Роковой шаг

Слова Куделинского подействовали на Софью успокоительно.

– Милый, так ты не боишься? – воскликнула она.

– Чего? Кого? Уж не Кобылкина ли этого? Пустые страхи! Если я боюсь, так за тебя! Боюсь, что ты не выдержишь до конца своей роли.

Софья рассмеялась.

– Если бы ты, Стасик, посмотрел, – проговорила она сквозь смех, – как я играю эту роль!

– Хорошо?

– Без сомнения, могу сказать: бесподобно!… Я вполне естественна.

– Или, может быть, чересчур естественна? – подозрительно посмотрел на Софью Куделинский. – Ты сказала: „вполне“? Ой, Сонька, смотри! Ты знаешь, что нас связывает? Берегись! Я не из тех, кто согласен на дележ!

– Милый, что ты хочешь сказать? Какой еще дележ ты выдумал? Уж не ревнуешь ли ты? Нашел к кому ревновать. Этот Нейгоф – мразь, слюнтяй! Он только и умеет плакать, а ты… – Она рассмеялась. – Ты пойми, – продолжала она, целуя Куделинского, – мы, женщины, ценим в вас силу, энергию. Мы любим того, кто силен, а этот трущобный граф… Тогда, босяком, он был отвратителен, теперь – жалок…

– Но тем не менее ты должна довести свою роль до конца!

– И доведу! Потому что люблю тебя… Неподражаемо сыграю ее, потому что ты этого хочешь… Но помни и ты: я хочу быть свободной. Вас трое, я одна; я для всех приношу себя в жертву, так и вы должны потом освободить меня…

– Не бойся! Ты, кажется, имела случай убедиться в способностях Квеля и Марича.

– Не вспоминай! – глухо произнесла Софья. – Ах, зачем вы меня тогда позвали!

– Ну, ну, – обнял ее Станислав, – это что же? „Зачем? К чему?“ – все эти вопросы теперь излишни. Пойдем! Ведь Квель и Марич ждут меня не дождутся.

– Ах, да! Ведь ты только что приехал. Я и Нейгофа нарочно прогнала, когда пробило три часа.

– Умно сделала! Зачем нам теперь встречаться? Еще успеем познакомиться. Вот только как ты его прогнала?

– Прямо попросила уйти.

– Смотри, не испортила ли ты дела?

– Не бойся, прибежит, – небрежно сказала Софья. – Я ведь сказала, что держу его крепко… Ну, ехать, так ехать! До вечера немного остается.

– А вечером что?

– Как что? Граф!

– Так! Скорее, Соня, скорее, птичка!… Я съездил, узнал все. Недаром мы начали это дело! Еще немного – и мы будем богаты… понимаешь: богаты! Но путь к богатству лежит через графскую корону, которую ты должна надеть во что бы то ни стало.

– И надену! – задорно воскликнула Софья. – Который раз я это говорю тебе!

Она была хороша в эти мгновения. Воодушевление придало блеска ее глазам, щеки разрумянились, тонкие ноздри раздувались, грудь вздымалась. Куделинский смотрел на нее с восторгом.

Через несколько минут Софья и Куделинский выходили из квартиры.

– Вы, Настя, – приказала Софья горничной, – когда придет этот господин, высокий, бледный, впустите его и попросите подождать… Только вот что… Пожалуйста, не вздумайте рассказывать ему о Станиславе Федоровиче; скажите, что я одна уехала.

– Помилуйте, барышня, – обиделась Настя, – будто я махонькая, не понимаю!

– То-то! Предупредить все-таки лучше… Больше никого не принимайте. Идем.

Они стали спускаться по лестнице.

– Нехорошо, Соня, что квартира с одним входом, да притом еще на двор, – заметил Куделинский.

– А что?

– Да мало ли на что второй ход может понадобиться? Впрочем, все равно: недолго осталось.

Куделинский был прав: квартира с одним надворным ходом имела свои неудобства.

Как только они пошли к воротам, во втором этаже флигеля напротив захлопнулась форточка, а минуты две спустя, на дворе уже появился Кобылкин. Когда он выбежал на улицу, то увидел, что Софья и Куделинский уже отъехали на порядочное расстояние на извозчике.

– Это что же за барин с барышней, жиличкой вашей, вышел? – спросил он у дежурившего у ворот дворника.

– А не знаю я, – ответил тот, – верно, знакомый какой… В первый раз его вижу… Расходились чего-то к барышне Шульц кавалеры сегодня!

