Горячий хлеб

Обер-мастер доменного цеха Анатолий Иванович Ольховиков стоял на своем: горновых и подручных на печь «завсегда» будет подбирать только сам, другие в его дела «пущай» шибко-то нос не суют, поскольку он на своем посту тот же директор завода. Директор — и ничуть не ниже!

— Мы направляем вам людей, — забарабанил пальцами о стол начальник отдела кадров. — А вы… Вы возвращаете их назад.

— Это Левку-то Розена? Не выйдет из него горнового. Наш хлебушек ему шибко горячим показался.

— Пришлем еще одного новичка…

«Веселый» разговор немного огорчил старого доменщика, но он не унывал.

«Время покажет, кто из нас прав. На других печах новички понюхают вачеги — и поминай как звали. А у меня в трех бригадах робята — орлы! В четвертую подберу не хужих».

Анатолий Иванович, раскурив трубку, задумался. Вроде и недавно он стал металлургом, а воды с тех пор утекло много. Сыновья уже сталь в мартенах варят, жена бабкой стала… Эх, жизнь, жизнь!

Старый мастер не сетовал на скупо прожитые годы, а все-таки заныло, засосало под ложечкой. Кому хочется стареть? Ему бы сейчас на родной Вологодчине, откуда парнишкой укатил в Москву на завод Гужона, только и расправить плечи. Он теперь не тот мальчишка-водонос, которого сталевары в голодном двадцатом выносили из мартеновского на воздух «малость очухаться». За плечами у него тысячи горячих вахт у печей «Серпа и молота» «Электростали», «Магнитки»… За сорок пять трудовых лет он был и сталеваром и прокатчиком, но больше всего пришлась по душе профессия доменщика. Выдавать чугунок Анатолий Иванович учился в Туле, на Косой Горе, у академика Петра Ивановича Бардина. Молодой советский ученый в тридцатые годы на тульских печах проводил первые опыты по обогащению дутья кислородом. После «тульской академии» Ольховиков уехал на Магнитку. Может быть, и работал бы на Магнитке до пенсии, но однажды пришлось приехать в Москву по служебным делам к самому министру. Иван Павлович Казанец знатного доменщика встретил, как желанного гостя, и за чашкой чаю повел такой разговор:

— Позарез нам нужны обер-мастера на домны в Череповец. Не тряхнешь стариной, Анатолий Иванович, а? Завод… Заводище-то какой! Во всей Европе равного не сыщешь!

— Коли надо, значит, точка. Когда выезжать?

— Договоримся так, — решил министр, — вначале слетаешь на курорт в Сочи, а тогда уж и за дело.

— С курортом можно погодить. Я слышал, что ты, Иван Палыч, в Череповец завтра собираешься ехать?

— Вторую домну задувать будем.

— Вместе и поедем. Только на Магнитку позвони, Иван Павлыч. Скажи директору: Ольховикова, мол, в Череповец для пользы дела перевожу…

Годы, годы! Летят они птицей быстрокрылой и никогда не возвращаются.

«Обучу еще десятка три робят горновому делу, — утешал себя старый мастер, — и моя искра никогда не погаснет».

На литейном дворе в то утро Анатолия Ивановича ждала вторая неприятность. Едва он переступил порог, старший горновой доложил:

— Еще одного богатыря прислали.

Плутоватая улыбка горнового болью отозвалась в сердце обер-мастера. Он неторопливо прошел в кабинет и встретился с новичком. Щуплый, невысокого роста парень застенчиво представился.

— В подручные? — тяжело опускаясь на вытертую робами до блеска скамейку, переспросил Анатолий Иванович. — Так-та-а-а-к…

Александр Гуторов растерянно посмотрел на плечистого обер-мастера. Анатолий Иванович, положив на стол чугунные кулаки, решал:

«В отдел кадров вернуть — опять „веселый“ разговор. На дело ставить — не потянет. Уж больно неказист: и ростом не вышел, и в руках-то, поди, силенка воробьиная. Вот не было печали…»

— Не выдюжишь. Дело-то у нас шибко горячее! — усомнился Анатолий Иванович. — Хошь, учеником к столяру приставлю?

Александр молчал.

— На кран опять же можно. Дел на заводе — уйма!

Александр молчал с затаенной печалью в глазах. Невысказанное горе новичка, наверное, и смягчило крутоватый норов Анатолия Ивановича.

«Парень-то, видно, не на белых хлебах возрастал. Поставлю на недельку-другую учеником к третьему подручному».

— Ты-то видел, как чугунок выпускают? Не задашь стрекача?

Выпуск чугуна Александр видел в Туле, на Косой Горе, когда там работал грузчиком. Довелось ему в шестнадцать повидать и другое: огненный Днепр, одетые пороховой гарью Неман, Вислу, Одер… Крепость характера мог бы подтвердить боевыми наградами. Да разве скажет об этом солдат?!

— Получай робу — и завтра на смену.

Первую смену Александр Гуторов запомнил, как первый бой на Днепре.

Старший горновой и подручные, точно солдаты перед атакой, замерли на своих постах. Бурильная машина стальным носом клюнула в летку. Доменщики забралами прикрыли бронзовые лица. Прикрылся забралом и Александр. Анатолий Иванович, поучая своих «орлов», стальной пикой с размаху ударил в наклюнутую летку. Печь с тяжким стоном выдохнула облако горячего дыма, и по главному желобу, рассыпая снопы искр, забурлила огненная река. Через минуту она разлилась на два русла. Одно понеслось в чугуновозный ковш, другое, слепящее как молния, к шлаковой эстакаде.

Густое облако дыма поднялось под крышу литейного двора. Двое подручных с запорками в руках бросились к желобу нижнего шлака, двое черной пековой массой начали набивать футляры шлаковых леток, старший горновой с пикой метнулся к чугунной летке… Александру стало как-то неловко от безделья.

— Не волнуйся, — положил тяжелую руку на плечо Гуторова обер-мастер. — Приглядывайся к делу. Придется по вкусу наш хлебушек, будешь верхний шлак качать.

Александр не стал долго приглядываться к делу. На первой смене он попросил старшего горнового доверить какую-либо работенку. Соглашался, наконец, и с метлой «потанцевать» на литейном дворе.

Метлы на домне не оказалось. Но совковая лопата с «коэффициентом полезного действия» пудика на полтора нашлась сразу. Старший горновой показал, как удалять скрап, обмазывать пеком разветвленные желоба нижнего шлака, высыпать песком дорожки, и с иронией заметил:

— Тонну перелопатишь — полтинник замозолишь.

«И то деньга, — не стал обижаться на подначку Александр. — Десять перелопачу — пятерку заплатят».

Первая пятерка. Ох и солона она показалась Александру! Жара на литейном дворе после выпуска чугуна поднялась до сорока пяти. Суконная роба не пропускала ни капли воздуха. Совковая лопата с шершавым черенком в руках казалась свинцовой. Но это все полбеды, выдержать можно. Самое тяжелое крылось в другом: Александр понимал, что ребята будут приглядываться к нему, проверять на рабочую закалку. И если он подкачает — пиши пропало.

— Эй, паря! — окликнул Гуторова часа через два старший горновой. — Ходи, покурим.

— Еще на папиросы не замозолил.

— В долг одну дадим.

— Спасибо. Я некурящий.

— Передохни минутку. Потом, поди, насквозь промок.

Александр передохнуть согласился, но присесть на скамейку не осмелился. Он еще на фронте познал роковое действие передышки, когда в походе разрешишь себе привал, а впереди — дорога, дорога и дорога.

— А ты к нам по охоте, — начали уточнять подручные горнового, — или жизнь хвост бубликом свернула? На домну попадают всякие: одних деньга прельщает, другим биографию подсушить надо…

«Чудаки! — обрадовался Александр. — Я такой же человек, как и вы».

— Не робей! Выкладывай все начистоту…

Простая беседа с ребятами лучше отдыха прибавила сил Гуторову. Говорить о личном он много не стал. Поведал, что на завод приехал из города Тулы, где работал такелажником, по комсомольской путевке. На том и закруглился.

Вторая половина смены у Александра прошла не легче первой. Жара и тяжелая лопата выжали сто потов. Но он не сдался. Выдержал жаркую вахту.

После выходного дня Александр пришел на работу с тремя метлами и легонькой совковой лопатой, насаженной на ухватистый черенок. Рачительность новичка кое-кому показалась мелочью. Подумаешь, невидаль — лопата и метлы! Анатолий Иванович Ольховиков в поступке Гуторова увидел настоящую жилку рабочего человека. Похвальных слов, которые у него так и срывались с языка, он не произнес. Но руку Гуторову пожал на виду у всей бригады и скупо обронил:

— Всем, робята, надо вот так.

Лопата, облаженная по руке, не ахти какая механизация. А как она помогла Александру! За смену он успел высыпать песком дорожки и на желобе нижнего шлака, и верхнего, и главный обрядил на загляденье. Лопата помогла ему выкроить еще и пару часиков на «танцы» с метлой по литейному двору. Пришла новая смена и перво-наперво:

— Комиссия была?

— Сам министр! — слукавил Анатолий Иванович. — Обещал и к вам наведаться…

Три месяца Александр ходил учеником у третьего подручного. Обер-мастер ставить его на верхний шлак не торопился, оставался верен своему правилу: «Жизнь в генералы сразу никогда не выводит».

Жаркие смены делали свое дело. Александр научился и желоба пеком набивать, да так — трещинки не сыщешь, и время скачки верхнего шлака точно определять, электропушку быстрее всех зарядить, поворотный желоб одним толчком направить в чугуновозный ковш… Тогда-то и поверил Анатолий Иванович, что «горячий хлеб» новичку пришелся по вкусу. Пригласил его в кабинет и, стараясь не перехвалить, сказал:

— Вижу хватку в нашем деле! Теперь месяц за партой сидеть будешь.

Состав шихты. Оборудование домны. Химические элементы чугуна. Приборы пульта управления… В голове у Александра хаос! Вторую неделю он слушает лекции, третью… В памяти кое-что остается. Но остается мало.

Кремний. Углерод. Фосфор… Эти слова, полные недоступной тайны, Александр услышал впервые. Ему бы с ними познакомиться в шестнадцать. Но тогда юношеская память усваивала другое: «Прикладом — бей! Коротким — коли!»

На экзамены Александр пришел подавленным. Взял билет — и в глазах зарябило. В голове зреет решение: билет положить на стол и бежать. Так бы все, пожалуй, и случилось, но рядом оказался Анатолий Иванович. Присел за столик и тепло так, по-отечески:

— Много… Шибко много у нас война отняла!..

Обер-мастер говорил что-то о суровой юности, о богах и горшках, но смысл его слов Александр понимал плохо. Он вспоминал совет «пойти учеником к столяру» и сетовал на свое упорство стать подручным горнового. Орешек оказался не по зубам.

Анатолий Иванович после беседы с Гуторовым пошептался с экзаменационной комиссией. Александра позвали к столу. Отвечать на билет с «тремя неизвестными» не пришлось.

— Как выполняется футеровка желобов?

Гуторов ответил точно и быстро.

Комиссия предложила рассказать устройство электропушки, «погоняла» по технике безопасности… Теорию, добытую потом, Александр сдал на «отлично». Председатель экзаменационной комиссии пожал ему руку и, вручив удостоверение третьего подручного горнового, посоветовал:

— Надо, молодой человек, поступать в вечернюю школу. С четырьмя классами за плечами далеко не пойдете.

Успех, даже самый маленький, окрыляет человека. На сердце у него становится легко, радостно. Еще бы! Вчера он был просто Александр Гуторов, а сегодня… Сегодня — третий подручный горнового!

Проходная завода Александру показалась шире, небо чище и выше над головой. Он влился в шумный поток металлургов и, шире расправляя плечи, твердым шагом направился мимо трамвайной остановки к новому зданию вечерней школы.

Утром на домну Александр пришел сияющим. Вся бригада была уже на месте. Анатолий Иванович поздравил его с поступлением в пятый класс и первой самостоятельной вахтой. Ребята торжественно соблюли ритуал «коронации»: старший горновой вручил новые вачеги, первый подручный — резак и стопор, второй — войлочную шляпу… Александр под аплодисменты поднялся к желобу верхнего шлака и чуточку дрогнувшим голосом доложил:

— Пост принят.

В печи неистовствует море огня. Оно то растекается оранжевыми гривами, то закипает сизоватыми волнами. Сизые волны наконец подергиваются маревом. Дрожащее марево вот-вот поднимется до воздушных фурм. Сердце в груди стучит громче обычного. Старший горновой поднял руку. Пора!

Александр сильным рывком выбил стопор из шлаковой амбразуры. Горячая волна захватывает дух, и по желобу льется огненная река. Человек и кипящий шлак схватываются в поединке. Он длится пять, десять, пятнадцать минут. Александр в пяти местах не дает шлаку вырваться на бровку желоба. Огненная река чуточку утихомиривается, рокочет глуховато, точно злится на человека за укорот.

Первая схватка выиграна. Но кипящий шлак еще не покорился. Он только присмирел. Оплошай на секунду — зальет литейный двор, железнодорожные рельсы… Александр точными толчками переводит поворотный желоб от ковша к ковшу. Кипящая лавина постепенно замедляет бег.

Глоток воды! Хотя бы один глоток!

Старший горновой хлопает вачегами. Александр подхватывает стопор и ловким ударом закрывает амбразуру. По желобу пробегает последний родничок укрощенной реки. Ребята поздравляют за «класс» в работе и награждают кружкой студеной газировки. Эх и вкусная же эта водица!

Время. Его не хватало Александру, как глотка воды на скачке верхнего шлака. Кончена жаркая смена — в школу. После уроков три-четыре часа потеет над домашними заданиями. Выходной наступит — еще тяжелей. Махнуть бы с рюкзаком в лес, развести костер на полянке, испечь картошки с поджаристой корочкой… Можно и просто растянуться на опьяняющей запахами траве и долго-долго смотреть в небо. Оно такое чистое, высокое, и бегут по нему куда-то белые облака. Не худо и по Шексне на теплоходе прокатиться. Смотришь на залитую солнцем гладь реки, а тебе навстречу плывут березовые рощи, старые ели по берегам манят в зеленую тишину… Хорошо, жена Ирина все понимает: улыбнется и помощь предложит:

— Давай вместе разберем теорему Пифагора.

Время Александр берег с какой-то особой, красивой жадностью. Каждая минута, каждый час ему приносили что-то новое. Все неизвестное он познавал чисто по-русски: глубоко, навсегда. И не только познавал, щедро делился знаниями с жизнью.

Приходит как-то к Анатолию Ивановичу и кладет на стол новый график работы. Обер-мастер посмотрел на листок и с радостью уточнил:

— Значится, так: шлак перед выпуском чугуна ты предлагаешь скачивать два-три раза. Это на десять процентов увеличит производительность печи?

— Я в книгах академика Бардина об этом читал, — подтвердил Александр. — И на практике не раз убеждался. Больше скачаем шлака — больше и чугуна выдадим. Работы, конечно, прибавится. Успевай только поворачиваться!

— Хорошо! — веселел Анатолий Иванович. — Отработку шлака вести коллективно? Литейный двор убирать сообща?..

— Два года я приглядывался к нашему делу, — признался Александр. — Работаем по старинке: каждый за себя…

— Говори, не стесняйся.

— Неправильная у нас организация труда. Я скачиваю шлак — двое подручных старшего горнового стоят. Они выпускают чугун — я и еще двое отдыхаем… Если мы все циклы работы будем выполнять коллективно, на каждой операции сэкономим уйму времени. Время — это дополнительные тонны чугуна…

— Не тонны — тысячи! Тысячи тонн, дорогой! Завтра начну учить робят работать по твоему графику. Молодец! Здорово ты нас, стариков, поддел. И поделом! Поделом!..

Выпуск чугуна «по-гуторовски» в бригадах приживался тяжело: сказывались профессиональные привычки «всяк на своем посту хозяин», неумение подручных справиться с делом горновых… Но самым трудным оказался «психологический барьер». Специалисты высоких разрядов неохотно выполняли работу подручных.

Перелом в сознании доменщиков произошел во второй бригаде, где работал Александр. Она каждую смену по новому графику стала выпускать сорок тонн сверхпланового чугуна. Рекорд второй через месяц побила третья — пятьдесят тонн! За третьей потянулись первая и четвертая. А вторая? Она взяла новый рубеж — шестьдесят тонн сверхпланового чугуна!

Почин череповецких доменщиков долетел до Москвы. В Министерстве черной металлургии решили: «Вторая домна возглавит всесоюзное соревнование».

Год доменщики Магнитки, Череповца, Кузнецка, Кривого Рога, Запорожья и других заводов боролись за рекордную цифру выпуска сверхпланового чугуна. Имена победителей менялись каждый месяц. Вырвется Магнитка вперед — глядишь, рекорд побит запорожцами. Только запорожцы закрепятся на взятых рубежах — их обойдут череповчане…

В главном штабе всесоюзного соревнования учитывалось все: объем печей, качество чугуна, его себестоимость, аварийные простои печей… Коллектив второй череповецкой домны по всем статьям обошел соперников. Он за год выпустил четыреста тысяч тонн сверхпланового чугуна.

Чествовать победителей всесоюзного соревнования приехали члены правительства, сотрудники Наградного отдела Президиума Верховного Совета СССР, работники Министерства черной металлургии, сталевары и прокатчики «Серпа и молота», «Электростали»…

Первым на сцену пригласили Анатолия Ивановича Ольховикова. Переполненный металлургами зал притих.

— Указом Президиума Верховного Совета СССР, — объявил министр черной металлургии, — обер-мастеру Анатолию Ивановичу Ольховикову присвоено почетное звание Героя Социалистического Труда.

Волна радости потрясла зал. А когда она немного утихла, старый обер-мастер по русскому обычаю трижды поклонился «миру», украдкой вытер глаза и чуточку дрогнувшим голосом заявил:

— Высокая награда, которой удостоило меня правительство за хорошую работу, это победа всего доменного цеха. Я верю: в нашей семье вырастут новые Герои. Спасибо вам, дорогие друзья!

Министр в тот вечер пригласил на сцену и Гуторова. Рядом с боевыми наградами на груди у Александра засияла медаль «За трудовую доблесть».

Награды и премии череповецкие металлурги «обмывали» на заводском банкете. Анатолий Иванович Ольховиков усадил Александра Гуторова рядом, по правую руку. Первый тост за главным «виновником» торжества. Анатолий Иванович поднял бокал шампанского и предложил выпить за надежную смену и первого подручного горнового Александра Ильича Гуторова.

— Второго, — поправил кто-то обер-мастера.

— Вчера был второй. Сегодня — первый!

Пять жарких лет на второй домне. Каждый год Александр Гуторов делал шаг вперед. Семь классов закончил, в Днепропетровский заочный металлургический техникум поступил, но рабочей лестнице на самую высокую ступеньку поднялся. Коммунисты завода приняли его в свои ряды… Но таков уж, видно, характер у русского человека: больше достигает — меньше зазнается. Пригласил как-то Александра к себе Анатолий Иванович и от чистого сердца:

— Пора, Саша, в мастера переходить. Я вот на пенсию собрался…

— По-моему, рановато. Хочу еще поучиться.

— Тебе видней. Есть еще предложение: начальник цеха метит тебя на третью домну старшим горновым. Печь, сам понимаешь, новая. Ее, как красавицу-недотрогу, обласкать надо. Бригады опять же надо научить работать по твоему графику.

Расставаться со второй домной Александру не хотелось. За пять лет он хорошо изучил ее «капризы», «болезни», «повадки» да и к ребятам сердцем прикипел. Идти на третью — все начинать сначала.

— Надо, Саша. Шибко надо.

На третьей Александр начал все заново. Не обходилось, конечно, и без курьезов. Взять того же Сергея Николаева. Парень работал неплохо, но аккуратности в труде не признавал. Лопату забросит куда попало, резак или пику под ногами оставит… Александр не раз делал ему замечания, а когда Сергей выбросил в мусор десяток огнеупорных кирпичей, его терпению пришел конец. Он вынул из кармана рубль и незаметно подбросил Николаеву. Сергей, заметив деньги, подобрал их тут же.

— А почему ты государственное добро не замечаешь? Рубль подобрал, а кирпич — в мусор, да?

— Хватит с ним церемониться! — поддержала бригада Гуторова. Высчитать за кирпич из зарплаты!

Коллективная «пропесочка» обидела Сергея. Два дня он работал молча. На третий заговорил с одним — парень отвернулся. Обратился к другому — молчит. Попросил третьего помочь — не слышит…

— Александр Ильич, я так больше не могу! Почему со мной никто не разговаривает?

— С тебя же пример берут.

Пришлось Николаеву поступиться гордыней. Он к ребятам лицом, и они к нему с открытым сердцем.

Два месяца Александр учил бригаду работать по новому графику. И только начал выпускать сверхплановый чугун — еще задание.

— Придется тебе, Саша, — предложил мастер Виктор Цуканов, — переходить в третью. Если мы не научим все бригады работать по твоему графику, не выйдем на проектную мощность.

— А в первую и четвертую кто пойдет?

— В первую Анатолий Иванович. Старик решил перед уходом на пенсию еще одно хорошее дело сделать. Я иду в четвертую.

— Пора нам перестроить и работу машинистов шихтоподачи, — заметил Гуторов. — Они невнимательно следят за качеством отсева шихты, ее влажностью, частенько нарушают дозировку… Зарплату им следует начислять от ровности хода печи и производства чугуна. И еще… Я вот хочу о новой технологии потолковать.

— О новой технологии?

— Академик Бардин на тульских домнах обогащал дутье кислородом.

— Эти опыты проводились при плавке литейного и специальных чугунов на малых печах, — согласился Виктор Цуканов. — А как поведет себя передельный чугун на наших махинах?

— Надо съездить к тулякам, днепродзержинцам, — не сдавался Гуторов. — Они в дутье применяют до двадцати двух процентов кислорода. Почему бы нам не перенять их опыт работы?

Совет двух коммунистов через неделю обсуждался на партийно-хозяйственном активе. Доменщики «северной Магнитки» в то время уже выпускали десятки тысяч тонн сверхпланового чугуна. Их показатели удивляли металлургов всех стран. Но они решили брать новые рубежи. Путь к этому был один: довести применение кислорода в дутье до двадцати восьми — тридцати процентов.

