а потому пусть и от меня примет народ мой русский поклон приветливый...

Князь низко при громких приветственных криках поклонился вечу.

— А теперь пойдём, принесём жертвы Перуну и весёлым пиром отпразднуем прибытие моё, — заключил Рюрик.

Обо всём этом долго-долго говорили на Ильмене, вспоминая первые шаги вновь избранного князя.

 

20. Княжья правда

Едино солнце на Небе — Божие,

Из старинной рукописи

Едина правда на Руси — княжая.

разу же почувствовал народ славянский, что как будто и дышать стало легче на Ильмене...

Точно другое солнце взошло над великим озером славянским. Взошло и озарило всё своим благодатным, живительным светом...

Князь с супругой своей и ближайшими людьми поселился на старом городище. Здесь быстро срубили крепостцу, обнесли весь небольшой остров стенами, а для княжьей семьи и близких людей возвели хоромы.

Всякий, имевший нужду, — будь то простой родич, старейшина или боярин, — свободно допускался к князю, и каждый уходил удовлетворённый, довольный... Для всех находились у Рюрика и слово ласковое, и взор приветливый.

Были, конечно, на Ильмене и недовольные. Рюрик старался быть по возможности справедливым ко всем; но в споре, в тяжбе одна из сторон даже и вполне справедливым решением оставалась недовольна. Так уж всегда бывает, так было на первых порах и на Ильмене.

Вздумал было какой-то род не подчиниться княжьему приговору по тяжбе, не в его пользу кончившейся. Вздумал и отказался выдать обидчика из числа своих же родичей.

— Что он с нами поделает! Мы сами за себя постоять сумеем. Пусть-ка попробует заставить нас! — говорили в непокорном роду.

Посланцы князя были оскорблены, а тут обиженный снова ударил князю челом.

— Коли ты не справишься, за меня не заступишься, так мой род сам управу найдёт, — говорил челобитчик.

Положение было затруднительное. Не удовлетворить обиженного — значило снова дать возникнуть на Ильмене разным неурядицам, но Рюрик быстро нашёл выход. Он решил пожертвовать одним непокорным родом, чтобы спасти остальные от всех ужасов новой междоусобицы.

Послан был князем сильный отряд, отданы были распоряжения наказать, как можно строже, непокорных. Во главе отряда поставлен был даже брат великого князя — Трувор.

Тот был молодец решительный, медлить он не любил, все окрестные леса и трущобы знал превосходно. Как снег на голову, явился варяжский отряд в непокорное селенье; прежде, чем родичи успели вооружиться и дать отпор, их хижины уже запылали...

Кое-кто из мужчин кинулся на варягов, но тех было много, вооружены они были прекрасно, и варяги вмиг подавили сопротивление.

Не удалось спастись и тем, кто попытался укрыться в дремучих лесах. Трувор послал за ними погоню, состоявшую из воинов, которым каждая тропа была известна. Всех настигли, всех истребили княжеские дружины, никому они пощады не дали, самое селение с лица земли стёрли и, обременённые богатой добычей, вернулись на старое городище...

Так был приведён в исполнение княжеский приговор.

Добычу Рюрик частью разделил между всеми варягами, частью отдал обиженному, а женщины непокорного рода стали жёнами молодых варягов.

Этот пример подействовал.

Увидали в родах, как тяжко карает князь непокорных, и никто уже не осмеливался противиться его приговорам. Поняли родичи, что и в самом деле единая правда воцарилась на Руси, волей-неволей приходилось ей подчиняться...

Впрочем, все этим были довольны... Ясно увидали люди, что и слабому есть на кого надеяться, есть у кого от сильного защиты искать.

Сила на Ильмене перестала быть правом...

Знал обо всех толках и Рюрик, знал и радовался. Понимал он, что доволен им и его правдой народ славянский.

Но, однако, нашлись и недовольные.

Однажды Рюрику сообщили, что к нему идёт большое посольство от кривичей, веси, мери и дреговичей.

Слух оказался верным: посольство явилось и принесло князю обильные дары. Рюрик встретил его с возможной пышностью, ласково и милостиво.

— Бьём тебе челом, княже великий! — повели свою речь послы, когда Рюрик допустил их к себе.

— Буду вас слушать, — ответил князь, — смело говорите все, чего ищете, и уверены будьте, что поступлю с вами по справедливости... Неправды ищете — вас покараю, за правдой пришли — за вас заступлюсь.

— Правды ищем мы, княже, твоей правды, за ней и пришли к тебе.

— В чём же ваше дело?

— Слушай нас, князь! От лица племён наших говорим мы с тобой. Забыл ты нас, всё с одними ильменцами занят. А не одни они на Руси твоей...

— Знаю, что не одни. Знаю и о вас. Только чего вы от меня хотите?

— Когда уговорил новгородцев Гостомысл направить послов к тебе, и наши старейшины вместе с ильменцами клятву тебе давали, и наши старейшины вместе с их старейшинами на поклон к тебе ходили, стало быть, и нам ты князь, а нет у нас твоей единой правды... Прежние смуты творятся в родах наших, а ты далеко от нас, некому виновных покарать, некому и суд между нами творить. Бьём тебе челом — дай и нам твою правду!..

Рюрик надолго погрузился в глубокую задумчивость. Просьба посланников не удивила его, но заставила искать выход из нового тяжёлого положения. Не удовлетворить посланцев четырёх могучих племён, оставить их без «княжеской правды» было опасно. Если бы эти племена возмутились, они легко увлекли бы за собой ещё не вполне успокоившихся ильменцев.

— Вижу теперь, в чём у вас дело, — заговорил наконец князь, — вижу, что и впрямь вы правды ищете. Только вот как быть с вами, не знаю.

— Раздумай за нас, надежда наша, слёзно молим тебя! — кланялись послы.

— Вот я и думаю... Сам бы я к вам пошёл, да не могу быть среди вас. Лучше вы ко мне приходите.

— Далеко к тебе, княже, и не посмеем мы беспокоить тебя из-за всякой малости...

— И это верно вы говорите! Согласен с вами. Чувствую я, что должен дать вам правду, но как я вам дам её, об этом узнаете после. А теперь покуда пойдите, отдохните с дороги и спокойно ждите моего решения...

Князь приказал по возможности радушнее принять и угостить послов, что и было исполнено. Старого мёду для послов не пожалели. Они осушали кубок за кубком, славя при этом князя — «солнышко красное»...