– Да разве так много?

– Чего много! Второй! Допрежь этого не бывало. Барышня скромная, мужчинским духом и не пахло даже, а вот, поди…

Мефодий Кириллович слушал его, как говорится, в одно ухо.

„Никак, „злодей номер первый“ на сцену выступил, – размышлял он. – Клубочек-то как будто разматывается. Что теперь делать? К Настюшке пойти? Нет, испугаешь девчонку и все испортишь, а я все равно через Афоньку, жениха ее, все, что нужно, выведаю и вернее узнаю, что за птица этот новый кавалер и как ему наименование. Интересно знать, как она вернется: одна или с ним же? Пойду займу свой наблюдательный пост, может, что и высижу“.

Кобылкин вернулся в квартиру, где нарочно для того, чтобы следить за Софьей, снял комнату с окнами, находившимися как раз напротив окон Шульц.

В сумерки со своего наблюдательного поста он увидел, как прошел по двору к Шульц граф Нейгоф.

Михаил Андреевич весь этот день провел на улице. Он упивался кипевшей вокруг него жизнью, на которую до этого смотрел совсем другими глазами – глазами отверженца, видящего в каждом прилично одетом прохожем своего заклятого врага.

Впрочем, он успел подыскать себе сносное помещение, и это обрадовало его, как радует ребенка желанная игрушка. Но, несмотря на всю свою радость, он не мог дождаться вечера и, как только стало смеркаться, поспешил к Софье.

Ее отсутствие показалось ему зловещим предзнаменованием; он хотел, было уйти, но Настя решительно остановила его.

– Барышня прокатиться поехали, – объявила она и сейчас же солгала: – Плакали они очень, как вы ушли.

– Плакала?! – воскликнул Нейгоф.

– Да, очень! Так вот проветриться пожелали. А вас просили дожидаться их. Так и сказали: „Пусть барин непременно ждет, я скоро буду!“

Однако Софья не особенно торопилась. Нейгофу довольно долго пришлось просидеть у нее в гостиной одному.

Было уже совсем темно, когда у входа раздался звонок, и тотчас после него в гостиную впорхнула Софья, румяная, веселая, жизнерадостная.

– Граф, простите! – воскликнула она. – Я заставила вас скучать.

– Я не скучал, Софья Карловна, – пошел ей навстречу Нейгоф.

– Вот как! Вы, однако, не любезны, и я жалею, что вернулась домой так рано… Но, простите, сейчас! – Она скрылась из гостиной и вернулась уже переодетая в домашнее платье. – Настя, подайте нам чай, – распорядилась она. – Итак, граф, вы не скучали? Позвольте узнать, кто или что услаждало ваше одиночество?

– Мечты, Софья Карловна.

– Мечты! Всегда мечты! Я начинаю завидовать вам и жалеть о том, что не родилась мечтательницей… Тогда бы мое одиночество не тяготило меня… Научите меня, граф, как это мечтают?

– Софья Карловна, научить мечтать невозможно, но то, что человеку кажется мечтой, иногда сбывается и наяву. Софья Карловна, сегодня вы уже не в первый раз вспоминаете о своем одиночестве…

– Да, да, и оно тяготит меня, – прервала его Софья. – Но вот чай, граф, прошу вас. Настя, кто бы ни спрашивал, меня нет дома… Понимаете? А теперь, граф, возвратимся к нашему разговору. Уж не беретесь ли вы научить меня, как легче снести мне мое сиротство?

– Софья Карловна, – голос Нейгофа дрожал от волнения, – простите меня, я должен, наконец, высказаться. Вы знаете, какую жизнь я вел до сих пор, знаете, что теперь я беден, но, Софья Карловна, пока…

– Ах, граф, что такое бедность! – опять перебила его красавица, обжигая взглядом своих лучистых глаз. – Я с вами была достаточно откровенна, и вам известно, какую жизнь я вела в детстве.

– Потому-то я и осмеливаюсь говорить теперь… Я уверен, что вы поймете меня… Софья Карловна! Вот теперь, сейчас у меня есть единственное достояние – честное, ничем не запятнанное имя моих предков; я сохранил его даже в той страшной грязи, где был… Софья Карловна, позвольте мне отдать вам эту драгоценность, будьте моей женой!

Бледный стоял Нейгоф перед красавицей, протягивая ей дрожащие руки.

Софья молчала.