1

Итак, проснувшийся примерно к обеду Макарка Телятников осмотрел злополучные атавизмы, невероятным, мистическим образом проклюнувшиеся на теле Нинки, и объявил:

— Ну что же, что рожки? (Он скроил ученую мину, скопированную у его папы, доктора исторических наук Анатолия Павловича, когда тот рассуждает о какой-нибудь функциональности этнокультурного сознания. ) Всему нужно искать объяснение, — важно продолжал Телятников. — Наверно, переизбыток кальция в организме и сопряженное с этим флуктуативное явление выброса вещества…

Да, вы это уже слышали. Явление выброса вещества! Умник! Я даже выбросил Макарку из окна (как то самое вещество), после чего он пошел за портвейном. И, надо признать, я очень благодарен ему за этот поступок, потому что… Ну что еще остается?

Выпив три бутылки портвейна, принесенные Макаркой, мы принялись штудировать все энциклопедии и все справочники по анатомии, которые только нашлись в доме. Залезли и в Инет, прошерстили его через все известные поисковики. Собственно, никаких объяснений случившегося, кроме самых абсурдных и откровенно шарлатанских, выудить не удалось. К тому же сам объект исследований, Нинка, крутилась под ногами, а потом начала танцевать на кухне степ. Копытные стуки бильярдными шарами раскатывались по всей квартире… Несколько раз я затыкал уши, чтобы не свихнуться. Девчонка решительно оправдывала самые неутешительные прогнозы, какие даже я, ее родной дядя, не отваживался давать. Чертенок! Кажется, именно так выразился недавно Макар. И вот теперь — получите: по своей конституции и анатомическим особенностям Нинка и есть маленький озорной чертенок. С рожками и копытцами. Наличие хвостика я проверить как-то не решался, потому что чувствовал: после созерцания еще и третьего атавистического признака придется бежать еще за одной… Да нет, ОДНОЙ тут не обойтись. Нинка же как будто прочитала наши с Макаром мысли. Она сунула мне под локоть бутылку (уж конечно не преминув хорошенько пролить на мою многострадальную клавиатуру!) и прожурчала:

— А вот, Илюшка. Смешно, правда?

— Да просто ухохочешься! — буркнул я и только тут остановился взглядом на бутылке, которую совала мне племянница. Так… Мысли подпрыгнули и закрутились по хитрой спирали, как пущенная чьей-то игривой рукой юла. Так, так. Макарка принес ТРИ бутылки портвейна. Все три мы выпили. Сам выкидывал их в мусорное ведро на кухне. Пустые. А тут залило всю клавиатуру!.. Я взял в руки бутылку, принесенную Нинкой, и только тут вспоминаю… Макарка смотрит на меня мутным взглядом человека, который упорно сожалеет о бренности бытия, и я говорю вслух, отставляя одно слово от другого, так, как если бы каждое писалось с заглавной буквы:

— Где. Ты. Это. Взяла?

— А в сундучке.

— Я же просил тебя не залезать в бабушкин сундук, там плохо пахнет и вообще…

— А я не в бабушкин. Да ты что, Илюшка? В бабушкин я и не лазила уже три дня, — простодушно сказала Нинка. — Там сундучок валяется, в ванной. Вы ж его сами туда бросили, когда вчера воо-о-о-от такие пришли.

И она скорчила гримасу, долженствующую, по ее мнению, продемонстрировать, какими мы с Макаркой явились вчера. Я вскочил из-за стола и бросился в ванную. Макарка остался в комнате и недоуменно потянулся к бутылке…

Нинка была права. В ванной в самом деле валялся сундучок. В моей голове уже всплыли вчерашние злополучные забеги трех стебанутых дедов, прежде чем я вцепился судорожным хватом в ручку двери ванной и повернул ее. Сундучок валялся вверх тормашками, если только это можно сказать о предмете домашней утвари. Его незавидное содержимое лежало тут же: затертая книжка, улыбающаяся мне желтыми листами, и шапка-вносок», повисшая на вентиле смывного бачка. Бутылка УЖЕ была в комнате.

Бутылка!.. Эта странная бутылка, которую мы в экстазе допивали в больничном скверике, да так и не смогли довести начатое до логического завершения!

Я схватил первый попавшийся под руку тазик и бросился в комнату. Макарка уже прикладывал горлышко бутылки к губам. Ну что еще можно ожидать от этого неудачного отпрыска строгих родителей-историков? Не размениваясь на околичности, я просто выхватил у него злополучный сосуд и, запрокинув горлышком вниз, стал выливать содержимое бутылки в тазик. Макарка Телятников следил за моими манипуляциями сначала попросту выпученными глазами, но в молчании, а потом тихо завыл. К исходу первой минуты в его вое стали проклевываться обрывки слов, которые можно было связать в неряшливые, но какие-никакие логические блоки:

— Ну что ж ты это… продукт перево-ди… а лучше бы… да у нас… ну-у-у!.. Илюха, ты зачем в тазик?.. Нет… ну… э-э-э, лучше бы я… того… в Буркина-Фасо родился, что ли, чем такое видеть!..

После этого он замолчал совсем — по причине, которая разъяснится чуть ниже.

— А ты сам посмотри! — ожесточенно сказал я к исходу третьей минуты. — Посмотри, посмотри! Не знаю, что это за чертовщина такая, но только в бутылке, кажется, и не убыло вовсе. Понял ты, Телятников?

Фамилия прозвучала как ругательство. Макарка ошеломленно пялился на заполненный ДО КРАЕВ тазик и шевелил толстыми губами. Потом он снял очки и стал протирать их с целью изгнать коварный оптический обман, а потом снова водрузил их на переносицу. Бесполезно. В тазике ничуть не убавилось. В темно-красной жидкости, заполнившей таз до отказа, отразилась сначала круглая физиономия Телятникова, а потом веселое, дурашливое личико Нинки, которая подпрыгнула и зачерпнула игрушечным черпачком из этого…

— А ну, вылей! — рявкнул на нее я.

Дите, как обычно, поняло все буквально и одним коротким молниеносным движением опрокинуло таз. О-ох! Только этого еще не!.. Вино ручьями растеклось по полу, впитываясь в ковер и затекая в щели между ободранными половицами. Винный букет густо шибанул в ноздри. Я схватился за голову и кинулся в ванную, чтобы обнаружить там хоть какую-нибудь тряпку. Нрав живущей подо мной соседки, любезной тети Глаши, оставлял мне мало шансов на выживание, если я замешкаюсь хоть чуть-чуть и залью ее. Тряпка, как назло, не находилась, а Макар, ничуть не смущаясь происшедшим, врубил на компьютере музыку и налил себе из неоскудевающей бутыли еще винца.