А пока пировали послы, в советной княжеской собрались вокруг Рюрика его названый брат Олоф, Синеус, Трувор, Аскольд, Дир и другие ближние советники. Думали они глубокую думу, как им быть с делом посланцев, какую им правду дать...

— Вот что я тебе скажу, мой Рюрик, — говорил Олоф, — и знаю я, что ты примешь совет мой...

Одни ли кривичи, одни ли весь, меря, дреговичи под твоей властью? Вспомни ты, что есть, кроме них, и ещё другие племена.

— Я понимаю, что хочешь сказать ты, мой Олоф. Знаю, есть ещё поляне, дулебы, древляне, но те не клялись мне в верности и не ищут моей правды...

— Так надо заставить их искать её, — пылко воскликнул норманн, — пусть наши ярлы Аскольд и Дир идут к ним и покорят их под власть твою.

— Но лучше ты сам, Олоф! — воскликнул Дир.

— Я — нет! Я останусь с Рюриком, так как дал клятву никогда не разлучаться с ним... А вы, ярлы, такой клятвы не давали. Идите и исполняйте важное дело.

Долго говорили о предложении Олофа, и наконец решено было, что пойдут к полянам Аскольд и Дир, займут Киев и объявят все приднепровские славянские племена во власти великого князя русского Рюрика.

Надумали, как дать правду и кривичам с весью, мерью и дреговичами.

На другой день призвал послов к себе Рюрик.

— Исполняю я желание ваше, — сказал он им, — дам я вам свою правду! Сами понимаете, нельзя мне самому постоянно быть среди вас, так вот и посылаю я к вам братьев своих Синеуса и Трувора... Синеус пусть сядет в Изборске, а Трувор в Белоозере. И будут они править вами именем моим. Если же ими в чём будете недовольны, тогда мне на них челом ударите...

Послы остались как нельзя более довольны таким ответом.

Спустя немного времени с Ильменя отправились в дальний путь две сильные варяжские дружины. Одна из них сопровождала Синеуса и Трувора к кривичам, другая с Аскольдом и Диром пошла на берега Днепра покорять под власть великого русского князя новые славянские племена.

Мир и спокойствие воцарились на Руси. Не было и помину о прежних смутах, даже о главном виновнике их Вадиме никто не вспоминал...

 

21. Судьба Вадима

де же был всё это время Вадим? Неужели до него не дошли слухи о том, что творится на родных ему ильменских берегах?

Действительно, ничего не знал Вадим о событиях, совершавшихся в народе славянском; не знал он да и знать не мог. Далеко-далеко увёл его старый Мал после того, как Рюрик пощадил ему жизнь.

В последний раз мы видели Вадима на поле битвы, обессилевшего от ран, уничтоженного гордым презрением врага-победителя, не пожелавшего даже смерти его.

Это более всего терзало Вадима. Он хотел умереть, проклиная своего врага, а ему оставили жизнь.

Какую жизнь?

Жалкую, позорную жизнь — жизнь изгнанника, преследуемого каждый миг вечным страхом за свою безопасность...

О, с какой радостью умер бы тогда Вадим. Смерть была бы ему облегчением. Но около него был старый Мал, и он не позволил умереть молодому старейшине.

С поля битвы вынес болгарский кудесник Вадима. Трудно было бы даже и предположить такую силу, какую выказал при этом дряхлый старик. Словно малого ребёнка, почти на руках, нёс он Вадима до берега Ильменя, где у него припрятан был лёгкий челнок. Вадим всё ещё не приходил в себя. Безжизненным пластом лежал он на дне челнока, беспомощный, бесчувственный.

Мал, легко управляясь с веслом, гнал челнок через озеро к дремучему лесу, где была у него берлога.

— Зачем я спасаю его? — тихо бормотал старик. — Какая сила заставляет меня делать то, что я теперь делаю?.. На что ещё нужна его жизнь высшим существам, управляющим всем в этом мире? Или не всё ещё зло, назначенное ему, совершил он?.. Судьба бережёт его. На что? Готовит она ему более ужасное?..

Вадим не приходил в себя даже тогда, когда Мал уложил его в своей избушке. Как ни крепка была его натура, не выдержала она всё-таки перенесённых потрясений и надломилась. Молодой старейшина в беспамятстве метался, стонал, и только снадобья, которые давал больному старый волхв, несколько успокаивали его.

Долго он был между жизнью и смертью.

Но молодость взяла своё и одолела недуг. Мало-помалу Вадим стал приходить в себя.

Мал без устали ухаживал за ним.

— Вставай, вставай! — говорил он, когда Вадим несколько окреп. — Собери свои силы, мы скоро пустимся с тобой в далёкий трудный путь!

— Мы в путь? Куда?

— Туда, куда зовёт тебя судьба. Идём.

— Но я хочу остаться здесь, старик, я хочу умереть на родимых берегах.

— Нельзя! Высшие существа не желают этого. Здесь жизнь твоя подвергается опасности!

— Какой? Разве не всё ещё миновало для меня! Разве новые удары готовит для меня в грядущем судьба?

— Почём знать!

— О, старик! Я верю тебе! — вскричал в волнении Вадим. — Всё, что ты предсказывал мне, исполнилось! Умоляю тебя, скажи ещё раз, что ждёт меня в грядущем? Молю тебя!..

Мал усмехнулся и загадочно покачал головою.

— Пожалуй, я могу сказать тебе это!

— О, скорее, не томи меня!

— Мне не надо даже спрашивать судьбу, чтобы ответить тебе на этот вопрос... Всё ясно и так. В грядущем ждёт тебя то же самое, что и всех других.

— Но что?

— Смерть!

Ответ был прост, но на Вадима он произвёл ужасное впечатление. Со стоном опрокинулся он на своё ложе, бешенство отразилось на его лице.

— Или ты хочешь быть вечным? — спросил, заметив его волнение, Мал. — Напрасно! На земле всё смертно!

— Не то, Мал, не то! — закричал Вадим. — Совсем не то! Но скажи мне, неужели я погибну от руки заклятого моего врага?

Кудесник снова покачал головой.

— Нет, высшие существа не судили тебе этого! Твой враг будет неповинен в твоей смерти.

Вздох облегчения вырвался из груди Вадима.

— О, тогда я не страшусь умереть! — произнёс он. — Тогда я уверен, что найду случай отплатить врагу за всё и насладиться его предсмертными мучениями...

