Каждое утро я начинал с двух вредных привычек: с кофе и соцсетей. Я шёл на редакционную кухню, наливал горячий кофе, садился за дикий оранжевый стол и склонялся над смартфоном. Сначала считал лайки и проверял комментарии, а когда надоедало, пробегал ленту друзей.

К моменту, когда я вспоминал про кофе в следующий раз, он был холодным и сладким, как талое мороженое. Теряла градус и лента. От её мерцания у меня начиналась морская болезнь.

Соцсети действовали изнуряюще, напоминая череду трейлеров без возможности посмотреть фильм целиком. Иногда я спрашивал себя, есть ли в этой эрозии внимания умысел или мы сами рады заморочить себя?

Через призму соцсетей жизнь выглядела, как перевернутый штамп. Феноменальный прыжок на параплане с горного хребта казался такой же заурядностью, как сонный кот, который после зевка валится с края стола. В котле соцсетей необычное становилось проходным, а проходное раздувалось до события. Пузырьки мелких происшествий били в голову и также быстро отпускали.

Интернет должен был показать людей во всём многообразии, но он показал, что люди удивительно однообразны. Что все ездят в отпуск и периодически чем-то недовольны. И всем будто по пятнадцать лет.

Соцсети должны были стать тесным кружком вокруг костра, таким уютным коридором общежития или морозным лестничным пролётом, куда сбегаются в перерывах стряхнуть пепел обязательств. Но они оказались чёрной ямой зрительного зала, из которой смотрят неразборчивые лица пятнадцатилетних максималистов. Их рука в телеграфном ритме раздаёт лайки, их мышление превратилось в алгоритм, их основной критерий — деление на свой и чужой.

Соцсети создавали контекст, в котором любая попытка смысла выглядела претенциозно, зато упрощение смотрелось органично. Мысли существуют в оправе того, где их произносят, и в кислоте соцсетевой реальности они растворялись до уровня аминокислот.

Ассортимент смешных котов, чужих конфликтов и ярких цитат развивал толерантность к смыслам, и в конце концов весь мир представал балаганом, на который нам, журналистам, советовали ровняться, потому что за соцсетями если не будущее, то настоящее.

Порой я представлял, будто у меня во френдах есть Альберт Эйнштейн. Его афоризмы в общей ленте выглядели бы отчаянной попыткой собрать лайки с молодых подписчиц, а его знаменитое фото с высунутым языком — безвкусной аватаркой.

Я долго пытался понять, что нового изобрели соцсети. Потом понял: они не изобретали, а вернули из небытия понятие толпы на базарной площади, где можно подрать глотку или послушать чужой плач.

Не знаю, для чего я лез туда каждое утро. Лайки казались одобрительными хлопками. Споры можно было завершить одним кликом. А вернее всего, мне хотелось отсрочить момент, когда я вернусь на своё место и начну выбивать клавишами очередную заметку, судьбу которой определит её стремительное падение по ленте новостей до полного забвения на следующий день.

С февраля в соцсетях появилась мода постить свои детские фотографии в костюмах зайчиков или снежинок, но сейчас, к маю, уже сходила на нет. Теперь френды принялись воскрешать из памяти тех, с кем когда-то имели близкие отношения. Я насчитал не менее пяти странных откровений с хэштегом #бывшие.

«Никому не рассказывала, но в 2003 году у меня были отношения с одним очень известным тогда футболистом, недолгие, но яркие #бывшие».

«В школе втюрилась в одного парня… Встречались месяца три до выпускных… Расстались… Недавно встретила его в Турции… Лысый, форму потерял, женатик… Всё к лучшему!!! #бывшие»

«У меня нет бывшего, у меня один-единственный на всю жизнь #loveofmylife #бывшие»

Ми-ми-ми.

В то утро я не успел как следует устать от соцсетей, потому что на кухне появился системный администратор Олег, хлопнул меня по плечу, сунул для приветствия мокрую руку, отпустил пару стандартных шуток, вроде «не горбись, сколиоз заработаешь», углубился в холодильник и заговорил оттуда глуховатым голосом, пересказывая новости.

Радио-сисадмин не нуждалось в предварительных ласках. Олег комментировал подкисший пакет молока и тут же переходил к перспективности криптовалют. Колдуя с микроволновкой, он вспоминал о кабелях с неправильным сечением, которые мешают ему подключить новый сервер.

Я ещё пытался смотреть на экран смартфона, но Олега всё сильнее вспенивал пространство своим безобидным трёпом. Вдруг он с неподдельным интересом спросил:

— Кстати, как там ваша борьба с Лушиным? В чью пользу пока?

Я оторвался от экрана. Округлый энергичный сисадмин был хорошо осведомлен. Он знал, например, что его зарплата в полтора раза ниже, чем у напарника, которого нанял Алик якобы ему в помощь. Уши Олега были везде: в бухгалтерии, в курилке, в кабинетах начальства. Он не был сплетником, он, скорее, напоминал ведро, в которое вольно или невольно валят всё подряд, наивно полагая, что мимо ведра ничего не прольется.

— А что это за «борьба с Лушиным»? — спросил я лениво.

— Ну Алик велел Мостовому выбирать одного из двух. Или тебя, или Лушина. Второго под жопу.

— А, ясно… — отмахнулся я. — Уже год болтают. То меня или Лушина, то Лушина или Киржачеву. Я даже не парюсь.

Олег отрицательно покачал сэндичем, прожевывая и радуясь, что поймал меня на неведении.

— Нет, после четвергового совещания это началось, — сказал Олег. — Вроде Алик не против тебя оставить, а Гриша Мостовой больше за Лушина.

Ноль деликатности. Олег не злой парень, он просто слишком много играл в шутеры, чтобы воспринимать жизнь всерьез. Но у Олега нет ничего личного ко мне, а значит, он вряд ли преувеличивает.

— Да мне по барабану, — отмахнулся я. — Мои возможности известны, возможности Лушина тоже, хотят выбирать — пусть выбирают.

— Не, ну так-то правильно. Да и хрен им за воротник, капиталистам гребанным! — заржал он.

Через минуту от него осталась лишь две капли майонеза на краю оранжевого стола. Олег убежал разбираться с кабелями, телефонной станцией и моргающими лампами в бухгалтерии. Его зарплата была в полтора раза ниже, чем у напарника, но он не терял надежды.

Я смотрел на едва заметное вращение кофе в кружке. Двигалось оно не быстрее часовой стрелки. Пенки уже не было. Вкус был приторно-горьким. Я выплеснул кофе в раковину.

Я же много раз проигрывал в голове этот сценарий. Вот меня вызывает Мостовой и говорит то, что он говорил всем уволенным до меня. Он говорит: ты неплохой журналист, но нам нужно оптимизировать штат. Он говорит: было приятно с тобой работать. И смотрит наискосок на край стола.

Где-то внутри я желал этой болезненной определенности, возможности пожалеть себя или сказать, что меня не так-то просто сломать. Я мечтал о новых горизонтах, и вакансиях, и пьянящих первых днях на новом месте. В глубине души я был не против уйти и даже мечтал об этом.

Но Лушин… Этот выбор между мной и Лушиным оскорблял. Он приводил в бешенство.

Боря Лушин пришёл в редакцию позже меня. Ему было за сорок, но поначалу он казался слегка обрюзгшим ровесником. Он обладал искусством втягивать тебя в разговор кажущейся простотой манер, а потом становился хвастливым и высокомерным. Нудно и подолгу, с таинственной недосказанностью, он объяснял, как здорово перепланировал квартиру и как сам установил спутниковую тарелку, рассчитав правильный угол.

Он делал многозначительные паузы. Его мысль нужно было читать между строк. Лицо как бы спрашивало: «Ну, понял, да?», хотя ты ничего не понял и даже не знаешь, зачем тебе это понимать.

О пластиковых канализационных трубах в ванной он говорил со значимостью, будто речь шла о возведении Эйфелевой башни.

— Т-образное соединение и нахлёст, понимаешь, да? — хлопал он своими плотными пальцами крест на крест и ждал реакции. Убедившись, что ты не понимаешь даже элементарных вещей, Боря разжевывал и про Т-образные соединения, и про нахлёсты.

Поскольку Боря мог выпить много, но почти не пьянел, и тем более не становился легче Борин характер, его избегали на корпоративах и прочих мероприятиях. Там он обычно ходил развязанной походкой и подсаживался то к одним, то к другим, совершенно не замечая насмешек.

Впрочем, некоторые и впрямь считали его интересным и весьма способным. Боря умел себя подать, носил костюмы, держал двойной подбородок чуть вверх, и на совещаниях высказывал банальности с таким видом, что даже белая кость, Гриша Мостовой, слушал его внимательно.

Надо отдать должное некоторому чутью Бориса, который умел на важных встречах не досаждать начальству и сдерживать свою велеречивость. Он любил избитые высказывания того сорта, которые не станешь оспаривать ввиду их чрезмерной очевидности, чем создавал вокруг себя атмосферу человека, который что-то да понимает.

— Если редакция отворачивается от читателя, читатель это почувствует и уйдет, — наставлял он. — Сейчас есть альтернативы, соцсети и так далее. И мы уже давно конкурируем с ними в первую очередь.

Эта миллиард раз повторенная истина преподносилась с той медлительностью, которая гипнотизировала собравшихся, и даже Алик Ветлугин, не терпевший зануд, почти не возражал Боре. Боря и не лез поперек Ветлугина, он лишь обозначал свое присутствие, свою осанку, свою позу, которая как бы требовала кресла пожирнее.

Получился бы из Бори директор? Может быть. Но журналистом он был посредственным. Как лицо заинтересованное, я рискую уйти в крайний субъективизм, но Борина журналистика была бесцветной и навязывала читателю мысль, будто и сам читатель страдает дальтонизмом, будто цвета есть иллюзия мозга.

Впрочем, определенный контингент пользователей находили его статьи небесполезными. Борис умел быть дотошным. Даже его статьи о проблемах ЖКХ звучали как проповедь, как назидание молодым или попытка автора объяснить что-то самому себе, попытка разобраться во внутреннем мире коммунальных хозяйств. Он любил повествование рыхлое, долгое, без ясной связки абзацев, без смелых фраз и юмора, но с каким-нибудь убойным выводом, вроде «… и пока государство не преодолеет эти проблемы, говорить о формировании гражданского общества преждевременно».

Я никогда не чувствовал угрозы с его стороны. Когда началась волна увольнений, перезрелый фрукт Борис должен был упасть первым. Алик Ветлугин хотел редакции злой, дерзкой и молодой. Но Боря умел поддакнуть, а где-то выразить своё мнение, поданное с некоторой дерзостью, но полностью совпадающее с верховным. Может быть, в нём видели потенциал административного работника и потому оставляли.

Как журналист он не был мне конкурентом. Это казалось мне настолько очевидным, что предположение Олега о выборе между мной и Лушиным вызвало во мне не тревогу, не печаль и не сожаление — досаду. И желание загрызть Борю.

Как мы оказались в одной шлюпке? Как эти две линии пересеклись? Если Алик Ветлугин на моей стороне, то Гриша-то, Гриша, сам неплохой журналист, должен видеть, что речь о сотрудниках совершенно разного калибра. И если уж они хотят продвигать Борю как управленца, выбора между нами двумя быть не должно.

И как некстати в прошлом месяце Борис взял материал месяца за текст про трех отцов, которые в одиночку воспитывают детей-инвалидов. Я не скажу, что это была плохая статья; может быть, это была его лучшая статья.

Этот материал полгода висел у Бори в долгах. Историй предполагалось пять, время шло, Борис пыхтел и наконец с горем пополам оформил три.

Редакционный фотограф сделал отличные снимки. Придумали хороший заголовок. Поставили статью на лучшее место. И она, как и положено, вызвала резонанс. Трогательная история о людях, которые не сдались ударам судьбы, сработала также, как банальные фразы Бориса — её невозможно было оспаривать. Её можно было только хвалить.

Отец Алика, владелец «Дирижабля» Марсель Ветлугин, отметил этот материал, и хотя вряд ли его читал, заголовок, посыл, фотографии и общее гудение сделали свое дело — он публично одобрил работу Бориса.

А ты просто расслабился. Соберись и найди историю не хуже. Тебе не понадобится полгода — ты справишься за неделю, и уже в следующую среду возьмешь журналиста месяца.

 

* * *

С приходом Алика лабиринт стен в редакционной комнате был снесен подчистую, превратив ее в в ньюсрум, где все шесть журналистов сидели в два ряда, отделенные низкими перегородками. Комната могла вместить и больше, поэтому наша шестерка оказалась в центре зала на всеобщем обозрении, словно наказанная.

Из замкнутых помещений остался лишь Гришин аквариум, достаточно просторный, чтобы делить его теперь с Аликом. Стекла предательски резонировали, когда кто-то громко разговаривал внутри. По тембру стекол мы примерно понимали, о чем говорят.

В дальнем углу ньюсрума была ниша неясного назначения, словно здесь передумали строить лифт. В нише сидела корректор Людмила Павловна, которую каждый день рожденья кто-нибудь из новых сотрудников поздравлял открыткой с орфографическими ошибками. Утром она вычитывала тексты бесшумно, к концу дня переходила на полушепот. Со стороны казалось, что Людмила Павловна молится.

Рядом с нишей Людмилы Павловны стояли углом два стола. За первым изредка появлялся Паша-фотограф, которые очень давно — лет тридцать назад — служил в ВДВ. Сейчас он был худым, патлатым и косоглазым, но все равно считался в редакции единственным, кто понимает армию по-настоящему. Несмотря на своим проблемы со зрением, время от времени ему удавались отличные снимки благодаря умению не замечать любые запреты на съемку, будь то объявление или полицейский кордон.

Стол рядом, самый захламленный, сисадмин Олег использовал как склад запчастей. Было подозрение, что изгородь из старых проводов и блоков питания нужна Олегу для маскировки того факта, что его компьютер круглосуточно майнит биткоины.

Когда Алик начал свои метаморфозы, заселение в прозрачный ньюсрум стало испытанием для журналистов. Неля, стоя посреди зала, напоминающего колл-центр, сказала: «Теперь у всех на виду ньюсрать будем».

Новые столы с хлипкими перегородками казались чужими. Первые дни мы приходили сюда, как в кабинет следователя, не выдавая себя разговорами и не оставляя улик. Но стерильность помещения сохранялась недолго, и сигналом, вероятно, послужила чашка кофе, пролитая Борисом на вновь застеленный ковролин. Скоро на столах появились сувениры, фотографии, перхоть и пятна, громче стали разговоры. Ньюсрум постепенно стал своим. Теперь даже случайный посетитель видел вывернутое нутро редакции. В первый дни это нутро с гордостью демонстрировали потоку делегаций, которые водил старший Ветлугин.

Мы сидели на огромной линзе ньюсрума и видели, кто чем живет.

Стол Арины Киржачёвой — самый аккуратный. Рядом с пакетом мюсли сидит плюшевый мишка в сине-белом свитере. Три цветных маркера брошены веером, словно фотограф разложил их перед постановочной съемкой. По фотографии мамы Арины можно понять причину её собственной полноты. Подаренную нами на 8 марта открытку с формальными пожеланиями Арина до сих пор держит на виду, чтобы не обидеть нас. На дальней перегородке Арининого стола на цветных листах разными шрифтами напечатаны фразы.

«Мир добрый. Я нужна этому миру такая, как есть».

«Люди хотят любви и заботы».

«Любить кого-то не всегда просто. Кто-то должен делать такую работу. Есть только два пути — это путь любви и путь страха».

«Женщина — это самое прекрасное создание на земле. Любите себя и свое тело».

Любить для Арины — работа непростая. Но Арина добросовестна и очень порядочна. Из всей редакции только к ней я испытываю дружеские чувства.

На столе у Нели листы, листы, листы. Листы чистые, смятые, исписанные. Ещё блокноты, россыпи визиток, корытце с отсрелянными гильзами помад и пачка сигарет, которые Неля курит только изредка, например, если перед сдачей материалы выключился свет. Пыльная фигурка слона на подставке монитора просится обратно в Индию. Две фотографии Нели, приколотые к боковой перегородке, создают необычный контраст: на одной она дурачится с мужем и похожа на остроносого подростка, на другой, студийной, запечатлена вполоборота с кротким и одновременно твердым лицом, что придает ей отдаленной сходство с принцессой Дианой.

Галя считает дни до декрета. Счёт она ведет пустыми баночками йогурта, которые составляет в пирамидки и хранит ради каких-нибудь родственников-садоводов. На её столе есть огромный жёлтый дырокол. Самым личным предметом много месяцев остается женский роман в мягкой обложке, заложенный степлером. Книга давится степлером и уже несколько месяцев пытается срыгнуть. Перед клавиатурой брошены Галины очки. Когда Галя снимает их, она слепнет. Она их снимает перед уходом, и потому исчезает незаметно, как крот.

