День у него опять выдался свободный, но домой он не пошел, отправился к Бьерну, шведу. Их связывала взаимная приязнь. Основывалась она на том, что оба сражались при Полтаве и, слава богу, не убили, не покалечили один другого. Хотя оба были ранены. Волонтер из-за ранения попал в Измайлово. Бьерн попал в услужение к австрийцу. Ему очень повезло: живущие в России иностранцы покупали пленных солдат для услуг только на время войны, потом спокойно отпускали. Русские же расставаться с иноземными слугами не желали. Норовили навечно закабалить: заставляли принимать православие, женили на своих крепостных. Правда, в 1718 году в Рязанскую воеводскую канцелярию поступил из Москвы указ, запрещающий насильно женить и крестить шведских пленников. Пленные офицеры раньше в Петербурге пользовались свободой, их даже приглашали на балы, они кружили русским девушкам головы. И в Петербурге, и в Переяславле подрастали дети, чьими отцами были шведы. К мальчуганам в таких случаях приставала кличка «швед». Впрочем, и Бьерна тоже так называли. Большинство знавших его переяславцев не утруждало себя необходимостью запомнить имена иноземцев, не говоря уже об их фамилиях.

Отчасти поэтому он чувствовал себя среди них изгоем. И все-таки едва не стал на якорь в чужом городе, едва не женился на очень милой вдовушке. К счастью, обнаружилось, что в деревне за рекой она скрывает полоумную дочь, и он вовремя воздержался от брака. Какое-то время после «открытия» вдовушка тайно посещала Бьерна, потом почувствовала его холодность и отступила. Он не искал замены: решил жениться дома на соотечественнице. Не пользовался и услугами продажных красоток – жалел денег. А красивых женщин ценил и не упускал возможности хотя бы полюбоваться ими бесплатно. Потому и повадился к волонтеру на посиделки. Русских сказаний и песен он не понимал, оттого самоуверенно считал, что они уступают древнескандинавским сагам и стихам скальдов. А бесхитростные песенки Мастридии слушать любил. Как-то признался волонтеру, что каждый раз, как поет девчонка, он вспоминает свою матушку за приготовлением «грав».

«Грав? – изумился волонтер. – Почему? Или я неправильно понял? Это…» – «Ну да, – спокойно подтвердил Бьерн, – так, могила, яма. Но в данном случае могила не для людей – для рыбы, лосося». И он рассказал, что грав – праздничное блюдо. Оно готовится впрок в больших ямах. Обычно, когда ловится много рыбы, а соли мало, к тому же соль всегда дорога.

Девичий нежный голос и квашеная рыба – странная какая связь, подумал волонтер и тут же вспомнил, что сам под сводами Нотр-Дама возмечтал почему-то о соленых подотавниках. Этих синеногих грибов много росло осенью на лугах под Борками.

И, словно догадавшись о его мыслях, Бьерн пояснил, что пение девчонки, конечно, не напрямую связано с воспоминанием о древнем шведском кушанье. Это пение усиливает его тоску по отчизне, и мнится ему тогда самое разное. «А все Железная Голова! – заключил Бьерн. – “Мы должны совершить необыкновенные подвиги, чтобы приобрести славу и честь”, – передразнил он короля Карла ХII. – Тщеславный мальчишка! Сколько людей лишилось крова из-за его жажды славы, оторвалось от родины. Он же не видел, понимаешь, Стахий, в том трагедии! Даже подбадривал нас, солдат, обещанием увести так далеко, что мы будем лишь раз в год получать вести из дома. И увел! Я более двадцати лет не имею вестей от матушки. – Глаза Бьерна увлажнились, и он продолжал с большею горячностью: – Железная Голова! Правильно прозвали его турки. Осыпал в походах солдат золотом. Зачем оно, когда нечего на него купить? Опустошенные земли, разоренные хозяйства. Всюду нищета и голод. Мы питались павшими лошадьми, крали у них овес. Да что овес! Ели разную мерзость.

Один солдат не выдержал, показал Карлу заплесневелую корку. И что же? Железная Голова съел ее и невозмутимо изрек: “Нехороша, но есть еще можно”. Какое счастье, что он сложил наконец голову в Норвегии. Как жаль, что не произошло это раньше, до моего пленения. Не выбраться мне отсюда. Не выбраться».