— Не надейся на это! Не забывай, что я уже однажды сказал тебе. Твой враг — любимец судьбы, и она свято будет хранить его от всех несчастий... Не удастся тебе тронуть и волоса на его голове... Но перестанем говорить об этом. Помни, что мы должны уйти отсюда; остался кое-кто на Ильмене из преданных тебе, и с ними уйдём мы из этой страны...

На этом разговор прекратился.

Старый Мал подолгу исчезал из своего убежища, но никогда не возвращался туда один. Он всякий раз приводил кого-либо из славян, решившихся покинуть родину и искать счастья в других местах. Скоро около Вадима собралось много таких молодцов. Все они знали старейшину, видели в нём способного храброго человека, а потому и не задумались избрать его своим вождём.

Вадим охотно принял над ними начальство. После непродолжительных разговоров было решено, что все они уйдут на Днепр и останутся там до тех пор, пока не представится возможность вернуться в родные места. Каждый из них прекрасно понимал, что оставаться на Ильмене было опасно. Господствовавшие тогда над приильменскими родами норманны не оставили бы в живых ни прославившегося отчаянной храбростью Вадима, ни кого-либо из его дружинников.

Старейшина быстро поправлялся. Силы его восстановились, и наконец было назначено время их ухода.

Тяжело было покидать молодцам родные берега. Будто навек, прощались они с Ильменем. Но делать было нечего, надлежало уходить в далёкий путь — искать в неведомом краю нового счастья...

Точно так же, как много лет назад покидал родную страну другой изгнанник, так уходил теперь и Вадим... Уходил он с сердцем, полным ненависти.

И он также дал клятву...

Однако клялся он жестоко отомстить не родине своей, а врагу.

— Клянись, клянись! — кивал Мал, читавший точно по открытой книге всё, что происходило в сердце молодого человека. — Знаю я, что и на самом деле вернёшься ты сюда... Только не так вернёшься, как тот вернулся... Не слава, не почёт ждут тебя здесь... Северный сокол за это время обратится в могучего орла. Тебе ли, жалкому ворону, тягаться с могучим орлом? Но ты вернёшься, вернёшься для того, чтобы исполнилась над тобой воля судеб... Тебе суждено умереть на родине, и ты умрёшь здесь...

На предсказания Мала не обращали внимания.

 

22. В Киеве

аленькая дружина Вадима благополучно вышла из Ильменя и спустилась по великому водному пути из варяг в греки до Днепра. Путь их не сопровождался никакими приключениями. Норманны вглубь страны не заходили, ограничиваясь покорением только ближних к Ильменю родов, поэтому дружине Вадима и удалось беспрепятственно проскользнуть по рекам на юг.

Рассчитывал Вадим поднять южных славян на помощь северным и освободить этих последних от ига норманнов.

С этой целью он и стремился к Киеву, главному центру союза южных славян.

Но ему пришлось жестоко разочароваться...

Нечего было и надеяться на помощь южных славян их северным братьям. По своему устройству южные племена жили в ещё большей розни между собой, чем северные, а кроткие, тихие поляне сами были покорены хазарами и платили им немалую дань.

Однако в родах Полянских ласково приняли пришельца с Ильменя. Узнали здесь о несчастье Новгорода и, ради сочувствия к чужому горю, позволили Вадиму с его дружиной поселиться на свободных местах.

Вадим после всего пережитого чувствовал себя настолько уставшим, что решил отдохнуть и ничего пока не предпринимать.

Сколько бы времени провёл он в бездействии, сказать трудно, но совсем неожиданное обстоятельство встряхнуло Вадима, напомнило прежнее, разбередило его незажившие раны.

Пронёсся среди родов, живших при Днепре, слух, что и к ним идут норманны!..

Встрепенулся бывший старейшина при одном только известии о близком появлении тех, кого он считал своими заклятыми врагами.

«Кто такие? Зачем? Нет ли его с ними?» — вот вопросы, взволновавшие душу Вадима.

Он стал приглядываться к тому, как готовятся в родах ко встрече нежданных, незваных гостей.

Но всё было тихо кругом и спокойно. Никто в родах кротких обитателей днепровского побережья и не думал встречать пришельцев с оружием в руках.

На Днепре даже были, как будто, довольны приходу варяжской дружины.

Скоро и новые вести пришли о ней. Варягов было много, они все были прекрасно вооружены, шли в днепровский край под начальством ярлов своих Аскольда и Дира; где добром да лаской их встречали, там никому обид не делали.

Вступив в днепровский край, Аскольд и Дир сразу же изменили свои намерения. Из Новгорода выходили они с тем, чтобы при помощи оружия присоединить к владениям Рюрика и эти земли. Но чем дальше отходили они от Ильменя, тем всё резче изменялись их замыслы...

— У Рюрика и так земли и народа много! — говорил более энергичный Аскольд Диру. — Лучше постараемся для себя... Он будет конунгом ильменским, а мы станем владеть здешними землями...

— Тесно не будет! И ему, и нам места хватит.

Счастье благоприятствовало молодым ярлам. Они помогли полянам освободиться от власти хазар и укрепились в их земле.

Но здесь Вадим узнал то, что вновь пробудило в его сердце бешенство...

Узнал он, что его враг заклятый стал единым владыкой всей страны приильменской.

Ненависть глодала его.

«Настал, наконец, час моей мести!» — решил он и вскоре после этого исчез из приднепровского края.

 

23. Снова тревога

юрик, между тем, в своих постоянных заботах о вверившемся ему народе совсем забыл о существовании Вадима. Ему казалось, что он уже покончил все счёты со своим врагом и более никогда не встретится с ним.

Представлялось, что положение нового князя на Ильмене упрочилось, что народ доволен его правлением и, под влиянием отрадного покоя после пережитых неурядиц, отдыхает, вступив в новую жизнь...

Первые твёрдые начала нового правления были заложены, оставалось только идти далее намеченным путём. Князь теперь имел возможность гораздо более, чем прежде, посвящать времени себе, и часто теперь, когда не требовали его дела правления, оставался в покоях Эфанды.

Дочь старого Белы всеми силами стремилась помогать своему супругу в его трудах по управлению разрозненным буйным народом. В то самое время, когда Рюрик занимался с ильменскими старейшинами, Эфанда собирала около себя их жён, вела с ними продолжительные беседы, старалась вселить в них любовь к их князю, привлечь к нему их сердца.

