Глава первая

Февральский мороз расписал окна в кабинете Игоря Задольного такими картинами — залюбуешься. Правда, с первого взгляда не каждому удастся понять красоту полотен зимушки студеной. Тайну шедевров она открывает глазу острому, душе чистой, широкой. И чем дольше Игорь смотрел на разрисованные стужей окна — яснее видел.

В левом углу одного окна из кипящей морской пучины на каменистый берег выходил широкогрудый дядька Черномор с разудалыми молодцами. Богатырей у разлапистого дуба встречал кот ученый хлебом-солью. Голоплечие русалки, наоборот, прятались за кустами разбутонившихся камелий. В центре окна на буйногривых скакунах величаво и гордо, как цари на троне, восседали три русских воина. Старший из них, окладистобородый, в сверкающей кольчуге, широкую ладонь козырьком держал у глаз и тревожно глядел на опушку соснового леса, словно из-за нее должна была вот-вот появиться несметная сила врагов.

Игорь Задольный весело, как закадычному другу, подмигнул старому богатырю и на чистом листке написал:

«Ирина, здравствуй!»

Письма Игорь сочинять не мог и не любил. Они всегда у него получались сухими, краткими. Но ответить на весточку из Москвы надо было обязательно. И не просто: жив, здоров… Ему хотелось рассказать Ирине Златогорской о своем житье-бытье подробно, откровенно и спросить прямо: приедет она в Яснодольск или снова будет «пробиваться» в аспирантуру?

Игорь попытался продолжить первые строчки письма — ничего не получалось. Слова на бумагу ложились бледные, какие-то холодные и, главное, говорили совсем не о том, о чем хотелось поведать. Но стоило ему начать рассказ о химкомбинате, молодом городе, плохих концертах в новом Дворце культуры, дело пошло на лад.

Убористые строчки письма Игорь прочел дважды и опять остался недоволен. Ответ Ирине получался деловым, суховатым, без романтики, красоты. Но где все это взять? Подмосковье не Сибирь. Может быть, красота Яснодольска в белых фасадах домов, ровных, как натянутая струна, улицах? Да разве москвичку таким удивишь! Она живет в Кунцевском районе столицы. Ее дом стоит в десяти шагах от березового леса. По утрам Ирина из окна кооперативной квартиры, расположенной на двенадцатом этаже, любуется Ленинскими горами. Перед восходом солнца они одеты чистым туманом и кажутся совсем рядом. Когда солнце немного поднимется над землей и туман легкими волнами скатывается по зеленым склонам к Москве-реке, Ирина видит выгнутый янтарной радугой трамплин, синеющие леса… Но самая лучшая картина впереди. Она вырисовывается неторопливо, как выплывающий из-за морского горизонта теплоход. Разница в одном: человек с морского берега корабль начинает замечать по мачтам, надстройкам, трубам… Университет выплывает из чистой голубизны вначале пристройками, чем-то похожими на крылья огромной птицы, затем над крыльями растет здание главного корпуса, и храм науки на Ленинских горах становится похожим на хрустальный дворец.

Вот и попробуй Игорь козырнуть красотой Яснодольска. Ирина прочтет письмо, прищурит чуточку выпуклые глаза и, улыбаясь краешком тонких губ, обязательно упрекнет Задольного в опрощении, попытках разбудить у нее, коренной москвички, любовь к «чертовым куличкам»… Он, конечно, мог бы рассказать, как весной на окраинах Яснодольска по вечерам поют соловьи и в сосновых борах, когда начинают увядать зори, глухари справляют свадьбы. Ирину и этим не удивишь. Соловьи у нее заливаются прямо под окнами. Яснодольские сосновые леса она нарисует в своем воображении таежной глухоманью, вялые зори идиллией провинциалов… Нет, все это не то. Честное слово, не то! Ирина обязательно сделает вывод: «Каждый кулик свое болото хвалит».

Игорь перебрал в памяти почти все приметы нового местожительства, события в личной жизни, но чего-то красивого, большого так и не нашел. Все ему казалось обыкновенным, простым. Он скомкал лист бумаги, испещренный торопливыми строчками, бросил в корзину и занялся проверкой экономических расчетов, подкрепляющих содержание докладной записки на имя министра.

Колонки цифр, выверенные десятки раз, доказывали неопровержимую истину: Яснодольский химкомбинат надо переводить на выпуск минеральных удобрений высокой концентрации.

После небольших поправок в статье транспортных расходов Игорь остановился на пятой странице докладной записки и прочитал вслух один абзац:

— «Производство минеральных удобрений высокой концентрации позволит государству сберечь десятки миллионов рублей на строительстве в колхозах и совхозах аэродромов, хранилищ… Зачем производить миллионы тонн удобрений? Время и жизнь требуют количество заменять качеством».

Шестую и седьмую страницы Задольный перелистал, не читая, на восьмой подчеркнул красным карандашом строчки:

«На всех химкомбинатах, производящих минеральные удобрения, надо построить обогатительные фабрики. Капиталовложения окупятся с лихвой через два-три года. Ведь наше сельское хозяйство с помощью химии становится на путь индустриализации, выступает в качестве прямого „продолжения промышленности. В производстве хлеба сейчас участвуют не только крестьяне, но и их верные помощники — машиностроители, химики, работники науки… Используя плоды общественного труда, селяне с каждым годом повышают урожаи зерновых. Если мы дадим труженикам села минеральные удобрения высокой концентрации и они повысят урожайность на один процент — страна получит дополнительной продукции на 500 миллионов рублей. Эти средства можно вложить в дальнейшее развитие сельского хозяйства. Они дадут возможность государству снизить закупочные цены на сельхозпродукты. Снижение первых цен повлечет за собой снижение розничных на мясо, масло, молоко… Выгода получается двойная: и крестьянам и рабочим“.

Докладную записку, расчеты, новую технологию выпуска минеральных удобрений высокой концентрации Игорь запечатал в конверт и только стал писать на нем адрес, как в кабинет торопливо вошел старший аппаратчик Василий Денисович Гришин. Задольный взглядом пригласил его присесть на диван.

— Некогда, Николаевич. Давление почему-то в двух колоннах синтеза чуток упало. Подстегни компрессорщиков.

— Давление? — снимая телефонную трубку, удивился Задольный. — Алло! Алло! Компрессорную! Компрессорная? Вы что, уснули? Да, Задольный. Давление, говорю, в двух колоннах синтеза падает. Нормальное держите? Кончайте темнить! Прибавьте немедленно! Не можете? А если прекратится синтез аммиака? Попробуете? Так бы сразу и действовали. У меня все. Привет семье и детям.

Телефонную трубку Игорь положил на аппарат, чертыхнулся в адрес компрессорщиков и заверил Гришина, что все будет в порядке.

— Ну, мне пора в цех, — заторопился старший аппаратчик, поправляя на голове кепку-блин. — Загляну на шестую установку. Там сегодня новичок дежурит.

— Незабудкин?

— Он самый.

— В институт собирается поступать. Решил стать технологом. Советую ему идти в Менделеевский.

— Такого за порог не выставят, — заметил Василий Денисович. — Он сразу прямую линию в жизни поведет.

— Как это понять?

— Просто. Такой парень не будет шарахаться из одной стороны в другую, как молодые герои в некоторых книжках. Вчера читал одну — плевался. И в какие только края в ней не порхают желторотики. Не обессудь, Николаевич, доживут такие оболтусы до седых… в поисках-побегушках и еще гордиться „подвигами“ начнут. Для них бы особый закон надо придумать. Они бы сразу перестали мотаться как неприкаянные по земле-кормилице за родительские грошики. Ну, я пошел.

Василий Денисович сдвинул на затылок кепку и, чуточку припадая на правую ногу, скрылся за дверью. Игорь взял новый лист бумаги, сосредоточился и, обдумывая каждое слово, начал писать второе письмо:

„…Ирина, я не знаю, какой бы из меня вышел кандидат наук, если бы я до сих пор сидел под крылышками предков. На эту тему я хотел с тобой поговорить еще летом, когда приезжал на недельку в Москву погостить к старикам. Но увы! Ты укатила на Рижское взморье. Так вот, мои мысли о кандидатской степени отошли на задний план. В Яснодольске я, пожалуй, стану настоящим инженером-технологом. Недавно меня назначили начальником смены в цех аммиака. Должность, скрывать не буду, беспокойная, хлопотливая. Но я не тужу, не сетую на рок судьбы. Выдаю, как говорится, план на-гора. И ничего. Получается. Работа на химкомбинате развеяла мои мысли о скороспелой гениальности. Здесь я понял: светочем в науке мне, пожалуй, не быть. А вот хорошим инженером-технологом я, пожалуй, стану. Этот орешек, кажется, по моим зубам“.

Страницу нового письма Игорь прочитал неторопливо и. вспомнив, что Ирина как бы ненароком в одной из весточек сообщала, что ее „маман“ приглянулся лысеющий аспирант, подающий колоссальные надежды, и спрашивала напрямую о его „романе“ в Яснодольске, без утайки рассказал:

„Подружился я здесь с очень хорошим человеком — Николаем Ивановичем Глыбой. Он работает начальником пожарной охраны. Мы часто бродим с ним по лесам, иногда охотимся на глухаришек, рыбачим. Я поначалу стрелял архискверно, быстро уставал в походах и вместо трофеев добывал грипп, ангину… Николай Иванович составил для меня спартанский режим дня, и все мои недуги — тю-тю-ю! Интересный он человек. Каждый день по два часа занимается химией, требует за ответы ставить оценки. Я как-то спросил: зачем ему химия? Он обиделся и целый вечер доказывал: „Люди двадцатого века обязаны знать новинки времени!..““

Кстати, я говорил ему о нашей дружбе, показывал твою фотографию… Он так рассудил: „Не приедет — считай дезертиром!“ Правда, чудак? Ирина, напиши: ждать тебя или нет? Ты долго не думай и меньше слушай „маман“. Она, вероятно, по-прежнему твердит: „За порогом Москвы — дыра! В ней прозябают тупицы, неудачники…“ Поверь, ее представления о Подмосковье не выдерживают никакой критики. А учиться в аспирантуре можно и в Яснодольске. Правда, придется заочно. На химкомбинате тем для диссертаций — уйма!»

Игорь немного подумал и, приглаживая левой рукой задиристый бобрик, продолжил письмо:

«Ирина, в жизни главное не искать себя — найти. Наше счастье всегда на нашем пороге. А то действительно можно дожить до седых волос в поисках непотерянного. Что еще сказать? Квартиру дали отдельную, как молодому специалисту. И еще: сочинил „талмуд“ в министерство. Развернули мы тут работу по обогащению минеральных удобрений. Ты, как очень практичный человек, справишься о результатах. Идем вперед. Когда начали проводить в лаборатории первые опыты, директор химкомбината Андрей Карпович Осокин вежливо заметил: „Все это хорошо! Прекрасно! А кто будет выполнять план?“ Я долго думал над его вопросом. С одной стороны, директор, пожалуй, прав, но с другой… Ирина, я не собираюсь обвинять его в консерватизме, рутинерстве… Государственный план для комбината — закон. Мы это отлично понимаем. Ради этого и начали заниматься обогащением минеральных удобрений.

Главный технолог Демьян Михайлович Пилипчук, как всегда, директору поддакивает, нас горячо убеждает: „Повышением концентрации минеральных удобрений обязаны заниматься научно-исследовательские институты…“ Мы стоим на своем. Я на этой почве даже крепенько поцапался с директором. Андрей Карпович вроде бы согласился с нашей затеей, но как только встал вопрос о финансировании исследовательских работ, посмотрел на меня снисходительно и спокойно заметил: „Вы, товарищ Задольный, больше жмите на план. На план нажимайте, дорогой Игорь Николаевич“. Но мы отступать не собираемся. Будем биться до победы. Первые образцы минеральных удобрений высокой концентрации уже получили.

И технологию выпуска новых удобрений разработали. Теперь будем проталкивать в министерстве вопрос о строительстве на химкомбинате обогатительной фабрики.

Ирина, мы ведь действуем не в корыстных целях. В наше время каждый человек обязан участвовать в создании материальной базы коммунизма. Ты только не думай, что это „ложный пафос“, стремление „выслужиться“, „отличиться“… На химкомбинате я совсем по-другому стал смотреть на жизнь. До скорой встречи. Жду!»

Ответ Ирине Задольный отложил на край стола, развернул ее весточку и просмотрел конец:

«…Моей маман кретины снизили за папу пенсию, поскольку я закончила институт. В этом году мы уже лишены возможности поехать на Рижское взморье. Эти кретины все экономят! А папа, как инженер-строитель, отдавал себя делу безрассудно. В министерстве я тоже крепенько повздорила. Говорила прямо: отремонтируйте дачу Златогорского. Они, представь себе, отказали. Но я до них доберусь! Они у меня еще повертятся!..»

Игорь не понимал: жалуется ли Ирина ему как другу, то ли за ее обидой кроется что-то неясное, рассчитанное на сочувствие, помощь… Он запечатал свое письмо в конверт и, услышав торопливые шаги за дверью, сунул его в карман.

— Николаевич, — взволнованно заговорил с порога Василий Денисович Гришин, — давление в пятой и шестой колоннах синтеза опять под гору катится. И температура на катализаторах падать начинает.

— В компрессорную и теплотехникам звонили?

— Говорят, у них все в ажуре.

— Врут! — Игорь попросил дежурную коммутатора немедленно соединить его с компрессорной и чуточку дрогнувшим голосом спросил: — Братцы, почему падает давление в пятой и шестой колоннах синтеза? Не морочьте мозги! Чихать я хотел на ваши приборы! Они у вас врут! Прибавьте, говорю, и точка!

После резковатого разговора с компрессорщиками Задольный навалился на теплотехников:

— Почему падает температура на катализаторах? Вася, не темни! Утром, как на лучшего друга, докладную директору подам. Прибавишь? Вот это другой разговор. Письмо от Ирины? Получил. Ответ? Написал. Тебя разрисовал так: «Вася Чайка в Яснодольске пьет стаканами девичьи слезы…» Вычеркнуть? Будешь держать нормальную температуру на катализаторах — уважу. Ничего не случится с твоими генераторами. Сам хвалился: «Мои машины — звери!..» Договорились? Салют!

 

Глава вторая

Огромные поршни на установках сжатия азота вздыхали редко и глухо. Десятки вентиляторов, наоборот, жужжали бойко, весело, точно шмели-медовозы в жаркий день на цветущем лугу.

Старший аппаратчик Гришин, низкорослый, чубастенький, с противогазом на боку, Игорю казался похожим на сказочного колобка. Он не шагал по цеху — катился так быстро на коротких ногах, чуточку припадая на правую, что Игорю все время приходилось прибавлять ходу.

— Денисович, на отмывке водорода какие-то неполадки, — забегая вперед, заметил Игорь. — Посмотрите, как суетится Аня Подлесная.

— Верно, — согласился Гришин. — Эта дивчина зря горячку пороть не будет.

Догадка Задольного оправдалась. Едва они остановились у отмывки водорода, Аня скороговоркой пояснила:

— Давление и температура в пятой и шестой продолжают падать.

— Сейчас режим наладится, — заверил Игорь. — Я звонил в компрессорную и теплотехникам.

Аня, теребя пояс белого халата, потупилась. Задольный, вспомнив, что она всегда при встречах с ним немного теряется и мигает ресницами, как обиженный ребенок, взглянул на нее так, словно увидел впервые. Ему в рту минуту почему-то стало обидно на самого себя. И как это он раньше не замечал Аниных глаз с затаенной грустинкой, золотистых локонов, овальных плеч и какой-то особой легкости в движениях, которая подчеркивала в ней удивительную стройность и красоту. Аня, подняв голову, чуточку зарделась, но взгляд Игоря выдержала до конца.

— Николаевич! Николаевич! — засуетился Гришин. — Нас кличет Незабудкин.

Игорь обернулся. Анатолий Незабудкин махал кепкой. Задольный и Гришин тревожно переглянулись и молча зашагали к шестой установке сжатия азота.

— Какая-то неразбериха получается! — доложил Незабудкин. — Посмотрите, как стрелки на приборах пляшут.

— Давление обещали поднять, — заверил Игорь. — А вот падение температуры на катализаторах — загадка. Такого в нашей смене еще не бывало.

— Гляди, Николаевич! Гляди! — указал пальцем на манометр Василий Денисович. — Давление опять падает.

— Я их сейчас по молекулам разложу! — побагровел Игорь. — Денисович, прикажите аппаратчикам нарушение технологического режима регистрировать в журналах. Утром напишем директору докладную…

— А они там не того? — Василий Денисович почесал указательным пальцем горло. — Теплотехники вечерком спирт для промывки каких-то контактов получали.

— Я им мозги промою! Так прополоскаю — всю жизнь помнить будут!

В кабинет из цеха Игорь прибежал злым, побледневшим. Следом за ним порог перешагнула Аня Подлесная и тихо прошептала:

— Температура падает…

— Пожалуйста, меньше паники!

Аня попятилась и робко прикрыла дверь. Игорь, упрекнув себя за горячность, сжал в руке телефонную трубку. Секунды вызова компрессорной тянулись удивительно долго, а когда она наконец отозвалась, он гневно прокричал:

— Вы какого дьявола устраиваете неразбериху? Нормальное, говорите, держите давление? Врете! В пятой и шестой колоннах синтеза на пятьдесят атмосфер упало! Я буду докладывать директору и главному технологу. Повторяю: чихать я хотел на ваши приборы! Поднимите давление до нормали!

Перебранка с компрессорщиками взбеленила Игоря. Барабаня пальцами о стол, он обрушился на теплотехников:

— Вася, почему падает температура на катализаторах? Нормальную держите? Не темни! Да ничего не случится с твоими генераторами. Наладится режим — уменьшишь нагрузку. Добавишь на собственный риск? Узнаю тебя, старче!

Задольный налил из графина в стакан газировки, но выпить не успел. В кабинет вбежал запыхавшийся Василий Денисович Гришин и, не говоря ни слова, стал комкать в руках старенькую кепку.

— Я тоже не пойму причину, — приуныл Игорь. — Компрессорщики и теплотехники заверяют, что у них полный порядок. Кстати, как работала вторая смена?

— Нарушений технологического режима не наблюдалось.

— Будем действовать так: я бегу в компрессорную и загляну к теплотехникам. Вы остаетесь в цехе. У рабочих химзащитные костюмы в порядке?

— Как всегда.

— Проверьте еще раз.

На улице ветер сорвал с головы Игоря ушанку. Он попытался подхватить шапку рукой и с досадой выругался. Ветер унес ее куда-то в мутную завесу снежной круговерти. Игорь, чертыхаясь, поднял воротник пальто и прямо по сугробам полез к зданию компрессорной.

— Ты чего это как с цепи сорвался? — спокойно встретил Задольного дежурный инженер Валентин Чепуренко. — В снегу! Без шапки!..

— Какое держишь давление на пятой и шестой?

— Выше нормали на пятьдесят атмосфер.

Игорь кулаком протер запорошенные снегом глаза. Посмотрел на манометры:

— Не барахлят?

— У нас, друг, порядок железный!

— Сбрось атмосфер десять.

— Дядя Костя, — окликнул Чепуренко компрессорщика, — сбрось на пятой и шестой десяток атмосфер.

— Это можно.

Стрелки манометров залихорадили и медленно поползли вниз.

— Теперь убедился?

— Не пойму причину. Давление и температура в пятой и шестой колоннах синтеза продолжают падать…

Телефонный звонок помешал Игорю рассказать о неполадках в цехе. Чепуренко подал ему трубку.

— Да. Понятно. Загляну к теплотехникам и бегу обратно.

Валентин Чепуренко, как бы оправдываясь за работу компрессорщиков, посоветовал Игорю:

— Немедленно докладывай начальству.

— Можно еще увеличить давление?

— Нет! Ты, друг, лучше начальству доложи.

Игорь выскочил из компрессорной и через минуту появился у теплотехников. «Промывать мозги» теплотехникам ему тоже не пришлось. Его друг по институту Вася Чайка, худенький блондин в пенсне, чем-то похожий на служащего нотариальной конторы, увеличить температуру на катализаторах наотрез отказался.

Просторное, залитое мягким светом здание теплотехников растаяло в снежной завесе. Игорь, не чувствуя ледяного ветра, возвратился в цех. Василий Денисович встретил его кратким докладом:

— В пятой и шестой прекратился синтез аммиака.

Игорь, отряхиваясь от снега, промолчал. Гришин упавшим голосом посоветовал:

— Докладывай, Николаевич, обстановку главному технологу. Понимаешь, чем это пахнет?..

Пояснять Игорю, «чем это пахнет», не требовалось.

— Директору и главному технологу надо звякнуть, — повторил Василий Денисович.

— Они спросят причину. А мы… Что мы ответим?

Василий Денисович, потирая ладонью изрезанный морщинами лоб, начал сокрушаться:

— Где же собака зарыта?..

— Водород в эти колонны синтеза чистый поступает? — поинтересовался Игорь.

— Николаевич! — в голосе Гришина прозвучала обида. — Водород после отмывки от угарного газа проверяет Подлесная. Лаборантка она опытная, внимательная.

— А что показывают фильтроприборы?

— Порядок.

— Точно?

— Николаевич!..

— Проверим.

Игорь осторожно постучал пальцем по защитному стеклу прибора. Стрелка чуть-чуть вздрогнула и замерла на нуле.

— Проверьте фильтроприбор загрязненным водородом.

— Водород с угарным газом подавать? — насторожилась Аня.

— Для проверки прибора.

— Пишите приказ. — Аня открыла сменный журнал и с тревогой предупредила: — Загрязненный водород может попасть в колонны синтеза…

— Перекройте магистраль. Проверять будем только фильтроприбор.

— Пишите приказ и обязательно укажите время.

Приказ Игорь написал краткий, подпись поставил крупную, разборчивую. Аня сменный журнал спрятала в ящик стола.

— Выполняйте! — тверже повторил Игорь.

Аня отключила пятую и шестую колонны синтеза от магистрали, подошла к автоматическому вентилю и нажала кнопку. В змеевике фильтроприбора раздалось шипенье газа. Игорь, не мигая, следил за стрелкой. Она оставалась мертвой.

— Включите вентиль еще раз.

Вторая подача загрязненного водорода в змеевик окончательно убедила Задольного в самом страшном.

— Прибор, как видите, испорчен! — сдерживая приступ гнева, произнес Игорь. — А чистота азота, Денисович, тоже нормальная?

— Тревожных сигналов с блока разделения воздуха не поступало.

— Возьмите газы на химанализ. Я сбегаю на блок разделения воздуха.

Шаги Задольного гулко простучали на кафельном полу и где-то затихли за жужжащими вентиляторами. Василий Денисович, насупив седые брови, пробормотал:

— Доработались!..

— Пробу, Денисович, надо брать, — напомнила Аня. —

Игорь Николаевич сейчас вернется, а мы ничего не сделали.

— Это факт…

Герметические колбы с газами Аня и Василий Денисович поставили на тумбочку и стали ожидать Задольного.

Сколько раз я предлагал поставить для контроля за чистотой газов на каждой колонне синтеза еще по одному фильтроприбору, — начал сокрушаться Василий Денисович. — Осокин и слушать не хотел. И Пилипчук не лучше: перестраховщиком меня называл…

— Директору и главному технологу доложили обстановку в цехе? — поинтересовалась Аня.

— Николаевич не велит. Я, пожалуй, звякну, а?

— Не советую. Игорь Николаевич переживает не меньше нас, но паники не поднимает.

Задольный с блока разделения воздуха вернулся хмурым, взял колбы и убежал в центральную лабораторию.

 

Глава третья

— Пилипчук на проводе, — отозвался заспанным голосом главный технолог химкомбината. — Шо?.. Шо там у вас случилось?

— Говорит Задольный, — повторил Игорь. — На втором участке цеха в пятую и шестую колонны синтеза попал угарный газ…

— Да-а?!

— Я прошу вашего разрешения…

— Директору… Андрею Карповичу немедленно доложите!

— Какие принимать меры?..

Главный технолог Пилипчук вместо совета смачно выругался и тихо повторил:

— Директору докладывай.

Дорога от центральной лаборатории к цеху Задольному показалась ухабистой и скользкой. Едва он переступил порог, Василий Денисович вырос перед ним точно из-под Земли.

— В пятой и шестой колоннах синтеза угарный газ, — сообщил Игорь. — Вот акты химанализов.

