Срок его волонтерства наконец благополучно истек. Он получил достаточную сумму, чтобы пуститься в обратный путь к Митаве. Намеревался добраться до нее по побережью месяца за два. Обзавелся добрым конем, кое-какой одежонкой, чувствовал себя человеком состоятельным и неуязвимым. Разбойников он не опасался – редко кому уступал в умении владеть оружием, в ловкости и силе, да и удача всегда сопутствовала ему. К тому же разбойники на дорогах Неметчины послабее, пожиже русских, а сами дороги редко проходят по дремучим лесам и отличаются непривычным для русского путника оживлением. Тогда же все еще продолжалось великое переселение народов, порожденное войнами Карла XII. Почти десять лет прошло со дня гибели в Норвегии неугомонного вояки шведского короля, а потревоженный им люд продолжал искать себе пристанища. Волнами накатывались новые войны, и новые мирные жители становились беженцами. Европа превратилась в огромный военный лагерь. И только в России последние четыре года были мирными. Но Россия волонтера не прельщала: родителей он лишился давно, вместе с ними и отчего дома. Никто не ждал его на родине, и он никого не мечтал там встретить. Герцогиня освободила его от дальнейшей службы, сказала: «Выполнишь сей приказ – и можешь назад не возвращаться». Но ведь не отстранила от службы, а наградила свободой, предоставила возможность ему самому решать, что делать. Он решил вернуться. И каждая новая верста приближала его к Митаве, к Анне, к ее удивленно-радостному: «Вернулся!»

Уже темнело, когда он остановил коня у трактира, таверны, аустерии, шенке (шинка то есть). Его радушно встретили трактирщик, шанквирт (шинкарь) и его многочисленное семейство. Прелестная шинкарочка смело взяла под уздцы лошадь гостя и повела в конюшню. Он пошел следом, удостовериться, что коню дадут нужное количество овса и не станут поить раньше времени. Денник пустовал, и конюха в нем не оказалось. Шинкарочка ловко управлялась сама и все поглядывала на него лукаво и призывно и как бы невзначай приподнимала широченные юбки – до икр оголялись крепкие смуглые ноги в деревянных на босую ступню башмаках. Тяжелые и грубые, они были велики девушке, но она уверенно и скоро сновала в них по деннику. И вдруг сбросила их, отшвырнула от себя и резво полезла по приставной лесенке на сеновал. Он принял это как приглашение: знал, девушки в Неметчине излишней скромностью не страдают, тем паче маркитантки или шинкарки. Не мешкая, устремился к лестнице. Однако карабкаться за девушкой не решился: шаткое сооружение не выдержало бы двоих. А шинкарочка, обернувши, погрозила пальцем, проговорила удивленно: «О! Господин?» – и соскользнула вниз. Он не успел подставить руки. Ухватил только край алой юбки.

– Каждому овощу – свое время! – засмеялась шинкарочка, отскочила к оставленным башмакам, но надевать их не стала, взяла в руки, словно хотела оборониться ими.

– Ты не останешься в накладе, – пообещал он, ее лукавство распаляло. – У меня есть деньги, и немалые. Я не скупой. Не веришь?

– О, верю, конечно. Но я не продажная девка. Господин ошибся! – обиделась шинкарочка и вышла из конюшни. Враз сделалась гордой и неприступной. Он догнал ее во дворе, заговорил обескуражено:

– Прости. Девушек давно не видел. Забыл, как с ними обращаться, – и, чтобы замять неловкость, спросил о пустяке: – Почему ваш трактир называется «У трех дубов», я никаких дубов не заметил?

– Раньше они здесь были. Раньше! – отмахнулась шинкарочка досадливо и прибавила шагу. В дверях, однако, приостановилась, подождала его. Высокая, тонкая, чернявая, она вдруг показалась ему очень похожей на Анну. Сердце у него ухнуло, когда прошептала смущенно:

– Если господин мне понравится, будет все без денег. По любви…

– А как тебе понравиться? – выдохнул он и чуть не получил дверью по лбу, так стремительно шинкарочка скрылась за нею.

Посетителей в трактире обслуживала она же. Их собралось немного, человек пять-шесть, мужики, видимо, из ближайшей к трактиру деревни. Она угадывалась по вечернему дымку очагов, беззлобному лаю собак, голосам женщин, сзывавших детей к ужину. Все эти мирные звуки он уловил во дворе, когда догонял шинкарочку. За толстыми стенами их почти не было слышно, да и заглушали нетрезвые возгласы мужиков, надрывный визг скрипки. На ней без устали пилил одноглазый цыган. Худая длинноносая цыганка под нестройные звуки изображала танец: трясла костлявыми плечами и грязными юбками, некрасиво изгибалась назад – обнажался впалый серый живот. Мужики громкими возгласами подбадривали ее, били в ладоши, стучали кружками о стол.