Как нежно Рюрик любил её в это тревожное для него время!.. Всё прежнее было забыто, одна только, одна Эфанда существовала для него... С какой отрадой проводил Рюрик немногие часы отдыха в её покоях. Он даже как будто перерождался. Морщины на его челе распрямлялись, из грозного воина, величавого правителя он становился простым, нежно любящим человеком...

Даже Олоф замечал эти перемены и добродушно посмеивался над своим названым братом.

Так шло время.

Однажды пришли вести с далёкого Днепра... Они поразили Рюрика и наполнили его душу смятением. Узнал он, что любимцы его, те, кого он считал преданнейшими своими друзьями, ярлы Аскольд и Дир, изменили ему...

Таким, по крайней мере, он считал их поступок.

Объявляли они русскому князю, что только для себя овладели они Полянской землёй, осели там и будут княжить в Киеве, как он, Рюрик, в Новгороде...

«Ты будешь конунгом на севере, а мы на юге, — уведомили ярлы Рюрика. — Друг другу мы не помешаем. Если же понадобится тебе наша помощь — можешь на неё рассчитывать, готовы мы вступать с тобой в союзы... Изменниками нас не считай, потому что не давали мы тебе клятвы в верности, и ярлы мы свободные, ни от кого не зависимые...»

Но в это время совсем новое обстоятельство отвлекло внимание русского князя от далёкого юга.

В один из светлых, счастливых часов, которые Рюрик посвящал исключительно одному себе, он находился в покоях своей супруги. Был вечер. Горница великой княгини была погружена в полумрак. Последние лучи солнца слабо освещали обширное пространство богато убранного покоя.

Рюрик и Эфанда были они.

Это был один из редких моментов в их настоящей жизни, когда положительно никто не мог помешать их счастью. Вокруг всё было тихо — никто не приходил к Рюрику «за судом и правдой», даже Олоф со своими любимцами умчался в леса на охоту.

Рюрик нежно обнимал приникшую к нему супругу, смотревшую на него полным самой искренней любви взглядом.

— Счастлива ли ты, Эфанда? — спрашивал её Рюрик. — Боги были к нам до сих пор милостивы и даровали нам то, что многим и пригрезиться не могло... Так скажи же искренно: счастлива ли ты?

— Я счастлива твоим счастьем! — ответила Эфанда. — Разве твоя радость — не моя радость в то же время? Разве твоё счастье — не моё счастье?.. Но только...

— Что, моя Эфанда?

— Сама я желала бы, чтобы ты остался прежним... Ты тогда принадлежал бы мне одной, а теперь я принуждена делить тебя с твоим народом...

— Зато помни, что мы своим личным счастьем жертвуем для блага многих... Сами боги указали на нас, чтобы мы даровали этим многим новую жизнь.

— Верю и знаю. Но то, что я сейчас сказала тебе, касается одной меня. Мне всегда так хорошо с тобой... но очень редки эти мгновения...

— Но как они зато отрадны и сладки!

— Правда, правда, милый! — прошептала Эфанда и нежно приникла к его могучей груди.

Рюрик крепко обнял её и осыпал дорогое ему лицо бесчисленными поцелуями. В этот миг он забыл всё на свете: и заботы свои, и измену любимцев своих Аскольда и Дира — он весь отдался сладкому чувству любви...

Вдруг некий неясный шорох, послышавшийся в покое, вернул Рюрика к действительности. Шорох раздавался совсем близко, как будто какое-то крупное и беспокойное животное забралось сюда и ломилось в двери, чтобы помешать счастью возлюбленных.

— Кто там? Эй! — крикнул Рюрик, не выпуская Эфанды из объятий.

Дверь тут бесшумно отворилась, и в покое очутился старый Мал. Он остановился у порога и залился тихим смехом.

— Воркуют голубки, воркуют, — прохрипел он. — Воркуют и не знают того, что кровожадный волк рыщет около их гнезда, что пришёл он в родные места и щёлкает крепкими зубами. Он полон лютой злобы и жаждет крови своего врага... Берегитесь, голубки! Берегите своё гнездо! Горе грозит князю, и тебе, слабая женщина. Готовится тяжкое испытание!

— Мал, зачем ты здесь? — воскликнул Рюрик.

Он хорошо знал Мала, которого все боялись на Ильмене.

— О каком волке говоришь ты, вещий старик? — снова, с тревогой в сердце, спрашивал князь. — Какое новое несчастье пришёл ты возвестить мне?

— Ты не знаешь того, голубок, ослеплённый любовью своей голубки! — насмешливо заговорил чаровник. — Ты не хочешь понять! Но я не вправе сказать этого тебе яснее... По воле высших существ я ничего не могу вам, простым смертным, говорить прямо. Но довольно и того, что я сказал... Понимай сам и готовься: волк близко. Трепещи ты, кроткая овечка!

При этом он так взглянул на Эфанду, что бедная женщина невольно почувствовала ужас.

— Мой Рюрик! Что говорит этот старик? — вскричала она. — Мне страшно за будущее, за тебя!

— Поясни же нам, Мал, о каком кровожадном волке ты говоришь? — потребовал Рюрик.

— Довольно, вы предупреждены... берегитесь... но не пугайтесь нового горя... всё так идёт на этом свете... За радостью следует горе, а горе сменяется счастьем... — тихо молвил Мал.

Он отступил к двери и бесшумно исчез.

Не успели Рюрик и Эфанда прийти в себя, как на дворе хором раздался шум. Послышались громкие крики.

С мрачным предчувствием в сердце подошёл Рюрик к окнам покоя и увидел толпу вооружённых воинов, среди которых узнал нескольких из дружины его брата Синеуса...

«Что? Что такое случилось?» — волновался Рюрик, ожидая, когда к нему поднимутся с вестью его приближённые.

Тревожное предчувствие сжимало ему сердце...

 

24. Кровожадный волк

оворя Рюрику о кровожадном волке, Мал подразумевал Вадима. Бывший старейшина с очень немногими преданными ему людьми вернулся на берега Ильменя и скрывался в дремучих лесах, готовясь к мести своему заклятому врагу.

Прежняя неведомая сила влекла его к жилищу Мала.