А в далекой Швеции его никто не ждал. И страна была уже совсем не та, какую он оставил. Северная война низвела ее, мощную и благополучную, до разряда стран второстепенных. Жизнь ему там пришлось бы начинать с нуля. И все-таки он мечтал припасть к родной земле и копил на осуществление этой мечты деньги. Чего только ни делал! И конюшни чистил, и огороды копал, и воду носил, и соль испанскую нанялся вывозить. В 1718 году пришел из Москвы в Переяславль указ направлять в Петербург иностранцев, желающих поставлять испанскую соль. Он вызвался первым – ухватился за возможность бесплатно оказаться за пределами России, а там бежать. Однако за границу его не выпустили. Денег больших на соли он не нажил. Пришлось вернуться в Переяславль.

Размышляя о судьбе шведа, волонтер шел по чистенькой Немецкой улице. Бока бревенчатых домов на ней были обшиты досками, стриженые липы отгораживали дворы от дороги, и лужи помоев не хлюпали под ногами. Немецкие хозяйки и кухарки никогда не выплес кивали их на мостовую, а у себя на родине даже мыли перед своими домами булыжник.

Бьерна, как и рассчитывал, он застал в амбаре. Но это каменное толстостенное сооружение служило иным, чем обычный амбар, целям. Хозяин именовал его значительно «лабораториум» и допускал в него далеко не каждого. Допущенный должен был возвестить о своем приходе условным стуком. Волонтер, оглядевшись, не подслушал бы кто, постучал. Заскрежетали засовы, звякнули цепочки, заскрипела железная дверь. Бьерн лишь приоткрыл ее и проворно втащил волонтера вовнутрь.

– Там никого нет? – спросил тревожным шепотом.

– Куры бродят, – усмехнулся волонтер.

Предосторожность Бьерна в общем-то его забавляла. Не только в Немецкой слободе, но и в Борках давно знали, что швед не держит в амбаре зерна и других съестных припасов. Пытается он там изготовить золото! Настоящее золото! С помощью философского камня, «великого магнистерума». Но этот магнистерум ему никак не удается добыть.

Немцы смеялись над ним: алхимики перевелись в Европе лет сто назад, Россия вроде бы совсем обошлась без них. Люди весьма практичные, они осуждали его: под какой-то пустяк занимает прекрасное строение. Да в нем можно было бы лавку открыть. Но что со шведов возьмешь! – дикие люди.

Девки борковские полагали, что швед кое-чего в своем амбаре все-таки добился: сумел превратить обыкновенное железо в серебро. Уверяли волонтера: пять камней серебра, найденных где-то в Ряжске или под Ряжском и доставленных воеводе Воейкову, – дело рук шведа, природа тут ни при чем. Ведь не нашли больше ни одного камушка, как ни искали!

Бьерн не опровергал домыслов и продолжал рядиться под алхимика. Волонтера встретил, как обычно, в белом, хоть и несвежем, халате-переднике и в белом же колпаке. Как-то прежде он объяснил, что белый цвет благотворно влияет на опыты. Потому не только одежда должна быть в лабораториуме белой, но и обстановка: всякие шкафчики, полки, скамейки. Стены и печь он не ленился белить. И еще говорил, что успеху в его деле способствуют картины. Трудно было этому поверить. Картины такие престранные, коих волонтер и во дворцах не видывал. На одной – дракон почему-то заглатывал свой хвост. На другой – из яйца вылуплялся красный лев. На третьей под ветвистым деревом лежала корона, в ней – яйцо. Трехглавая змея подбиралась то ли к яйцу, то ли к короне, туда же устремлялся ворон с ключом.

Бьерн не раз объяснял волонтеру смысл этих картин, но тот объяснения пропустил мимо ушей. Считал, что весь этот алхимический маскарад нужен шведу, чтобы скрыть свое главное дело, свой гешефт, потому и сам остерегался, чтобы посторонние не вторглись ненароком в амбар. Швед гнал противозаконно, а потому и тайно, разную водочку. И веселое это занятие приносило ему немалый доход. А также в своем лабораториуме делал свечи, варил ароматное мыло. Но, прежде чем стать ароматным, варево распространяло по лабораториуму и близ него такую вонь, что не всякий из допущенных даже решался навестить алхимика.

«Вот кого следовало бы прозвать Фурцелем», – подумал волонтер и привычно зажал нос.

