Морица Саксонского Стахий увидел спустя несколько дней после встречи с Эгле на той дороге, где мать графа поджидала шведского короля. Граф приехал в Митаву как частное лицо и очаровал курляндских дворян, особенно дворянок. Дамы наперебой приглашали его в свои гостиные, о нем только и говорили. В замке женщины всех рангов тоже без конца шушукались о возможном женихе герцогини. Говорили, что он бесподобный красавец и безукоризненный рыцарь, то есть отчаянно смелый воин и галантный кавалер.

Митавская затворница, так называла Анну европейская знать, выпытывала у приближенных все новые и новые о нем подробности и внимала им, словно увлекательной сказке. Эта сказка начинала сбываться в ее несчастливой жизни. Раз за разом Анне сообщали, что претенденту на ее руку тридцать один год (ей исполнилось тридцать три), что с двенадцати лет он на воинской службе. Был волонтером в армиях Мальборо и принца Евгения, участвовал в сражениях с французами, шведами и турками. Восхитил храбростью и воинским талантом царя Петра. Под командованием его в четырнадцать лет Мориц сражался при Штральзунде. Царь будто бы воскликнул однажды: «Мне бы такого сына!» Объясняли, почему, подыскивая герцогине жениха, он не остановил выбора на этом достойном юноше: Мориц в то время еще не развелся с женой. Упоминание о жене омрачали прекрасную сказку. Анна недовольно морщилась, торопила «сказителей»: «Дальше-то, дальше что?» Те или не замечали ее недовольства, или желали предупредить и говорили: граф очень напоминает своего отца и не только силой, ловкостью и привлекательностью, но и тем, как беспечно сорит деньгами. Как пример семейной расточительности приводился такой эпизод: Август Сильный посетил в первый раз одну из фавориток, держа в правой руке подкову, в левой мешок с деньгами. Фавориток же до матери Морица и после нее у короля была уйма. Доброжелательные рассказчики обычно в этом месте замолкали, чтобы Анна сделала вывод: яблочко от яблоньки… Но она опять торопила: «Дальше, дальше». Мориц тоже имеет не одну возлюбленную, предупреждали ее. Уже в двенадцать лет у него был роман с какой-то кружевницей. Теперь – длительная связь с известной французской актрисой Андриенной Лекуврер. Наконец, что ни день – у него новое приключение, новый скандал.

Предупреждения доброхотов только увеличивали интерес Анны к графу. Она никак не могла дождаться встречи с ним, хотя бы неофициальной. Но до признания его Сеймом нечего было об этом и думать.

В середине июня на заседании Сейма графа Морица Саксонского единодушно избрали наследным герцогом Курляндским. К Анне прибыла делегация и от имени курляндского дворянства попросила ее заключить брачный союз с ним и тем самым соединить древнюю Курляндскую герцогскую династию с новой. Анна кротко ответила: «Судьба моя всецело зависит от воли императрицы». И сразу же отправила императрице письмо, нисколько не сомневаясь в ее согласии, а на другой день «случайно» встретилась с Морицем.

Ранним погожим утром Анна отправилась на верховую прогулку в лес. Это был ее обычный, каждодневный моцион. Поэтому не вызвал подозрений ни у кого. Правда, Стахий отметил, что на Анне новое платье, перешитое из старого, кажется, уже не в первый раз. Искусница Эгле украсила его вышивкой, прикрыла пятна и дыры. Вышивка являла себя и там, где ей никак не надлежало быть. Любя и жалея Анну, он все-таки ухмыльнулся: голь, она всюду голь, на выдумки хитра.

Ехали привычным путем. Но каждый день в пейзаже обнаруживались какие-то перемены. В этот раз он приметил, что начали колоситься овсы. Возможно, они заколосились несколько дней назад. Но только теперь южный ветер гнал по полю высокие серебристые волны, открывал притаившиеся за сильными стеблями огоньки васильков и куколя. Обнаруживалась нерадивость селян: нечисто, поспешно просеяли семена. Зато теперь они с удовольствием и тщанием натягивали вокруг поля веревки с колокольчиками – не очень надежную преграду прожорливым вепрям. Быть скоро большой охоте, к радости герцогини. Она же поспешно проехала мимо заграждения. Не остановилась поболтать с подданными. Анна любила и умела поговорить с простым людом по-свойски. Унаследовала эту манеру от царя-батюшки и матери. Царь постоянно с чернью якшался, кое-кого из нее в князья произвел, сам в плотниках походил. Мать бабами неучеными себя окружала, их россказнями заслушивалась.

В лесу по-весеннему истово куковала кукушка. «Припозднилась, матушка, – подумал он и суеверно загадал: – Кукушка, кукушка, сколько лет мне еще служить Анне?» Побаивался, что перемены в жизни герцогини и его коснутся. Кукушка начала счет и вдруг оборвала его. Заверещала сдавленно, будто кто-то стиснул ей горло. «Леший?» – мелькнуло у него.