— Да ну?! — Василий Денисович уставился на Игоря остекленевшими глазами. — Это… Это же, Николаевич…

— Прекратите подачу газа в эти колонны!

Василий Денисович сразу как-то обмяк, побледнел и виновато заговорил:

— Не могу. Не имею права. Инструкция Осокина нам не дает таких полномочий.

Игорь, сурово взглянув на Гришина, направился к пульту управления. Василий Денисович зашагал с ним рядом, приговаривая:

— Я лишен таких прав. Инструкция Осокина…

Дежурный пульта управления прекратить подачу газа в пятую и шестую колонны тоже отказался. Задольный в сменном журнале письменно обязал его выполнить приказ.

— Без личного указания директора не имею права.

— Угарный газ разрушит в колоннах платиновые катализаторы! — вспылил Игорь. — Вы это понимаете или нет?..

— Николаевич. Слышь, Николаевич, — дернул за рукав Задольного Василий Денисович, — Осокин и Пилипчук явились. В кабинет уже вошли.

Доклад Игоря Андрей Карпович Осокин выслушал внимательно и спокойно. Когда Задольный умолк, он снял пыжиковую шапку и, присаживаясь на диван, вытер надушенным платочком блестящую, как бильярдный шар, голову. На диване Осокин просидел минуты три-четыре, затем медленно поднялся, руки заложил за спину, и половицы в кабинете закряхтели у него под ногами.

— Какие будем принимать меры? — спросил Задольный. — В пятой и шестой колоннах синтеза…

— Знаю, — брови Осокина сошлись на переносице, рыхлый подбородок вздрогнул. — Я все знаю, Игорь Николаевич.

Главный технолог Пилипчук, сдвинув очки на кончик птичьего носа, поддержал Задольного:

— Андрей Карпович, в колонны действительно надо прекратить подачу газа.

Андрей Карпович тяжело вздохнул и почесал ребром ладони толстую шею, покрытую завитушками седых волос.

— Какие будем принимать меры? — не унимался Игорь. — Угарный газ может разрушить в колоннах синтеза платиновые катализаторы…

— Хорошо, — не повышая голоса, рассуждал Осокин. — Мы прекратим подачу газа в колонны. А дальше?..

Задольный, Гришин и Пилипчук пытались склонить Осокина на коллективный совет. Андрей Карпович не торопился принимать решения и, прохаживаясь по кабинету, думал нелегкую думу. Он еще не знал, как ее разрешить, но в одном не сомневался, что в сложившейся обстановке надо действовать гибко, безошибочно.

Прожитые годы многому научили Осокина. Он всегда считал себя больше дипломатом, нежели волевым администратором. И оснований для этого у него было достаточно. За тридцать лет на руководящих постах Андрей Карпович не получил ни единого выговора, возглавляемые им предприятия всегда выполняли государственный план, на него никто не писал анонимок, жалоб, его имя не склоняли в горкомах, на коллегиях министерства… В зенит славы Осокин тоже не попадал. Но вышестоящие руководители о нем ничего худого не говорили. Его работу оценивали кратко: «Тянет мужик». Такая характеристика с годами прочно утвердилась за Осокиным, хуже того, сделалась как бы эталоном для оценки низовых руководителей, которых постепенно зачисляют в «золотую середину» и при удобных случаях, скорее по инерции, чем по заслугам, выдвигают на более ответственные посты, веря в таких людей, что они «пороха не выдумают», но и «дров не наломают».

— Время не ждет!.. — взволнованно напомнил Задольный.

Андрей Карпович, уловив в голосе Задольного нотки той горячности, которая обычно толкает малоопытного в житейских битвах человека на крайность, выжидательно посмотрел ему прямо в глаза. Игорь отступать не собирался, наоборот, решил идти в лобовую атаку. Сделать первый бросок ему помешала вбежавшая в кабинет Аня Подлесная.

— Чем обрадуете? — прищурился Осокин.

— Давление в колоннах подпрыгнуло выше нормали на сто атмосфер…

— Я это предвидел, — невозмутимо ответил Осокин. — Доработались…

— Андрей Карпович, колонны не выдержат такого давления, — с грубоватой официальностью заявил Игорь. — Я последний раз прошу вашего разрешения прекратить подачу газа в пятую и шестую колонны! Откажете — я снимаю с себя ответственность за последствия на втором участке и пишу рапорт!

— Рапорт?.. — в глазах Осокина вспыхнула затаенная надежда и быстро погасла. — Пишите. Бумага и чернила на столе.

Игорь на тетрадном листке кратко изложил причины, требующие прекращения подачи в пятую и шестую колонны газа, расписался и вручил рапорт Осокину. Андрей Карпович посадил очки на толстый нос с темной бородавкой, прочел кричащие строчки и крупными буквами наложил резолюцию:

«Техническое руководство по предотвращению случая на втором участке в цехе аммиака возлагаю на начальника смены тов. Задольного И. Н. Все меры, которые будут приниматься, согласовывать лично со мной. Директор химкомбината А. К. Осокин».

Рапорт с резолюцией Задольный спрятал в карман и, повернувшись к Василию Денисовичу, распорядился:

— Прекратите подачу газа в колонны. В цехе объявите химтревогу!

— Свои действия, — напомнил Осокин Игорю, — будете согласовывать только лично со мной.

 

Глава четвертая

Порог своего кабинета Задольный переступил сгорбленным и задумчивым.

— Какие принимаете меры? — поинтересовался Осокин. — Обстановку на втором участке я доложил заместителю министра, секретарю парткома Полюшкину, секретарю горкома партии…

— Великое дело свершили.

— Что?.. — Осокин кахикнул и рассудительно продолжил: — Авторитетная комиссия, молодой человек, разберется… Она, братец мой, все по полочкам разложит.

— А тут и без комиссии ясно.

— Все решили объяснить техническими неполадками? Не выйдет, голубчик. Вы и рапорт писали с расчетом увильнуть от ответственности, да?

— Андрей Карпович, как будем освобождать колонны синтеза от угарного газа?

— М-да-а…

Игорь с нетерпением ожидал ответа. Андрей Карпович, отмалчиваясь, соображал, как львиную долю ответственности за последствия на втором участке взвалить на чужие плечи. Молчал и главный технолог Пилипчук. И молчал как-то особенно, с напускной озабоченностью, не отрываясь от актов химанализа газов, точно серые бланки могли подсказать мудрый ответ.

Решительного поступка от Пилипчука Задольный и не ожидал. За три года работы на химкомбинате он хорошо понял, что Демьян Михайлович взял на вооружение в жизни безропотное повиновение вышестоящему. Он никогда не вступал в споры, всегда с подчеркнутым вниманием и напускной почтительностью выслушивал старшего по должности, советовался с ним, как лучше выполнить то или иное дело, непременно спрашивал разрешения приступать к выполнению порученного задания, прикидывал, кому его передоверить, как правило, обольщал исполнителя такими словами: «Постарайтесь, голубчик. Кроме вас, я никому не могу доверить такое ответственное дельце. Договорились? Вот и чудесно!»

С каждым человеком Демьян Михайлович всегда был ласков, приветлив. Любую просьбу выслушивал внимательно, сочувствовал, давал слово «обмозговать с первой головой» и, конечно, принять все меры для «утрясочки». Короче, Демьян Михайлович никому не отказывал, но и практической помощи от него никто не дожидался.

Молчание директора и главного технолога все больше накаляло Игоря. Он, не выдержав борьбы в поединке, грубовато спросил Пилипчука:

— Демьян Михайлович, мы будем принимать какие-либо меры?

— Меры? — Пилипчук на секунду оторвался от актов. — Я пока не слышал вашего предложения.

— Моего? Я хочу посоветоваться с вами, Андреем Карповичем…

Пилипчук, почесывая пальцами лысеющую макушку, снова уткнулся в акты.

«А если угарный газ из колонн синтеза выбросить в атмосферу? — родилась идея в голове Игоря. — Другого выхода нет…»

Задольному хотелось свои предложения вынести на суд опытных людей, в споре найти истину… Хмурый вид директора и холодная педантичность главного технолога заставляли его в одиночку строить один за другим планы спасения платиновых катализаторов в двух колоннах синтеза и тут же их зачеркивать единоличным решением.

Часы на стене громче обычного отбивали секунды. Каждый удар маятника Игорю казался стуком собственного сердца. Он посмотрел на размякшего Осокина, пухлыми ладонями потирающего виски, на сморщенное восковое лицо Пилипчука и решил отправиться в цех на совет к аппаратчикам.

В цех Задольному, однако, уйти не удалось. На пороге кабинета появился Василий Денисович Гришин и, немного отдышавшись, доложил:

— Химзащитные средства у рабочих в порядке.

— Я вот о чем, Денисович, — перебил старшего аппаратчика Игорь. — Я думаю угарный газ из колонн синтеза выбрасывать в атмосферу.

— В атмосферу? Загрязнять воздух, голубчик, никому не дано право. Это — преступление!

— С пульта управления. Другого выхода у нас нет. Рискнем?

— Вы с ума спятили! — вздрогнул Осокин. — Вы понимаете, чем эта затея кончится? Я садиться на скамью подсудимых не собираюсь…

— Я предлагаю газ выбрасывать из колонн синтеза небольшими дозами, — не сдавался Игорь. — Он будет быстро рассеиваться в атмосфере и никакого вреда природе и людям не принесет.

— Допустим. А сколько потребуется времени на разрядку колонн? Пока мы будем возиться с пятой, угарный газ может разрушить платиновые катализаторы в шестой. Я, товарищи, так сказать, хорошо вижу финиш. Не стоит одну беду дополнять второй!

Осокин, пройдясь по кабинету, присел на диван и взглядом попросил Пилипчука присоединиться к выводам. Демьян Михайлович не только поддержал Андрея Карповича, но и предложил «с целью предотвращения сугубо тяжелых последствий» отстранить Задольного от технического руководства по ликвидации случая на втором участке. Совет Пилипчука осенил Осокина сделать еще один ход конем. Этим ходом Андрей Карпович намеревался надежнее подстраховать себя от предстоящих неприятностей. Он пригласил Демьяна Михайловича присесть рядом и тихим, вкрадчивым голосом начал рассуждать:

— Михалыч, вы инженер-технолог с огромным стажем, человек находчивый, сдержанный…

— Я? — разгадав замысел Осокина, съежился Пилипчук. — Я вас понимаю, Андрей Карпович. Я рад приложить все силы, знания, опыт… Но время… Время, дорогой Андреи Карпович, упущено.

— М-да, — отступил Осокин. — Вопрос будем считать исчерпанным.

Разговор Осокина с Пилипчуком Задольный выслушал спокойно, точно он касался кого-то постороннего, и сдержанно заметил:

— Андрей Карпович, свою вину за последствия на втором участке вы частично сняли резолюцией на моем рапорте. Я прошу не мешать нам действовать.

— Вы предлагаете мне покинуть цех и творить здесь все, что вам взбредет в голову? Демьян Михайлович, вы слышите?

— Готов подтвердить письменно.

Гришин отозвал Игоря к порогу и неуверенно высказал предложение:

— Николаевич, выручить нас может только огонек…

— Я вас не совсем понимаю.

Старший аппаратчик, комкая в руках кепку, пояснил:

— Угарный газ при выбросе из колонн синтеза можно сжигать в атмосфере. Может быть, факелы зажжем на колоннах, а?

Игорь несколько секунд простоял, ошеломленный радостью, затем крепко обнял Василия Денисовича и закружился с ним по кабинету. Директор химкомбината переглянулся с главным технологом и, пожимая плечами, посмотрел на Задольного так, как будто тот спятил с ума.

— Товарищ Задольный! Игорь Николаевич! — возмутился Осокин. — Вам не сменой руководить, а в детсаде в эту самую играть… Ну, как ее, Михалыч?

— В репку.

— Именно.

Басок Осокина и насмешливый тон Пилипчука немного остепенили Игоря. Он выпустил из объятий вспотевшего Гришина и, не скрывая радости, объявил:

Андрей Карпович, платиновые катализаторы в колоннах можно спасти! Денисович подал гениальную идею! Прикажите дежурной коммутатора соединить меня с первым секретарем горкома партии.

— Какая идея? Вы должны свои действия в первую очередь согласовывать со мной. Что я скажу секретарю горкома?

— Пусть он попросит Николая Ивановича Глыбу прибыть с огнеметчиками на комбинат.

— А кто такой Глыба?

— Начальник пожарной охраны города. Он нам поможет сжигать угарный газ в атмосфере. Андрей Карпович, время не ждет!

Осокин, сообразив, что в идеях Гришина и Задольного есть золотое зерно, приказал дежурной коммутатора:

— Голуба, первого! Гая! Ивана Алексеевича! Не забудь извиниться!

Игорь приблизился к столику с телефоном. Осокин животом закрыл аппарат и заискивающим голосом проговорил:

— Иван Алексеевич, химкомбинат беспокоит. Прикажите Николаю Ивановичу Глыбе явиться к нам с огнеметчиками. Зачем? Тут вот какое дело… Одним словом, у нас идейка родилась. Короче?

Андрей Карпович пухлой ладонью прикрыл микрофон трубки и взглядом приказал Игорю объяснить суть дела.

— Мы решили угарный газ во время выброса из колонн синтеза сжигать в атмосфере огнеметами, — пояснил Задольный. — Прикажите Николаю Ивановичу Глыбе…

Осокин, отобрав у Задольного трубку, добавил:

— Вы его, так сказать, с партийных позиций… Какой есть еще выход? — Андрей Карпович посмотрел на приунывшего Игоря и со вздохом закончил: — Другого выхода нет. Что говорит Москва? Пока молчит. Вся надежда только на вас, Иван Алексеевич.

Черную трубку Осокин положил на аппарат и подумал:

«Да, я не ошибся, когда согласился назначить этого юнца начальником смены. Голова у него на плечах, кое-что соображает. Правда, прыткий слишком, самоуверенный и того самое… Но мы его научим уважать старших! Только бы спасти платиновые катализаторы. А там я самому Акиму Сидоровичу карты открою. Он поймет, кого стричь, кого брить».

 

Глава пятая

Начальник пожарной охраны Глыба вскочил с кровати, быстро надел брюки, сунул ноги в теплые валенки и, набросив пиджак на плечи, подбежал к телефону. Девичий голос смутил его, и он рассерженно спросил:

— Вам кого?

— Николая Ивановича Глыбу.

— Я слушаю. Первый секретарь горкома просит? Соедините. Ты, Иван Алексеевич? Беда, говоришь?.. Ясно… Понял…

— На всякий случай позвоните в цех, — посоветовал Глыбе Иван Алексеевич Гай. — Возможно, я что-либо упустил.

— Добро!

Химкомбинат на звонок Николая Ивановича отозвался голосом Осокина:

— Да, цех аммиака. На проводе директор. Задольного? Поймите, я директор и вся ответственность…

— Я прошу Задольного.

— Кто с ним будет говорить? Хорошо. Передаю трубку. — Андрей Карпович кивнул Игорю и поучительно предупредил: — Меньше слов.

Задольный кратко объяснил обстановку в цехе. Глыба чертыхнулся. Игорь, волнуясь, заговорил умоляющим голосом:

— Другого выхода нет. Вся надежда только на вас, Николай Иванович. Не робеть? Скоро будете у нас? Ждем.

Часы на стене пробили четверть второго.

— Вы ручаетесь за успех? — переглянувшись с Пилипчуком, спросил Осокин Игоря. — А если угарный газ не вспыхнет в атмосфере?.. Вы понимаете, что нас тогда взгреют, только так!..

Вопросы Осокина, похожие на скрупулезный допрос, загоняли Игоря в тупик. Он пытался теоретически обосновать правоту своих поступков, но Андрей Карпович его доводы подвергал сомнению и упрямо твердил свое:

— Если угарный газ не вспыхнет в атмосфере, кто будет отвечать за загрязнение воздуха? Вы, товарищ Задольный? Вы, товарищ Гришин? Иван Алексеевич Гай?.. Нет, без согласия Москвы, подкрепленного подписью Акима Сидоровича Вереницы, я, пожалуй, на такой риск не пойду. Платиновые катализаторы катализаторами, а чистота воздуха… Это, милые мои, не фунт изюма! — Осокин немного помолчал, приглядываясь к Игорю, и опять за старое: — Мы шумим! Митингуем! А в колоннах синтеза от платиновых катализаторов, может быть, уже одна труха осталась. Ну, товарищ Задольный, что вы на это ответите? Какими, так сказать, будете фактами оперировать?

— Осторожность в такой обстановке, конечно, необходима, — согласился Игорь. — Но если она продиктована трусостью, рассчитана на перестраховку — этого прощать никому нельзя!

— Вы… вы, как я понимаю, считаете себя героем? — Телефонный звонок заставил Осокина умолкнуть. Он поднял трубку и, тяжело дыша, ответил: — Я на проводе, Москва? Слушаю. Благодарим. Спасибо. Меры? Докладывать поручаю начальнику смены Задольному. Он возглавляет техническое руководство по предотвращению последствий на втором участке.

Андрей Карпович пригласил Игоря к телефону и шепотом предупредил:

— Краткость!

— Угарный газ, — доложил заместителю министра Задольный, — будем сжигать в атмосфере огнеметами.

— Идея смелая, — похвалил Аким Сидорович Вереница. — И пожалуй, самая надежная.

— Именно надежная.

— Все ли вы учли?

— Кажется все.

— Еще раз все продумайте и…

— Вы одобряете идею?

— Рациональное зерно в ней есть. Посоветуюсь с доктором химических наук Весениным и немедленно позвоню.

Задольный облегченно вздохнул. Андрей Карпович осведомился:

— Что говорит Аким Сидорович?

— Идея ему понравилась. Он посоветуется с доктором химических наук Весениным и позвонит снова.

— Я всегда говорил, — приосанился Осокин, — у Акима Сидоровича го-ло-ва!..

— Факт! — поддакнул Пилипчук. — По кораблю и плаванье.

Осокин покосился на Пилипчука. Демьян Михайлович осекся.

— Аким Сидорович, — глубокомысленно продолжил Осокин, — не нам чета! С ним самые светлые умы в министерстве советуются.

Друга детства Осокин начал превозносить до небес и так увлекся, — что прозевал появление в кабинете секретаря парткома Артема Максимовича Полюшкина, главного инженера Дмитрия Григорьевича Бережного, Ивана Алексеевича Гая… Предупредительный кашель Пилипчука помог Андрею Карповичу вовремя закруглиться. Он, заметив прибывших, сразу преобразился: голову поднял выше, правую руку заложил за борт пиджака и с подчеркнутой вежливостью начал поучать Задольного:

— Действовать, Игорь Николаевич, будем смело, решительно, коллегиально, так сказать. Приложим все силы, знания, опыт — и последствия на втором участке предотвратим. — Последние слова Андрей Карпович выделил паузой и, кахикнув, добавил: — Я думаю, Иван Алексеевич тоже кое-что посоветует. Ему на комбинате каждый уголок знаком. Весь монтаж, так сказать, на его плечах держался, когда строили комбинат.

— На меня особых надежд не возлагайте, — предупредил Гай. — Я инженер-механик. Вы — технологи. В своем деле вы, пожалуй, лучше меня разбираетесь.

— Тогда разрешите вас, — пошел на попятную Осокин, — проинформировать точнее. Игорь Николаевич…

Телефонный звонок прервал разговор. Андрей Карпович поднял трубку и тут же доложил Гаю:

— Николай Иванович Глыба с огнеметчиками прибыл.

— Выходит, надо пропустить?

— Огнеметчиков оставьте на проходной, — приказал Осокин начальнику охраны. — Николая Ивановича проводите к нам.

Николай Иванович Глыба в белом полушубке, отряхивая ушанку от снега, торопливо вошел в кабинет, поздоровался и хрипловатым баском попросил объяснить задачу. Игорь карандашом на ватмане нарисовал колонны синтеза, кружочками пометил автоклапаны и приступил к делу:

— Угарный газ будем через автоклапаны сбрасывать в атмосферу небольшими дозами…

— Наша задача поджигать его из огнеметов. Высота колонн?.. Ясно. Огнеметчиков разместим на крыше соседнего цеха…

Телефонный звонок оборвал разговор Глыбы с Задольным. Осокин снял трубку и услышал далекий голос.

— Карпович… Андрей Карпович, — сообщал из Москвы Аким Сидорович Вереница. — Весенин одобряет твою идею. Решение ты принял умное, боевое. Есть вопросы?

— Вопросы? — Осокин быстрым взглядом обвел присутствующих в кабинете. — Товарищи, Акима Сидоровича интересуют наши вопросы.

— Тишина подсказала Осокину, что вопросов не будет, и он, плотнее прижимая трубку к уху, ответил:

— Все ясно, Аким Сидорович.

— Огнеметчики прибыли?

— Так точно!

— Благословляю. Главное, следите за техникой безопасности. Я выезжаю к вам. Часа через два встретимся. Обстановку на втором участке докладывайте министру.

Просторный кабинет Задольного стал похожим на командный пункт перед боем: на столе лежал план химкомбината, в дверях появлялись и тут же исчезали аппаратчики, пожарники… Телефон звонил через каждые десять — пятнадцать секунд. Игорь поднимал трубку и взволнованным голосом давал последние указания:

— Проверьте средства химзащиты! Санпостам находиться в полной готовности!..

Телефонные звонки наконец затихли. Кабинет опустел. Игорь открыл дверь и выглянул в замерший цех. Аня Подлесная в химзащитном комбинезоне стояла у отмывки водорода. Василий Денисович Гришин, надевая противогаз, торопился к пульту управления. Первый секретарь горкома партии, главный инженер химкомбината, секретарь парткома и аппаратчики с лопатами в руках застыли у ящиков с песком. Пожарники с огнетушителями разбегались по цеху.

Гулкие шаги на лестнице, которая проходила за стеной кабинета, встревожили и обрадовали Игоря. Радовался он от мысли, что наконец настали долгожданные минуты битвы за спасение платиновых катализаторов. Тревожился… Причин для тревог было хоть отбавляй. И первая: вспыхнет угарный газ в атмосфере или нет? Чувствуя, как все тело наливается горячей тяжестью, Задольный шагнул к столу и услышал за спиной голос Глыбы:

— Установить связь — и на пост!

— Есть! — ответили вбежавшие в кабинет огнеметчики.

— А ты готов? — спросил Задольного Николай Иванович.

— Я готов.

Глыба, заметив испуг на лице Задольного, с иронией произнес:

— Твое начальство на коммутаторе, как в блиндаже, Укрылось. Москву информировать вдвоем будут.

— Все предусмотрели! — насупился Игорь. — Местечко выбрали надежное и, главное, безветренное.

— Я дал команду подключить их параллельно к нашей связи. — Глыба дружески хлопнул Игоря по плечу и подбадривающим голосом посоветовал: — Возьми себя в руки, сосед! Побеждает тот, кто уверен в победе! Объявляй химтревогу!

— Начинаем?

— Колонны разряжать после моего предупреждения!

Игорь повеселевшим взглядом проводил Николая Ивановича из кабинета.

Команду Глыбы ожидать долго не пришлось. Его бодрый голос прозвучал в наушниках маски-шлемофона почти сразу, как только затихли шаги на лестничной клетке. Игорь красным флажком подал команду Василию Денисовичу и, стараясь побороть в душе нарастающую тревогу, четко ответил:

— Разряжаю пятую!

Толчок залихорадил цех. Над стальной колонной синтеза, освещенной прожекторами, с шипеньем взметнулось косматое облако газа.

— Пли! — скомандовал огнеметчикам Глыба.

Четыре ярко-красных хвоста раскинжалили морозную темень. Горячее облако газа вспыхнуло голубоватым огнем и ревущей волной прокатилось над цехами комбината.

— Повторить разрядку! — раздалась бодрая команда Глыбы. — В цехе все нормально?

— Как вспыхнул газ? — осведомился Игорь. — За нас не беспокойтесь. В цехе немного дрожат стекла.

— Газ вспыхнул голубоватым огнем! Повторить разрядку!

Игорь поднял руку с красным флажком. Раскатистый грохот снова качнул цех. Стекла со звоном посыпались из промороженных рам. Задольный выглянул в окно — и отпрянул назад. Мутную круговерть вспороли ослепительные молнии. Огромный столб голубого огня, взмахивая крылами, вздыбился в грифельное небо.

Волна горячего ветра, ударившая в черный проем окна, вернула Игоря к столу. Он взглянул на часы. Минутная стрелка за время двух разрядов колонны прошла два деления.