Тихим августовским вечером в 1965 году Александр Гуторов и Виктор Цуканов встали на необычную вахту: третью домну перевели на дутье с повышенным содержанием кислорода. Как поведет себя печь? На этот вопрос никто не мог дать точного ответа. История черной металлургии знала применение кислорода в дутье только до двадцати двух процентов. За этой чертой лежала полоса неизвестности.

Стрелки приборов показали двадцать два процента кислорода в дутье. Ход гигантской печи шел ровно. Виктор Цуканов и Александр Гуторов еще увеличили содержание кислорода в дутье.

Черная стрелка на белом циферблате залихорадила и медленно-медленно поползла вверх. Печь загудела тревожно и гулко. Гуторов и Цуканов еще прибавили два процента кислорода в дутье. Печь немного успокоилась. Ее ход постепенно выровнялся, и она, набрав спокойный ритм, загудела плавно и весело.

Первый выпуск чугуна по новой технологии Александр Гуторов и Виктор Цуканов провели на тридцать минут раньше обычных сроков. Каждый доменщик в тот вечер ликовал. Да и как было не радоваться? Всем стало ясно: печь за смену может давать на семьдесят тонн чугуна больше. Но и этот успех был не пределом. В запасе у доменщиков оставалось еще не опробованных два процента кислорода. Их горновые с подручными назвали «вторым дыханием» печи. Работать на «втором дыхании» — это означало каждым процентом кислорода в дутье повышать производительность печи еще на десятки тонн чугуна.

Четыре месяца бились череповецкие доменщики за два процента. Первую победу одержали на третьей домне Борис Куриликов, Виктор Цуканов и Александр Гуторов. Своими «секретами» они поделились с каждой бригадой. И на «северной Магнитке» начался новый поход за сверхплановый выпуск чугуна.

В любом деле всегда находятся запевалы. На третьей домне «запевалами» стали горновые и подручные бригады Гуторова. Они и вывели коллектив к намеченной цели. Проектная мощность домны в 1965 году была перекрыта. А еще через год мир облетела небывалая новость: третья доменная печь Череповецкого ордена Ленина металлургического завода объемом две тысячи кубометров за двенадцать месяцев выпустила один миллион шестьсот тысяч тонн первосортного чугуна! Трудовая победа лучшей бригады доменщиков была отмечена правительственными наградами. На груди у Александра Гуторова в тот год засияла Золотая Звезда Героя Социалистического Труда.

В Череповец со всех концов земли ехали металлурги. Побывали здесь и японцы, и англичане, и французы, и американцы, и представители фирмы «Дидиер Герин» из ФРГ. Визиты зарубежных делегаций на «северную Магнитку» говорят об одном: советские металлурги достигли небывалой в мире производительности труда.

Появится закордонный гость на третьей домне и только руки потирает. Еще бы! Два часа — шестьсот тонн чугуна! Четыре — тысяча двести! Считают капиталисты. Нет, их не обманули. Все сходится.

— Господин Гутороф, — обращается к Александру Герберт Верц из ФРГ, — зачем так много и бистро-бистро работать?

Приходится объяснять:

— Вам, господин Верц, этого не понять.

— Почему?

— Врагов-то у нас еще не мало.

«Коммунист, Герой Социалистического Труда, — удивляется господин Верц. — Техник-металлург. Работает простым рабочим».

— У вас нет факансий инженер, техник, да?

— Научу ребят выпускать один миллион шестьсот тысяч тонн чугуна в год — уйду работать мастером.

Герберт Верц морщит лоб, пожимает плечами.

Практичного американца интересует другое: почему специалисты с высокими разрядами помогают подручным выполнять «черную» работу? Такого он не видел ни в одной стране. Если он скажет на своем заводе, что лучший горновой Страны Советов подметает литейный двор, ему не поверят. Факт можно подтвердить фотографией, однако лучше воздержаться. Еще в лояльности к Советам заподозрят. Но любопытство одерживает верх.

— Товарищ Гуторов, — просит переводчик, — объясните, пожалуйста, мистеру Блэку, почему вы, «король» доменщиков мира, помогаете подручным выполнять «черную» работу?

— А у нас и в песне поется: «Один за всех и все за одного».

— Я понимайт! — кивает головой американец. — Систем социализма!..

Любознательный господин Нагатияма мило улыбается, цепкими глазами ощупывает каждый уголок домны, по приборам пытается «раскусить» советскую технологию выпуска чугуна, просится на колошник… Свой интерес объясняет по-русски:

— Япония купила в СССР проект этой домны. Ваши печи — лучшие в мире! Мы будем их строить у себя.

— Пожалуйста, стройте, — не возражает Гуторов.

— Проводите меня на колошник.

— Туда без газоспасателя нельзя.

— Хорошо. Я могу подождать.

Приходит газоспасатель. Господин Нагатияма доволен. Но — увы! Маска противогаза ему не подходит. Он просит маску газоспасателя, соглашается один подняться на колошник.

— Технику безопасности нарушать даже таким любезным гостям, как вы, не положено.

Улыбка на лице Нагатиямы исчезает. Так и не удалось ему взглянуть на крутящееся паровое колесо изобретателя Валентина Кайлова. Пришлось покупать в СССР патент.

Гости из-за кордона бывают разные. Одних интересует секрет производительности, другие подбросят заковыристый вопрос из международной обстановки, третьи, забывая простую элементарность гостей, прощупывают «советскую психологию»… Занятия в университете марксизма-ленинизма, хорошие знания политэкономии социализма и капиталистических стран, высокая техническая подготовка и большой опыт работы — все это помогает Александру Гуторову быть и дипломатом, и «королем» доменщиков мира.

Тринадцать жарких лет. За эти годы у Александра Гуторова появились тысячи друзей по «горячему хлебу» в Чехословакии, Польше, ГДР, молодых странах Африки. Они приезжают в Череповец учиться трудному, но очень нужному делу. И опять Александр Гуторов все начинает сначала. Но начинает не теми робкими шагами, как когда-то на второй домне. Ему теперь знаний и опыта не занимать.

Любой авторитет, самая яркая слава могут потускнеть, как медный пятак в сырости, если человек замкнется в свой узкий мирок и начнет жить достигнутым благополучием. Свою трудовую честь Александр Гуторов бережет не только жаркой работой.

Идет бюро парткома. Вопрос решается государственный: ускорить пуск четвертой домны. Одни предлагают стандартное: обязать строителей… Другие в этом видят «дублирование» задач государственной комиссии из Москвы, советуют в ее состав ввести от завода того-то и того-то. Этим, мол, и комиссию не обезличим, и себя настоящими хозяевами покажем. На первый взгляд и те и другие нравы. Но когда выступил Александр Гуторов, члены парткома пересмотрели свое отношение к пуску новой домны.

— Я прошу, — сказал Гуторов, — доверить мне приемку от строителей футеровки домны.

Мастера-огнеупорщики к первому визиту Александра Гуторова отнеслись спокойно: полазит час-другой по воздухопроводам, фурмам и уйдет. Александр оказался не из тех, кто «отбывает» партийное поручение. В этом строители убедились на второй день. Появился он на домне — и к бригадиру:

— Переделали венец на четвертой фурме?

Бригадир поторопился заверить, что замечания устранены, и тут же пожалел.

— Я только что осмотрел венец. Вы ничего там не сделали…

Два месяца мастера-огнеупорщики «проклинали» дотошного члена парткома. А он? Он «придирался» к каждому зазору между кирпичами, красоте, прочности кладки, ругался с мастерами, прорабом, требовал одно переделать, другое поправить… Но, когда пришло время строителям сдавать работу государственной комиссии, они не раз добрым словом вспоминали Александра Гуторова.

Александр Ильич, — обратился при мне к Гуторову рабочий Николай Сеничкин. — В столовке что-то давненько ушицу не готовят. Ты бы, как член профкома, занялся пищеблоком, а?

В тот же день Александр Гуторов побеседовал с рабочими о всех претензиях к столовой. Вечером директору ОРСа пришлось задуматься.

Если через три дня не устраните недостатки, — предупредил Гуторов, — будем вас слушать на заседании профкома и решать вопрос о дальнейшем пребывании на посту директора! И вообще, вам бы не мешало съездить в Москву на «Серп и молот» поучиться секретам кулинарии.

…Выходной день. Жена предлагает Александру съездить за город и, поглядывая на него, с улыбкой осведомляется:

— Опять чего-то не успел сделать?

— Сегодня я должен в подшефный класс заглянуть и отвезти в музей слиточки миллионной тонны стали.

— А как же наше путешествие? Опять отложим до пенсии, да?

— Нет, мы его сократим только на один час. Мне обязательно надо побыть в школе и похвалить Володю Костина. Парень другим человеком становится. Ты поезжай в музей, я в школу. Через час встретимся дома.

В семнадцатой средней школе Череповца Александр Гуторов помогает классному руководителю Зое Александровне Зверевой перековывать «трудных» ребят. На этой ниве он устает, пожалуй, больше, чем у домны. Ключик к сердцу каждого «трудного» Александр, как правило, начинает искать в семье. Ведь плохим ребенок не рождается. Почему же он с годами становится «трудным»?

Психология человеческой души сложнее и тоньше доменных процессов. Каким человеком вырастет ученик? Радость принесет людям или горе? Эти вопросы больше всего волнуют Александра Гуторова.

— Воспитанию подрастающего поколения, — возмущается он, — мы уделяем очень мало времени! Часто действуем по шаблону: «Это, Петя, хорошо, это — очень плохо». Еще Юлий Цезарь говорил: «Желаешь сохранить государство — держи молодежь в руках».

…Путешествие за город Александру Гуторову пришлось сократить не на час, а на два. Вместе с ним и я побывал в семнадцатой средней школе. К нам в учительскую вошел подтянутый юноша: в глазах радость, лицо приветливое, улыбающееся, движения у него быстрые, но мягкие. Это был Володя Костин. С Александром Гуторовым он поздоровался с какой-то особой сердечностью, нам учтиво поклонился. Я измерил его взглядом: ботинки начищены, старенькие брюки и рубашка аккуратно заштопаны и отутюжены.

— Ты сегодня завтракал? — начал разговор с Володей Гуторов. — Не стесняйся. Здесь все тебе друзья.

Володя покраснел.

— Я так и знал. Опять решил сходить в театр и экономишь на желудке?

— Нет. Готовальню надо купить.

— Вот чудак! — повеселел Гуторов. — Почему мне не сказал? Неужели бы я для тебя не купил чертежный инструмент? Ну, а как с успеваемостью?

— Только по черчению тройка. Но я ее исправлю. Честное слово!

— Верю. А как к экзаменам готовишься?

— Каждый день по четыре часа.

— В техникум или в училище будешь поступать?

Юноша и Герой Социалистического Труда беседуют неторопливо, доверительно и, главное, начистоту. Один за плечами имеет большую фронтовую и трудовую жизнь, другой — только делает первые шаги навстречу будущему. Теперь и учителя, и Александр Гуторов спокойны за Володю Костина. Но чем измерить это спокойствие? На каких весах взвесить три года борьбы?

Жизнь у Володи сложилась трудная. Отец, пристрастившись к чарке, потерял хорошую работу, настоящих друзей, Здоровье… Мать тоже оказалась не на высоте. Молодость и красоту растрачивала безумно, с бесшабашным стремлением «успеть пожить». И все это на глазах у подростка.

Детская душа в таком аду очерствела, перестала верить взрослым. Единственным средством защиты она избрала — грубость. За первым пороком последовали другие: курение, мелкие кражи из карманов «гостей» и даже… выпивки. Забили учителя тревогу — поздно. Володя уже им не верил, на вопросы отвечал дерзко, а когда ему попытались заглянуть поглубже в душу, таким словечком обозвал классную руководительницу — целый вечер плакала.

На первое знакомство с Володей Александр Гуторов шел, как на парад. Оделся опрятно, на пиджак приколол боевые награды: 3олотую Звезду, орден Ленина… Пришел в класс, сел рядом с ним на парту и ни слова. Володя догадался, что дядя Герой будет его «пропесочивать». На большой перемене он решил задать стрекача из школы, чтобы избежать нотации, но не тут-то было. Александр неожиданно предложил ребятам сразиться в снежки. Класс разбили на две команды. Капитаном первой ребята выбрали Гуторова, второй — отличника Юру Черничку.

— Пойдешь ко мне в ординарцы? — предложил Володе Гуторов. — Будем держаться, как в настоящем бою!

Жарким, ох и жарким был тот бой! Володя в наступление шел рядом с капитаном, ловко увертывался от снежков, метко поражал «противников», а когда капитана окружили человек пять и предложили сдаваться, он решил броситься в настоящую драку.

— Так, брат, дело не пойдет! — остановил Володю Александр. — Правило игры — закон!

Володя приуныл. Опять ему не повезло. Но его тревога была напрасной. После сражения капитан при всех пожал ему, двоешнику, руку за храбрость, а учитель физкультуры в журнале поставил первую пятерку.

Покорить душу ребенка — трудное дело. Гуторов, часто встречаясь с Володей, понял: мальчишка больше всего не любит женщин. Он мерил их всех «эталоном» матери. Пришлось драться и за мать и за сына…

— Значит, в училище?

— Горновым, как вы, хочу стать, — поделился мечтой Володя и тихо добавил: — Можно было бы и в техникум, да у матери здоровье пошатнулось. Хочу скорее стать на ноги, а тогда, как вы, в техникум или в институт.

— Поедем сегодня за город? — предложил Володе Гуторов. — По лесу побродим, костер на поляне разведем…

Юноша и Герой Труда поняли друг друга по глазам. У Володи они светились счастьем. Он наконец нашел для себя настоящего друга, который ни в чем не подведет, с которого можно «делать» свою жизнь. Александр Гуторов тоже радовался. Не пропали его труды даром. Все муки в борьбе еще за одного «трудного» принесли самое дорогое — победу.

Когда Гуторов вернулся из загородной поездки, я спросил его, о чем они толковали с Володей.

— Рассказывал ему о своей жизни, поездке в Москву, столичных музеях, театрах, Ленинской библиотеке… Но больше всего говорили о заводе и доменном цехе. Завтра возьму его с собой на работу. Пусть посмотрит на наши дела. Такие, как Володя, придут выпускать чугун, варить сталь, управлять прокатными станами… Должен же парень посмотреть на свое будущее.

Череповецкий ордена Ленина металлургический завод называют «северной Магниткой», «флагманом советской металлургии»… Алексей Николаевич Косыгин это предприятие назвал «Интернациональным университетом». Глава Советского правительства, будучи на заводе, обошел все цехи, беседовал по душам с рабочими на жарких вахтах, после смен. Пришлось и Александру Гуторову посидеть у Председателя Совета Министров СССР за стаканом чаю.

— Сталь — это хлеб. Сталь — это мир, — говорил Алексей Николаевич. — Ваша четвертая домна даст стране еще один миллион восемьсот тысяч тонн чугуна. Это хорошо. Но надо больше. Понимаете, Александр Ильич, больше!

— Дадим, Алексей Николаевич, — заверил Гуторов. — Вы считаете только проектную мощность четвертой?

— Конечно. Один миллион восемьсот тысяч тонн.

— А мы по-другому. Четвертая даст два с половиной миллиона тонн чугуна в год.

— На семьсот тысяч тонн больше?! Отлично! Знаете, Александр Ильич, как легко разговаривать с капиталистами, когда чувствуешь мощь державы!

После встречи с главой Советского правительства Александр Гуторов пришел на смену и заявил бригаде:

— Будем расставаться, братцы.

— В начальство, значит, уходишь, Александр Ильич? — приуныл Петр Малышев. — Смотри не зазнавайся. Не забывай вкус «горячего хлеба».

— Могу и тебя в помощники взять. Давай пять!

Две рабочих руки соединились в крепком пожатии.

— Будешь у меня на четвертой первым подручным.

— На четвертой?! Опять все начнем с азов?

— Надо, Петя. Мы ее за год обласкаем. Бригады, опять же, по-нашенски спаяем. Новую технологию внедрим. Знаешь, сколько будем выпускать чугуна?

Бригада притихла. Петр Малышев сдвинул на затылок войлочную шляпу.

— Два с половиной миллиона тонн в год!

 

Сталь и песня

Оркестр умолк. И только скрипка тихо-тихо, точно боясь потревожить вечный сон русских солдат, пела о березовой роще под горою, горящем закате и о трех ребятах, которые грудью закрыли Родину-мать у незнакомого поселка, на безымянной высоте.

Песня скрипки замирала и замирала. А когда она стала еле слышной, многим показалось, что где-то рядом, совсем рядом, на березах лепечет листва и по росистой траве стелется пороховой дым.

Певец поднял голову, вздохнул полной грудью, и со сцены полилась песня:

Голос певца с каждой секундой набирал силу, становился удивительно красивым, берущим за сердце слушателей теплотой и свежестью.

Оркестр снова умолк. Певец поклонился слушателям. Люди сидели как зачарованные. Святую тишину, рожденную песней, нарушили только детские шаги. Белокурая девочка лет восьми с букетиком красных гвоздик подошла к седому металлургу с тремя орденами Славы на груди и, вручив ему цветы, вернулась к отцу. Я слышал, как она, устроившись на отцовских коленях, тихо спросила:

— Эту песню про дедушку Ивана сложили, да?

— Про него, Аришка. Про него, милая…

Голос певца опять полонит слушателей, ведет их на далекую чужбину, где синеокий солдат печальными глазами провожает караваны птиц в сторону родную, милый сердцу край по имени Россия. Песня рассказывает, как солдату хочется полететь в родные места, где он рос, где любил до слез…

Сидящая в первом ряду старушка украдкой вытерла глаза. Ее морщинистое лицо окаменело, губы чуть-чуть вздрагивали. Она плакала молча, как только могут плакать матери, не дождавшиеся с войны сыновей.

Когда на сцене опустился занавес и металлурги стали расходиться по домам, Александр Гуторов спросил меня:

— Ну, как?

— В Москве такого певца не всегда послушаешь.

— Многие удивляются, почему Владимир Литвинов не захотел петь в театре. А я его понимаю…

В филармонию Владимир Литвинов пришел прямо из цеха, после областного фестиваля художественной самодеятельности. Сталевары радовались: пошел Володя в гору! На его концерты они приходили всем цехом. Владимир пел для друзей с великой радостью. В свои песни он вкладывал всю силу таланта и жар сердца. И был счастлив, когда заводские ребята приходили за кулисы и крепко жали ему руку.

Любовь металлургов к талантливому исполнителю русских народных песен росла с поразительной быстротой. Владимир каждый раз старался выступить чище, красотой и силой голоса донести до слушателей глубину песни. После каждого концерта, по установленному в театре закону, он обращался к режиссеру Симоне Хрусталинскому и просил того творчески разобрать выступление. Симона встряхивал седой шевелюрой и снисходительно замечал:

— Как вы стоите на сцене? Боже мой! Надо у микрофона быть богом! Вы должны стоять вот так!

Симона гордо поднимал львиную голову, бесцветными глазами смотрел куда-то вдаль, точно видел там что-то таинственное, доступное только ему одному, и, слегка покачивая правым плечом, насвистывал тюрюрюкающую песенку.

«Бог! Настоящий бог сцены! — завидовал Владимир. — Вот она, высшая школа! Эх, мне бы поучиться в консерватории!»

— Привыкайте, Вольдемар, работать на себя! — поучал Симона. — Зритель кто?.. Вы должны быть выше! Понимаете, Вольдемар, выше!

Владимиру не нравилось, как Хрусталинский произносит его имя, но он молчал. Ведь у всех актеров имена пошли какие-то заковыристые, не те, что были в первой половине двадцатого века.

— Стоп! Есть гениальная идэя, Вольдемар! Мы ее — в жизнь! В жизнь!

В костюмерной Владимиру сшили бостоновую робу сталевара, широкополую войлочную шляпу снеговой белизны, жаркого цвета сатиновую рубаху.

— Феномен! — увидя Владимира в этом одеянии, воскликнул Симона. — Надо позаботиться еще о прическе.

Юркий парикмахер русый чуб Владимира сделал ощетинившимся клубком, красивые усы на верхней губе вытянул мышиным хвостиком. Взглянул Владимир на себя в зеркало, и так муторно стало у него на душе, но деваться некуда. Симона ведь знает, что делает! Консерваторию в Киеве кончал!

Русскую народную песню «Есть на Волге утес» Владимиру пришлось готовить опять же под руководством Симоны. Красоту этой песни он познал еще в детстве, от матери. Она учила ее петь вольно, широко, с душой и гордым выражением лица. Симона, наоборот, в одном месте советовал песню исполнять в ускоренном темпе, в другом с легким надрывчиком, в третьем прислушиваться к саксофону и, подстроившись под него, проглатывать слова.

На сцену Владимир вышел в бостоновой робе сталевара, с белой войлочной шляпой в руке, которую Хрусталинский советовал все время поднимать над головой. Зал, переполненный зрителями, ему показался холодным и чужим.

— Русскую народную песню «Есть на Волге утес», — выкрикивая слова, объявил Симона, — исполнит бывший сталевар Вольдемар Литвин!

Шаркающие шаги Хрусталинского где-то затихли за спиной Владимира. Дирижер взмахнул палочкой. Скрипачи смычками тронули струны. Звуки слились в одну мелодию, но вместо широкой, зовущей в необозримые просторы музыки в зал полилась обескрыленная песня. Она то задыхалась, то падала и билась, как подстреленная птица, а когда в эту мелодию влился скулящий бездомным щенком саксофон, обида сдавила Владимиру горло.

Дирижер взмахивал палочкой, глазами съедал Владимира. В амфитеатре зашевелились зрители, кто-то хихикнул… Владимир бросил на сцену белую войлочную шляпу и, обливаясь холодным потом, убежал за кулисы.

— Скандал! Мировой скандал! — метал громы и молнии Хрусталинский. — Понимаете…

— Все понял! В театре не будет моей ноги! Лучше я буду петь в заводском клубе!..