Тряпку я нашел и даже успел привести пол и ковер в относительный порядок. Но тетя Глаша все-таки примчалась, прямая и грозная, как неизбежность. Орать начала уже с порога, еще не успев разобраться:

— Пьете? С утра зенки залили? Вон как винищем-то несет! Так ведь вы и меня еще залили! У меня там весь потолок в разводах, все обои отклеились и вообще… Нет, на этот раз ты так легко не отделаешься, скотина, тунеядец! А ну-ка!..

Я не успел отреагировать: проявив стати призового скакуна, тетя Глаша ринулась мимо меня в квартиру, отчаянно следя своими грязными стоптанными сапогами, известными всему дому. В большой комнате она застала Макарку, безмятежно пьющего злополучное вино и листающего органайзер. Из него он намеревался выудить адреса и время двух собеседований, назначенных нам на сегодня. Тетя Глаша вторглась в этот неспешный процесс:

— Пьете? Пи… пи… ете? Все пьете и пьете, бухарики?.. Что уставился, а-ачкарик? А ну берите тряпку и все убирайте! Сначала тут, а потом я заставлю вас… ррррремонт!..

Тут ее и настигла карающая ручка Нинки. Племянница подошла к ней и, чуть притопнув ногой и упрямо наклонив вперед голову, сказала:

— Бабушка Глаша, а что вы так кричите? Если у вас запор, то у Илюшки есть клизма. А еще у вас юбка порвалась на боку, и на лбу вскочил прыщик, вот. Хотите, я вам его плоскогубцами выдавлю? Я так у своей собачки, которая живет в деревне, этих… жучков давила.

Тетя Глаша задохнулась. Милая детская непосредственность била наповал. Я пробормотал на чистом автомате: «Не жучков, а этих… собачьих паразитов… гниды там, вши, блохи». Но не гниды и вши и даже не беззаботная детская речь Нинки так впечатлили злобную соседку, которая не смирила свой свирепый нрав даже после того, как двое ее мужей умерли от инфаркта и пищевого отравления соответственно, а третий бежал из жениного дома из окна, сломал себе ногу, а когда его отправили в больницу, пел песни и хохотал от восторга (мне иногда казалось, что тетя Глаша в родстве с Людмилой Венедиктовной, матушкой Лены). А вот Нинка заставила ее умолкнуть на полуслове. Еще бы!.. Я похолодел. Конечно же! Рожки и копытца! Копытца и рожки! Нинка — босиком, с непокрытой головой стоит перед старухой, чей злой и болтливый язык ядовитей любой гадюки! Точнее, любая гадюка — безвредный кусочек холоднокровного мясца с глазками по сравнению с…

Я уже не думал. Я широко распахнул дверь и заорал, не думая ни о каких последствиях:

— Тетя Глаша, немедленно выйдите! Выйдите вон из квартиры! Вы напугали девочку! Я не позволю издеваться над ребенком!..

В коридор выскочил уже изрядно подогретый Макарка и понес следующую чушь:

— Между прочим, шестой пункт Женевской конвенции об угнетении прав поднадзорных детей гласит, что сенильные психозы старушек старше семидесяти лет не являются причиной для освобождения от уголовной ответственности с целью…

Теперь я думаю, что было тогда в наших глазах что-то дьявольское. Нет, не дурацкие псевдоюридические периоды Телятникова и даже не рожки-копытца Нинки заставили несносную старуху завертеться веретеном, скакнуть едва ли не на полметра вверх и горячим сгустком злобы и страха вывалиться в гулкое, сырое жерло подъезда. Еще долго в ушах бухали сапожищи и гремела старомодная, твердая, как жесть, юбка милой соседушки. Я обессиленно потянулся всем телом и спросил у Макарки:

— Ну что, когда у нас там собеседование?

Он поднял на меня припухшие глаза и ответил:

— Да тут. Н-никак не могу вспомнить.

— Никак не можешь вспомнить, когда собеседование?

— Собеседование?.. — переспросил он. — А, ну да. Нет, не то… Не могу вспомнить.

— Что?

— Да тут одно… Засело, как заноза… Вот характер такой дурацкий: пока какую-нибудь ерунду не вспомню, не успокоюсь. Уф!.. Ладно, как вспомню, так сразу и скажу.

Я молча пошел в кухню.

2

На первое собеседование мы не попали, на второе опоздали и лучше бы вообще не ходили, потому как… Да, впрочем, вы и сами все понимаете.

Мы пытались разобраться в этой дикой свистопляске разрозненных, нелепых, совершенно не соотносящихся друг с другом случайностей. Но, как говорится, нет ничего более закономерного, чем случайность. В связи с этим Макарка, которого окончательно развезло уже на попытке выяснить функциональные особенности шапки-«носка», заявил со своей обычной перекормленной важностью:

— Как говорится, случай — псевдоним Бога. Нет ничего более замотивированного, чем причинно-следственная связь, и звенья этих связей мы и должны с тобой унифицировать…

Нинка дала ему по голове маленькой сковородкой, и он несколько утихомирился.

Я пытался рассуждать логично, насколько вообще позволяло то взъерошенное состояние, в котором я находился. Меньше чем за сутки с нами произошло два экстраординарных события. Бесспорно, между ними должна быть связь, но увидеть и тем более доказать ее я не мог упорно! Три бешеных старика, борца, боксера и бегуна; сундук с дурацким наследством, одной из составляющих которого оказалась чудесная бутылка, в которой никогда не переводится пойло; рожки и копытца, объявившиеся у моей племянницы… И — наконец — волшебное перевоспитание нашей соседки, сразу внявшей уговорам удалиться и оставившей мою квартиру без пяти ударов пустым ведром по ее пустой лысой голове. И без многоэтажного мата, и без вантуза, присосавшегося к морщинистому лбу, и без… да мало ли! (Все вышеперечисленное предпринимали соседи из различных квартир подъезда, лишь бы только удалить из своего дома эту жуткую мегеру.) Пока что удалось установить лишь третьестепенное условие разбора полетов: без бутылки во всем этом не разберешься!!!

С бутылки мы, как вам уже известно, и начали.