«Пять минут тратим на одну разрядку. При таком темпе не успеем спасти от разрушения платиновые катализаторы…»

— Задольный!.. Задольный!.. Почему не повторяешь разрядку? Я спрашиваю: какого черта молчишь?

— При таком темпе не уложимся в срок.

— Что предлагаешь?

— Увеличить выброс газа в атмосферу.

— Добро! Открываю огонь из восьми огнеметов!

— Игорь Николаевич, действуйте осторожней, — раздался в наушниках предостерегающий голос Осокина. — Свои действия вы обязаны…

— Пошел ты!.. — вырвалось у Игоря, и он помахал рукой Василию Денисовичу.

— Я не приказываю, — повторил Осокин. — Мы с Демьяном Михайловичем только предупреждаем.

Василий Денисович Гришин мячиком подкатился к порогу.

— Понимаешь, Денисович, — взглянул на часы Игорь. — Дело дрянь! Не успеем спасти от разрушения платиновые катализаторы.

— Что предлагаешь?

— Увеличить в два раза выброс газа. А там посмотрим.

Василий Денисович во весь дух пустился к пульту управления.

— Задольный! — прозвучал в наушниках бас Глыбы. — Какого черта медлишь?

— Предупреждал пульт управления.

Пол качнулся под ногами Игоря. Он схватился руками за стол и вместе с ним полетел в угол кабинета. После первого толчка повторился второй, гулкий, раскатистый, как залп батареи. Задольный, вскочив на ноги, увидел в черном проеме окна столбы огня. Они с оглушительным треском, похожим на удары грозы, быстро погасли.

— Задольный!.. Задольный!..

— Повторяю разрядку!

Игорь трижды взмахнул красным флажком. Четвертый толчок сорвал в кабинете дверь с навесов, опрокинул стол… За окном снова яркие хвосты огнеметов распороли темень. Шквал огня с грохотом и леденящим душу воем прокатился в сторону соснового бора, потом все затихло, и горячий ветерок закружил по кабинету бумажки.

— Повторяю разрядку!

— Как самочувствие?

— Держимся!

— Молодцы!

Мощный взрыв вырвал пол из-под ног Игоря. Он ударился плечом о что-то твердое и от яркого света закрыл ладонью глаза.

— Игорь Николаевич, — снова прозвучал в наушниках тревожный голос Осокина, — нельзя ли поосторожней?..

— Повторяю разрядку!

Громовой раскат взорвал тишину. Над пятой колонной синтеза завихрились молнии. Через секунду они шипящими столбами взметнулись в холодное темное небо и, растекаясь широкими полосами голубого цвета, начали взрываться одна за другой.

— Товарищ Задольный!.. — не унимался Осокин. — Товарищ Задольный…

— Повторяю разрядку!

Цех качнуло с небывалой силой. Слепящие молнии вспороли густую темень. Но взрыв прогрохотал мягче, с постепенно удаляющимся гулом, и море огня, вздымаясь сизовато-голубыми волнами, медленно растеклось в небе.

Игорь по часам уточнил запас времени, чертыхнулся и упавшим голосом доложил Николаю Ивановичу:

— Осталось сорок семь минут.

— Надо успеть! Увеличивай выброс газа!

— Добро!

— Не теряй дорогих секунд!

Игорь выше поднял красный флажок над головой. Василий Денисович в недоумении развел руками. Игорь условным сигналом потребовал выполнить приказ.

Новый грохот раздался, резкий, звенящий. На какое-то мгновенье он вроде бы затих, затем ахнул с новой силой, и ревущее, как штормовое море, пламя все ниже и ниже стало опускаться над крышей цеха.

«Не миновать пожара! — испугался Игорь. — Эта лавина огня проглотит цех!»

Тревога Задольного оказалась напрасной. Ветер унес море огня в сторону соснового бора, и снова наступила горячая тишина.

— Давай на всю железку! — раздался призыв Глыбы. — Наша берет!

— Так держать, товарищ Задольный! — поддакнул Осокин.

Десятый сброс угарного газа из пятой колонны синтеза залихорадил цех. Николай Иванович Глыба выждал несколько секунд, пока шипящие облака выше поднимутся над колонной, и его команда «Пли!», точно брошенный факел в океан бензина, подожгла небо.

Взрыв затих так же быстро, как и раздался. Но гулкое перекатистое эхо еще долго шарахалось где-то в сосновых лесах, а когда и оно затихло, в кромешной темени сиротливо завыл буран.

— Разряжай шестую, сосед! — обрадовался Глыба. — Наша берет! С тебя магарыч!

— Минутку! В цехе что-то случилось.

Полсотню метров от порога кабинета до пульта управления Задольный пролетел, как на крыльях, сорвал с головы маску противогаза — и опешил: Иван Алексеевич Гай, Василий Денисович Гришин, Аня Подлесная… стояли с поникшими головами у разбитой панели управления автоклапанами колонн синтеза.

— Амба! — махнул рукой дежурный пульта. — Новую надо ставить. Толчком сорвало с петель — и вдребезги!

— Теперь, как я понимаю, — вздохнул Гай, — разрядить шестую колонну с пульта невозможно?

Игорь до хруста сжал кулаки.

— На замену панели потребуется не меньше часа, — засуетился дежурный пульта управления. — Я, пожалуй, буду вызывать монтажников.

— Не теряйте время, — согласился Игорь и, вспомнив о прерванной связи с огнеметчиками, побежал в кабинет.

Причину аварии на пульте управления Задольный объяснил Глыбе кратко, упавшим голосом и, присев на диван, стал думать, как спасти от разрушения газом платиновые катализаторы в шестой колонне синтеза.

Думать в одиночку Игорю долго не пришлось. В кабинете вскоре раздался хрипловатый бас Глыбы, мягкий говорок Дмитрия Григорьевича Бережного, кашель Демьяна Михайловича Пилипчука и растерянный голос Андрея Карповича Осокина.

— Как?.. Как это случилось? — начал сокрушаться Андрей Карпович. — Мы с Демьяном Михайловичем… Мы, так сказать, были уверены…

— И доложили министру о победе? — нахмурился Иван Алексеевич Гай. — Поторопились обрадовать начальство, да?

Вопрос Ивана Алексеевича сгорбил Осокина. Проклиная себя за излишнюю откровенность, он что-то буркнул под нос и умолк. Молчал и Пилипчук. В трудные минуты жизни он всегда руководствовался правилом: оставаться в тени. Поглядывая на всех пугливыми глазками, Демьян Михайлович как бы старался подчеркнуть: я, мол, в докладе министру участия не принимал, технического руководства во время ликвидации нежелательных последствий на втором участке не возглавлял…

Андрей Карпович, облокотившись о дверной косяк, почувствовал неприятный озноб во всем теле и острую резь в животе. Такое с ним однажды уже случалось, в годы войны, когда на завод позвонил Иосиф Виссарионович Сталин и спросил о количестве взрывчатых веществ, выпускаемых заводом за смену. Выслушав краткий ответ Осокина, Сталин приказал еще короче:

— Надо в десять раз больше!

…Резкая боль в животе Осокина затихла, озноб сменился жаром. Он вытер платком вспотевший лоб, немного приободрился.

— Товарищи, какие будем теперь принимать меры? — нарушил тягостную тишину Иван Алексеевич Гай. — Неужели, черт возьми, ничего нельзя придумать?

— Выход есть, — поделился мыслями Задольный. — Но он требует большого риска.

— Умный риск, — поддержал Гай Игоря, — дело благородное.

— Катализаторы можно спасти только так: автоклапаны на шестой колонне синтеза должны открыть… люди.

Предложение Задольного ошеломило Осокина.

— Вы… вы соображаете, что говорите? В колонне огромное давление. Автоклапаны могут сработать при малейшем толчке…

— Если действовать с осторожностью минеров, роковых последствий можно избежать.

— Но вдруг!..

— Андрей Карпович, помолчите, — остановил Гай Осокина. — Игорь Николаевич, как это сделать?

— Люди должны взобраться на колонну, привязать за кольца автоклапанов веревки…

— Сколько требуется человек?

— Десять.

— Десять? — переспросил Гай и, о чем-то задумавшись, смущенно добавил: — Одного считайте готовым.

Задольный понял, кто первым готов идти на риск, стал рядом с Иваном Алексеевичем. Гришин поправил на голове кепку-блин, что-то шепнул побледневшей Ане Подлесной и стал в строй третьим. Аня, взглянув на Игоря, виновато спросила:

— И мне можно?

Игорь кивнул головой.

Четверку добровольцев пополнили главный инженер химкомбината Дмитрий Григорьевич Бережной, аппаратчик Анатолий Незабудкин и секретарь парткома Артем Максимович Полюшкин.

— Еще троих надо? — вздохнул Глыба. — Я могу заменить восьмого.

— Вы будете выполнять свое дело, — возразил Задольный и, взглянув на Осокина с Пилипчуком, заверил: — Ваше место займут другие.

Андрей Карпович и Демьян Михайлович догадались, в чей адрес брошен вызов, но не шелохнулись.

— Мы упустили самое главное, — съязвил Гай. — Надо доложить министру правдивую обстановку. Кому поручим это дело?

Пилипчук, поправив очки, первым шагнул к порогу. Осокин с опущенной головой поплелся за ним следом, обдумывая, как лучше вывернуться перед министром. План в голове Андрея Карповича созрел мгновенно. «Поручу это сделать Пилипчуку, — решил он. — Пусть Демьян Михайлович окажется первой искоркой в пожаре».

Шаги Пилипчука и Осокина затихли за дверью. Николай Глыба, расстегнув воротник рубахи, признался:

— Я в таком деле приказать команде не могу. Но верю, добровольцы найдутся. Подождите меня минутку.

Николай Иванович выбежал из кабинета и тут же вернулся с тремя огнеметчиками.

— Инструктируйте, Игорь Николаевич, — предложил Гай. — Времени у нас осталось тридцать минут.

Задольный карандашом нарисовал на клочке бумаги колонну синтеза, кружочками обозначил автоклапаны и кратко объяснил задачу:

Веревки надо с большой осторожностью продеть в кольца автоклапанов, спуститься вниз и резко дернуть. Каждого прошу помнить: автоклапан может сработать при малейшем толчке. И еще: на высоте с непривычки часто кружится голова, появляются приступы тошноты. Если с кем такое случится, остановитесь и посмотрите вверх. Это хорошо помогает обретать равновесие. Есть вопросы?

Десять человек молча застегнули монтажные пояса и, перекинув через плечи мотки веревок, друг за другом вышли из кабинета. Буран на улице затих. Небо прояснилось и замерцало холодными звездами.

 

Глава шестая

Винтовая лестница долго крутилась вокруг клокотавшей колонны синтеза, а когда уперлась в маленькую площадку между переходными этажерками, Иван Алексеевич Гай посмотрел вниз. Электрические фонари на столбах, окна цехов цвета яичного желтка, башни грануляции минеральных удобрений с белыми гривами пара, красные звезды на трубах — все это завертелось с бешеной скоростью и стало медленно подниматься в мутную, роившуюся миллионами черных снежинок высоту.

Гай цепочкой монтажного пояса пристегнулся к железной скобе и, откинув назад голову, начал смотреть в тяжелую темень. Мягкие снежинки падали ему на горячее лицо, солонили губы и холодными струйками стекали по щекам на шею.

«Когда я работал на монтаже, со мной такого не случалось, — чувствуя легкую дрожь в коленях, удивился Гай. — Неужели человек так быстро отвыкает от высоты?..»

Передышка помогла Гаю побороть тошноту, обрести равновесие, и он смело посмотрел вниз. Окна цехов, цепочки тусклых фонарей на столбах, как люльки на карусели после включения тормозов, замедляя бег по кругу, остановились.

Один конец веревки Иван Алексеевич пропустил в решетчатый пол площадки, отстегнул на скобе цепочку монтажного пояса и, не решаясь, как бывало, пробежать по этажерке, пополз на четвереньках к глухо клокотавшей колонне.

Круглый, обросший шапкой инея автоклапан ему показался чем-то похожим на противотанковую мину. Он снял рукавицы и, подтягивая дрожащей рукой веревку, попятился назад. Испуг взбеленил Гая. Он злобно выругался и начал себя упрекать:

«Трус я несчастный! Люди думают обо мне как о порядочном человеке. Осокин и Пилипчук в слабости расписались у всех на виду. Я скис в одиночку. Кто же из нас смелее?..»

Ругань как-то ободрила Гая, вернула прежнюю уверенность, спокойствие. Он, не дыша, продел веревку в заиндевевшее кольцо автоклапана, сделал припуск на слабину и, покрываясь липким потом, завязал узел.

Победа, пусть даже самая маленькая, всегда приносит человеку радость. Без нее, пожалуй, и небо всегда бы казалось с овчинку, и солнце — пятачком. Иван Алексеевич вдохнул полной грудью сладковатый морозный воздух, смело пробежал по соединительной этажерке и, остановившись на площадке винтовой лестницы, огляделся вокруг.

Мутный свет прожекторов, пробивающийся через жиденькую завесу снега, помог ему увидеть, как с колонны друг за другом спускались вниз Игорь Задольный и Аня Подлесная. На одной из площадок они остановились и кому-то прокричали:

— Ше-ве-ли-и-ись!..

Иван Алексеевич взглянул на колонну справа. Человек, выбеленный снегом, махал ему рукой.

«Это Гришин, — узнал старшего аппаратчика Гай. — Он подает мне какой-то знак».

Команда «Шевелись!» раздалась снова. В морозной ночи она прозвучала призывно и громко, как боевой клич. Ее дружно подхватили сильные голоса. Когда все затихло, Гай чертыхнулся:

— Какого дьявола я медлю! Это меня… Они меня шевелят!

Винтовая лестница снова завертелась вокруг пышущей жаром колонны синтеза. Иван Алексеевич голыми руками хватался за стальные поручни, которые, точно кипятком, ошпаривали ладони, и быстро спускался вниз по одетым скользкой наледью ступенькам.

Скованная морозом земля, словно лодка на крутой волне, качнулась у Гая под ногами. Он, пошатнувшись, расставил руки и услышал за спиной сердитый окрик:

— Тебе орут, а ты… ты ничего случайно не приморозил?..

— Голова на высоте закружилась. И я… я трухнул малость.

— Ты, Алексеевич? — осекся Гришин. — Прости. Не обессудь, дорогой.

— Бывает, Денисович. Бывает.

— По местам! — прокричал Задольный.

Снег проскрипел под ногами добровольцев. Иван Алексеевич Гай надел холодную маску противогаза и, сжимая в руке веревку, замер. Ожидание условной команды, полное щемящей тревоги, ему показалось бесконечным. Чтобы как-то побороть нарастающее волнение, он повернулся в сторону Задольного, окаменевшего с битой в руке, и стал считать до десяти.

Удар биты о стальную рельсу в морозной темени разлился густым гулом. Иван Алексеевич, приседая, рванул веревку. Глыба последний раз скомандовал огнеметчикам: «Пли!» Яркие молнии рассекли косматые тучи. Опускаясь все ниже к земле, они подернулись гривами голубого огня и, растекаясь грохочущим шквалом, пронеслись над крышей цеха.

Гай сорвал с головы маску противогаза и, услышав стон, обернулся. В трех шагах от себя он увидел Аню Подлесную. Она пыталась встать на ноги и, охнув, уткнулась лицом в сугроб. Иван Алексеевич метнулся к ней, но его опередил Задольный.

— Что? Что случилось? — приподнимая Аню, испуганно спрашивал Игорь. — Аня!.. Аня, что с тобой?

— Соединительную этажерку сорвало с колонны, — упавшим голосом пояснил Гришин. — Я успел отскочить, а ее…

Гай и Задольный бережно, как уснувшего ребенка, положили Аню на раскинутое пальто.

— В медпункт! — заторопил Гришин. — Быстрее в медпункт!

Дорога, облизанная ветром, зазвенела у людей под ногами. Задольный обогнал бегущих и, что-то прокричав, растаял в темноте.

У белого домика со светящейся вывеской «Медпункт» врач встретил запыхавшихся коротким приказом:

— В машину!

Аню положили на запорошенные снегом носилки.

— В машину! — повторил врач.

Игорь, прикрыв Аню своим пальто, отошел в сторонку. Санитарная машина фыркнула, взвыла сиреной и выскочила в распахнутые ворота.

 

Глава седьмая

Тишина в кабинете Задольного помогла Гаю немного успокоиться. И хотя он не чувствовал себя безучастным человеком во время борьбы людей за спасение платиновых катализаторов, но и подвига какого-то в личных действиях тоже не находил. Какой уж тут героизм? Просто в трудную минуту не расписался в трусости. Может быть, сделать смелый шаг его обязало положение первого секретаря горкома партии. Может быть, он решил идти на риск лишь потому, что верил в силу коллектива. Гай не старался искать ответа на вопрос. Но одним был доволен. Он мог честно смотреть людям в глаза.

«Беда стояла на пороге, — размышлял он. — С одной стороны, нам удалось увидеть истинное лицо друг друга. Но неужели мы должны всегда познавать себя только в трудном деле? Когда это у нас кончится?.. Еще вчера я считал Осокина человеком волевым, решительным… Эх, Осокин, Осокин!.. Да и Пилипчук себя хорошеньким показал. Кто их сделал такими людьми? Неужели жизнь по принципу: прячься за спину соседа?»

Мысли в голове Гая опережали одна другую. И о чем бы он ни думал, взвешивая причины, которые могли породить аварию, останавливался на людях. Одни для него стали близкими, понятными, другие — чужими, точно пришельцы с другой планеты. Эти «другие», по его убеждению, рядом с первыми стали жить по каким-то своим особым законам, радеть только за личное благополучие, не подозревая того, что в беде могут потерять все-все. Они, эти «другие», казались Гаю страшны еще тем, что порождают таких же трусов, как сами.

«Надо собрать бюро парткома, — решил Гай, — и во всем хорошенько разобраться».

В открытую дверь кабинета из цеха стали доноситься шаги рабочих, звон битого стекла, мягкое позвякивание бронзовых ключей, монотонный гул сварочных аппаратов и бойкая песня напильников: жить… жить… жить… Веселый голос напильников поддержали отбойные молотки: так-так-так… Так-так-так…

Гай, погрузившись в думы, не заметил, как двое рабочих внесли в кабинет рулон брезента.

— Иван Алексеевич, — предложил Задольный Гаю, — поможем ребятам заделать окно.

— Ты меня, Игорь Николаевич? — встряхнулся Гай. — Ах да. Помочь надо? Поможем. Конечно, поможем.

Вчетвером они быстро затянули брезентом черный проем окна и навесили сорванную толчком дверь. В кабинете стало теплее, тише. Рабочие, убрав с пола битое стекло, снова ушли в цех. Задольный куда-то позвонил и попросил горячего чайку. Минут через пять в кабинете появилась пожилая женщина с алюминиевым чайником.

— Как настроение, Макаровна? — поинтересовался Задольный. — Крепенько напугалась?

— Теперь-то ничего, сынок. А как услышала, что на втором участке беда, сердце зашлось. Наше же все оно. Своими рученьками строили… Мой-то, сказывают, тоже лазил клапаны открывать?

— Было дело.

— Да неужто правда? — потеплевшими глазами взглянула на Игоря Макаровна. — Он у меня мужик вроде и тихонький, но рисковый. Понесу ему чайку горяченького. Пущай с морозцу кружечкой взбодрится.

Макаровна вышла из кабинета и направилась к пульту управления, где Василий Денисович помогал монтажникам устанавливать новую панель управления автоклапанами колонн синтеза. Гай, отхлебнув из кружки несколько глотков чая, припахивающего брусничным листом, спросил Игоря:

— Жена Гришина?

— Редкой души женщина. В кубовой чаек нашей смене малиной и брусничным листом заваривает. Другие свою малину в Москву на рынки возят, Макаровна на общее удовольствие выращивает.

— Пример вроде незначительный, — повеселел Гай, — но сколько в нем благородства. На таких вот людях, Игорь Николаевич, всегда Русь держалась.

Кружка горячего чая немного согрела Гая. Он снова присел на диван и откинулся всем телом на мягкую спинку.

«Такие люди, как Гришин, Макаровна, Глыба, Аня Подлесная, Незабудкин… — размечтался Иван Алексеевич, — это наша красота, гордость, опора… А подлецы?.. Хорошо, что в нашем обществе их единицы. Но как они живучи!.. Их мутузят, критикуют, понижают в должностях… а они живут и плодят зло. А кто в этом виноват? Виноваты мы сами. Сегодня прощаем подлости одним, завтра другим, третьим… Даже хуже того, когда честные люди берут негодяев за ушко, те начинают во всю глотку орать о свободе личности, гуманности общества… И находят своим поступкам защитников, добиваются всепрощения, ходят по земле с гордо поднятой головой, выдавая себя за страдальцев. — Гай, вспомнив пленум горкома, на котором обсуждался вопрос о самодисциплине коммунистов, твердо решил: — Пустим цех и проведем бюро. Если мы эго не сделаем сегодня, завтра будет поздно. В текучке неотложных дел случай на втором участке станет событием минувшего, и мы, чего доброго, начнем действовать по пословице: „Кто старое помянет — тому глаз вон“».

Иван Алексеевич сидел на диване с закрытыми глазами, чувствуя во всем теле ту усталь, когда человеку хочется забыться в глубоком сне. Но как только в кабинете Задольного раздался голос Осокина, Гай открыл глаза и, стараясь побороть одолевающую дрему, потер ладонями виски.

Андрей Карпович, кошачьей походкой прохаживаясь по кабинету, начал каждого поздравлять с победой. Голос у него был окрепшим, веселым, да и сам он преобразился: грудь чуточку выпятил вперед, расправил согбенные плечи и по старой привычке стал солидно покашливать.

— А вас, дорогой Иван Алексеевич, — остановившись у дивана, проговорил Осокин, — разрешите, так сказать, поздравить особо. Сам министр просил пожать вам руку…

Гай, супя брови, обратился к Задольному:

— Игорь Николаевич, не пора ли приступать к пуску пятой и шестой колонн.

— Пульт управления уже восстановлен, — сообщил Гришин. — Колонны синтеза просушены. На отмывке водорода установлены новые фильтроприборы… За чистотой водорода будет следить Незабудкин.

— А где Аня? С Подлесной что-то случилось? — спохватился Осокин. — Товарищ Задольный, почему вы ничего не докладываете?

— Аню отправили в больницу, — пояснил Гай. — С колонны синтеза сорвало соединительную этажерку…

— Михайлович, немедленно свяжитесь с врачами…

— Медики без наших указаний знают свое дело, — заметил Гай. — Вы лучше помогайте быстрее пустить колонны синтеза.

Совет Ивана Алексеевича с ударением на слове «помогайте» резанул слух Осокина. Он шевельнул кустистыми бровями и, стараясь скрыть недовольство, продолжал беспокоиться об Ане Подлесной. Николай Иванович Глыба, застегивая полушубок, осведомился:

— Огнеметчикам, пожалуй, делать больше нечего?

— Вам, как члену бюро горкома, придется задержаться, — попросил Гай Николая Ивановича. — Отправьте команду на дежурство и, пожалуйста, возвращайтесь. Не забудьте поблагодарить огнеметчиков от имени дирекции комбината и всех рабочих.

— Да, да! — поддакнул Осокин. — Завтра мы, так сказать, делегацию с подарочками пришлем…

Глыба, улыбнувшись, вышел из кабинета. Осокин и Пилипчук тоже направились в цех. Иван Алексеевич подождал, пока Гришин распорядится по телефону о подготовке к пуску колонн синтеза, предупредил Задольного:

— Вам, Игорь Николаевич, надо выступить на бюро. Постарайтесь быть кратким, объективным…

— Он не подкачает! — поручился Гришин. — На бюро, Николаевич, расскажи и о минеральных удобрениях высокой концентрации. И докладную записку на имя министра прочитай.

— Какую докладную?

Игорь вынул из кармана не отправленный в Москву пакет, разорвал конверт и положил на стол пачку страниц. Иван Алексеевич, прочитав первую, удивился:

— Да это же, дьявол меня побери, как раз то, о чем мы позавчера толковали на бюро горкома! Ого! Вы, оказывается, и новую технологию выпуска минеральных удобрений высокой концентрации разработали? И первые образцы удобрений получили? Почему о вашей работе ничего не известно в горкоме? Игорь Николаевич, вы что, героя-одиночку из себя корчите? Я спрашиваю: почему вы молчите?