Утром сталевары в мартеновском цехе встретили Владимира весело, радостно. Они от всей души хохотали над тем костюмом, в котором их друг появился на сцене, спрашивали, почему он не прихватил на смену белоснежную шляпу, просили объяснить, с каких это пор он, Владимир, стал Вольдемаром…

— Пошли вы к черту! — отмахнулся от ребят Владимир. И на душе у него стало спокойно…

— Так это пел Литвинов? Тот самый Владимир?..

Фамилия этого человека мне была известна. Впервые я ее услышал лет пять назад на заводе «Серп и молот», когда череповецкие металлурги приезжали к своим друзьям в Москву с концертом. Второй раз фамилию Литвинов я прочел на «памятнике», установленном в сквере перед главным корпусом Череповецкого ордена Ленина металлургического завода. Памятник этот отлит в декабре 1967 года. Пройдет время, и он станет строчкой истории. Люди будут на восьмитонном слитке читать имена лучших сталеваров страны, которые упорным трудом завоевали почетное право в годовщину полувекового юбилея Великого Октября выплавить стомиллионную тонну стали.

Третий раз имя Владимира я услышал от его друзей по цеху. Лучше бы никогда не было в жизни этого пария такого несчастья. Но я уверен: случись с ним еще подобное, он смело вступит в схватку со злом и обязательно победит.

…После концерта в заводском клубе Владимир торопился домой. Едва он миновал скверик с притихшими на скамейках парами влюбленных, перед ним остановилась «Волга».

— Старик, садись, подвезу, — предложил Гошка Стратулат. — В наше время не модно топать на своих двоих.

Литвинов хотел отказаться от услуг парня с подмоченной репутацией. Ночь стояла на редкость теплой, крупнозвездной, а воздух был такой легкий и чистый, как в сосновом бору после летнего ливня. В такую погоду только и пройтись но уснувшему городу.

— Да ты, старче, никак упрямишься? Садись! Мигом в обитель доставлю!

В машине кроме Стратулата оказались еще двое. Одеты они были по-спортивному и чуть-чуть под хмельком. Один назвался Ромкой, другой — Фомкой.

— Володя — наша звезда! — представил Литвинова «корешам» Стратулат. — Поет как бог!

— Оценим! — подмигнул Ромка. — Разумеется, в соответствующей обстановочке.

Владимиру не понравился цинизм Ромки, но он смолчал. Второй дружок Стратулата, Фомка, хихикая, приглядывался к пустынным улицам.

— Ты сегодня, старик, пел не хуже Собинова! — льстил Стратулат. — По такому случаю не грешно и по сто капель армянского.

— После дождичка в четверг.

— Удивительно! — пустился в рассуждения Стратулат. — Днем у тебя завод, вечером — сцена. Выходной придет — в подшефный колхоз с концертом катишь. Так и вся жизнь пролетит. Я бы с твоим голосом!.. Послушай, есть одна кроха… Такая — ахнешь!..

— Ты это серьезно?

— Чудак! — захохотал Стратулат. — С тобой только о всяких проблемах толковать, да? Эх, Володя!..

Машина миновала стадион и, подкатив под тень кудрявых тополей, остановилась. Ромка и Фомка выскочили на тротуар.

— Минутку придется подождать, — объяснил Стратулат. — Ромка захватит перемет, удочки, бредешек. Фомка — харчишки, сугрево… Зорькой думаем на озерце побраконьерить. Составишь компашку?

— Мне в семь на смену.

— Черт меня подери! Я забыл напомнить Фомке о черном перце и луке. Этот шалопай опять не возьмет приправы для ушицы…

Стратулат выскочил из машины и, попросив Литвинова приглядеть «мотор», скрылся за тополями. Владимир посторожил машину пять, десять минут. Гошка, Фомка и Ромка не возвращались. Он подождал еще немного. Тихую лунную ночь не нарушал ни единый шорох. Листва на тополях и та уснула. Владимир закурил и, услышав быстрый, похожий на шлепки ладошек бег, выглянул из машины. Прямо к нему мчался босоногий мальчишка.

— В ювелирном… Дедушку…

— В машину!

«Волга» на тихом газу выехала из-под тополей и вскоре остановилась около постового. Милиционер, выслушав мальчишку, посоветовал Владимиру одному вернуться обратно и сделать вид, что он решил от скуки прокатиться. Литвинов так и сделал.

— Ты это чего? — вынырнул из тени Гошка и, заглянув в машину, добавил: — Никак покататься решил?

— Когда-то шоферил. Машина у тебя — шик! Ты, пожалуй, сам рыбаков дожидайся, а я потопаю…

— Подожди еще минутку. Фомкины предки визг подняли… Ему надо помочь. Я прибежал тебя предупредить.

— Знаю я эти баталии. Заведете диспут на два часа.

— Я мигом!

Владимир вылез из машины. Прошелся по тротуару. Его шаги в лунной ночи раздались четко и гулко. Не успел он вернуться к машине, из-за угла дома показались три фигуры. Они бегом пересекли шоссе и залегли с левой стороны «Волги».

— Паря, — тихо окликнул Владимира милиционер, — иди к забору и, как они появятся, дай знать. Сам после можешь уходить.

«Стратулата я беру на себя, — решил Владимир. — Ромку и Фомку возьмут милиционеры».

— Извини, старик, — подходя к Литвинову, начал Стратулат, — предки за последнее время совсем шалеть стали…

— Пошел ты к черту! Я с вашей рыбалкой на смену просплю. Бывай.

Стратулат подал Владимиру руку. Тут-то и пригодилась Литвинову десантная выучка. Пропустив Гошкиных дружков с рюкзаками на плечах метров на десять вперед, он свалил грабителя на тротуар и выхватил у него из кармана пистолет. Ромку и Фомку с ценностями ювелирного магазина мигом скрутили милиционеры.

Банда преступников вместе с организатором грабежа — директором ювелирного магазина Адамом Упырем через месяц заняла места на скамье подсудимых. Когда в зале прозвучали слова приговора, Владимир, выйдя на улицу, обнаружил в кармане пиджака записку. Корявые строчки грозили: «Достанем и в гробу!»

Анонимке сталевар не придал особого значения: изодрал в клочья и выбросил в урну. Горячие смены, концерты в заводском Дворце культуры, частые поездки с художественной самодеятельностью в подшефные колхозы, репетиции с цеховым хором — все это вскоре выветрило из памяти Владимира содержание той записки. Но дружки грабителей не смирились.

Однажды Владимир задержался на заседании завкома, где решался вопрос о выделении мартеновскому цеху средств на покупку духового оркестра, и на такси подкатил к городскому парку. В тот вечер он должен был выступить на празднике металлургов с концертом русской народной песни. Миновав цветочную клумбу и фонтан, Владимир услышал, как его окликнули по фамилии.

«Кому-то из наших билета не досталось, — решил он. — Надо помочь ребятам».

Трое крикливо одетых парней, запыхавшись, подбежали к Литвинову.

— Я вас провожу через гримерную, — пообещал Владимир. — Идите за мной. Вы из прокатного?

— Точно! — соврала тройка.

Группа заводских ребят, неожиданно появившаяся около летней эстрады, на минуту отвела беду. Владимир взбежал на ступеньки и, охнув от удара ножом, упал на истоптанный песок. Теряя сознание, он услышал знакомые голоса сталеваров:

— Вяжи гадов!.. Эх вы, сволочи!..

В больницу Владимира доставили в тяжелом состоянии. Медики сделали все, чтобы он вернулся к мартеновской печи и не покинул сцену заводского Дворца культуры. А металлурги? После суда над шайкой Адама Упыря штаб городской народной дружины пополнился двадцатью отрядами сталеваров.

Меня с Литвиновым познакомил Александр Гуторов после концерта в заводском Дворце культуры. Владимир торопился домой: утром бригаде предстояло сварить миллионную тонну стали. Такой производительности еще не давала ни одна печь в мире. На выдачу миллионной тонны стали я пришел пораньше. Комсорг мартеновского цеха Вячеслав Нечмирь предложил мне надеть робу. Порядок, установленный на заводе, обязывает всех идти к печам одетым по форме. Так оно и должно быть. Мартеновский цех — не концертный зал. Двенадцать печей непрерывно выдают плавки. И если ты подходишь к ослепляющей реке с плюсовой температурой полторы тысячи градусов, будь добр — соблюдай и технику безопасности, и форму одежды.

В мартеновском цехе мне довелось познакомиться и с первым учителем Владимира Литвинова — Григорием Петровичем Семеновым. Он. приехал на «северную Магнитку» из Электростали помогать друзьям «объездить» первую электропечь. Забот у Григория Петровича было, как говорится, хоть отбавляй. Но он выкроил время побыть на рекордной плавке бывшего ученика. Волновался Григорий Петрович, пожалуй, не меньше Литвинова. Почетному сталевару было приятно, что именно его ученик ставит мировой рекорд, и вместе с тем немного завидно.

— Обошел меня Володя! — тужил Семенов. — Миллионную тонну выдает! Это же надо так сработать! Теперь, выходит, мне надо к нему в ученики определяться. И пойду! Вот поможем пустить первую электропечь, и пойду к нему поучиться организации труда. Клянусь, он знает «петушиное слово». Колдун — и все тут!

Двенадцатая мартеновская печь в тот день выглядела по-праздничному. Белую стену пульта управления украшал лозунг: «Даем миллион!» Сталевары и подручные на смену пришли в новых робах, каждый подстрижен, выбрит. На кабинах заправочной и завалочной машин полыхали красные флажки. Хозяйке электромостового крана назло морозному декабрю кто-то подарил букетик живых цветов. Во всем этом чувствовалась рабочая гордость и святая любовь к своему делу.

Начальник смены чуточку взволнованным голосом прочитал марку стали. Владимир взял график. Через минуту к мартеновской печи подъехала заправочная машина. Сталевар-оператор Юрий Горячев на пульте управления нажал кнопку. Стальные заслонки завалочного окна поползли вверх. В огромный зев хорошо видна раскаленная добела кладка. Ее после каждой выдачи плавки сталевары «наращивают» магнезитом.

Прошла еще минута. Владимир и третий подручный Николай Кононов на крюк заправочной машины быстро навесили «ложку», и рыжая струя магнезита ударила в раскаленное чрево. Она то поднималась вверх, то опускалась вниз, металась влево, вправо, замирала на одном месте, а когда зависла коричневым облаком над завалочным окном, Владимир заглянул в полыхающую неистовой жарынью печь. Слой магнезита по всей кладке «нарос» ровно, красиво, как будто его сделала не машина, а заботливые руки первоклассного штукатура.

Заправочную машину тут же сменила завалочная. Она огромной стальной рукой подхватывала десятитонные мульды с рудой, известняком, быстро совала их в гудящую печь, легко и ловко опрокидывала и, поставив на рельсовые тележки, подхватывала новые.

Маленький электровоз пустые мульды утащил на рудный двор. Другой подал состав металлолома. Завалочная машина снова стала подхватывать мульды и одну за другой опрокидывать в печь. Незаменимая помощница сталеваров после завалки металлолома высыпала в печи гребешок, порог и, позванивая колокольчиком, укатила к одиннадцатому мартену. Завалочное окно на двенадцатой закрыли стальные заслонки, и она повела прогрев.

Я попросил разрешения у Литвинова посмотреть через гляделку в печь и увидел ураган живого огня. Он вливался в печь волнами, ревел, дыбился, заглатывал тонны металлолома, руды, известняка и, переваривая все это в своей утробе, улетал куда-то вверх. Едва я успевал заметить взмах крыла выдохшегося урагана, новая волна с гулом врывалась в печь, и все повторялось сначала.

Прогрев печи длился недолго. Владимир то и дело поглядывал в сторону третьей домны. Оттуда, с третьей, он ожидал «денежный» чугун. Его на двенадцатую обязан был поставить минута в минуту Александр Гуторов.

«Неужели Саша зашился с выпуском? Такого у него не бывало».

На рельсах показался электровоз с чугуновозными ковшами. Лицо Владимира просветлело: «Молодец Саша! Не подкачал!»

Две стальные руки электромостового заливочного крана бережно взяли стотонный ковш с кипящим чугуном и осторожно поднесли к двенадцатой печи. По сливному желобу через десять секунд в печь полилась огненная река. Литвинов через очки смотрит на чугун. Искра в гуторовской реке мелкая, голосок веселый, журчащий, как песня весеннего ручья.

«Чугунок — денежный! Сталь получим — рублевую!»

Ураган живого огня бесновался в печи больше часа. Приборы на пульте управления рассказывали Юрию Горячеву о ходе плавки: какая температура кипящей стали, какое давление в печи, какая загазованность шлака… И не только рассказывали, весь технический режим записывали на круглых листах бумаги. Взглянет сталевар на эти листы и прочтет все-все.

Но какие бы умные приборы, какие бы точные машины ни создали ученые, они никогда не заменят человека. Николай Кононов ложкой через гляделку взял сталь на пробу. В лаборатории девушка в белом халате, как волшебница, стальные слиточки разложила на химические элементы и выдала заключение о «вкусе» стали.

А в печи бушевал и бушевал ураган живого огня. Владимир еще раз через гляделку посмотрел в печь. Сталь, слепящая, как южное солнце, подернулась голубоватой рябью. Она с каждой минутой светлела и светлела.

— Это выгорает углерод, — объяснил мне Вячеслав Нечмирь. — Скоро начнется выдача плавки.

Приближение плавки. Это поистине святые минуты. Первый подручный сталевара Фарид Яхеев с пикой в руках занял свой пост на площадке рядом с леткой. Мостовые краны в стальных руках поднесли ковши. Электровозы с новыми составами руды, известняка, металлолома стоят на исходных рубежах. Машинист заправочной машины опробует пневматику. Владимир следит в оба за порогами. В эти минуты он живет одним: не дать готовой плавке прорвать «запруду». И, хотя плотина не пропускает ни капельки огненной реки, он трамбовкой подбросит и подбросит на ее стену огнеупора.

Взята еще одна проба. Владимир смотрит в ложку. Сталь в ней цвета молнии. Он ее пробует на «искру» и еще раз заглядывает в печь. В залитой сталью ванне исчезла сизовато-фиолетовая зыбь. Ему все понятно: сталь сварилась.

На железной лестнице простучали шаги мастера производства Алексея Подпрядова. Миллионную тонну стали бригада Литвинова варила по его рецепту. Алексей Подпрядов сиял. Еще бы! Процентное содержание химических элементов в готовой к выдаче стали сошлось с точностью аптечных весов.

Выдача миллионной тонны стали на двенадцатой печи длилась минуты. Но какие минуты! Сталевары и подручные на своих постах мне казались похожими на боксеров, вышедших на ринг. Каждый из них в любую секунду готов был принять мгновенное и точное решение.

…Огненная река высушила в цехе воздух до хрустального звона. Я раньше не верил, что расплавленная сталь имеет свой особый, ни с чем не сравнимый голос. На двенадцатой мартеновской печи я услышал ее настоящую песню. Сливаясь по желобу в огромный ковш, она пела спелым колосом ржи, шепталась голосами влюбленных, рокотала моторами тракторов, с хрустом врезалась лемехами плугов в целину, звенела турбинами реактивных самолетов, шумела винтами кораблей на океанских просторах… Велика и могуча эта песня!

Памятные события в жизни наш народ по русскому обычаю отмечает за семейным столом. День выдачи миллионной тонны стали для бригады Владимира Литвинова, как и для всех металлургов завода, был настоящим праздником. О своей победе они доложили телеграммой-молнией Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза и Министерству черной металлургии СССР. А когда над городом опустились сумерки, литвиновцы дружно, как на смену, собрались на квартире бригадира.

Богатый стол ребятам показался «плохо» сервированным, с «кривыми» ножами, «рогожевой» скатертью… Критику гостей Владимир признал объективной, пригласил их пройти в зал, где стоял сверкающий рояль, и, подмигнув жене, осведомился:

— Чем могу искупить вину?

— Песней «Есть на Волге утес», — выразил желание бригады Фарид Яхеев.

Жена Владимира вступление этой песни проиграла мягко, с душой. Чистая мелодия, как теплый весенний ветерок, освежила чуточку уставшие лица ребят. Владимир на какой-то миг задумался о том вечере, когда ему обида на сцене сдавила горло, вздохнул полной грудью, и его сильный, красивый голос, раздвинув стены квартиры, полился свободно, неудержимо.

Русская народная песня унесла ребят на дикий волжский утес. Один из них, подставив вольному ветру лицо, любовался с утеса залитыми солнцем далями, другой с орлиной высоты видел, как вверх по широкой реке идут казацкие струги громить угнетателей народа, третьему мягкие подлокотники кресла казались камнем-гранитом, который и поныне хранит всезаветные думы Степана… А вольная песня набирала высоту, летела все дальше, и ребята верили, что нет и не будет в мире такой силы, которая свяжет ей крылья.

Приглашать гостей за стол хозяевам пришлось еще одной песней. Литвиновы пели ее всей семьей: муж, жена и сын. Бригада покорилась и подняла бокалы с шампанским. Застольная речь, как издревле водится на Руси, за старшим.

— Братцы! — предложил Владимир. — Выпьем за сталь и песню!

Тост хозяина гостям пришелся по душе.

 

Жаркий экзамен

Раскатистый взрыв залихорадил цех. В лобовое стекло операторской кабины, защищенное мелкой сеткой, со свистом ударили куски сизой окалины и, натолкнувшись на преграду, с шуршаньем посыпались вниз. За первым взрывом прогремел второй. Я растерянно взглянул на старшего оператора блюминга Алексея Лобанова. Он, сидя в мягком кресле, спокойно переключал командоконтролеры. Мое замешательство первым заметил манипуляторщик Геннадий Брагин и, добродушно улыбаясь, пояснил:

— Страшного ничего нет. Это взрывается окалина.

Сверкающие матовым блеском рольганги несли и несли

на железных плечах раскаленные добела слитки стали. Алексей Лобанов и Геннадий Брагин подавали их под огромные, вертящиеся с бешеной скоростью обжимные валы блюминга. Многотонная махина сдавливала эти слитки, с глухим урчаньем протаскивала вперед, возвращала назад и, натужно завывая, отфыркивалась облаками пара.

Могучую песню блюминга минут через пять подхватили прокатные станы, и она перекатистым гулом разлилась по обжимному цеху. Алексей за четверть века привык к этой песне, как дирижер к хорошо сыгравшемуся оркестру. В стальной симфонии блюминга ему знаком каждый аккорд. Зазвенели чуточку громче обычного задние подающие рольганги — включает селектор и советует оператору нагревательных колодцев не нарушать интервал подачи. Забасил надрывно верхний обжимной вал — новый приказ: «Подогрейте слитки!»

Команды старшего оператора — закон. Да иначе и нельзя. Обжим плохо прогретых слитков того и гляди породит брак, перегрузит двигатели, повысит до предела давление на валках… Все это может привести к аварии. Простой блюминга — это остановка всех прокатных станов. Тут уж, как говорится, на старшего оператора весь завод смотрит.

Математики утверждают: старший оператор блюминга за смену делает семьдесят пять тысяч оперативных переключений. И это действительно так. Но мускульные усилия людей в скором будущем возьмет на себя автоматика. Первые электронные помощники человека уже появились на блюминге. Работают они безотказно, но «соревноваться» с операторами пока не могут. Ученые прямо в цехе проверяют созданную в институтах аппаратуру, выявляют ее дефекты и шаг за шагом приближают тот день, когда операторы станут контролерами электронной техники.

Семьдесят пять тысяч оперативных переключений. Выходит, человек — автомат? Нет, на блюминге он не придаток огромной машины. Его труд «паузируется» через каждые два часа. Отработает Алексей Лобанов сто двадцать минут, управление блюмингом передает подменному оператору. Во время «паузы», которая продолжается час, он может в тихой комнате выпить стакан чаю, отдохнуть, принять душ…

Старших операторов блюминга «северной Магнитки» многие рабочие в шутку называют «аристократами». Такое же Заключение об их профессии делают и зарубежные гости. На заводе они бывают часто. Интерес к работе советских металлургов проявляют повышенный. Особенно этим отличаются визитеры из капиталистических стран.

— Наша производительность труда, — рассказывает Алексей Лобанов, — не дает им покоя.

Понять господ капиталистов не трудно. Мощь любого государства в наш век зависит от многого, измеряется производством стали. А сталь, как говорил на встрече с череповецкими металлургами Алексей Николаевич Косыгин: «Это — хлеб. Это — мир».

Стомиллионную тонну стали бригада Владимира Литвинова выдала еще в декабре 1967 года. Вот и беспокоятся господа капиталисты. Приедут на завод и сразу разговор о производительности труда заводят. На стан или блюминг придут — тонны проката подсчитывать начинают.

Пожаловала однажды такая компания и на блюминг к Алексею Лобанову. Японцы интересовались автоматизацией, электроникой. Англичане — технологией обжима слябов. Американцы, о чем-то переговариваясь, держались особняком. Лобанов работал на заниженных скоростях. Американцы справились о весе слитков и, прикинув среднюю производительность блюминга в смену, обрадовались.

— Проектная мощность наших блюмингов, — выразил радость американцев один мистер, — выше советских.

Первого вывода ему, наверное, показалось мало, и он решил его подкрепить новым козырем:

— Наши заводы за счет резервов мощности в любое время могут увеличить производительность на двадцать пять процентов.

Мистер ожидал соответственной реакции на свое сообщение и, немного выпятив грудь, переспросил:

— Вы меня поняли?

— Очень хорошо, — спокойно ответил Алексей. — Но запасы мощности ваших металлургических заводов давно перекрыты.

— Кем? — удивился выхоленный мистер. — Я уверен, что ни одна страна мира на металлургических заводах не имеет такого запаса мощности, каким располагает Америка.

— Ошибаетесь.

Озадаченный мистер высокомерно поднял голову и попросил назвать ту страну, которая может соперничать с Америкой. Алексей, поудобнее усевшись в мягком кресле, подмигнул Геннадию. Тот ответил улыбкой. Заместитель главного инженера завода по прокату, разгадав намерение старшего оператора и манипуляторщика, одобрительно кивнул головой.

— Перехожу на спаренный прокат, — предупредил по селектору оператора нагревательных колодцев Алексей. — Обеспечьте подачу слитков.