Так как об исчислении выпитого теперь можно было говорить лишь очень приблизительно, мы сделали засечки на тазике. Даже в лучшие университетские годы никогда не исчисляли объемы спиртного тазиками для стирки!

Прежде всего мы с Телятниковым испробовали на бутылке современное моющее средство. После нескольких минут мучений нам удалось отмыть толстый налет грязи, которым она была покрыта. Телятников покрутил бутылку в руках и обнаружил, что она из темного стекла, с тиснением на горлышке. Надпись удалось прочитать, и она оказалась в полном созвучии с нашим рационом: ПОРТВЕЙН 666. Если слово нас устроило вполне, то по поводу цифры возникли разнотолки. Я заметил, что 666 — это число дьявола и что по мне куда лучше портвейн «777», который мы с омерзением распивали только сегодня. Однако Макарка Телятников возразил, что на самом деле 666 — это нумерологическое обозначение имени императора Нерона (Nero), зашифрованное в «Апокалипсисе» товарища И. Богослова.

— А что Нерон? — продолжал разглагольствовать сын доктора исторических наук. — Конечно, в его правление были отдельные недоработки… ну, там зверей не тем мясом кормили… пожарная служба сбои давала… Но в целом всем бы так жить, как при Нероне… так сказать…

— Ну ты, ученая обезьяна, — сказал я ему с самым любезным выражением лица, какое только смог изобразить на нем, побагровевшем от треволнений и возлияний, — не надо меня лечить лекциями по истории Древнего Рима. С бутылкой вроде разобрались. Неисчерпаемый источник вина. Этакая винная скважина… П-персидский залив.

— Ага, — подтвердил тот, — залив зенки, можем п-перейти к следующему предмету. — Нинка, да не цокай ты копытами, а то как дам по рогам… м-м… м-мешаешь сосредоточиться.

— Ну ты, Макарка! — грозно ответствовал я и едва не сверзился с табуретки. — Давно не приземлялся в палисаднике тети Глаши? Она сегодня особенно добрая… Так что придержи язык. С бутылкой разобрались. Шапка нам пока что ничего не дала. Посмотрим тогда книжку.

— Какая-нибудь популярная литературка по выращиванию репы в парниковых условиях или список рецептов от старческого ревматизма, — предположил Макарка, но я глянул на него довольно свирепо, а Нинка повторно треснула моего приятеля сковородой по голове, так что он на своем мнении уже и не настаивал.

— Тут страницы слиплись, — сообщил Телятников.

— А ты ее бухлом не облил?

— Да вроде нет.

— Ну-ка, дай сюда.

Затрапезный вид книжицы не помешал мне установить, что на ее обложке выполнена надпись на вполне читаемом русском языке. Точнее, на какой-то странной помеси современного русского и церковно-славянского. На последнем я съел не только собаку, но и три пересдачи, а схлопотал я их за перевод предложения «Поби мраз обилье» . Я с самым умным и начитанным видом перевел прямо в лицо нашей старенькой, но грозной преподавательнице:

— Я побил много мрази!

Сейчас, судя по ехидной улыбочке Телятникова, вид у меня был не менее начитанный. Я прочитал:

— «Словник демиургических погрешностей». М-да. И что это, спрашивается, за брошюрка научно-популярного содержания?

— Каких-каких погрешностей?

— Демиургических. От слова демиург. Деми-ург.

— Деми М-мур? Знаю, это актриса такая, — явно дурачась и еще более явно — дурачась не ко времени, сказал Телятников. — Ты думаешь, Винни, что…

— Я думаю, что ты, Телятников, останешься у меня без закуски, — пригрозил я и показал ему кулак. — Серьезная литература у дедов.

Телятников стал в третью научную позу своего батюшки, поправил очки и стал вычитывать:

— ДЕМИУРГ. Слово греческого происхождения, означающее «мастер, ремесленник». В философии Платона, на которой я завалился на экзамене, обозначает персонифицированное непосредственно-творческое начало мироздания. Короче, божество-творец, лепящее мир из первичной материи по вечным образцам. Видать, три наших старичка и пофилософствовать любят. Это надо же такое… «Словник демиургических погрешностей», издание третье, типография Небесной канцелярии, дополнительный тираж. Хе-хе…

Я листал книгу, не обращая внимания на энциклопедические выкладки Макарки. Демиургические погрешности… гм. Это что имеется в виду? Что-то вроде «сделать хотел козу, а получил грозу»? В общем, как поется в песне: «Даром со мною мучился самый искусный маг»? Думай, Винни, думай! Пусть хоть лопнет башка, а ты должен понять, что значат эти чертовы значки, которые писали даже не курам на смех! Потому что ни одна уважающая себя курица даже самой корявой своей лапой такого кошмарного почерка не выработает, не добьется! Теперь по существу. Вне всякого сомнения, книга написана преимущественно на церковно-славянском. Правда, попадаются страницы и на латинском, а самые кошмарные фрагменты, в которых вообще ничего не разобрать, — это, по всей видимости, древнееврейский. Какое вавилонское смешение языков!

Я захлопнул книгу:

— Черт бы побрал этих старых пердунов! Ну ничего. Я все равно прочитаю ЭТО, если потребуется.

— Давай лучше носок потерзаем, — отозвался Макарка. — Может, подбросит что-нибудь конструктивное для решения этой головоломки с Нинкой.

Носок (то есть третий предмет, тот головной убор) немедленно оказался в руках Телятникова, потом перекочевал ко мне. Я покрутил его в руках, потом надел на голову. В таком виде я был похож то ли на гнома-акселерата, разросшегося не в традициях своего мелкокалиберного народца, то ли на чрезвычайно аккуратного бомжа, только что вынырнувшего из мусорного контейнера по месту прописки. Собственно, это ничего не дало. Шапка как шапка. Постирать бы ее точно не мешало, а вот никаких других мыслей касательно этого предмета «наследства» — ну не было. Да и вообще… даже в секонд-хенде таких унылых раритетов не держат. Я перебросил шапку обратно к Телятникову и подумал, что все-таки «Портвейн 666» оказался наиболее полезной частью, оставленной отцом тем трем старичкам. А коли так…

— Не грей посуду, передавай сюда, алкаш!..

А еще через два дня я услышал разговор, который все, решительно ВСЕ в моей жизни вздыбил, перевернул, поставил с ног на уши, или даже не на уши, а на кончики вставших торчком волос! Хотя что грешить — сам разговор был только отправной точкой, а в дальнейшем мне следует винить исключительно себя самого.