— А о чем говорить? — нахмурился Задольный. — Проводили опыты в лаборатории, разрабатывали новую технологию, подсчитывали экономическую выгоду…

— Почему докладная на имя министра не подписана дирекцией, парткомом? Они, выходит, тоже ничего не знают о вашей работе?

— Осокину и Пилипчуку, — вмешался Гришин, — одно: план выдавай.

— А в парткоме выпуск минеральных удобрений высокой концентрации обсуждался? Молчите, Игорь Николаевич? Самодеятельностью занимаетесь, товарищ Задольный, да?!

— Ты, Иван Алексеевич, шибко-то голос не повышай, — вступился Гришин за Игоря. — Шуметь многие мастера. Ишь ты, как с на ми-то расхорохорился. Самодеятельностью попрекаешь. Нет бы раскинуть мозгами, почему люди два года молча работали, да выводы сделать. А то: «Почему?» Много ты разов у нас в цехе бывал? Теперь сам начинаешь в молчанку играть? Вот так-то, милый!

Наступление старшего аппаратчика Гришина остепенило Гая. Он, краснея, заговорил мягче:

— Ты уж, Игорь Николаевич, извини меня. Неужели о вашей работе в парткоме ничего не известно?

— Как-то поговорили с Полюшкиным, — признался Игорь, — на том дело и кончилось. Правда, он после беседы Заходил к Осокину. Тот, говорят, заявил прямо: «Экспериментами пусть занимаются ученые. Наше дело — план!»

Гай, выслушав Задольного, быстро заходил по кабинету. Иногда он останавливался у стола и, не поднимая головы, спокойно рассуждал:

— Интенсификация промышленности и сельского хозяйства — основа материальной базы нашего общества. Вы, горсточка энтузиастов, ведете такую гигантскую работу — и молчите. Ваши экономические расчеты, подтверждающие целесообразность выпуска минеральных удобрений высокой концентрации, — это настоящий клад. Выходит, не случись беды в цехе, я бы об этом кладе до сих пор не знал?

— Факт, — подтвердил Гришин. — Я раза два заходил к тебе в горком — напрасно. То у тебя бюро, то в обком укатишь, то делегацию иноземную принимаешь… Если хочешь, Иван Алексеевич, быть в курсе наших дел, потолкуй с Игорем Николаевичем о рапорте.

— Каком рапорте?

— Ты не стесняйся, Николаевич, — посоветовал Гришин Задольному, — расскажи все как есть. Короче, побеседуйте тут с глазу на глаз. Я побегу в цех аппаратчиков шевелить.

 

Глава восьмая

Голос Василия Денисовича Гришина раздавался то в одном, то в другом конце цеха. На одной установке рабочие в его распоряжениях без особого труда улавливали нарочитую строгость, на другой — подбадривающий тон, на третьей — беззаботную шутливость и ту сердечную теплоту, когда один человек доверяет другим, как сам себе, и свято верит в правоту своих поступков.

Аппаратчики, слесаря, прибористы приказы «Помаша» встречали улыбками и с прежним спокойствием продолжали колдовать у своих установок. Прозвище Помаш в смене Василий Денисович получил за неправильное произношение слова «понимаешь». Поначалу он обижался на остряков, иных даже одергивал, но постепенно привык к своему же словечку и стал им пользоваться в моменты доброго настроения.

На отмывке водорода Гришин задержался немного больше, чем на других установках, проверил показания новых фильтроприборов и, с юношеским озорством подтолкнув в бок Анатолия Незабудкина, осведомился:

— Не подкачаешь, Помаш?

— Гляжу в оба. А как там Аня?

— В гипс заковали. Закрытый перелом левой руки и правой ноги. Медики обещают ремонт с гарантией…

Василий Денисович, заметив подходивших к пульту управления Осокина и Пилипчука, умолк.

— Герои идут! — сострил Анатолий Незабудкин.

— Главные! — прибавил Гришин. — Ты заметил, как посмотрел на них Иван Алексеевич, когда мы готовились разряжать шестую колонну?

— Влюбленными глазами.

Василий Денисович хитровато подмигнул Незабудкину и побежал докладывать Задольному обстановку в цехе. В кабинет Игоря он вкатился с веселой улыбкой на лице. Иван Алексеевич Гай, перевернув последнюю страницу докладной записки, сурово посмотрел на Гришина.

— Я прибежал сказать, — скороговоркой выпалил Василий Денисович, обращаясь к Задольному, — колонны скоро будут готовы к пуску.

— А я хочу другое молвить, — раздраженно заметил Гай. — Заявляю прямо: и вас, Денисович, и Задольного… выпороть надо!

— Нас?..

— Задольный молчит о делишках на комбинате по своей неопытности. Но вы-то — старый коммунист, кадровый рабочий… После пуска колонн синтеза проведем бюро. Ваше присутствие, Денисович, на бюро я считаю необходимым. Одну беду мы победили, теперь вторую надо одолеть.

— Вторую, говоришь, Алексеевич? — переспросил Гришин и, как бы рассуждая про себя, усомнился: — Вторая-то потяжелее. Хватит ли у нас силенок.

— Главное, Денисович, не пасовать!

— Посмотрим, Алексеевич, — согласился Гришин, пятясь к порогу. — Ну, я пошел. Надо еще разок установки обежать.

Василий Денисович напялил на глаза кепку-блин и, перешагнув порог, встретился с Глыбой.

— Наша, Денисович, вроде взяла? — поинтересовался Глыба.

— Теперь еще одна схватка будет.

— Какая?

— Иван Алексеевич задумал жаркое дело…

Пробегая мимо первой установки сжатия азота, Василий Денисович снова увидел Осокина и Пилипчука. Они стояли друг к другу лицом и тихо переговаривались. Гришин по отдельным фразам понял, что начальство толкует о Гае, решил проскочить мимо, но его задержал Осокин:

— Денисович, как же это вы так опростоволосились?

— С Аней?

— Вот именно.

— В жизни всегда первым больше достается.

Ответ Василия Денисовича Осокину показался с ехидцей, и он недовольно буркнул:

— Занимайтесь подготовкой колонн к пуску.

Гришин еще раз обежал все установки. Аппаратчики на постах действовали умело, спокойно, даже на первый взгляд медлительно. Но большая трудовая жизнь научила Гришина видеть за внешней медлительностью людей настоящий огонек в деле, который удивительно быстро гаснет от «накачек» и «драчек». Он чуточку шире расправил плечи и направился в курилку подымить. Своим уходом Василий Денисович убивал двух зайцев: подчеркивал полное доверие аппаратчикам и скрывался с глаз разгневанного начальства.

В курилке Василий Денисович смял три папиросы и, часто поглядывая на ручные часы, стал ожидать вестового из цеха. Минуты безделья тянулись удивительно нудно, но Гришин не терял надежды, верил, что вот-вот распахнется дверь и кто-то из аппаратчиков пригласит его в цех.

Дверь в курилке наконец распахнулась. Василий Денисович, увидев на пороге Анатолия Незабудкина, облегченно вздохнул.

— Все готово, Денисович. Ждем вашей команды.

— Готово, говоришь? На мази, значится, все?

— Так точно!

— Отправляйся на пост. Я мигом.

Василий Денисович, стараясь держаться независимо и солидно, через минуту перевел дух у кабинета Задольного и, широко открыв дверь, радостно объявил:

— Пора!..

Первым из кабинета вышел Гай, за ним Глыба, третьим Задольный. Василий Денисович, пристроившись к Гаю, уточнил:

— Неужели сам Аким Сидорович Вереница будет присутствовать на бюро? Большое начальство о наших делах привыкло судить по сводкам.

— В этих словах, Денисович, много истины! — покраснел Гай. — У нас на местах тоже некоторые думали: на бумажке гладко, значит, все в порядке.

— И долго так будет продолжаться?

— А вы на бюро этот вопрос поставьте, — опустил голову Иван Алексеевич. — Надеюсь, смелости хватит?

— Мне скоро на пенсию. Мне не страшно кое-кого и против шерсти дерануть…

Гай, прислушиваясь к голосу старого коммуниста, готовился тактично опровергнуть его рассуждения, но факты Василия Денисовича не давали ему сосредоточиться, перехватить инициативу.

— Подумай, Алексеевич, над сегодняшним случаем, — не унимался Гришин. — Прибавь к нему докладную записку Задольного в министерство…

— Продолжайте, Денисович.

— Я могу и продолжить. Я здесь третий год работаю, а с тобой, как коммунист с коммунистом, встречался только на партийных активах. Да и встречались-то как: ты — в президиуме, я — на последнем ряду в зале…

— Кончайте об этом, Денисович.

— Вот-вот! Как только к этому порогу подойдем — стоп! Перешагивать, говорю, надо! А ты: «Кончай!» Если кончим, беда нас каждый день за горло хватать будет.

У первой установки сжатия азота Гришину пришлось умолкнуть. Осокин тяжелой трусцой подбежал к Гаю и окрепшим баском доложил:

— К пуску готовы. Разрешите, Иван Алексеевич, начинать?

На установках сжатия азота глухо и тяжко вздохнули огромные поршни. По трубопроводам с тихим клекотом полился газ. На белоглазых манометрах залихорадили стрелки. Вентиляторы затянули жужжащие песни. Василий Денисович, перебегая от установки к установке, торопил людей:

— Шевелись, помаш! Шевелись!

Аппаратчики на призывы «шевелиться» отвечали прежним спокойствием. Настоящую цену этого спокойствия знает лишь тот, кому довелось на своих плечах издырявить не один десяток брезентовых курток.

Стрелки на циферблатах контрольных приборов, приближаясь к заветным отметкам, дрожали, как листва на осине. Аппаратчики один за другим открывали журналы и под строчками о минувшей беде делали короткие записи о начале синтеза аммиака в колоннах.

Гай скорее интуитивно, чем из доклада Гришина, догадался о пуске колонн и, повернувшись к Осокину, объявил:

— Теперь и бюро провести можно.

— Бюро? А почему меня об этом никто не предупреждал?

— Вас, Андрей Карпович, приглашаем персонально.

— А если перенесем на завтра? — неуверенно предложил Осокин. — Членам бюро надо, так сказать, объявить повестку дня, дать, так сказать, время обмозговать выступления… Я, товарищи, не пойму, чем вызвана спешка? Все мы чертовски устали…

— Кому будет трудно стоять, — пообещал Гай, — разрешим выступать сидя. А срочность, Андрей Карпович, продиктована обстановкой. Вам, Демьян Михайлович, тоже надо обязательно присутствовать на бюро.

— Я же беспартийный, Иван Алексеевич. Но если надо… Я всегда готов.

 

Глава девятая

Пятнадцать шагов от кресла до трибуны Осокину показались верстой. Он прошел этот путь с единой думой в голове: «Неужели конец?»

— Товарищ Осокин, — объявил Артем Максимович Полюшкин, — объясните причины, создавшие на втором участке в цехе аммиака критическое положение.

Слово «товарищ» Андрею Карповичу показалось грубоватым, официальным, даже чем-то оскорбительным. Он на какой-то миг растерялся и, немного успокоившись, попытался вспомнить, кто и когда называл его «товарищем».

— Мы слушаем, — напомнил Полюшкин.

Андрей Карпович посадил очки на толстый нос, помолчал и, чуточку откинув назад голову, заученно начал:

— Товарищи, нет таких крепостей, которые не одолеют коммунисты! Нет и не будет! В годы первых пятилеток рабочий класс…

— Ближе к делу, — предложил кто-то из членов бюро.

Андрей Карпович возмутился:

— Прошу не перебивать. Я повторяю: не было и не будет таких крепостей. Рабочий класс, так сказать, под руководством…

— Умных и талантливых руководителей, — сострил Глыба, — справится с любой задачей.

— Точно! — схватился за нить оборванной: мысли Осокин. — Взять, к примеру, сегодняшний случай. Аким Сидорович из Москвы, наша инициатива на месте…

Смешок в зале помог Осокину понять, что он началом выступления выставляет себя на позор. Эта догадка снова выбила его из колеи. Он, тяжело посапывая, посмотрел на Полюшкина. Тот сидел за столом красный, как созревший помидор, и что-то записывал в блокнот.

— Продолжайте, Андрей Карпович, — раздраженно попросил Гай, проклиная свои промахи: «Три года этот человек руководит самым крупным предприятием в городе. Я ни разу не заглянул ему в душу. Неужели и мне показатели химкомбината закрыли глаза на истину дела?»

— Так я вот о чем, — пробасил Осокин. — Я сегодня воочию убедился: рабочий класс вместе с нашими доблестными пожарниками и при самой активной помощи Акима Сидоровича…

Пропеть оду другу детства Осокину не удалось. Аким Сидорович Вереница встал из-за стола, извинился и настойчиво попросил:

— Андрей Карпович, не приписывайте мне никаких заслуг. Я только выполнял роль связного.

Скромность заместителя министра окончательно подкосила Осокина. Все его расчеты на поддержку рухнули. Но сдаваться он не торопился:

— Товарищи, Аким Сидорович показал нам, низовым работникам, пример советского руководителя. Товарищи, мы должны… Мы, так сказать, обязаны…

— Андрей Карпович, — остановил Полюшкин Осокина, — если вы не можете ясно объяснить причины, создавшие критическое положение на втором участке в цехе аммиака, кончайте.

— Я почти закругляюсь. Если, так сказать, разрешите помочь вам сделать правильные оргвыводы…

— Попросим других осветить этот вопрос, — настоял Гай. — Я думаю, что члены бюро возражать не будут.

Осокин снял очки, вложил их в кожаный футляр и развалистой походкой направился к своему креслу.

— Послушаем главного технолога, — объявил Полюшкин. — Демьян Михайлович, пожалуйста.

— Можно с места? — Пилипчук бегающими глазками обвел сидящих за столом и, присаживаясь на краешек стула, сказал: — В основном я согласен с Андреем Карповичем.

Выступление Пилипчука породило в зале гнетущую обстановку. Она настолько сковала людей, что они стеснялись посмотреть друг другу в лицо. Прошла одна минута, вторая… В тишине раздался хруст карандаша, вздох, жалобный скрип стула…

Иван Алексеевич Гай вышел к трибуне и спокойным голосом нарушил молчание:

— Мы слушали руководителя огромного предприятия. Вместо глубокого анализа причин, породивших на втором участке критическое положение, Осокин плел тут какую-то околесицу. Слушая его, я сгорел от стыда. И главный технолог нас «порадовал». Неужели вы, товарищи Осокин и Пилипчук, думаете, что нам не ясна ваша цель? Почему у вас не хватает мужества признать свою вину? Почему вы изворачиваетесь ужами?..

Вопросы первого секретаря горкома прошибали Осокина до холодного пота. Он, ерзая в мягком кресле, украдкой взглянул на главного технолога. Демьян Михайлович Пилипчук сидел на краешке стула, как воробей на жердочке.

«Подхалим патентованный! Давно следовало бы его призвать к порядку в коллективе. Теперь бы груз держать на одних плечах не пришлось…»

— Участие в спасении платиновых катализаторов, — продолжал Гай, — меня убедило в непростительном равнодушии Осокина и Пилипчука.

Халатность и равнодушие руководителей химкомбината Иван Алексеевич обнажил до корней. И не только обнажил, добрался до той почвы, которая питает живительными соками эти пороки.

Выводы Гая снимали с глаз Акима Сидоровича пелену. Он сам частенько задумывался над причинами, о которых с болью говорил Иван Алексеевич, и, не добравшись до корней, успокаивался ложной самокритикой: «Все это мне только кажется. Наш народ за последние годы достиг потрясающих успехов в покорении космоса… Неужели будничными неурядицами можно заслонить достижения во всех отраслях народного хозяйства? Стареть, пожалуй, начинаю…»

Вереница выводы Гая начал записывать в блокнот и делать пометки: «Глубоко! Удивительно точно! Угодил прямо в цель! Я согласен! Читает мои мысли!..»

— Высокая техническая культура рабочего класса, армия инженеров, техников, дают возможность отдельным руководителям почивать на лаврах. Такие руководители поле своей деятельности стали видеть с колокольни администраторов-бюрократов. За примерами далеко ходить не надо. Товарищи Осокин и Пилипчук свою роль так и понимают. О работе цехов они судят по рапортичкам. Если требуется решать какие-то производственные задачи, подчиненных обязывают выполнить то-то в такой-то срок. — Иван Алексеевич отпил из стакана глоток воды и ударил Осокина по самому уязвимому месту: — Руководителем современного предприятия должен быть ученый. Ученый с аналитическим умом, способный достижения науки ставить на широкие производственные рельсы.

Осокин, подавив вздох, крепче уперся руками в подлокотники кресла.

— Случай в цехе аммиака — пример халатности и равнодушия. Старший аппаратчик Гришин не единожды предлагал для контроля за чистотой отмывки водорода поставить на каждой колонне синтеза дополнительный фильтроприбор. Так, Василий Денисович?

— Три докладных подавал.

— Предложение Гришина дальше кабинета Осокина не пошло.

Иван Алексеевич попросил директора химкомбината объяснить причину недопустимого равнодушия. Андрей Карпович сослался на забывчивость:

— Не помню такого случая.

— Допустим, — не поверил Гай. — Но когда вам стало ясно о беде в цехе, какие вы приняли меры?

Осокин молчал.

— Может быть вы, Демьян Михайлович, ответите?

Пилипчук тоже промолчал.

— Всю ответственность вы хотели взвалить на плечи начальника смены. И надо сказать, действовали хитро, умело. Задольный в критической обстановке искал выход из беды. Осокин и Пилипчук не верили, что последствия можно предотвратить. Спасая себя, они сковывали любую инициативу Задольного, стараясь получить от него юридический документ, которым можно прикрыться, как щитом. Таким документом служит рапорт Задольного.

Андрей Карпович, чего с ним раньше не случалось, взорвался:

— Это поклеп!..

— Игорь Николаевич, — обратился Гай к Задольному, — познакомьте членов бюро с рапортом.

Задольный положил рапорт на стол. Листок с размашистыми строчками, перерезанный резолюцией Осокина, пошел по рукам.

— Понимаете, какой это ход?..

Иван Алексеевич свои выводы подкрепил еще десятками фактов, бьющими Осокина и Пилипчука прямо в глаз, и, заканчивая выступление, предложил:

— Мы желаем услышать от вас, как от руководителей, честное признание. Играть в прятки с партийной совестью не советуем.

— Я сказал все, — буркнул Осокин, вспоминая золотые деньки: «Оно конечно, когда была острая нужда в специалистах… Теперь другие времена. Инженеров — пруд пруди! На химкомбинате каждый четвертый — техник. Эх, сказал бы Аким Сидорович в защиту словечко! Я бы зубами схватился за эту ниточку и размотал бы весь клубок».

Андрею Карповичу после таких мыслей захотелось снова выйти на трибуну, напомнить членам бюро свое прошлое, подкрепить его кое-какими примерами сегодняшних дней… Но кто-то другой, осторожный и расчетливый в поступках, советовал не горячиться, выждать подходящий момент.

— Демьян Михайлович, скажите вы свое слово, — предложил Гай. — Я, может быть, исказил истину?

— Добавить ничего не могу, — признался Пилипчук.

— Андрей Карпович, выходит, я прав?

Осокин отвечать не торопился. Он взвешивал каждое слово Гая, пытался трезво оценить свое положение и пришел к такому решению: «Послушаю выступления Задольного, Гришина, Полюшкина, уточню взгляды на событие Акима Сидоровича и начну действовать».

Погрузившись в думы, Осокин не слышал, когда Полюшкин объявил перерыв. Он так бы и продолжал сидеть в кресле, не окажись рядом главного технолога.

— Карпович, — шепнул на ухо Пилипчук. — Вы, наверное, хотели обмолвиться словечком с Акимом Сидоровичем. Не теряйте время.

 

Глава десятая

«Руководителем современного предприятия, — соглашался Аким Сидорович с выводами Гая, — должен быть ученый с аналитическим умом, способный достижения науки быстро ставить на широкие производственные рельсы».

Холодная коридорная тишина, гулко разносящая каждый шаг, и что-то другое, еще не совсем осознанное, помогли Веренице немного успокоиться.

«Такие мысли и мне не раз приходили в голову, — думал он. — Но я почему-то не решался высказывать их вслух. Гай обвинял Андрея Карповича во многом: трусости, халатности, равнодушии. Но мы его считаем хорошим работником. Его предложение о выпуске минеральных удобрений высокой концентрации — дело государственной важности».

Аким Сидорович вспоминал работу Осокина на разных постах и все больше приходил к убеждению: Андрей Карпович человек дисциплинированный, честный… Такие выводы он делал из фактов. Годы первых пятилеток инженер-комсомолец Андрюшка Осокин провел на самых горячих стройках. Грянула Великая Отечественная — Андрей Карпович быстро переводит химический завод на выпуск фронтовой продукции. Неутомимым организатором он проявил себя и в послевоенную пору восстановления промышленности. Акиму Сидоровичу не раз приходилось для пользы дела перебрасывать Осокина с одного предприятия на другое, доверять самые трудные участки. В такие моменты Андрей Карпович никогда не скисал, не пытался, пользуясь старой дружбой, намекнуть о местечке спокойном, обжитом.

«Неужели Гай лучше меня разглядел Карповича? — удивлялся Вереница. — В Яснодольске Осокин проработал только три года. Коллектив комбината за это время перекрыл проектную мощность по выпуску продукции. Работу Этого предприятия мы ставим в пример многим руководителям…»

Аким Сидорович хорошо знал один свой недостаток: видеть в человеке только прекрасное. Второй — не замечать в деятельности руководителя работу коллектива — всегда опускал. И не только опускал, твердо стоял на позициях вождизма: каков руководитель — таков и коллектив. Приглядываясь, как говорится, со всех сторон к Осокину, он не мог найти чего-то порочащего друга детства. Одно, правда, Акиму Сидоровичу не нравилось у Андрея Карповича. Но эту слабинку он ценил высоко, даже гордился неспособностью друга произносить зажигательных речей на больших совещаниях и коллегиях министерства.

Посасывая мундштук погасшей трубки, Аким Сидорович задумался над поведением Осокина во время борьбы за спасение платиновых катализаторов. «Обстановка действительно сложилась чертовски сложная. Подобного случая на химкомбинатах еще не бывало. Тут не мудрено и растеряться».

Аким Сидорович попытался поставить себя на место Осокина.

«Андрею можно простить растерянность, неспособность сразу найти выход из беды…»

Вереница раскурил погасшую трубку, остановился у широкого окна, разрисованного морозом, и снова задумался.

«Понизить Осокина в должности — дело нехитрое. Надо хорошенько, неторопливо разобраться в сложившейся обстановке, еще раз проанализировать действия Андрея и поговорить с ним как на духу. Неужели он не пойдет на откровенный разговор? Нет, Андрей хитрить со мной не будет!..»

Аким Сидорович не заметил, когда подошел Осокин. Он только услышал его голос.

— Хотелось поговорить наедине, — тихо произнес Андрей Карпович. — Надеюсь, не откажешься?

Вид Осокина, обмякший и какой-то подавленный, пробудил у Акима Сидоровича не то чувство жалости, не то превосходства, и он, оставаясь верным своему правилу: никогда не отворачиваться от человека, попавшего в беду, с нарочитой грубоватостью ответил:

— Разговор будет крутой. Мария Антоновна не разучилась чаек студенческий заваривать? Кстати, как ее здоровье? Ты позвонил, что все обошлось хорошо? Позвони немедленно и спроси разрешения приехать на чаек.

Краткая беседа с Акимом Сидоровичем подбодрила Осокина.

«Мы еще постоим за себя! — воспрянул он духом. — Главное — сохранить выдержку, проявить гибкость…»

Кресло Андрею Карповичу показалось таким же мягким, удобным, как и в первый день приезда на комбинат. Он по старой привычке скрестил руки на животе и начал приглядываться к членам бюро.

Люди. Какие они разные! Как они не похожи друг на друга! Попробуй догадайся, о чем перешептываются Гай и Полюшкин. Гай больше слушает и делает пометки в блокноте. Низкорослый, кряжистый Гришин, высокий, подтянутый Глыба и гибкий, как лоза, Задольный что-то вполголоса обсуждают у окна, задернутого белой шелковой шторой.

«Все они перемывают мои косточки! — злился Осокин. — У нас это умеют!»