Рольганги подкатили к обжимным валкам два двенадцатитонных слитка. Жим. Пропуск вперед. Сдача назад. Геннадий Брагин прямо на ходу перекантовал слябы. Снова жим. Пропуск вперед. Сдача назад. Еще один пропуск вперед — и готовые слябы ушли в листопрокатный цех. Два восьмитонных слитка, предназначенные для блюмсов, Алексей Лобанов прокатал еще быстрее.

Светло-малиновые слитки парами подъезжали и подъезжали к обжимным валкам блюминга. Геннадий стальными ладонями манипулятора быстро смещал их влево, вправо, на лету, перекантовывал на все грани. Алексей передними подающими рольгангами тут же пропускал их вперед, следил за приборами, требовал по селектору ужать до минимума интервал подачи. Слябы и блюмсы, прокатанные с точностью до миллиметра, чуточку приподнимаясь на поющих рольгангах, со скоростью шестибального ветра улетали к обрезному посту, на клети-тысячницы и в листопрокатный цех.

Визитеры из капиталистических стран, стараясь засечь время обжима блюмсов и слябов, поглядывали на часы, но у них ничего не выходило. Алексей и Геннадий с каждой минутой наращивали темп прокатки.

Выхоленный мистер смотался на станы, чтобы собственными глазами посмотреть, как советские металлурги ведут сдвоенный прокат, и, вернувшись на блюминг, упавшим голосом произнес:

— Я вас понимаю. Вы нам показываете предел возможностей.

— Подавайте по три слитка! — смахивая рукавом куртки пот со лба, приказал по селектору оператору нагревательных колодцев Лобанов.

— По три?! — попятился назад американец.

Рольганги поднесли три ярких, как солнце, слитка. Геннадий подхватил их раскаленными ладонями манипулятора и быстро разложил на передних подающих рольгангах в торец. Алексей, почти не приподнимая верхнего обжимного вала, на «космической» скорости прогнал слитки вперед, без торможения вернул их назад… Готовые слябы тут же улетели в листопрокатный цех.

Японцы и англичане, оторвав взгляды от часов, заговорили разом: оживленно, весело. Американский мистер опустил поднятую гордо голову и, думая о чем-то своем, признался:

— Я теперь знаю соперницу нашей страны.

Миллионную тонну стали, выданную бригадой Владимира Литвинова на двенадцатой мартеновской печи, Алексей Лобанов прокатал на час раньше установленного срока. В истории государства это время — миг. А сколько сэкономил таких мгновений для Родины за двадцать пять горячих лет Лобанов! Он начал беречь время очень рано. Ему только сорок два, но он успел поработать, пожалуй, за троих. Сибирские морозы военных лет инеем тронули его виски, лишней морщиной залегли на лбу, научили в жизни не искать легких тропинок и отдавать себя полностью тому делу, которое доверила Родина-мать.

Сейчас трудно сказать, как бы могла сложиться его судьба. Может быть, он стал бы инженером, ученым, космонавтом… У каждого из нас в жизни тысячи дорог. Выбирай любую, шагай к намеченной цели. Но тогда, в тяжелом сорок первом, четырнадцатилетнему Лешке Лобанову, у которого отец сражался под Москвой с фашистами, а на руках матери осталось семеро детей — один другого меньше, некогда было мечтать о больших дорогах. Прямо со школьной скамьи он пришел на завод, точнее, на площадку завода, где прокатные станы, эвакуированные с захваченных врагом территорий, работали под открытым небом.

— Вручили мне масленку, — вспоминает он, — показали, как и что смазывать, и стал я рабочим человеком.

Слово «рабочий» Лобанов произносит степенно, веско. В этом слове вся его жизнь: поднятые на ноги сестренки, братья, подмога в трудную минуту матери-солдатке, пройденный путь от смазчика до старшего оператора блюминга, четверть века горячих вахт, сотни жарких экзаменов…

Трудовые экзамены Алексей Лобанов сдает только на «отлично». Но одно испытание… Оно для него было самым неожиданным и коварным.

Погожим августовским вечером Алексей с женой, сестрой и сыном вышел из лесу к автобусной остановке. Кошелки у Лобановых были полны белых грибов. На лесные трофеи больше всех везло сыну Анатолию.

— Папа, сюда! — звучал его звонкий голос. — Я опять белые нашел!

Не успевал отец срезать ядреных «генералов», сын снова торжествовал:

— Мама, сколько белых!..

Время, проведенное в лесу, было не только охотой за трофеями, но и хорошим отдыхом. Алексей такое удовольствие еще получал на рыбалке, когда с друзьями по цеху уезжал на озеро удить лещей. Но к тому наслаждению нет-нет и прибавлялась печаль. Сидит он с удочкой час, второй, третий… А окаянный лещ даже на анисовые капли нуль внимания! Ходит себе стаями где-то в глубине, и нет ему дела, что Алексея жена встретит насмешкой: «Опять белуга сорвалась?»

Ох, уж эти жены! Они всегда найдут причину для подначек. Разве им докажешь, что лещ — рыба привередливая и не клевала потому, что рыбак забыл в анисовые капли добавить валерьянки и приманку в этой смеси продержал на пять минут больше положенного.

Алексей пытался и жену сделать заядлой удильщицей. Не вышло. Ее слабость — лес. В нем она себя чувствует как дома. Правда, частенько уж больно расстраивается, когда встретит поломанную березку, ножевую рану на гладкоствольной сосне, выгоревшую полянку… Ей бы не машинисткой-стенографисткой быть — лесником. Тогда бы «каратели природы» узнали, как обходиться с «зеленым другом».

— Леша, грибы будем в сметане жарить или на сливочном масле? — поинтересовалась Лида. — Мы с Марией любим в сметане.

— А мы на сливочном масле, — возразил Анатолий. — Нам жарьте на сливочном.

Минут через десять на шоссейной дороге показалась автомашина с прицепом.

— Промчимся с ветерком, — предложил жене и сестре Алексей. — Автобус придется ждать еще не меньше часа.

Шофер оказался парнем веселым, сговорчивым. Он поставил в кузове прицепа лавочки, предложил располагаться со всеми удобствами и осведомился, где притормозить.

— На сорок втором, — попросил Алексей. — Вечерком забегай в гости. Глядишь, женщины к жареным боровичкам еще кое-чего подадут.

Шофер поблагодарил Лобанова за приглашение, и машина рванулась вперед. Серая лента шоссе бежала и бежала навстречу. Теплый ветерок, настоянный замахами увядающего лета в лесу, Алексею казался таким вкусным и сладковатым, как вода в родничке, бегущем прямо из-под березовых листьев.

Километров в пяти от сорок второго машина, не сбавляя скорости, пошла на крутой подъем. Еще бы метров сто подняться вверх, и беда бы миновала. Но все случилось с поразительной быстротой. На форкопе лопнула серьга, прицеп оторвался от машины и, развивая бешеную скорость, покатился вниз. На середине подъема он начал забирать влево.

— Прыгай!.. — закричал женщинам Алексей. — Прыгай!..

Жена и сестра, растерявшись, вцепились руками за борт.

Еще тридцать — двадцать секунд — и прицеп полетит с крутого подъема в овраг. Алексей сестру выбросил за борт. Его жена приготовилась прыгнуть сама. Алексей, подхватив сынишку на руки, мигом очутился на асфальте и вскочил на ноги. Прицеп, ломая молодой березнячок, покатился в глубокий овраг.

— Ли-и-да-а-а! — закричала Мария. — Ли-и-да-а-а…

Алексей не помнит, как очутился на дне оврага, как подбежавший шофер и трое грибников помогли ему перевернуть опрокинутый вверх колесами прицеп… Но одно в его память врезалось на всю жизнь. Жена с переломанными ногами и окровавленным лицом тихо простонала:

— Сыночек жив?..

Водитель выжимал из мотора все силы. Алексей держал жену на руках и до самой больницы твердил одно:

— Потерпи, Лида. Еще немного потерпи.

В приемном покое врачи прикрыли Лиду белой простыней. Она заплаканными глазами взглянула на мужа и еле слышно прошептала:

— Сыно-о-чек жи-и-вой?..

Домой из больницы Алексей возвращался в сумерках. Шагал он но городу устало, сутулясь. Теплый ветерок кудлатил на его голове волосы, в которых запутались первые паутинки, и верблюжьим горбом пузырил на спине рубаху. В квартире просторные комнаты ему показались тесными, душными. Он присел на табуретку к кухонному столу, кусок хлеба посыпал солью, поставил кружку воды перед собой, но к еде не притронулся.

Мысли в его голове проплывали тяжелые, скорбные. И не было им ни конца, ни начала. Так и встретил он за столом новый день, а когда в квартире появился напарник и что-то начал говорить о ребятах, которые решили работать по два часа за него, Лобанова, Алексей тяжело поднялся с табуретки и глухим, упавшим голосом возразил:

— В цеху мне будет легче.

— Нет, нет! — запротестовал напарник. — На блюминг тебе сейчас нельзя. Сам понимаешь…

— А куда? Куда?..

— Пойдем в больницу. Надо узнать о здоровье Лиды и сына. Мы уже звонили главному врачу. У сына легкое сотрясение мозга. Лиде предстоит сложная операция.

Хирург с Алексеем поздоровался за руку и, посоветовав не падать духом, пояснил:

— Мы сделали все, что могли. Эх, ноги, ноги…

— Ампутировали? — ужаснулся Алексей. — Да как же так?!

— Пока нет. Но может случиться всякое.

— А сын?

— Дней через двадцать выпишем.

— Жену можно проведать?

— Через недельку, не раньше.

Вернулся Алексей из больницы — в квартире чистота, порядок. Подруги жены по работе, посоветовавшись меж собой, решили ежедневно наводить порядок у Лобановых и даже, как Лида, «самому» готовить завтрак, обед, ужин. Алексей запротестовал. Но не тут-то было. Женщины всегда остаются сами собой. Пришли делегацией и давай пропесочивать: «Знаем вашего брата!.. По очереди будем хозяйничать. За сынишкой тоже время найдем приглядывать. Только бы скорее поправлялся».

Одна беда обязательно принесет другую. Только Алексей порадовался за сына, парнишка вроде бы на поправку пошел, врачи его как кипятком ошпарили:

— Придется оперировать мальчика. Если мы это не сделаем сейчас, он останется на всю жизнь калекой.

Алексей молча вышел из больницы. Уехал за город и целый день бродил по лесу, а когда вернулся домой, его ждала еще одна тяжкая весть: у Лиды началась гангрена.

Горе согнуло Алексея. Он сразу как-то обмяк, почернел, и первый раз в жизни ему захотелось выпить. Но помешал друг. Зашел по пути на работу и, увидя бутылку на столе, тихо сказал:

— Не смей, Алеша!

— Душа горит! Понимаешь? Выпью стакан — легче станет…

— Выпьешь — до работы не допустим!

Короткая тропинка от дома до цеха Алексею показалась самой длинной дорогой в жизни. В бытовке он переодевался медленно, молча… В операторское кресло сел без радости, которую всегда испытывал перед началом работы, включил командоконтролеры и сам себя испугался: руки обмякли, обжимные валы почему-то подернулись туманом и медленно поползли куда-то назад.

Подменный оператор догадался, что творится с Алексеем. Подошел, дружески положил руку на плечо:

— Успокойся, Алексей. Мы вчера звонили хирургу Желтоногову. Обещал прилететь.

— Вряд ли Желтоногов поможет, — вздохнул Алексей. — Гангрена у Лиды. И сына сегодня оперировать будут.

— Так какого ты черта здесь торчишь? Переодевайся и беги в больницу.

Кабинет главного хирурга Алексею показался заводской нарядкой. У стола сидели мастера смен, начальник цеха, тут же было человек десять рабочих из обжимного. Едва он переступил порог, Аркадий Алексеевич Желтоногов умолк и снял с головы белый чепчик. Тишина в кабинете стояла недолго. Первым ее нарушил старый металлург Загорушко. На работе все его звали дядей Акимом.

— Доктор, — заговорил он глуховато, комкая в руках кепку. — Да неужто вы ее, эту самую гангрену, не победите? Ежели от нас чего надо… Так мы… Ткань надо? Я первым на стол лягу. Кровь надо? Дадим… Вы же, доктор, в войну моего друга от газовой гангрены спасли. Лугового Григория. Помните, я его из-под Можайска к вам в Москву в госпиталь привез. Помните?

— Если наша ткань не подойдет, — поддержал дядю Акима мастер Кирим Заде, — мы с женами поговорим. Спасите, доктор, Лиду.

— Друзья, — растроганно признался заслуженный врач РСФСР Желтоногов, — я буду до последней минуты бороться с гангреной. Но и вы меня поймите правильно: если Лида скончается… Вы, Алексей Ефимович, доверяете мне? Я иду на очень большой риск…

— Доверяю, доктор, спасите мою Лиду.

Шесть месяцев шла борьба за жизнь Лидии Лобановой. Хирург Аркадий Алексеевич Желтоногов, казалось, сделал невозможное: гангрена отступила, и Лида стала поправляться. Успешно Аркадий Алексеевич сделал операцию и мальчику. Его раньше матери выписали из больницы, и он вместе с отцом стал навещать ее каждый день. Когда Лобановы собирались всей семьей, хирург Желтоногов заходил к ним в палату и, как обычно, подшучивал над Алексеем:

— Первый вальс, Ефимович, с Лидой за мной. И к тебе, богатырь, в гости приду. Пригласишь, Толя?

— Я вам свой аквариум с рыбками подарю, — соглашался Лобанов-младший. — И на самокате дам покататься.

Во время одной из поездок в Череповец я побывал в семье Алексея. Он то и дело поглядывал на часы: собирался на смену. Анатолий вбежал в дом радостный, раскрасневшийся. Мать усадила его за стол и заставила как следует пообедать.

— Сейчас мы его разыграем, — подмигнул мне Алексей Ефимович. — Толя, дядя пришел к нам магнитофон твой покупать.

— Магнитофон?! Не надо продавать. Мама, не продавайте.

— Дядя живет на Курильских островах, — продолжал отец. — Там негде купить магнитофон. Как же нам быть, Толя? Пожалуй, надо уважить дядю.

Анатолий на минуту задумался и, поглядывая на меня печальными глазами, спросил:

— А там, правда, нету магнитофонов, да?

— Нету, — поддержал я Лобанова-старшего. — Все есть, а магнитофонов нету.

— Ладно, — вздохнул Анатолий. — Я и пленки с песнями Зыкиной, Собинова и Шаляпина подарю. Пусть ребята слушают.

Лида, Алексей и я рассмеялись. Анатолий догадался, что мы над ним подшутили, тоже улыбнулся и, защищаясь, сказал:

— Я не жадный.

— Подай-ка, мать, нам по стаканчику чайку с клюквой, — попросил жену Алексей. — И ребятам надо банку клюквы на смену отнести. Вчера просили.

Лида угостила нас чаем с клюквой, и мы с Алексеем пошли на завод. Широкую дорогу присыпал мягкий, пушистый снежок. Она белым полотном бежала куда-то вдаль, к морю ярких огней над Шексной. Лобанов шагал неторопливо, спокойной походкой рабочего человека и с большой теплотой вспоминал хирурга Желтоногова, друзей, которые в трудную минуту помогли ему выдержать самый жаркий экзамен.

Дорога бежала и бежала вперед. Она мне чем-то показалась похожей на рабочий путь Алексея. Он у Лобанова такой же ровный, широкий, без перекрестков, глубоких ухабов, кривых поворотов: четырнадцать лет на Кузнецком металлургическом комбинате и одиннадцать на «северной Магнитке».

— Работать старшим оператором блюминга в Череповце, — поведал Лобанов, — меня пригласил заместитель главного инженера завода по прокату Анатолий Георгиевич Монид. Приезжал он в Кузнецк специалистов подбирать. Встретились мы, как старые друзья, еще по тем, военным временам. Анатолий Георгиевич тогда начальником прокатного цеха был, а я смазчиком. Я, конечно, удивился, когда он меня узнал.

Заместитель главного инженера «северной Магнитки» в Кузнецке «узнавал» не каждого. Такой чести удостаивались только люди особого таланта. Ведь хорошим оператором блюминга суждено стать не каждому, им надо родиться. Эта специальность у металлургов приравнивается к профессии летчика. Оператор, как и летчик, должен обладать большим чувством интуиции и безошибочной координации своих действий. Управлять процессом режима обжатия стали так же тяжело и сложно, как сажать многотонный реактивный самолет.

Старших операторов блюминга старые металлурги растят постепенно, заботливо и строго, как хорошие родители своих детей. Хороший оператор для завода — клад. Инженер-металлург технологию обжима стали решает теоретически, с помощью математических расчетов. Оператор по его расчетам должен дать готовую продукцию. Первую задачу осилить не так уж сложно. Но вторую… Вторая под силу только тем, кого «узнавал» в Кузнецке Анатолий Георгиевич Монид.

День и ночь ни на минуту не умолкает «северная Магнитка». Гудки работяг-электровозов, татахтающий перестук колес ковшевозных тележек, жужжанье заправочных машин, веселые звонки электромостовых кранов, неповторимые мелодии огненных рек сливаются на блюминге, где Алексей Лобанов каждую смену держит жаркий экзамен, в богатырскую симфонию металлургов. И звучит она гимном мира в прокатных цехах.

 

Лицом к огню

 

I

Молодые тополя, опаленные заморозками, роняли пожелтевшие листья. Я стоял у заводской Доски почета и долго смотрел на портрет старшего резчика металла Константина Александровича Иванова. В памяти ожил февраль сорок третьего, станица Пашковская, аэродром…

«Неужели это тот солдат? Лет-то сколько пролетело!»

В обжимном цехе, на обрезном посту, я сразу узнал бывшего солдата. Годы, правда, крепенько его изменили. Он раздался в плечах, поседел, розовый шрам на переносице стал белым, в ясных глазах поселилась едва заметная усталь, но окающий говорок остался прежним. Мне чертовски хотелось обнять этого человека и вспомнить прошлое. Константин Александрович, не подозревая о нашем знакомстве, извинился:

— Простите, я слишком занят. Потолкуем после смены.

В операторской кабине жара накалила воздух до звона.

Он стал густым, отдавал кисловатым запахом окалины и дрожал у вытяжных вентиляторов сизоватым, как степной зной, маревом. Константин Александрович изредка утолял жажду глотком газировки и, приглядываясь, как огромные ножи отсекают рыхловатость на раскаленных добела заготовках, советовал оператору:

— Лучше зачищай головы.

Павел Шишпанов подающими рольгангами возвращал назад светло-малиновую заготовку, зажимал ее тяжелой станиной, и огромные ножи мягко врезались в металл. Вторичная «зачистка головы» воровала дорогие секунды. Константин Александрович хмурился, но отчитывать напарника за промахи не торопился: садился в операторское кресло, едва касался руками рычагов управления, и металл, обрезанный без единой заусеницы, улетал на прокатные станы.

— У меня, наверное, руки кривые, — волновался оператор. — И так и эдак приноравливаюсь — не получается без ошибок.

— Руки кривые? — улыбался Константин Александрович. — Работа выправит! Линию отсечки рыхловатости определяй на ходу заготовки. Верхний нож опускай мгновенно…

Живая сталь, то яркая, как молния, то темно-багровая, как вечерняя заря перед ветром, пролетает за голубым стеклом кабины. Светло-оранжевая дымка, чем-то напоминающая первые лучи солнца на лесной просеке, тянется за ней следом и быстро тает в облаках горячего пара.

Константин Александрович, передав управление ножами оператору, часто выбегал из кабины, рукавом куртки прикрывал лицо и кронциркулем измерял точность обжатия раскаленного до тысячи двухсот градусов металла. Если оператор блюминга показывал «класс», Иванов возвращался на пост неторопко, спокойный. Но стоило тому сплоховать, Константин Александрович, не переводя духу, забегал в операторскую, включал селектор и строго предупреждал:

— Братцы, чистоту!..

Чистота — это миллиметровая точность обжатия слитков стали. Допустит оператор блюминга оплошку, металл, летящий по рольгангам с бешеной скоростью, «забурится» в клетях прокатных станов. «Бурежка» только одной заготовки приносит заводу пятьсот — тысячу рублей убытка.

Контроль за точностью обжатия слитков, отсечка рыхловатости, маркировка заготовок, связь по селектору с нагревательными колодцами, блюмингом, прокатными станами, регистрация и учет продукции… К этим обязанностям у Константина Александровича прибавляется еще одна, самая трудная: регулировать скорость проката.

Оператор нагревательных колодцев обеспечит бесперебойную подачу слитков, на блюминге их обожмут с «космической» скоростью, но, если металл задержится на обрезном посту, прокатные станы будут работать вхолостую. Цена такой секунды двадцать две тысячи рублей.

В операторской кабине плюс шестьдесят. Виски сжимает чем-то тяжелым, в ушах монотонный звон. Нудный, подтачивающий силы звон с каждой минутой становился громче. Константин Александрович включил кондиционеры воздуха. Прохлада помогает одолеть усталость. Операторская кабина становится шире, уютней. Я приглядываюсь к работе Иванова, стараюсь подметить в его деле «изюминку». Останавливаюсь на «трех китах»: интуиция, мгновенная реакция, спокойствие.

На рольгангах показалась заготовка с голубым флажком на «голове». Константин Александрович предупредил по селектору операторов прокатных станов:

— Идет спокойная.

Заготовки сверкают на рольгангах, вылетают одна за другой из клетей-тысячниц и, вытягиваясь алыми лентами, мчатся к летучим ножницам. Скорость проката нарастает с каждой секундой. На блюминге он глуховатый, надрывистый, после обрезного поста напоминает звенящую песню реактивного самолета, за клетями-тысячницами немного утихает и шумит, как горный водопад.

Константин Александрович, прикинув скорость проката, решает:

— Зашьется Павел. Подменить надо.

Напарник уступает ему место в кресле, признается:

— Не выдерживаю…

— Я поначалу тоже зашивался, — успокоил Шишпанова Константин Александрович. — Поработаешь годика три-четыре — любая нагрузка будет по плечу.

Рольганги с обрезного поста уносили и уносили раскаленный металл. Ни малейшей ошибки! Ни секунды задержки! Металлурги в километровом цеху понимали действия друг друга на расстоянии.