На повороте дороги возник одинокий всадник в богатом костюме для верховой езды. Костюм, нарядный и яркий, такая же празднично-веселая сбруя на лошади выдавали в нем истинного иностранца, а никакого-то польского или немецкого вельможу. Тех распознать можно было сразу: частыми визитами в Курляндию они намозолили всем глаза. Завидев встречных, иностранец, скорее всего француз, изящно спешился, галантно поклонился Анне и спросил по-немецки:

– Досточтимая сударыня, простите, не знаю вашего титула, приведет ли меня эта дорога к замку Вирцау?

– Дорога-то приведет, – надменно отвечала Анна, – но хватит ли господину оснований, чтобы быть в замке принятым?

– Основание у меня всего одно, – с веселым простодушием сказал иностранец, – мне необходимо увидеться с ее высочеством герцогиней Анной.

– В таком случае вам не стоит утруждать своего коня – герцогиня перед вами.

– Бог мой! – Иностранец подмел дорогу перед конем Анны страусовыми перьями шляпы. – Бог мой! Так это вы самая вожделенная невеста Европы? Какая приятная неожиданность! Я и не подозревал, что вы так прекрасны. Вы истинная Артемида. Ваши портретисты бездарны. Позвольте, я пришлю вам своего живописца снять с вас портрет.

Анна с удовольствием слушала пустословие незнакомца, комплименты, тысячу раз говоренные им другим женщинам. «Так вот каков этот кандидат в мужья, – подумал Стахий, – шику и напора многовато, хорошо бы ума было столько же».

– А я так сразу догадалась, что вы и есть самый неотразимый в Европе жених. – Она засмеялась громким, грубым смехом простолюдинки. Никак не могла от него отучиться, хотя Бестужев не раз делал ей замечания. Европейского жениха, однако, такой смех не смутил.

– О, простите, я не представился. Граф Маврикий Саксонский, для вас просто Мориц. Ваша красота заставила меня забыть правила этикета. Позвольте сопровождать вас в вашей поездке.

– Я просто наслаждаюсь летним утром.

Несказанно довольная, Анна тронула коня, ловко объехала графа, а Стахию, двинувшемуся следом, тихо обронила:

– Оставь нас.

– У меня инструкция обер-гофмейстера, – возразил он по-русски.

– К черту инструкции! – ответила она также по-русски. – Я счастья хочу! – Пришпорила коня и помчалась вперед. Лихой была наездницей.

– Там болота, топи! – крикнул Стахий и бросился ей наперерез.

У старого дуба она остановилась. Взволнованный, он все же приметил на нижних ветвях дерева куски яичницы и лепешки. Понял: это принесенная Эгле треба. А как очутились засохшие уже венки на самом верху, объяснить себе не смог. Эгле туда бы не добралась. Анна на все эти несуразности не обратила внимания. Все мысли ее занимал Мориц. Она дождалась его, и они повернули назад. Торная дорога на Митаву забрала влево. Неторную, едва заметную, затопил недавний дождь, отрезал путь к болотам и озеру.

Лошади будущей супружеской четы шли неспешно и дружно в ногу, бок о бок. Он держался на приличном отдалении от них и не слышал, о чем говорят суженые. Но ясно было: с наслаждением флиртуют, у всех произносимых ими слов один смысл – ты мне нравишься, нравишься, нравишься. Ему граф-повеса тоже совсем некстати понравился: высокий, выше очень рослой Анны, статный, с приятным улыбчивым лицом, добродушный и по-солдатски простоватый, словом, свой парень. Любуясь сужеными, он думал о них присказкой борковских старух: «Хороша парочка, как баран да ярочка. Всякая невеста для своего жениха родится». Увидел: целуются на опушке, прощаясь, их лошади.

– Я счастлива, Стахий! Счастлива! – кричала Анна, неслась к замку через овсы. Серебристые волны накатывали на узкую тропинку и не могли ее преодолеть. Южный ветер уносил крик к лесу, укрывшему графа: – Я счастлива!

Поздним вечером обитателей замка всполошила неурочная, не заказанная никем из них музыка. Около десятка менестрелей или трубадуров под башней замка играли на виолах и лютнях. Самый высокий и статный пел:

Обитательницы замка прильнули к окнам. Распахнули их, подняли. Не всем это оказалось под силу. Многие окна не открывались: древние рамы прогнили, петли заржавели.

Полуодетые женщины легкими призраками заметались по залам, галереям, коридорам, передавали радостную весть: «Мориц, Мориц, Мориц! Приехал. Это он поет».

Анна едва прикрыла ночную рубашку шалью, выскочила на ненадежный крохотный балкончик. Он ласточкиным гнездом висел на верху башни. Опасно свесилась с него и поймала миртовый венок. Мориц метнул его удивительно точно.

пел Мориц и аккомпанировал себе на лютне.

очень слаженно подхватили трубадуры.

– Ночь отменяется! – воскликнула Анна и бросила Морицу шаль.

Он повязал ее, как пояс. За шалью метнулась к нему, разворачиваясь на лету, веревочная лестница, привязанная к балкону.