Робкий кашель Пилипчука заставил Андрея Карповича оглянуться. Демьян Михайлович сидел на краешке стула. Его маленькая, лысеющая на макушке голова быстро повернулась к двери, в которую неторопливым шагом входил задумчивый Аким Сидорович,

«Только начальство привык замечать! — с отвращением подумал о Пилипчуке Осокин. — И как я раньше не раскусил Этого типа? Ему бы день и ночь в цехах торчать. А он только на ухо шептал: „Дорогой Карпыч!.. Милый Андрей Карпыч!..“»

Члены бюро заняли за столом свои места. Осокин, услышав спокойный голос Полюшкина, насторожился.

— Послушаем начальника смены, — предложил секретарь бюро. — Пожалуйста, Игорь Николаевич.

Трибуна. Десятки внимательных глаз, немало всякого повидавшие на веку, раскрытые блокноты на столах… Все это Задольному приходилось видеть не раз. Но тогда такая обстановка в его душе не вызывала тревогу. Он был слушателем. Слова докладчика, если они казались пустыми, мог пропускать мимо ушей…

Скрип стульев, подбадривающие знаки Глыбы, взгляд Василия Денисовича Гришина, требующий не робеть, помогли Задольному собраться с мыслями.

— Причина всех неурядиц на втором участке, — чуточку растягивая слова, произнес Игорь, — каждому теперь ясна. Повторять сказанное, пожалуй, не стоит. Я хочу остановиться на другом. Три года работы на комбинате меня окончательно убедили… Это точно, товарищи. Мы пускаем на ветер уйму государственных денег…

«Теоретик! — скривился Осокин. — Молоко на губах не обсохло — поучать начинает. А словечки!.. Какими словечками бросается: „Уйма государственных денег! Анализ работы!“ Послушаем, голубчик, о чем дальше петь будешь?»

— Недостатки в нашей работе, — громче продолжил Игорь, — я буду доказывать с помощью цифр. Они говорят: комбинат пора переводить на выпуск минеральных удобрений высокой концентрации.

Задольный, заметив, как Аким Сидорович вынул из кармана записную книжку, подумал:

«Может быть, мои проблемы — изобретение велосипеда?»

— Продолжайте, — попросил Аким Сидорович. — Слова подтверждайте расчетами.

Цифры Игорю всегда казались сухим языком математиков. Но на комбинате он за каждым килограммом аммиака научился видеть тревоги, радости, поиски инженеров-технологов, аппаратчиков… Мелом на черной доске Задольный написал годовую цифру производства цехом аммиака и, вернувшись к трибуне, начал спокойно объяснять:

— Эти тонны аммиака — главный компонент минеральных удобрений. Доставка нашей продукции в разные уголки страны государству обходится в десять миллионов рублей. Если к этой статье расходов прибавить затраченные средства по доставке минеральных удобрений с железнодорожных вокзалов в колхозы и совхозы…

— Так, так, — кивнул головой Аким Сидорович. — Продолжайте.

— Внесение минеральных удобрений только нашего комбината на поля сельхозавиацией ставит государство перед необходимостью ежегодно затрачивать еще пять миллионов рублей…

Задольный перелистал блокнот с цифрами и заговорил снова:

— Выпуск минеральных удобрений высокой концентрации сократит эти расходы в десять — пятнадцать раз. Строительство обогатительных фабрик на химкомбинатах — дело неотложное. Чем быстрее мы их построим, тем больше сбережем народных средств. Интенсификация производства — Это экономическая политика наших дней.

«В философию полез! — негодовал Осокин. — Тут без Гая не обошлось. Ясно, в чей огород булыжники бросает. И главное, на экономику, на самое модное жмет».

— Вопрос о переводе химкомбинатов на выпуск минеральных удобрений высокой концентрации без новой технологии нам не решить. Я несколько раз на эту тему беседовал с Андреем Карповичем, Демьяном Михайловичем…

«Метит прямо в сердце, — заерзал в кресле Осокин. — Пора осадить этого юнца».

— И не только беседовал, просил разрешения широко развернуть в нашей лаборатории работы по обогащению минеральных удобрений. Мою просьбу обещали обсудить, согласовать…

Лежать на лопатках Андрею Карповичу не хотелось. Он отлично понимал: выступление Задольного может выдать его с головой, как человека, подавшего вместе с Пилипчуком в министерство докладную записку с предложением построить на химкомбинате обогатительную фабрику.

В министерстве Андрея Карповича за дальновидность вознесли чуть ли не в главные новаторы. Сам Аким Сидорович на одной из коллегий заявил: «Пора Андрея Карповича в интересах государственного дела перевести с производства на научно-исследовательскую работу».

Свой человек из министерства шепнул Осокину о «прицеле» Акима Сидоровича. Пост руководителя научно-исследовательского института в столице! Такая должность Андрею Карповичу казалась несбыточной мечтой. Он постепенно до того свыкся с «прицелом» Акима Сидоровича, что и сам не заметил, как почувствовал себя счастливым временщиком на комбинате. Своей надеждой Осокин не делился ни с кем. И только один раз дома, после чаепития, как бы невзначай намекнул жене:

— Скоро придется тянуть возок потяжелей.

Супруга Андрея Карповича в тот вечер и так и этак пыталась разведать о «тяжелом возке». Андрей Карпович улыбался, хитровато щурил глаза, а когда любопытство жены надоело, поучительно произнес:

— Охраняющий уста свои оберегает жизнь свою…

— Поддержки со стороны администрации, — рассказывал Задольный, — мы не получили до сих пор. Обогащением минеральных удобрений занимались после работы…

«Пора! Пора осадить! — твердо решил Осокин. — Он смешает меня с грязью!»

Андрей Карпович кашлянул и, глядя прямо в глаза Задольному, заявил:

— Товарищи, докладную записку о выпуске минеральных удобрений высокой концентрации мы с Демьяном Михайловичем давно подали в министерство.

Задольный умолк. Андрей Карпович обрадовался заминке и, поднявшись с кресла, решил дать сокрушительный отпор. Гай, разгадав тактику Осокина, нанес контрудар:

— Андрей Карпович, а почему вы об этом не поставили в известность горком партии?

— Мы, так сказать… — замялся Осокин. — Мы думали вначале согласовать этот вопрос с министерством…

— Вам не хватает честности и мужества!

После второго контрудара Андрей Карпович понял, что подливать масла в огонь не стоит. Аким Сидорович, постукивая карандашом о блокнот, подтвердил заявление Осокина:

— Докладная записка в министерстве действительно есть. Идею выпуска минеральных удобрений высокой концентрации мы оценили очень высоко…

Аким Сидорович после справки пристально посмотрел на побледневшего Осокина и что-то записал в блокнот. Игорь дрогнувшим голосом пояснил:

— Обогащать минеральные удобрения первой предложила Аня Подлесная. После экономических расчетов… Они меня убедили: новшество принесет государству большую пользу. Мы в лаборатории… Короче, мы занялись разработкой новой технологии…

— Игорь Николаевич, не волнуйтесь, — посоветовал Гай Задольному. — Рассказывайте спокойно.

Теплое слово. Как оно нужно малоопытному в житейских битвах человеку! Совет Гая помог Задольному сосредоточиться на главном. Но говорить он больше не стал. Десять страниц формул по обогащению минеральных удобрений продолжили его речь. Листки, густо испещренные формулами, он положил на стол перед Акимом Сидоровичем.

Первую формулу Аким Сидорович прочитал без очков. Высокая концентрация аммиачной селитры, полученная в лаборатории путем обогащения, настолько обрадовала его, что он не мог произнести ни слова.

— Образцы обогащенных удобрений мы храним в пробирках, — сообщил Игорь. — Если желаете посмотреть, прошу в лабораторию.

Листки с формулами Аким Сидорович перечитывал долго. Каждая страница для него была открытием. Ему, как химику-технологу, стало ясно: труд группы Игоря Задольного сделает революцию в технологии выпуска минеральных удобрений.

— И суперфосфат есть обогащенный? — сдерживаясь, чтобы не обнять Задольного, осведомился Аким Сидорович.

— Только двести первый опыт принес хороший результат.

Скромных людей Акиму Сидоровичу довелось повидать немало. Но такое, когда группа энтузиастов прямо на производстве решила задачу научно-исследовательского коллектива, пришлось встретить впервые.

— Простите, Игорь Николаевич, сколько вам лет?

— Старик. Двадцать пять стукнуло.

— Ну, старик, — улыбнулся Аким Сидорович, — покажи нам образцы новых минеральных удобрений.

Секретарь парткома Полюшкин предложил заседание бюро прервать до двух часов дня. Кабинет опустел. Минут через десять Игорь Задольный в лаборатории показал образцы новых удобрений. После проверки их на процентное содержание азота, фосфора Акиму Сидоровичу хотелось назвать Задольного героем, но «модная» привычка, родившаяся в министерстве за последние годы, сдерживаться до последнего взяла свое. И не только взяла, посоветовала не торопиться, доложить вышестоящему начальству, выслушать его мнение и после одобрений, если таковые будут, скромненько высказать свою точку зрения.

Химанализы обогащенных удобрений подтвердили точность каждой формулы Задольного. Аким Сидорович распорядился новую технологию немедленно зарегистрировать в Государственном комитете по научным открытиям и изобретениям при Совете Министров СССР.

— Мы это мигом! — засуетился Пилипчук. — Утречком с первым поездом отправим человека в Москву.

Чужие успехи всегда раздражали Осокина. В такие минуты он чувствовал себя как будто обворованным, приниженным, попусту растратившим лучшие годы жизни на летучки, мобилизации, призывы… Но дело государственной важности, рожденное на возглавляемом комбинате, подсказало Осокину, что таким событием можно не только затемнить каверзный случай в цехе аммиака, но и как-то прославиться, чуточку обогреться у чужого костра, и Андрей Карпович с холодной улыбкой на лице пожал руку Задольному.

 

Глава одиннадцатая

Дородная женщина в белом халате скалой встала на пути Задольного.

— Я на минутку! — умолял Игорь. — Только на одну минутку!

— С трех до пяти!

Толстая женщина перед самым носом Игоря захлопнула дверь. Он потоптался на заснеженных порожках и опять свое:

— Я только на минутку!

— Шоб ты сказывся! Прилип, як той репьях! Разогрешит главна — проходь.

— Главная? Я ей звонил по телефону. Она разрешила подъехать.

— Ох и настырный! — немного смягчилась несговорчивая женщина. — А ты, хлопец, не брешешь?

— Я?!

— Сама зараз спытаю.

Задольный выждал, когда неумолимый страж скроется за поворотом коридора, быстро прошмыгнул на второй этаж и у первой встретившейся больной спросил:

— В какой палате лежит Аня Подлесная?

— Молоденькая такая? Беленькая, да?

— Она.

— В десятой.

Игорь, озираясь по сторонам, бочком вошел в десятую палату. Аня лежала на кровати у окна. Он на цыпочках подошел к ней и положил на тумбочку коробку конфет.

— Это ты? — Аня открыла глаза. — Как там наши?

— Все хорошо. — Игорю хотелось чем-то утешить, подбодрить Аню, но как это сделать, он не знал и, чуточку краснея, пообещал: — Я буду каждый день к тебе приходить.

— Честное слово?

— Аня!..

— Маме ничего не сообщайте. Половину моей зарплаты перешлите ей сегодня. Она собиралась кое-что купить сестренкам.

— Хорошо.

— В институт я курсовую по технологии не успела отправить. Она в общежитии, в тумбочке. Если можно, проверь последние расчеты и, пожалуйста, отправь.

— Все будет сделано…

Тихий, успокаивающий голос Игоря Ане показался давным-давно знакомым. Ей хотелось взглянуть ему прямо в глаза, но проклятая застенчивость и боязнь выдать тайну сердца одержали верх над желанием, и она порозовевшим лицом уткнулась в подушку.

— Больно? — наклоняясь, спросил Игорь. — Потерпи. Врачи уверяют, что все будет хорошо. Принести тебе молока? Ты не стесняйся…

Игорь решился шепнуть еще одно слово, но не успел. В палату, переваливаясь с боку на бок, бесшумно вошла толстая женщина и, всплеснув короткими руками, выдохнула:

— Вот бисов сын!

— Я сейчас! — заторопился Игорь. — Я сию минуту…

— Геть!

Игорь, отступая к двери, кивком головы простился с Аней. Она смотрела на него чистыми, доверчивыми глазами, словно хотела сказать о самом главном, которого так не хватало в жизни Задольного.

— Геть!

Игорь с опущенной головой вышел из больницы и, проклиная сварливую женщину, зашагал по людной улице.

Дорога к дому Задольному показалась удивительно короткой. Он, не замечая знакомых, которые с ним здоровались теплее обычного, шагал с высоко поднятой головой и проклинал себя за слепоту: «Три года она была рядом!.. Чурбан я бездушный!..»

Запас ругательных слов у Игоря быстро иссяк. Он, обзывая себя распоследним дураком, вошел в квартиру, присел на раскладушку и, чего раньше с ним не случалось, посмотрел на свою жизнь как бы со стороны.

Молодость. Несет она человека по жизни, как застоявшийся конь седока по широкой степи. Несет ширококрылая, и нет ей дела, нет печали остановиться на полном скаку, чтобы седок всеми мускулами ощутил вылет из седла, чтобы научился как можно раньше крепче держать в руках свою судьбу.

Личная жизнь Игоря, казавшаяся еще вчера простой и ясной, стала перед ним раскрываться во всей сложности, которую он неожиданно начал читать, точно мудрую книгу с десятками трудных и суровых страниц. Каждая глава этой книги помогала Задольному разобраться в окружающих людях, понять их слабинки, хитрости, честно оценить свои поступки и способности.

«Осокин — хитрюга и грубый дипломат. Хитрости у него, конечно, больше. Работать рядом с таким человеком опасно и противно. Он в трудную минуту думает только о своей шкуре…»

Бой стенных часов прервал мысли Задольного. Он разделся, поставил будильник на табуретку, стоявшую рядом с раскладушкой, и решил немного уснуть. Сон, как назло, не приходил.

«Пилипчук — человек изворотливый, тонкий. Своего благополучия он достигает мягкостью, вежливостью, улыбкой и гибкостью позвоночника».

Игорь поднялся с раскладушки, принял душ и, немного успокоившись, рассудил:

«Настоящий человек вечно стремится к прекрасному. И, естественно, бывает до поры до времени ослепленным счастьем жизни. И это не случайно. В семье, школе, на фабриках, заводах… всюду человека воспитывают на хороших примерах. О пошлых людишках у нас говорят мало и скупо. А они, пользуясь благоприятной обстановкой, живут рядом с нами своими мелкими страстишками и до первого испытания на прочность остаются незамеченными».

Думы о жизни заставляли Игоря сравнивать людей, присматриваться к ним со всех сторон и выносить им суровый, но честный приговор.

«На последнем курсе института я познакомился с Ириной. Чем же она мне понравилась? Аккуратностью? Нет. Глубоким знанием жизни? Нежностью и сердечной теплотой? Нет. Она часто упрекала меня в простоте, советовала застегивать душу на все пуговицы, не быть слишком откровенным, доверчивым. Но где? Где же, черт меня подери, я живу? Если слушать Ирину, станешь похожим на кого угодно, только не на русского человека. Я, конечно, дурак, с ней во многом соглашался. А как она относится к людям? Боже мой!.. На каждого человека смотрит рационалистически: чем он может быть полезен? Свои взгляды на жизнь она с какой-то въедливостью старалась прививать и мне. И не только прививать, но и добиваться их расцвета. Рядом с ней я был теленочком на веревочке. Стоило мне в компании рассказать соленый анекдот или на улице громко засмеяться, Ирина прищуривала выпуклые глаза, подернутые туманной грустью, и, покачивая античной головкой, с еле уловимым цоканьем в голосе замечала: „Не этицно!“ Но почему, почему она мне нравилась? Почему я пишу ей письма и приглашаю в Яснодольск?»

Воспоминания о прошлом помогли Игорю увидеть Ирину как бы снова, но увидеть глазами уже не того студента, который рядом с ней казался учеником. Он посмотрел на нее глазами человека, кое-что познавшего в жизни.

«Кто же ты, Ирина? — думал Игорь. — Хитрая невеста, мечтающая стать женой хотя бы лысого аспиранта. А я, дурак, приглашаю ее в Яснодольск…»

Задольный вскочил с раскладушки, вынул из кармана пиджака ответ Ирине, изорвал его на мелкие клочки и, выбросив в корзинку, обрадовался: «Хорошо не успел отправить! Ей, обнищавшей душою, терять уже нечего. Соберет чемоданчик и прикатит. Вот тогда-то попробуй расхлебаться!..»

Мысли об Ирине Златогорской у Игоря как-то незаметно отступили на задний план. Он, легко вздохнув, снова прилег на диван и с радостью подумал о Гае:

«С такими людьми, как Иван Алексеевич, и в огне не сгоришь, и в воде не утонешь».

…Усталость окончательно сморила Задольного, и он не заметил, когда уснул.

 

Глава двенадцатая

Мария Антоновна защебетала так радостно, точно ласточка, возвратись из стран заморских в родное гнездо.

— Мы сами! Сами разденемся! — протестовал Вереница. — Ты нам, Антоновна, чайку по стаканчику. Нашего. Студенческого.

— Да каким же ветром тебя, Акимушка, занесло в наши края? Как здоровье Аринушки?.. Не болеет? Рада! Честное слово, радуюсь за нее! А тебя, Акимушка, ни заботы, ни годы не старят!..

— Некогда, Антоновна, дряхлеть, — улыбался Вереница. — Старость любит с бездельниками дружить. Вот только седина проклятая…

— Она тебе к лицу! — слукавил Андрей Карпович.

Аким Сидорович достал из портфеля коробку конфет «Птичье молоко» и, вручив Марии Антоновне, вспомнил прошлое:

— Надеюсь, не забыла, как мы с Андреем поцапались на твоих именинах?

— Уймитесь, петухи проклятые! — топнула ногой Мария Антоновна.

Ее голос с мягкой картавинкой прозвучал почти точно так, как в студенческие годы, но Аким Сидорович не уловил в нем той страсти, которая в прошлом заставляла биться чаще сердце.

Мария Антоновна через минуту выставила на стол столько съестного — взвод солдат не осилит.

— Только по стакану чая! — взмолился Аким Сидорович. — Пировать нам некогда.

— Нет уж, милые!..

Как ни отговаривался Аким Сидорович, хозяйка добилась своего: пришлось и стопочку коньяка пригубить, и тарелку куриного бульона осилить, и осетринки копченой попробовать…

Мария Антоновна поставила на стол шумящий самовар, вазочки с клубничным вареньем и, уверяя, что Акиму Сидоровичу даже во сне не доводилось пробовать подобной сладости, не допускающим возражения тоном заметила:

— Ваши дела не Алитет. Они в горы не убегут. Выпейте по стаканчику чайку — и на покой. Пока будете отдыхать, я приготовлю обед.

Аким Сидорович поблагодарил хозяйку за хлебосольство и, глядя на нее, подумал: «Стареешь, Машенька. Морщинок у глаз, хоть отбавляй. А какая ты была девка — огонь! Эх, годы!..»

— Акимушка, — обратился к Веренице Андрей Карпович, — прошу в спальню. Ты ведь тоже целую ночь глаз не смыкал.

Осокин в полосатой пижаме вошел в прохладную спальню и, приподняв на кровати одеяло, задумался.

— Ты чего хмуришь брови? — поинтересовался Вереница. — Если есть на сердце тяжкое — выкладывай.

— Ты меня спрашиваешь?

— Третьего здесь нет.

Осокин, заложив руки за спину, прошелся по спальне и, остановившись у кровати, спросил Вереницу:

— Угадай, о чем я думаю?

— Радуешься за спасенные катализаторы. Радуешься? Говори?

— В точку угодил. Но это только одна сторона медали.

— Вторая тебя, конечно, волнует больше?

Осокин взглянул на Акима Сидоровича и, заметив в его глазах любопытство, кахикнул.

«Он еще в студенческие годы гак покашливал, когда в чем-то был не прав, — вспомнил Вереница. — Столько лет прошло, а привычка не изменилась».

— Как сказать, — уклонился от прямого ответа Осокин. — Вторую сторону медали можно рассматривать под разными углами.

Аким Сидорович вопросительно посмотрел на друга детства. Андрей Карпович, поняв, что пора начинать откровенный разговор, спросил:

— Какое, Акимушка, у тебя сложилось мнение о бюро? Только начистоту. Мы знаем друг друга не первый год…

Андрей Карпович минуты две ходил вокруг да около, стараясь подобрать точные слова для выражения мыслей, но их не находилось, и он, краснея, умолк. Вереница пошел в открытую:

— Андрей, играть в прятки нам мешает возраст.

— Все это, Акимушка, так. Если на случай в цехе аммиака смотреть глазами Гая, Полюшкина, Гришина, Задольного… Но если хорошенько взвесить все обстоятельства и учесть кое-какие особенности…

— Например?

— Фактов можно привести много. Вот хотя бы мои личные отношения с Гаем.

— Ты, наверное, на бюро горкома частенько его критикуешь?

— Не так уж слишком, но кое-что не стесняюсь замечать…

— Продолжай. Я слушаю.

— Да как сказать. Яснодольск — не Москва. Тут на одной стороне чихнешь, на другой — слышно. А если к этому прибавить еще обстоятельство…

— Какое?

— Химкомбинат — крупнейшее предприятие в округе. У меня, как у руководителя, больше шансов оказывать, так сказать, практическую помощь людям.

— Тебя за это упрекают?

— Да нет. Я, так сказать, к другому подвожу.

— Интересно, — приподнялся в кровати Вереница.

— Есть у русского народа мудрая сказка о берлоге и двух медведях…

— Так-так-так…

Андрей Карпович, опасаясь крутых поворотов, решил действовать с удвоенной осторожностью:

— Одни руководители правильно понимают свои задачи, другие, сами того не замечая, не желают мириться… Как бы точнее сказать? Честное слово, и выражения подходящего не найду. Понимаешь, Акимушка, все это чертовски сложно… Тут, как говорится, наскоком не объяснишь. Тут надо не только ухватиться за ниточку в клубочке… Все это, дорогой, очень сложно…

— А ты не старайся усложнять.

Осокин, уловив в голосе Акима Сидоровича призыв к откровенности, немного смутился, но сдаваться… Дудки! Сдаваться он не собирался. Наоборот, им овладела неукротимая страсть выгородить себя в глазах друга, и он решил продолжить разговор в излюбленной форме: правду не открывать и туману слишком много не напускать.

— Ты вот побудешь здесь, Акимушка, и уедешь. Сделаешь, так сказать, оргвыводы, соберешь материал для доклада на коллегии… А я… Мне, как еще дело обернется, здесь жить и работать. Время, дорогой, удивительно меняет людей…

Аким Сидорович, выслушав Осокина, возмутился:

— Андрей, я тебя не узнаю! По-твоему, мы только тем и живем, что стремимся подсидеть, очернить один другого? Если ты устал, отдохни хорошенько. Тебе не кажется, что ты заболел близорукостью? А может быть, маешься другим недугом?

— Каким?

— Болезнью роста.

— Это как понимать?

— Человек возомнит о себе, что он умнее всех, талантливее, дальновиднее… И начинает ему казаться, что его недооценивают, обходят повышением, стараются спихнуть с должности…

— Мы, Акимушка, смотрим на жизнь с разных вышек. Тебе приходится заниматься перспективностью, масштабностью…

— Интересно, — насупился Аким Сидорович. — Ты, может быть, убедишь меня в несоответствии теории с практикой?

Осокин понял, что свернул на опасную тропинку, и с нарочитой бесшабашностью ответил:

— Неужели, Акимушка, нас с тобой надо агитировать за Советскую власть? Дела-то, сам понимаешь, какой оборот принимают.

— Какой?

— Осокин зажимает Задольного. По вине Осокина чуть не случилась авария. Осокин не может достижения научно-исследовательских институтов поставить на широкие рельсы производства…

— Забыл еще одно.

— Именно?

— Подумай хорошенько.

— А если не вспомню?

— Значит, плохо знаешь себя. Или еще хуже — боишься.

— Себя? Неужели, Акимушка, встречаются такие люди?

— Есть. Мы, правда, как-то не придаем этому значения, и плохо делаем.

— А ты лично встречал таких типов?

— Ну, Андрей, пора и соснуть немного.