Старый болгарский волхв один из первых узнал о возвращении бывшего старейшины на берега Ильменя. Вадим ещё не приходил к нему, когда Мал являлся к Рюрику возвестить ему о появлении «волка». Теперь, вернувшись от князя к себе в лесную чащу, Мал пребывал в уверенности, что Вадим очень скоро явится.

И он не ошибся.

Вадим пришёл один — тихий, покладистый, ищущий совета.

— Старый Мал! — заговорил он. — Быть может, в последний раз мы видимся с тобой.

— Не в последний! — возразил кудесник. — Но уже близко то время, когда кончится наше дело в этом мире.

— О чём говоришь ты?

— Тебе и самому должны быть полезны мои слова. Ты хочешь знать, о каком нашем деле я говорю? Изволь, я готов сказать. Посмотри кругом — на весь этот мир. Посмотри на этот лес, на этих птиц, на людей, наконец, — чем они живут... Чем живёт мир?.. Ты хочешь знать, и я скажу тебе: борьбой, вечной непрерывной борьбой добра со злом живут они, живёт весь мир... Всё борется, вечно борется, и кто сильнее, тот побеждает. Жизнь — это борьба!.. Не будь борьбы, не было бы и жизни. В этой борьбе и наше дело. Вспомни, ты приходил ко мне заговаривать нож на него; вспомни, ты искал его всюду, искал и не находил. Знаешь ли, что в лице твоём и его боролись зло и добро ильменского народа? Ты был сильнее, ты гнал этого человека, преследовал его, лишил его родины. Но ты сам же его привёл обратно таким, какой он есть теперь... Он — добро твоих братьев; ты — зло их. Ты разрушал благо множества людей, он созидает его. Что же ты сделал?..

Мал смотрел вопросительно. Вадим слушал его, затаив дыхание. Старый кудесник никогда ещё не говорил с ним так.

— Но постой, старик! — воскликнул Вадим наконец. — Я не то узнать хочу от тебя. Ты говоришь, что между нами борьба. Но ты должен знать тогда, кто из нас выйдет победителем.

— Добро всегда было и будет сильнее зла.

— Стало быть, я должен оставить свою месть, преклониться перед врагом, молить у его ног о прощении?.. Нет, нет, никогда!

— Ты не можешь уже остановиться теперь. Ты должен довести своё дело до конца.

— Чтобы пасть в этой борьбе?

— Да, чтобы пасть.

— Но ты? Ты зачем берёг меня?

— Я должен был поступать так. С той самой минуты, как ты явился на этот свет, я знал уже, что ждёт тебя в этой жизни и должен был вести тебя к этому концу. Наши поступки не в нашей воле, высшие существа управляют нами, а они хотели, чтобы было то, что было.

— Нет, нет, ты не прав. Ты выжил из ума, старик! Весь Ильмень восстанет по моему слову и пойдёт за мной. Мы свергнем этого пришельца, этого предателя, и ты услышишь, что я скоро займу его место. Не он, а я должен быть князем славянским!

— Безумец! Ослеплённый! — усмехнулся Мал. — Ты сделаешь, что говоришь. Но это будет последним твоим делом.

— Я не верю тебе! Слышишь — не верю.

— Ты не верил и раньше. А между тем всё вышло так, как говорил я. Но об одном я прошу тебя, Вадим... Слышишь? Я прошу... Делай скорее своё дело. Устал я уже... Поднимай Ильмень, волнуй его, но только скорее, скорее...

Мал тяжело дышал. Слабым, дряхлым, беспомощным казался он в это время. Вадим теперь сам едва не с сочувствием смотрел на него.

— Иди же, иди, куда толкает тебя судьба. Время как нельзя лучше благоприятствует твоему замыслу. Не до того теперь князю русскому, чтобы вспоминать о тебе! — молвил чаровник. — Иди и подымай Ильмень, а меня пока оставь. Жду с нетерпением я желанного отдыха и знаю, что скоро дождусь его.

С великим смущением в сердце оставил Вадим болгарского кудесника. Слова его не могли не породить в нём сомнение. Бывший старейшина задумался над своей жизнью.

«Неужели в самом деле судьба бережёт моего врага, неужели он её избранник, тогда как я отвергнут ею? — думал он. — Что, если прав Мал? Но тогда что мне делать? Разве могу я оставить свою месть? Ведь для неё одной и живу я, ею одной и дышу... Но ежели всё, всё напрасно, ежели и впереди меня ждёт неудача?.. О, тогда смерть будет для меня желанным утешением... Всё равно! Пусть смерть! Я сумею умереть. Но если он и на самом деле избранник судьбы, то пусть эта борьба станет последней борьбой. Если и тут мне не будет удачи, то что же...

зачем мне жить? Я умру, умру сам или паду в битве за свободу родины!»

Одолеваемый мрачными мыслями, выбрался Вадим из лесной чащи, где была избушка Мала, на берег Ильменя. Там у него был припрятан лёгкий челнок. Задумчивый, полный грустного предчувствия, сел он в него и направился к волховскому истоку. Вадим намеревался побывать в Новгороде, а для этого ему необходимо было миновать островок, на коем стояли хоромы Рюрика.

Он уже подплывал на своём челноке к этому островку, когда заметил около него большое скопление ладей. Особенно выделялась роскошно убранная ладья, причаленная к самому берегу.

Вадим, на которого никто не обращал внимания, пробрался на своём челноке по возможности ближе к берегу. Народ на ладьях был весел. Все с нетерпением чего-то ожидали.

— Что здесь? Кого ждут? — спросил Вадим у старика, сидевшего на корме соседней лодки и вглядывавшегося в ворота крепости.

— А князя нашего, солнышко красное, ждём, — обронил старик. — В Новгород на вече он отправляется перед отъездом к кривичам. Вот и собрались мы поприветствовать его...

Кровь ударила в голову Вадима. Сейчас он увидит своего врага. Сейчас он увидит того, кого старый Мал да и сам он теперь в глубине души считал избранником судьбы.

Вадим даже закрыл глаза под наплывом охвативших его противоречивых чувств. Для него очень многое решалось в это мгновение. Может быть, эта встреча должна повлиять на него таким образом, что откажется он от заветной мысли — от мести; может быть, найдёт он в ней силу для будущего...

Радостные крики заставили Вадима поднять голову.

Из ворот городка, окружённый толпой дружинников, выходил Рюрик. Он нежно вёл под руку провожавшую его до ладьи Эфанду. Восторженные приветствия неслись со всех сторон.