Итак…

Вечер. По оконному стеклу размазываются утомительные городские сумерки, никнет к земле, остывая, серая пыль прошедшего дня.

— А у Лены через три дня свадьба, — вдруг услышал я под окном. Я дернулся, как ткнутый иглой, и судорожно потянулся к окошку. Там стояла тетя Глаша и, крутя полупустой авоськой, мирно беседовала с Людмилой Венедиктовной Лесковой.

— Что там? — спросил Телятников почему-то шепотом. Наверно, у меня стало нехорошее лицо, да и побледнел я, как скатерть, припорошенная к тому же мукой, потому что он отстранился к стене. За стеной раздался веселый цокот Нинкиных копыт, и я медленно, глядя куда-то в пол, ответил:

— Слет ведьм.

Макарка смотрел на меня, мучительно сморщив лицо. Потом хлопнул себя рукой по колену и воскликнул:

— Вспомнил!

— Что вспомнил? — мутно выговорил я.

— Ну как ты сказал про ведьм, так я и вспомнил… Помнишь того парня, который нас чуть не сбил? Ну, этого, на черной иномарке… ты еще его послал на…

— Я помню, куда я его послал, — нетвердо прервал его я. — И что?..

— Да то! Я вспомнил, кто это такой! Этот парень на иномарке — тот самый тип, с которым я видел твою… то есть… в общем, с которым шла тогда Лена. Наверно, она за него и замуж выходит, да. Гм… Это… Бывают же такие совпадения, правда, Винни?

Я смотрел на его виновато улыбающуюся физиономию и только через минуту ответил:

— Я так думаю, ты очень удачно выбрал время, чтобы сообщить мне эти успокоительные сведения.

3

До сих пор не понимаю, какой именно черт дернул меня отправиться на свадьбу Лены. Несколько позже я устроил подробный расспрос упомянутых чертей, применяя меры воздействия с о-ох каким пристрастием. Но тогда, в тот солнечный апрельский день, пропитанный молодой клейкой листвой и щедро залитый юным весенним солнцем, — я до конца не проник в те темные силы, что сподвигли меня отправиться на эту свадьбу. Что касается темного, то в цветовых характеристиках причин, доставивших меня на свадебный банкет, точно установлена лишь одна: ВИНО было красным. То самое вино из бутылки с тройной шестеркой, из никогда не иссякающего источника, как установили мы с Макаркой — с неким подобием удовлетворения и с мурашками по коже!..

Конечно же все дни, истекшие с того времени, как у Нинки выросли рога и копыта, мы занимались распитием.

Итак…

— Сегодня у Ленки свадьба! И я!.. ийя-а!..

На первой отметке на краю тазика я еще порывался надеть праздничный серый костюм-тройку, чтобы, будучи неприглашенным, хотя бы внешним видом не выбиваться из стройных рядов этих проклятых гостей! Позже, когда вино убыло и его уровень достиг следующей отметки, предпоследней, я оставил эту мысль. Объявил ее типичным пижонством и, высунувшись в окно, на весь двор заявлял, что никто не сделает из меня рафинированного метросексуала (цитирую в точном переводе). Когда я торчал из окна, Макарка поощрительно хлопал меня ладонью по спине и в очередной раз напоминал, что завтра мы оба должны выйти на работу.

Короче, я отправился на банкет, проходивший в кафе с пафосным названием «Нью-Йорк», с намерением отговорить Лену выходить замуж и убедить ее в том, что она делает грандиозную ошибку. Помимо намерений, при мне были двадцать пять рублей, смятая упаковка жвачки, а также Макаркин мобильник и почему-то карманный сборничек кулинарных рецептов «В помощь молодой хозяйке». Что до моей внешности, то костюм-тройка был окончательно отставлен, и я напялил мятые голубые джинсы и серую рубашку с воротом-стоечкой, вышедшим из моды еще в позапрошлом году.

Идя на банкет, я быстро убедил себя в том, что Лена тотчас же поддастся уговорам и, как полагается в иной мелодраме со слюнявым сюжетом, сбежит со мною с собственной свадьбы. Босиком, потому что туфли будет швырять в новоиспеченного супруга. Кажется, его зовут Видим, припомнил я, и он работает в консалтинговой фирме.

Заручившись всем вышеперечисленным, я и отправился по адресу ул. Чапаева, д. 52, где и находилось кафе «Нью-Йорк». Идя туда, я не осознавал своим невразумительным мозгом, что в банкетную залу направляются уже ПОСЛЕ официальной регистрации брака в ЗАГСе. Торжество я застал в полном разгаре. Шумели гости, гремела музыка, произносились тосты и здравицы. Никогда не пробовали ходить на чужую свадьбу? Особенно когда выходит замуж девушка, которую еще недавно звали своей?.. И не советую. Аттракцион не для слабонервных. И не для выпивших.

Ко мне тотчас же подлетела какая-то разбитная дамочка и защебетала:

— Молодой человек, молодой человек? Вы со стороны жениха, да? Помогите… на минуточку вас, на минуточку!

Я пробурчал что-то невнятное, но, слава богу, к дамочке подлетел какой-то франт с идиотским желтым, в черную крапинку, галстуком, напоминающим разлагающуюся гусеницу, схватил ее за руку и поволок, приговаривая:

— Ну что ты, ну куда ты! Куда ж ты потащилась? Там сейчас молодым что-то будут дарить, деньги и подарки, а потом Людмила Венедиктовна будет говорить тост за молодых!..

— Ы-ы-ых… рррру-гага… а тепе-е-е-ерь тост!.. — неслось из залы.

Я остановился, почувствовав, как ноги немеют самым дурацким и предательским образом. В голове почему-то вертелись хрестоматийные строки поэта:

Никогда не забуду (он был или не был)

Этот вечер). Пожаром зари

Сожжено и раздвинуто бледное небо,

И на желтой заре — фонари.

Я сидел и мечтал в переполненном зале,

Тихо пели смычки о любви,

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи.

Блок внезапно успокоил меня. Блок меня вдохновил. Одно дело — лежать в луже и, преисполнившись чувства собственного превосходства над кошками и собаками, орать частушку и совсем другое — стоять у дверей банкетного зала, где гуляют гости на свадьбе твоей любимой. Поза, поза!.. Я мельком поймал в зеркале свое отражение и, нарисовав на лице надменную улыбку, влился в торжество.