– Поднимайтесь, граф! Будем петь и танцевать до полудня.

Мориц не колебался ни минуты.

– Вы обрушите балкон! – пискнула Бенигна за спиной Анны и потянула ее вглубь башни, повела одеваться.

Вскоре в большом холодном и летом зале дымил камин. Его не разжигали лет пятьдесят. Дымоход облюбовали галки, возможно, и какая-то нечисть. Что-то там верещало, ухало, рвалось в ночное небо. Но ни зловещие звуки, ни едкий дым не мешали собравшимся дамам весело щебетать и кокетничать с ночным гостем.

– Вы прекрасно поете, граф, – восторгалась одна по-французски.

– И песни у вас премилые, – подхватила другая по-польски.

– Это сочинения моей матушки, графини фон Кенигсмарк, – по-немецки объяснил польщенный граф. – Она написала их в самую счастливую пору своей жизни.

– Как же, как же! Мы знаем, ваша матушка – талантливая поэтесса. Ее называют саксонской Сапфо, – обнаружила свою осведомленность Бенигна. – Мне рассказывал батюшка: она совсем молодой, примерно лет шестнадцати, в Стокгольме участвовала в драме Расина «Ифигения». Драма ставилась для королевской семьи. И не только играла – сочинила для нее музыку и пролог в стихах.

Анна нахмурилась. Она не переносила похвалу, расточаемую другим женщинам. Даже то, что расхваливалась ее будущая свекровь, ничего не меняло. Мориц заметил перемену в настроении суженой и опять запел:

В эту майскую ночь он отходит ко сну.

Дева – не призрак, и шорох травы наяву.

Светом луны обнажен берег пруда…

Анна прервала пение, приказала капризно:

– Идем кататься на лодках!

Все весело последовали за ней к реке. Она протекала под стенами замка. Невдалеке были еще две. Так что замок находился в междуречье и во время паводка становился и неприступным, и отрезанным от всего света. Комары и лягушки, возможность опасных встреч с лесными разбойниками, а то и с жильцами лесными – хорошенькое местечко выбрали герцоги Курляндские для летней резиденции! Но где они могли найти лучшее, когда вся Курляндия в болотах?

Анна выбрала лодку на двоих, без гребцов. Сама села на весла. Сильно и уверенно погнала ее вверх по реке, к восторженному изумлению Морица.

– Думм бер, догоняй! – крикнула озорно.

Он сел вместе с Бенигной и Эрнстом в лодку, идущую второй.

– Я так рада за Анну, – восторженно сказала Бенигна, – а вы, Эрнст милый?

– Яволь, яволь! Это для герцогини хорошая партия. «Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала», – подумал Стахий.

продолжал очаровывать Анну и всех обитательниц замка и вод Мориц.

– Напрасно он поет про Лореляй, – обеспокоилась Бенигна. – Ох, напрасно! Плохая примета. Тем более на воде.

– Женское суеверие, – обронил Эрнст, и она замолчала.

А ведь как в воду глядела: примета вскоре начала сбываться. Но несколько дней все-таки Мориц успешно пользовался веревочной лестницей. И его позднее (очень позднее!) рандеву с Анной уже никто больше не разделял. На рассвете Анна поднималась на башню провожать тайного гостя. Возвращаясь к себе, шептала неизменно:

– Не осуждай: я счастлива, думм бер. Наконец счастлива!

Он также неизменно отвечал ей мысленно: «Дай-то Бог!»

Конец ее счастью положила депеша, прибывшая из Петербурга на имя Бестужева. Петр Михайлович не сделал из нее тайны. Несколько раз прочитал ее вслух Анне и Морицу, так что при желании они могли затвердить ее наизусть. В ней же говорилось: «Хотя нами сегодня и получено ваше письмо о выборе чинами курляндскими в герцоги графа Саксонского Морица, однако имеете вы еще раз предлагать им его светлость, князя Меньшикова, ибо он здесь доносил, что прежде чины курляндские на выбрание его не только склонны были, но и сами желали, дабы он был герцогом у них».

И читавший и слушавшие понимали: светлейший князь лжет и депешу скорее всего писал сам. Понимали и то, что не Екатерина, а он правит Россией и управы на него не найти.

Удалая головушка, Мориц предложил Анне венчаться тайно и бежать с ним во Францию. Она согласилась, а бежать в чем была не отважилась. Приготовлений к побегу скрыть ей не удалось. Кто-то донес о них Бестужеву. Он приехал вовремя.

– Девочка моя, – заговорил с искренней любовью, не тяготясь присутствием Морица и стража у дверей, – дорогая моя девочка, – и грузно опустился на колени подле кресла герцогини, – ты погубишь себя. Ни одна любовь лиц коронованных не кончалась счастьем. Поверь мне! Да что далеко ходить – дядя графа, славный саксонский генерал погиб из-за любви.