Смотреть на это пьяное веселье ему было неприятно. А вот шинкарочка радовала глаз красотой движений, белизной фартука и чепца. Она разносила пиво и скудную снедь. Мужики отвыкли от хорошей пищи за время нескончаемых войн и еду почти не заказывали, да и собрались не есть, а веселиться. Он один терзал какое-то мясо, жесткое и дорогое, пил кислое вино. Шинкарочка все подливала и подливала. А он, чтобы понравиться ей, все заказывал и заказывал. Сподобился пару раз ущипнуть ее за тугой зад – знак особого расположения в Неметчине. Наконец она села за его столик…

Волонтер проснулся оттого, что кто-то настойчиво и грубо стягивал с него башмак.

– Не дури, рыбка! – попросил он сонно и счастливо. – Я спать хочу.

Просьба не подействовала. Послышалось урчание, и какой-то зверь хватил его за голень.

– Ах ты зверюга! – Он вскочил – и ударился о слишком низкий потолок.

Бока не ласкало сено – колотили деревянные стены. Он подобрал ноги и увидел престрашную псину. Она по плечи всунулась в тесное помещение и злобно рычала. Тут он догадался, что занял каким-то образом собачью будку. Хозяйка справедливо пыталась отстоять свое, пришлось пнуть ее как следует, чтобы освободить лаз.

Он был узок. Собака возобновила нападение. И все-таки им удалось поменяться местами без большого урона. Собака, наверное, торжествовала, а его окончательный переход ото сна к яви ошеломил.

Поблизости не оказалось никаких признаков трактира. Кошель исчез. Конь остался в неизвестной конюшне. Сам он был скорее раздет, чем одет: башмаки да исподнее. В таком мерзком виде ни к какому дому не подойдешь. Он стоял столб столбом на чьих-то задворках, почти на огороде, и протирал глаза. Надеялся, что все ему мерещится спьяну, что шинкарочка пошутила, засунула в будку, чтобы позабавиться, и вот-вот придет с конем и кошелем…

Размышления прервал женский голос. Пригожая молодка, не шинкарочка, стояла у грядки и с изумлением, но без страха разглядывала его. Он направился к ней (что было делать!) и от волнения сорвал и сунул в рот зеленое яблочко с невысокого травянистого растения.

– Ха-ха! – засмеялась молодка. – Выплюнь, выплюнь. Это же картофель, чертов овощ то есть. Нельзя есть его яблоки.

– Зачем тогда сажать! – Он в сердцах сплюнул, обозлился на женщину. Она издевалась над невежеством незнакомца, когда следовало посочувствовать ему. Не мог же мужик ни с того ни с сего растелешиться!..

– Все вы тут хохотушки, как погляжу! – оборвал ее возмущенно. – Хохотом своим добрым людям головы дурите, потом обираете до нитки. Где мой кошель? Где конь? Где хотя бы трактир «У трех дубов»?

Молодка не ответила ни на один из вопросов. Тогда он поведал ей свою горестную историю.

– Похоть меня подвела, – заключил откровенно. – Похотливый я козел!

– Не черни себя напрасно. Это войны бесконечные во всем виноваты. Люди терпят, терпят, потом как с цепи срываются. – Она смущенно улыбнулась, бросила в корзину какой-то клубень. Там их собралось уже немало. Перехватив его взгляд, объяснила: – Вот это и есть картофель. Клубни варят или пекут и тогда только едят, – и просто, как давнему знакомцу, предложила: – Пойдем в дом, я как раз картофель сварила, попробуешь. Заодно корзину поможешь донести.

Он вдруг застеснялся, затоптался на грядке:

– Ну как в таком виде…

– А на улице показаться в таком виде и вовсе нельзя! – Женщина взяла его за руку. – Не бойся – воровать у тебя уже нечего. А что при тебе осталось, небось, и сам отдашь. – Он засмеялся. Жизнь опять налаживалась. В какой уже раз.

– Меня Биргиттой зовут, – сказала женщина. – Второй год вдовствую. Замужем была всего месяц. Так что и дитя не завела. Совсем одна живу. Если не считать Альмы, собаки. Я ее на ночь в дом пускаю, потому тебя и угораздило забраться в ее конуру. – Она опять засмеялась. Однако смех ее был необидным, очень даже приятным. – Я думала, она подружку бездомную изгоняет или нищенку, а вылез здоровущий мужик.

Картофель оказался куда вкуснее репы. Он вспомнил, что видел несколько картофельных кустиков в Измайлове у царицы Прасковьи. Она ими очень гордилась – царь Петр привез презент из Голландии, – но считала картофель редкими иноземными цветами.