Самое смешное, что меня даже не заметили. То, что мне тут же нашли посадочное место между какой-то жирной бабой и мелко покашливающим дедушкой в старомодном пиджаке с орденской планкой и даже не спросили, кто я таков, — это еще не заметили. Мне наложили полную тарелку снеди и буквально втиснули в руку стопку с водкой. Я выпил, не почувствовав, и стал наблюдать.

Теперь я уже был спокоен. Да, успокоился, и ни при чем тут водка. Я наблюдал за Леной, за ее женихом… тьфу ты, уже мужем. Да, кажется, Макарка прав: это тот самый, который несколько дней назад нас чуть не сбил. То есть сбил, но не до конца. Может, лучше совсем бы сбил?.. Все, хватит! «Сме-е-йся, паяц, над разбитой любовью-у-у!»… тьфу. Ладно. Ну что же, счастья вам. Слава богу, я вовремя осознал бессмысленность моей затеи с «похищением невесты». Поздно, Винниченко, поздно. Да и она говорила то же. И вот теперь она сидит рядом с этим в меру упитанным и, в общем-то, цветущим мужчиной в черном костюме с «бабочкой» и улыбается белозубо и так счастливо, что я начинаю верить. Верю. Да, верно, это и есть оно — счастье. А я, как Чайльд-Гарольд, снова один… Позер, позер до мозга костей, я тут же ощутил пикантность своей новой жизненной позиции и, стиснув челюсти, подумал про себя: вот сейчас я подойду и, гордо, спокойно улыбаясь, пожелаю ей счастья, поцелую в… щечку, а куда же еще? В копчик, что ли? И уйду. Навсегда, навсегда. Наверно, она будет смотреть мне вслед, потому что у меня красивая походка. Между прочим, меня на втором курсе приглашали в фотомодельное агентство манекенщиком, но я до них так и не дошел своими фотомодельными ногами Длиной 1, 09 метра каждая. Да!.. Вот я какой!

Я так увлекся темой своей походки, страданий и отверженности, что пропустил два тоста и очнулся только на третьем, когда почувствовал, как острый локоть старикашки с орденскими планками тычется мне в бок:

— Молодой человек, что ж вы не выпьете никак? Хватит? Гм… М-молодешшшь! Вот мы, когда вошли в Прагу на танках в шестьдесят восьмом, помнится…

«Да я столько выпил за последнюю неделю, что ты утонул бы в этом выпитом вместе со своим ржавым танком, плешивая башка», — подумал я, ровно улыбаясь сначала несносному старикашке, а потом навскидку всем сидящим напротив меня.

Заиграла музыка. Подвыпившие гости стали выдвигаться на танцпол. Краем глаза я увидел, как Ленка в белом платье, уже без фаты, что-то говорит своему Вадиму, смеется, а потом встает из-за стола… Он ее сопровождает. Хотя нет! Она идет одна! Ну что же, вот сейчас — сейчас подойду, поздравлю, и все! Нечего мне делать на чужом пиру, помпезно подсказал внутренний голос. Мы — люди гордые. Я выскочил из-за стола, начисто проигнорировав требование какой-то накрашенной образины немедленно пойти танцевать медленный танец, и направился вслед за Леной. За ней, за ней, не оборачиваясь!.. Потому что если я обернусь, то на этот раз меня точно увидит кто-то из знакомых или родственников Ленки — и смешно и странно, что до сих пор не увидел!

В коридоре я едва не напоролся на Ленкиного папашу. И этот тут, куда же без него! Почтенный Владислав Юрьевич, с его благообразной седой бородкой и изысканными манерами, в высшей мере соответствует обстановке этого торжества. Хотя никакие бородки и манеры не помешали ему скандально развестись с Ленкиной матушкой, когда дочери было четыре года. Ну что ж, зато теперь он тут, а меня здесь практически нет. Я быстро встал к стене, чуть отвернув лицо. Он прошел мимо, не узнав меня. Я быстро пошел по коридору в том направлении, в котором уже ушла Лена. Странно, что он оказался пустынен. Наверно, весь персонал кафе находился сейчас на кухне, подготавливая очередную смену блюд, а гости… да черт с ними, с гостями. Я должен найти Лену. Скорее всего, она в дамской комнате. Я вернулся назад по коридору, постоял тут несколько минут и вдруг сообразил, что здесь — наиболее вероятное место встречи с Лениной матушкой или с кем-то из ее экзальтированных московских тетушек (а их понаехало из столицы аж три штуки, как я уже слышал). Я пошел по коридору, удаляясь от банкетного зала, и вскоре набрел на лестницу. Судя по всему, ею не пользовались, потому что на входе имелась решетка и в петлях висел замок. Правда, он не был заперт. Слабые отзвуки голосов, доносившиеся откуда-то сверху, тотчас же заставили меня насторожить слух. Я поднялся на один пролет и остановился, прислушиваясь к биению собственного сердца и к этим голосам. То, что Лена там, наверху, я уже не сомневался. С кем же она уединилась? С кем-то из гостей, родственников? Такое утверждение следует признать разумным даже барану: тут все гости и родственники. Ну, может, кроме меня — гостем я не был, так как меня не приглашали, а стать родственником милой семьи Лесковых так вот и не сподобился. «Совершенно верно изволите рассуждать, Илья Владимирович, — сказал какой-то ехидный голос внутри меня, — осталось выяснить, кому же из представленных в кафе гостей и родственников Елена Владиславовна изволит давать аудиенцию!»

Я стал подниматься.

Последняя площадка лестницы была самой просторной, размером с небольшую комнату. Отсюда открывался вид из окна на задний двор кафе и гаражи жильцов соседнего дома. Вот у окна-то и стояла Лена. Не одна.

С мужчиной.