Петр Михайлович, продолжая пребывать в неудобной для его лет и положения позе, рассказал историю несчастного Филиппа фон Кенигсмарка. В ранней юности тот был пажом Софьи-Доротеи, дочери герцога Брауншвейгского. Молодые люди питали друг к другу романтические чувства. Но чувства чувствами – политика превыше их. Софью-Доротею выдали замуж за двоюродного брата, принца Ганноверского. Филипп сыскал славу на военном поприще, стал генералом. Встретились через много лет при дворе герцога Ганноверского. Филипп узнал, что Софья несчастна в браке. Муж суров, груб, к тому же изменяет ей постоянно. Былая любовь возродилась. Возлюбленные после неудачной попытки расторгнуть брак Софьи решились бежать. И не сумели скрыть своего намерения в ганноверском замке, полном шпионов. Глубокой ночью, когда карета была уже заложена, Софью-Доротею и преданную ей придворную даму арестовали. Даму отправили в тюрьму, а Софью на пожизненное заключение в какой-то замок.

– А генерал бесследно исчез. Есть основания полагать, что его убили, – сказал Петр Михайлович. – Я не хочу, чтобы нечто подобное приключилось с племянником Кенигсмарка. Не допущу, чтобы пострадала ты, Анна. Так что ваш побег предотвращен. Будем вместе искать средства, чтобы брак состоялся.

– Вы забыли, любезный Петр Михайлович, что между Доротеей и моим несчастным дядюшкой стояла еще и влюбленная в него всесильная куртизанка графиня фон Платен. Мы же с герцогиней свободные люди. Все наши романтические привязанности в прошлом. – И, не давая Бестужеву возразить, простодушно предложил: – Позвольте поднять вас. Ноги, наверное, затекли?

Бестужев отстранил его руку и легко поднялся сам, заговорил назидательно:

– Коронованные особы не могут быть свободны, граф. Их сильнее всяких пут связывает положение. И не интриганка Платен стала на пути возлюбленных, а политика. Политике любовь противопоказана!

Анна слушала его с видом провинившейся дочери.

Бестужев поклонился и вышел.

А Стахий поздним вечером у себя в постели вспомнил еще одну горестную любовную историю. Года за два перед этим на Сенатской площади в Петербурге был казнен красавец камергер императрицы Виллим Монс, брат бывшей фаворитки царя. Тело его и голову на шесте царь повелел выставить на всеобщее обозрение. Официально сообщалось, что камергер лишился головы за лихоимство. На столбах близ эшафота висели списки взяток, какие он брал. Но… но вечером после казни царь привез на площадь жену, чтобы показать ей останки камергера. Но… затем приказал заспиртовать голову и поместить ее в кабинете императрицы. А перед казнью камергера, обвиняя императрицу в особом к Монсу расположении, разбил нарочно, в бешенстве, драгоценное венецианское зеркало. Желал показать: ничего не стоит вот так же разбить и ее жизнь. Забыл, должно быть: с зеркалами шутки плохи. Месяца через три и самого царя Петра не стало. Слух же о том, что красавец Виллим Монс пострадал не за лихоимство, усилился. И подтверждением ему стало стихотворное признание самого несчастного, получившее широкую огласку: «Любовь – моя погибель! Я питаю в своем сердце страсть: она причина моей смерти. Я дерзнул полюбить ту, которую должен был только уважать».

«Человек, дерзнувший полюбить императрицу, рискует жизнью. Дерзнувший полюбить герцогиню, тоже рискует», – подумал Стахий.

После неудавшегося побега герцогиня перекочевала со своим двором в Митаву. И вскоре отправилась в Ригу. Стало известно, что туда прибыл князь Меншиков. Была ли поездка одним из задуманных Бестужевым средств или Анна предприняла ее по своему усмотрению, Стахий не понял. Ездила инкогнито. Только его да девочку, камер-медхен, с собой взяла. Остановилась в слободке напротив города, на курляндском берегу Даугавы. Опасалась быть задержанной в Риге, принадлежащей России. Стахия отправила с запиской к князю.

Светлейший тотчас же поехал к ней. Говорили они без свидетелей около часа за плотно закрытыми дверями. Возвращался Меншиков к себе раздосадованным. После его ухода Анна громко плакала, всю ночь что-то писала, рвала и жгла исписанные листки. Едва рассвело, приказала двигаться в обратный путь. В замке уединилась с Бенигной, рассказывала возмущенно:

– Послушай, Бен, какие нелепые, дурацкие доводы привел Данилыч. Ее Величество не изволит допускать Морица до герцогства Курляндского из-за вреда интересам России и Польши. Мне же вступать в супружество с ним не-при-лич-но! Понеже оный рожден от метрессы, а не от законной жены. Каково, а? Ежели я решусь все-таки на это супружество, то моему высочеству, ее Величеству и всему государству российскому будет бесчестно. Бесчестно!

– И говорил такое Данилыч, Алексашка, – сын конюха, бывший казачонка, мальчишка на побегушках! Воистину – из грязи в князи. Ее Величеству бесчестно будет! Будто я не знаю, сколько лет она с дяденькой невенчанной жила. Дочери от незаконного брака. Говорят, и с Меншиковым…

– Тише, ваше высочество! Тише, Анхен, – и у стен уши, – остановила Бенигна и плотнее закрыла дверь. Ушей Стахия они никогда не принимали в расчет.