Вереница прикрыл голову одеялом и, едва смежив веки, Забылся. Осокин из спальни направился в свой кабинет. У огромного, во всю стену, зеркала он остановился и не поверил сам себе. Бесцветные глаза человека с серым лицом изучающе смотрели на него. Андрей Карпович отвернулся от Зеркала и со страхом подумал: «Неужели так можно постареть за одну ночь?»

Осокин прилег на диван. Домашний уют и тишина ему показались гнетущими, настороженными. Он закрыл глаза и начал считать до десяти. Один раз сосчитал, второй, третий… Сон обходил его стороной. Вместо приятного забытья, ему до мельчайших подробностей вспоминались выступления Задольного, Гая, реплики Глыбы… Он старался критически оценить свои поступки, нащупать слабое звено в цепи событий и, замышляя ее разорвать, завязывал узелки на память.

Первый узелок — рапорт Задольного. Второй — попытка обхитрить Пилипчука. Третий — трусость…

«Все это знаю только я один, — самоутешался Осокин. — Никто документально не докажет степень моей вины. За неимением улик по нашим законам человека освобождают даже из-под ареста…»

Минут на десять Осокин забылся и вздрогнул от пришедшей в голову мысли:

«Если человек пугается своих поступков, он терпит поражение до начала сражения».

Подложив кулак под щеку, Андрей Карпович припомнил разговор Акима Сидоровича с Игорем 3 а дольным и снова начал себя упрекать:

«Болван я неотесанный! Этот юнец у меня под носом разрабатывал новую технологию выпуска минеральных удобрений высокой концентрации. Если я еще могу как-то отстаивать идею выпуска таких удобрений, то против готовенькой технологии не попрешь. А как можно было сыграть на этом! Эх, недаром говорят: счастье приходит на порог, да не каждому в руки дается. Новой технологии хватило бы и на диссертации, и на Государственные премии… Если не поддержит Акимушка — крышка!»

Андрей Карпович, чувствуя во всем теле небывалую разбитость и страшную лень, закрыл глаза, но уснуть ему не пришлось. В кабинет вскоре вошла Мария Антоновна, постояла минуты две у дивана и тихим голосом прошептала:

— Вставай, Андрюша. Акимушка уже поднялся. Вы опять на комбинат поедете?

— Надо, милая. Вернемся часикам к шести.

— Не задерживайтесь. Я приготовлю божественный ужин.

Осокин из кабинета вышел немного посвежевшим, но в его глазах по-прежнему таился испуг.

— Как отдохнул? — поинтересовался Вереница, помешивая серебряной ложечкой чай в стакане. — Врачи говорят: сон — лучшее лекарство.

— Немного соснул.

— А я даже забыл, что в гостях. Проснулся и жену зову.

Андрей Карпович позвонил на комбинат и приказал диспетчеру подать машину.

— А может быть, на своих двоих прогуляемся? — предложил Вереница. — Морозцем подышим, город посмотрим…

— Завтра будем знакомиться с городом.

— Нет, мне послезавтра надо быть в Федеративной Республике Германии. Фирма «Лурги» нам предлагает купить новые блоки разделения воздуха…

— Гостя неволить грешно. Но водитель уже выехал за нами.

— А мы его отправим обратно. Сколько километров от твоего дома до комбината?

— Тут недалеко. Почти рядом.

Морозный, солнечный день жил обыкновенной суетой: по шоссе, надрывно рыча, катили тяжелые грузовики, автобусы, бесшумно проносились юркие такси… Аким Сидорович, оглядывая новые дома, восхищался:

— Молодцы архитекторы! Ваш Яснодольск многим похож на Ленинград! За пять лет отгрохать такой город! Это же, Андрей, надо не только уметь, но и располагать огромными средствами. Благосостояние любого народа можно узнать по строительству страны.

Вереница любовался Яснодольском с каким-то юношеским задором и той неподдельной искренностью, которая незаметно передается другим, заставляет их совсем иначе взглянуть на свой город.

— А мы как-то к этому уже привыкли, — меланхолично произнес Осокин. — Тебе, Акимушка, конечно, легче сравнивать. Ты бываешь во многих городах страны, частенько выезжаешь за границу…

У нового гастронома с огромными стеклянными окнами Аким Сидорович остановился и предложил Осокину посмотреть ассортимент продовольственных товаров. Андрей Карпович вначале хотел отказаться, но, сообразив, что Аким Сидорович, как заместитель министра, интересуется снабжением химиков, согласился:

— Я с удовольствием, Акимушка!..

Два гастронома, три промтоварных магазина, две столовые, кафе, ресторан, четыре парикмахерские… Вереница за час заглянул в такое количество мест, которые Осокин не успел посетить за три года.

— А зимний плавательный бассейн в Яснодольске есть? А турбаза? А профилакторий?..

— С меня, как с директора, прежде всего спрашивают план.

— А как на комбинате обстоит дело с детскими яслями, садами?

— Да ты никак, Акимушка, в роли ревизора приехал? За детские ясли и сады у меня отвечает заместитель но быту.

— А кто у тебя отвечает за молодежные общежития? Ты часто заглядываешь туда? — Вереница взял Осокина под руку и неожиданно предложил: — Давай завернем к молодежи?

Предложение Вереницы смутило Осокина. Отказать в просьбе он не смел, но и выполнить ее не мог. И не мог по одной причине: не знал, где находятся общежития рабочих.

— Ты чего насупился? Наверное, стесняешься показывать казенщину? И когда мы с этим покончим, Андрей? Неужели мы настолько бедны, что до сих пор не выгнали из общежитий дух казенщины?

Осокин, шагая по улице, горел одним желанием: встретить кого-либо из комбината, пригласить вместе пройти в общежития и таким образом выскочить из замкнувшейся ловушки. На углу проспекта Химиков и Молодежной, на счастье, встретился руководитель духового оркестра Дворца культуры Борис Иванович Иволгин. Андрей Карпович немного воспрянул духом и первым поприветствовал позарез нужного человека. Иволгин, пораженный небывалым вниманием директора, с улыбочкой откланялся и вприпрыжку, как воробушек, затрусил к автобусной остановке.

— Минутку, — задержал его Осокин. — Мы хотим вас пригласить в общежития. Поинтересуетесь, так сказать, музыкальными запросами молодежи, тем-сем…

— С великим удовольствием! — согласился Иволгин. — Я с великим удовольствием!..

Андрей Карпович, представив Иволгина Веренице, бодро зашагал вперед. Прошли один квартал. Еще один. И еще один. Проспект Химиков свернул направо. Повернул вправо и Андрей Карпович. Иволгин, семеня рядом с Вереницей, удивился:

— Вы же меня, Андрей Карпович, в общежития приглашали?

— Поинтересуетесь, так сказать, музыкальными запросами молодежи, кружок какой-нибудь создадите… Вы у нас по этой части незаменимый человек.

Борис Иванович поинтересовался, не предстоит ли какой фестиваль, потому как сам директор беспокоится о культурно-массовой работе, сколько будет на это мероприятие выделено средств, предложил три кандидатуры, которые могут солидно и на высоком профессиональном уровне заняться хором, танцевальной группой…

— Мы это дело так поставим, — начал заверять Иволгин Осокина, — все только ахнут! Актеры будут читать стихи под барабанный бой!..

— Ладно, об этом после, — остудил пыл Иволгина Оссеин.

— Мы сейчас прямо в общежития? — переспросил упавшим голосом Борис Иванович. — А почему мы идем к хлебокомбинату? Нам же надо в другую сторону.

— В обратную? — уточнил Вереница.

— Да, в обратную, — подтвердил Иволгин.

— Тогда в другой раз туда заглянем.

Борис Иванович обрадовался, что посадил Осокина при высоком начальстве в галошу, и, опасаясь дальнейших осложнений, схитрил:

— Можно, конечно, уже и прямо. Это, Аким Сидорович, совсем рядышком. Точно, Андрей Карпович, рядышком?

— То в обратную сторону, то прямо, — нахмурился Вереница. — Лучше, Карпович, заглянем в цеха…

— Я могу быть свободен? — осведомился Иволгин и, сгибаясь под тяжелым взглядом Осокина, остановился как вкопанный. — Мне можно идти?

— Идите!

Иволгин, откланявшись, засеменил к автобусной остановке. Аким Сидорович и Андрей Карпович молча зашагали вперед.

 

Глава тринадцатая

Главный технолог химкомбината Пилипчук выступление начал робким, сдавленным голосом.

— Пожалуйста, громче, — попросил Иван Алексеевич Гай. — И главное, говорите правду.

— Я постараюсь. Значится так: я, конечно, сильно растерялся, когда узнал о беде в цехе аммиака. Так растерялся — не мог принимать никаких мер…

Голос Пилипчука окреп, зазвучал громко и твердо. Он чуточку выпятил впалую грудь, голову поднял выше и, решительно взмахнув рукой, попросил разрешения добавить еще немного. Желание главного технолога удовлетворили. Демьян Михайлович смело посмотрел на Осокина через сдвинутые на кончик носа очки и, чувствуя, как сердце начинает спокойнее биться в груди, продолжил:

— Меня за трусость можете снять с работы. А может быть, товарищи, мне пора и того… Я о пенсии говорю.

Демьян Михайлович задумался, как бы оглядываясь на пройденный путь, и, почесывая лысеющую макушку, скороговоркой закончил:

— Андрей Карпович хотел и меня ошельмовать. Вначале он вынудил Задольного написать рапорт, а затем, желая еще больше запутать ситуацию, решил все дело возложить на меня. Теперь, надеюсь, вам все ясно?

Члены бюро переглянулись. Иван Алексеевич Гай заметил:

— Спасибо и на этом. А вы, Андрей Карпович, что можете дополнить?

Осокину хотелось дать отпор Пилипчуку, затем схватиться с Гаем… Повернувшись к Артему Максимовичу Полюшкину, он решил просить слова, но, услышав желание Акима Сидоровича высказать свое мнение, остепенился.

Страх и самозащита. Эти два чувства полностью захватили Осокина. Он, не отрывая глаз от трибуны, к которой, как ему казалось, чертовски медленно шагает Аким Сидорович, ждал, что скажет заместитель министра.

Вереница несколько секунд молча постоял у трибуны, затем оперся о крышку локтями, склонил набок красивую седую голову и, пристально глядя на кого-то из сидящих за столом, вздохнул.

«Не тяни! — умолял про себя друга детства Осокин. — Я теперь готов ко всему».

— Хочу оговориться, — предупредил Вереница. — В настоящее время я переживаю два чувства. Одно — светлое, радостное. Пройдет немного времени, и наши химкомбинаты станут производить минеральные удобрения высокой концентрации. Я не буду говорить о колоссальной экономии государственных средств. Каждому это ясно без слов. Первые образцы таких удобрений нам показал Игорь Николаевич Задольный. Он представил нам и другое: новую технологию. — Аким Сидорович выпил глоток воды и тем же спокойным голосом продолжил: — Труд Игоря Николаевича будет отмечен достойно…

«Еще в герои произведут! — вздрогнул Осокин. — Не рановато ли птенцу обретать орлиные крылья?»

— Новая технология Задольного, — оценил Аким Сидорович, — это готовая к защите диссертация.

«Ошалеет! — заерзал в кресле Осокин. — Вот этим мы и портим молодежь. Чуть что — на пьедестал!»

— Министерство не оставит без внимания и подвиг всех товарищей, принявших участие в предотвращении аварии. Я на коллегии доложу всю сложность обстановки, в которой вам пришлось действовать.

«Опять козырной туз в руках Задольного! — завидовал Осокин. — У нас любят делать звезды!»

Аким Сидорович отпил из стакана еще глоток воды и, задумчиво глядя на Андрея Карповича, с болью признался:

— Есть в нашей радости и капля горечи. Мне трудно, очень трудно о ней говорить. Но молчать я не могу.

«И ты, Акимушка, дубить мою шкуру начинаешь? — упал духом Осокин. — А я дурак, ждал твоей поддержки!»

— В адрес Андрея Карповича, которого я знаю десятки лет, сказали много горьких слов. Взвесив все обстоятельства и объективно оценив поступки, я пришел к печальным выводам…

Высокий лоб Вереницы перерезала глубокая морщина. Его умные, чуточку прищуренные глаза сузились еще больше, и он, поглаживая пятерней седую шевелюру, стал говорить тверже. Андрей Карпович плохо разбирал его слова. Он скорее интуитивно понимал их смысл, по отдельным фразам догадывался, о чем идет речь, и все время думал о себе:

«Спета твоя песенка, Андрей! Спета!»

— Есть у русского народа хорошая пословица, — вспомнил Вереница. — Она говорит: «На всякого мудреца довольно простоты». Эта простота и помогла нам разглядеть истинное лицо Андрея Карповича.

Аким Сидорович о друге говорил кратко, подкрепляя каждое слово примером:

— Смешно об этом вспоминать, — остановился на одном из фактов Вереница. — В цехе слабой азотной кислоты молодые рабочие приняли меня за директора. Этот случай хорошо подтверждает слова Ивана Алексеевича Гая о тех руководителях, которые свою деятельность на производстве стали видеть только с позиций администраторов…

«Скверная неувязочка получилась, — пронеслось в голове Осокина. — Окружили Акимушку вчерашние ремесленницы и на разные голоса как застрекочут: „Товарищ директор, когда нам спецодежду красивую выдавать будут?..“ И как я допустил этих трещоток к Акиму Сидоровичу!..»

Андрей Карпович начал припоминать, какие еще случились каверзы, когда он сопровождал Вереницу по комбинату, и пропустил еще один факт.

— Товарищ Осокин даже не знает, в какой стороне города находятся общежития рабочих…

Сдержанный смех в зале остановил Вереницу. Осокин уставился на Акима Сидоровича непонимающими глазами.

— Я говорю о нашем посещении общежитий. Здорово это у нас вышло!

Осокин потупил взор.

Аким Сидорович понял, что наступила пора закругляться, и, попросив для выступления еще три минуты, с прежней сдержанностью продолжил:

— Навязывать свои оргвыводы не собираюсь. И еще одно: я хотел бы для пользы дела рекомендовать на должность главного технолога комбината Игоря Николаевича Задольного.

Веселые взгляды членов бюро убедили Акима Сидоровича в правоте поступка, и он, заканчивая выступление, посоветовал Осокину согласиться с оценкой недостойного поведения или, опираясь на факты, доказать обратное.

— Вам, Андрей Карпович, предоставляется слово, — объявил Полюшкин. — Только, пожалуйста, не виляйте.

Андрей Карпович молчал.

— Если вам нечего сказать, — напомнил Полюшкин, — тогда бюро будет считать все вопросы исчерпанными.

— Как это нечего? — возразил Осокин. — Я хочу внести кое-какую ясность.

Прояснять «суть дела» Андрей Карпович, как и в первый раз, начал туманными словами. Сделав упор на то, что он, Осокин, тридцать лет проработал на руководящих постах без наказаний и всю сознательную жизнь служит верой и правдой общему делу, затем перешел к тому, что рабочий класс брал, берет и будет брать новые высоты.

— Бросьте нести околесицу! — не выдержал Гай. — Вы лучше скажите прямо: хотели свою вину взвалить на чужие плечи?

— Как это понимать? — повысил голос Осокин. — Вы пытаетесь пришить мне авантюризм? Нет, дорогой Иван Алексеевич, авантюристом я никогда не был. Прошли, милый, те Бремена, когда того это… Ну, то самое… Я во время предотвращения аварии думал не только о спасении платиновых катализаторов, но и о чистоте воздуха… Вы бы на моем месте с легким сердцем согласились выбросить в атмосферу угарный газ?.. Я вас спрашиваю, товарищ Гай?

Напористость Андрея Карповича заставила Гая задуматься. Осокин действительно звонил ему, просил совета, поставил в известность министерство. Нет, он не сидел сложа руки. Перестраховочка, конечно, у него была, когда Задольный и Гришин предложили угарный газ сжигать в атмосфере. И она, пожалуй, была обоснованной. Сам Аким Сидорович Вереница и тот, прежде чем одобрить идею, консультировался с доктором технических наук Весениным.

— По-вашему, я должен был плюнуть на все и действовать безрассудно? — схватился за одно звено в цепи обвинения Осокин. — Не имел я права, товарищ Гай, бросаться в омут. Я убежден: будь на моем месте любой из вас, он поступил бы точно так, как поступил я. Жизнь меня научила многому. Возьмите того же Пилипчука. Он два года вертелся вокруг меня волчком и твердил: «Учтем… Исправим…» Мне бы не стоило брать к себе такого помощничка. Но я проявил к нему обыкновенную человеческую гуманность. Пусть, думаю, спокойно доработает до пенсии. По-вашему, я и здесь поступил неправильно? Главный инженер Бережной сейчас молчит. Он в первую голову должен был со всей серьезностью отнестись к предложению Гришина…

— Я только вчера услышал о предложении поставить параллельные фильтроприборы на колоннах синтеза, — сипловатым голосом отозвался Бережной. — Я готов нести ответственность за нерасторопность.

— Один не успел развернуться. Второй растерялся. Третий предложил выбрасывать угарный газ в атмосферу, не думая о последствиях, — перешел в наступление Осокин. — Четвертый заявил: «На меня особых надежд не возлагайте». И это сказал человек, который провел на комбинате весь монтаж технологического оборудования. Да, Иван Алексеевич, это ваши слова! Аким Сидорович начал советоваться с доктором технических наук Весениным, Задольный, проявляя излишнюю горячность, пишет рапорт…

Осокин понял, что на этом коньке может подняться на горку, перешел в атаку на Полюшкина;

— Если я такой плохой человек, почему бюро ни разу не указало на мои ошибки? Почему горком партии терпит у себя под носом такого бюрократа?

«Живуч, бродяга! — удивился Глыба изворотливости Осокина. — Вначале дурачком прикидывался, а теперь вон какую оборону занял!»

— Но в том то и дело, что я не бюрократ! — наносил удары Осокин. — И никогда… никогда им не был!

Андрей Карпович, подчеркнув голосом выражение «никогда не был», залпом осушил стакан воды и мягче заговорил о докладной записке:

— Я не знаю, кому на комбинате первому пришла в голову идея обогащать минеральные удобрения. Впервые я о ней услышал от Демьяна Михайловича и тут же сообразил: дело большой государственной важности. В тот же день я набросал проект докладной в министерство, попросил Пилипчука подредактировать и подписать. Так, Демьян Михайлович?

— Именно так.

— Меня теперь пытаются бить за воровство идеи. Что я ее, эту самую идею, в собственный карман положил?..

Пытаясь разорвать цепь обвинения, Осокин не забывал о конце выступления. И не забывал потому, что хорошо знал: конец — всему делу венец. Он помолчал, как бы взвешивая, какое впечатление произвела его речь на членов бюро, и, стараясь вложить в каждое слово больше страсти, закончил:

— Критику, дорогие товарищи, я учту. И впредь прошу со всей остротой и принципиальностью указывать на недостатки в моей работе. Только здоровая, деловая обстановка на комбинате поможет нам отлично справиться с поставленными задачами.

Дорога от трибуны до кресла Андрею Карповичу снова показалась такой же короткой, как и три года назад, когда он вкратце рассказывал о себе членам бюро. Правда, тогда в зале раздавались аплодисменты я в глазах каждого человека Осокин читал милые сердцу слова: «С таким директором мы развернемся!»

Задумчивые лица членов бюро и отсутствие аплодисментов не смущали Осокина. Тишина в зале окрыляла его. Еще бы! Он был на девяносто девять процентов уверен в победе.

«Теперь я начну все иначе, — размышлял Осокин. — В первую очередь займусь подбором и расстановкой кадров. На летучках доклады подчиненных будет стенографировать секретарь. Контроль за выполнением всех предложений поручу главному инженеру Бережному…»

Многое думал изменить Андрей Карпович Осокин: одно внедрить, другое отсеять, третье согласовать с парткомом, четвертое обговорить в горкоме… И только одного не понимал, что потерял самое дорогое в жизни — доверие коллектива.

Андрей Карпович Осокин был уверен: проект решения составят длинным и нудным. Он десятками пунктов будет призывать, мобилизовать, сплачивать, нацеливать, обращать внимание… Вопреки его надеждам в проекте не оказалось «шапки», сухой тавтологии, ничего не говорящих пунктов: «мобилизовать», «нацелить»… Артем Максимович Полюшкин прочитал его за десять секунд. Он состоял из двух пунктов. В первом говорилось о необходимости снятия с работы Пилипчука, во втором бюро обязывало коммунистов Полюшкина и Бережного вместе с техническими экспертами, которые прибудут из Москвы, еще раз проверить причины, создавшие на втором участке в цехе аммиака аварийное положение, и результаты доложить на открытом партийном собрании комбината.

— И это все? — удивился Осокин. — А почему мы не ставим перед коллективом конкретных задач? Стоило ли нам дважды заседать во имя двух пунктов?

— Да, стоило! — подтвердил Полюшкин, и, обращаясь к членам бюро, предложил: — Кто за данный проект решения, прошу голосовать.

Все, кроме Андрея Карповича Осокина, проголосовали за небывалый по краткости проект решения. Полюшкин заседание бюро объявил закрытым и тут же спросил Осокина:

— Когда думаете подписать приказ о назначении главным технологом Игоря Николаевича Задольного?

— Приказ?.. Его надо согласовать с министерством.

— Приказ можете считать утвержденным, — заметил Вереница. — Коллегия возражать не будет.

Зал заседаний парткома через пять минут опустел. Последним из него вышел Осокин. И сделал это с определенной целью: хотел посмотреть, с кем поедет в город Иван Алексеевич Гай. Как и предполагал Осокин, Гай пригласил Задольного в автомашину, пожал руку Веренице, и горкомовская «Волга» умчалась с комбината.

Андрей Карпович, стараясь держаться гордо, напомнил Акиму Сидоровичу:

— Мария Антоновна может влепить нам по выговору.

— Надеюсь, без занесения в учетные карточки, — отшутился Вереница. — Мы тут о строительстве обогатительной фабрики толкуем.

— Стройку объявим комсомольской! — заверял Полюшкин. — Вы, Аким Сидорович, помогите нам на коллегии этот вопрос быстрее «пробить».

— Меня считайте сагитированным. Но и сами не плошайте.

— Да я готов хоть завтра выехать в Москву! — присоединился Осокин к Полюшкину. — В Госплан пойду, в Совет Министров…

— В Москву надо являться вооруженным цифрами, — посоветовал Вереница. — Подсчитайте, какую экономию государственных средств принесет обогатительная фабрика на вашем комбинате, — и карты на стол.

— Мария Антоновна нам все-таки вкатит по выговору, — прервал Осокин разговор Вереницы с Полюшкиным. — Я-то ее знаю…

Аким Сидорович взглянул на часы. До отхода поезда в Москву осталось не так уж много времени. Попрощавшись с членами бюро, Вереница попросил Осокина держать машину «под парами» и предложил еще раз пешком прогуляться по городу.

По широкому тротуару Акиму Сидоровичу шагалось легко и свободно. Он полной грудью вдыхал сладковатый воздух просыпавшейся земли и каждой клеткой чувствовал, как усталость покидает тело. Приближение весны в Яснодольске улавливалось во всем: и в звонких девичьих голосах, и в чуточку сдвинутых набекрень кепках ребят, и в веселых сутолоках на автобусных остановках, где молодежь скорее от радости, чем от желания покуражиться затевала снежные баталии. Аким Сидорович смотрел на юных яснодольцев и с грустинкой вспоминал свою молодость. Она у него была совсем другой.

Прошлое уносило Вереницу к дымным кострам, в тесные бараки с крышами, как решето, в очереди за хлебом… И все же минувшего Акиму Сидоровичу становилось жаль. В тяжелом прошлом все невзгоды скрашивало главное богатство — молодость.

— Эх, Андрей! — стукнул Вереница кулаком Осокина в плечо. — Сбросить бы сейчас годков двадцать!

— Неужели ты стариком себя считаешь?

— Мои дела, дорогой, о возрасте говорят. И то не успеваю сделать, и другое к назначенному сроку не выполняю…

— Помощничков чаще шевели! Они народец такой: попустишь — на голову сядут!

— Я об одном, ты о другом…

Андрей Карпович начал упорно отстаивать свою точку Зрения.

— Возьми, к примеру, хорошую семью, — возражал Вереница. — Почему в ней незыблем авторитет родителей? Дети прежде всего любят родителей за труд. Так, Андрей, и в коллективе.

— Ты это к чему?

— Да все к одному…

Осокин понимал, к чему клонит заместитель министра, только очень был недоволен, что тот все ходит вокруг да около.