Виктору Петровичу Самохину за шестьдесят, и на столе у него есть фотография двадцатилетней давности, где он запечатлен вместе Ельциным, который для Самохина является фигурой почти культовой из-за близости их мест рождения. Якобы, родная деревня Самохина находится в 16 километрах от села Бутка Свердловской области. Самохин если и поругивает Бориса Николаевича, то с родственной мягкостью, как бы в профилактических целях, словно Борис Николаевич ещё способен исправиться. На столе у Самохина много книг, среди которых особенно выделяется взятая у Гриши военная энциклопедия и справочник об известных людях региона, в числе которых есть сам Самохин. Кружка с надписью «Только чай» символизирует другое — Виктор Петрович является воинствующим трезвенником, что не мешает ему предавать другой вредной привычке — курению.

По столу Бориса не сразу поймешь, что он за человек: здесь есть две кружки (для чая и кофе) и расчёска, хотя Борис в свои сорок с небольшим начал интенсивно лысеть, и расческа, вероятно, скоро не понадобится. На столе у Бориса относительный порядок. У него есть перекидной календарь с какого-то тренинга, где на каждый месяц приходится цитата приятно одетого спикера. «В сегодняшних условиях оптимизация материальных ресурсов превращает вас в короля конкурентной борьбы», — изрекает некто Борис Кроненгауэр, назначенный дежурным мая. Рядом с календарем — плоскогубцы с почерневшими от мазутных ладоней рукоятями. Под монитором стоит небольшая шахматная доска, над которой Борис время от времени сутулится. Я не знаю, хорошо ли он играет. У блаберидов должен быть интеллектуальный фетиш.

Борис любит селфи, и в соцсетях мучает подписчиков фотографиями с каждого мероприятия, на котором бывает, от губернаторских приемов до высадки клумб. На фотографиях он пытается выглядеть как тот Борис Кроненгауэр с его календаря. Но есть у Лушина и фотография не для общего пользования, на заставке монитора, где он в простой кепке похож на садовода и выглядит лет на пятьдесят, стоя в обнимку с полноватой, но эффектной супругой и двумя белобрысыми сыновьями. Если бы он пореже включал Кроненгауэра и почаще бывал таким, мы могли бы поладить.

Что на столе у меня? У меня на столе сплошные «недо…»: недоеденная плитка шоколада, с полдюжины недоломанных и недовыкинутых карандашей, несколько недописанных блокнотов (я не выбрасываю старые) и незаконченный рисунок человека, идею которого я забыл, пока набрасывал эскиз. Время от времени я штрихую этот рисунок от нечего делать, но никак не могу приняться за лицо — я вижу человека, но не помню его лица.

Эти вечные «недо…» выносят мне какой-то диагноз, но как только я начинаю думать о таких вещах пристально, мысль превращается в ещё одно «недо…». Может быть, я просто лентяй.

Оля часто шутит насчет моей способности разводить творческий беспорядок. Мне не нравится это выражение — творческий беспорядок. Если от меня остается один лишь беспорядок, плохой я, должно быть, творец.

Иногда я думаю, что бы случилось, окажись мы нашим дружным коллективом на необитаемом острове. Неля бы захватила власть, Гриша Мостовой ушёл отшельничать в пещеру и лелеять там свои высокие идеалы, Арина бы изрядно похудела и наверняка стала бы хорошим охотником, Галя бы безучастно сидела под пальмами, но больше всех выиграл бы Виктор Петрович, потому что армия и многочисленные походы научили его выживать. По крайней мере, он неоднократно рассказывал историю о ловле крупной рыбы петлёй из гитарной струны.

А кем на этом острове был бы я? Понятия не имею.

 

* * *

Журналисты сонно текут на планерку. В бой рвётся только Неля: силовики устроили маски-шоу на одном из предприятий и Неле не терпится поделиться с Гришей тем, что нашептали ей информаторы в органах. Она выбивает себе право не участвовать в планке из-за срочности темы, Гриша кивает.

Ещё случилось авария с участием четырех машин, и Гриша возмущается, почему мы до сих пор не дали подробности «резонансного ДТП». Любое ДТП является резонансным для родственников тех, кто погиб или тяжело пострадал, но мы ведет счёт от пары трупов, либо же хотим интересных подробностей. Одинокий труп, не депутат, не преследуемый полицией, не упавший в озеро с моста, не перевозивший сотню кроликов, не угнавший автомобиль скорой помощи, не активный пользователь инстаграмма и так далее вызывает лишь усталые зевки. Но в сегодняшней аварии трупа аж три, и один — родственник главы района, поэтому Гриша требует подробностей.

Арина мягко картавит, что придает её голосу гипнотические свойства. Она заявляет массу мелких тем, связанных в основном с коммунальными проблемами и ещё жалобу на Почту России. Гриша стенографирует, как студент. От Арининого голоса я всегда тихо млею.

Галя займётся расшифровкой интервью с краеведом, которое планировала расшифровывать ещё в конце прошлой недели.

Борис заявляет тему про исчезновение школьницы, с матерью которой он договорился о встрече на месте, где её видели последний раз — на заброшенной стройке. Гриша оживляется, и чтобы сбить пафос Бори, напоминает о сложностях тем про несовершеннолетних:

— Давай с юристом обсудим.

— Я знаю, — Борис спокоен. — Мы уже поговорили. Я тебе после планерки расскажу.

— Отлично, — Гриша обводит идею Бориса в ежедневнике.

Заявка Бориса — это объявление войны или просто так совпало? Оба ведут себя как обычно. И если Борис не блефует, тема действительно перспективная. Я штрихую в ежедневнике квадрат так густо, что вместо квадрата получается дыра.

В лице Бориса нет вызова или высокомерия. Оно бесцветно, как остывающий бульон. За пленкой скользящего взгляда может быть что угодно: от скрытой насмешки до усталости, которая мучает нас всех перед планерками и рассеивается ближе к полудню, как утренний туман. Знает ли он о нашем заочном соперничестве?

— У тебя что? — будит меня Гриша.

— Есть обратка от жителей Гранитной. Это новый микрорайон. Коммунальщики расковыряли единственный проезд во дворы…

— А когда починят?

— Не знаю, но сейчас там коллапс. Фотографии есть.

Гриша хмурится и застывает на секунду, как восковая фигура с остро очерченным подбородком.

— Просто если починят сегодня в пять часов, а ты сдашь материал в три, он никому не нужен будет. Узнавай у водоканала, надолго ли раскопали, там решим. Что еще?

В два часа митинг дольщиков «Алмазов».

— Они согласовали? — вздыхает Гриша.

— Да.

— Это очередная постановка Алфёрова, — вмешивается Борис. — Постоят с плакатами и разойдутся.

Алфёров — местный депутат, взявшийся отстаивать права дольщиков. Я молчу. Сентенция Бори ставит крест на теме. Гриша молчит. Я не выдерживаю:

— Не ходить что ли? Мне без разницы.

Мне в самом деле без разницы. Я не испытываю к дольщикам особой теплоты, может быть, потому что никогда не нуждался в жилье сам. Работа с ними — это всегда изнурительный марафон. Сначала они обращаются в редакцию со слезами и просьбами рассказать об их беде, но через полгода, озверев от бессилия, переходят на приказной тон и требуют новых материалов. Их требования всё громче, читательский интерес всё меньше, и в этом охлаждении им мерещатся заговоры. Наиболее ушлые считают, что редакция должна перейти на круглосуточное освещение их душевных мук. На отказы они реагируют болезненно и пишут в своих чатиках, что ещё одну редакцию «алмазовцы купили с потрохами».

— Ладно, сходи, — соглашается Гриша после раздумья. — Там полиции много будет, может быть, кого-нибудь повяжут. Если начнется толкотня — не жди, сразу оттуда пиши.

— Да понятно.

— Ничего не начнется, постоят и разойдутся, — снова вмешивается Борис. — Всё это спектакль перед выборами.

Я молчу.

— Ещё что-то есть? — спрашивает Гриша.

— Там много обраток пришло, и пара есть интересных, но я ещё не вник до конца, — раздаю я авансы. — В течение дня скажу, что можно взять в работу.

— Так, — обращается Гриша ко всем. — Просыпайтесь. Пока я вижу только две темы про операцию силовиков и аварию с главой района. Интервью с матерью пропавшей девочки — это нужно делать, Боря, не затягивай. Мало, всё равно мало. Ищите, звоните: в городе всегда что-то происходит, и в должны узнавать об этом первыми.

Мы бесшумно расходимся.

 

* * *

На редакционную почту приходит до сотни писем в сутки, и всегда есть риск потратить время впустую или пропустить что-то ценное. Но если срочно нужна история-бомба, лучше обострить чувствительность и оставить предрассудки.

Я открываю письмо с крупным заголовком «ОСВЯТИТЕ ИСТОРИЮ», словно писали в религиозной учреждение.

«ВНИМАНИЕ! РЕДАКЦИЯ! ХОТИТЕ НАПИСАТЬ ИСТОРИЮ О ПОДЛОСТИ, КОРЫСТИ И ЛЖИ?!!! ВСЯ СИТУАЦИЯ ПРОПИТАНА БЕЛЫМИ НИТКАМИ. ИСТОРИЯ ДВУХ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫХ СУТЬБА РАСКЕДАЕТ ПОМИРУ. ЭТО ПРИВЛЕЧЕТ К ВАМ МНОГО ЧИТАТЕЛЕЙ».

Далее шёл рассказ страницы на полторы, написанный короткими предложениями. Он не был лишен патетики и особой театральности, которую психиатры назвали бы тревожным звоночком.

Фразы были такими:

БОЛЬШАЯ СТРАНА, ШИРОКИЕ ПРОСТОРЫ, ИЗЛОМЛЕНЫЕ СУТЬБЫ…

РОСПАД МОРАЛИ, ТЯЖЕЛЫЕ ВРЕМЯ, НО УРОК НА ВСЮ ЖИЗНЬ…

И КАК ВЫ ДУМАЕТЕ К ЭТОМУ ОТНЕСЛАСЯ РОДИНА…

АЛЕКСАНДР ЗНАЛ, ЧТО ИНОГО ВЫБОРА НА ЖИЗНЕННОМ ПУТИ У НЕГО НЕ БУДЕТ…

СОВЕСТЬ И ЧЕСТЬ ВСТУПИЛИ В ЕДИНОПРАВНУЮ БОРЬБУ…

БЕГСТВО КАК ВСПЫШКА СВОБОДЫ ЧЕЛОВЕКА КОТОРЫЙ ЖИЛ РАБОМ…

Эта была история о двух товарищах (одним из которых, видимо, был автор), которая неожиданно заканчивалась в придорожном кафе Ставропольского края, где окна «ЗАКОЛОЧЕНЫ БИНТАМИ», а хозяин «НЕ ПРОЧЬ ПОИГРАТЬ В СРЕДНЕ ВЕКОВЬЕ», для чего хранил в подвале «ПЫТОЧНЫЙ ИНСТРУМЕНТ КАК У СТОМАТОЛОГА».

Благодаря находчивости то ли автора, то ли его друга, ситуацию удалось как-то урегулировать. Текст подытоживала многозначительная фраза в скобках: (ВОЗДАСТСЯ ПО ЗАСЛУГАМ).

Я отправил письмо в папку «Удаленные».

Большинство других историй были или неконкретны или чересчур банальны. Люди жаловались на запах воды для поливки улиц (вонь до девятого этажа), на плохую работу управляющих компаний (в груде мусора поселился рыжий кот), на соседей, которые слишком громко слушают Шнура (трехлетняя дочь напевает сють-хуйнють-сють, есть запись).

Одну потенциально хорошую историю уже забрали: на улице Мокрова вплотную к забору детского сада построили автостоянку. Я поскрипел зубами и продолжил разгребать почту.

В одиннадцать я сделал перерыв и отправился за кофе, отметив по пути отсутствие Бориса, который, возможно, уже встречался с матерью пропавшей девочки. Это нервировало. История наверняка попадёт во все раздачи.

Наконец я нашёл сообщение, которое пометил галкой ещё дня три назад. Оно было сравнительно грамотным и уважительным, а история выглядела остро-социальной.

«Доброго времени суток! С моей родной сестрой произошла беда. Сестра Аня живет в деградирующем селе Филино на пособие по уходу за ребенком. 29 июля прошлого года произошёл обвал крыши, и сестра получила травмы. Она не способна полноценно двигаться, хромает. Быт резко ухудшился по причине неполной трудоспособности. Крышу зимой засыпало снегом, а весной всё протекло внутрь. Мною было направлено письмо в адрес администрации Филино, а также главы Нечаевского района и губернатора области. Было обещано выделить материалы и рабочих для ремонта крыши. Сестра воспитывает ребенка-инвалида. Я в силу географической удаленности помочь не могу. На сегодняшний день никаких работ не проведено. Деньги выделены. Сестра ставит тазики на пол во время дождя. Прошу Вас разобраться в ситуации. Человек погибает!».

Мысли зароились в голове. О Филино я помнил, что поселок по каким-то причинам вымирает и стоимость жилья там почти нулевая. В прошлом году филинцы искали учителя начальных классов, предлагая кандидатам готовый дом в пожизненное пользование, но так и не нашли.

Филино упоминал мой покойный отец. Он высказывался о филинцах сочувственно.

Алик, а с ним и Гриша, не любили истории из областных городов и тем более деревень. Алик редко видел область за пределами своего коттеджного поселка и считал, что настоящие события происходят городе, в кабинетах власти, в крайнем случае — на городских свалках. Гриша в силу врожденного аристократизма считал провинцию неспособной породить настоящий повод.

И все же история матери-одиночки из Филино, которую завалило рухнувшей крышей, могла иметь резонанс федерального масштаба, если мне хватит таланта подать её так, чтобы у Гриши в процессе чтения увлажнились очки.

Несколько часов я дозванивался до главы филинской администрации Ивана Дмитриевича, который то был в отъезде, то занят, то обещал перезвонить.

Наконец мне ответил хмурый и потрескивающий от раздражения голос. Я просил об ситуации с Анной Коростелёвой. Иван Дмитриевич срезал каждую мою атаку под корень:

— Да? Ну. Ну. Коростелёва. И что? Я знаю. Выделили деньги. Материалы выделили. Ещё в прошлом месяце. Все сметы есть. Не сделано? Ну не сделано. У неё спросите, почему. У меня она не одна. Вы хотите историю раздуть? Ну раздувайте. Она этого и ждет. А что значит, справедливо? А вы сами, простите, кто?

Колючесть председателя разозлила меня. Я пообещал, что завтра же приеду и посмотрю все на месте, и с угрожающей вежливостью попросил Ивана Дмитриевича сопроводить меня, намекнув, что попутно обращусь за комментарием в пресс-службу губернатора.

Знаю я таких прыщей-царьков, которые окопались в своем райончике и считают себя неуязвимыми.

— Вот я приеду, и мы на месте всё сразу и посмотрим, — повторил я в трубку.

— Да езжайте на здоровье, — буркнул председатель. — Завтра так завтра. Если в район не дернут, я вас встречу. Да. Всё. Отбой.

Я перехватил Гришу на выходе. Он спешил и нервно посматривал на смартфон. Я описал историю в общих чертах и получил отрешённое согласие на поездку.

До выезда на пикет с дольщиками я успел пролистать статью о Филино. Я пропустил обширный блок про зарождение казачьего поселения и развитие каких-то там мануфактур, про стройку ткацкой фабрики, гипсовую шахту и вклад тамошней железнодорожной станции в развитии Нечаевского района.

Значимый факт номер один: до 2004—2005 годов в 40 километрах от Филино находилась база ракетных стратегических войск, ныне расформированная и закрытая.

Факт номер два: местность возле железной дороги на окраинах Филино напоминала игры S.T.A.L.K.E.R. и Fallout вместе взятые. В инстаграмме я нашел фотографа, который снимал здесь перед грозой, накрутив контрастность и четкость снимка до такой степени, что маневровый тепловоз стал мрачно-пёстрой машиной апокалипсиса, небо клубилось чёрной пеной, а коровы на фоне мазутной насыпи выглядели уже мёртвыми. Усиливала эффект стоящая на жёлтой пустоши охранная вышка, непонятно что охраняющая, резервуарный парк заброшенной нефтебазы и полуразрушенная церковь.

Я много раз проезжал поворот на Филино, но в самом посёлке не был. Может быть, через проблемы одной семьи удастся показать историю целого поселка, и даже не поселка, а всей умирающей российской глубинки, где правят князья на «Гелендвагенах», а из достопримечательностей только запущенный дом-музей, столовая и бюро ритуальных услуг, работающее до последнего клиента. Ждать которого осталось недолго.

 

* * *

Митинг дольщиков «Аламазов» оправдал самые смелые ожидания: он был недолгим из-за пронизывающего ветра и скучным, как годовой отчет. Человек двадцать сбилось на отведенной площадке с внешней стороны «Алмазов», держа в руках плакаты «Воров — к ответу» и «Верните метры бездомным детям», нарисованные фломастерами. Представитель застройщика с трибуны пообещал согласовать план завершения работ, а депутат Алфёров пообещал не оставить это так.