Меншиков оказался легок на помине. Объявился нежданно-негаданно в Митаве. Встретился с депутатами сейма. Объяснялся с ними, как со своими подданными, а то и крепостными. Грозил: откажутся избрать его герцогом – заставит, введет в Курляндию войска, ослушников сошлет в Сибирь. Там морозы лютые, волки, что собаки на улицах стаями собираются. Депутаты объясняли ему терпеливо: никак не могут его избрать, поскольку он не немецкого происхождения и не лютеранин. Не станут они избирать и принца голштинского: ему только тринадцать лет, и до его совершеннолетия пользы от него никакой. Граф же Мориц Саксонский отвечает всем их требованиям.

Встретился светлейший и с графом. О встрече охотно рассказывал сам граф и дверей при этом не закрывал.

– Князь предлагал мне пятьдесят тысяч отступных, – говорил он возбужденно, – чтобы я немедленно убрался из Митавы. «А сколько хотите вы, князь, за ту же услугу?» – спросил я и предложил заключить пари на сто тысяч рублей, что стану герцогом Курляндским, вернее, останусь им. «Какими же средствами вы располагаете?» – изумился он, видимо, наслышанный о моей бедности. На что я смиренно ответил: «Если право на моей стороне, оно само себя поддержит».

– А вы как полагаете, мадам?

Находчивость графа понравилась слушательницам.

Они наградили его смехом. Ободренный, он продолжал:

– Мы еще какое-то время поспорили. Мне пришлось вызвать князя на поединок. Но выяснилось: князь не дорожит своей честью. Он побоялся рисковать. Он не рыцарь. О, нет!

– Честь же есть собственность каждого человека, – объяснил граф. – Он один за нее отвечает. Уклонившись от ее законов, хотя бы на минуту, я бы потерял право на милость вашего высочества. – Он привычно, бесстрастно поцеловал герцогине руку. Так мужья на людях выражают свое почтение женам после медового месяца.

– За что же вы намеревались сражаться? – спросила Анна с некоторой подозрительностью.

– Князь – за герцогскую корону. Я, естественно, – за право быть вашим супругом. – И Мориц опять поцеловал ее руку, но теперь уже иначе. Анна улыбнулась ему лукаво и нежно.

Князь Меншиков не дорожил своей честью. Отказался от поединка. Но сражаться за герцогскую корону не раздумал.

Вечером 17 июля 1726 года восемьсот русских солдат окружили дом Морица Саксонского в Митаве. Кто-то, однако, успел предупредить его, и он подготовился к обороне, вооружил свою свиту, слуг – всего-то шестьдесят человек. Нападающих встретил залп. Завязался настоящий бой. С той, с другой, стороны были раненые и убитые. Звонили колокола. Поднимали с постелей горожан.

В разгар боя нападающие заметили на балконе осажденного дома человека. Он начал не очень ловко спускаться по веревке: мешало женское платье. Решили: спускается не кто иной, как граф. Отважным солдатам не составило труда изловить беглеца. Но, увы! Ох, им оказалась хорошенькая молодая немочка. В другое время доблестные воины только бы порадовались своему заблуждению, но не в ночном бою. Хотя, поразмыслив немного, поняли: курьез – прекрасная улика неверности графа, его вероломства. О ночном «улове» Меншиков сообщил императрице срочной депешей. Не догадался вовремя: отважная девчонка была связной Анны и передала ему на словах: держитесь, подходит подкрепление – отряд герцогской гвардии.

Подкрепление и решило исход боя.

Меншиков проиграл сражение и не отчаялся – направился в Петербург за монаршей поддержкой.

Помчалась туда и Анна жаловаться императрице на самоуправство, произвол князя.

Граф Мориц Саксонский отбыл во Францию собирать деньги. Замыслил нанять тысячи три головорезов, волонтеров. В бою он лишился половины своей свиты. Анна на прощанье выделила ему покои в собственном замке. В возвращении графа она не сомневалась.

В Петербурге царевны стали на сторону Анны. В один голос убеждали царицу: светлейший вел себя недопустимо, нанес небывалое оскорбление ее высочеству, герцогине Курляндской.

Меншиков тем временем оговорил Бестужева, его секретаря и переводчика. Обер-гофмейстера призвали в Верховный Тайный Совет и допрашивали по делу о Курляндском герцогстве. Он сумел оправдаться. В Митаву не вернулся.

Императрица не знала, чью сторону принять, утешала Анну: любовь к графу пройдет – любовь всегда проходит, как молодость, как весна. Анна не верила, возражала осипшим от волнения голосом:

– Нет, нет, Ваше Величество, оный граф никогда не покинет моего сердца.

Екатерина смилостивилась, разрешила подождать, графу не отказывать. А злые языки при дворе шептали: императрица намерена выдать за Морица младшую дочь, Елизавету, ей шел семнадцатый год.