– Живой! – обрадовался Бьерн, не обратил внимания на невежливый жест гостя. – Я говорил! Девки тебя хоронить. Плакали.

– Что со мной поделается!

Волонтер следом за хозяином спустился на глинобитный пол. Лестница из семи истертых каменных ступенек упиралась в него.

– О! Не говори так! – Бьерн сдернул с гвоздя некогда белый «гостевой» халат, стал напяливать его на волонтера, проявлять гостеприимство. – Каждый день тут убивают. Сам знаешь. Разбойники. Драк много. Разгул!

При Петре порядка больше. Но он есть злодей. Хорошо ты не жил тогда в Переяславле. Теперь хуже стало. Когда вельможи делят власть, не до порядка!

Он, наконец, справился с халатом. Волонтер не пытался помогать ему: вспомнил, по ритуалу алхимиков адепт облачает новичка.

– Приступим? – Бьерн лукаво ухмыльнулся и подвинул к столу еще одну высокую скамеечку.

– Так вроде бы утро, – из вежливости засомневался волонтер, – да и не завтракал я…

– О-о! Нет проблем! – Бьерн засуетился, загремел на печи какими-то посудинами. В них что-то булькало и нестерпимо воняло. – Сейчас. – Он принялся разбивать о край закопченной сковородки яйца. Как фокусник, вытаскивал их чуть ли не из рукава. – Десятка хватит? Еще огурцов, лучку.

Он метнулся к одному из белых висячих шкафчиков, выхватил пару огурцов и пучок переросшего, вырванного с корнем лука. Комочки земли посыпались на стол, на пол. Волонтер осуждающе покачал головой.

– О-о! Земля не есть плохо, – успокоил Бьерн. – Великий Аристотель учил: все сущее образуют четыре стихии: огонь, земля, воздух и вода. Сними скорей сковородку! Ставь прямо на стол.

Волонтер послушно плюхнул чумазую посудину на мрамор столешницы. «Не иначе как мрамор с Лазаревского кладбища», – подумал без угрызения совести. Какие могут быть угрызения, когда глазунья соблазнительна на вид, а благоуханье жареного смальца изгнало из лабораториума всю вонь. Скорее бы испробовать кушанье, все равно, где оно будет, – на столе ли, на скамье или на бывшей могильной плите. И то, что Бьерн не стал мыть огурцы и припорошенный землей лук, тоже не смутило. Сам предпочитал не мыть, а обтирать овощи, преимущественно рукавом.

Между тем на столе появились миски, ложки и две стопки, всклянь наполненные мутной жидкостью.

– Ску! – провозгласил Бьерн, подняв стопку.

Волонтер знал, что эта здравица означает «череп».

Древние предки шведа, викинги, варяги, пили на пирах из вражеских черепов и желали своим соратникам, чтобы черепов становилось больше.

– Ску! – отозвался он скорее из озорства, чем из вежливости. А нравилась ему русская здравица «будьте здоровы».

Большей мерзости, чем отведанное питье, ему пробовать не доводилось.

– Ну? – Бьерн ждал похвалы. Волонтер лишь промычал: едва переводил дух.

– Два дня назад его пить было нельзя.

– Охотно верю, – буркнул волонтер, досадуя, что хозяин не держит хлеба. Такую пакость яичницей не заешь. Хоть бы корочку понюхать.

– Так это ж не из китайского арака, – обиделся Бьерн, – из русского можжевельника. Да и мне ли тягаться с вашими тайными виноделами! – Бьерн перешел на шведский. – Винокурение шведы переняли у вас, русских, всего два века назад, а до того перебивались какой-то сивухой. Но данный «бреннвин» ямщики здесь пьют и похваливают. Говорят: «Забористое пойло!»

– Что забористое, то забористое!

– Может, это лучше? – Бьерн налил в стопки новой жидкости.

«Это» действительно оказалось лучше, следующее – еще лучше. Затем выкушали пунш, отменный. Недаром говорится: первая рюмка колом, вторая соколом, остальные мелками пташками.

– Порядок там, где сильная власть, – изрядно захмелевший Бьерн опять пустился в рассуждения о власти. – Борьба за российский трон кончилась. Твоя герцогиня, эта курляндская затворница, сумела всех перехитрить, и родовитую знать, и худородных выскочек. – Он засмеялся. – А главный авантюрьер перехитрил себя сам, Алексашка Меншиков, и помер в Березове.