Ко мне присосался дольщик Игорь, с которым мы несколько раз общались по телефону. На вид ему было лет тридцать пять. Куртка надувалась на ветру и оторванный хлястик дёргался ей в такт. Глаза Игоря были сощурены, как у человека, который стоит на причале и безнадежно вглядывается в горизонт. Он все время подступал ко мне, почти наступал на меня, и глядя за линию недостроенных тёмных домов, которые напоминали гнилые зубы, говорил:

— Ты же, это, журналист. Ты же должен правду говорить. Тут не все. Ты не пиши, что их там десять человек пришло. Это для отчетности. Нас тысячи. Не согласовали большой митинг. Разрешили по спискам прийти. Самых тихих взяли. Ты пиши, как есть. Вот этот гондон, что с трибуны сейчас вещал, он деньги и украл. И все, кто над ним, украли. Ты так и пиши, что собрали с людей деньги. Просто вязли и по карманам распихали. И лечат сейчас, что денег нет, но вы держитесь, б. Вот про это пиши. Что воры. Поименно.

На мою ремарку, что я не могу обвинять кого-то в воровстве до решения суда, которого нет даже в планах, Игорь закивал:

— Да ясно, ясно. Что тут непонятного? Я продал квартиру, продал машину, в ипотеку залез, вкинул в эту херню два ляма, и где они? У меня двое детей, у меня жена в декрете, я утром на заводе, а вечером таксую, я живу в съемной квартире и плачу ипотеку ещё, а ты мне объясняешь, что про это нельзя писать? Скоро народ на вилы этих гнид поднимет, так что думай, на чьей ты стороне.

Я не стал уточнять, для чего отец двоих детей с женой в декрете соглашается «вкинуть два ляма» в долевое строительство, не первый год напоминающее финансовые пирамиды. Каждый раз всё начиналось с деклараций надежности нового застройщика и сдачи пары домов, и предновогодней лихорадки, когда распродавалась «последняя очередь» перед повышением цен. И люди в шесть утра занимали очереди в офисы застройщиков, чтобы успеть внести свои кровные «два ляма».

Потом туман новогодней распродажи рассеивался и наступала серое утро, а за ним их ждало не новоселье, а пара лет на коллективное размышление о том, кто же виноват и что делать.

— Главное, застройщик-то нормальный был, — слышал я голос Игоря. — Нормальный. Я ещё до повышения деньги внес. Мы же чуть-чуть не успели. Предыдущий дом почти достроенный. Это вот эти черти всё украли. Ты напиши об этом. Это же претцентдент.

Он так и говорил: «прет-цент-дент».

Я сдерживал ухмылку, чтобы не получить по роже. Через редакцию прошло уже полсотни таких «претцентдентов».

 

* * *

Под вечер я принялся изучать карту окрестностей Филино. На гугл-карте дороги выглядели более-менее проездными, так что поездка не обещала быть сложной.

Поворот на Филино был хорошо обозначен. Дорога за ним сначала огибала озеро Ольхушу, проходила через Карасево и ещё три мелкие деревни и упиралась в развилку, где нужно было взять левее к железнодорожному переезду. Сразу за переездом начиналась главная улица Филино.

Чтобы лучше разглядеть посёлок, я включил спутниковую карту и вдруг заметил нечто странное. На севере от Филино, чуть слева, где на обычной карте была сплошная зелень, вдруг проступил отчетливый контур очень крупного объекта, по площади сравнимого с самим Филино.

Объект имел форму многоугольника с идеально прямыми сторонами, но разными углами — не квадрат, и не ромб, а нечто кособокое. Форму определял забор, внутри которого располагались строгие ряды одинаковых прямоугольников, которые я сначала принял за аккуратно оформленный могилы. Хотя шеренги прямоугольников располагались вдоль невидимых линий, сами линии не были параллельны наружным стенам, словно ограждение строилось без привязки к тому, что находится внутри.

Это было не кладбище. Каждый прямоугольник оказался крупнее трехэтажных бараков в центре Филино. Коттеджный поселок? Тоже нет. Внутри него были дороги, но не было перекрестков. От широких грунтовок к каждому бараку вели отдельные спиралеобразные ответвления.

В северо-западной части объекта дороги сливались в одну магистраль, которая выводила к основным воротам. Я заметил две соринки у пропускного пункта — легковые машины, — и одно пятнышко покрупнее — грузовик. Внешний, очень тонкий забор шел параллельно основному, но его можно было разглядеть лишь по слабой тени.

Я несколько раз переключил вид карты. Объект существовал только на спутниковой версии. Графическая карта показывала безмятежное зелёное поле.

Я включил панорамный вид и совершил небольшой тур в окрестностях объекта, надеясь увидеть хотя бы фрагмент его ограждения. Дорога из Филино к небольшому поселку Ключи и районному центру Нечаево проходила в полукилометре от объекта, но обзор закрывал некрасивый всклокоченный лес.

Лес плотно окружал объект с трёх сторон и только с севера располагался пятнами. Местность там могла быть заболоченна: рядом виднелась россыпь мелких водоемов

Впрочем, я увлекся. Отыскав на карте дом Анны Коростелевой, я сделал несколько пометок в блокноте и перечитал ещё раз письмо её брата. Он не оставил контактов, и если Анна всё-таки работает, мне придется разыскивать её полдня. На всякий случай, я отправил братцу письмо, но ответа не получил.

Вечером Оля сказала:

— Это же нелепо, если тебя уволят. Ты хороший журналист. Не переживай.

— Начнём с того, что мне в принципе неприятно, когда вопрос ставится таким образом.

— Не может этого быть. Этот Олег мог просто так сболтнуть. Я не верю.

Она сказала это, сливая макароны через крышку кастрюли со специальными дырочками, в которые всегда проскальзывала одна-две макаронины. Потом они лежали на дне мойки, как змеиные трупы.

— Салат сметаной или маслом заправить? — спросила она.

— Без разницы.

Оля вдруг спросила:

— А как тебе эти птицеловы? Вы что-то будете писать?

— Какие птицеловы? — не понял я.

— Которые предлагают перебить в городе всех голубей, потому что они разносят болезни. Как будто от голубиных трупов будет меньше болезней. Я вообще не представляю, как можно уничтожить всех голубей. Какое-то средневековье.

В соцсетях мне где-то встречались дебаты о вреде голубей, но я не особенно вникал. Олю же почему-то задевал этот вопрос. Она вообще любила живность.

— Говорят, что голуби заражают людей орнитозом, — Оля пыталась вовлечь меня в диалог. — Чушь. Я спросила нашего инфекциониста, он говорит, что в год регистрируют 10 случаев орнитоза, и в 9 случаях — у работников птицефабрик. Причем тут голуби?

Олю и не могло волновать моё увольнение. Для неё это был забавный курьёз, как для меня — проблемы дольщиков. Тесть всё равно не даст нашему уровню жизни просесть, пока я ищу новую работу. Тесть даже не заметит выпадение мой зарплаты из общего бюджета. Оля видела позитив в том, чтобы я встряхнулся и поискал место, где откроется какая-нибудь перспектива. В редакции «Дирижабля» расти было некуда.

Чего Оля не понимала, так это оскорбительности самого выбора между мной и Борей Лушиным. Я бы лучше проиграл Арине, которую выберут за тщательность, или Неле, которая умеет делать сенсации. Но терпеть поражение от тюфяка Бори было мучительно. Это подрывало мои представления о мире и самом себе.

Не понимала Оля и взглядов её отца в мой адрес, не злых, но любопытных и сочувственных. По его меркам я и так занимаюсь ерундой, а если выяснится, что даже ерундой я занимаюсь плохо, он будет говорить со мной, как с умалишенным. Громко и разборчиво.

Работа в «Дирижабле», которую я получил перед тем, как умерла мама, и последующая женитьба на Оле, придали моей жизни определенность. Лишившись её, я боялся потерять что-то большее.

Весь вечер я воображал своё увольнение и дерзкие ответные шаги и под конец развеселился. Ночью я представлял завтрашнюю поездку в Филино и материал, который процитируют федеральные СМИ, который возродит дискуссию о судьбе российских сёл, а, может быть, удостоится премии и войдет в рейтинг лучших репортажей. Я так разгорячился, что не спал до четырёх утра.

 

* * *

Но к утру бодрость испарилась. Сонно раскачиваясь над унитазом, я посчитал накатившую тревогу лишь временным эффектом, инерцией сна и следствием общей нервозности. Но даже после кофе и торопливой беседы с Олей, тревога не ушла, а, напротив, обрела какую-то смутную конкретность.

Я будил Ваську, а Васька смешно дергал ногой; мне хотелось остаться и отвезти его в садик, но вместо этого я сел в прохладную после ночи машину и поехал к выезду из города вдоль огромной пробки, которая стояла навстречу, как загнанный в сердце города осиновый кол. Вокруг пробки гноились перекрестки. Я ждал облегчения на выезде, но когда мелькнул знак окончания города и открылась почти пустая трасса, мне стало ещё тревожнее. Мне показалось, что я уезжаю надолго, сжигая за собой мосты.

Уверенность в филинской истории убывала быстрее, чем бензин в баке. До Филино было чуть больше 50 километров, но расстояние казалось бесконечным, как часто бывает, когда идёшь куда первый раз и не уверен в правильности маршрута. Посёлки вдоль трассы будним утром казались неживыми.

Хорошие статьи получаются случайно, когда не пытаешься пригвоздить их у листу и встроить в свои жизненные планы. «Рожать ежа», — так мы называем пустые темы, которым потом мучительно придаём актуальность, злободневность, остроту, чтобы получить первый же комментарий «Ну и о чём статья?». Филинскую историю придётся тащить за уши, придумывать на ходу, приукрашать и преувеличивать — теперь это было очевидно.

После поворот с трассы на дорогу вокруг озера Ольхуша я занялся аутотренингом, тормоша свой гуманизм. Я представлял боль семьи, которая ставит тазики на телевизор, чтобы спасти его от талого мартовского снега. Впрочем, на дворе был май.

После деревни Карасево асфальт исчез, и на скорости мне показалось, что он не исчез, а выключился. Его или сточили инструментом или он просто устал от бессмысленности, растворившись во времени и оставив после себя подобие древних узоров, на которых машину трясло до болезненных стуков из-под днища.

Поселки вдоль дороги были небогатыми, с десятком домов и заброшенными сараями на отшибах. Встречались мелкие пруды, заросшие камышами и густо населенные чайками; чайки вились над чёрной водой, как дым пепелища. Я остановился, чтобы сделать снимок, и оглушительное облако поднялось и закипело, как стая ворон. Чайки взбивали на поверхности пруда густую ряски, и она задумчиво вращалась. По бокам пруд обрамляли бакенбарды камышей, и сверху он мог походить на профиль Пушкина.

Встречных машин почти не было: попался лязгающий грузовик, водитель которого надеялся разглядеть во мне знакомого, и старые «Жигули» с прицепом, которые размашисто огибали ямы. Прицеп прыгал и скакал позади, как строптивый ребенок, которого тянут к зубному.

Радио теряло одну радиостанцию за другой, и около Филино я остался наедине с каким-то садоводческим каналом, где звучала поп-музыка из детства, а реклама задорно уговаривала посетить ярмарку саженцев в Нечаево.

На развилке я взял левее, проехал старый железнодорожный переезд. Из будки вышел дед и сделал несколько бессмысленных жестов; я притормозил, но он сердито махнул рукой — проезжай. За переездом я обнаружил сносный асфальт главной улицы Филино и совсем другие декорации.

Насмотревшись апокалиптических снимков, я ждал от Филино мощного визуального эффекта; мне казалось, что уже за переездом начнутся полуразрушенные дома и стекающее в их дворы чернота неба.

Но дома оказались обычными, а небо — неохотно голубого цвета, который предвещал обычную для конца мая погоду.

За вывеской «Филино» гостей встречал двухэтажный особняк, отделанный бежевым сайдингом и забором из синего профнастила, что, по-филинским меркам, должно быть, считалось роскошью. Взгляд уводила вдоль улицы беспощадно-жёлтая газовая труба, подпрыгивающая прямоугольной петлей над проездами и зачёркивающая дома позади.

Дома были разными: старые деревенские избы из бревен с рыхлыми срезами, пестрые сине-белые хаты на южный манер, безликие коробки из белого кирпича и брошенные чёрные остовы, вросшие в землю и накрененные — памятники демографическому кризису Филино.

Около колонки два загорелых мальчугана с руками-веточками, бросив велосипеды, набирали воду в полиэтиленовый пакет. Струйки рисовали по воздуху параболы и лились на тонкие ноги пацанят. Заметив меня, они замерли и робко изучали машину, а потом, задыхаясь, наперебой объясняли, как найти улицу Колхозную: Прямо, налево, ещё налево до забора и направо.

И всё-таки первое, благополучное впечатление о Филино было обманчивым. Через один встречались дома, заросшие кустарником, выгоревшие, утонувшие в филинской земле — я насчитал не меньше десятка брошенных жилищ и два хороших дома с заколоченными окнами.

На лавке у забора, на фоне мертвого фасада, сидел беззубый старик, лицо которого почти съели морщины. Его слепой взгляд долго держал меня на прицеле. В руках у него была палка, на которую он давил руками, будто хотел встать. Иногда он стучал ей по земле, словно призывая духов.

Дальняя часть Филино когда-то была его историческим центром: новых домов здесь было меньше, зато проступали добротные каменные остовы старых зданий. В некоторых угадывался дом или склад без окон. Из пустых прямоугольников, на которых не росла трава, торчали каменные стены и низкие парапеты.

Я обогнул Филино с востока, проехал мимо сторожевой вышки и заброшенной церкви, и по грунтовой дороге выехал на улицу Колхозную. Скоро улица кончилась и дорога нырнула к реке. Я попал в узкий проезд: слева шли серые заборы и вросшие в них сараи, справа наступала крапива. Проезд вывел к дому, стоящему чуть в стороне и как бы вне принятой здесь логики. Подъезд к нему расчертили колеи. Слева к нему подходила другая улица, которую на карте я почему-то не заметил.

Перед домом была свалка мусора: насыпной вал из шин, пластиковых бутылок, старых корыт, гнутого велосипеда и другого пёстрого хлама. Мусорка, видимо, выполняла и прямую функцию, и заодно отгораживала дом от проезда, если не своей неприступностью, то горьковатым запахом старой резины и нечистот.

За свалкой была площадка и угадывались следы старого забора; земля в пустых лунках напоминала дёсны старика. Под огромным тополем вдоль сарая лежали неровные потемневшие доски. Мухи оживленно делили пространство двора.

Дом оказался очень пестрым. Вероятно, прокрашенный в синий цвет, он оплыл зелёно-жёлтыми разводами как акварельный рисунок. На углах краска отшелушивалась, обнажая серые доски.

Окна неплотно прикрывали ставни. Крайняя ставня перекосилась и висела на одной петле. Дом всматривался в меня затекшим глазом.

Справа от крыльца виднелся узкий проход к реке. Я поднялся по треснувшим ступеням и постучал. Никто не ответил. Я дернул ручку, и в нос ударил неприятный запах скипидарной мази.

— Здравствуйте, — крикнул я в полутьму, удивляясь резкости голоса. «Журналюга проклятый», — подумал я, упреждая мысли тех, кого я мог разбудить своим вторжением.

Дом казался пустым. Я прикрыл дверь и огляделся. В доме кто-то закряхтел, несколько раз стукнул металл, что-то грохнуло и покатилось.

Я снова приоткрыл дверь. Коридор пересекла тёмная фигура и прильнула к окну дальней комнаты. Я видел её наискосок. Фигура смотрела в окно с перекошенной ставней. Она непонятно для чего терла окно, словно то запотело изнутри.

— Я здесь, — позвал я громче.

— А! Вааадька, ты что ли? — женщина зашаркала ко мне по коридору.

Скоро я разглядел ее: Анне Коростелевой, если это она, было лет сорок пять. Она была высокой, кудрявой, чуть скособоченной. Кудри её напоминали растянутые пружинки, потерявшие всю упругость. Она всё плотнее заматывалась в халат, словно готовясь выйти на мороз, волоча ногами огромного размера тапочки. Глаза её щурились из-за толстых очков с голубоватыми линзами. Их дужки были так щедро замотаны изолентой, будто сделанные из неё.

Приближаясь, она выгоняла из коридора усиливающийся запах мази, вареного лука, нагретого пластика и перегара. Скоро последний перешиб все прочие запахи. Это был перегар, настоянный на отрыжках, папиросах и злой водке, которая покидала организм Коростелевой через все поры. Облако так зримо приблизилось ко мне, что я отступил назад к самому краю крыльца. Перила выгнулись подо мной, как резиновые.

— Вам кого? — хрипло спросила она, щурясь всё сильнее. Яркий свет стал для неё неожиданностью.

Когда говоришь с детьми, сумасшедшими или пьяницами, сложно начать, потому что даже самые простые вещи требуют объяснения. Я сказал, что работаю журналистом, и её брат попросил разобраться с протекающей крышей.

— Подожди, — сказала она и на несколько минут исчезла в доме.

Она вернулась, одетая уже в джинсы и тонкий свитер, висящий на узких плечах. Она помешкала в проходе, вытеснила меня с крыльца, села на ступеньку и закурила.

— Куришь? Нет? Вадька тебя прислал?

В хриплом голосе была надежда. Я снова представился и объяснил всё заново.

— Крыша, — показал я наверх. — Крыша у вас провалилась, я так понял. Течёт ваша крыша.

Коростелева не заметила двусмысленности фразы.

— Брат ваш просил разобраться, — добавил я. — Брат. У вас есть брат?

— Так Игорь что ли?

— Да, Игорь.

— И что? Чего хочешь-то?