Анна вернулась в Митаву. К зиме там объявился Мориц. Во Франции, по подписке, доброжелатели собрали ему деньги. На них удалось нанять не три тысячи волонтеров, а лишь тысячу семьсот. Их направили к Любеку, оттуда морем они добирались до Курляндии. На пути большая часть из них разбежалась. Но это обстоятельство не особенно обеспокоило Морица: зимой разумные полководцы военных действий не начинают. Зима для военного человека – прекрасная пора отдыха, любви и счастливых ожиданий.

Мориц надеялся на благополучный, бескровный исход дела. Его могла ускорить только кончина старого Кетлера. А тот раздумал умирать в ближайшее время и раздумал признавать приемника. Его неожиданно поддержали польские вельможи, потребовали, чтобы граф Мориц оставил притязания на герцогскую корону, сдал Польше акт о своем избрании. Опасались, что при поддержке нового герцога Курляндского может усилиться в Польше власть его отца. Август же беспокоился, как бы его незаконный отпрыск не закрыл путь законному сыну к польскому трону. Европейские дворы заволновались, почувствовали запах пороха. Назревала война между Россией и Польшей. И опять политика возобладала над любовью. О чувствах Анны и Морица никто из властителей и думать не думал.

А влюбленные тем временем продолжали ночные рандеву. Но сделали их тайными и в скрытности своей весьма преуспели. Анна принялась изображать целомудренную женщину, для которой предстоящее замужество – только государственная необходимость. Мориц напропалую, открыто волочился за ее фрейлинами. Придворные не сомневались: его интересует только герцогская корона, жалели доверчивую, бесхитростную герцогиню. Она же водила их за нос. Недаром любила и знала всякие сказки. Вспомнила, как хитроумный медлительный еж состязался в беге с быстроногим недотепой зайцем. У заветного пенька запыхавшегося зайца каждый раз поджидала неотличимая от ежа ежиха.

В ярком, запоминающемся наряде крестьянки: белая рубаха, синяя юбка, желтый корсаж и красный головной платок – бегала в покой Морица через двор, у всех на виду Марта. Анна в таком же наряде спешила к нему темными коридорами. Непосвященные в тайну не догадывались о мистификации. Сходство же вышивальщицы с герцогиней отмечали многие.

Однажды выпал большой снег, во дворе намело сугробы. Марта застряла в одном из них. Мориц подхватил ее на руки и, дурачась, понес к себе. У дверей наткнулся на старую служанку. Бабка сослепу не поняла, что за ноша у графа, и всполошенно завопила. О неверности жениха заговорили в полный голос. Кто-то известил императрицу. Она никаких действий не приняла. Видимо, потому что знала цену мужской верности. Муж изменял ей постоянно. Незадолго до своей смерти увлекся девицей Кантемир. Обещал жениться, если она родит мальчика. Мальчик родился, но мертвый…

Не зажилась на свете и Екатерина. В мае 27-го года ее похоронили.

Меншиков остался вершителем судеб.

Мориц начал готовиться к новому его нападению, возводить на острове посреди озера Уцмайс военные укрепления. Перевел на остров свою армию. Число солдат в ней еще уменьшилось. Говорили, их осталось всего человек триста. Обороняться же им предстояло уже не только от русского войска. Из Варшавы на Курляндию двинулась некая комиссия, чтобы положить конец митавской смуте. Комиссию для поддержки ее намерений сопровождала пятитысячная армия. Русские войска уступали польским в численности, но не в воинском искусстве. Командовал ими Ласси, «самый благородный, безукоризненный и блистательный русский генерал». Так отозвалась о нем Анна.

Мориц понимал: его солдатам не устоять перед столь серьезными противниками, нужна поддержка курляндцев. Обратился к ним с воззванием: «Божиею милостью, мы Мориц, граф саксонский, герцог Курляндский и симигальский, бригадир христианнейшего короля, нашим возлюбленным и верным подданным. Вступление чуждых войск в Курляндию, вопреки народному праву, не оставляет сомнения в их враждебных намерениях, посему предлагаю вооружиться всем могущим носить оружие и спешить на остров Уцмайского озера».

Поспешили лишь несколько добровольцев.

В замке переживали неудачу графа, полагали – Мориц своим воззванием оскорбил дворянство. Написал необдуманно, что он Божией милостью герцог Курляндский, тогда как его избрали дворяне. Упомянул как достижение свою службу у французского короля, с которой, будучи герцогом Курляндии, обязан был расстаться. Да еще и назвал короля христианнейшим. Вот и явились на остров гуляки-бретеры, те, кому все равно, где служить, лишь бы шпагой помахать.

В общем, собралось посреди озера вояк негусто. Далеконько находилось оно от курляндской столицы и от российского города Риги. От Польши – и того дальше, совсем не ближний свет. Чтобы захватить в плен несговорчивого графа, неприятелям его надлежало прошагать через всю Курляндию. Да и войску герцогини пришлось бы идти да идти, ввяжись она в эту политическую борьбу. Не из-за ее любви сходились насмерть генералы, поэтому она предпочла со своим двором отбыть в Вирцау.