– У нас нет причин жалеть о нем, Бьерн. И все-таки выпьем за упокой его души.

Они согласно выпили что-то, уже не различая вкуса.

– Меншиков, у-у! Это такая бестия! Помнишь, под Полтавой? – попытался волонтер развить тему. Но Бьерн не хотел вспоминать Полтаву. Его интересовали теперь те российские события, в каких он не участвовал и какие можно было оценить со стороны.

– Как враждовали между собой эти худородные выскочки! Меншиков желал погубить Ягужинского и Толстого. Стал сам жертвою Долгоруких. Теперь им конец. Императрица приняла самодержавие.

Когда при волонтере почтительно произносили «императрица», он не сразу соотносил это высочайшее звание с той озорной прелестной девчонкой, ставшей милой несчастной женщиной, которую охранял многие годы не службы ради – жизнь за нее готов был отдать! И теперь, будто речь шла о незнакомой царственной особе, отчужденно слушал (в который раз!), как Анна утвердилась во власти. Он вернулся в Россию уже после этого знаменательного события. Узнал о нем от соотечественников, каждый из которых так или иначе старался показать ему свою осведомленность и убедить в приверженности новой государыне.

Швед преследовал те же цели, но отличался от русских рассказчиков знанием любопытных бытовых подробностей, сопровождавших дела государственной важности.

Так, он поведал, что императрица, стараясь перехитрить любомудрых министров «верховников», желавших ограничить ее власть, привлекла на свою сторону женщин. При сем немалую роль сыграли ее горничные и даже няньки малого дитяти, сына господина Бирона. Не ведая того, невинный младенец стал ее главным посыльным. Ему в пеленки вкладывались письма, какими она обменивалась со своими сторонниками.

Всякий раз, добавляя к истории новую подробность, швед начинал ее с самого начала. Потому опять рассказал, как сразу после смерти царя-отрока Петра II в Москве, в Лефортовском дворце, собрались члены Верховного тайного совета, «верховники», решать, кому передать власть, да так, чтобы себя не обидеть. Время выдавалось самое для них подходящее ограничить самодержавие, сосредоточить в своих руках власть и права. Посовещались и надумали передать корону герцогине Курляндской, дочери покойного царя Иоанна. В этом месте повествования он обычно делал паузу, а потом говорил: «Извини, Стахий, верховники выбрали Анну лишь потому, что она меньше других имела право на власть. Она согласилась стать марионеткой в их руках. Знаешь ли ты, что такое марионетка?» – «Знаю, знаю!» – отмахивался волонтер, и рассказ продолжался. На сей раз швед не стал его продолжать: захрустел луковицей. Больше никакой еды не осталось. Только серый рыхлый холмик высился на столешнице. Соль не хлеб, много не съешь.

«А ведь ключ в клюве вороны – это соль, – вспомнил волонтер и повернулся к картине: не хотел смотреть, как швед сражается с луковицей. Терпеть не мог, когда при нем ели что-то хрустящее. – Змея о трех головах – объединенные соль, ртуть и сера. Корона – королевский знак. А король, конечно, золото». О последнем догадался самостоятельно.

Хруст между тем прекратился: Бьерн опустил голову на стол, примостил ее рядом с миской, недоеденная луковица приютилась в стопке.

– Не спи, не спи! – затормошил его волонтер. – Мне уходить пора, а ты не поведал еще ничего новенького.

– Прости, задремал. Вернулся из Борок на рассвете. Сейчас, сейчас! На чем я остановился?

– С новости и начинай, – ответил волонтер по-русски.

Бьерн пренебрег пожеланием гостя, хотя и прекрасно его понял.

– Да, верховники потребовали, чтобы герцогиня не брала в Россию господина Бирона. Правильнее говорить Бирена. Справедливо потребовали. Как думаешь, Стахий?

Волонтер согласно кивнул. Он всегда кивал в этом месте рассказа.

– Но ограничивать самодержавие в России неумно. Ох, неумно! Такая большая держава. Должна быть в одних руках. А тут восемь соправителей. Эзоп говорил…

Бьерн произнес фразу на древнегреческом языке. Сообразив, что волонтер не понимает, перевел ее на шведский, затем на русский язык:

– Это о том, как лебедь, рак и щука взялись везти вместе воз и что из того вышло.