— Крышу посмотреть. Где провалилась?

— А, крыша… — она рассеяно глядела на свои громадные коричневые тапки. — Ну крышу, эта, с задов ступай, погляди.

Сигаретой она повертела в воздухе, оставив что-то вроде автографа.

За углом дома был глухой сад. Паразитные клёны пожрали другие деревья, а их тень пожрала траву. Пахло влагой и клопами.

Последняя надежда сделать путную историю рухнула и разбилась, как тот кусок шифера, что откололся от середины коростелевской крыши. Это был просто кусок шифера размером с оконное стекло, следы которого лежали на бетонном отмостке вокруг дома.

— Сильно течет-то? — спросил я, вернувшись.

— Да когда как… — махнула она рукой, кокетливо заломив ее; сигаретный пепел почти касался щеки. — У меня это, знаешь, крыши под полом.

— Какие крыши? — не понял я.

— Мыши, — поправила она равнодушно. — Сожрут меня ночью.

— Стоп. С мышами потом. У вас крыша течет. И травма, мне сказали, какая-то. И дочь где ваша? Вам помощь нужна?

— А кто тебе сказал? — удивилась она моей информированности.

Разговор не сдвинулся с мертвой точки, пока Анна не выкурила ещё две сигареты, запихивая тщательно обслюнявленные бычки в щели ступенек. Свет перестал резать ей глаза.

— Крыша, да… — сказала она наконец с грустью. — Вот когда дождь, то это самое… Течёт там. По стене сочится, когда дождь. Вот так во всю стену пятно. Там побелить бы.

— А что председатель ваш, филинский? Говорят, обращались к нему.

Она подняла лицо. Глаза её чуть косили и поэтому смотрели клином, клин уперся мне в переносицу, скользнул ниже, но всё время мимо глаз. Потом её взгляд разочарованно ушел с моего лица.

— Ну председатель. Что председатель? Ну что?

— Что, что. Помогает он или нет?

Алкоголичка хмыкнула и дернула плечами.

— Досок вон дал, шиферу какого-то. А толку-то?

Докурив сигарету, она ушла в дом, и ещё некоторое время я ощущал её запах на своем лице.

Я обошёл дом. Фотографировать не хотелось. Я распалял себя мыслью, что это и есть глубинка без прикрас. Я убеждал себя, что в офисе, налив кофе в огромную кружку, я найду правильные слова. В офисе, может быть, найду. Но сегодня думать о Коростелёвой и её доме мне не хотелось. Я не испытывал сочувствия.

Послышался звук подъезжающего автомобиля. Я вышел за кучу мусора, чтобы взглянуть, не мешает ли моя машина проезду. Прямо за кучей остановился старый внедорожник Opel, из которого выпрыгнул человек в светло-голубой рубашке. Он был небольшого роста, но складный, как садовый гном.

— Вы корреспондент? — спросил он, протягивая руку на ходу. — Кожевников. Председатель.

— Здравствуйте, Иван Дмитриевич. Спасибо, что приехали.

После вяжущего разговора с Коростелёвой вид председателя вернул мне рабочее настроение.

Жестом он приказал следовать за ним. Вид у него был нетерпеливый и решительный. Мы обогнули кучу мусора и подошли к крыльцу.

— Аня! — резко позвал он.

Коростелева появилась уже без очков; под глазами у нее залегли темные треугольники.

— Ну? — требовательно спросил Кожевников. — Что там у тебя? Потоп? Корреспондент вот из Москвы аж приехал снимать про твои беды.

— Не из Москвы, — усмехнулся я.

— Где этот? — с нажимом спросил Кожевников. — Ну где твой приятель? Как его? Вадим? Вадим где?

— Не знаю, — пожала плечами Анна. — Ветер в поле знает.

— А шифер где? — Кожевников занервничал и быстро обошел дом. — Ну тут же шестнадцать листов было, где?

— Да я чё, знаю? — возмутилась Анна. — Они тут грузовик пригнали, вон, всю землю испохабили. Может, увезли.

— Да как, б, увезли-то? — закричал Кожевников. — Он мне на прошлой неделе говорил, мол, сделаю. Как увезли? Ты чё, мать, за добром своим не следишь? Шестнадцать листов было. Как так, мать?

— Ну и чё теперь? — плечи Коростелевой подпрыгнули под свитером. — Там не сильно течет.

Мы оставили её на крыльце прикуривать очередную сигарету. Она попросила у меня сто рублей, я выгреб всю мелочь, Коростелева кивнула и вяло перекрестила меня по воздуху.

— Дай бог счастья тебе и всей твоей семье, — услышал я вслед.

 

* * *

В столовой поселковой администрации за обедом Кожевников рассказал мне историю Анны. У неё действительно была пятнадцатилетняя дочь-инвалид со сложным генетическим заболеванием, но года три назад её забрал к себе отец, военный в отставке. Анна слегка хромала, но травма была старой и с куском шифера никак не связанная. В молодости она была гулящая, но после микроинсульта потеряла подвижность половины лица и перестала пользоваться спросом, с мужем давно развелась, работала на случайных работах, дочь, пока девочка жила с ней, воспитывала плохо.

Кожевников выделял материалы и рабочих для восстановления её дома, но Анна соглашалась неохотно, часто выгоняла людей и устраивала истерики. Крышу взялся было починить мужик по прозвищу Вадик Короткий, который жил с ней последние пару месяцев, но вместо этого вывез шифер и исчез сам.

— Дом-то у неё, главное, добротный, — рассуждал Кожевников. — И участок большой был. Это муж её строил в восемьдесят девятом. Запущенный дом, но хороший — сам же видел.

Брат Коростелевой жил в Петербурге. Родина семьи была в Курской области. В Филино брат приезжал лет десять назад и сестрой особенно не интересовался.

— Зачем же он такие письма строчит в редакцию? — спросил я.

Кожевников отмахнулся.

— Чего строчит… Не знаю. Она ему по телефону наплела с три короба, вот и строчит. Строчила чёртов. Приехал бы, помог сестре, а лучше забрал отсюда.

Словно отвлекаясь от тяжелых мыслей, Кожевников раскрыл черную папку и принялся выкладывать передо мной документы.

— Вот, видишь. Её дом включен в региональную программу реставрации ветхого жилья… Хотя заметь, дом у неё не ветхий, но мы включили. Но это не сразу. Область деньги выделяет. У неё главная беда, что подвал топит. Крыша — это ерунда. Вот смета. Шифер сами нашли. Тут у нас дом один разбирали… Стоял долго. Хозяева умерли, наследников нет. Кто сюда поедет?.. А люди мрут. Ну мы пускаем, что годное есть, на нужды поселка.

Он выкладывал листы, как игральные карты, терпеливо ожидая, пока я пробегу их глазами.

— Старый шифер украсть, а? — снова завёлся он насчет хахаля Коростелевой. — Ну что за люд такой? Ты если сомневаешься, у любого тут спроси. Был шифер. Выделяли.

— Ясно, ясно, Иван Дмитриевич, да я вам верю. Я же вижу ситуацию. Вчера всё по-другому представлялось.

— А если губернатору писать будешь, — сказал Кожевников, захлопывая папку, — то не крышу новую проси, крышу мы сами сделаем. Проси, чтобы в центр её забрали на реабилитацию. У нас тут фельдшер уколы ей какие-то сандалит, да что толку-то. Надо как: под замок её и под капельницу. Её в город надо. Здесь негде. В Нечаево тоже ни черта нет, тараканы по стенам одни. В город её надо. А это уже не моя, знаешь, епархия.

Цены в столовой администрации напомнили рассказы отца о временах его студенчества, когда за несколько монет можно было взять первое, второе и компот. Но я отдал мелочь Коростелевой, а когда вытащил крупную купюру, Кожевников замахал руками, будто испугался её, и велел кассирше записать обед на его счёт.

Он устал. Он работал по инерции времен, когда Филино обслуживало часть РВСН и считалось режимным поселком. Должность не доставляла Кожевникову удовольствия. Когда-то он был агрономом, а теперь тянул в неопределенное будущее Филино.

Он проводил меня до машины. Я вспомнил про объект рядом с посёлком.

— Иван Дмитриевич, а что у вас тут за сооружение по дороге к Ключам? Склады там или что-то вроде?

Кожевников помолчал и спросил:

— Тебе куда, в город?

— Да, домой.

— Тогда не надо через Ключи. Вот сейчас по улице поедешь и налево к переезду. Там указатель на Карасево, увидишь.

— Да я знаю, я так и приехал. Я про объект, который у вас тут километрах в пяти в сторону Ключей…

— Я тебе объясняю: не надо через Ключи. Через Карасево езжай, — рассвирепел вдруг Кожевников. — Указатель будет на Карасево, вот по нему и поедешь.

Мы попрощались. Он торопливо сжал мою руку, думая уже о чём-то другом. Тусклый «Опель» с открытыми окнами ждал хозяина под липами, собирая на треснутую эмаль кузова пятна теней.

 

* * *

Я возвращался по главной улице Филино к выезду, когда две девочки привлекли мое внимание.

Они стояли у дороги на пыльной траве, держась за руки, и выглядели одинаково, как вырезанные из сложенного листа фигурки, вроде тех снежинок, что делают на рождество. Их лица были настолько белые, что даже белизна их платьев казалось живей их матовой кожи. Это была глубокая, многослойная белизна, словно обеих сестричек отлили из парафина. Я остановился.

Близняшки лет пяти. Из-под белой кожи проступали синие прожилки вен. Близняшки настороженно смотрели на автомобиль, обходя его полукругом. Я взял фотоаппарат и сделал снимок через стекло.

Перед домом, отделанным сайдингом, я из любопытства свернул направо на грунтовую дорогу и скоро выехал на берег реки Вычи. Здесь врастал в землю брошенный грузовик и паслись коровы с чумазыми боками. Я вышел сделать несколько снимков, и заодно взобрался на странный холм у самой реки. Холм оказался кучей земли, которую навалили при раскопках выгребной ямы. В заболоченный провал филинцы сваливали пищевые отходы, старую мебель и строительный мусор. Река подтапливала дальний конец ямы. От ямы исходило гудение тысяч мух. Из-за тёплой весны они были настырны и решительны, как в августе.

Я не стал дожидаться, когда ветер ещё раз бросит в меня смрад выгребной ямы, и поспешил вниз. Здесь меня караулил скучающий пастух.

— Эй, чё ты там потерял? — весело спросил он.

Пастуху хотелось поговорить. Он начал с нейтральных вопросов, из Нечаево я или Хасаново, потом спросил сигаретку, потом обсудил мой автомобиль. Узнав, что я журналист и мой фотоаппарат стоит, как его машина, он рассмеялся и рассказал про какого-то родственника, который тоже был художником (по меркам пастуха — «тоже» означало «еще один бездельник»), а потом купил безумно дорогой фотоаппарат и живёт теперь в Москве.

Мы немного поговорили о том и о сём. Пастух не стеснялся беззубой улыбки и пах похмельем, но, в отличие от Коростелевой, его похмелье было дружелюбным, больше табачным. Кнут, свернутый кольцом, висел на плече. Шесть или семь коров лежали под единственным деревом на берегу и редко трясли ушами.

Я спросил про близняшек.

— А это эти… Как их там… Короче, родились они такие. Да тут же это… Вышки. Излучатели, — охотно доложил он. — Вот на том берегу все от рака померли. Поедешь, погляди, дома брошенные. А с этого краю тоже изучение. Народ тут долго не живёт.

— Что за излучение? — удивился я новому заходу.

— Ну это, как его… Типа как, знаешь, космические лучи. Тут же военные стояли. Ну они тут это, летали, чё-то там, не знаю. Дыра, короче, озоновая тут. Это… Вот как на заре пойдешь, везде же заря красная, да? А тут вот за речкой жёлтая. Прям жёлтая, как мои яйца, — захохотал он. — Во, гляди.

Вместо яиц он показал прокуренные желтушные пальцы. Я сделал несколько снимков. Пастух охотно позировал, советую сфотографировать покрупнее его пальцы как доказательство желтизны филинских зорь.

— А что у вас тут за забором, если в сторону Ключей ехать? — спросил я небрежно.

— А где там? — удивился он.

— В лесу, по правую руку, если на Ключи ехать. Какие-то строения за забором, вроде складов.

— А, там… Да чёрт его знает. Дачи, наверное.

По словам пастуха, в Филино он прожил всю жизнь и ни о каких объектах не слышал; но потом, словно осенённый, вспомнил про расформированную военную часть, где лет пять назад можно было найти почти годный «Зил» или утащить кусок медного провода. Но военная часть находилась в 40 километрах от Филино, а Ключи и объект — гораздо ближе. Пастух лишь пожал плечами.

Я вернулся на главную улицу Филино, но вместо поворота на Карасево проехал прямо по указателю на Нечаево. Эта же дорога вела к поселку Ключи.

 

* * *

Проехав мост через реку Вычу, я оставил слева каменное основание старой стены, уходящей в поле, и оказался на шоссе к Ключам, которое выгибалось и уходило за горизонт, как след баллистической ракеты. С возвышенности должен был открываться вид на объект.

Но лес вдоль западной границы объекта оказался настолько густым и мирным, что догадаться о спрятанной за ним территории размером с целый поселок было невозможно.

Садоводческая радиостанция затрещала и скоро утонула в шуме помех; я не сразу сообразил выключить её зуд. Тишина показалась тревожной, как покой рентгеновского кабинета.

На перекрестке без обозначений я повернул направо и скоро попал в сосновый бор. Деревья были тонкими и высокими, словно гигантская трава. Старая дорога из бетонных плит угрожающе щерилась арматурой.

Дорога вывела к железнодорожному переезду, за которым оказался Т-образный перекресток с главной дорогой, уходящей налево в поселок Ключи. Я повернул направо на дорогу, которая, по моим расчетам, вела прямо к объекту, и тут же уперся в знак «Въезд запрещен».

Знак был не страшным. Если дорога односторонняя, могут лишить прав, но она не односторонняя, так что штраф — рублей 500 и всё.

Это был старый знак «Кирпич», чуть согнутый посредине порывом сильного ветра, наклонившийся к визитеру и глядящий на него свысока.

И всё же знак выглядел серьёзно, как часовой.

Дерзкая мысль пойти по дороге пешком, ничего, в сущности, не нарушая, тоже была отброшена. До контрольно-пропускного пункта было километра два, и по дороге наверняка встретится куча грозных щитов-предупреждений. Включить дурака не удастся.

Я развернулся и поехал в Ключи. Это был поселок из двух параллельных улиц и небольшой окраины. Его можно было обогнуть буквой П.

У самого въезда я увидел большой гараж и автомастерскую, возле сдвижных ворот которой скучали двое рабочих. Я остановился метрах в десяти от них и стал ждать, когда они подойдут с расспросами. Так оно и вышло.

Оба были разговорчивы. Мы поболтали о моей машине и пылевой буре, которая случилась у их в понедельник.

Руки одного из рабочих улыбались полумесяцами черных ногтей.

— Мужики, — начал я, и обращение вызвало у них легкую улыбку, — мне вон на том перекрестке направо надо, а там «кирпич» висит. Я проеду там?

— Зачем тебе там направо? — спросил Чёрные ноги, все ещё улыбаясь.

— Навигатор показывает.

— А ты куда едешь-то?

— Я на Карасёво еду. Навигатор туда ведет.

Улыбки сползли с лиц обоих.

— Не надо тебе туда, — произнес Чёрные ногти, как бы внушая эту мысль мне.

— Назад через железку езжай, — сказал второй в резко. — Выехал обратно и дуй через пути. Там по указателям.

— А что за знаком? — попробовал я ещё раз.

— Да ты голову не забивай, — отрезал второй. — Как лесок проедешь, направо давай и через Филино и Карасево на трассу.

Спохватившись, они пошли в бокс, и скоро их спины исчезли в черном проёме, будто утонули в нём.

На трассу я не поехал. По главной улице Ключей я два раза повернул направо, и скоро в череде однотипных домов увидел магазин. Палисадник перед ним был засажен цветами. Тигровые лилии свешивались из-за ограды, ощупывая входящих. Мальвы стояли, как дозорные.

Это был обычный сельский магазин с продуктами и бытовыми мелочами, где сразу оказываешься в клещах прилавка, а на полках жмутся друг другу товары, выставленные раз и навсегда. Весёлые этикетки потускнели и в полумраке магазина выглядели зловеще, как заспиртованные музейные экспонаты. От запаха пластмассы и упаковок повеяло чем-то из глубокого детства, из путанных закутков рынка в здании старого склада, куда мы частенько ходили с мамой.

В магазине было тесно: почти всё пространство заняла полная покупательница, которая конфузилась своей полноты и торопилась.

Продавцом оказался молодой парень с тонкими цепкими руками. Он выставлял на прилавок трёхкилограммовый пакет муки, и было заметно, что его жилистые руки привыкли работать с чем-то потяжелее. «Подсадной какой-то», — подумал я.

Женщина суетливо упаковывала покупки. Продавец перевёл взгляд на меня, и взгляд его был долгий, будто он сразу ждал признания.

Женщина мяла сумку, как тесто.

— Бутылку воды мне, — попросил я, и пока он выставлял её на прилавок, спросил. — Там на перекрестке знак «Въезд запрещен». Не знаете, проеду я туда?