Да! Это он! Заклятый враг Вадима. Даже своей милостью нанёсший ему тяжкое оскорбление! Как он статен, величав, могуч! Как радуется при виде его народ! Как ласково, с какой любовью смотрит на него эта красавица!..

Кто она?

Супруга князя!.. Значит, прошлое забыто! Любуша исчезла из памяти. Другая заняла её место... Ах! Когда так, то теперь Вадим знает, чем и как отомстить врагу... Прочь все сомнения, прочь все мрачные думы... Эта женщина дорога врагу... С какой любовью глядит он ей в очи! Сполна отомстит ему Вадим. Этой женщиной рассчитается он с врагом. Смерть, так смерть! Но перед тем он оскорбит самое нежное чувство в сердце врага. Горе ему!.. Эта красавица должна принадлежать Вадиму и будет принадлежать!

Такие мысли вихрем пронеслись в голове у Вадима, с мучительными злобой и завистью смотревшего на прощание князя с его дорогой княгиней.

Крепко стиснув зубы, Вадим отогнал в сторону свой челнок. Новая тяжесть легла ему на сердце.

Теперь образ красавицы-княгини пробудил в нём самые низменные чувства.

А Рюрик, не подозревая, что кровный враг его находится так близко, садился в ладью. Нехорошие вести принесли ему, пришедшие после ухода Мала, послы от кривичей. Совсем нежданно умер в Изборске брат его Синеус, и кривичи звали к себе князя, опасаясь, что, оставшись без правителя, они снова начнут страдать от родовых раздоров.

Рюрик решил не медлить и отправиться в путь, объявив только о своём внезапном отъезде новгородскому вечу.

Вадим видел, как поплыли по Волхову ладьи с князем и его дружиной, и скрипел зубами, слыша громкие крики провожавшего своего князя народа.

 

25. Последняя вспышка

« адим вернулся», — эта весть с быстротою молнии пронеслась по всему Ильменю.

Такого известия было вполне достаточно, чтобы поселить надежду в сердцах недовольных.

Заволновался, зашумел Ильмень, зазвенели мечи в родах славянских. И время для возмущения было как нельзя более удобное. Князь отсутствовал, уехал он с дружинами своими к кривичам. Горе нежданно подкралось к Рюрику. Узнал он теперь, что умер почти одновременно с братом Синеусом и другой его брат — Трувор.

Волей-неволей пришлось князю оставить Ильмень...

Отправившись в далёкий путь, Рюрик сделал ошибку, взяв с собой и единственного своего друга, который бы мог его заменить в его отсутствие, — Олофа. Впрочем, мог ли предвидеть он, что опасность для молодого государства была так близка?..

Во главе оставшейся небольшой дружины был поставлен храбрый на поле битвы, но малоопытный в делах правления воин по имени Руар. По его мнению, всё было спокойно на Ильмене, опасаться было нечего, а потому Руар с дружиной после отбытия князя повёл довольно беспечный образ жизни.

Вадим, между тем, делал своё дело.

Один, без дружины, без всякого подготовления являлся он в роды и повсюду говорил так горячо, так убедительно, что не только юноши, но и старики заслушивались его.

Заслушивались и вспоминали прежнее.

Как прежде-то жилось привольно!.. Каждый сам себе старший был и знать ничего не хотел, а теперь вот прислушивайся к тому, что на Рюриковом городище скажут...

Поэтому-то и находили себе отклик и сочувствие в сердцах славянских пылкие речи Вадима.

— Веди нас! Все за тобой пойдём, — слышались восторженные возгласы.

— Будь нам князем, дай нам правду не варяжскую, а родную, ильменскую.

Вадим, конечно, знал цену этим словам. Понимал он, что, свергнув одного князя, ильменцы не задумаются прогнать и другого, но какое ему было до этого дело? Образ красавицы-княгини не давал ему покоя, волновал, мучил его так же, как некогда мучил образ Любуши.

Страсть снова ослепляла его...

Он чувствовал, что идёт на отчаянное дело, что очень и очень мало у него средств для борьбы, но всё-таки шёл, шёл напролом.

Рюрик ничего не знал о том, что происходило на Ильмене. Он был далёк от мысли о возможности мятежа и спокойно устраивал дела кривичей, пришедшие в беспорядок после смерти Синеуса. У веси и мери всё было хорошо, и кончина Трувора не вызвала среди них никаких волнений.

Сам Рюрик был очень огорчён кончиной братьев. В их преданности он никогда не сомневался, теперь же у него оставался один Олоф, а Олоф нужен был ему и на Ильмене.

Как ни удачно начал своё правление Рюрик, а существовало нечто такое, что мучило его и заставляло тревожиться за дальнейшую участь избравшего его народа. Эфанда была бездетна, и в будущем некому было передать великого дела объединения всех славян.

Некому, кроме Олофа.

Поэтому-то Рюрик не отпускал от себя своего названого брата, желая приучить ильменцев к мысли, что после него их правителем явится Олоф, и никто другой.

Молодой викинг знал о намерениях своего князя, понимал их значение для славянского народа, а потому и готов был принять на себя трудное дело правления.

Думая обо всём этом, Рюрик вместо Синеуса и Трувора поставил в подвластных ему землях кривичей, веси и мери наиболее преданных ему отдельных начальников варяжских дружин, поручив им и сбор дани, и суд его именем над виновными.

Весть о возникшей на Ильмене смуте, как громом, поразила и Рюрика, и Олофа.

Эфанда решила отправить гонца к своему супругу.

Снова пришлось Рюрику услышать о Вадиме.

То, что он всеми силами старался забыть, изгнать навсегда из памяти, снова встало, как неумолимый упрёк минувшему...

— Вадим, Вадим! Опять он встал на моём пути! — воскликнул Рюрик, получив весть от Эфанды. — Он не послушался меня, не вспомнил моего добра и снова идёт мне навстречу.

— Надо было тогда раздавить эту гадину! — заметил Олоф. — Разве можно было ждать от него какого-либо добра...

— Но теперь поздно вспоминать об этой ошибке!..

— Однако не поздно наказать негодяя!

— Да, надо спешить. Кто знает, что может там случиться!..

Рюрик и Олоф поспешно собрали дружину. Они даже взяли с собой тех, кто должен был бы оставаться с наместниками князя, но дело выглядело настолько серьёзно, что мог пригодиться каждый человек.

Действительно, Ильмень взволновался не на шутку...