«Самый благородный, безукоризненный и блистательный русский генерал» занял столицу. Войска окружили герцогский замок. Генерал на всякий случай приказал обшарить его: вдруг да Мориц там затаился. Лазутчики, конечно, докладывали, где граф. Но Ласси потому и считался безукоризненным генералом, что все донесения перепроверял. В Вирцау он тоже заглянул. Выразил герцогине искреннее почтение и оставил солдат охранять ее летнюю резиденцию.

– Чем же я ваших оккупантов кормить буду? – слабо запротестовала Анна. Генерал протянул ей кошель с золотом. Она не возражала.

Вести от Морица застревали где-то в пути. В последнем письме, недельной давности, он сообщал, что все еще возводит укрепления. В замке недоумевали, зачем он избрал для своего лагеря далекий остров, предположили: ждет помощи с моря от французов – ведь до порта Виндава от озера рукой подать. Это предположение обнадежило сторонников Анны. Они устали от осады и неопределенности своего положения. Тревожились, что будет с герцогиней и с ними, когда выдворят графа.

Стахия собственная судьба мало волновала. За Анну душа болела. Очень уж спокойной герцогиня выглядела. «Колечко золотое» напевала. Ну какое, ядрена вошь, колечко, когда Морица, может, уже подстрелили либо утопили в этом самом озере. Вспомнилось: молодка одна все в Борках пела, когда мужика ее сосной придавило. Пела-пела, потом руки на себя наложила. Он, правда, не слышал, чтобы такое с герцогинями-царевнами случалось, но все-таки глаз с Анны не спускал, дежурил по две смены. Она заметила его неутомимость – спать отправила. Сказала:

– Пойди, думм бер, отоспись, а то с лица спал из-за излишнего рвения, заговариваться начал.

Заговариваться! Да он рта при исполнении никогда не открывал. Был нем как рыба. Если только вздремнул ненароком, стоя, и сказал что-нибудь спросонья. Но скорее герцогине почудилось: не в себе она. Под эти раздумья Стахий ненадолго забылся в постели – приказ выполнял.

– Господин Стахий! Господин Стахий! Ее высочество вас к себе требует, – разбудил мальчонка паж.

– Что стряслось? – Стахий мигом вскочил. Одеваться не пришлось – спал по-походному.

– Все спокойно вроде, господин Стахий. – Мальчонка зевнул. А повел потайным ходом. О нем знали все в замке. И никто им не пользовался. Облюбовали его ежи, ужи да нахальные серые крысы. Паж был мальчуганом не робкого десятка: с тусклым фонарем смело шагал впереди.

В покои герцогини они вторглись через камин. Из-за дурной тяги в нем редко разжигали огонь. Анна ставила в него посудины с вареньем. Плесень боится дымного духа, уверяла Бенигну. Пару-тройку крынок Стахий с пажом впопыхах задели, опрокинули, возможно. На звон горшков мужик, стоящий к камину спиной, селянин по виду, быстро обернулся. Это был граф Мориц, в крестьянской одежде! Напротив графа на кровати сидели две герцогини. Две! Обе в одинаковых ночных платьях, что зовутся почему-то просто рубашками.

– Нагляделся, думм Бер? Теперь слушай! – сказала одна, конечно Анна. – Проводишь графа до границы. Марта говорит, ты каждую тропинку в лесу знаешь. Нечисть всякая тебе благоволит. – Она усмехнулась. – Я с вами тоже пойду, только переоденусь. – И скрылась за ширмой. – А чтобы стражи наши меня не сразу хватились, Марта тут побудет.

– Ты тоже переодевайся, Стахий! – Марта подала ему какую-то одежонку и отвернулась.

– Не робей! – ободрил граф. – Не девица. Да и не в женское платье обряжают: это костюм кузнеца. – И заговорил громче, для Анны за ширмой: – Я предложил через генерала, забыл его имя, выдавать Меншикову ежегодно сорок тысяч ефимок, если он откажется от своего притязания. Сказал, что в противном случае князь вовлечет в войну российский двор с польским. А это значит, возмутится тишина всей Европы. Да, еще: тому, кто уговорит князя принять мое предложение, обещал две тысячи червонных. Разумеется, расходы предстоят нам немалые, но игра стоит свеч. Не правда ли?

Анна промолчала. Из-за ширмы она вышла в костюме крестьянки, в каком мистифицировала своих придворных и соглядатаев Меншикова.

– Посидим по старому русскому обычаю, – сказала она спокойно, как говаривала сотни раз перед дальней дорогой. Но в ее ровном голосе Стахий уловил тревогу. Обычно сам он не садился. Теперь Анна кивнула ему. Пришлось опуститься на ковер рядом с пажом.