Наступила тишина. Шуршал пакет.

Наконец парень ответил:

— Ничего там интересного.

— В смысле?

— В смысле, не надо туда ездить. Зачем тебе туда?

— По карте вроде короче получается.

— Не короче.

Голос его прозвенел резко, и также резко упала сдача на металлическое блюдце.

Женщина, словно предчувствуя ссору, тихо заговорила:

— Ты не спрашивай. Тут поселок режимный. Тут таких вещей не скажут. Тупик там. Туда тебе незачем.

— Спасибо, — я забрал воду и сковырнул с тарелки упрямую сдачу.

На обратном пути я остановился на перекрестке перед железнодорожным переездом. Старый знак «Кирпич» негромко звенел на ветру. Проезд за ним, изгибаясь, уходил вглубь неопрятного, будто взбитого блендером леса, который почти смыкался и отбрасывал густые тени на ровном асфальте. Свежая разметка выдавала, что у дороги был надежный хозяин.

В редакция я вернулся совершенно разбитый.

 

* * *

История поселка Филино напоминала взросление человека. Был в ней период казачьей юности с первой половины XVIII века и до середины XIX, о котором не осталось почти ничего. Казаки построили укрепрайон, а во время войны 1812 года как-то особенно себя проявили, за что получили право переименовать село в Гродно.

Но поселок предпочёл забыть о разгульной юности. От неё остались лишь мрачные отпечатки фотографий конца XIX века, когда казаки покидали насиженное место. С телеги глядели хмурые дети. Нарядный воин с лицом строгим и напряженным позировал на лошади. Подросток в военной форме взобрался на верх крыльца, пока его семья стаскивала вещи к телеге. Тёмные лица растворялись в кислоте старых фотографий и походили на случайный дефект плёнки.

Гродно-Филино пришло в упадок: отток казаков обескровил его. В современном Филино от того времени остались лишь остовы каменных стен.

В самом конце XIX века через Филино пустили ветку железной дороги и построили крупный транспортный узел. К началу нового века село ожило. С расположенных поблизости рудников и металлургических заводов в Филино везли сырье и металлические чушки, в самом селе появилась чаеразвесочная контора, ткацкая фабрика, конезавод, лесопилка и несколько трактиров.

На фотографиях того времени Филино напоминало, скорее, город. Между зданием управы и купеческими домами главной улицы зияла немыслимая по меркам современных поселков пустота. Пространство между домами заполняла грязь, по грязи шли подводы, на подводах сидели сутулые люди.

На чаеразвесочной фабрике работали дети с лицами стариков. Выносливая лошадь башкирской породы, коренастая и как бы сплющенная сверху, тащила из карьера полторы тонны руды; лошадью правила темнолицая женщина в платке; она смотрела в объектив и щурилась, будто опалённая его жаром. С другой подводы у ворот ткацкой фабрики тощие мужички грузили на сутулые спины огромные тюки.

Филино повзрослело, остепенилось, и к тридцатым годам получило статус города. Его каменный скелет я видел, проезжая восточную часть поселка.

Во время войны массовая эвакуация заводов вынудила строить новые железнодорожные ветки, и Филинская станция потеряла ключевое значение. Рудники поблизости были истощены, мужская часть населения мобилизована, большая часть мирных производств заброшена.

Перед Второй мировой войной близ Филино открыли месторождение гипса, которое активно разрабатывали в военные годы и потом. Но это не спасло Филино, и на двадцать следующих лет село пришло в упадок; по крайней мере, в источниках этот период почти не упоминается.

В начале 60-х в сорока километрах от Филино началось строительство базы ракетных войск стратегического назначения. Прямой связи между этим событием и возрождением Филино проследить сложно, но, очевидно, что потребности в рабочей силе, продовольствии и материалах обеспечили приток населения и развитие железнодорожного узла.

Филино не был закрытым поселком, но получил какой-то уровень режимности. Вероятно, сюда наведывались люди в штатском и проводили работу с населением, которое должно было сообщать о появлении необычных визитеров. Самыми охраняемыми объектами Филино были заброшенный ныне железнодорожный терминал и элеватор.

Потом кризис среднего возраста закончился и началась старость. Поселок не достиг былого расцвета, но ещё на двадцать лет, совпавших с брежневским периодом, погрузился в томное благополучие, от которого также почти не осталось ни фотографий, ни свидетельств — скорее всего, из-за близости стратегического объекта. А может быть, здесь просто ничего не происходило.

В первой половине 80-х население Филино достигло почти 5 тысяч человек, и потом снова пошло на убыль столь резко, что через десять лет осталось чуть больше половины.

До начала 90-х процесс никак не фиксировался, но после падения Союза вдруг забили тревогу, и в Филино поехали многочисленные комиссии.

Старых газет с заметками о Филинской сенсации я не нашёл, а современные источники пересказывали одинаковую фабулу о вымирающем поселке, уделяя больше внимания бытовым трудностям жителей, чем причинам их смертности.

В форуме я наткнулся на жутковатую исповедь девушки, чья мать мучительно умирала от непонятного заболевания. За два месяца из энергичной 45-летней женщины она превратилась в мёртвую плоть. Приезжие врачи бегло осматривали больную, не приближаясь к ней, а затем в соседней комнате долго заполняли какие-то документы. Они брали анализы, но не говорили о результатах; от их посещения оставались лишь справки с отметкой «Некроз тканей» и мелкой подписью внизу «Не является медицинским заключением». Когда мать умерла, во дворе дома появился УАЗик, санитары завернули её тело в плотную ткань и какой-то особы мешок. Позже дочь оповестили о расположении могилы на одном из четырех филинских кладбищ. Пост был датирован 2005 годом.

На форумах и мелких сайтах основной причиной филинских бед считали влияние ракетной базы. Я мало знал о ракетных войсках, но если сами военные жили в гарнизоне на территории базы, которая находилась в 40 км от Филино, в поселке не могли вымирать из-за подобного соседства. Должно было быть что-то ещё.

Встретилась мне и совсем параноидальная теория о якобы проведенном в 1953 году ядерном взрыве на полигоне близ Филино, радиоактивные осадки которого выпали вблизи поселка.

Самым ценным активном была найденная с большим трудом статья в журнале «Фундаментальные исследования» за август 2010 года с длинным заголовком: «Исследование загрязнения почвы, воды и биологических сред Нечаевского района в зоне влияния расформированной дивизии ракетных войск стратегического назначения и анализ заболеваемости населения».

Авторы обобщили результаты исследования земель близ Филино и провели собственные замеры, но к однозначному выводу так и не пришли. По крайней мере, их работа содержала конкретные факты.

В Филино фиксировалось повышенная заболеваемость астмой, аллергией, раком и артритами. Чаще среднего рождались дети с физическими недостатками и наблюдался высокий уровень психических расстройств у пожилого населения.

Одной из версий была авария на химическом комбинате «Полимер-Пром» в 1977 году, который находился на реке Выче в 60 км от Филино выше по течению. В начале 80-х вблизи Филино фиксировалось повышенное содержание опасных химикатов — диоксинов. Авторы анализировали технологические цепочки «Полимер-Прома», розу ветров и силу течения речки Вычи и пытались проверить гипотезу о диоксиновой катастрофе. Другой версией была обработка местных земель экспериментальными гербицидами, позже полностью запрещенными.

Прямое влияние ракетной базы авторы отмели сразу. В Филино наблюдались повышенные радиационные фоны, но основной версией было высокое содержание урана в гранитных залежах под поселкам и активное просачивание радона в подвалы зданий и грунтовые воды. Согласно этой теории, место изначально было неблагоприятным для жизни, что, вероятно, привело к исходу казаков 150 лет назад.

Авторы обнаружили повышенное содержание меди, свинца и цинка в почвах и воде близ Филино, а река Выча озадачила их примесью ртути, хотя и некритичной. Основной версией посчитали расположенный в 10 км на восток от Филино заброшенный горно-обогатительный комбинат, пыль которого и просачивающиеся в грунт воды могли содержать примеси тяжелых металлов.

Авторы, словно устав от собственной писанины, приходили к выводу, что выделить конкретный источник высокой заболеваемости не представляется возможным. Они придерживались некой «теории пятен»: зоны неблагоприятного воздействия отдельных предприятий наложились близ Филино друг на друга, что, вкупе с повышенным содержанием радона, дало накопительный эффект. Далее они пускались в пространные объяснения о взаимосвязи поврежденного иммунитета с риском онкологических заболеваний.

Я ещё раз пролистал документ в поисках упоминания объекта, который находится в нескольких километрах от Филино близ поселка Ключи. Но авторы словно не знали о его существовании.

Вспыхнувший в 90-х интерес к Филино довольно быстро сошёл на нет. Оно прописалось в рейтинге неблагополучных поселков области, но попыток разобраться в вопросе, кроме упомянутого исследования, не предпринималось. Население Филино тем временем сократилось в пять раз.

Когда человек долго ищет причину явления, но заходит в тупик, ему проще думать, что явления нет. Если мы видим огонь, но не понимаем, что именно горит, проще считать его оптическим эффектом. Особенно, если находишься далеко.

Эта мысль прослеживается во многих статьях о Филино, изданных уже в нулевых. Их авторы рассуждали о естественной миграции населения и смертности от социальных факторов, из-за отсутствия нормальной медицины и низкого уровня жизни. Упадок Филино действительно совпал с экономическим кризисом конца 80-х и 90-х. Сократилось, пусть не столь радикально, население и соседних деревень. Всё чаще появлялось мнение, что если столь же дотошно проверить другие посёлки, найдется не меньше фактов в пользу параноидальных теорий разного сорта.

Существовала даже версия, что мистификация Филино была лишь постановкой местных активистов, призванной упростить филинцам получение жилья в городе. Если и так, постановка провалилась: жилья не получил никто.

Для меня оставалось загадкой, намеренно ли в исследовании 2010 года упускался из вида объект под Ключами или в те годы он ещё не существовал?

В конце концов, объекты такого масштаба не возникают из неоткуда. Кто-то должен его проектировать, строить, возить стройматериалы, охранять. Если не сами строители, то их дети могли что-то видеть или слышать.

Я настучал в фейсбуке вопрос о заболеваемости в Филино и странном объекте рядом с ним, прикрепив спутниковую фотографию: «Комрады, навигатор завел меня к такому вот строению, кто-нибудь знает, что это? Теплицы?».

Первым же комментарием было: «Тебе зачем?».

Я написал: «Просто любопытно».

Ответа не последовало.

 

* * *

Чтение о Филино полностью выбило меня из графика. Я потерял половину дня и целый вечер, а на утро проснулся в четыре часа утра в лихорадке. Мысли скручивались в петли и от бесконечного и бесплодного повторения причиняя мне почти физическую боль.

Чтобы не мешать Оле, я взял смартфон и полез в соцсети. Опять половина ленты была посвящена бывшим.

«Ладно, мой каминг-аут. В 2002 году в Турции познакомилась с парнем. Очень красивый, просто бог, устоять было невозможно, без шансов вообще. Случился непродолжительный роман. Потом разъехались. Он из Саратова. Сразу ничего не обещали, даже адресами не обменялись. Но потом он меня нашёл через интернет. Самое интересное, общаемся до сих пор. У обоих семьи. Кто сказал, что дружбы с бывшими не бывает? #бывшие».

Интересно, нравится ли её нынешней семье читать о боге из Саратова, кружившим с ней пятнадцать лет назад?

На всякий случай я залез на страничку Оли. Сообщения она выкладывала редко и в основном репостила понравившиеся статьи про офтальмологию или большой теннис — её вторую страсть. Ничего подозрительного на Олиной странице не было.

Я бросил смартфон, попытался заснуть, не смог, разозлился и поехал на работу. Там, выпив две кружки кофе, я всё утро перечитывал заметки о Филино.

На утренней планерке Гриша объявил, что Роскомнадзор потребовал от него объяснений за интервью с матерью пропавшей девочки, потому что в ней описывались её суицидальные наклонности, зато сама статья собрала 130 тысяч просмотров. Борис сдержанно сиял.

— Спасибо Неле за подгон, — отдал он должное коллегам.

— В данном случае, мы прошли по самой грани, но не вышли за рамки допустимого, — сообщил Гриша. — В общем, коллеги, нам надо больше смелости, больше раскованности. Про исчезновение школьницы написали все, а интервью с мамой — это наш эксклюзив, который процитировали федералы. Действуйте смелее.

Моя статья про дольщиков отметилась лишь высокой цитируемостью в соцсетях, где, вероятно, её растаскивали соратники активиста Алфёрова. Чуть лучше читали материал про заблокированный коммунальщиками двор, но на фоне Бориных успехов я выглядел невзрачно.

Успехи вообще приходят ко мне случайно; как только требовалось показательное выступление, удача шарахалась от меня.

На планерке обсуждали голубей. Дискуссия об их вреде так сильно захватила соцсети, что Гриша настаивал на большом аналитическом материале.

— Да это, наверное, фонд Зимина раскачивает тему, они же в прошлом году призывали белок не кормить, — сонно сказала Галя. — Они всегда какой-то бред предлагают.

— Нет, Зимин не причём, он в Москве сейчас, — ответил Гриша.

— И почему бред? — ерепенилась Неля. — Голуби — крысы с крыльями. В парке все скамейки обосраны. Всё правильно говорят: надо вытеснять их ареал в леса.

— Их хотят травить, — вставила Арина.

— А лучше люди пусть травятся? — фыркала Неля.

Гриша остановил дискуссию:

— Вопрос не в том, что считаем мы. Вопрос в том, как обстоит дело на самом деле. Из того, что я прочитал, голуби действительно представляют большие риски, особенно для детей. Нужно привлекать специалистов, орнитологов, эпидемиологов, делать большой материал. Какие идеи?

У Виктора Петровича был знакомый специалист по редким породам птиц. Арина обещала связаться с ветеринаром Николаем Алябиным. Знакомые медики Нели могли хорошо рассказать про эпидемии, которые возникают от птиц и грызунов.

Пока шёл голубиный спор, на свободной странице ежедневника я рисовал могилу в призрачном лунном свете, размышляя, вывести ли своё имя поверх надгробия. Взгляд скользнул чуть ниже и уперся в написанную моим почерком надпись «Филино», сделанную, судя по всему, 11 мая.

Зачем я написал слово «Филино» 11 мая? Я помнил некоторые дни своего детства, но события двухнедельной давности слились в неразборчивое ощущение прошлого. Я не помнил ничего про 11 мая.

Надпись «Филино» окружал орнамент каракуль, из которых я разобрал слово «частицы», аббревиатуру РГМ (видимо, «Росгидромет») и сокращение «с.з. ветер».

Я полез на сайт и вспомнил, что 12 мая вышла статья о задымлении городской свалки. В тот день я брал комментарии у чиновников, пожарных и довольно известного в наших краях блогера Ильи Садыкова, которого власти считали провокатором и гринписевцем. В ежедневнике я записал фрагменты его комментария, но кусок про Филино полностью выпал из памяти.

Я заявил на планерке три вялые темы и после её окончания набрал Садыкову. На мой вопрос о Филино он ответил как-то нехотя:

— Да, в общем, это просто резервный железнодорожный пункт, я уже неоднократно говорил о планах превращения нашей области в радиоактивную свалку, и, пока не для печати, но очередная партия высокорадиоактивных отходов была провезена как раз в начале мая.

— А Филино причём?

— Эти же составы идут вне графика и для них выбирают специальные направления, в данном случае, они идут через станцию Филино и там, как я понимаю, подвергаются некому предварительному контролю. Там есть ответвление путей, что-то типа длинного навеса, куда загоняют целый состав.

После этого спикер свернул на излюбленную тему о заговоре властей, которые поставили на нашей области крест.

 

* * *

Вечером я рассказал о Филино Оле.

Мы сидели на кухне. Васька, почавкав, забросал суповой лапшой стол и сбежал к себе в комнату. На смену ему пришел косолапый бигль Рикошет, усевшись перед Олей в ожидании, когда в его миску со смачным шлепком упадет собачья консерва. За биглем и Олей пристально наблюдал кот Вантуз, до конца ещё не определившийся, принимает ли он Рикошета в нашу семью

Вантуз был довольно лохматым беспородным котом серо-белого окраса, которого притащили в наш коттедж ещё строители. Он перезимовал в заколоченном недострое, дождался весны и возвращения строителей, а когда дом был сдан, отказался покидать его, считая себя как минимум дольщиком.

Мы пытались выставить беспризорного кота за дверь, но лазутчик помнил тайные ходы, поэтому непостижимым образом проникал обратно. Оля любила животных, и упорство лохматого кота очень её тронуло. Она тщательно помыла его, назвала Вантузом и оставила жить.

Вантуз был независим, но справедлив. Появление Рикошета, которому шёл восьмой месяц, он воспринял с известным скепсисом, но дал щенку шанс. Изредка он шипел на него и отбивался от приставаний, но чаще присматривал за биглем с высоты и своим присутствием дисциплинировал всю семью.

Оля накладывала Рикошету консерву под надзором Вантуза. Я рассказывал ей о Филино и странном объекте неподалёку от посёлка.