Он мог и не объяснять: волонтер давно знал смысл фразы и запомнил ее звучание. У него была способность к языкам. Однако он ни разу не остановил шведа. Предполагал, что тому приятно показать свою ученость. Понимал, как должен страдать он, не находя ей достойного применения. Мирился и с тем, что их долгие разговоры велись в основном по-шведски: не подслушают. Ведь и у каменных стен есть уши.

– Императрица поняла это, – продолжал Бьерн, язык у него заплетался, но память от пития не пострадала, – и после коронации порвала составленные верховниками кондиции. Правда, прежде заручилась поддержкой гвардии и дворянства.

– Постой, постой, – перебил волонтер, – я узнал любопытную подробность. Оказывается, гвардейцам задолжали жалование за шестнадцать месяцев. Они рассчитывали, что новая государыня поможет им деньги получить. Потому рьяно стали на ее сторону. К тому же она установила с ними добрые отношения, когда перед въездом в Москву пять дней жила в селе Всесвятском. За пять дней, Бьерн, всего за пять, она склонила гвардейцев на свою сторону! Собственноручно потчевала их водкой, объявила себя капитаном кавалергардов, полковником гвардии.

– Да, ума и решительности императрице не занимать. Просчитались верховники, – заметил Бьерн и, наконец, выложил опять-таки по-шведски новую подробность: – Теперь рассказывают прелюбопытнейший анекдот. Будто покончив с кондициями, императрица подошла к Василию Лукичу Долгорукому и – схватила его за нос. Удерживая князя таким образом, подвела к парсуне Ивана Грозного и спросила: «Князь Василий Лукич, знаешь ли ты, кто это?» – «Знаю, матушка государыня!» – «Так знай же и то, что хоть я и баба, да такая же буду, как он: вас семеро дураков сбиралось водить меня за нос, я тебя прежде провела, убирайся сейчас же в свою деревню, и чтобы духом твоим не пахло».

– Это на нее похоже! – развеселился волонтер. – Она могла схватить Лукича за нос. Тем более нос у него огромный. Только вот управлять державой самолично Анна не сможет. Нет, не сможет! Поскольку неусердна, нерачительна и слабовольна. А посему править будет Бирон. Так что, друг мой, порядка не жди. Грядут еще более тяжелые времена. Бирона заботят только лошади.

Волонтер хотел вскочить, но бреннвин словно привязал к скамейке. Змея о трех головах коварно ухмыльнулась. Ворон едва не выронил ключ.

– Спасибо за хлеб-соль! – Волонтер рывком поднялся.

– О, подожди! – Бьерн схватил волонтера за предплечье, заговорил по-русски: – Я хотел сказать… Вчера Маркитка так пел, так пел!

– Какой Маркитка? Мастридия, что ли?

– Да!

Когда швед волновался, он путал род и падежи, хотя обычно по-русски говорил вполне прилично. Разве что выговор выдавал в нем иностранца.

– Я слушала его и вспомнил один наш легенда. Викинги перед дальним походом проклинали родную землю и любимых женщин. А женщины тогда пели. Взывали к Одину, богу. Просили, чтобы он милостив был к уплывающим, вывел их на тучные земли, дал новых и верных супруг. И Маркитка пел и молил за тебя.

– Глупости! Она девчонка совсем.

Волонтер взбежал по лестнице. Хозяин, пошатываясь, последовал за ним. Нетвердой рукой принялся отодвигать засовы, сбрасывать цепочки. И между делом произнес тихо:

– Маленький Мастридка имеет большое сердце.

– Опять перепутал род! – И эта ошибка напомнила волонтеру, как волновался швед в Борках при подьячем, и все отмахивались от него, так и не выслушали. – А что ты хотел сообщить нам третьего дня? – спросил уже с порога.

– А-а, я хотел прибавить к вашему ученому разговору, что Бьерн по-шведски медведь. Береза – бьерк, тоже медвежье дерево.

– Ну и дела! – только и воскликнул волонтер. Он опаздывал. Глотнув свежего воздуха, вспомнил, что ему все-таки нужно на заставу, с утра спросонья перепутал дни, нынче ввечеру ему заступать. Хорошо, что ввечеру!