– Не будем засиживаться! – Анна вскочила. – К рассвету надо добраться до леса. – Она обняла Марту: – Ну, прощай, Роза-Марта-Эгле! Побудь часок-другой герцогиней Курляндской. Глядишь, и на всю жизнь ею останешься. Мне же на роду написано быть императрицей. Но что-то счастье меня стороной обходит. Все, все – долгие проводы, лишние слезы.

Она шагнула к камину, подтолкнула пажонка:

– Полезай, Ванятка, первым. Да не спеши и не шуми.

Мальчонка шустро влез в камин. За ним в темном зеве скрылся Мориц. Анна приостановилась в лазе: заметила потраву.

– Эх, мужички, горшки мои побили. Да все равно не есть уж мне варенья курляндского.

Стахий замыкал тайное шествие. Шли почти в потемках по скользким камням. Под ноги то и дело попадали какие-то твари. Но Анна ни разу не вскрикнула.

Потайной ход привел в грот у верхнего фонтана. Было тихо. Темно – паж погасил фонарь. Смело ступили на посыпанную ракушечником площадку. Шагов двадцать пройти по ней – дальше вдоль стены стежка в зарослях бурьяна. В конце стены пролом.

– Стой! Кто идет? – окликнул по-русски караульный генерала Ласси.

– Это я, паж ее высочества герцогини, Иоганн фон Краске, – ответил тоже по-русски мальчонка детским жалобным голоском, а у самого усы пробивались, и двинулся не спеша в сторону караульного. Остальные побежали к бурьяну.

– Чего это ты, паренек, по ночам бродишь? – Караульный тоже не остался на месте.

– Я по нужде, по малой.

– По малой? Чего же тогда ты идешь, черт знает, куда и топаешь, словно табун? Ты что, не один?

– Мы с ним, служанки! – отозвалась Анна, тоже изменив голос. – Мы одни ночью боимся.

– Ха-ха-ха! – развеселился караульный. – Может, и мне с вами присесть?

– Иди, садись! – Анна шумно вломилась в бурьян. Там уже скрылся Мориц. – Ой! Крапива!

Караульный хохотал, но за беглецами не последовал. Им же было не до смеха. Жгучая крапива хлестала по щекам. У пажа она смыкалась где-то над головой. Но они мужественно бежали по тропинке.

– Ау, солдатик! Ау, служилый! – дурашливо вскрикивала Анна, меняла голос.

Благополучно добрались до пролома в стене. За стеной под деревом дремала лошадь, впряженная в крестьянскую повозку. На ней, видимо, приехал Мориц.

Стахий думал, что Анна и паж пойдут назад, но они уселись в повозку. Мориц сам взял вожжи и кнут и уверенно погнал лошадь к лесу. Дорогу он изучил хорошо.

Рассвет они встретили на опушке.

– Счастливо оставаться, Ванятка! – Анна расцеловала пажа и соскочила с повозки.

«Почему она целует мальчонку? Почему не герцога? Задумала проводить его до границы? Но это часа два ходу только в одну сторону. В лучшем случае вернется в замок после полудня. К этому времени подмену обнаружат фрейлины, дежурные офицеры… К чему она так рискует? Маскарад устроила несвоевременно. Мориц проиграл. Им никогда не быть вместе».

– Что ты застыл пень пнем? Идем, думм Бер. – Анна потянула Стахия за рукав. Он загородил ей путь, сказал тихо:

– Надо нам снять кресты, а то жильцы леса не пустят дальше. – Тут же снял свой крест и повесил его на дерево.

– На мне креста нет. Пришлось его снять на острове, – объяснил Мориц.

«Конечно, на тебе креста нет, – зло подумал Стахий, – потому и бросил на произвол судьбы свою армию».

– Что за глупость! – возмутилась Анна. – Ты окончательно с ума сошел, думм Бер. Какие жильцы леса!

Сказок курляндских от Марты наслушался. Да и как ты смеешь нам приказывать! Забыл, кто ты есть?

– Я ваш проводник. И больше не сделаю ни шага, коль меня не послушаете, ваше высочество. И вас не пущу одну с графом – убей он меня на месте. – И вдруг решительно взял герцогиню за локти. Она взглянула на него с ненавистью и заплакала.

– Увы, он прав, мадам. Лес полон языческой нечисти. Ваши курши – все еще варвары. Они живут по своим законам. Думаю, я потому благополучно переплыл озеро, что снял свой крест. Меня курляндец, курш, один надоумил. Снимите крест, мадам, на время.

– Нет, нет и нет! – Анна рыдала на плече своего телохранителя. – Я не могу. Понимаете вы, оба, не могу.

– Вы обрекаете меня на гибель, мадам.

– Я возвращаюсь в Вирцау, граф. Пусти меня, думм бер.

Он с радостью повиновался.

– А ты, а ты… Проводишь графа, но теперь уж не до границы, а до Парижа. До самого Парижа! Вернешься – награжу. Это тебе на дорогу! – Она швырнула Стахию кошелек, полученный от генерала Ласси на содержание караула. – Гони, Ванятка! – И вскочила на повозку.

– Анна, вы не поцеловали меня на прощанье! – крикнул Мориц обиженно.