Она стояла вполоборота ко мне и смотрела на него, чуть приоткрыв рот, а я видел его широкую спину и слышал негромкий, чуть присвистывающий злой шепот, которым он что-то горячо ей втолковывал. У нее было бледное лицо, брови ее чуть приподнимались, когда он делал паузы… Но как ни силился, я никак не мог расслышать, что же он ей говорит. Хотя стоял всего в нескольких метрах от них, пролетом ниже, прислонившись к стене так, чтобы они не могли меня видеть. Выглядывал…

Потом заговорила она — срывающимся звонким голосом:

— Я не знаю, о чем ты… Ты не боишься, что я сойду с ума? На моей собственной свадьбе? Ты… ты мучаешь меня. Не надо. Уходи. Уходи, я уже определила, что мне надо… что мне надо от жизни. Нет… не так. Н-не то. Но все равно — уходи, уйди… я прошу тебя, умоляю! Если ты в самом деле… как ты сказал снова… если ты в самом деле любишь меня…

— Лена, — чуть повысив голос, прервал ее мужчина, и это было первым словом, которое я внятно разобрал в его речи. Но оно же оказалось последним, потому что я потерял и слух, и дар речи, и — на несколько мгновений— даже ориентировку в пространстве. И вынужден был прислониться спиной к стене, потому что у меня началось романтическое головокружение, о которых пространно пишут в дамских крупнотиражных сочинениях. Как!.. Она говорит ему ТО ЖЕ, что и мне тогда! Теми же словами, с теми же интонациями, с той же влажной мольбой в глазах. Ах ты, лживая!.. Подлая! «Не мучай меня, если любишь»! У нее что, заранее заготовленный набор слов вроде содержимого косметички? На собственной свадьбе… на собственной свадьбе она уединяется с каким-то мужиком в дорогом сером костюме, высоченный такой бугай, покрупнее даже ее Вадима!.. Конечно, где уж мне с моими мослами и жалкими семьюдесятью восемью кило до ее воздыхателей! Тушка под сто у этого, да и у Вадима не меньше девяноста будет! Такими темпами Лена и до бегемотов дое… Без матерщины тут явно было не обойтись, но в этот момент я и матерные слова заглотил, как глупый карп наживку. Потому что она вдруг обвила его голову обеими руками и притянула к себе, он и пикнуть не успел, как задохнулся…

Конечно, смотреть на это я не стал. Лестница горела под ногами, стены пульсировали, словно переборки чьего-то натруженного гигантского сердца. Я добрался до решетки и коснулся холодных металлических прутьев лбом, горячим, с пробившейся испариной. Нервничая, я вообще потею, как в бане. Потекло по вискам, по щекам. Или я еще и плакал?.. Слезливый неудачник, который явился на свадьбу к бывшей любви, чтобы поправить ее с законным браком, и тут же напоролся на нее в объятиях еще одного?..

Я вытер лицо и виски рукавом рубашки. Все равно ее стирать, проклюнулась ну совсем уж неуместная мысль. Хотя тазик занят… В нем вино. Этот «Портвейн 666», с которого, кажется, и началась вся эта чертовщина! Хотя что я путаю кислое с пресным? Какое отношение имеет обычное женское коварство Лены к паранормальной веселой жути вокруг Нинки и тех трех старичков с их злополучным наследством?

— Это еще не конец! — вдруг внятно сказали наверху. Почудилось? В последние дни я не поручусь за трезвость своего рассудка и вменяемость всех пяти чувств. Эхо глухо царапнуло по стенам. Нет! Не показалось! Не знаю, какая сила сорвала меня с места, но уже в следующую секунду я одним огромным тигриным прыжком преодолел целый пролет.

Через несколько секунд я был уже ТАМ.

Теперь Лена была одна. Но ее одиночество никак не могло порадовать меня, и припасенные к такому моменту поздравления использованы не были: язык просто пристыл к гортани.

Она лежала на полу, и на белой ткани ее подвенечного платья расплывалось, разрасталось кровавое пятно. Створка окна была приоткрыта (это я углядел чуть позже), и легкий ветерок шевелил прядь волос над ее лбом.

— Лена!!!

Прямо под ее левую грудь был засажен нож. Нож? Я наклонился и увидел, что это… сосулька, в самом деле напоминающая нож. Орудие убийства начало таять на моих глазах.

— Лена! — повторил я, падая возле нее.

У нее сделалось белое лицо, губы, с которых ее убийца стер своим поцелуем помаду, — восковыми. Она слегка шевельнула ими:

— Иэм… пы…

— Что? Кто он? Говори! Говори же! Никогда бы не спросил и ушел, но теперь… кто ОН?!

— Зачем… ты… — выговорила она. Я приподнял с пола ее голову:

— Подожди! Не надо! Я… позову п-помощь!

Слабая улыбка скользнула по ее губам, и, чтоб мне сгореть в аду вместе со всем его личным составом чертей и дьяволов, почудилось мне, что ее бархатные глаза тоже улыбаются печально и нежно:

— Не надо… ничего. Зачем… ты… при… пе-ре… о… о-о…

— Зачем я пришел… приперся? — пытаясь угадать, о чем хочет сказать она мне своим уже костенеющим языком, задушенно переспросил я и глянул в ее глаза.

Ничего не успел. Она умерла у меня на руках. Не успел ни узнать имени убийцы, которого она целовала так, как еще недавно целовала меня, и которому говорила почти те же слова. Ни позвать на помощь.

Ни даже поздравить с днем свадьбы. Хотя последнее, как вы сами понимаете, выглядело бы смешным и жутким анахронизмом; нелепостью вроде букета белых роз и заздравного тоста на поминках…

Сосулька растаяла. Последние капли ее впитались в окровавленную ткань, и только тут я понял, что Лене уже не помочь, а еще несколько таких капель — и уже не помочь мне самому. Незваный гость, бывший любовник новобрачной, найденный у ее мертвого тела… в лице ни кровинки что у одной, что у другого… Что могут подумать те, кто скоро хватятся невесты и точно так же, как я, в поисках ее придут сюда? СЮДА!

Я хотел поцеловать ее на прощание, но внезапная вспышка жгучего стыда вдруг буквально откинула меня от нее. Паяц! Даже сейчас думаешь об эффектных сценах прощания, ухода?.. Только тут я увидел приоткрытую створку окна, через которую, вне всякого сомнения, выбрался из здания убийца. Я мельком выглянул в окно, и уже одного этого короткого мига хватило, чтобы понять: тем же путем я уйти НЕ МОГУ. Во дворе стояла группа нетрезвых гостей, среди них Владислав Юрьевич, отец Лены. Все они увлеченно переругивались с шеф-поваром и несколькими официантами. Кажется, запаздывало какое-то блюдо, машинально подхватил слух. А это непорядок, стал надиктовывать неуместный назойливый голос внутри меня. Один французский метрдотель закололся шпагой, когда узнал, что опаздывает рыба к королевскому столу . Шпага… закололся… Мне можно уходить только тем путем, каким я пришел сюда.

Я спустился по лестнице и вышел в коридор, шатаясь, как пьяный. Кажется, когда я пришел сюда, я и был пьяный, а ведь потом выпил еще несколько рюмок водки? Почти не закусывая, э?