Вадима окружала многочисленная дружина — главным образом, молодёжь и недовольные князем.

Ликовал бывший старейшина.

Он не сомневался, что теперь исполнится задуманный им план, тем более, что среди его сторонников царило полное единодушие.

— Прогоним князя, не бывать над нами ничьей воли, кроме нашей! — кричали сторонники Вадима.

— Пусть Вадим будет нашим князем, его хотим!

— Веди нас, князь наш! Веди! Мы все пойдём за тобой.

— С тобой мы и Новгород разгромим!

Но главной целью Вадима был не Новгород, а Рюриково городище. Там жила Эфанда, ставшая недавно предметом всех его мечтаний.

Никто в толпах мятежников и не подозревал о затаённой цели своего вождя. Для всех он являлся поборником прежних вольностей. За ним шли не только те, кому терять было нечего, но также люди, действительно помнившие старый порядок и дорожившие им.

Собралось достаточное количество воинов, и Вадим решил начать мятеж.

— Что мы будем ждать, братья, — говорил он, — пойдём и прежде всего разорим гнездо залётного сокола, не оставим там камня на камне, а тогда уже легче станет докончить остальное.

— Идём! Идём все за тобой!

Мятеж вспыхнул.

Руар понял теперь, что дело нешуточное. Приходилось уже думать не о том, чтобы подавить восстание, а о том, как бы сохранить свою жизнь и продержаться до прибытия свежих дружин во главе с князем.

Рюриково городище, согласно тогдашним требованиям фортификационного искусства, являлось хорошо укреплённой крепостью, и взять её трудно было, но охраняла её лишь небольшая дружина, а вольница Вадима была многочисленна и воодушевлена жаждой норманнской крови и грабежа.

Медлить Вадим не любил. Он быстро окружил Рюриково городище. Руар, Эфанда и все варяги были отрезаны от Новгорода, где они могли бы искать защиты.

А Новгород повёл себя во время мятежа очень странно. Он не примкнул к мятежникам, но и не пошёл против них. По крайней мере, он и не подумал оказать помощь осаждённым. Это было своего рода уловкой. Если бы победителем оказался Вадим, тогда новгородцы, отчасти сочувствовавшие ему и возникшему движению, спокойно перешли бы на его сторону, если же сила оказалась бы на стороне князя, то новгородцы оказались бы ни в чём перед ним не повинны...

Таким образом, осаждённым неоткуда было ждать помощи.

Положение их было почти критическое. Съестных припасов осталось очень мало и не приходилось думать о том, чтобы отсидеться за крепкими стенами городища.

Да и осаждающие не ждали. Вадим понял, что борьба с княжескими дружинами ему не под силу, и торопился кончить своё дело до прибытия Рюрика.

Тёмной ночью повёл он своих людей на приступ. Защитники городища тоже не дремали. Они решили дорого продать свою жизнь, защищая и молодую княгиню, и семьи отсутствующих товарищей...

Вадимовым людям только под утро удалось пробраться на островок. Отчаянный бой — бой не на жизнь, а на смерть — закипел при первых лучах восходящего солнца.

Сам вождь мятежников, казалось, забыл о грозившей ему опасности. Он оказывался там, где более всего гибло его людей. Как будто ничего не видя перед собой, шёл он на верную смерть и не находил её. Судьба всё ещё щадила его...

Один за другим гибли защитники крепости. С глубоко прорубленной головой лежал на главном валу Руар, так дорого поплатившийся за свою беспечность. Вот уже полегли и последние бойцы...

Вадим вышел из боя победителем. С несколькими самыми отчаянными из своих воинов ворвался он в княжеские хоромы. Там, окружённая толпой беззащитных женщин и детей, ждала врага Эфанда.

Она готова была умереть. Смерть не пугала её, а на случай позора в складках одежд припасён был острый кинжал.

Но Вадим так быстро кинулся к ней, что она не успела выхватить своё оружие. Один миг, и обезумевший старейшина подхватил несчастную женщину и с диким рёвом выскочил с ней из княжеских хором.

Отчаянный крик Эфанды на мгновение заглушил вопли других несчастных...

 

26. Смерть Вадима

редчувствие чего-то ужасного не оставляло Рюрика во всё время обратного пути. Как он жалел теперь, что не оставил на Ильмене Олофа, но сделанной ошибки уже нельзя было исправить...

Но ещё более он был перепуган, перепуган первый раз в жизни, когда, совсем уже близко от Новгорода, узнал о дерзком нападении Вадима на его городище.

Эти вести принесли Рюрику посланные ему навстречу из Новгорода вестники.

Некогда было раздумывать о том, виноваты или не виноваты новгородцы в этом мятеже, а приходилось спешить туда, где так необходима была его помощь.

Вихрем понеслись первые конные дружины к истоку Волхова; Рюрик и Олоф были впереди их.

Сердца обоих витязей так и замерли, когда они увидели столб густого дыма, поднимавшийся над городищем.

— Поздно... Неужели поздно? — терзался Рюрик.

Наконец они близко... Да, кровожадный волк посетил уже гнездо голубков. Стены крепости были разрушены. С островка доносились громкие крики избиваемых и стоны раненых.

Налетела дружина, врезалась в толпу не ожидавшей нападения вольницы... Закипел отчаянный бой.

Появление князя со свежими, отборными силами сразу же нагнало ужас на мятежников. С громкими криками кинулись они было к Волхову, ища на его волнах спасения, но оттуда подоспели уже ладьи с остальной дружиной князя.

Никому не дали пощады, всех истребили ожесточённые дружинники.

Как раненый лев, со стонами и проклятьями Рюрик искал Эфанду.

Искал и не находил...

— Эфанда! Эфанда, откликнись! — напрасно звал он её.

Наконец от одного из мятежников удалось узнать, что их вождь с лишившейся чувств княгинею переправился через Волхов и на лихом коне умчался по направлению к дремучему бору.

— Он увёз её к Малу, — воскликнул Олоф, — там живёт этот проклятый чаровник! Скорей туда!

Рюрик и Олоф, не дожидаясь даже дружинников, вихрем помчались туда, где надеялись найти Эфанду.

Олоф не ошибся. Вадим действительно увёз похищенную им княгиню в лачугу Мала. Там он рассчитывал быть в полной безопасности.

Мал как будто ждал его.

