Фаина совсем обессилела от голода. Мы еще как-то держимся на баланде, а ей с больным, слабым сердцем, да на такой тяжелой работе… Лежит, не встает.

— Я пойду вместо тебя, мама, принесу тебе супа,— говорит ее сын Миша.

Мать с благодарностью и болью прижимает его к себе. Конечно, боится за него. Фаина просит нас:

— Не оставляйте его одного, работайте вместе. Мне будет спокойнее…

Миша и раньше ходил за нее на работу. Мальчик достает несколько пфеннигов.

— Я выскочу у базарчика и куплю тебе что-нибудь, мама!

— Нет, нет! Не выходи из колонны, сынок. Ничего, обойдемся. Отдохну сегодня-завтра, авось полегчает.

На работу мы идем вместе: Ася, Миша и я. Он бежит, подпрыгивает, что-то напевает. Легкий черноволосый мальчонка, похожий на венецианского гондольера.

…Разгружаем уголь. Время от времени поглядываем, как там Миша. От угольной пыли он почернел. Только глаза блестят. Работали долго, устали. Когда управились с работой, стали в очередь за баландой. Мише налили добавки — полный котелок. Он понесет ее маме. Мальчуган доволен, снова мурлычет какую-то мелодию.

Возвращаемся домой. Колонна проходит по улице Мясникова. Приближаемся к магазину, возле которого расположился маленький базарчик. Миша идет впереди. Вижу его затылок, узенькую, детскую спину, котелок в руке.

Вдруг он выбегает из колонны, мчится к базару, протягивает торговке те пфенниги. Мы с Асей переглядываемся. Миша стоит в запрещенном месте, на спине недобрым тревожным огнем пылает желтый круг. Мы зовем его, озираемся: хоть бы рядом не оказалось охранников.

Через минуту Миша, счастливый, радостный, возвращается в колонну. В руке — помидор! Красный, большой. Как зачарованные смотрим на него, ощущая забытый удивительный вкус. С облегчением вздыхаем:

— Пронесло…

Он с гордостью показывает помидор:

— Маме!

Только что это? Впереди около Миши мелькнуло что-то черное. Точнее, кто-то в черном. Я еще не очень понимаю, в чем дело, но чувствую беду.

— Эсэс,— с ужасом шепчет Ася.

Миша бросается в сторону. Эсэсовец хватает его, загоняет в колонну, приставляет к затылку пистолет и разъяренно кричит.

— Vorwärts!

Миша снова кидается вбок. Но эсэсовец опять загоняет его в колонну. Он держит пистолет у Мишиного затылка. Я чувствую, что меня начинает тошнить, подкашиваются ноги. Опираюсь на Асю.

— Я здесь, мама!

Мальчик рвется к матери. Люди стиснуты, будто спрессованы.

Мать вскидывает руки над головами.

— Звери! — кричит она в лицо немцам.

Один из них стреляет в нее. Женщина беспомощно повисает на чьей-то спине. Ей даже некуда упасть. И сразу все стихает.

— Убили! Убили! — слышится людской шепот.

Вскоре что-то смещается, меняется. Немцы расталкивают людей, шныряют в колонне.

Женщина лежит на булыжной мостовой с окровавленной головой. К ней бегут маленькие дочка и сын. Наконец-то нашли ее…

Кто-то из мужчин оттаскивает их от убитой. Нет, это не их отец. Он в Красной Армии. Это сосед Симкин, из первого дома на Островского, что около церкви.

— Дети Самуила Озера,— говорит он кому-то из колонны. *

Маня, Ося и Зяма — в одном ряду с Симкиным.

Колонна двинулась вверх по Островского, к хлебозаводу.

Вдруг к Симкину, который идет с краю, подбегает полицейский. Он сует ему сверток и приказывает развернуть.

— Сегодня ж праздник! — кричит полицай. — Так празднуйте!

Симкин разворачивает сверток. Это красный флаг. От неожиданности он роняет его. И тут Зяма подхватывает флаг и высоко поднимает над колонной.

Несколько отчаянных шагов вперед… Зяма падает на мостовую, прошитый пулями…

Немцы и полицаи гонят колонну дальше, на смерть.