…Конец смены в обжимном известила сирена. Она пропела мягким голосом и смолкла в затихающем гуле. Константин Александрович, устало разминаясь, гордился:

— Ладно сработали. Восемьсот тонн лишку прокатали.

Рабочий пост Иванов сдавал неторопливо. Первым делом сообщил сменщику, сколько выдали «лишку». Помолчал, словно желая дать тому время осмыслить новость, и ненавязчиво посоветовал:

— Инструменталку требуй прогревать получше. И она — пойдет! Спокойную и кипящую гоните на «космической».

— Запчасти, инструмент в порядке?

— Как всегда.

Запасные ножи, набор ключей, шпильки, гайки и чалки Константин Александрович приучил своего оператора держать «при полном боевом». Во время проката всякое случается. И, если запасной детали, нужного инструмента не окажется под рукой, обрезному посту придется на оперативке держать ответ.

Сирена вторично пропела мягким голосом. Обжимный цех снова ожил. Константин Александорвич пожелал сменщику выдать тысячу тонн «лишку» и, направляясь в душевую, пообещал:

— Я мигом.

Иванов из душа вернулся помолодевшим, в отутюженном костюме, белоснежной сорочке и начищенных до блеска туфлях; модный плащ он держал на левой руке, зеленую шляпу нес в правой, как портфель.

В город мы направились пеши. После жаркой смены хотелось подышать свежачком. Я начал было вспоминать нашу первую встречу. Константин Александрович скороговоркой ответил, что ему действительно в составе сорок шестой армии довелось освобождать Краснодар, и, часто останавливаясь, как старожил Череповца, рассказывал:

— Здесь четыре года назад мы грибы собирали. А вон там, за перекрестком, Чертово болото разливалось. Моя матка утверждает: на болоте черти с ведьмами по ночам первачом захлебывались и в картишки донага продувались. Туда, за проспект Строителей, медведи ходили малиной лакомиться…

Рассказывал Иванов о родном Череповце то с юморком, то с гордостью, то с обидой в адрес тех, кто Вологодчину считает глухоманью, но больше всего гордился Шексной.

— Такой чистой и красивой реки, как наша, — утверждал он, — во всей России, пожалуй, не найдешь. Летом весь город на лодках и катерах по Шексне путешествует. А какие у нас пляжи! А леса! А сколько рыбы в Шексне!..

Вечерняя заря угасала быстро. Светлые сумерки, подкрадываясь откуда-то из-за почерневшей стены лесов, опускались над городом. В скверике на площади Металлургов Иванов остановился и предложил закурить. Мы свернули с бойкой дорожки под тополя, присели на скамейку. На столбах мягким светом вспыхнули электрические фонари. Зеленый уголок сразу ожил, повеселел.

— Да, вы о Кубани меня спрашивали, — вспомнил Константин Александрович. — Дважды довелось там побывать. Один раз, когда отступали через Кубань в горы, второй раз, когда наступали.

Иванов закурил, помолчал и тихо добавил:

— Ездил я недавно в Шахты. Помню, в сорок втором там преградили нам дорогу женщины с детьми на руках и в голос: «На кого ж вы нас спокидаетэ?..» Двое суток мы дрались за Шахты. Танками нас, изверги, смяли. Я ведь на войну попал мальчишкой. Шестнадцатый мне в ту пору шел…

 

II

…Константин Иванов, возвращаясь с отцом на лодке с рыбалки, босыми ногами упирался в прохладное днище «Ласточки» и сильными гребками весел гнал ее вниз по реке.

— Летчиком, значится, думаешь стать? — уточнял отец.

— Истребителем.

«Возьми теперь Костю голой рукой — ошпаришься! — завидовал сыну Александр Федорович. — А давно ли я его шпандырем драл? То по верхним перилам железнодорожного моста на руках ходил, гопник, то с них вниз головой в Шексну мырял… Все с хворобой какой-то высотной боролся. Эх, сынок! Мне бы твою долю. Да я бы в первые механики на пароходе вышел!..»

Александр Федорович раскурил трубку, задумался. С высоты прожитых лет половина жизни ему показалась длинной ухабистой дорогой. И тянулась она точно в дремучем лесу. В молодости он гнул спину на клочке земли, и лес валил, и плоты по Шексне гонял… Но нужда-злодейка не отступала. Только на пароход было кочегаром нанялся — империалистическая война грянула.

Домой Александр Федорович с империалистической вернулся с тремя крестами на груди и с осколком в легких. Тешил себя надеждой: «Можа, кобыленку дадут. Землицы рожалой десятинку…» Не век же ему, слуге царя и отечества, бедовать. Думы — думами. Жизнь — жизнью. Мать георгиевского кавалера с сумой по миру ходила, отец и сестренки умерли от голода… А власти? Пьяный староста, когда к нему пришел русский герой дровишек казенных выпросить, заспорил с писарем: «Хошь невидаль поглядеть? Вот ему, Лександру-то Иванову, я жалую телегу дров. И ён, Лександр-то, телегу с дровами на взлобок вывезет! Мерину не взять, ён — попрет! Правда, Лександр?»

…Солнце выкатилось из-за стены зеленых елей. Шексна подернулась белесой дымкой. Александр Федорович за короткий путь к пристани вспомнил, как хватил старосту табуреткой по голове; вспомнил острог, побег, первый отряд череповчан-красногвардейцев в Смольном, земляка Антина Берестова, который со слезами на глазах читал святые для мужиков слова: «Помещичья собственность на землю отменяется безо всякого выкупа…»

Тревожный гудок пассажирского парохода у причала развеял мысли Александра Федоровича. Белоснежного красавца поддержали буксиры, самоходные баржи, лесовозы…

— Чего это они заголосили? — удивился Константин. — И люди заметались.

Александр Федорович, прислушиваясь к громкоговорителю на пристани, покачнулся в лодке. Константин тоже опешил: диктор сообщил о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз.

В первые дни войны Константин Иванов заменил на железнодорожной электростанции ушедшего на фронт кочегара. Днем он кормил дровами и торфом ревущую топку котла, но вечерам помогал санитарам выносить из вагонов раненых защитников Ленинграда, ночью с друзьями-комсомольцами дежурил на крыше военного госпиталя…

Люди в суровых испытаниях мужают быстро, решения принимают твердые. Так поступил и Константин Иванов. В августе сорок первого он принес в Череповецкий горком комсомола заявление с просьбой направить его на фронт.

— Тебе только шестнадцать, — возразили в горкоме.

— А сколько было Павке Корчагину? Аркадию Гайдару?..

Горкомовцы остались неумолимы. Константин Иванов в тот же день появился в военкомате:

— Не пошлете на фронт — убегу!

Военком тоже отказал: ты, мол, для армии зеленоват, кино и настоящая война — это не одно и то же.

Константин Иванов не сдавался.

— Хорошо! Мы пошлем тебя на фронт, а в кочегарку кого?

— В кочегарку? — повеселел юноша. — Отец заменит. Я с ним уже договорился.

— Отец? — задумался военком — и новую преграду: — А торф, дрова кто будет заготавливать и возить в котельную?

— Отец сказал, матка управится.

Военком пошел на последнее:

— Не выдержишь.

— В кочегарке по две смены стою.

— Не о силенке толкую. Бойцу на фронте железная стойкость нужна.

— Выдержу! — поклялся Константин. — Честное комсомольское, не дрогну!

Ряды защитников столицы сильно поредели. Приказ Ставки Верховного Главнокомандования краток: продержаться на Волоколамском шоссе до подхода подкрепления. На заходе солнца доброволец был ранен. Санитары попытались юного солдата отправить в медсанбат. Он отказался оставить пулемет и двое суток истреблял метким огнем захватчиков.

Подвиг шестнадцатилетнего комсомольца Константина Иванова Родина отметила орденом Красного Знамени.

…Бои под Москвой, Тулой, Орлом, в Донбассе… Не забыть солдату-добровольцу и отступления по дорогам Тихого Дона, Кубани, Ставрополья. В тучах пыли, которая не успевала оседать за короткую летнюю ночь, он с боевыми друзьями шел и шел к горам Кавказа.

Ох, и тяжкими были те дороги! Не легким оказался путь и через Клухорский перевал.

— Крепись, сынок! — подбадривал комсомольца падающий от усталости командир полка Цумбар. — Впереди у нас еще много боев.

И молодой солдат крепился.

В личной библиотеке Константина Александровича Иванова хранится карта военных лет. Красные линии на ней стрелками упираются в десятки городов и населенных пунктов России. Я долго рассматривал боевую реликвию и, остановившись на кружочке, который нанесен севернее Днепродзержинска и датирован 25 сентября сорок третьего года, заинтересовался цифрой 30.

Тридцать дней мы дрались на этом пятачке, — объяснил Константин Александрович. — Собираюсь памятник там поставить своему другу Васильку.

Форсировать Днепр Константину Иванову довелось в числе первых бойцов сорок шестой армии. Утром 24 сентября с восемнадцатилетним коммунистом советовался сам командующий. Они вместе разработали план высадки первой группы на правый берег Днепра, согласовали время переправы подкрепления, условные сигналы… Людей для этой операции командование доверило подобрать лично сержанту Иванову.

Пятьдесят автоматчиков и десять минеров 25 сентября в три часа ночи переправились на лодках через Днепр и бесшумно высадились на одетый непроглядной тьмой берег. Ветер-низовик пошуршит-пошуршит в сухих камышах и замрет. Тишина помогала смельчакам по хрусту песка под сапогами немецких часовых определить посты и выбрать самое глухое место в обороне противника.

Густые камыши первыми покинули минеры. Разгребая мокрый песок руками, они под носом у фашистов снимали мины и метр за метром продвигались вперед. Автоматчики ползли следом. В конце минного поля смельчаки залегли, изготовились к броску.

— Командир, — шепнул Иванову Искандер Гасанов, — разреши маленький разведка? Одын нога там, другой — здэсь.

Минут через десять Искандер Гасанов точно из-под земли вырос перед командиром и шепотом доложил:

— Два часовой — капут. Траншея пустой.

Три дота, два блиндажа и траншею гвардейцы заняли без единого выстрела. Сержант Иванов доложил по телефону командующему армией обстановку и, получив приказ «работать», предупредил подчиненных:

— Действовать только ножами.

Фашисты минут через сорок спохватились, но было поздно. Группа сержанта Иванова и двести гвардейцев из второго десанта закрепились в отбитых траншеях и дотах врага.

Гитлеровские генералы, стараясь любой ценой столкнуть сорок шестую армию в Днепр, не жалели ни живой силы, ни снарядов, ни бомб, ни танков. Советские солдаты на пятачке севернее Днепропетровска выдержали и рукопашные схватки, и психические атаки пьяных фашистов… Но одного боя Константину Александровичу не забыть никогда. Его свалило волной разорвавшегося снаряда. Он поднялся, шагнул к противотанковому орудию и услышал крик:

— Танки слева!

Лязгая гусеницами, из балочки выскочил первый фашистский танк. Иванов дослал снаряд в казенник. Грохнул выстрел. Над башней взметнулось пламя. Второй танк Иванов уничтожил прямой наводкой. Третий подорвал связкой гранат. Потом был четвертый танк. И был пятый.

Подвиг восемнадцатилетнего коммуниста на правом берегу Днепра Родина отметила Золотой Звездой.

Дороги войны вели Героя на Запад. Правобережная Украина, Молдавия, Румыния, Югославия, Венгрия. Этот боевой путь старшего сержанта Иванова Родина отметила двенадцатью правительственными наградами.

Первый мирный вечер доброволец из Череповца встретил на окраине Вены. В молодой роще щелкали соловьи, небо над головой было усыпано такими веселыми и крупными звездами, как в России. Живым — живое.

— Приеду домой, — делился думками у костра с боевыми друзьями старший сержант Иванов, — пойду работать на железнодорожную электростанцию. Стану машинистом-турбинистом…

— Товарищ старший сержант, — прервал Героя почтальон. — Вам письмо от родителей.

Весточка из России собрала весь взвод.

— Братцы, мать командиру уже невесту приглядела! — воскликнул один солдат.

— А батя!.. Батя-то каков! — добавил другой и громко прочитал корявые строчки отца Героя: — «Костя, вчера Капа комнату твою обряжала, чтобы ты, значится, после боев в чистоте да покое мог хорошо отдохнуть, и на твой портрет долго-долго глядела».

— Товарищ командир, — обратился к Иванову молодой кубанец Иван Дайнега. — А она красивая?

Командиру трудно ответить, какой стала соседка. Когда он уходил на фронт, Капитолина была худенькой девчушкой, показывала мальчишкам язык и зимой запрягала в санки овчарку. Он еще хорошо запомнил, как однажды грозился проучить озорницу крапивой. Она тогда выглянула из своей калитки и рожицу скорчила.

— Чудак ты! — выручил старшего сержанта Иванова почтальон. — Самые красивые невесты в России будут выходить замуж только за нас. В твоей станице есть красавица?

Иван Дайнега прикурил от уголька самокрутку, пилотку набекрень и с затаенной надеждой:

— Оксана Чепурная. Глаза у нее… Знаете, хлопцы, какие очи!.. А косы!.. Только дид Мусий…

Поцеловал он Оксану под тополем, — добавил почтальон, — а дед Мусий его по горбу — костылем! Костылем!..

Солдатский смех взорвал тишину.

— Отставить! — приказал подчиненным Иванов и, стараясь ободрить растерявшегося Дайнегу, признался: — Отец как-то писал, что Капитолина стала краше всех девушек на нашей улице.

…Эшелоны увозили в Россию победителей. Готовился к демобилизации и Герой Советского Союза Константин Иванов. Но его планам в сорок пятом не суждено было осуществиться. Бывалого воина вызвали в штаб и без лишних предисловий:

— В мирное время армии нужны высокообразованные офицеры с боевым опытом. Подумайте и завтра дайте ответ.

Война многому научила Героя и, пожалуй, самому главному — не щадить себя для Родины. Утром он пришел в штаб и кратко сказал: «Согласен!» Но стать курсантом военного училища Иванову не довелось. Полк был поднят по тревоге, и он уехал на Восток добивать японских империалистов.

 

III

Колеса вагонов стучат и стучат на стыках натруженных рельсов. Позади Приморье, Забайкалье, Сибирь, Урал… А России все нет и нет конца. Но какой бы она ни была необъятной, каждому особенно дорог в ней тот уголок, где бумажным змеем, потасовками из-за голубей, пионерским горном и школьными звонками пролетело детство. Не будь у него своей «страны открытий», в которой были и подзатыльники матери, и свиданья с отцовским ремнем, вряд ли он мог бы полюбить Россию сильнее жизни.

Колеса стучат, стучат и стучат. В открытое окно вагона льется ночная прохлада. Пассажиры спят глубоким сном. Спит на полке под убаюкивающий перестук колес н молодой старшина. Долгий путь утомил гвардейца.

Паровоз, рассыпая в ночи искры, летит вперед. Гвардеец на полке проснулся, вздохнул. В открытое окно вагона льется прохлада, но она для старшины стала уже другой. Ее чистоту он запомнил с детских лет.

Старшина-гвардеец встает, выходит в тамбур, открывает дверь и полной грудью вдыхает прохладу. Шесть лет он не дышал воздухом родного края. Но нет, не забыл старшина его особый настой и чистоту. Мысли в голове у гвардейца такие же чистые, как наступающий рассвет.

Раннее утро высветляет леса, клубами молочного пара плывет на лугах и полянах, начинает чуть-чуть, как красавица-невеста, подрумяниваться. Вот уже и елочки на лесной опушке стали малахитовыми, и молодые березки в накрахмаленных платьях того и гляди закружатся в хороводе. Не оторвать глаз старшине от чарующей красы. Ему здесь любо все-все: и белая цепочка гусей, важно шествующая из деревни на озеро, и черное торфяное поле, и колодезный журавель с деревянной бадьей у новой избы…

Все это его родное! Русское! И великое горе ждет того супостата, который позарится на край старшины-гвардейца. Скажи ему: «Солдат, Россия в беде!» — и он снова, прямо с дороги, не обняв мать-старушку и седого отца, вернется в огонь.

Пожилая проводница с ведерком вышла в тамбур захватить уголька (время указывало спроворить чайку пассажирам), взглянула на гвардейца, и покатились у нее по щекам слезы. Не надо слов солдату. Он понял все. Проводница уголком платка вытерла глаза и со вздохом спросила:

— А ты, родимый, чего-то запозднился? Наши давненько повозвертались. Многие уже свадьбы сыграли.

— Теперь, мама, и свадьбу сыграем, и многое другое сделаем.

— А мой-то сыночек…

Проводница прижалась головой к груди солдата, всхлипнула. Пусть и не ее сынок возвращается домой, а все-таки так-то оно легче.

В открытую дверь вагона льется тихая песня. Голос у певца сильный, мелодичный. Слова песни простые, но как они берут за душу! И кажется старшине-гвардейцу, что это не певец, а он сам, вспомнив бои, спрашивает: «Где же вы теперь, друзья-однополчане?..»

Колеса вагона отвечают: «до-ма!.. до-ма!.. до-ма!..» Голос колес успокаивает Героя. Он тоже в родном краю. Вон уже и домишки на берегу Шексны, чем-то похожие на утиные стайки; показались и перила того моста, с которого он, мечтая стать летчиком, нырял в воду… Хорошо! Только сердце никак не уймется в груди.

Перестук колес затих. Вагон как будто остановился, только перрон вокзала плывет и плывет навстречу, точно берега реки, когда долго смотришь на них с парохода. Людей на перроне — яблоку негде упасть. Девушки и женщины с букетами цветов, многие мужчины и парни в военной форме, но без погон. Посредине перрона стол, накрытый белой скатертью. На столе хлеб-соль. А у стола… Отца Константин Иванов узнал по кремовой рубашке и седой шевелюре. Рядом с отцом женщина в цветастом полушалке.

— Ма-а-ма! — закричал из тамбура Константин и прыгнул на зеленый от еловых веток перрон.

Много повидал лиха на войне Герой. Ему порой казалось: сердце в груди закаменело, охолонуло и его уже ничем не смягчить, не согреть. А тут, поняв, что его встречает весь город, украдкой смахнул слезу.

В отцовском доме не усадить и десятой доли гостей. Хлебосольные череповчане унывать не стали. Потчевать Героя решили в городском парке на берегу Шексны. По такому случаю из соседних домов вынесли столы, стулья, скамейки… И зашумело, разлилось весенним паводком веселье.

Первую чарку, как издревле повелось у славян, за родителей. Гости ее выпили тихо, с достоинством. Вторую — за Героя-жениха — кто-то предложил выпить только невестам. Тост всем по душе. И хотя Русь никогда не беднела невестами, но редко кому доводилось сразу увидеть столько красавиц.

Парни вроде бы и нуль внимания на невест, но плечи — пошире, грудь — колесом и глаза выдают: то на синеокой задержатся, то кареглазую выделят… Даже те, которых пятеро давно тятькой кличут, усы подкрутят, ладонью коснутся места былой шевелюры и тут же ее с такой поспешностью опустят, точно лысина руку жаром обжигает.

Невесты бокалы шампанского за здоровье Героя-жениха выпили до дна. И только одна замешкалась.

— Чья? — спросил Герой у матери.

— Аль ты, сынок, Капу-то не узнал?

Воину смекалки не занимать. Налил себе бокал шампанского и предложил русокосой:

— За твое счастье!

— И за твое! — зарделась Капитолина.

…Шексна дохнула прохладой. В парке на деревьях громко зашумела листва. За праздничными столами людей поубавилось. Каждому свое. Одним танцплощадка, качели, заветная береза подальше от бойких мест… Другим приятно и самому кое-что вспомнить, и друзей послушать. За русским столом псе равны. И слово каждого, как ему кажется, становится мудрым, полновесным, кстати молвленным.

Отец сына-Героя не отпускает ни на шаг. В кругу горожан рядом с ним ему почет, честь и слава. Гости, правда, больше слушают Константина, но Александру Федоровичу кажется, это он вспоминает битву на Днепре, схватки у стен Москвы… Мать сердцем читает мысли сына, готова сказать: отпустите, мол, сокола в свою стаю. Парню и поплясать время приспело, и о своем вечере позаботиться… Но за столом голова — отец. Его слово — закон. Он пожелал «по единой» только с сыном. Чокнулись. Александр Федорович твердым голосом:

— Сынок, праздник красен винцом, дело — концом. По твоим наградам мы все, значится, видим, как ты бил ворогов. Поклон наш тебе до земли. Теперь хочу, сынок, чтобы ты меня, старика, на трудовом фронте сменил. Я так понимаю: солдат и рабочий — главная опора нашей державы.

Отец остался с друзьями за столом, сын заторопился на танцплощадку пригласить Капитолину на вальс.

Слава плечи не гнет, но она тяжелее любой ноши. Константин Иванов все это испытал на себе. Один приглашает на свадьбу, другой на день рождения, третий по русскому обычаю зазывает в новый дом «окошки промыть»… Да и девичьи очи подстерегают молодца на каждом шагу. Оно и понятно. Какая красавица не сочтет за счастье пройтись по городу с парнем, у которого на груди Золотая Звезда горит, два ряда боевых орденов и медали сияют. Но эти люди не так страшны, опаснее другие, которым не хватает своего тепла и они тянутся к чужому чуток обогреться. А молодость опрометчива, ясна, как зеркало, на ней каждая пылинка видна. Хорошо, когда рядом честный друг. Таким человеком у Константина Иванова оказался отец.

— Ну, сынок, — предложил он, — пора нам, как на духу, потолковать.

Отец в разговоре слова не подбирал, не отсеивал, рубил сплеча:

— Погулял положенное — точка! В школу военруком пойдешь аль меня в кочегарке сменишь? Я бы еще постоял у огня, но всему свой черед…

Мать Героя второй самовар на стол поставила, прилегла вздремнуть на кровать, но слышит все-все.

— Почему Капа в наш дом дорогу забыла? Али ты, сынок, уже торишь стежку к другой калитке? Гляди у меня!.. Девушка-то себя блюла в чистоте.

— Батя, да ты о чем?

— Глянитесь друг дружке — к одному берегу.

Отец умолк и посмотрел на сына так, словно последний раз спросил: все, мол, уразумел?