— Знаешь, я давно не сталкивался с тем, чтобы час, два, три поиска по всем возможным запросам не давали результата, — говорил я. — Объект есть на спутниковой карте, но не упоминается в Интернете. Если это такой уровень секретности, почему детальные спутниковые снимки есть в открытом доступе? Что это, теплицы или ракетные склады?

— Может, у твоих знакомых в полиции узнать?

— Полиция, скорее всего, не причём. Если это режимный объект, им занимаются военные или ФСБ.

Оля села напротив меня:

— Если этим занимаются военные, зачем этим заниматься тебе? Наверняка там всё проверено.

— Я тебя умоляю…

— У меня отец служил, я знаю. Если это, как ты говоришь, ракетные склады, там всё очень тщательно контролируется.

— Я бы не был так уверен.

Когда Васька отправился спать, а Олино пение стало доноситься из ванной, я включил в спальне телевизор и забрался поверх прохладного покрывала, захватив ноутбук. Я уже неоднократно зарекался проверять фейсбук перед сном, потому что от некоторых комментариев у меня начиналась бессонница, но хватало меня максимум на день-два.

Мой вопрос о Филино и объекте рядом с Ключами породил интересную, но бессмысленную дискуссию. Большинство знало о поселке меньше меня.

Я проверил личные сообщения. Мне писал герой недавней статьи об аварийном доме, на жалобы которого после публикации обратили внимание городские власти. Гриша Мостовой просил исправить заголовок статьи, запланированной на завтра. Незнакомый с ником Guillo Sanches предлагал общение. Guillo Sanches, судя по имени, был кем-то вроде бизнес-инструктора, который научит меня зарабатывать больше тестя за пять дней не выходя из дома.

Я открыл сообщение. В нем была очень длинная — строк на пять — ссылка без комментариев. Я все-таки кликнул по ссылке и попал на страницу с большой картинкой, которая на экране смартфона испуганно сжалась и превратилась в светлый прямоугольник. Я начал раздвигать ее пальцами и скоро понял, что это отсканированная карта.

Я взял ноутбук и открыл ссылку снова. Знакомые топонимы бросились в глаза — это была карта района вокруг Филино, отпечатанная тонкими линиями, с рукописными надписями и пометками, вроде «РС-1237».

Был на ней и поселок Ключи, и расположенный рядом объект. Надпись от руки поперёк его периметра обозначала объект как ФГКУ «Комбинат „Заря“».

Я напечатал вопрос Guillo:

«Что такое эта Заря?»

Появилась галочка о прочтении. Несколько секунд плясали кружки. Guillo печатал сообщение. Печатал он, видимо, довольно медленно, потому что ответ содержал два слова:

«Это склады».

«Военные?»

Снова пауза и пляшущие кружки.

«Не совсем».

«Что на них хранится?»

Guillo прочитал сообщение, но ответа я ждал долго. Пришла Оля и, наклонившись, принялась сушить волосы оглушительным феном, сдувая на меня облако брызг.

— Выключая давай, — велела она.

Капельки попадали на экран.

— Погоди ты, — я протёр его своими шортами.

Кружки снова начали свой танец. Оля уже досушила волосы и нетерпеливо ждала, но Guillo всё печатал и печатал. Наконец появилось сообщение:

«Этого тебе никто не скажет. Это не для печати».

Я настрочил:

«Смотри, меня не интересуют государственные секреты, мне только нужно знать, может ли комбинат „Заря“ влиять на жителей находящегося рядом поселка Филино. Я прочитал несколько исследований на тему, но комбинат „Заря“ в них не упоминался, поэтому, может быть, всё дело именно в нем».

Я отправил сообщение и стал ждать. Оля уже забралась под оделяло и недовольно перекладывала баночки на ночном столике. Я выключил свет. Теперь отблеск экрана слепил Олю через зеркало.

Уведомление о прочтении моего сообщения не приходило. Я поставил ноутбук на тумбочку лицом к стене и лег. Скоро блик светящегося экрана погас. Несколько раз я приподнимался и аккуратно проверял ноутбук, но уведомления так и не было. Guillo выключился.

— Ты спать собираешься? — фыркнула Оля, когда я встал третий раз. На часах было полвторого ночи.

Засыпал я всегда долго, но тут меня начал укачивать лёгкий сон, будто давление крови упало почти до нуля, организм остановился, а мысли стали ленивыми и прозрачными. Я ещё не спал, но уже видел того пастуха на берегу реки Выча, который говорил:

— Везде же заря красная, да? А тут за речкой жёлтая. Прям жёлтая как мои яйца.

Пастух смеялся.

— Жёлтая заря, — повторял он.

Это не было сон. Это было воспоминание. Филинский пастух говорил о жёлтой заре. Но говорил ли он о заре настоящей или той «Заре», что не имеет обозначения на гражданских картах?

 

* * *

Приехав в офис, я пренебрег ритуалом и не пошёл сразу пить кофе. Я включил компьютер и проверил сообщения от Guillo — ответа по-прежнему не было. Я набрал в строке поиска «фгку комбинат заря» и с удивлением обнаружил десять страниц результатов. Предприятие с таким названием числилось в открытых перечнях государственных учреждений и имело даже адрес: поселок Ключи, улица Главная, дом 4, строение 1.

Огромное количество ссылок вело на сайт госзакупок или близкие ему сайты-агрегаторы, которые собирали информацию о государственных тендерах. В качестве истца «Заря» фигурировала во множестве судебных исков.

Я набрал в строке поиска «желтая заря», но ничего путного кроме узоров, фотографий и текстов песен не нашёл.

На планерке я ждал своей очереди с нетерпением, и нетерпение в конце концов надавило на мочевой пузырь. Из-за этого выступление Бори казалось мне бесконечным, особенно с учетом его манеры тянуть слова и дотошно проговаривать очевидные вещи. Когда тебе приспичило в туалет, диалог Бориса с главредом звучит примерно так:

— Мы находимся в редакционной комнате, заполненной смесью кислорода и азота в пропорции, необходимой для дыхания человека, — сообщал Боря.

— Азота, — писал в блокноте Гриша.

— Да, на азот приходится около 80% массы воздуха.

— Интересно, — кивал Гриша. — А остальные 20%?

— В основном на кислород и примеси. Кислород необходим человеку для дыхания.

— В самом деле?

— Да, без кислорода может наступить асфиксия и смерть. Поэтому человек не может дышать в открытом космосе.

— А у тебя есть комментарий специалиста?

— Да, я узнавал у космонавта Леонова, и он подтвердил, что в отрытом космосе дышать невозможно.

— Он пробовал сам?

— Нет, ему рассказывал об этом Сергей Королев.

— Тогда все-таки желателен еще один комментарий специалиста, — советовал Гриша. — Чтобы показать другую точку зрения. Может быть, позвонить во дворец юных техников? Я слышал, они строят макет космического корабля.

На самом деле они обсуждали новость о закрытии одного из пляжей из-за обнаружения в воде какой-то бактерии. Но когда Боря заводил «… дело в том, что некоторые бактерии приводят к развитию инфекций…» и потом еще пять минут вспоминал известные ему случаи поноса, мне снова казалось, что они открывают для себя важность кислорода в жизнедеятельности человека.

Гриша не был дураком, скорее, он потрафлял Борису в награду за его недавние успехи. Или Борис его ловко гипнотизировал.

Иногда мне было сложно понять Гришу. Утром он выложил в фейсбуке вопрос, какой из концертных залов имеет наиболее подходящую акустику для прослушивания третьей симфонии Рахманинова. Я занимался музыкой в юности, но среди моей нынешней аудитории вопрос бы повис в воздухе. Гришины подписчики активно сравнивали впечатления от Рахманинова в Мариинском театре и концертном зале города Перт в Австралии.

Алик Ветлугин, наш директор, не слушал Рахманинова, но иногда посещал планерки в ранге наблюдателя, и научная беседа двух столпов его тоже утомила. В конце концов, он не выдержал Бориного гипноза:

— Да понятно всё. Просто бери комментарий у медиков, что если хлебнешь этой воды, жидко обосрешься и умрешь. У каждого своя голова на плечах. Если позарез хочется искупаться и обосраться, это его конституционное право. Всё. Поехали дальше.

Виктор Петрович быстро заявил три небольшие темы, и очередь дошла до меня. Я напомнил о своей неудачной поездке в Филино, и сразу же перешёл к сути: рядом с вымирающим селом находится подозрительный объект непонятного назначения…

Моё сообщение вызвало легкое смятение, а может быть, скуку. Гриша молча черкал в блокноте. Паузу заполнил Боря:

— Это может быть что угодно, — зевнул он. — Таких заборов по России-матушке раскидано…

Его локоть лежал на спинке соседнего стула, и поза выражала ленивое пренебрежение. Смотрел он чуть насмешливо, хотя и без вызова. Мысль его, кажется, ещё млела от осознания, что воздух на 20 процентов состоит из кислорода.

— Это «что угодно» имеет размер небольшой деревни, — сказал я. — И знаешь, как оно обозначено на карте? Никак. Объект есть только на спутниковых картах.

— Ну и что? — ответил Боря. — Мы однажды заблудились так в 97 году: поехали с отцом по карте, а дорога оказалась на пять километров южнее. Приехали в итоге на свалку. Двух озер на карте не было. Секретность. В совке так часто делали. Болота не отмечали, реки, преграды всякие.

Боря уже слегка раздуло от воспоминаний и собственной эрудиции, но Гриша вернулся к теме:

— Что за объект-то?

— Ну я нашёл инсайдера, — слегка преувеличил я. — Он слил мне некоторую информацию. Объект называется ФГКУ «Комбинат Заря».

— ФГКУ — это что? — спросил Алик.

Я пожал плечами — не успел загуглить. Тут уже слегка раздуло от важности главреда. Гриша суховато ответил:

— Федеральное государственное казенное учреждение.

— Казенное — типа тюрьмы что ли? — спросил Алик.

— Нет, — Гриша покачал головой. — Что угодно: военная часть, больница, приграничный объект. Ну и в чём тема?

— Все исследования смертности в Филино так и не пришли к выводу о её причинах. И ни в одном из них не фигурировал комбинат «Заря». У меня пока мало информации, но если, допустим, смертность в Филино увеличилась после строительства «Зари», то напрашиваются выводы.

Гриша некоторое время сидел, сцепляя и расцепляя пальцы.

— Ну и что там может быть?

— Не знаю пока. Склад баллистических ракет. Ядерный могильник. Химическое производство.

— Это слишком неконкретно, — ответил Гриша. — Что за комбинат, когда построен, чем занимается, комментарии экспертов… Нужно установить связь между его развитием и повышением смертности в Филино. Тогда можно делать выводы.

— Так можно любое предприятие сейчас обвинять во всех бедах прилегающих районов, — фыркнул Боря. — У нас в садах построили цементный завод, теперь пыль оттуда летит, садоводы жалуются. А цементная пыль не является отравляющим веществом, её даже используют для разгона облаков, точнее, их не разгоняют, а высыпают на облако цемент или другой агент, который провоцирует конденсацию насыщенных паров. Цементная пыль — это просто грязь.

— Боря, понятно, — прервал его я. — Я же не говорю, что Америку открыл. Это просто гипотеза.

— И на чем она основана? — усмехнулся Борис.

— Ни на чем. Хорошо, я понял. Давайте просто релизы переписывать. Это же надёжнее.

— Я релизы не переписываю, — ответил Борис, внезапно успокоившись. Призрак сделанного им интервью с матерью пропавшей девочки давал ему такое право.

— Стоп, комрады, — вмешался Алик. — Куда-то вы в дебри полезли. Что я услышал: есть село, где умирают люди, и есть какое-то предприятие непонятного назначения. Это само по себе интересно.

— Если только про это предприятие можно писать, — отозвался Гриша.

— Хорошо, допустим, нельзя. Давайте выпустим сочный фотореп из этого Филино, где дед без ноги, бабка без руки, подростки-мутанты и всё такое. Краткие истории местных жителей.

— Об этом уже писали, — не унимался Гриша.

— В каком-нибудь 1976 году? — Алик включил директора. — Я хочу донести до вас простую мысль: нам нужен трафик, нам нужно, чтобы люди заходили и читали нас. Я уверен, что наш читатель со смартфонами понятия не имеет про заметку в газете «Московский комсомолец», которая вышла до его рождения. Я первый раз слышу о Филино. Поэтому давайте не усложнять: просто находим всю жесть и выкладываем в рубрику без комментариев. Всё.

В разговор встряла Неля, которая уже некоторое время делала усталые жесты, то прикрывая зевки ладонью, то бешено стуча по экрану смартфона. Наконец, она не выдержала:

— А можно вы это потом обсудите?

— Хорошо, — кивнул Гриша. — Что у тебя?

Жжение в области мочевого пузыря достигло такой силы, что я извинился и вышел. Я наскоро вымыл руки, вытер их бесполезным бумажным полотенцем и вернулся на планёрку. Неля издалека была похожа на танцующую марионетку, суставы которой бьются из стороны в сторону, высекая идеи из воздуха. Подходя к столу, я услышал:

— … ну тот Братерский… Да! Которого Христов тогда классно отстебал.

Остальные радостно гудели.

Я подсел к столу:

— Что там с Братерским?

— Я вот рассказываю, — повторила Неля. — Братерский — это дуралей, у которого вечный словесный понос. Который тогда схлеснулся с Христовым…

— Я помню, кто такой Братерский, — сказал я. — Что с ним?

Неля объяснила:

— Ну что с ним. Светит ему уголовно дело по 172.1 УК, это фальсификация документов, и, наверное, по 201-ой, злоупотребление служебными полномочиями.

Уголовное дело против Братерского? Любопытно. Нелю подогрел мой интерес. Она затараторила.

Оказывается, компания Братерского, «Ариадна», страховала риски дольщиков «Алмазов», на пикете которых я недавно был. Когда дошло до выплат, «Ариадна» прокатила всех подчистую, отчего дольщики остались и без квартир, и без страховых компенсаций.

— А у нас есть страхование от рисков долевого строительства? — усомнился я.

— Блин, ты чего? — Неля понизила голос, ужасаясь моей тупости. — Оно не только есть, оно обязательно. Застройщик отстегивает страховщику, а страховщик должен выплатить дольщикам, если что-то пойдёт не так.

— А уголовное дело причем? — спросил я.

— Судя по всему, Братерский совсем зарвался, подмутил что-то с документами и отказал всем в выплатах по каким-то деревянным поводам. Ущерб миллионый. Ну ты прикинь сколько там дольщиков? Нет, ну тут надо разбираться, конечно.

— Да, интересно, — согласился Гриша, быстро конспектируя в блокноте.

Алик уже видел новый поворот сюжета:

— Короче, дольщики хотели распять руководство «Строймонтажа 127», а получается, те почти не виноваты — город забрал участок, страховая кинула на бабки, а их сделали крайними.

— Хорошая тема, — сказала полная Арина, которую бог наградил милой картавостью.

Эту картавость она довела до совершенства. Речь Арины звучала мягко, как галечный прибой. Все сказанное ей было заверено печатью это картавой правдивости, тем более, Арина в самом деле была правдива. От её голоса я впадал в транс и терял нить разговора.

Смущение Арины проявлялось, лишь когда она называла себя по имени: Арх-ина Кирх-жачева. Её широкое русское лицо в эти моменты заливалось морозный румянец. Мы особенно веселились, когда узнали, что она ещё и Марх-ковна. За какие грехи её наградили тремя буквами «р» в именах?

Пока я млел от Арининого голоса, Алик внезапно вспомнил про голубей, и мы снова заспорили.

— Чума и туберкулёз, вот что! — разгорячилась Неля. — Я вот не хочу, чтобы у меня дети подцепили чуму в парке!

Виктор Петрович усмехнулся и заговорил негромко и с азартом:

— Да это не чума, а болезнь Ньюкасла, как простуда человеческая, неопасная. Туберкулез сложно подхватить, если только иммунитет ослабленный, а так…

— У детей он и есть ослабленный, а плюс ещё сотни болезней…

Виктор Петрович махнул на неё рукой:

— Да погоди ты, сотни болезней. Мы в детстве голубей и кормили, и гоняли, и дохлых таскали — ничего. Никто не заболел ни чумой, ни туребколезом.

— Сальмонеллезом полно людей болеет!

— Так от чего болеет-то? От куриных яиц, не от голубиных.

Встряла Арина:

— Мне Алябин сказал, что голуби не провоцируют эпидемий.

— Ну кого ты слушаешь? — вконец ожесточилась Неля. — Алябин советует подъезды на зиму не утеплять, чтобы кошки не умирали, он бездомных собак предлагает раздавать людям. Ну это Алябин. Пусть забирает собак, кошек, голубей себе домой. В городе от них только помёт и болезни. Фу, я когда мимо помойки иду, они там копошатся, фу…

Алик рассмеялся:

— Да машину они тебе обосрали, вот и психуешь, — он хлопнул в ладоши. — Хорош спорить. Делайте статью и запускайте. С тебя, — кивнул он Неле, — новость по Братерскому. Не затягивай.

Неля, ещё разгоряченная голубиным спором, возмутилась:

— Я не успею всё. Возьмите кто-нибудь Братерского. У меня суд сегодня.

— Макс, тогда ты, — распорядился Гриша. — Ты же с дольщиками на связи.

Я кивнул.