За поздним завтраком или ранним обедом Биргитта предположила, что трактир оказался разбойничьей ловушкой. Не впервой местные разбойники так обирали одиноких путников. Снимали дом на отшибе, открывали трактир и бесследно исчезали, когда им удавалось обобрать какого-нибудь богатого ротозея.

– Слава Пресвятой Деве, ты остался жив, – заключила она. – А теперь я помогу тебе. – Она близко придвинулась к нему: юбки крестьянок – не фижмы. – Работа тебе будет. Скоро время сажать тюльпаны. Жить можешь у меня. Дом просторный. Перины пышные. Сама перо драла. Не желаешь поглядеть, удостовериться?

Он с неохотой поднялся из-за стола, оставил вкусный картофель. За гостеприимство надо платить…

А что касается грязных ног, то едва ли он тогда снимал башмаки.

Волонтер улыбнулся воспоминаниям. Вынул ноги из таза. Но вытереть их не посмел – уж больно хорошо полотенце: цветная перевить вышивки, кружева, – таким рукоделием божницу украшают. Посидел еще, подождал, пока сами обсохнут.

Свеча догорела. Тьма за окном вроде бы даже сгустилась к рассвету. Август удлинил ночи, сделал их непроглядно темными. Подобных ночей ему не приходилось видеть ни в волонтерских походах, ни во время житья у Биргитты. Он до весны оставался у нее. Отъелся. Она умела и любила стряпать. С вечера спрашивала, за ужином, а то и посреди горячих ласк: «Что мы имеем завтра на обед, либхен?» Этот нелепый вопрос сначала веселил его, потом стал раздражать: так ли уж важно знать, чем завтра сыт будешь – Бог даст день, даст и пищу. У Биргиттки было свое мнение: первая обязанность жены – кормить мужа, позор женщине, чей муж заказывает еду в трактире. Женатый мужчина может заказать выпивку, а к ней соленые орешки или горох, допустимы раки, но не колбаски, не бигус, не… Дальше шло такое перечисление блюд, что у него щемило в желудке, и он поспешно называл желаемое на завтра кушанье.

И приоделся он за счет Биргитты, чего греха таить. Сам-то за службу у барона Фридриха фон Альтенберга ничего не получал, только при расчете удалось наконец вытребовать две луковицы. Он слукавил, когда сказал Марье Акимовне, что получил одну. Вторую оставил безутешной Биргиттке. Она рыдала накануне, умоляла его не уезжать, говорила бедная: «Никто, никто не будет тебя любить так, как я, либхен». Он не сомневался в этом, но не мог ответить доброй вдовушке тем же.

Погожим майским утром вышел из уютного дома. Биргитта спала. Не стал тревожить: долгие проводы – лишние слезы. Осторожно положил ей под подушку драгоценную луковицу. И какое-то время испытывал облегчение: хоть немного отблагодарил за приют и лас ку, оплатил женщине несбывшиеся надежды. А вскоре обнаружил у себя в поясе зашитые Биргиттой деньги. Те, что она за корову выручила. Смог на них домик в Борках купить.

Предрассветный холод проник в комнату, коснулся босых ног волонтера, охватил спину. Он поспешил укрыться в постели. На сон оставалось теперь у него едва ли больше часа. Но мысли о Биргитте не давали уснуть. Вспомнилось, как не раз просила она: «Давай заведем ребеночка». – «Заведем, – передразнивал он, – будто козу или поросенка хочешь. Иметь ребенка – дело ответственное. Я не готов к нему». – «Я готова, – уверяла она, обвивалась вокруг него повителью. – И выхожу, и одна выкормлю». Он не хотел плодить нищету, безотцовщину, и знал способы, как не допустить этого.

Волонтер вдруг увидел своего не родившегося ребенка. Мальчуган лет четырех неуклюже бежал по мостовой, увертывался от матери. Та делала вид, будто не может поймать его. Вздымались в ее игривом беге пышные юбки, сбился на сторону белоснежный чепец. Женщина остановилась поправить убор. Это была не Бергитта. Безымянная разбойница, похожая на Анну.

– Этого не может быть! – вскричал волонтер себе в утешение. Однако испугался возможности увиденного – и проснулся в поту, с сильнейшим сердцебиением.

– Ты чего кричишь? – спросил подьячий, склонившись над ним. – Мне пора уходить. Завтрак на столе. Горничная тебя накормит. Моя супруга – дама благородная: до полудня спит. Сможешь еще до запуска шара прийти – милости прошу! – и откланялся.

– «Оденем нагих, обуем босых, – забормотал волонтер, начал быстро одеваться, – накормим алчных, напоим жаждых».

Завтракать он не стал. Никогда не завтракал там, где его потчевали ужином. Эх, хороши блинки, хоть и стынут, еще лучше, когда их вовремя покинут.