Я ведь неоднократно повторял выше, что отношусь к разновидности классических неудачников. Можете принимать это как аксиому. И то, что эта аксиома, было еще раз блестяще подтверждено: я не преминул наткнуться на Людмилу Венедиктовну, выходящую из дамской комнаты, лопни все ее унитазы!!! Разумеется, несостоявшаяся теща тут же меня углядела. Надо было видеть, как сурово подтянулись ее подкрашенные губы, как подпрыгнул дряблый подбородок! Она молчала, загородив своим немалым корпусом почти весь коридор и отрезав мне путь к бегству. Конечно же мой вид совершенно не внушил ей доверия.

— Так, — наконец сказала она, — а ты что тут делаешь, а? Наверно, я плохо читала список приглашенных? Или я дура? Сумасшедшая? Ты считаешь меня за идиотку, что ли? Наглец!

Нужно было спокойно согласиться со всеми этими утверждениями, тем более дело именно так и обстояло. Но, видно, я выглядел откровенно растерянным, потому что матушка Лены начала массированную атаку:

— Значит, вот почему ее нет в зале, а? Гости уж беспокоятся: что она, где она? А тут!.. Ты что, ничего не понял? Она вышла замуж за хорошего человека, не чета тебе! И твоей мерзкой рожи тут и близко быть не должно, па-нят-но тебе, ублюдок, скотина, алкаш? Ну, все! (Она запыхтела, как средних размеров бегемот, страдающий одышкой.) Ну, довольно! Лена за тебя все время заступалась, но теперь-то она не будет заступаться, когда тебе, сволочи, наконец-то разобьют моррррду!!!

Во всем этом безобразии Людмила Венедиктовна абсолютна права, пожалуй, лишь в одном: Лена теперь НЕ БУДЕТ за меня заступаться. Я мутным взглядом смотрел на гневную матушку. Нет, в моем положении следовало сказать что-либо холодное и язвительное, дескать, шел мимо, зашел в туалет, думал, тут ПТУ имени Полиграфа Полиграфовича Шарикова выпускной бал устраивает… судя по звукам и всему такому… Но вид Людмилы Венедиктовны всегда действовал на меня парализующе. Лена, Лена, девочка моя!.. Я успел выдавить из себя только первый слог имени: «Ле… », а потом мою грудь пережало, словно ее туго затянули бинтами, и я нырнул под локтем Людмилы Венедиктовны. Оттолкнув подкатившуюся сбоку экзальтированную московскую тетушку, бросился к выходу. На ее блузке, кажется, осталось красное пятно, но мне было уже не до того…

Лишь на улице я обратил внимание, что мои руки испачканы в крови. В ее крови. Я машинально поднял обе руки к лицу, и тотчас же притормозила какая-то раздолбанная «семерка». Водитель, вероятно, принял мой судорожный жест за попытку «голосовать» на обочине.

— Куда? — спросил он.

— Никуда… — машинально начал я и оглянулся на «Нью-Йорк», а потом махнул рукой и сказал, глотая слова:

— А впрочем… Давай.

Он что-то толковал про оплату и про адрес, и уж не припомню, что я отвечал. Голову обняло какое-то жаркое облако; разбрасывая искры, с грохотом вращались жернова… а перед глазами распластались какие-то мутные багровые письмена, подмигивающие алыми огоньками.

— В-вези, — сподобился сказать я и тут протрезвел окончательно. Конечно, о своей финансовой мощи, выражающейся двадцатью пятью рублями, я не вспоминал.

Об этом мне напомнили уже тогда, когда подъехали прямо к моему подъезду. Я проигнорировал довольно грубые напоминания о деньгах и вошел в подъезд, даже забыв захлопнуть за собой дверь. Зря я это сделал. Шоферы — люди мало склонные к тонким душевным проявлениям, поэтому его совершенно не касается, какими страстями я обуреваем. Он догнал меня уже в подъезде и тряхнул за плечо, а потом, наверно, обошелся бы так, что из меня вывалились бы и чувствования, и страсти, и более грубые составляющие моего организма. Но тут, к счастью, подоспел Телятников. Хоть в чем-то повезло. Он выглянул на вопли таксиста и, застав меня в весьма незавидном положении, немедленно отсчитал шоферу сто двадцать рублей. Оказывается, я договорился именно за столько, хотя он провез меня всего несколько кварталов. По меркам нашего города — чистейший грабеж, но я не спорил. Вялым и раздавленным, как переваренный кисель, я был вытряхнут в прихожку моей квартиры. Макарка, ничего не спрашивая, молча поднес мне черпачок дедовского «трехшестерочного» портвейна, и я выпил одним махом.

После этого я зашел на кухню, выпихнул оттуда Нинку, оторопевшую от столь непривычного обращения с нею, чертенком в юбке, — и выложил Телятникову все. Макарка молча взялся рукою за голову и так сидел на протяжении всего моего рассказа.

— Ты что же это, совсем ничего не соображаешь? — Такова была его первая фраза.

— Честно? — пробормотал я. — Ни хрена… Муть какая-то. Лену убили.

— Так, ясно. — Телятников снял очки, потер переносицу, потом долго протирал стекла. Водрузил оправу обратно и, глядя на меня покрасневшими глазами, спросил:

— Так… а теперь сосредоточься, вспомни и говори, как что было. Из меня, конечно, плохой дознаватель…

— Ничего, найдутся следователи и получше, — мрачно сказал я.

— Типун тебе на язык! Если будешь нюни распускать, тогда найдутся. А так… тебе еще никто ничего не предъявлял. Ну… для начала ответь: ты пьяный был? Сильно пьяный?

— Да я бы не сказал. А как Ленку там увидел… на полу… так совсем протрезвел. Там другое в голове замутилось…

— Значит, не пьяный. Ты пошел за Ленкой на эту дурацкую лестницу и увидел ее с каким-то мужиком. В лицо ты его не видел. Но как он хоть со спины выглядел и как одет был? Постарайся припомнить, не видел ли ты его до этого в зале, где банкет?

— Н-не знаю. Там в зале много кто был. Человек сорок или пятьдесят. Я всех разглядеть не успел, да и не особенно крутился, чтоб меня не засекли эти…. Родственнички. А мужик тот… Крупный такой парень. В светлом костюме. Темноволосый. Ростом… высокий, Ленка на каблуках была, а он все равно ее выше чуть ли не на голову.

Макар пошевелил губами, подсчитывая.

— Значит, с тебя тот парень был, так, Илюха? Ростом, говорю, примерно — с тебя?