— В котельную больше не пойдешь, — улыбнулся Константин — Я уже лопату по руке обладил и робу купил.

— Спасибо! Теперь, значится, второй вопрос.

В спальне скрипнула кровать, мать Героя перекрестилась и к столу:

— Молочка-то парного по стаканчику не уважите?

— Другим молочком, мама, пора запасаться, — засмеялся Константин. — Как, по-твоему, Капа не выставит наших сватов за порог?

— Да ты ей только словечко…

— Костя, не слушай баб! — прервал жену Александр Федорович. — Невест выбирать — наше, мужское дело!

…Жизнь Героя после войны, как говорится, вошла в берега. Капитолина ему и женой, и другом, и советчиком умным стала. На железнодорожной электростанции, когда он вышел на работу, правда, машинисты-турбинисты перессорились. Каждому хотелось Константина Иванова взять кочегаром в свою смену. Победителем в споре оказался Антип Акимович Берестов, в прошлом гальванер крейсера «Аврора». Пока в кабинете начальника электростанции кипели страсти, он, зная намерение Константина, притащил из дому связку книг, вручил их Иванову и дал твердое слово:

— У меня за год первоклассным машинистом-турбинистом станешь!

Работать кочегаром Константин Иванов начал необычно: «поднимет пар на марку» и то старые колосники из котельной выносит, то спрессовавшийся шлак ломом долбит и на свалку бадьей таскает, то покрытые сажей стены из шланга горячей водой моет… Сменщики, глядя на него, тоже рукава засучивать стали. Кочегарка через неделю по чистоте стала не уступать машинному залу.

Антип Акимович назначил было занятия по электротехнике, а Константин старое продолжает: рукав из жести для подачи угля и торфа ладит, пол метлахской плиткой настилает… И все у него получается красиво, добротно.

Когда в кочегарке появились вентиляторы, пылеуловители и цветы, кочегар объявил учителю о готовности к занятиям. Антип Акимович с того дня заважничал: голову поднял выше и, подражая старым профессорам, которых видел только на Экране в кино, стал в обращении с учеником подчеркнуто вежливым:

— Ну-с, Константин, скажите, пожалуйста, от чего зависят обороты генератора?

Ответ радует старого машиниста-турбиниста.

— А теперь, голубчик, схему защиты генератора от коротких замыканий начертите и, пожалуйста, объясните, почему при коротких замыканиях напряжение падает, а сила тока возрастает?

Вычерченную Константином схему Антип Акимович сличал с заводской, затем спрашивал разрешения просмотреть тетрадь по физике, дотошно проверял решение каждой задачи и делал выводы:

— Месяца через три, пожалуй, можно аттестовать. Теперь, голубчик, расскажите, как пустить в параллель два генератора. Да, вот еще: слесарное, токарное дело, технику безопасности, монтаж силовых линий и вторичной коммутации не забывай! На экзаменах за это дело я тебя, как рынду, драить буду!..

Год пролетел незаметно. А сколько перемен в жизни Героя! Он стал старшим кочегаром электростанции, подготовился к экзаменам, помог отцу «перетрясти» старый дом… Но самым ярким событием было рождение сына. Первенца назвали в честь деда Александром. У старика радости непочатый край! Тетешкает мальчонку целыми днями, игрушки всякие несмышленышу мастерит и одно и то же старухе:

— Наш род-то мужиком прибавился! Правда, внук весь в меня? Ты погляди! Ну, полюбуйся, какой богатырь!

— Да полно-те, Федорыч. Сам-то хуже малого стал. И сегодня его понесешь тятьку с маткой встречать?

— А как же?!

Вечером старик вышел из дому с внуком на руках и прямой дорожкой к нарсуду, где невестка секретарем работала. Вот уже и три тополя миновал, и старую березу, а молодых все нет.

— Наши чего-то припозднились, — начал объяснять старик внуку. — Ан нет, матка вон идет. Но одна…

— Константина к военкому пригласили, — объяснила Капитолина Александру Федоровичу. — Беседа там у них.

Иванов из военкомата вернулся к ужину. За столом, как обычно, поинтересовался у отца, на сколько за день подрос «богатырь», мать похвалил за вкусные щи, но после ужина почему-то словом не обмолвился о предстоящих экзаменах и не предложил Капитолине подышать свежачком.

— Ты чего это, Костя, вечернюю прогулку отменяешь? — поинтересовался отец. — Крепенько, поди, натанцевался у топки с лопатой?

Константин, потирая намятые черенком лопаты ладони, сослался на усталость.

— И я сегодня приморилась, — предчувствуя что-то неладное, слукавила Капитолина. — Музыку, Константин, послушаем или о первом бале Наташи Ростовой почитаем? Ты говорил, тебе очень понравилась эта глава в романе. Почему ты молчишь?

Жену обманывать Константин Иванов не мог, сказать правду не имел права. Да и не в обмане дело-то. Просто есть у мужчин свои мужские разговоры. Не всякая тяжесть женщине по плечу, и делить ее мужчинам с подругами не полагается. Нужно все обдумать самому, принять решение, а уж затем как-то осторожно сказать супруге.

— Почему ты молчишь? — не унималась Капитолина.

— Думаю о том времени, когда на всей планете наступит мир.

— А ты чего это о войне?

— Да так. В военкомате разговор о переподготовке был.

— Тебя в армию призывают?

— Сегодня нет.

Капитолина, успокоенная ответом, уснула. Константин, наоборот, до утра не сомкнул глаз…

«Нам кажется, вы из числа настоящих большевиков, — говорили ему в райкоме. — Такие люди нужны отечеству для выполнения наиболее ответственных заданий… Подучитесь на специальных курсах, присвоим звание… А куда идти — после скажем. Покамест и сами не знаем… О семье не беспокойтесь, на этот счет все обдумано».

Гвардии старшина запаса все взвесил, обдумал, утром пришел в военкомат и кратко ответил:

— Согласен.

 

IV

Самолет вырулил на старт, взревел моторами. Старший лейтенант Иванов увидел в круглое окошко метнувшееся навстречу заснеженное поле аэродрома, затем неоглядное белое пространство провалилось куда-то вниз, и на сердце у него стало тоскливо. Восемь лет он в этой пустыне с боевыми друзьями выполнял задание Родины. А теперь его, тридцатилетнего мужчину, признали негодным к воинской службе.

«Бюрократы! — досадовал на медиков Иванов. — Чуть сердчишко забарахлило — ив запас!..»

Жизнь на пенсии Константину Александровичу через два месяца показалась невыносимой. Он пробовал убивать время за чтением книг, в хлопотах по дому и все больше без коллектива чувствовал себя как бы отрезанным ломтем. Как-то, прогуливаясь по городу, он зашел к управляющему трестом Череповецметаллургстрой Герою Социалистического Труда Дмитрию Николаевичу Мамлееву. Контора треста Иванову показалась боевым штабом. Командиры участков бегали из кабинета в кабинет с приказами, рапортами… В кругу суетившихся людей Константин Александрович почувствовал себя ужасно одиноким.

— Вы к Дмитрию Николаевичу? — спросила его секретарша. — Постарайтесь быть кратким. Он вторые сутки не спит.

Управляющий трестом встретил Константина Александровича усталой улыбкой, поинтересовался его здоровьем и начал жаловаться на свою беду:

— Сели мы в галошу. Железобетонные блоки под фундаменты идут эшелонами, а укладывать их некуда. Не успеваем котлованы готовить. Морозы сковали грунт до звона…

— И взрывчатка не берет?

— Кубометров по сто взрываем. А нам надо вынуть восемь миллионов!

— Твоя машина на ходу?

— А в чем дело?

— Хочу посмотреть на взрывные работы. Глядишь, кое-что посоветую.

— Поезжай один, Александрыч. Я часок-другой сосну. Вечером прошу к нам на партбюро. Может быть, действительно поможешь.

Иванов целый день провел в котлованах: осматривал шурфы, грунт, подсчитывал силу взрыва зарядов… В контору треста он приехал вечером и на партийном бюро заявил:

— Взрывные работы ведутся дедовским методом.

Члены партбюро посмотрели на Иванова так, точно хотели сказать: «Критиковать мы все горазды. Ты вот делом помоги».

— Я вас понял, друзья, — продолжил Иванов. — Сколько надо ежедневно взрывать грунта?

— Пять-шесть тысяч кубометров, — оживился Мамлеев. — Эх, и закипела бы у нас работка!..

— Завтра попробуем. Ребята обещали за ночь подготовить шурфы.

Коммунисты повеселели, заговорили разом. Секретарь партбюро, постукивая карандашом о графин, спросил Иванова:

— Выходит, Александрыч, вы завтра покажете нашим взрывникам, как надо работать?

Иванов смутился:

— Просто помогу сделать два-три взрыва.

Утром, когда в котлованах еще стоял седой полумрак морозной ночи, Константин Александрович проверил глубину подготовленных по его проекту шурфов, закладку взрывчатки, еще раз подсчитал сопротивление грунта, силу взрывной волны…

Результат первого «направленного взрыва» поразил бригаду. Взрывная волна выбросила из котлована почти половину грунта. Такого на строительстве «северной Магнитки» не бывало.

— Еще разок жахнем? — спросил взрывников Иванов. — Наша вроде берет?

— Еще как! — согласились ребята.

Бульдозеристы и экскаваторщики, придя на работу, обрадовались:

— Теперь мы развернемся!

Константин Александрович показал взрывникам, как следует бить горизонтальные шурфы, и пригласил по телефону Мамлеева приехать на котлованы. Дмитрий Николаевич, прикатив на «газике» к взрывникам, тоже воспрянул духом:

— Погреют бетонщики чубы! Когда вы, Александрыч, управились столько грунта взорвать?

— До начала смены. Подбрось, Николаевич, еще пару компрессорных на шурфы. Помогу ребятам подготовить еще три взрыва.

— Только три? Я хочу вот о чем с тобой, Александрыч, потолковать. — Управляющий трестом с мольбою в глазах посмотрел на Иванова. — Три взрыва для нашей стройки — капля в море…

— Я тебя понял, Николаевич, — улыбнулся Иванов. — Можешь не агитировать. Заявление я еще вчера написал.

— Спасибо, Александрыч! — пожал Мамлеев руку Иванову. — За котлованы я теперь спокоен. А что будем делать с песчаными и гравийными карьерами? Пригреет солнышко, начнем возводить стены цехов, жилые дома, а песку и гравия — ни кубометра. Карьеры, правда, разведаны, но в них надо срочно налаживать взрывные работы. Как же нам выйти из этого положения? Если песок и гравий нам будут доставлять с Волги — вылетим в трубу. — Мамлеев достал из кармана блокнот, открыл нужную страничку. — Золотой песочек и гравий станут. Десять миллионов рублей может улететь из государственной кассы на транспортные расходы.

— Можно было бы обучить взрывным работам еще одну бригаду, — рассудил Иванов, — но все упирается в сроки.

— Открывать карьеры надо немедленно.

— Есть один выход, — оживился Иванов. — В Москве, на заводе «Серп и молот» работает диспетчером мой однополчанин — Коноплев Алексей Петрович. Он у нас в части считался лучшим мастером взрывных работ.

— Да разве его вытащишь из Москвы? — безнадежно махнул рукой Мамлеев. — Жена восстанет, дети запротестуют…

— Плохо ты, Николаевич, знаешь моих друзей. Я с Коноплевым восемь лет прослужил…

— Тебе и карты в руки. Оформляй командировку в Москву.

— Нет уж, поедем вдвоем. Ты будешь ключи к жене Коноплева подбирать, я его уламывать. И психологический фактор учитывать надо. Сам управляющий трестом приедет! Может быть, он вопрос о зарплате, квартире поднимет. Вот ты ему как управляющий все и выложишь начистоту. А я… Я больше на нашу дружбу с Коноплевым буду нажимать.

Герои Из Череповца приехали в Москву на второй день вечером. Алексей Петрович Коноплев обрадовался встрече со старым сослуживцем, справился у него о здоровье, работе и с большим интересом стал слушать Дмитрия Николаевича Мамлеева о строительстве «северной Магнитки». Его интересовало все: и быт рабочих, и обеспечение стройки материалами, и проектная мощность будущего гиганта черной металлургии. Мамлеев на все вопросы отвечал охотно и украдкой поглядывал на Иванова: можно, мол, приступать к главному? Константин Александрович глазами отвечал, что время еще не настало, и, как бы между делом, начал кручиниться:

— Не получаются, Петрович, у меня направленные взрывы…

— Это как же так? — удивился Коноплев. — Раньше у тебя выходило, а сейчас не получается?

— Видно, плоховато ты учил меня этому делу.

— Кончай, Александрович, меня разыгрывать.

— Не веришь? Поедем на три-четыре дня в Череповец — сам убедишься.

— Ты за этим и приехал? А может быть, еще по каким вопросам, а?

— Да там, на месте, одним словом… Короче, Петрович, я вот о чем хочу с тобой… Понимаешь, взрывные работы нас без ножа режут. Ну, сам пойми… Если ты, как старый друг, откажешь… Да я с тобой тогда…

— Ох, ты и мудрец! — улыбнулся Коноплев. — Будем действовать так: я завтра оформляю отпуск и вроде бы к тебе поохотиться на недельку поеду. А там, как ты говоришь: «На месте… Одним словом…» А поохотиться у вас все-таки есть где?

— Да мы для тебя, Петрович, десять медведей изловим в лесу и к соснам привяжем! — рассмеялся Мамлеев. — Спасибо, дорогой! От всего сердца спасибо!

На строительстве «северной Магнитки» Алексей Петрович Коноплев за месяц успел сделать немало: организовал бригады взрывников для гравийных и песчаных карьеров, научил молодых рабочих бить шурфы, готовить системы взрывов, рассчитывать сопротивления грунтов, заряды… Но взрывное дело требует не только знаний. Главное в этой работе — техника безопасности, исключительная самодисциплина, опыт.

Отпуск у Алексея Петровича закончился как раз во время ледохода на Шексне. Иванов, придя к однополчанину в гостиницу, повел разговор напрямую:

— Неужели уедешь в Москву? Твои ребята сегодня к Мамлееву приходили и со мной толковали. Приглянулся ты им, Петрович.

Коноплев прошелся по номеру гостиницы и, остановившись у окна, признался:

— Константин, уехать в Москву я не могу. Что тогда комсомольцы обо мне подумают?

— Прохвостом назовут.

— Ты знаешь меня не первый день, — решительно продолжил Коноплев. — Короче, остаюсь у вас на год.

Завод на берегу Рыбинского моря рос с удивительной быстротой. Офицер запаса Иванов не чурался никакого дела: был взрывником, укладчиком бетона, изолировщиком… И всюду работал ухватисто, со смекалкой. Когда на «северной Магнитке» стали «гореть» планы сборки технологического оборудования, он пришел к главному инженеру по монтажу и предложил работы вести крупноблочным методом.

— Идея смелая, — согласился главный инженер. — Я за нес двумя руками. Но наши институты, техникумы и училища пока не готовят специалистов по крупноблочному монтажу. А как они нужны стройкам!..

— Я на военной службе три года занимался крупноблочным монтажом, — сказал Иванов. — Работу можно построить так: одни на специальных стендах будут собирать оборудование по блокам, я с бригадой такелажников блоки буду устанавливать на опорные фундаменты.

— Выходит, заводской конвейер устроим? Спасибо, Александрович. Сегодня этот вопрос обсудим на техническом совете и завтра начнем готовить в мастерских сборочные стенды. Ваша задача обучить бригаду такелажников.

Моряна взвихривала столбы снега и, завывая, уносилась в распахнутый настежь простор. Константин Александрович с красным флажком замер на своем посту.

— Лебедки товсь! — по-военному доложили братья Белозеровы.

— Выбрать слабину!

Стальные тросы тугими кольцами легли на барабаны лебедок. Константин Александрович еще раз проверил надежность строповки, зацепку якорей, крепление вантов, перекосы спаренных блоков.

Прошла минута. Еще одна. Руку с красным флажком Иванов поднял вверх. Братья Белозеровы включили лебедки. Многотонный блок воздухонагревателя оторвался от земли и, тяжело пружиня на тросах, медленно пошел на попа.

— Десять!.. Двадцать!.. Тридцать!.. — докладывали Иванову по угломеру градусы подъема. — Семьдесят пять…

Руку с красным флажком Константин Александрович резко опустил вниз. Пять тягачей дали задний ход и, выбрасывая из-под гусениц снопы сиреневых искр, «затанцевали» на месте. Страховка блока длилась секунды. Но какие секунды! При подъеме главное уловить момент, когда надо не ставить на попа блок, а сдерживать его самоход. Прозеваешь — рухнет на противоположную сторону. И тогда, как говорят монтажники, его доктор технических наук по чертежам не соберет.

Многотонный блок воздухонагревателя последний раз качнулся на тросах и мягко сел на опорный фундамент.

— Крепи! — скомандовал Иванов.

Одна группа монтажников с ключами бросилась к опорному фундаменту, другая дуговой сваркой намертво прихватила этажерки к швеллерам. Константин Александрович отошел в сторону и рукавом телогрейки вытер пот с лица.

Монтажники в обжимном цехе собирали блюминг, прокатные станы, пульты управления, электродвигатели… Работы они вели под открытым небом: строители не успели возвести крышу. Ветер к вечеру погнал темные тучи. Они опускались все ниже и ниже, цеплялись за трубы мартенов и рваными клочьями повисали над заводом.

— Если грянет ливень, — забеспокоился Иванов, — утонем в котловане. Давайте, ребята, подгоним экскаватор и наладим водооткачивающие насосы.

Тревога Константина Александровича оказалась не напрасной. Осеннее небо вскоре потемнело до черноты, и грянул ливень. Некоторые в тот миг растерялись, выскочили из котлована и бросились бежать под крышу мартеновского цеха.

— Сто-о-ой! — преградил Иванов с братьями Белозеровыми дорогу бегущим. — На-за-а-ад!.. На-за-а-ад!..

Холодная вода, размывая горы песка и глины, гудящими потоками хлынула в котлован. Первыми с потопом схватились монтажники бригады Иванова. Воду из котлована они откачивали насосами, ручными помпами, но ее не убывало.

— Канавы водоотводные рой! — приказал экскаваторщику Иванов. — Врезайся ковшом в землю — и полный назад!

Многим монтажникам в ту ночь казалось, что они вот-вот упадут от усталости. Константин Александрович с братьями Белозеровыми появлялся на самых опасных участках. Ливень выдохся только под утро. Монтажники, спасая дорогостоящее оборудование, работали еще пять часов в котловане.

Примеров, когда армия строителей на берегу Рыбинского моря, где сейчас ни на минуту не затихает крупнейший в Европе завод, вступала в схватки с ливнями, морозами, снегопадами, вела неслыханными темпами строительно-монтажные работы, не счесть. Константин Александрович обо всем этом говорит спокойно: «Ничего — выстояли».

 

V

Строительство «северной Магнитки» подходило к концу. Будущему заводу требовались горновые, сталевары, прокатчики… Тогда и решил Герой Советского Союза Константин Александрович Иванов стать резчиком металла. Начальник отдела подготовки кадров предлагал ему овладеть профессией слаботочника, наладчика контрольно-измерительной аппаратуры… Иванов твердил свое.

— Лицом-то к огню стоять придется, — разубеждал его начальник отдела подготовки кадров. — Не всякому такое дело по плечу.

— Стоять лицом к огню действительно трудно, — соглашался Иванов. — Но стоять-то надо.

— Хорошо. Поедешь учиться на Алчевский металлургический.

— На Алчевский?!

Начальник отдела подготовки кадров попытался уточнить, почему Иванов удивился, но его вопрос остался без ответа. Константину Александровичу не хотелось вспоминать сорок второй год и тот день, когда командование приказало его взводу взорвать этот завод.

— Не желаете на Алчевский, — предложили Иванову, — можно на Магнитку.

— Только на Алчевский…

На Алчевском металлургическом Константина Александровича поставили учеником к лучшему резчику металла Якушко Сидору Ивановичу. Старый металлург Якушко был из тех мастеров, которые секреты ремесла собирали по крупицам, берегли их как святыню и соглашались передавать далеко не каждому.

Ученика на обрезном посту Сидор Иванович встретил сдержанно, с холодком. Старый мастер этим как бы подчеркивал свое положение и давал понять, что его ремесло требует особого таланта. Константин Александрович, поняв характер наставника, овладевать секретами мастерства начал со смазки и чистки оборудования. Такой подход Иванова к делу старому металлургу понравился, но, когда Константин Александрович поинтересовался, станет ли он за год резчиком металла, Сидор Иванович с иронией заметил:

— Знаешь побаску о мужике, который лоб в церкви до крови побил?..

Старую притчу Константин Александрович знал хорошо, понял, к чему клонит мастер, но обижаться не стал и после смены как бы ненароком спросил учителя:

— Я слышал, что Шаляпин ваш любимый певец?

— Факт! Где ты еще в мире такого найдешь?

— Но ведь Федора Ивановича в свое время не приняли петь в церковный хор…

Сидор Иванович, обозвав слушателей божьего храма дураками, осекся.

Дня через два после обмена притчами старый мастер, чего с ним раньше не случалось, пригласил ученика к себе на чашку чаю и по дороге к дому стал перемывать косточки своему оператору:

— Трепач у меня Гришка. Сегодня перед сменой шепчет: «Намылят тебе, Иваныч, холку за ученика. Ведешь ты себя с ним крутовато, секреты мастерства передаешь скупо… А он знаешь кто?..» Трепался, что ты наш завод в сорок втором взрывал, и в Герои тебя произвел. Ну и болтун!..

— Завод я, конечно, взрывал не один, — помрачнел Константин Александрович. — Там вон, у северных ворот, пятеро из нашего взвода погибло… Мартеновский мы минировали, когда фашистский десант ворвался на завод…

— Выходит, Гришка правду рассказывал.

— Все они тут под развалинами погибли. Мы степью отошли на Чистую Криницу. Подожди меня, Иванович, минутку. Я забегу в общежитие робу сменить.