— Видишь ты, старик, — кричал ему Вадим, — судьба ещё не совсем оставила меня!.. Победа на моей стороне и в моих руках то, что заставит моего врага смириться предо мной.

— Да, ты быстро идёшь к своему концу!..

— Скажи — к моей мести! — захохотал Вадим и направился к Эфанде.

Но та как будто ожидала этого и быстро отскочила в сторону.

— Прочь от меня, презренный убийца! — воскликнула она. — Погляди, на тебе кровь беззащитных женщин и детей... Будь проклят!

— Пусть так! Но всё-таки ты будешь моей!

— Никогда — гляди!

Перед глазами Вадима сверкнуло лезвие кинжала. Он не успел удержать руки Эфанды, и она ударила кинжалом себя в грудь.

— Я в самом деле проклят! — дико закричал Вадим. — Судьба и тут помешала моей мести.

Он кинулся к телу Эфанды и, как малое дитя, разрыдался.

— Проклят, проклят! — говорил он. — О, хотя бы смерть теперь!

— Ты зовёшь смерть, сейчас придёт к тебе, — прохрипел над ухом безумца Мал, — слышишь?

Конский топот и бряцание оружия раздались совсем близко.

— Что это? — с ужасом вскричал Вадим.

— Это орёл спешит на помощь к своей орлице, — ответил Мал. — Готовься, настало твоё время, ты сейчас умрёшь.

— Да, да! Я умру, но умру не от руки его! — исступлённо закричал Вадим и, схватив кинжал, которым ранила себя Эфанда, высоко взмахнул им.

В этот миг двое всадников вихрем внеслись на прогалину. Это были Рюрик и Олоф.

— Вот они! — закричал Рюрик и, забыв о Вадиме, кинулся к Эфанде.

— А я к тебе, ты не уйдёшь теперь от меня, презренный убийца! — бросился с поднятым мечом Олоф на мятежного старейшину.

— Поздно! — крикнул тот и что было сил ударил себя кинжалом в левую сторону груди и несколько раз повернул его в ране. — Ты на самом деле опоздал, проклятый враг, я умираю не от чужой руки.

Удар нанесён был верно.

— Прав ты, Мал, — произнёс Вадим, слабея, — они сильнее.

— Добро всегда сильнее зла, — сказал Мал и обратился к Олофу: — Оставь его, витязь, для него всё кончено на этом свете. Он был злом для народа славянского и заслужил свой конец.

— Собаке собачья и смерть! — закричал Олоф.

— Всё-таки он умер как храбрец, — возразил кудесник, — но вместе с ним кончено и моё дело!.. Высшие существа связали его судьбу с моей судьбой... Он умер, теперь и я могу отдохнуть. Прощай, Вадим! Воля судьбы свершилась.

Старец наклонился над трепетавшим ещё телом Вадима и нежно поцеловал его. Потом поднял голову и с радостной улыбкой устремил взор на небо.

— Да, да, сладкий миг наступает... И для меня всё кончается здесь. Всё, всё... Как хороша смерть, как отрадна после стольких лет!..

Он снова взглянул на Вадима. Тот в последний раз вздрогнул всем телом и вытянулся.

— Всё кончено, — прошептал Мал и опустился, уже бездыханный, на труп последнего поборника ильменской вольности.

Когда Олоф на миг отвёл взгляд от Эфанды и посмотрел на них, — оба они уже были мертвы.

Рюрик, между тем, пришёл в себя. Рана Эфанды оказалась не опасною. Молодая княгиня пришла в себя и открыла глаза.

— Ты, ты здесь? — прошептала она. — Ты спас меня от этого ужасного человека!

— Он сам наказал себя! — кивнул Рюрик. — Но ты, моя Эфанда... Ты страдаешь?

— Я? Нет... ничего... Мне хорошо около тебя!

— Теперь мы с тобой никогда не разлучимся! — воскликнул Рюрик.

Вскоре дружина нашла своего князя.

Прежде всего, конечно, дружинники занялись Эфандой. Быстро соорудили носилки, на которые положили раненую княгиню, и все тронулись к городищу.

Перед уходом Рюрик подошёл к трупу своего врага и долго-долго глядел на него.

— Вместе умерли, и пусть они гниют здесь, — сказал Олоф, — пусть их тела станут добычей воронов.

— Нет, Вадим был храбр, — ответил Рюрик и велел дружинникам: — Зарыть оба трупа там, где они лежат...

Со смертью Вадима мятеж потерял свою прежнюю силу. Подавить восстание не представляло более никакого труда. Все виновные подверглись жестокому наказанию, и это послужило всем хорошим уроком на будущее.

Полное, ничем не нарушаемое спокойствие воцарилось на берегах великого славянского озера...

Повествование наше подошло к концу...

Насколько автор выполнил свою задачу — представить по возможности интересный рассказ о давно минувших временах, — пусть судит сам читатель... Его суд самый верный и беспристрастный, перед которым бледнеют все нападки и похвалы критиков.

В заключение приходится сказать ещё несколько слов о действующих лицах повествования...

После того, как подавлено было поднятое Вадимом возмущение, Рюрик княжил около 17 лет и умер, как говорят некоторые хронологические данные, в 879 году в Новгороде. За четыре года до кончины Рюрика Эфанда порадовала его рождением сына, которого назвали в честь брата матери Ингваром.

Славяне, которым очень трудно давались скандинавские имена, переделали имя Ингвар на свой лад и стали называть его Игорем. Точно так же и имя названого брата Рюрика — имя Олофа было переделано ими для удобства произношения в Олега (мы уже знаем, что Сигура они звали Синеусом, а Триара — Труволом, или, как написано в летописях, Трувором).

Рюрик до конца своей жизни не мог понять, о каком владычестве над полумиром говорила ему ворожея. Если бы он мог встать теперь из-под своего кургана и оглядеться вокруг, то убедился бы, что ворожея была права. Страна, первым единодержавным правителем которой он был, действительно занимает полмира почти, и солнце никогда не заходит в её пределах...

Эфанда очень немногим пережила своего супруга, и малютка Игорь остался на попечении своего двоюродного дяди, сурового Олега, ещё более расширившего пределы призвавшей Рюрика страны и соединившего в неразрывное целое два великих славянских союза — северный и южный...

Если читателю не совсем наскучило повествование о давно минувших временах, то в следующем романе того же автора — в романе под названием «Гроза Византии» — он может встретиться кое с кем из героев настоящего повествования...