— Да и другое в этом есть, Андрей. Мы об этом, правда, молчим, а напрасно…

— Говори, я слушаю.

Аким Сидорович взял Осокина под руку и откровенно поведал:

— Каждому поколению суждено свое. Наши отцы свершили революцию, отстояли власть Советов. На нашу долю выпала Великая Отечественная, годы восстановления народного хозяйства, электрификация страны… Да тебе ли это объяснять! А ты задумывался хоть раз, что ожидает Гаев и Задольных?

— И не один раз, — солгал Осокин.

— Тогда поймешь правильно. Своим детям мы должны дать орлиные крылья. И мы их даем. Сколько у нас тридцатилетних светил!..

— Ты предлагаешь молиться богу на молодежь?

— Нет, дорогой. Я не хочу стать порогом на пути тех, кто умнее меня. Вот, к примеру, твой Задольный. Какой у него размах в работе! Сколько он может принести пользы людям, если на его пути будет меньше порогов!

Осокин, подняв воротник пальто, зашагал быстрее. Аким Сидорович догадался, что наступил на самую больную мозоль друга, умолк.

— Эх, Андрей! — подходя к дому Осокина, признался Вереница. — Как хочется пожить еще лет тридцать! Чертовски хочется поглядеть на дела детей наших и внуков.

— Фантазер ты, Акимушка! Ты в молодости мечтал меньше.

— Я тогда больше о бирже труда и о новых сапогах думал. Помнишь, как в одной рубашке по очереди на свиданье к любимым ходили?

— Такое не забывается.

Мария Антоновна опоздавших встретила в штыки:

— Опять обманываете, басурманы! Я уже дважды на комбинат звонила. Как тебе, Андрей, не совестно! И ты, Акимушка, хорош!..

Просклоняв по всем падежам долгожданных, Мария Антоновна приказала им мыть руки и садиться за стол. Приказ хозяйки — закон для всех. Он не милует ни директоров, ни министров.

Божественный ужин, несмотря на старания Марии Антоновны, не клеился по одной причине: то Андрей Карпович «заведется» на пять минут и, получив от Акима Сидоровича «сдачу», умолкнет, то Вереница, точно с «цепи срывается».

— Значится, твой Мишка в Новосибирске уже цехом руководит? Оленька главврачом, говоришь, стала? Выходит, нет у тебя обиды за судьбы детей? А ты хоть раз задумывался, почему они так быстро пошли в гору?

— Молодым везде у нас дорога, — сдавался Андрей Карпович. — Давай, старина, пригубим еще по стопочке. За счастливую, так сказать, дорожку.

Выпить по второй Вереница отказался и, поблагодарив хозяев, засобирался в путь.

— На что это похоже? — заволновалась Мария Антоновна. — И не отдохнул по-человечески, и ужин остался не тронут… Я обижена, Аким! Честное слово, обижена!

Осокин взглядом приказал жене не быть слишком навязчивой, подал Веренице пальто, пыжиковую шапку, а когда гость начал извиняться за причиненные хлопоты, спросил:

— Когда, Акимушка, по-настоящему встретимся?

— Скоро, Андрей. Ну, дорогие, пока.

Вереница, крепко пожав руку Осокину, направился к двери. Андрей Карпович вышел его проводить.

На улице падал мягкий, пушистый снег. Аким Сидорович поднял голову вверх, как это любил делать в детстве, и посмотрел в небо. Миллионы темных снежинок, кружась в воздухе, пахли чем-то свежим и родным.

— А когда состоится очередная коллегия, — как бы невзначай поинтересовался Осокин.

— Коллегия?.. За коллегией дело не станет.

— Значится, завтра?.. Кланяйся Аринушке. Передай: ждем вас летом в гости.

— Обязательно приедем. Надеюсь, не откажешь в крыше над головой?

Друзья помолчали перед расставанием и зашагали к автомашине. Шофер Осокина, юркий малый лет двадцати трех, с лакейской услужливостью открыл дверцу на заднем сиденье.

— Я всегда езжу рядом с водителем, — предупредил Вереница. — Боюсь оторваться от рабочего класса.

— Шутник ты, Акимушка! — натянуто улыбнулся Осокин. — Честное слово, любишь пошутить!

— Когда как. Ну, бывай, Андрей!

Машина, выстрелив облачком сизого дыма, помчалась в сторону железнодорожного вокзала. Андрей Карпович проводил ее печальным взглядом до переезда и, глядя под ноги, точно старался найти что-то потерянное на тропинке, медленно зашагал к дому.

 

Глава четырнадцатая

Стройная женщина лет тридцати встретила Гая и Задольного приветливой улыбкой. Игорю в ней понравилось все: и темно-каштановые косы, венком обрамляющие красивую голову, и чистый высокий лоб, и миниатюрные клипсы, похожие на ягодки переспевшей калины, и легкая походка, и сердечная простота, которая как-то сразу заставляет постороннего чувствовать себя в чужом доме желанным гостем.

— Знакомься, Люда, — представил Иван Алексеевич Игоря. — Главный технолог химкомбината.

— Людмила Сергеевна. Главврач городской больницы.

— Очень приятно, — немного смущаясь, произнес Игорь и торопливо добавил: — Главный технолог я еще зеленый. Начальником смены в цехе аммиака работал.

— Знаю, — улыбнулась глазами Людмила Сергеевна. — Ваня о вас все рассказал. Поздравляю. И ругать буду.

— Люда, не забывай, что мы голодны. С руганью можно обождать.

— Нет, нельзя! — мило насупила черные брови жена Гая. — А знаете за что, Игорь Николаевич?

— Услышу.

— Мой вам дружеский совет: не стесняйтесь молодости. Вы, наоборот, должны гордиться этим, заставлять рядом с собою молодеть других…

— А ты, Люда, расскажи, как сама после аспирантуры начинала работать. Вернется домой из больницы — и ревака!

— Мы ведь женщины, — защитилась мягкой улыбкой Людмила Сергеевна. — Да и как я, Игорь Николаевич, могла не волноваться? Больницы новой не было, медицинское оборудование допотопное, опытных врачей раз, два, и обчелся…

— И к тому же «мы женщины», — писклявым голосом добавил Гай.

— А ну тебя! Все вы герои, пока здоровы. Марш на кухню картошку чистить.

— Вот так-то, брат! — подмигнул Гай Задольному. — Женишься — и марш на кухню. Тяжела, друг, наша доля.

— А мы вдвоем с ней будем бороться, — предложил помощь Игорь. — Я всегда помогал маме чистить картофель.

— А сейчас жене, да? — позавидовала Людмила Сергеевна. — Я не раз тебе, Ваня, говорила, что у других жен мужья — настоящие рыцари…

Иван Алексеевич, подмигивая Игорю, приложил палец к губам: дескать, о жене ни гугу, пусть Людмила полетает в облаках.

Людмила Сергеевна вручила мужчинам фартуки, два ножа и, указав на корзину с картошкой, предложила отличиться. Игорь с Иваном Алексеевичем норму перевыполнили в два раза. Людмила Сергеевна хотела отчитать мужчин за проявленное «усердие», но тут же отказалась от намерения и с улыбкой заметила:

— Эх вы, труженички…

Гай по такому случаю не унывал, советовал и Задольному не вешать нос, поскольку женщине в кухонных делах сам дьявол не угодит.

— Значит, у меня все впереди? — пошутил Игорь. — А я думал — женюсь, и все пойдет как в сказке…

Семейную тему Иван Алексеевич незаметно перевел на комбинатские события и, направляясь с кухни в комнату, признавался:

— Сидел я на бюро, слушал демагогию Осокина и думал о молодых специалистах. В каждом цехе, на каждом участке трудятся десятки инженеров, технологов, мастеров… Представь, Николаевич, такую картину: молодые специалисты комбината создали свой совет, составили план работы, тебя выбрали председателем…

Игорь сам не раз думал о создании такого совета, своими мыслями делился и с Пилипчуком и с Осокииым, но его предложения встречались с холодком.

— Самое страшное в нашей жизни — равнодушие! — перешел от мечты к действительности Гай. — Оно, как правило, приводит к благоденствию. На первый взгляд это благодушие рядится в тогу обывателя-простачка…

Иван Алексеевич говорил едко, со злостью, но немного туманно. Игорь догадывался, о чем толкует Гай, и упрекал себя за мягкотелость. За ТРИ г°Да на комбинате он редко спорил, мало критиковал на производственных собраниях вышестоящих по должности… С одной стороны, это помогало спокойно работать над обогащением минеральных удобрений, но с другой… У начальства о нем сложилось мнение: человек уживчивый, своего «я» не выпятит…

— Паразитарное благоденствие, — негодовал Гай, — связывает людям крылья. Да что об этом говорить!.. Я сам, когда возглавлял монтажный участок на строительстве химкомбината, схватывался с благоденствием не на жизнь — на смерть! Вначале, правда, было спасовал. Тягу хотел дать со строительства. А потом пригляделся, примирился, сколотил хорошие бригады монтажников и пошел сдачу давать. Любители благоденствия — демагогией, мы — делом! Они — демагогией, мы — делом! Работали мы действительно как черти!

— После в горком перешли?

— Вначале членом бюро избрали, затем отдел промышленности доверили. Первый, Кирилл Арсентьевич Ничмирь, почему-то на меня внимание обратил. Не то я характером ему приглянулся, не то уменьем разбираться в делах предприятий Яснодольска… Одним словом, через год на конференции избрали вторым. А тут Кирилл Арсентьевич окончательно сдал: сердчишко забарахлило. Вызвал меня в больницу и прямо: «Тяни, Алексеевич». Так вот и тяну.

— А Кирилл Арсентьевич?

— Молодец! Год боролся с недугом и победил. Я обязательно тебя познакомлю с ним. Человек — скала! Вчера пришел в горком и смеется: «Вы что ж, в тираж меня списываете?» Через недельку обещает приступить к работе. — Гай помолчал и вернулся к прежнему разговору: — Мало мы боремся с благодушностью. Ой как мало!

«Пока я дышать умею… — зазвучал в приемнике сильный голос. — Я буду идти вперед!»

Иван Алексеевич и Задольный, прислушиваясь к песне, улыбнулись. Чистый голос пел о снеге, ветре, ночном полете звезд и большом сердце человека, которое зовет его в тревожные дали.

— Послушай, Игорь Николаевич, — предложил Гай. — А что, если на комбинате провести собрание молодых специалистов, поговорить откровенно о наболевшем. Конкретные задачи станут основой рабочего плана будущего совета молодых химиков. Как ты смотришь на такое предложение?

— В нем я вижу первые ростки больших урожаев. Современное предприятие без совета молодых — это лодка без весел. — Игорь сделал анализ работы бриза, назвал много светлых голов, которые в одиночку бьются над решением технических, экономических вопросов, и, вспомнив институтского друга Васю Чайку, привел еще один пример: — Кислоты высокой концентрации быстро разъедают трубопроводы. Инженер Чайка целый год изучает их действие на пластмассы, полихлорэтилен… Он мечтает создать вечные трубопроводы…

«У нас под носом клады! — негодовал Гай. — Куда я смотрел раньше? Неужели и меня заразили бациллы благоденствия?»

— Мы ежедневно сжигаем тысячи кубометров угарного газа, — продолжал Задольный. — Это очень ценное сырье! На комбинате можно создать цех синтетического каучука, капроновых нитей, кордового полотна…

— А вы говорили об этом на партийных, производственных собраниях? Так о чем же, черт вас подери, вы толкуете?

— Больше о плане.

— Короче говоря, живое дело сушите на корню! А куда смотрит партком?

— Вам лучше знать.

Откровенный разговор с Игорем для Гая был часом наступившего суда. Он не пытался искать защиты, не старался, как Осокин, разорвать цепь обвинения, не бросался в контратаки… Каждый пример Задольного Ивану Алексеевичу казался звонкой пощечиной на миру.

Вы предлагаете мне возглавить на комбинате работу совета молодых специалистов, — задумчиво рассуждал Игорь. — Одному тянуть этот возок не по силам. Кто нас будет поддерживать? Осокин? Вы сами убедились в его деловых качествах. Партком? Вы отлично знаете: Артем Максимович Полюшкин день и ночь видит себя в ремонтных мастерских. Он на днях мне откровенно признался: «Партийная работа требует особого таланта, особого склада ума… Не справляюсь я с ней».

Людмила Сергеевна «прожектеров» пригласила к столу, но поужинать вместе с ними ей не удалось. В больницу доставили тяжелого пациента, и она убежала на срочную операцию,

— Так вот частенько у нас бывает, — признался Гай. — Она в больнице, у меня то бюро, то конференции… Надоедать друг другу не приходится… А работу совета молодых специалистов обязательно поставим на должный уровень. Еще как поставим!

Два часа, как на духу, Игорь беседовал с Иваном Алексеевичем и ушел от него с одним желанием: поработать рядом с таким человеком, как Гай.

Пушистый снег сыпал все гуще. Игорь, шагая к больнице, поражался тишине и первозданной белизне снега. В его памяти до мельчайших подробностей оживали разговор с Иваном Алексеевичем, знакомство с Людмилой Сергеевной, которая очаровала его не только красотой и обаятельностью, но и своей подкупающей простотой.

«Аня чем-то похожа на Людмилу Сергеевну, — обрадовался неожиданному сравнению Игорь. — Правда, гораздо застенчивей, но это у нее пройдет. Она перестанет себя чувствовать рядом со мной беспомощной. И почему я раньше не понимал ее? Сухарь я черствый! Нет, я теперь поступлю иначе. Приду сейчас в больницу — и все начистоту…»

Пушистый снег одевал белым покрывалом дома, тротуары, голубоватыми шапками рос на деревьях и глушил вечерние звуки города. На телеграфных столбах вспыхнули ночные фонари. Круглые желтые шары Игорю чем-то показались похожими на спелые дыни. Он даже улыбнулся пришедшей в голову блажи и, подставляя разгоряченное лицо снежинкам, чувствовал, как что-то большое, неизведанное наполняет сердце радостью.

«Все, все начнем по-другому! — решал Задольный. — Только бы скорее поправилась Аня».

Как только шаги Игоря затихли на лестничной клетке, Иван Алексеевич позвонил на комбинат и попросил Артема Максимовича срочно привезти квартальный план работы парткома. Полюшкин минут через десять появился в квартире Гая. Иван Алексеевич предложил ему стакан чая.

— Спасибо. Меня жена в театре дожидается. На концерт Людмилы Зыкиной решили сходить.

— Святое дело! — одобрил Гай. — Жен мы балуем не часто такой роскошью. Не теряй времени.

Первые пять страниц объемистого плана Иван Алексеевич читать не стал: знал заранее, что «шапка» слово в слово переписана из передовиц центральных газет. Устроившись поудобнее в кресле, он вооружился карандашом и подчеркнул первый пункт, которым партком обязывал цеховые парторганизации развернуть борьбу за рост ударников коммунистического труда. Строки, комментирующие разворот борьбы, ничего теплого, человеческого не говорили. Они пестрели сухими, казенными фразами.

Второй пункт плана, едва уместившийся на трех страницах, опять обязывал секретарей цеховых парторганизаций развернуть творческую инициативу в сети партийно-просветительной работы. Иван Алексеевич трижды подчеркнул слово «инициатива» и крупными буквами на полях написал: «Трескотня!»

Третий пункт. Четвертый. Пятый… И все одно и то же: ни живой мысли, ни захватывающих дел, ни определенных задач…

Над восемнадцатым пунктом, который туманно намекал о какой-то работе и неотложных задачах молодых специалистов, Гай просидел, точно над ребусом, минут двадцать и, грохнув кулаком о стол, выругался.

— Вот это да! — появилась на пороге Людмила Сергеевна. — Ты в своем уме?! Ну и даешь!

— Прости, Люда, — покраснел Гай. — Знакомлюсь с планом работы одного парткома.

— И вслух выражаешь эмоции?

— Да тут волком хочется выть! Ты послушай.

Содержание первой страницы Людмила Сергеевна не поняла. Вторую пропустила мимо ушей, из третьей что-то уяснила о какой-то борьбе, на четвертой ее ошеломили призывы: «мобилизовать», «развернуть»… и она с мольбою во взоре попросила: «Ваня, хватит».

— Нет, ты послушай и честно скажи, что тебя трогает, как человека, как коммуниста, в этом псалтыре?

После тринадцатой страницы Людмила Сергеевна ладошками зажала уши.

— Просишься?

Иван Алексеевич попытался продолжить чтение — не вышло. Людмила Сергеевна убежала в спальню и, задернув на дверях штору, раздраженно ответила:

— Твои помощнички сочиняют, им и читай!

Квартальный план Иван Алексеевич швырнул на стол, зашел в ванную и, приняв холодный душ, лег в постель. Жена попыталась поднять ему настроение разговором о предстоящем отпуске. Он молчал и, тяжело вздыхая, думал: «На химкомбинате я появлялся от случая к случаю. Приезжал на торжественные митинги, вручать Почетные грамоты лучшим коммунистам… О делах на „флагмане“ судил по сводкам, громким обязательствам. Бумажная я душонка! Если этот псалтырь показать Кириллу Арсентьевичу, старика хватит инфаркт! Как он мог родиться? Неужели и в партком проникло равнодушное благоденствие? Кто мог туда их занести? Бюро ведь избрано из порядочных и честных коммунистов…»

Руководители для исправления ошибок находят разные пути. Одни подчиненным назначают жесткие сроки для устранения того-то и того-то. Другие, наоборот, выискивают прямых виновников и давят на них силой власти. Иван Алексеевич, объективно разобравшись в недостатках на химкомбинате, еще раз пришел к выводу: партийную работу можно доверить далеко не каждому талантливому производственнику. Полюшкин был только талантливым производственником. Улучив свободную минутку, он бежал в ремонтные мастерские, где дела после избрания его секретарем парткома пошли из рук вон плохо, и там начинал вместе с токарями, фрезеровщиками, слесарями, шлифовщиками биться над изготовлением сложных деталей, выполнять «горящие» заказы…

После посещения мастерских Артем Максимович два-три дня ходил по комбинату именинником. Шум оживших агрегатов ласкал его ухо, как хорошая музыка. Если снова получалась какая-то заминка, он переворачивал всех вверх дном: добывал нужные материалы, находил, кому поручить изготовление деталей… Успокаивался он только тогда, когда эксплуатационники подписывали акт ремонта.

Мастерские Артема Максимовича захватывали целиком, и он, сам того не замечая, руководил парткомом по шаблону: организовать, направить… Другой бы секретарь горкома один раз «снял стружку» с Полюшкина, второй… Иван Алексеевич Гай применять к Артему Максимовичу категорических мер не собирался. Он отлично понимал: волевыми методами руководства можно убить в любом человеке лучшие качества, лишить его в жизни, пусть даже маленького, но собственного «я».

«В народе недаром говорят, — рассуждал Гай, — каждому свой порог. Один из нас сочиняет хорошую музыку, но совершенно беспомощен в спорте. Другой, как Полюшкин, оторвавшись от ремонтных мастерских, всей душой тянется к любимому делу и на новом месте чувствует себя не в своей тарелке. Много, очень много за последнее время появилось и особых типов, которым все по плечу. Они готовы возглавить все и вся, даже перевозку дыма в худых мешках. И с таким рвеньем — ахнешь!»

— Все думаешь, Ваня? — спросила Людмила Сергеевна. — Я сердцем чувствую, как скверно у тебя на душе. Возьми себя в руки и усни. Договорились?

Стенные часы пробили три ночи. Иван Алексеевич лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Мелкие зимние звезды дрожали, перемигивались, тонули в наплывающих облаках, а когда ветер очищал небо от косматых туч, они по-прежнему глядели в широкое окно тысячами голубых глаз.

«А какую можно развернуть работу на химкомбинате! — не мог расстаться со своими мыслями Гай. — Армия молодых специалистов обладает неизмеримой потенциальной энергией. Но кто возглавит ее и поведет за собой?.. Осокин?.. Пилипчук?.. Нет, такое дело им, пожалуй, не по плечу. Работу совета молодых специалистов должен возглавить партком, комитет комсомола… Все это немедленно надо поднимать, сплачивать… Наше время промедлений не терпит. Каждый день мы обязаны делать еще шаг вперед. Только вперед!..»

— Ваня, ты думаешь уснуть? — беспокоилась Людмила Сергеевна. — Нельзя же так себя терзать…

— Я?.. Я сплю, — слукавил Гай. — Честное слово, засыпаю.

— Брось кривить душой. Я слышу, как ты дышишь. Понимаю и другое… Неуемный ты человек, Ваня. Живешь на земле так, как будто за все в ответе. Я часто завидую твоему мужеству и постоянному беспокойству…

— Что?.. — удивился Иван Алексеевич, опасаясь, что жена раньше времени разгадает его планы. — Я во сне что-либо бормотал? Это у меня еще с детства…

— Да ты еще глаз не смыкал. И хитрить со мной не надо. Ты сейчас борешься сам с собой. И не пытайся хитрить. Я все, Ваня, понимаю…

Иван Алексеевич был убежден, что хорошие жены мысли мужей узнают не только по глазам, но и читают их какой-то своей, особой интуицией, присущей, пожалуй, только женщинам. Подложив кулак под голову, Гай вздохнул и решил поведать жене о своем плане. Необходимость поступка он мог обосновать и подкрепить десятками фактов, взятых прямо из жизни. Но задуманной беседы у Гая не получилось. Людмила Сергеевна нежно погладила его голову и ласково разрубила узел:

— Я помогу убедить Кирилла Арсентьевича. Он тебя поймет правильно. Честное слово, согласится с тобой!

Иван Алексеевич так легко и радостно вздохнул, точно вырвался из душной комнаты на залитый солнцем простор, и, крепко поцеловав жену, через минуту уснул.

 

Глава пятнадцатая

Демьян Михайлович Пилипчук стал неузнаваем: очки у него каким-то чудом держались на самом кончике еще больше заострившегося носа, голову то и дело отклонял в сторону, как будто увертывался от ударов, сухие длинные руки у него болтались плетьми, говорил полушепотом, сдавленным и приглушенным, точно ему чем-то мокрым зажимали рот.

Беспомощный вид Пилипчука пробуждал у Игоря жалость. Рядом с ним он себя чувствовал неловко, скованно. А Демьян Михайлович таял прямо на глазах. Игорь с нетерпеньем ожидал день, когда будет подписан приемо-сдаточный акт. И этот день пришел. Он выдался прекрасным. Теплый ветер ночью разогнал серые тучи. Утром он затих и пригнал ядреный морозец с ярким солнцем. Демьян Михайлович дрожащей рукой подписал акт и, почесывая макушку, воробышком примостился на краешке стула.

— Вы хотите что-то сказать? — участливо спросил Игорь.

— Эх-хе-е-хе-е-е!.. Что я могу сказать?..

— Что думаете.

Стакан воды помог Демьяну Михайловичу немного успокоиться. Он помолчал в глубоком раздумье и как бы сам с собой заговорил:

— Я не могу расстаться с комбинатом. Пропаду. Честное слово, скука загонит меня в гроб.

— А вы не расставайтесь. Вас никто не лишает права на труд…

Совет Задольного помог Пилипчуку взять себя в руки. Он повеселевшим голосом осведомился:

— Значит, для меня найдется дело?

— Какую вы желаете получить работу?

— Я?..

— С учетом, конечно, своих сил.

Надежда остаться в строю химиков, жить их заботами, радостями, чувствовать себя нужным в коллективе человеком немного ободрила Демьяна Михайловича. Очки он поправил Энергичным движением руки, голову перестал то и дело отклонять в сторону, лицо у него немного порозовело, и он, стараясь всем видом выразить благодарность за внимание, откровенно заговорил:

— Игорь Николаевич, не будьте в жизни мягкотелым и покладистым. Не давайте никому вить из себя веревки. Позволите один раз поступить с собой несправедливо, и сами не заметите, как начнете приспосабливаться, чувствовать себя кому-то в чем-то обязанным…

Демьян Михайлович, осмелев, страницу за страницей пересказывал свою жизнь:

— Вы не думайте, Николаевич, что я всегда был таким мягоньким. Нет! Все началось после первого неудачного брака. Закончил я, значится, институт. Как сын погибших родителей — красногвардейцев, учился на казенный кошт. Приехал, значится, после института на один химический завод. Меня сразу на должность заместителя главного технолога поставили. Главным был человек из буржуазных спецов. Дело свое знал отлично, работал честно, но сердцем никак не признавал Советскую власть. Это я уже понял много лет спустя. А тогда…

Демьян Михайлович с мужской прямотой поведал Игорю о самых чистых днях в своей жизни. Влюбился он в первую красавицу на заводе Оксану Вариводу. А она на Дёму-заморыша и глядеть не хотела. Буржуазный спец по этой части был калач тертый. Он, конечно, сразу понял душевное состояние «молодого краснопузика» и давай посыпать рану солью. Да так это осторожненько, незаметно. Поглядит на Демьянку-краснопузика и со вздохом:

«В годы моей юности, дорогой Михалыч, за инженера любая княгиня с превеликим бы удовольствием пошла. Не пойму я вашу богиню. Вроде бы и собой не дурнушка… Иду Это я в обеденный перерыв мимо цеха, а она подружкам: „Демьян прохода не дает…“»

«А подружки?»