Минут через десять Иванов вышел к учителю в новом костюме с Золотой Звездой на груди. Сидор Иванович о Гришке больше ни слова. Шагает рядом с учеником и сам себя костит:

— Я-то, дурак старый, не совсем это самое… Вижу, человек ты в годах, а настоящего дела в руках не имеешь. Смекаю: «Вытурили где-то с работы, вот и взялся за умишко». Не обессудь, Александрович, вину свою искуплю. Я за год тебя таким умельцем сделаю — инженеры перед тобой шляпы снимать будут!..

Десять месяцев Иванов учился на Алчевском металлургическом секретам обреза всех марок стали, учился «дирижировать» прокатом, маркировать металл, по цвету определять температуру его нагрева, налаживать оборудование…

Экзамены Константин Александрович сдал на «отлично». Квалификационная комиссия присвоила ему высший, десятый, разряд металлурга, и он вернулся на свой завод. День его приезда совпал с пуском на «северной Магнитке» обжимного цеха.

Оператор нагревательных колодцев приказал крановщику подать первый слиток. Светло-малиновую, как летняя заря, сталь тележка подвезла к подающим рольгангам. Слиток тут же нырнул под операторскую кабину блюминга, и огромные валы сжали «мартеновское солнце». Через минуту заготовка подошла к обрезному посту. Константин Александрович на ходу определил процент обреза металла и включил ножи. Они мягко отсекли рыхловатость. Рольганги подхватили заготовку и понесли к прокатным станам. Лучшие металлурги страны, приехавшие в Череповец на пуск обжимного цеха, восторженно закричали:

— По-ошла-а-а!.. По-о-шла-а-а!..

Поздравить прокатчиков с победой собрались доменщики, сталевары, химики, строители… Пришла на завод с букетом цветов и жена Константина Александровича. На торжественном митинге имена тех, кто выдал первый прокат, внесли в заводскую Книгу почета. Константин Александрович Иванов после митинга показал супруге своей цех, обрезной пост и как бы ненароком поинтересовался:

— Васильевна, тебе не надоело в нарсуде повестки выписывать?

— Ты это к чему?

— Скучноватая у тебя работенка…

Капитолина Васильевна догадалась, что муж задумал какое-то дело, попросила его все выкладывать начистоту.

— Женщина ты грамотная, на здоровье не жалуешься, — не торопился с ответом Иванов. — За сынишкой после школы мать доглядывает…

— Да ты какой ключик ко мне подбираешь?

— Понимаешь, Васильевна, крановщицы напольных машин нам позарез нужны. Завком мне поручил кандидатов на курсы подбирать.

— Решил и меня сделать металлургом? — улыбнулась Капитолина Васильевна. — Так бы сразу и говорил.

— Помощницей. Будешь мне подавать слитки из нагревательных колодцев. Пойдем поглядишь, как это делается.

* * *

Двенадцать лет супруги Ивановы трудятся в одном цеху и в одной смене. В семье металлургов Константина Александровича уважают за спокойный характер, честность и принципиальность. Капитолину Васильевну ценят за боевитость, прямоту и веселое настроение. Когда коллектив решал вопрос, кого избрать в товарищеский суд, металлурги предложили Иванова. Идут перевыборы цехкома. В старом составе конечно оставили Иванову. Дирекция отметила хорошую работу Иванова денежной премией. Цехком наградил Иванову ценным подарком.

В прошлом году Министерство черной металлургии СССР вручило Константину Александровичу именные часы и Почетную грамоту. Капитолина Васильевна с вечера лучших тружениц завода пришла с новеньким значком «Ударник коммунистического труда».

* * *

Две недели на «северной Магнитке» пролетели незаметно. Перед отъездом в Москву я забежал к Константину Александровичу проститься и напомнить о нашем знакомстве. Оно состоялось в феврале сорок третьего. Фашисты, удирая с Кубани, привозили в Пашковскую на аэродром из окрестных станиц, хуторов, аулов подростков и самолетами отправляли в Германию. Наша группа двое суток просидела в блиндаже. На рассвете третьих полицейские, переругиваясь, проговорились:

— Скоро отправим и этих щенят!..

На аэродроме ревели взлетающие самолеты, хлопали выстрелы, затем завыла сирена и взрывы залихорадили землю. Мы догадались: бомбят наши штурмовики.

Блиндаж качало, как лодку на волнах. Взрывы наконец затихли, но перестрелка трещала еще долго, а когда и ее сменила тишина, кто-то у входа в блиндаж закричал:

— Выходи!..

На поле догорали немецкие самолеты, чадили обломки машин… Солдаты нас угощали кто куском хлеба, кто сухарем, кто по-отцовски, прикрыв полой мокрой шинели, согревал ласковым словом.

— А ты почему босой? — улыбнулся мне ясноглазый солдат с розовым шрамом на переносице. — Не тужи! Мы это мигом поправим.

Новые сапоги, краюха черного хлеба… Много ли надо было для счастья? Ясноглазый солдат, наблюдая, с каким аппетитом я уписывал краюху, в шутку назвал меня «проестным мужичком», подарил пилотку с красной звездочкой и убежал к урчащим машинам. Колонна вскоре умчалась к объятому огнем Краснодару.

…Константина Александровича, несмотря на раннюю пору, дома не оказалось.

— Он в скверике что-то с ребятами мастерит, — пояснила Капитолина Васильевна.

Группа пионеров под руководством Константина Александровича в скверике приводила в порядок свой уголок. Мальчишки пилили доски, строгали рубанками рейки, на летней веранде ремонтировали пол, красили фанерную ракету… Девочки оправляли цветочные клумбы, посыпали песком «ракетодром», подстригали ножницами живую ограду.

Работу в зеленом уголке пионеры закончили часа через полтора. Иванов пригласил меня в дом. В квартире Константина Александровича мы распаковали посылки, прибывшие «Книга — почтой», и я начал подводить разговор к нашей первой встрече.

— Давайте о войне как-нибудь потом, — попросил меня Герой. — Сын вот письмишко из армии прислал.

«Дорогие папа, мама и Олечка! — пишет рядовой Александр Иванов. — Служба моя идет хорошо. После демобилизации пойду работать вместе с вами на металлургический…»

— Правильно сын решает! — радовался Константин Александрович. — Дела у нас тут завариваются большие. Четвертую домну задули. Ходко пошла. В нашем цехе машину огневой зачистки металла собирают. Вот бы сыну на нее оператором!.. Ух ты! Пора на смену. Совсем мы забалагурились.

На работу Константин Александрович и Капитолина Васильевна собирались весело и охотно. Вместе с ними и я пошел к автобусной остановке, так и не рассказав Иванову о первой встрече под Краснодаром в сорок третьем году. Я не знаю, что мне помешало это сделать. Может быть, звонкий смех их белокурой дочурки Оли, может быть, хороший солнечный денек и чистое небо.

Вчетвером мы шли по широкому тротуару. На тополях тихо шумела листва. Оля подбегала то к отцу, то к матери и просила поднять ее высоко-высоко. Просьбу дочурки Константин Александрович выполнял с радостью и счастливо улыбался. Мне хотелось, чтобы веселое лицо Героя не омрачилось еще одним воспоминанием о войне, и я промолчал о нашем знакомстве.

 

Розмысл

Буран рыдал, всхлипывал, терся хвостами сыпучего снега о стекла промороженных рам и, завывая осипшим голосом, неукротимым гулеваном колобродил в ночи. Начальник обжимного цеха, прохаживаясь по кабинету, говорил глуховатым голосом:

— Если мы при сдвоенном прокате не добьемся безотходного раскроя металла, в каждой смене десятки тонн стали будут идти в отходы.

Тревога Николая Григорьевича Маковецкого электромонтеру Николаю Кузнецову была близкой. Он хорошо знал, сколько при внедрении нового метода проката проявили упорства и смекалки операторы станов. Вместе с ними подсчитывал дополнительные тысячи тонн металла, которые череповчане обязались дать Родине, как и они, гордился тем, что «северная Магнитка» снова во всесоюзном соревновании может занять первое место. Цифры сверхпланового металла на бумаге получались огромные и, главное, реальные. А вот отходы… Электронносчетная машина безотходного раскроя металла старой конструкции до внедрения на заводе сдвоенного проката справлялась с делом неплохо. При новой технологии «отстала от жизни».

— Операторы, — продолжал Николай Григорьевич Маковецкий, — сдвоенный прокат могут вести на самых высоких скоростях. А вот вы, энергетики, не даете нам развернуться. Не работает ваша чудо-техника! Неужели ничего нельзя придумать?

— Рады бы в рай…

— Знаю, что электронносчетная машина устарела. Знаю, что ученые обещают создать новую…

Начальник обжимного цеха пригласил Кузнецова к столу, красным карандашом вывел на листке предполагаемую цифру годового отхода металла и, подчеркнув ее жирной линией, заметил:

— Спасти эти тонны нам поможет только новая машина безотходного раскроя металла. Она заводу нужна сегодня.

— Выходит, на институт надо крепче поднажать?

— Институт, конечно, машину создаст. Но когда это будет…

— Какой же искать выход?

— Он есть. Надо прямо на заводе в кратчайший срок создать новую машину.

— Самим?!

Начальник обжимного цеха внимательно посмотрел на Электромонтера:

— Да, самим. Отходы металла могут заводу принести миллион рублей убытка.

— Но кто у нас осилит это дело?..

— Разработать проект новой машины безотходного раскроя металла сможете вы, Николай Демидович. Никто на заводе лучше вас не разбирается в электронике. Подумайте хорошенько.

Идея начальника цеха создать на заводе новую машину понравилась Кузнецову дерзкой смелостью. Но он не думал, что это дело поручат ему. Правда, в электронике он действительно был не новичок. За десять лет работы на заводе демобилизованному солдату-связисту довелось немало потрудиться рука об руку с московскими инженерами, создателями уникальных машин, приборов, доводить, как говорится, до ума электронновычислительную аппаратуру…

Десять лет работы вместе с замечательными специалистами для Николая Кузнецова, как он сам выражается, были «бездипломной академией». В этой «академии» ученые помогли ему освоить высшую математику, законы физики, электротехники, научили читать, настраивать и самостоятельно разрабатывать целые узлы сложных схем…

Хорошая школа всегда остается школой. Она многому научит человека, но свой собственный шаг каждому ученику суждено сделать самостоятельно. Одни на это решаются сразу и, как правило, терпят неудачу. Николай Кузнецов, работая рядом с московскими инженерами, кандидатами технических наук и докторами, видел, сколько те затрачивают сил, энергии, чтобы завершить автоматизацию какого-то участка на заводе. Поэтому он на путь изобретателя становиться не торопился, хотя москвичи называли его за природный ум и смекалку розмыслом и настойчиво советовали ему испытать себя в конструировании электронновычислительных приборов.

Дня через два после разговора о создании новой машины Николай Григорьевич Маковецкий снова встретился с Кузнецовым.

— Думал, Николай Демидович?

— Конечно, думал. Но уж больно сложное дело вы хотите поручить мне. Как бы не оскандалиться.

Начальник обжимного цеха понял: если он не заронит искру надежды в душу розмысла, не укрепит его веру в успех, создание на заводе новой машины будет обречено на провал.

— Сдвоенный прокат на наших станах, Николай Демидович, я тоже считал фантазией до тех пор, пока в эту фантазию сам не поверил. Нужна смелость, понимаешь? Новая машина позарез заводу нужна. Иначе придется отказаться от сдвоенного проката и ждать, пока ученые не создадут новую машину. Ты все-таки, Демидович, дерзни.

Схему устаревшей электронносчетной машины Кузнецов знал наизусть, хорошо представлял в ней взаимодействие каждого узла, блока, как говорится, с закрытыми глазами производил ее наладку. Но этого «багажа» для создания новой машины было недостаточно. Он понимал: в изобретательской работе нужна именно своя мысль, свой шаг. Нужно было найти самое уязвимое место в старой машине, чтобы идти дальше. Самым больным местом «старушки» оказался стан «600». На этот стан при сдвоенном прокате раскаленные заготовки стали приходить гораздо быстрее, чем это было раньше, и скапливаться здесь по нескольку штук. Фотоэлементы старой машины длину заготовок измеряли с большими погрешностями. Электронновычислительное устройство ложные размеры делило на равные части. Летучие ножницы, получая импульсы, срабатывали на глазок. Раскрой металла получался с большими отходами.

Ошибки в работе старой машины помогли Николаю Кузнецову найти свой метод раскроя металла. Он в технологической цепочке сдвоенного проката отыскал такую точку, откуда фотоэлементы могли бы передавать на вычислительный блок будущей машины недостающие размеры заданной величины заготовок. Вычислительный блок обязан был эти размеры «плюсовать» и «минусовать» по длине всей заготовки. Такой принцип в работе будущей машины гарантировал безотходный раскрой металла.

…Десятки схем и сотни расчетов летели в корзину. Но эта работа для Кузнецова была не самой тяжелой. Тут он «воевал» только на бумаге, вооружившись законами электротехники, физики, математики. А вот когда о его работе узнали некоторые людишки, пришлось еще туже. В любом деле всегда найдутся доброжелатели и тут же замельтешат перед глазами, точно комарье, скептики, маловеры, неудачники.

— Посмотрим, посмотрим, что у тебя выйдет? — задудели скептики. — Силен ты, Демидович! Ученых, значится, решил без куска хлеба оставить?..

— А вы уверены, дорогой, в победе? — вторили скептикам маловеры. — Время розмыслов-одиночек кануло в Лету… В наши дни изобретают аспиранты, кандидаты, доктора технических наук!..

Некоторые неудачники щурили глазки, туманно намекая:

— Учтите, машину в Комитете по делам изобретений и открытий будут рассматривать! А там… Кхе-кхе-кхе…

Николай Кузнецов теперь иногда вспоминает:

— Сейчас все позади… Тогда было чертовски трудно: техникум энергетический я экстерном кончал, над проектом машины целые ночи напролет просиживал… Хорошо, что рядом много настоящих друзей оказалось.

Теплое слово друга всегда окрыляет человека, помогает ему верить в победу… Желание сберечь для Родины тысячи тонн металла шаг за шагом вело Николая Кузнецова к цели. Через два месяца упорной работы он положил на стол начальника обжимного цеха проект своей машины. Николай Григорьевич Маковецкий в тот же день на совещании у директора завода доложил:

— Проект новой машины безотходного раскроя металла готов.

— А вы уверены, что она будет работать? — тут же осведомился Ашот Иванович Будавас. — Если мне не изменяет память, Кузнецов даже среднетехнического образования не имеет. По-моему, его проект надо показать компетентным людям…

— Да, да, товарищи! — поддержал Ашота Ивановича кандидат технических наук Сидор Ромазанович Карапетян. — Знаете, создать на заводе проект электронносчетной машины… Давайте действительно покажем проект компетентным людям, чтобы после самим не краснеть за нашу самодеятельность.

Начальник обжимного цеха предложил пригласить на завод одного из авторов старой машины, чтобы тот дал техническое заключение на проект Кузнецова. Предложение Маковецкого поддержал директор завода Владимир Алексеевич Ванчиков. Представитель одного московского НИИ доктор технических наук Кирилл Петрович Русаков через два дня прибыл в Череповец. Ознакомившись со схемами новой Электронносчетной машины безотходного раскроя металла, он дал краткое заключение:

«Машина изобретателя Кузнецова ничего общего со старой не имеет. Она проще по конструкции, надежнее в работе и в сорок раз дешевле выбывшей из строя».

Одобренный проект — это еще не машина. Для ее создания потребовались дефицитные детали и материалы. На специальном заседании, посвященном сборке машины, одни предлагали проект Кузнецова отправить заводу-изготовителю. Другие, учитывая сроки и трудности пристройки заказа, склонялись к тому, чтобы «протолкнуть» этот вопрос через Министерство черной металлургии СССР. Автор проекта избрал третий путь: решил обратиться к энергетикам заводов «Серп и молот», «Электросталь», к руководителям электротехнических и радиотехнических предприятий Москвы с просьбой обеспечить сборку электронносчетной машины необходимыми деталями и материалами.

Путь изобретателя кое-кому показался «самодеятельным», «сподвижническим»… Крупнейшее предприятие страны и вдруг будет рассылать «просителей». Директор завода спросил у Кузнецова, сколько потребуется времени для сборки новой машины.

— Две недели, — последовал ответ.

На следующий день изобретатель с десятками писем улетел за деталями будущей машины в Москву.

— Добывать дефицитные детали и материалы, — рассказывает Николай Кузнецов, — мне помогали энергетики «Серпа и молота», «Электростали», работники отдела снабжения Министерства черной металлургии СССР, доценты, аспиранты, мои старые знакомые инженеры и кандидаты технических наук, с которыми я пускал наш завод. А Кирилл Петрович Русаков даже отпуск недельный для этой цели брал. Все предприятия Москвы и Подмосковья мы на ноги поставили. И всюду люди к нашим просьбам относились, как к государственному делу.

На «северную Магнитку» Кузнецов вернулся из Москвы через неделю с полным комплектом фотоэлементов, операционных усилителей, датчиков, диодов, триодов… Пока он добывал в столице необходимые детали и материалы, Маковецкий подобрал ему бригаду сборщиков.

Центральная лаборатория Череповецкого ордена Ленина металлургического завода две недели чем-то напоминала конвейер. Одни здесь делали каркасы, другие, развесив размноженные на светокопировальном устройстве схемы, обращивали каркасы сотнями тонких проводков, третьи «прозванивали» собранные узлы, четвертые соединяли их в блоки, пятые вели настройку… Николай Кузнецов работу принимал тщательно, скрупулезно и собственными руками готовые блоки соединял в общую схему.

Первое испытание созданной машины. Оно волновало Кузнецова, как первый шаг родного ребенка. В те минуты он жил одним: скорее или оскандалиться или победить.

Долгожданная минута наконец пришла. Алексей Лобанов на блюминге обжал слитки литвиновской стали. Клети-тысячницы подали заготовки на стан «700». Николай Кузнецов включил машину. Она ожила сразу: замигала разноцветными огоньками электрических глаз, тихо защелкала датчиками, зашуршала, точно книжными страницами, вычислительным устройством…

Раскаленная добела стосорокаметровая заготовка со скоростью шесть метров в секунду вылетела из чистовой группы клетей. Еще две-три секунды, и рольганги принесут ее к летучим ножницам, чем-то похожим на краба с двумя клешнями. Они должны эту заготовку раскроить так, чтобы последняя оказалась равной предыдущим. Если ножницы дадут «сбой», завод выбросит на ветер пятьсот — шестьсот рублей.

Летучие ножницы вздрогнули и занесли для удара одну «клешню». Раскаленная заготовка ворвалась в зону раскроя. Удар. Второй. Третий… Раскроенный без отхода металл автоматические толкатели свалили с рольгангов на огромную площадку холодильника.

Заготовки квадрата одна за другой вылетали из чистовой группы клетей. Летучие ножницы, получая импульсные сигналы с главного блока электронносчетной машины, раскраивали их с точностью до сантиметра. Друзья от чистого сердца пожимали Кузнецову руку. Но он по-прежнему был озабочен.

— Ты чего это, Коля, затужил? — поинтересовался Александр Гуторов. — На твоем месте плясать надо! Ты же заводу миллион рублей спас!

— Есть одна недоделка в проекте, — тихо ответил Кузнецов. — Для верности, Саша, надо машину подстраховать второй. Если первая выйдет из строя, безотходный раскрой металла тут же возьмет на себя другая. Надо снова ехать в Москву за деталями.

Спаренная электронносчетная машина безотходного раскроя металла, созданная электромонтером Николаем Кузнецовым, в Государственном комитете по делам изобретений и открытий при Совете Министров СССР получила высокую оценку. Пройдет немного времени, и она будет внедрена на всех металлургических заводах страны. Изобретателю, вопреки «прогнозам», выдано солидное денежное вознаграждение и авторское свидетельство № 229429.

Познакомиться с чудо-машиной на «северную Магнитку» приезжают прокатчики многих заводов нашей страны, студенты вузов, аспиранты, кандидаты технических наук, зарубежные гости. Спаренная электронносчетная машина безотходного раскроя металла поражает их безотказностью и точностью в работе.

Заместитель министра черной металлургии Болгарии, побывав в Череповце, обратился в Тяжпромэкспорт СССР с письмом:

«Просим командировать изобретателя Николая Кузнецова в Софию на Кримиковский комбинат. Металлурги Болгарии, перенимая опыт советских коллег, решили внедрить на прокатных станах безотходный раскрой металла».

Весточка из Болгарии — десятое зарубежное признание большого изобретательского таланта Николая Кузнецова.

Что же дала его электронносчетная машина Череповецкому заводу? Я спросил об этом старшего мастера обжимного цеха Николая Андреевича Волкова.

— Один миллион двести тысяч рублей экономии в год!

Недавно с металлургами московского завода «Серп и молот» я снова побывал в Череповце.

— Наш Кузнецов опять отличился! — с радостью сообщил мне Николай Андреевич Волков. — Потолкуйте с ним.

…В обжимном цехе шло производственное собрание. Решался один вопрос: как повысить производительность труда? Операторы блюминга, прокатных станов выступали редко, говорили по-рабочему скуповато: мы, мол, по призыву московских металлургов постараемся вскрыть кое-какие запасы мощности. Начальник цеха подсчитывал «кое-какие запасы», которые выражались в сотнях тысяч тонн проката, и частенько поглядывал на Кузнецова. Увеличить выпуск проката мешали летучие ножницы. Надо было во что бы то ни стало заставить их раскраивать металл быстрее.

После собрания, на котором присутствовали москвичи, Маковецкий попросил Николая Кузнецова задержаться:

— Выручай, Демидович. Мы можем увеличить выпуск проката на двести пятьдесят тысяч тонн. Но для этого надо заставить ножницы работать быстрее.

— Хорошо, я подумаю.

Думал Кузнецов в этот раз не один. В соавторстве с Леонидом Бондаренко и Валерием Черепенькиным он создал еще одно электронносчетное устройство — «Пропуск последнего реза». Применение его на Череповецком заводе дало возможность увеличить выпуск проката на двести пятьдесят тысяч тонн!

Мне, как энергетику, захотелось детально познакомиться с этим изобретением. Кузнецов показал схему, а затем мы пошли посмотреть электронносчетное устройство в действии. Небольшая панель, связанная с электронносчетной машиной безотходного раскроя металла, поражает простотой конструкции. Принцип ее работы — замедление хода летучих ножниц.