Пока мы шли к своим столам, Неля распоряжалась:

— Только нужно взять комментарии у следственного управления, у руководства «Алмазов», у администрации и самого Братерского. И быстро — не тяни.

— Сделаю, не переживай, — ответил я спокойно, хотя с удовольствием стукнул бы её дыроколом.

 

* * *

При всей моей нелюбви к дольщикам как таковым, пострадавшие от «Алмазов» вызывали определенное сочувствие.

Они были заложниками дележа участка, на котором велось строительство. Он назывался Ильинская роща, находился в городской черте и в советские времена действительно был березовой рощей, которую с трех сторон подпирал частный сектор.

Позже частный сектор снесли, и постепенно Ильинская роща оказалась в кольце новостроек. В 90-х она превратилась в плачевный пустырь, где единственный фонарь освещал центр поляны. Вечером здесь совершались разбои, всегда был риск наступить на шприц или бутылочный осколок. В роще бегали бродячие собаки и рубился исподтишка лес, остатки которого жгли тут же любители пикников. Лет пятнадцать назад кто-то начал строить коттедж, но бросил после закладки фундамента. Сейчас этот фундамент напоминал грязный бассейн, залитый наполовину коричневой жижей.

Жильцам новостроек обещали превратить рощу в парковую зону с фонтаном, но после сдачи домов проект забросили. Соседство с пустырем нервировало жильцов. Мы с энтузиазмом писали о проблемах Ильинской рощи, особенно, когда там завёлся маньяк. Маньяка поймали, но дальше этого дело не двигалось.

Три года назад рощу отдали под застройку микрорайоном «Алмазы». На макетах он был прекрасен: огромные многоэтажные самцы с выводками домов поменьше стояли в кольце зелёного оазиса, который казался пышнее самой рощи — настоящие джунгли.

Но этим планам воспротивились жильцы соседнего микрорайона «Сокол», которым обещали не только сохранить рощу, но и привести её в порядок. На общественных слушаниях городские власти убедили соколовцев, что это наиболее реалистичный вариант благоустройства территории за счет стороннего инвестора, и те с горем-пополам согласились.

Когда дольщики внесли капиталы, и были заложены фундаменты первых домов, Ильинская роща вдруг стала спорным участком, якобы, из-за ожесточенного сопротивления жильцов «Сокола», сумевших доказать нарушения при передаче участка под застройку. Скандал получился таким, что вице-мэр города и несколько соучастников отправились в СИЗО.

Стройка тлела ещё около года. Из пяти башенных кранов лениво ворочался один. Активисты «Сокола» ложились под грузовики. Дольщики «Алмазов» жаловались в СМИ. На директора «Строймонтажа 127» совершили покушение.

В конце концов, стройка остановилась. Директору «Строймонтажа 127» вменили дачу взятки в особо крупном размере и тоже убрали со сцены. Его место занял бывший зам.

В котловане близ «Алмазов» завяз грузовик, да так сильно, что вытащить его сразу не смогли. Его кабина, утонувшая лишь наполовину, стала памятником нерешённому конфликту.

Был согласован план достроить в «Алмазах» три дома и превратить остаток рощи в парк, но и он встал на паузу из-за недостатка финансирования. По всему выходило, что если бы страховая Братерского не кинула остальных дольщиков, компромисс бы нашёлся: часть алмазовцев получила бы квартиры, остальным вернули деньги и обустроили на месте их домов обещанный парк.

 

* * *

Я не афишировал знакомство в Братерским, поэтому набрал ему из уютного закутка в дальней части коридора, где можно было уткнуться головой в маленькое окно с видом на парковку.

— Здравствуйте, Сергей Михайлович, — сказал я, прикрыв трубку руками. — Удобно говорить? В редакции вас всё утро обсуждают. Правда, в не самом приятном ключе.

Мою новость он выслушал внимательно, не перебивая. Казалось, он не вполне в курсе ситуации и то ли онемел от ужаса, то ли хочет проверить, что именно мне известно.

— Вам нужен мой комментарий? — спросил он спокойно.

Его сговорчивость озадачивала.

— Во-первых, комментарий. Во-вторых, чего греха таить, дольщики «Алмазов» ищут крайнего, и всё указывает на вас. Я со своей стороны могу обещать публикацию без перегибов и домыслов, но всё-таки пока складывается впечатление…

— Я понял, — перебил Братерский. — Максим, спасибо за желание помочь.

— Да пока не за что…

— А знаете, лучше займите максимально критичную позицию.

— Что? — не понял я.

— Напишите так, словно вы сами дольщик «Алмазов». Без обиняков.

— Так вас сожгут на костре. Они бы и стромонтажевца этого сожгли, если бы его в СИЗО не спрятали. Там страсти очень накалены. Я был на митинге недавно.

— Вы не переживайте. Людям в любом случае нужно выпустить пар.

— То есть не боитесь ошпариться? Публикация может вам навредить.

— Оставайтесь объективным. В конце концов, люди действительно остались без денег.

— В чём подвох? Вы подадите в суд за клевету и подрыв деловой репутации?

— Нет. Обещаю.

— Эти ждуны точно вас сожгут. Я не удивлюсь, если покушение на строймонтажевского директора тоже они оплатили.

— Нет, не они. Сделаем так: моя помощница пришлёт вам комментарий, и вы опубликуете его без купюр. В остальном полагаюсь на ваше журналистское чутьё. Хорошо?

— Хорошо. Почему у вас в жизни всё так запутано?

— Скорее, это у вас, — усмехнулся он.

Через час была готова короткая заметка о возбуждении уголовного дела против Братерского. В присланном мне комментарии он заявил о своей невиновности. По его словам, отказ в выплатах был обоснован, так как страхового события не случилось: застройщик не обанкротился, а перезаключенные с дольщиками договоры определяли сдачу домов в марте 2018 года, то есть, почти через год.

Заметка вызвала невероятный резонанс, и через час мне позвонил дольщик Игорь, который сам за страховкой не обращался, но требовал судить Братерского и всю его кодлу. Он спрашивал по кругу, что я намерен делать.

— И ты же понимаешь, посадят эту гниду лет на десять, а деньги нам кто вернёт? Надо взять всё его имущество, с молотка пустить и нам раздать. Наверняка у этой суки там дворцов и лимузинов жопой ешь… Ты прикинь, миллионами тырят. Что делаешь думаешь? Надо писать об этом. Ты там всё сгладил. Надо своими словами называть. Так и пиши, пусть эта мразина ходит и оглядывается. Я в прокуратуру заявление готовлю. А нам, знаешь, уже ничего не страшно. Пиши жестче, чтобы суд на тормозах не спустили. Знаю я этих сучар, уже, поди, забашлял кому-нибудь. Вот увидишь, условка будет. А нам что делать? Ты там пишешь, мол, срок ещё не истек, так это новые договоры, а в сумме-то мы уже сколько ждём? В июне будет два года, как я квартиру снимаю.

Я согласился добавить в статью его точку зрения на правах частного мнения.

— Причем здесь частное мнение? Это факты, — не унимался Игорь, начиная всё заново: «деньги не вернут, два года по съемным квартирам, пиши жестче…»

 

* * *

В субботу я поехал в Филино. Несмотря на энтузиазм Алика, Гриша, кажется, не принял мои аргументы, и все дни общался со мной особенно холодно, возможно, из нежелания возвращаться к филинской теме.

Накануне я созвонился с Иваном Дмитриевичем Кожевниковым, главной филинской администрации, и тот дал мне адреса трёх жителей, которые прожили в поселке с самого рождения.

День был облачный и душный, как перед инфарктом. Всё казалось истощённым, и люди, и строения, и длинные собачьи языки, с которых капала слюна.

От таких дней есть предчувствие быстрой развязки. Это ощущение гонит по земле слабый восточный ветер вместе с тенями облаков. Прогнозы обещали ливни во второй половине дня.

На подъезде к Филино из треугольника пустой автобусной остановки вышел старик с кривой, косматой палкой и вяло махнул мне. Я помотал головой и проехал мимо. В зеркале я увидел, как старик поплёлся обратно на остановку. «Меня проклинает», — подумал я.

Сразу за филинским переездом, я свернул налево и остановился около остова каменной стены, которая шла через поле к железной дороге. Её сложили, вероятно, ещё казаки из добротного рыжеватого камня. Остатки походили на широкий фундамент, над которым когда-то была сама стена.

В сухой прошлогодней траве шуршали ящерицы. Яркая зелень ползла языками по склонам холмов. Сразу за каменным остовом него земля казалась неплодородной, словно этот кусок степи казаки привезли откуда-то с юга. Я поехал в центр посёлка.

Первый адрес не принес успеха. Деревянный синий дом стоял у язвенной асфальтовой дороги, пересекавшей главную улицу Филино. Напротив дома была заброшенная автобусная остановка и стоящая наискосок металлический контейнер с надписью «Магазин».

Хозяйке синего дома было лет пятьдесят. Это была низкая женщина, в растянутой футболке и трико, с платком поверх головы и с морщинистым лицом, таким сухим и впалым, словно лоб и подбородок стремились друг другу, а само лицо уходило внутрь себя. Она копалась в палисаднике.

Выслушав меня, она махнула рукой в резиновой перчатке и пошла к дому. На крыльце она вытерла ноги о мокрую тряпку, отдернула занавеску и сказала с досадой:

— Некогда мне с вами разговаривать. Нет. Не буду.

Пестрая занавеска играла на ветру, как флаг.

Я заехал к Анне Коростелевой и застал её дома. Она выглядела уставшей. Из-под чалмы на голове, скрученной из старой тряпки, смотрели осоловелые глаза. Она узнала меня, спросила сигарету, а потом уселась на крыльцо, выискивая подходящий окурок в стоящей рядом банке из-под шпротов. Я спросил, правда ли в селе уже лет тридцать люди болеют и умирают.

Раскурив, она ответила довольно сухо:

— Везде умирают. Жить можно.

Я спросил про бледных близняшек, которые, по мнению Коростелёвой, «морковки мало ели». Болезнь своей дочери она комментировать отказалась.

— Сложилось так. Может, прогневали его чем, — показала она вверх еле тлеющим окурком.

Я предложил ей посильную помощь с ремонтом крыши, но Коростелёва отказалась. Я дал ей пару купюр, которые она приняла охотно, и, оживившись, сказала:

— Я ж дурой была… Думала, перехохочу судьбу. А видишь…

По второму адресу, который дал Иван Дмитриевич, жил его предшественник на посту главы администрации, Азамат Ирекович. Жил он в хорошем доме с большим задним двором. Словно скульптура в центре двора стоял ржавый трактор с огромными вилами, которые восторженно торчали вверх. На вилах висела старая покрышка.

По моим прикидкам, Азамату Ирековичу было лет семьдесят, но выглядел он, как только что с консервации, свежим и энергичным. На нем были трико и плотная клетчатая рубаха. Торс его казался гораздо крепче ног. Выйдя ко мне, от схватил пустую бочку, стоявшую на тропинке, и легко, будто картонную, отшвырнул в траву. Бочка издала глухое воб-воб и покатилась.

Азамат Ирекович пригласил меня в дом, изнутри похожий на квартиру, светлый и пахнущий бытовой химией. За столом с липкой скатертью красивая внучка налила мне чай с молоком из огромного пестрого чайника и поспешно выставила на стол варенье из еловых шишек. На меня Альбина глядела с любопытством, но боялась деда, поэтому скоро исчезла. Хорошо отделанную кухню портили безобразные ленты с гроздьями прилипших мух. Азамат Ирекович то и дело ловил муху и стряхивал в стоящее у его ноги ведро; движения его казались не быстрыми, но удивительно точными.

Тёмные глаза смотрели на меня твердо и с недоверием. Сев напротив, дед несколько раз переспросил «с какого я издания». Слово «сайт», равно как название «Дирижабль», ему ни о чём не сказали. Возможно, он заподозрил во мне самозванца, держался сухо, но на вопросы отвечал.

Говорил Азамат Ирекович почти правильно, но с сильным присвистом, поэтому все шипящие у него звучали, как нечто среднее между ш и щ.

— Да, болеют, как не болеть, смертность на 32% выше чем по региону. Это официальные данные. Неофициальные — 50%. Вот приезжает комиссия, у всех поголовно берут кровь. Кровь взяли и увезли. Зачем брали? Говорят, санинспекция. Проверяют на вирусы. На бактерии всякие. Результатов не присылают. Мы запросы направляли. В Минздраве областном отвечают, мол, раз не присылают, значит, нет ничего. Не нашли. А смертность тут высокая, вот детишек взять — из пяти только четыре доживаю до совершеннолетия. Вот такая тут смертность.

— Ну а причины? От каких болезней умирают?

— А кто знает? От разных. У Сумских в прошлом году умер Лёнька, жил-жил парень, вдруг кровью начал ходить, кашлять. Повезли в райцентр, там говорят — язва желудка, срочно операция. Отправили его к вам в город, там говорят — с легкими что-то. Начали лечить от легких. Он через два дня умер в больнице. Тётке его родной выдают справку о вскрытие. Там причина смерти — острая сердечная недостаточность. От какой болезни? Думаю, рак это. Метастазы.

— Ну вы же здесь были, когда комиссии приезжали. Какое мнение сложилось? Вам же как-то объясняли?

— Ничего не объясняли, — старик сделал жест, будто срубил ладонью дерево. — Сами догадались. Гептил это. Ракетное топливо. Гептил. Очень токсичное вещество. Здесь вагоны шли туда, на «девятку». Цистерны специальные, под высоким давлением. Ставят в тупик эту цистерну, а из неё давит гептил. Запах у него такой особый, неприятный. А может, авария была: мы же не знаем. Гептил теперь везде, в почвах, в растениях, воде. Гептил на детей больше действует. Генетический код меняет. А признавать никто не хочет. Признать, значит, переселять надо. А тут ещё не так давно тысяча дворов была. Вот и думай, как тысячу дворов переселить. Это, знаешь, не улицу построить. Это целый район надо. Вот и ждут, пока вымрут все. Была тысяча дворов, а сейчас и 300 не наберется. Останется пять дворов — тогда и переселят. В морг сразу.

— Простите за нескромный вопрос. А у вас есть в семье примеры… Ну кто-то болеет, может быть?

— Тут в каждой семье есть примеры. Дочь моя пять лет назад… Ты вон если интересуешься, на обратном пути на кладбища наши загляни, их тут четыре. На северном выезде увидишь лесок справа за мостом, там сразу кладбище. Это новое самое. Даты рождения и смерти погляди. Посчитай.

Азамат Ирекович хоть и говорил о вещах крайне болезненных, выдержки не терял; привычка докладывать по существу сохранилась у него с председательских времен, и лицо оставалось нейтральным, будто парализованным.

Уходя, я заметил тень его внучки, которая промелькнула в дальнем конце коридора. Внучка показалась мне красивой.

По третьему адресу был дом, низкий и очень захламленный, из которого хотелось сразу выйти. В узком коридоре бок о бок с холодильником стояла стиральная машинка, оставляя лишь узкий проход. В коридоре пахло, будто здесь просушили множество использованных подгузников.

В доме жила Дарья Дмитриевна. С порога я услышал её крик: «Кто там?». Когда я представился, она разочарованно пригласила меня внутрь. Она ждала почтальона.

Дарья Дмитриевна ходила плохо и только по нужде. Широченное тело занимало почти весь диван. Глаза заплыли от полноты и покраснели. Она необычно моргала, щурясь как бы сразу всем лицом, и от её прищура из глаз выливались слёзы. Они замирали на её полных щеках, как нерешительные щенки. Она смотрел в окно и тяжело водила рукой, показывая:

— Яблоню сестра сажала, умерла сестра. Рябину мать сажала, мать тоже умерла. Дуб дальше отец сажал, отца нет давно.

Она всхлипывала. Голос её был жалостливый и высокий, словно маленький боязливый человечек жил в глубине большого скафандра. Мои вопросы растревожили её.

— Я же племянницу на лето сюда звала. Говорила, у нас тут такие края, такая чистота. Не то что в вашем городе…

Слёзы душили её. Год назад у племянницы диагностировали рак костного мозга.

— Тут всё сразу, всё сразу, — всхлипывала она. — Тут правды не найдёшь.

Она приподнимала подол грязной юбки, как театральные кулисы, и показывала похожие на кегли ноги, почти нормальные в районе лодыжек, с распухшими огромными коленями. Кожа её напомнила желтоватую свечу. Поверхность вскрывалась язвочками, прижженными зелёнкой.

— Ноги отказывают, — жаловалась она. — В прошлом году брат жив был, помогал брат, а теперь умер.

От брата тоже осталось дерево — тополь. Он хоть и не сажал его сам, но любил очень и спас как-то от пожара, который по неосторожности устроили мальчишки. Тополь рос у реки. Из окна Дарьи Дмитриевны его видно не было.

— Поедешь, посмотри, жив ли тополь? — просила она.

У неё тоже брали кровь и направляли два раза в санаторий. Гипотез Дарья Дмитриевна не строила. Ей хватало своих забот.

— Сахар у меня 17. Диабетик я, — жаловалась она.

Всё же Дарья Дмитриевна сообщила интересную подробность: когда в Филино кто-то тяжело заболевал, его направляли в район или в город и меняли прописку на временную, якобы для упрощения оформления в больнице.