— Да, примерно. Только он попросторнее меня. Пошире. Да и постарше, я думаю.

— Почему так думаешь?

Я скрипнул зубами:

— Видно, Ленку в последнее время на взрослых потянуло. Вадиму ее под тридцатку или тридцать уже стукнуло, да и тот, на лестнице!.. — Наверно, у меня что-то сделалось с лицом, потому что Макарка всполошенно кинулся к уже известной бутылке и принялся лить из нее прямо в тазик с насечками, а потом мне в рот и снова в тазик.

— И тот, на лестнице, — продолжал я уже спокойнее, но побелели на руках костяшки пальцев, — видно, постарше меня. Солидно выглядит, богато. В плечах меня раза в полтора пошире. (Макарка покосился на мои худые плечи и выставил вперед нижнюю губу.) Где она с ним снюхаться успела?

Больше я не сказал ни слова, потому что Телятников свирепо оскалил зубы и перебил меня:

— Так. Теперь говорить буду я. Ты сейчас весь на эмоциях, под впечатлением… еще бы! Теперь я, спокойно, хладнокровно, с расстановкой. Насколько я знаю Ленку… молчи, Илюха!.. насколько я знаю Ленку, она всегда была девчонка порядочная. С кем попало путаться не станет, с несколькими сразу — тем более. Но нельзя и отрицать того факта, что мужчина должен был быть близок ей, чтобы она в день собственной свадьбы уединилась с ним в укромном уголке, говорила о чем-то насущно важном, а потом… потом… ну, поцеловала. Вы расстались с ней полгода как. Что ж ты хочешь, милый? Лена девочка видная, красивая.

— Ты же сам говорил, что она с двумя одновременно встречаться не будет…

— Так! Откуда ты знаешь, что тот, с лестницы, не был у нее ДО Вадима? Ну? Ннну?

— Она бы мне сказала, — глотая боль, словно плохую, с комками, манную кашу, выговорил я. — Ведь сказала же мне про Вадима. Она мне даже сказала, что с Вадимом у нее ничего не было. В смысле потрах… п-постели.

— Ладно, — сказал Макарка, — еще по стаканчику… Так. Теперь к главному. Он ушел через окно. Во дворе были люди. В том числе и Ленкин отец.

— Если он туда полез, значит, их там еще не было…

— О, ты уже что-то начал соображать! Это обнадеживающий признак. Ты выходил тем же путем, каким пришел, то есть коридором. Я примерно представляю, как там внутри, приходилось в «Нью-Йорке» бывать. По пьянке, конечно. В коридоре ты и напоролся на Ленкину мамашу. Плохо. Очень плохо. Она, конечно, думает, что единственный человек, который может отвлечь ее дочь от чего угодно, даже от собственной свадьбы, — это ты? Ну, так оно и есть, можешь даже не отвечать. Дочка куда-то отошла, невесты хватились. И тут ты — взъерошенный. Руки вот в крови. Ты хоть этими руками никого не хватал, когда ноги делал?

— К-кажется, тетку Ленкину… отстранил.

Макар побледнел еще больше. Его круглое добродушное лицо как-то сразу осунулось, заострилось, в чертах лица даже появилась этакая острая, неприятная, жалобная угловатость, словно эту толстую физиономию мяли пальцами, стараясь уменьшить в объеме. Он вскочил со стула, суетясь, прошелся по кухне, натыкаясь на табуретки и мебель. Наконец он напоролся на мусорное ведро, опрокинул его и рассыпал по полу всякий хлам, после чего его передвижения приняли более упорядоченный характер.

— Ты это… вот что, Илюха, — произнес он. — Тебе нужно пока что… заныкаться где-нибудь. Понятно, Винни? Могут прийти. Улики, улики… Нехорошие такие улики.

— Они что, могут подумать, что это Я — ЛЕНУ? — как нечто невероятное выдавил я эту вполне очевидную-наверно, уже для многих — мысль.

Макар Телятников молча разлил по последней. Он не сказал, что именно по последней, в тазике оставалось еще много, не говоря уже о том, что в пределах квартиры имелся неисчерпаемый источник пойла. Но я понял по его мрачному лицу: это — последняя. На пьянство времени нет. Нет.

— Теперь вот что: бери этот ключ, Илюха, вот тебе триста рублей, последние, лови тачку и дуй до Жасминки, там у меня дача. Я, когда от родителей уматывал, на всякий случай от нее ключ захватил… ну, на случай, говорю, если у тебя вдруг по какой причине перекантоваться нельзя было бы. Понял? Сегодня у нас 27 апреля, отец туда только на майские праздники припрется, так что у тебя есть четыре дня. За это время я постараюсь что-нибудь придумать, а пока что возьми мой мобильник… я щас туда новую SIM-карту воткну, ее никто не знает еще, я только позавчера к Би-Лайну подключился, а вообще у меня МТС, ну, ты знаешь… Если что, я тебе позвоню, а 1 мая нужно тебе валить оттуда затемно, что ли… Да и нельзя тебе долго у меня-то. Если тебя в розыск поставят, то это значит, менты всех друзей шерстить будут, это уж точно. А я — твой лучший друг, это им мой добропорядочный папаша сразу скажет, точно.

Последние фразы он договаривал совсем уж в сумасшедшем темпе, так, что я не все успевал понимать.

— Но Нинка-то как? — всполошился я.

— Какая Нинка? Какая Нинка?! За Нинкой уж я посмотрю! — взвился всегда уравновешенный Макарка. Обычно ведь это я его пинал, и именно я его пришпоривал и, наоборот, урезонивал. А теперь Телятников забрал бразды правления в свои пухлые руки, и нет никакого резона против этого возражать. Я низко наклонил голову, понимая, что крыть нечем. Да и не хотелось. Тяжело. Пусто.

Макарка между тем ходил вокруг меня и говорил какие-то торопливые, непонятные слова:

— Там, правда, жрать нечего почти что, но в погребе, кажется, еще картошка оставалась и солености разные, варенья… Так что без еды не помрешь, особенно если по пути че-нибудь прикупишь. Сосиски там, сырки какие-нибудь… плавленые.

— Какая еда… сосиски? Какие сы… сырки? — сумбурно ответил я. — Ты еще скажи: книжку почитать возьми, чтоб не скучно.

И тут мой взгляд упал на злосчастный томик из сундучка трех старичков-стайеров. С этим дурацким названием «Словник демиургических погрешностей».

И тотчас же в дверь позвонили.