— Выходит, замедление скорости позволило увеличить производительность прокатных станов?

Николай улыбнулся:

— Пора нам переходить на непрерывный прокат. Раскат металла в клетях у нас длится тридцать восемь секунд. Пауза между выходом заготовок была двенадцать секунд. Шесть секунд мы взяли на «пропуск последнего реза». Они-то и дали нам двести пятьдесят тысяч тонн сверхпланового проката. Но у нас осталось еще в запасе шесть секунд. Это еще двести пятьдесят тысяч тонн проката. На днях к нам приезжал из Москвы доктор технических наук Кирилл Петрович Русаков, и мы вместе советовались, как «покорить» холостые секунды.

— Придумали?

— Приезжайте на завод через полгодика. Своими глазами увидите.

 

Мартеновское солнце

Когда наступали погожие весенние дни, Лешка Ефремов любил после школы уехать за город, устроиться на взлобке с этюдником и легкими мазками кисти наносить на холст посветлевшие дали, зеленоватый дымок над березовой рощей, буксиры в затоне Шексны… Буксиры были еще в ледовых тисках, но Лешина кисть потемневший лед мигом превращала в крутоплечие волны, заставляла их биться в причальную стенку и белыми чайками взмывать в голубое небо.

Дома свои этюды он показывал только отцу. Демьян Акимович в живописи не ахти какой знаток, но работы сына никогда не хулил.

— Хорошо, брат! — одобрял он. — Правда, Шексна у тебя больше на Москву-реку похожа. Но это ничего. И солнца вот маловато. Надо тебе у нас в мартеновском побывать. Там у нас столько солнца — ахнешь!

— Как в мартеновском «Серпа и молота»?

— Нет. Тут побольше.

Лешка неделю ожидал заветного дня, когда с отцом пойдет в мартеновский. Он даже красок приготовил, пару маленьких полотен загрунтовал… Но случилось неожиданное. Перед выходным отца привезли с вечерней смены на легковой автомашине. Он был бледный, говорил еле слышно и часто прижимал руку к груди.

— Нельзя вам, Акимович, в горячем цехе, — убеждал врач. — Если бы мы знали…

— В тень, значится?..

Боль под левой лопаткой заставила Демьяна Акимовича умолкнуть. Лешка испуганно смотрел на побледневшего отца и кусал губы. Врач вынул из желтого баула шприц, сделал в руку Лешкиному отцу уколы. Минут через двадцать Демьян Акимович вздохнул полной грудью.

— Если почувствуете себя хуже, — предупредил врач, — звоните в «Скорую».

Вечером в квартире Ефремовых стояла гнетущая тишина. Лешкины сестры и младший братишка-пятиклассник говорили шепотом, мать на кухне тайком утирала слезы. Отец глазами позвал Лешку к кровати и указал на стул:

— Не успели мы, брат, поглядеть «мартеновское солнце».

Демьян Акимович уронил голову на грудь. Комната, залитая мягким голубоватым светом, опрокинулась в его глазах. Он не слышал, как всхлипывал Лешка, как жена дрожащим голосом вызывала по телефону «Скорую помощь»… Сознание Демьяна Акимовича прояснилось в больнице. Открыл он глаза и спрашивает:

— Командир роты жив?

— Спокойно, герой, спокойно, — начал его умолять хирург. — Самое страшное позади…

Демьян Акимович ничего не понимал. Он только что под Кубинкой врывался в траншею, где командир роты с горсткой солдат отбивался от наседающих фашистов, а человек в белом халате толкует о покое, вынутом из-под самого сердца осколке…

Домой из больницы Лешкин отец вернулся через три месяца. Врачи запретили ему варить сталь и «сердце записали в инвалиды». Каждый день к Демьяну Акимовичу приходили друзья по заводу. Они советовали больному крепиться, обещали помогать. В такие минуты Лешкин отец веселел, даже улыбался, а когда друзья уходили, он подолгу смотрел в распахнутое окно на мартеновские трубы и снова становился грустным.

Однажды Лешка, вернувшись из школы, услышал разговор отца с матерью.

— Ты уж, Матрена, не обессудь меня… Крепился я до последнего. Тяжело тебе одной четверых-то до ума доводить.

— Годок еще потерпим. Я устроюсь по совместительству магазин или столовку убирать. Пущай парень-то восьмой закончит.

— Не те годы у тебя, Матрена. Завтра бери Лешку и пристраивай до дела. А учиться… Учебу в вечерке продолжит.

Завод встретил новичка по-деловому. Начальник хозцеха, где Лешкина мать работала техничкой, познакомил «товарища Ефремова» с дедом Никифором и, улыбаясь, сказал:

— Походишь месяц в помощниках у «директора порядка», а там и учеником к слесарю-водопроводчику определим. Можно было бы и сейчас, но тебе еще шестнадцати не стукнуло. Законы, брат, я нарушать не имею права.

Лешка с дедом Никифором подружился в первый же день. Им тогда пришлось сжигать по территории завода опавшие с деревьев листья. Лешке нравилось бросать пылающие факелы на мягкие золотые кучи. Они разгорались спокойно, дым от них шел сладковатый и такими высоченными столбами — точь-в-точь как из мартеновских труб!

— Ходи-ка, паря, ко мне в заместители, — уговаривал Лешку дед Никифор. — Поручу тебе техническую часть. Машин у нас поливочных пять штук, четыре снегоочистителя, бензокос десятка полтора… Станешь при мне как бы главным механиком.

— Я же на слесаря-водопроводчика буду учиться.

— В нашем деле быстрее в гору пойдешь. Освоишь всю технику, и тогда… Да с тобой сам министр, Иван Палыч Казанец, вот как со мной, за руку здороваться будет. Да ты дилехтору наипервейшим помощником станешь. И премии, и благодарности, как, скажем, мне, легулярно пойдуть.

Дед Никифор о работе дворника рассуждал с таким достоинством, точно он на заводе после «дилехтора» — главное лицо, с которым сам министр специально из Москвы приезжает за руку здороваться. Лешка этому верил и не верил. Отец ему не раз говорил, что на заводе первая голова — сталевар. О доменщиках и прокатчиках он тоже отзывался с большим уважением, но не так горячо, как о сталеварах. А вот дед Никифор толкует иное. Кому верить?

Лешку в своем высочайшем авторитете дед Никифор убедил, когда они пришли наводить порядок в заводском сквере, где стояла Доска почета.

— Погляди! — указал пальцем на свой портрет старик. — Сюда, милок, попадает не всякий!..

Портрет деда Никифора действительно открывал Доску почета. Правда, сам на себя он не очень-то походил: голову держал выше всех, седой чуб у него стоял дыбом, взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко. Рядом с ним — доменщики, сталевары с Золотыми Звездами на груди, прокатчики с орденами, инженеры, молоденькие лаборантки-хохотушки…

— Вот так! — орудуя метлой, повышал сам себя в Лешкиных глазах дед Никифор. — И твой портрет рядом с моим могут поместить!.. Только, опять же, не сразу…

Месяц под командой деда Никифора у Лешки пролетел весело. А когда настала пора расставаться (Лешке стукнуло шестнадцать), старик ходил мрачным и целый день бормотал:

— М-да-а!.. Всяк птенец чуток оперится — и полетел! И полетел! Каждому свое: богу — богово, кесарю — кесарево…

— А при чем тут бог? — спросил Лешка.

Дед Никифор положил ему руку на плечо, насупил брови и с горькой обидой уточнил:

— Значится, не желаешь ко мне в первые заместители? А может, подумаешь, а?..

Лешка виновато опустил голову.

— Будь по-твоему! Слесарное ремесло дело неплохое. Только наперед скажу: в слесарях ты долго не находишь. Вижу, куда тебя тянет!..

Вечером дед Никифор пригласил Лешку к себе домой, усадил за столом рядом, потчует чаем, а сам нет-нет и взглянет на портрет молодого парня в солдатской форме.

— Сын? — догадался Лешка.

Восемнадцать весен только и пожил. Его на этом… Река такая у них есть, не по-нашенски зовется — Бродер или Гродер.

— Одер?

— Точно. На этом самом Бродере и сложил голову мой Тимофей. Слесарем-лекальщиком мечтал стать.

Дед Никифор подложил Лешке варенья на блюдце, вышел из комнаты в сени, погремел-погремел там чем-то и вернулся с фанерным чемоданчиком.

— Тимофею покупал. Теперь, значится, тебе, постреленок, дарю.

Лешка открыл чемоданчик — и замер от радости: полный набор слесарного инструмента!

— Ну, словом, сам понимаешь. А варенье… Ты, Леша, варенье ложкой! Ложкой! Оно шибко пользительный продукт!

Домой из гостей Лешка вернулся поздновато. Отец, увидев чемоданчик, удивился:

— Это еще что за штучка?

Лешка неторопливо открыл чемоданчик. Демьян Акимович преобразился: взгляд его потеплел, бледное лицо озарила улыбка.

— Дед Никифор подарил! — с гордостью пояснил Лешка. — Сыну своему когда-то покупал…

Демьян Акимович, присев на корточки, стал перебирать инструмент. Ключи, шабровки, линейки, угольники, керна и напильники он с каким-то священнодействием нянчил в больших ладонях и, поглаживая, снова укладывал на место. Лешка, стараясь подчеркнуть необычность подарка, рассказывал отцу:

— Этим инструментом тульский Левша блоху подковал…

— Тут, брат, ты малость загибаешь.

— Дед Никифор обманывать не будет.

Демьян Акимович, уловив в голосе сына обиду, сдался:

— А ты, пожалуй, прав. Сверлочки-то! Сверл очки — тоньше волоса! А молоточки!..

Лешке слесарное дело на первых порах давалось туго. Поручают сальник в задвижке набить — целый день провозится. Попросят трубу нужного дюйма найти — опять копается не меньше часа. Но больше всего ему приходилось потеть с газовой резьбой и ремонтом водомерных приборов. Тут не дни — недели в бестолковом старании пролетали.

— В нашем деле главное — терпенье! — поучал Лешку мастер Сурин. — Ты не горячись. Резьбу нарезай плавно, спокойно. Водомерные приборы опять же с головой ремонтировать надо: в устройстве, принципе работы разберись, а уж тогда и поплавки начинай регулировать.

Советы мастера Лешка выслушивал терпеливо. Любую работу начинал выполнять продуманно, с душой. Он свое дело полюбил, и оно ему покоряться стало. Через три месяца Лешка научился и сальники отменно набивать, и воздушные пробки в отопительной системе запросто ликвидировать, в душевых установках смесители ставить и любой змеевик из трубы выгнуть… А когда ему доверили паровые вентили притереть к гнездам, он такой класс точности показал — мастер Сурин позавидовал и заявил прямо:

— Третий разряд обеспечен!

Присвоение разряда для рабочего человека — праздник. У Лешки этот день совпал с получкой. Расписался он в ведомости за целых сорок пять рублей, вышел с завода — и грудь колесом. Шагает Лешка по городу мимо магазинов и хозяином многих вещей себя чувствует. Вот он может зайти в художественный салон и на целую пятерку красок купить. Его получки хватит и на три пары валенок, которые он может взять сестренкам и братишке, и на портфель. Неудобно же слесарю третьего разряда ходить в вечернюю школу с потертым ученическим ранцем.

Шагает Лешка по городу, снежок картавит у него под ногами, но на сердце у парня весна. Сегодня он может и с Люськой, соседкой по квартире, рассчитаться. Только он не одно — три эскимо купит Люське. Пусть она сильно нос не задирает, что в здравпункте медсестрой работает. Лешка теперь тоже не лыком шит!

Дома Лешку в тот день встретили с особой теплотой. Отец за столом ему уступил свое место. Мать первому налила в тарелку щей и самый большой кусок мяса положила. Сестренка Лена ложку подала, братишка дневник показал. Лешка пожурил Василька за тройку по рисованию и дал слово помочь на «горячем участке». А Светка… Ох, и хитрюга эта Светка: «Леша! Миленький! Сегодня в театре „Лебединое озеро“!» Как тут не понять Светку! Раньше Лешку и чертом рыжим, и ушастиком называла, а теперь — «миленький».

— Уймитесь, сороки! — прикрикнула мать на дочек. — Поужинать спокойно рабочему человеку не дадите.

Лешка отложил ложку в сторону, вынул получку из кармана и чисто по-отцовски:

— Распоряжайся, мать!..

Время у трудового человека летит быстро. Лешка Ефремов не заметил, как прошел год. Много это или мало? Для кого как. Лешка успел восьмой класс закончить, четвертый разряд слесаря-водопроводчика получить и, главное, стать на заводе своим человеком. Пришел он, скажем, сегодня на работу, мастер дает наряд: кран поставить в умывальнике на четвертой домне. Лучшего задания Лешке не надо. Положит он кран в сумку с инструментом и айда на четвертую. Кран он, конечно, поставит, но прежде Александру Ильичу Гуторову доложит: «Пришел порядочек у вас навести!» Если Гуторов улыбнется, Лешка тут же справится о сроке выпуска чугуна, вместе с ним в гляделки домны посмотрит. А в домне — море огня! Оно яркое, слепящее, как летнее солнце, которого не хватает на Лешкиных картинах. На пульт управления Лешка тоже обязательно наведается. Здесь он знает все-все. Сам Александр Ильич Гуторов ему о назначении каждого прибора рассказывает.

Но самые счастливые минуты у Лешки впереди. Они вот-вот наступят. Лешка приближение этих минут угадывает по поведению старшего горнового и подручных. Перед выпуском чугуна они разговаривают кратко и часто курят. Но Лешке, как бывало, удалиться с литейного двора не предлагают, наоборот, его даже в операторскую будку сам Гуторов пускает. Стоит Лешка рядом с ним, внизу клокочет солнечная река. Русло в ней ослепительное, волны с белесой дымкой. Они захлестывают одна другую и радугой сливаются в огромный ковш. Лешка обязательно подберет краски для живой радуги. Он будет их искать месяц, год, два, но обязательно найдет.

…Домна после выпуска чугуна дохнула лютой жарынью и густым коричневым дымом. Старший горновой разворачивает электропушку. Домна совсем шалеет: бьет из летки облаками дыма, плюется длинными хвостами огня… Попробуй в такой обстановочке полуторатонным зарядом огнеупорной массы точно угодить ей в раскаленную пасть. У Гуторова это получается красиво и быстро. Один раз он даже Лешке позволил на рычажок нажать. Лешка схватился двумя руками за черную ручку, жиманул — и знай наших! Правда, в тот день не обошлось и без конфуза. Лешка, забив летку, сунулся без разрешения на желоб верхнего шлака — и подпалил штаны на самом неподходящем месте. Но это все чепуха! Можно было перетерпеть. Главная неприятность крылась в другом: пришлось ему бежать к Люське в здравпункт. А там как на грех мать оказалась. Люськину профилактику он выдержал стойко. А вот материну… После ее подзатыльников пришлось задать стрекача. И правильно сделал. Она бы еще при Люське, которую Лешка до конфуза со штанами приглашал в кино, не постеснялась и веником по спине отходить. У нее это получается запросто. Он в этом убедился не раз.

В прошлом году прибежал Лешка из мартеновского с белым волдырем на ладони в свой цех — и ни гу-гу! В мартеновском он налаживал установку газированной воды и попросил разрешения у Владимира Хрисанфовича Литвинова собственноручно «мартеновское солнце» на пробу ложкой зачерпнуть. Лешке тогда хотелось двух зайцев убить: себя в деле показать и цвет «солнца» получше разглядеть. Когда идет выдача плавки, на него не слишком-то наглядишься. Глаза до слез слепит. Владимир Хрисанфович уважил Лешкину просьбу. А он… Он от радости даже вачеги суконные забыл надеть.

Лешкина оплошность в мартеновском могла бы остаться незамеченной. Он даже сталеварам ни в чем не сознался. Подумаешь — волдырь на ладони! Быть в горячем деле да не обжечься. Все бы сошло. Все бы осталось шито-крыто. А вот мать… Она сразу догадалась, что с Лешкой. Подходит к верстаку, цап его за ухо и понесла:

— Ах ты, гопник! Сколь разов тебя упреждать, чтобы ты не совал свой нос куда не следует?.. Сказывай, где руку пришкварил?..

Ругань и допрос матери Лешка вынес стойко. Но, когда она веником его по спине хлестнула, пришлось поспешно отступить. Не мог же он, слесарь третьего разряда, дожидаться свидетелей своего унижения. Шум матери мог бы и мастера из кабинета вызвать, и друзей Лешкиных вокруг верстака собрать… Дед Никифор опять же мог бы откуда-нибудь появиться. А там и до начальника мартеновского цеха рукой подать. Он человек суховатый, злой. Вызвал бы к себе Владимира Хрисанфовича Литвинова и давай пропесочивать. Хорошо, что все кончилось бранью матери и «знакомством» с веником. А то ведь через Этот пустяковый волдырь друзей настоящих мог бы потерять.

Поставил Лешка кран в умывальнике на третьей домне, с подручным горнового о житье-бытье потолковал, справился о годовом плане выпуска чугуна и, как бы между делом, с Александром Ильичом Гуторовым договорился, чтобы тот его взял во Дворец культуры на встречу с космонавтами. Гуторов дал слово все устроить в наилучшем виде. Они друзья давнишние. Лешка Героя Социалистического Труда Гуторова еще в школе в почетные пионеры принимал.

Вечером к Дворцу культуры металлургов Лешка прибежал раньше на целый час. Ветераны завода с красными повязками на рукаве в зал пропускали только по пригласительным билетам. Пришлось Лешке битый час на свежачке поплясать. За это время он всякое о друге передумал и не заметил, когда тот оказался рядом. На груди у Александра Ильича боевые награды, трудовые медали, Звезда Героя, орден Ленина…

— Давно ждешь?

Лешка шмыгнул покрасневшим носом и, стараясь не стучать зубами, слукавил:

— Только такси отпустил!

Ветераны завода Лешку вместе с Гуторовым во Дворец культуры пропустили безо всяких-яких. Место в зале ему досталось в одном ряду с лучшим сталеваром страны Владимиром Хрисанфовичем Литвиновым, старшим оператором блюминга Алексеем Ефимовичем Лобановым, изобретателем Николаем Демидовичем Кузнецовым… Дед Никифор тоже тут как тут оказался. Одет он был в новый грубошерстный костюм, который его делал чем-то похожим на нахохлившегося воробья. На пиджаке у него сияла партизанская медаль и значок «Отличник социалистического соревнования». Присел он рядом с Лешкой и на ухо: «Почет рабочему классу!» Лешке хотелось ответить словами деда: засвидетельствую, мол, твое уважение, но зал вздрогнул от аплодисментов. Павел Беляев и Алексей Леонов, появившись на сцене, по русскому обычаю поклонились металлургам.

Домой Лешка со встречи вернулся сияющим и важно так отцу:

— Пришлось немного задержаться…

— Видели! Видели мы тебя на экране! — улыбнулся Демьян Акимович. — Ты чего это таким важным, как генерал, сидел?

— Встреча-то была необычная! — начал оправдываться Лешка. — Беляева и Леонова в почетные сталевары принимали…

— Ты космонавтов в почетные сталевары принимал? — открыл рот Василек. — Скажи честное комсомольское, что не врешь!

— Конечно, он! — поддержал Лешку отец. — Ты же сам все, Василек, видел.

— Везучий ты, Лешка! — позавидовал самый младший Ефремов. — Я как вырасту, тоже на завод пойду сталь варить!

— Так тебя сразу в мартеновский и допустят! — начал уразумлять Василька Лешка. — Туда только с десятилеткой принимают. И восемнадцать годов надо иметь за плечами. Ясно?

— Ух ты! — почесал затылок Василек.

— А как же? На домнах, в мартеновском, в прокатных без десятилетки — труба! Там всюду автоматика, электроника!

— Выходит, и тебя не возьмут?

Вопрос Василька тронул самую больную струнку Лешки. Он только вчера толковал с Алексеем Ефимовичем Лобановым о желании перейти поближе к горячему делу. Пришел на блюминг титан в бытовке наладить, поднялся в операторскую кабину — и дух у него захватило. Вот бы ему, как Алексею Ефимовичу, сесть в мягкое кресло и давай на «космической» скорости слябы и блюмсы прокатывать.

Рольганги несут и несут похожие на вечернее солнце слитки стали, а он, Лешка Ефремов, прокатывает их и прокатывает с точностью до миллиметра, да еще операторов нагревательных колодцев пошевеливает: «Перехожу на сдвоенный прокат! Обеспечьте подачу слитков!»

Лешка, конечно, не прочь и чугунок «денежный» по-гуторовски выпускать, и сталь «рублевую» в мартенах, кап Владимир Хрисанфович Литвинов, варить… Но пока ему восемнадцать не исполнится и десятилетку он не закончит, о горячем деле только помечтать можно.

— А я думал, тебя возьмут, — разочарованно повторил Василек. — Выходит, ты тоже мало горячей каши поел? Только задаешься: «Я! Мы!»

— Это меня-то не возьмут? — взъерошился Лешка. — Согласен на пять щелчков в лоб?

Василек «бить по рукам» опасается. Пять щелчков в лоб он уже получал, когда спорили о четвертом разряде. Лешка доказывал, что все сдаст на «отлично», а Василек ему не поверил. Лешка вечером приехал с завода, показал выписку из приказа и без лишних церемоний:

«Подставляй, Васек, лоб!»

— Спорим? — нажимал Лешка. — Трусишь, да?

Василек на всякий случай пятится к матери. Демьян Акимович повеселевшими глазами глядит на Лешку. Сын заметно раздался в плечах, в голосе у него звучит крепость, щеки тронуты бронзовым загаром. Демьян Акимович этот загар не спутает ли с каким курортным. Такой чистый и здоровый загар на лице можно получить только под «мартеновским» солнцем. Сыновья еще спорят несколько минут. Демьян Акимович улыбается. Он уверен: «мартеновское» солнце не только оставило свой цвет на щеках у Лешки, но и ярко осветило ему дорогу в жизни.

Лешка и Василек наконец договариваются о пяти щелчках. Демьян Акимович командует сыновьям отбой, весело подмигивает жене, и ноющая боль у него в груди почти совсем утихает.