«Ой, не говорите! Ржут, точно табун кобылиц. И что вы нашли в этой, простите меня, неотесанной особе. Все ее богатство — красная косынка. Извините, дорогой коллега, но будь я на вашем месте… А если вы решили ее просто, как мужчина… Хи-хи-и!»

Буржуазный спец, которого звали Валерьян Северьянович, внушил Демьяну Пилипчуку, что Оксану можно «взять» только безразличным отношением. Женщина, мол, человек особого склада. Она привыкла видеть в мужчине силу, превосходство. На эти, мол, два качества женщины летят, как мухи на мед.

Валерьян Северьянович физические данные Демьяна Пилипчука явно преувеличил и, поняв свою оплошность, тут же вывернулся:

«Вы молодой инженер. Цвет, так сказать, общества. У вас блестящее будущее! А что у этой?.. Не забывайте, что ей уже за двадцать. Кроме койки в общежитии и лопаты, она ничего не имеет. Короче, дорогой коллега, я одобряю только одну сторону вашего выбора… Хи-хи-и!..»

— Вот и решил я связать Оксану по рукам, — вспоминал Демьян Михайлович. — Встречу в цехе, на комсомольской вечеринке — и нуль внимания. На сердце, правда, было совсем другое…

Демьян Михайлович утаил от Игоря, как Оксана на одной из вечеринок назвала его индюком, а он в ответ, подчеркивая свое превосходство, что-то ляпнул о лопате, красной косынке и раскладушке в общежитии. Его слова взбеленили Оксану. Прикусила она побледневшие губы и такую пощечину закатила Пилипчуку — на ногах не устоял. Не рассказал Демьян Михайлович и о своем побеге с комсомольской вечеринки под хохот заводских хлопцев. Но на одном остановился подробно:

— Получился у меня один незначительный инцидент с Оксаной. Валерьян Северьянович похихикал и сладеньким голоском: «Ну-с, дорогой коллега, убедились в мужланстве своей княгини? Плюньте на нее и разотрите. Да за вас любая умница пойдет». Я, конечно, слушал этого гада. Он все свое: подсыпает соль на рану. А однажды в дом к себе пригласил и познакомил меня с доченькой бывшего белогвардейского полковника. Она была чертовски красива!..

— Вы и женились на ней?

Демьян Михайлович рассказал, как в комсомольской ячейке стало известно о его женитьбе, о гневном собрании, на котором первой выступила Оксана и, обозвав его перерожденцем, предложила исключить из комсомола.

— Времена были жаркие, — вспоминал Демьян Михайлович. — Вопрос стоял ребром: кто — кого? А тут еще Валерьян Северьянович засыпался. Он занимался устройством судеб сынков и дочек всяких бывших. Конечно, делал это не за здорово живешь. Когда его прижали, рассказал, где зарыто золотишко. Килограммов пять иудушка на этом деле нажил и хотел смотаться за границу.

— Вот гад! Да такого бы к стенке!

— К стенке не поставили, но в отдаленные места на несколько лет упрятали. Но он и там не пропал: пристроился брадобреем к начальству. А у меня с тех пор жизнь — кувырком. Стал я мотаться с одного места на другое и еще на одного типа напоролся. Тут уж совсем моя репутация подмочилась. Правда, соучастие мне не пришили, но за халатность пару лет довелось лесок валить.

— Неужели? А я все думал: почему вы не такой, как все?

— Так вот я и стал вроде отрезанного ломтя. А знаете почему? Драться за себя не умел.

— Жили по принципу: моя хата с краю?

— Вроде этого, — согласился Пилипчук. — Но главная беда крылась в другом. Людей я, Игорь Николаевич, плохо знал. Мне бы сразу научиться опознавать Валерьянов. А я закрылся, как улитка, в скорлупочку и посапливаю в две дырочки. Так и жил до начала Великой Отечественной. Когда началась война, выполз из скорлупки и к военкому: «Пошлите на фронт». Думал, попаду в жаркое дело и выкую характер. И опять провал. Медкомиссия начисто по зрению забраковала. Решил в партизанский отряд попасть — не вышло. Приказали отправиться на эвакуированный химзавод. Там я и познакомился с Андреем Карповичем.

Годы войны Пилипчук вспоминал без нотки грусти, даже с какой-то гордостью, что ему приходилось по неделе не выходить с завода, где он был и начальником цеха, и мастером, и рабочим, и — акушеркой…

— Неужели женщины в декретные отпуска не уходили?

— Дорогой Николаевич, завод взрывчатку выпускал! Понимаете, какой груз лежал на наших плечах? За хорошую работу меня даже медалью наградили! И вошел я вроде в колею: авторитет в коллективе заслужил, мое старание отметили благодарностью, премией… Короче, почувствовал я себя настоящим человеком и решил в партию вступить. Рекомендации мне дали самые авторитетные коммунисты завода.

Трусость — злейший враг человека. Только она помешала Демьяну Михайловичу, как он говорил, расправить плечи. Сделай он смелый шаг, и жизнь со всеми радостями повернулась бы к нему лицом. Не пришлось бы ему снова застегивать наглухо душу. На партийном бюро и собрании коммунисты завода словом не напомнили Демьяну Михайловичу о его судимости, дали наказ быть всю жизнь таким же старательным тружеником, каким он проявил себя на заводе, и как бы между делом напомнили об отсутствии в характере решительности. Но большого упора на это никто не делал, наоборот, нашлись такие, которые отсутствие решительности в характере возвели чуть ли не в добродетель. Пилипчук, конечно, знал причины и своей замкнутости, и трусости, хотел на партийном собрании обо всем рассказать коммунистам, но помешал Осокин. Он предложил прекратить прения и, как директор завода, заявил:

— Я, товарищи, думаю Демьяна Михайловича главным технологом назначить.

Заявление Осокина еще на одну голову подняло Пилипчука в глазах коммунистов, и они проголосовали за прием его кандидатом в члены партии.

Две недели Демьян Михайлович чувствовал себя на седьмом небе. На заводе за это время он развернул такую деятельность, даже Осокин ахал. Самым значительным в стараниях Пилипчука было событие номер один: выпуск продукции по новой технологии. Но Демьян Михайлович по-прежнему не унимался. Он с лаборантами сутками просиживал над новыми опытами. Цель в работе преследовал одну: ужать до минимума сроки изготовления фронтовой продукции.

Работа с полной отдачей сил, ума, воли настолько захватила Демьяна Михайловича, что он даже забывал о сне и пище. Ему в те дни хотелось искупить перед Родиной ошибки юности и с чистым сердцем прийти на бюро горкома. Так бы все, наверное, и случилось, но проклятая трусость снова явилась к нему на порог в образе трясущегося старика, заросшего седыми волосами, как трухлявый пень мхом. Явилась она к нему за день до бюро горкома и беззубым ртом зашамкала:

— Вот, дорогой коллега, мы и свиделись. Я еще тогда предсказывал вам блестящую карьеру. Кхе-кхе-кхе…

Если бы сама смерть пришла к Демьяну Михайловичу, он бы, пожалуй, так не растерялся, как испугался визита Валерьяна Северьяновича.

— Чего вам еще надо? — пролепетал Пилипчук. — Говорите быстрее. Я тороплюсь…

— Успеете.

Валерьян Северьянович, оставив промеж ног на пороге лужицу, пронес дряхлое тело к дивану и, с трудом опустившись на него, потухшими глазами уставился на Пилипчука.

— Вы зачем пришли? — тверже спросил Пилипчук. — Говорите скорее. Я тороплюсь…

— А мне спешить некуда. На бюро горкома меня не ждут. Завод на моих плечах не держится…

Рука Демьяна Михайловича потянулась к бронзовой статуэтке Котляревского, которая стояла на столе, и, едва ощутив ее тяжесть, обмякла. Валерьян Северьянович, осклабившись, прошипел:

— Не ш-ш-ша-ли-те-е…

— Зачем пришли? Уходите вон или я…

— Духу не хватит. А привела меня забота очень простая. Вы, надеюсь, не забыли Зосю? Зосю Пилипчук?

Прошлое, вычеркнутое из памяти и сердца, во весь рост встало перед Пилипчуком и закричало голосом Оксаны: «Гнать перерожденца из комсомола!» И не только подало голос, ударило по-предательски в самое больное место. Демьяну Михайловичу хотелось схватить за облезлый воротник дырявой шубенки Валерьяна Северьяновича и дать пинком под определенное место, но проклятая боязнь выглядеть перед коммунистами укрывателем прошлого сделала роковое дело. Пилипчук присел за стол и трясущимися руками обхватил голову.

— Не стоит себя казнить, коллега, — советовал Валерьян Северьянович. — Вы должны радоваться…

— Чему?

— У вас есть сын.

— Сын?

— Зося вырастила его одна. Восемнадцать лет парню…

— Пусть я буду хамом, подлецом… Но я… Я не знал, что она осталась беременной…

— Зося поступила благородно, как настоящая дворянка. Осуждать ее за это вы не имеете права. Свои люди не дали ей погибнуть. Они сделали ее врачом.

— Какого вам черта надо от меня?..

— Очень немножечко. Вашего сына Бориса могут завтра одеть в солдатскую шинель и отправить на фронт…

— Кончайте! — вскочил из-за стола Пилипчук. — Еще одно слово…

— А я уже кончил, — замигал закисшими глазами Валерьян Северьянович. — Возьмите Бориса на завод, пристройте в лабораторию…

— Ему нужна бронь?

— Вам, как главному технологу, это сделать очень просто. Если вы поступите неразумно…

Демьян Михайлович, низко опустив голову, помолчал минуты две и сдавленным голосом продолжил:

— Вызвали меня в горком партии и прямо: «Вы были исключены из комсомола? Вы были женаты на дочери белогвардейского офицера? Вы устраиваете на завод сына от первого брака?..» — Пилипчук выпил стакан воды и тише добавил: — Все это стало известно коммунистам завода, Осокину, и вылетел я из седла на полном скаку. Да так грохнулся о землю — до сих пор боль во всем теле ношу.

Демьян Михайлович не стал распространяться о своей боли, клятве никогда в жизни никому ничего не доверять, всегда держаться в стороне от схваток, но о самом главном заявил во весь голос:

— Я это, Игорь Николаевич, рассказал безо всякого умысла и расчета. Вы еще молоды, и у вас вся жизнь впереди. Не сделайте таких ошибок. Прошлого мне не вернуть. И винить за неудачно сложившуюся жизнь я никого не собираюсь. Сам во всем виноват. Пенсию мне, конечно, дадут приличную. Но поймите другую сторону: не хотелось бы вот так уйти из коллектива, хотя я того и заслужил. Хотелось бы еще немного принести людям пользы.

Демьян Михайлович открыл Игорю Задольному десятки «узких мест» на химкомбинате, посоветовал, как лучше и быстрее устранить недостатки, и, заканчивая исповедь, попросил не посвящать третьего в разговор.

— А не могли бы вы, — предложил Задольный, — взять на себя ликвидацию перечисленных недостатков и контроль за качеством продукции?

Предложение Задольного тронуло Пилипчука до слез.

— Вы это серьезно? — дрогнувшим от радости голосом переспросил он. — Да я, дорогой Игорь Николаевич, с превеликим удовольствием. Я о недостатках не раз и Андрею Карповичу говорил. Да он… Страшный он человек. Он меня и взял на комбинат потому, что я против него пикнуть не мог.

— Завтра отдадим приказ о переводе вас помощником главного технолога по качеству продукции. Вот вам моя рука.

— Не подкачаю, Игорь Николаевич! Честное слово, не подведу!

 

Глава шестнадцатая

После работы Андрей Карпович, едва переступив порог квартиры, осведомлялся:

— Из Москвы не звонили?

— Пока нет, — отвечала Мария Антоновна.

Осокин, скрывая душевные муки, прикидывался веселым, беззаботным. И чем больше он хитрил, тем игра становилась заметней. Мария Антоновна не раз собиралась поговорить начистоту, но, зная замкнутый характер супруга, беседу откладывала до лучших времен.

Дни проходили за днями. Все оставалось по-прежнему: Андрей Карпович утром уезжал на комбинат, ровно в час появлялся на обед и, отдохнув, снова катил на работу. Иногда он позванивал домой и усталым голосом спрашивал:

— Молчит Москва?

Один и тот же вопрос так надоел Марии Антоновне, что она даже обрадовалась звонку междугородной и сразу дала знать супругу о предстоящем разговоре с Москвой.

— Хо-ро-о-шо-о, — вздохнул Осокин. — Дома буду вовремя.

Своему слову Андрей Карпович остался хозяин: ровно в шесть тридцать он перешагнул порог квартиры, неторопливо разделся и сел за стол. Мария Антоновна предложила ему с устатку стопку армянского коньяка и легкий ужин. Андрей Карпович на заботы жены отвечал молчанием и куриными глотками отпивал из стакана чай.

— Ты, Андрюша, чаек с ромом. Уважь стаканчик и отдохни. Позвонит Москва, я сразу тебя подниму.

Предложение жены Андрею Карповичу показалось резонным. Он вспомнил, что все великие люди накануне больших событий старались хорошенько выспаться, разрешил подать чаю с ромом и, осушив пару стаканов, прилег на диван.

Домашний уют и какая-то вялая усталь, которую Осокин все чаще стал ощущать перед концом работы, незаметно развеяли его думы о предстоящем разговоре с Москвой. Лежа на диване с закрытыми глазами, он начал вспоминать подробности прошедшего дня и неожиданно поймал себя на мысли, что тихоня Пилипчук, тот самый Демьян Михайлович, который боялся слово вымолвить, требовал издать приказ о наказании директора суперфосфатного завода за низкое качество минеральных удобрений.

Приказ Андрей Карпович, конечно, не издал, докладную Пилипчука положил в папку, чтобы «обмозговать» на досуге, и минут через десять выдержал баталию с Задольным.

— Пора нам увеличить съем аммиака с каждой колонны синтеза на тридцать процентов во всех сменах! — горячился Игорь. — Опыт работы Василия Денисовича Гришина на высоком давлении надо сделать достоянием всех аппаратчиков!..

Андрей Карпович на горячность Задольного не обращал внимания, стараясь этим подчеркнуть незыблемую власть и высокое положение.

«А он, этот мальчишка, — взвешивал события Осокин, — настаивал опыт Гришина передать химкомбинатам всей страны, морочил мне мозги о какой-то техучебе аппаратчиков…»

Припомнился Осокину и приезд Гая на химкомбинат. Текучка не давала времени Андрею Карповичу задуматься над причиной ежедневных визитов Ивана Алексеевича в партком. Правда, однажды он проявил интерес к приезду Гая и, услышав, что тот «вытягивает жилы» из Полюшкина за квартальный план работы, с усмешечкой подумал: «Так Полюшкину и надо!»

Не будь Осокин слишком самоуверенным, он бы сразу заметил перемену в поведении Артема Максимовича. После каждого приезда Гая на химкомбинат Полюшкин бегал по цехам, беседовал с аппаратчиками, мастерами, инженерами… Все недостатки и «тормоза» записывал в блокнот, советовался, как «раскусить» тот или иной орешек, светлые мысли вносил в отдельную записную книжку и, как только Гай появлялся в парткоме, все выкладывал на стол.

Иван Алексеевич с помощью членов бюро вникал в самую суть неотложных дел и, кратко сформулировав задачу, вносил ее в план работы парткома. Такой подход к делу помог через месяц составить перспективный годовой план, выполнение всех задач распределить между знающими и надежными людьми.

Осокин, ожидающий со дня на день решения коллегии, не знал и о том, что Гай лично знакомится с командирами участков и подолгу с ними беседует. Во время таких разговоров Гай безошибочно оценивал способности людей. Некогда было Андрею Карповичу поразмыслить и над тем, почему Полюшкин в механических мастерских всю работу начал перестраивать по-своему: завел графики предупредительного ремонта оборудования по цехам, журналы учета быстровыходящих из строя деталей, личное клеймо слесаря, токаря, фрезеровщика…

Телефонный звонок, как сигнал об опасности, заставил Осокина вскочить с дивана.

— Андрюша, Москва на проводе, — подтвердила Мария Антоновна и вежливо попросила телефонистку минутку подождать.

Андрей Карпович, почесывая волосатую грудь, приложил трубку к уху. Писк морзянки, какие-то шорохи, похожие на шуршанье книжных страниц, еле-еле слышный голос надрывающейся певицы. Все это раздражало Осокина. И он, тихонько чертыхаясь, ждал Москву. Шорохи в трубке наконец исчезли, и чистый голос спросил:

— Квартира Осокина?

— Я у телефона!

— Даю Москву.

Голос телефонистки умолк. Андрей Карпович подождал пять, десять секунд и подул в трубку.

— Это ты, Карпыч? Ты хорошо меня слышишь?

— Заждался твоего звонка.

Свой человек из министерства на другом конце провода прикрикнул на кого-то и, подчеркивая личную озабоченность рядом сложных обстоятельств, начал их усложнять еще больше. Андрей Карпович с нетерпением ожидал, когда свой человек перестанет хныкать о министерских делах и обострившихся отношениях с «самим». А свой человек один факт дополнял другим, делал «глубокие» выводы, жаловался, как он в буквальном смысле «горит» в работе, и очень осторожненько зондировал почву, как бы своих деток после школы отправить в пионерский лагерь Яснодольского химкомбината.

— Сделаем! Как там коллегия?

Свой человек добивался своего. После утряски вопроса с отправкой детей в пионерский лагерь он начал тревожиться о жене. Она, судя по его словам, совсем свалилась с ног. Единственный и самый надежный способ «поставить супругу на ноги» свой человек видел в отправке благоверной месяца на два в дом отдыха химкомбината, который благодаря радениям Осокина вырос на берегу Черного моря.

— Просто беда, Карпыч! — со слезинкой в голосе тужил свой человек. — Только на тебя надежда. Как себя чувствую? О себе я молчу!..

Свой человек минут десять перечислял какие-то заковыристые диагнозы, которые совсем положили его на лопатки, проклинал отсутствие мужества на все плюнуть и хотя бы диким образом вырваться на море.

— Правильно сделаешь! В нашем доме отдыха для тебя всегда найдется свободная комната.

Свой человек тяжело вздохнул. Андрей Карпович снова посоветовал ему плюнуть на все дела и немедленно приезжать на поправку.

— Прости, Карпыч. Век буду обязан. Честное слово — век!

— Брось печалиться о пустяках. Мы же свои люди…

— Спасибо, дорогой! Я, пожалуй, так и сделаю.

— А как там коллегия? И, вообще, куда ветер дует?

— Коллегия, — закашлялся свой человек, — закончилась в пять вечера. Кто делал доклад? Аким Сидорович…

— Понимаю… Понимаю…

— Ты же меня сто лет знаешь, Карпыч! Я никогда не таил от тебя секретов. Что сам сказал?.. Предложил этого самого…

— Задольного?

Свой человек рассказал Осокину об утверждении Задольного главным технологом химкомбината, докладе министра «верхам» о новой технологии выпуска минеральных удобрений высокой концентрации, средствах, отпущенных на строительство обогатительной фабрики… Андрей Карпович, слушая новости, проклинал себя за оплошность: «Близок локоток — не укусишь! Теперь Задольный — богатырь!»

— Коллегия, прямо скажу, прошла отвратительно, — сообщал Андрею Карповичу свой человек. — Доклад Акима Сидоровича был построен не совсем в твою пользу. Но ты духом не падай. Я тут для начала уже принял кое-какие меры…

Осокин ожидал чего-то конкретного, но свой человек все ходил вокруг да около, заверял его в поддержке «нашими ребятами»…

— Какие, так сказать, меня ожидают неприятности? — поставил вопрос ребром Осокин. — Коллегия, очевидно, приняла какое-то решение?

— Я не хотел раньше времени тебя расстраивать…

— Все ясно! — пробормотал Осокин. — Мы не дети и все понимаем.

Андрей Карпович хотел повесить трубку и уединиться в кабинет, но свой человек попросил его послушать еще одну новость, которую Осокин обязан хранить в строжайшем секрете и, заручившись обещанием, шепотком поведал:

— Аким Сидорович Вереница второй день уламывает министра, чтобы тот дал согласие на перевод в Яснодольск…

— Да ну?

— Так и говорит: «Хочу перед отставкой годика два-три тряхнуть стариной в Яснодольске. Тянуть министерский возок тяжеловато…»

— Кого предлагает на свое место?

— Выдвигает тут одного скороспелого. Ходит слушок, что он ему зятек.

— Последнее — чушь! У Акима Сидоровича четыре сына.

— Ну тогда своячок, — попытался убедить Осокина свой человек. — Я, правда, не очень-то верю этим слухам. Но, очевидно, в них что-то есть.

— Ты лучше толком о Веренице расскажи.

— Зашел я к министру, а Вереница говорит: «Поработаю года два-три на комбинате, подготовлю замену и тогда с чистой совестью в отставку». Министр, правда, долго не соглашался… Дня через три жди их в гости.

— Спасибо. — Осокин повесил трубку и, направляясь в кабинет, пробурчал: — Спета моя песенка!

Мария Антоновна дважды предлагала Андрею Карповичу поужинать. Он молчал, а когда супруга присела рядом, упавшим голосом сказал:

— Теперь времени на обеды и ужины будет достаточно.

— Ты это о чем?

— Оставь меня одного. Я дьявольски устал и хочу хорошенько выспаться.

* * *

Артем Максимович Полюшкин в кабинет вошел радостным и, забыв поздороваться, скороговоркой произнес:

— В два бюро. Прошу, Андрей Карпович, не опаздывать.

— Бюро?

— Ровно в два.

— Какие вопросы будем решать?

— Вы разве не знаете?

— Пока не осведомлен.

— Эх, Андрей Карпович! — не переставал улыбаться Полюшкин. — Вчера же было бюро горкома партии…

— Надеюсь, нас оно не касалось?

— Именно нас!

— Нас? — переспросил Осокин. — Какой там решался вопрос?

— Разбирали заявление Ивана Алексеевича Гая.

— Он подал на бюро заявление о случае в цехе аммиака?

— Да нет! Гай три часа уламывал бюро, чтобы его освободили от работы в горкоме.

— Я ничего не понимаю.

— Первый после болезни приступил к работе. Гай попросил бюро освободить его от обязанностей второго.

— Нашла коса на камень? — в глазах Осокина вспыхнули веселые огоньки. — Не ужились два медведя в одной берлоге?

— Да не об этом толковали на бюро. Вы действительно ничего не знаете?.. Иван Алексеевич попросился возглавить наш партком!

— Партком?! — Осокин нервно забарабанил пальцами о стол. — Так-так-так…

— Ровно в два приглашаем на бюро.

Полюшкин с высоко поднятой головой вышел из кабинета. Осокин налил из графина полный стакан газировки и, осушив его залпом, снова задумался: «Вереница — директор. Гай — секретарь парткома. Гришин — начальник смены. Задольный — главный технолог. Пилипчука в помощники определили. Аню Подлесную в секретари комитета комсомола метят…»

За высоким порогом кабинета раздавались голоса: умоляющие, настойчивые, злые, ласковые… Секретарша всем отвечала: «Занят!» Порой она затевала горячий спор и, отделавшись от одного посетителя, вступала в схватку с другим. Андрею Карповичу все это было уже безразлично. Он весь как-то съежился, точно его прохватило сквознячком, и, навалившись грудью на стол, дрожащей рукой медленно выводил на чистом листке бумаги строчку за строчкой, перечитывал их по нескольку раз, дополнял, исправлял и сам не верил, что на его заявлении через несколько дней сама жизнь наложит краткую резолюцию: «Просьбу удовлетворить».