— Как говорили: вот палата, самая лучшая, но только для городских. А мы вас оформим временно как городскую, и будете лежать. Ну а что делать — лежали. А место рождение нам тоже всем ставили Нечаево; своего-то роддома тут не было никогда.

Так, вероятно, размывалась статистика смертности в Филино.

Уходя, я прикрыл за собой дверь и услышал за спиной шумный вздох, после которого наступила такая тишина, что я невольно вернулся и заглянул в комнату. Дарья Дмитриевна неподвижно смотрела в окно.

На выходе из её дома меня перехватил тракторист Мирон. Его трактор стоял возле моей машины и перекрывал путь. Сам Мирок курил рядом и был настроен поболтать или пособачиться.

— Чейный будешь? — спросил он с вызовом, будто уполномочен был контролировать миграцию в Филино.

Мирон не был злым:

— К кому-то гостить или по делу? — добавил он с любопытством.

Я спокойно рассказал ему об издании «Дирижабль», показал фотоаппарат, в котором Мирона заинтересовало количество мегапикселей, а когда я упомянул статью о Филино, Мирон оживился до крайности. У него не было недостатка в теориях, которые он излагал мне с прилежностью школьного учителя.

Возле железнодорожной насыпи, например, земля пропиталась мазутом, трава вся помёрла, пустырь образовался. На этом пустыре коровы, всё одно, жрут остатки травы, они же дуры, коровы-то, и молоко ихнее воняет соляркой.

А еще ракетчики оставили радиоактивные отходы:

— Вот по лесу идёшь, думаш, грип, а хвать — не грип, а дрянь жидкая, типа кисей, знаш, вонючая, ужас. Радиаций тут везде. Они эти заряды ныкали, а забирать — не забирают.

Но главное, запуски баллистических ракет проделали в озоновом слое огромную дыру. Я усомнился, что с ракетной базы совершали какие-то пуски, потому что 200-тонные «Воеводы» наделали бы шороху, но Мирон настаивал, что стреляли ими регулярно.

— Я тебе сам видел, — с жаром доказывал он. — Лежишь на бугре вон том ночью, и, мать её, полетела. Красиво так, волнисто.

Мирон показывал траекторию, похожую на полёт бабочки.

После пусков солнечная радиация в Филино в тысячу раз превышала нормальный уровень, о чём Мирону сообщил приезжий профессор, делавший измерения с помощью прибора «типа компас, только с экранчиком» и не снимавший широкополой шляпы.

Я заметил, что сам Мирон черней иного африканца и лучей не особенно боится, на что он беззлобно рассмеялся:

— Нам-то чё, мы уже пропёклися.

Сигаретный дым проходил через его редкие зубы и затекал обратно в нос.

Была у Мирона и традиционная версия радоне, тоже не лишенная оптимизма:

— Вы городские, знаш, на юга гоняете радоновые ванны делать, а у нас пьяный шасть с Колючки, в лужу кувырк — тут тебе и радоновая ванна, и грязь целебная, — хохотал он.

Мирон отвез меня на своем тракторе к бабке, имя которой не знал, но утверждал, что она является самым старым жителем Филино и родилась в начале XX века.

Старушка действительно отказалась ветхой, почти растворившейся в эфире. Голос её был настолько слаб, что я с трудом разобрал её имя: вероятно, Астафья. Говорила она бесцветно и тихо, будто в старом теле жила уже не она, а истлевший лесной дух. Голос её походил на шуршание пенопласта.

Место, по словам Астафьи, было недобрым ещё задолго до прихода ракетчиков. В детстве Астафьи людей ссылали сюда за провинности и они «мёрли, как мухи», а причин Астафья не знала.

От Астафьи я вышел с облегчением. Воздух её старого дома с бесчисленными вениками по стенам действовал на нервы и казался заразным. Всё же я сделал вывод об удивительном расслоении филинских судеб, где одни умирали в подростковом возрасте, а другие, словно выработав иммунитет, переживали свой век.

От Астафья я пошёл к автомобилю, брошенному неподалеку от дома Дарьи Дмитриевны. Улица казалась абсолютно нормальной, с лавками у заборов, резными наличниками на окнах, собаками с хвостами-саблями, ярко-желтым росчерком газовой трубой, коллекцией тракторных покрышек у ворот, металлическими гаражами, киоском на углу улицы, мостом через узенькую речку, плакучей ивой и мухами, которые в Филино чувствовали себя особенно непринужденно.

У профнастильных ворот большого дома стоял комбайн высотой с сам дом. Около него трудился жилистый мужик; такой поджарый, что издалека я принял его за крепкого подростка. Циркулярная пила высекала из металла павлиний хвост оранжевых искр. Самые яркие долетали до асфальта и катились по нему. Визг пилы раскалывал улицу напополам. Лицо мужика вспыхивало. Он закусывал нижнюю губу и щурился. Работал он остервенело.

Когда я подошел ближе, он оторвался от дела, и, закрыв глаза от солнца, следил за моим приближением. Я поздоровался.

— Корреспондент что ли? — оскорбительно быстро отгадал он.

Говор его напоминал Азамата Ирековича. «Что ли?» звучало высоко, требовательно и протяжно.

Я кивнул.

— Рафик, — представился он, когда я протянул ему визитку.

Визитку он прихватил черными пальцами и сунул в карман трико, как ценность.

Стоило Рафику взяться за пилу, лицо его становилось шахтёрским и свирепым. Казалось, его раздражает моё присутствие.

Но как только унималась циркулярка, он щурился в улыбке и охотно отвечал на вопросы. Говорил он с сильным акцентом и тянул гласные, отчего словно «нормально» звучало как «намааальна», и пока он тянул «а», успевал ещё живописно махнуть рукой и улыбнуться, развеивая худшие подозрения.

Рафик спросил, о чем я собираюсь писать. В отличие от тракториста, он не строил гипотез. Когда я сообщил, что пытаюсь понять причины высокой смертности в Филино, он понимающе кивнул, но ничего не ответил.

— А вы тут с семьёй живете?

— Дааа, отец, мать, дети, жена… — засмеялся он. — Дааа… Все тут.

— Мне ваши соседи говорили, что болеют тут многие.

Он охотно кивнул:

— Дааа, болеют. У жены сестра болела. Три года назад похоронили.

Сказал он это без трагизма.

— А сами как? Переезжать не думали?

— Неее, куда переезжать? Всю жизнь бегать не будешь. Нормально тут. Жить можно.

— Что думаете: почему люди болеют?

Он несколько секунд смотрел вдоль улицы, где катался на велосипеде малыш. Второй малыш бегал за ним с длинным прутом.

— Не знаю, — он сплюнул. — Везде болеют. Мы воду из своей скважины пьем. Из рек, из озер не пьём. Только свою.

— В воде дело, думаете?

— Не знаю. Сестра у жены на другом конце села жила, — он показал направление. — Там болото. Вода плохая.

На прощанье я пожал ему руку; ладонь его была графитового цвета и оставила на моей руке сизый отлив.

Я сел в машину и отправился на выезд к кладбищу. У моста через Вычу я обратил внимание на другой берег, где среди брошенных деревянных домов один, кирпичный, выглядел жилым.

После моста я свернул направо и подъехал к дому из белого кирпича с окнами без наличников. На фоне прочих филинских домов он выглядел альбиносом, лишённым бровей и ресниц.

Дом не был огорожен, хотя сбоку обнаружился приличных размеров садовый участок, на котором орудовал вилами молодой человек лет тридцати, раскидывая по земле навоз. У него был светлые волосы и бледная кожа, словно он, как и дом, хотел выделяться на общем фоне белизной. Я принял бы его за городского, тем более он носил очки, но работал он решительно и умело, что выдавало деревенскую выучку.

На моё появление парень отреагировал не сразу. Я подошёл почти вплотную, когда он воткнул вилы землю и оперся на них. Видно было, что он устал.

Я представился. Он назвал своё имя — Иван.

Иван мне сразу понравился. С ним не нужно было настраиваться на особую, сельскую волну с их пестрым, образным мышлением: разговаривал он, как горожанин. Я спросил, почему заброшены дома по соседству.

— Тут старики жили, — сказал он. — Это Старое Филино. Последние лет тридцать на том берегу селились. Здесь уже поумирали все. Там дальше целая улица была: её лет двадцать назад трактором разровняли.

— Для чего?

— Ну как для чего: хозяева умерли, дома остались. Жить никто не хотел. Приехали трактора и сломали всё. Я еще не был здесь тогда.

— А вы не местный?

— У меня отец отсюда. Мы в 2000 году приехали из Иркутской области. Я там родился. А когда совсем плохо стало, отец захотел вернуться сюда.

— А не страшно тут жить, если вся улица поумирала?

— Отец вырос на этом месте. До тридцати лет здесь жил. Значит, не страшно. У всех по-разному проявляется. Лучше, чем в Сибири с голоду умереть.

— А что проявляется?

— В смысле? — не понял Иван.

— Вы сказали: у всех по-разному проявляется. О чём вы?

Ивана будто расстроил этот вопрос. Он снова начал ворочать старое сено, смешанное с вонючей субстанцией, которая ничуть его не смущала, зато привлекала полчища мух.

— А вы почему интересуетесь? — спросил он.

Я объяснил и показал журналистское удостоверение. Иван снова оперся на вилы и сказал:

— Места радиоактивные. Раньше запрещали с дозиметрами ходить, а теперь уже не хочет никто. Кто выжил — тот выжил. Нам не страшно. Мы грибы не собираем. А так жить можно.

— Я читал отчёты: радиационный фон в Филино почти нормальный, — сказал я.

— Возможно, радиация не равномерно ложится, а пятнами. В Чернобыле так было. Места знать надо.

— Так, по-вашему, откуда радиация?

— Да откуда угодно. Здесь часть ракетная стояла. Когда взрывали её, земля дрожала. Может быть, где-то шахты с ракетами остались под землей.

— А вы находили их?

— Нет, но в лесах люди натыкались на очаги радиации, — он махнул в сторону, где за полоской зелени был комбинат «Заря». — И грибы здесь ненормальные на болотах.

— А забор в лесу видели? Там целый комбинат стоит. Не знаете, что это?

— Там склады какие-то, — неопределенно ответил Иван.

А как же версия с гептилом? Мазутом? Он пожал плечами.

— Мазут вряд ли. Что мазут? Органика. Гептил тоже вряд ли, его же не в открытых вагонах возили. Да и возили ли? Я не специалист, может быть, ракеты на керосине и жидком кислороде летали. Это местные сочиняют. Это всё остаточная радиация.

Я решил надавить на Ивана:

— Я вот не понимаю: если вы знаете об очагах радиации, надо найти их, обозначить и привлечь внимание. Может быть, добиться переселения.

— Переселения… — фыркнул Иван. — Двадцать лет об этом говорят. Хотели бы переселить… Тут уже переселять некого.

Я упомянул Рафика, который тоже не думал переселяться. Иван оживился:

— Рафик молодец. Всё умеет и другим помогает. Никогда не отказывает. Комбайн сам построил. Пока Рафик здесь, нам тоже не страшно.

Я спросил о близняшках. Иван нахмурился, вспоминая. Я уточнил:

— Близняшки лет пяти. Белые, как смерть. Что с ними, не знаете?

Иван пожал плечами:

— Мешковские что ли? Если Мешковские, мамаша у них странная. Дома сидят целыми дням, вот, наверное, и бледные.

Ниже дома-альбиноса текла обмелевшая речка Выча. Дальше вдоль берега стояли на неестественном расстоянии друг от друга три брошенных дома, слепых и с поваленными заборами. Окна последнего дома были забиты фанерой: может быть, наследники законсервировали его, не зная еще, вернутся ли в эти места.

Во дворе одного из домов стояла в розово-белом облаке яблоня, и от её сияния весь двор казался удивительно живым.

Когда я прощался, Иван сказал негромко:

— Вам для статьи так глубоко разбираться не надо. Когда военную часть убрали, с поселка сняли режимный статус, посвободнее стало. Но территория всё равно на особом контроле, имейте в виду.

Я спросил дорогу на кладбище. Он показал направление вдоль старой улицы. Проезжая мимо цветущей яблони, я невольно подумал, что может быть, после смерти филинцы становятся деревьями и каждый прорастает там, где было место его силы, и потому вокруг Филино такие густые всклокоченные леса.

Кладбище я заметил не сразу. Оно располагалось почему-то на склоне, в леске, и когда я съехал в низину перед холмом, чтобы освободить узкую дорогу, острия трав поднялись выше окон. Машина утонула в тихой траве.

Я пошёл по склону. Могил было много. Город мертвых уходил вверх, теряясь в деревьях. Редкие могилы были убраны, остальные заросли травой столь густой, что периодически я натыкался на спрятанные в молодой зелени и сухом вьюне ограды. Большинство имели лишь деревянные кресты с табличками. Надгробия если и встречались, были простыми, серыми, из бетона или местного камня.

Я читал надписи.

Марина Витальевна Сиренева, 1942—2015.

Ирина Петровна Маркова, 1972—2013.

Антон Сергеевич Марков, 1996—2015.

Павел Александрович и Раиса Сергеевна Лагунские с одним набором дат на двоих, 1963—2014. Семейное счастье по-филински — родиться и умереть в один год.

Дмитрий Леонидович Петров, 1985—2015.

Янина Ильинична Вострикова, 1989—2016.

Максим Алёхин, 2007—2016. Могилка огороженная, чистенькая, с фонтаном пыльных искусственных тюльпанов, которые склонили головы к самой земле. К лакированному деревянному кресту прибита фотография мальчишки с короткой челкой и ямочками по краям улыбки.

Справа по кладбищу шёл ряд свежих могил. Некоторые холмы уже подернулись клочьями свежей травы, другие, вырытые весной, ещё чернели. Я насчитал семь новых могил.

Я пошёл обратно и у подножья наткнулся на совсем старую могилу, которую почти проглотила молодая трава.

Сергей Антонович Гальев, 1965—2006.

Годы рождения и смерти — в точности как у моего отца. Я сел напортив.

Отец навсегда остался в моей памяти молодым, точнее, наполненным жизнью. Когда мы исподтишка отмечали его сорокалетие, потому что сорокалетие не отмечают, кто-то из приятелей отца сказал, что тому пошёл пятый десяток. Я внезапно расстроился. Так расстроился, словно про отца сказали какую-то мерзость. Пятый десяток означал приближение старости. Мне было сложно поверить, что этот процесс коснется и отца тоже. Мне было 15 лет, и «пятый десяток» звучало, как медицинский диагноз.

Но отец решил не стареть. Он умер на следующий год, сделав моё сожаление ужасно глупым. Лучше бы ему шёл пятый, а потом шестой десяток, пусть бы его черные волосы и борода побила седина, пусть бы фигура утратила офицерскую осанку, хотя военным он не был, и пусть бы я мучился сожалением, что отец стареет и старею я сам.

Я резко встал. Закружилась голова. Я спустился к машине; небо на горизонте чернело, но солнце пекло через рвань облаков. Воздух был плотным и горячим.

На обратном пути я подобрал старика из треугольной автобусной остановки, удивляясь его упорству: он выдержал в духоте несколько часов.

Старик отчаялся настолько, что вышел наперерез мне, широко расставив руки. Его косматая клюка висела, как задушенная змея. Он попросил довезти его до Карасево, долго устраивался, оббил клюкой порог автомобиля, раскашлялся. Вместе с ним в машине устроился запах прокисшей одежды, поэтому я открыл окно и ехал, подставив ветру левую половину лица. Дома я обнаружил, что изрядно обгорел.

Старик оказался с хитрецой: у Карасёво он заявил, что ему нужно чуть дальше поселка, потом попросил подкинуть до следующей развилки, потом ещё и ещё, в общем, проделал этот трюк раз восемь.

В отместку я стал расспрашивать его о Филино и расположенном рядом объекте. Старик отвечал живо, многословно и бестолково.

— Сестра у меня тут. Раньше-то тут весело было. Шурин самогон из рябины делал. Раньше на машине ездили. Умер шурин уже. Я монтажником всю жизнь. Суставы уже ни к чёрту. Давно не работаю. Сюда никак не добраться. Автобус отменили года три как. Нету спроса. У шурина машина была. Помер он. Сгорел. Высох. Тут края такие, нехорошие. Часть военная у них была. Вода теперь плохая. Я никогда у них воду не пил. Только самогон. Шурин его на углях фильтровал. Фильтр всю заразу берёт. Но помер сам. А сестра ещё жива, старая только. Скоро и нам помирать.

Вышел он на остановке около въезда в город, усердно благодаря и приглашая меня на чай, если буду в его краях.

 

* * *

Оля злилась, когда я уезжал по работе в выходные. Я напоминал ей иногда, что сама она медик, а медики часто работают ненормированно, но Оля была офтальмологом в платной клинике и работала по пятидневке. Тем более её злила необязательная поездка в Филино.

Когда я вернулся ближе к вечеру, Оля уже отмякла. Он сидела на крыльце дома и вычесывала Рикошета специальной щеткой, которую только что привёз курьер вместе с кормом. Рикошет вертелся и пытался схватить Олю за руку. Я сел рядом. Вечер был душным. Пахло яблоневым цветом и пирогом на кухне.

— Это хачапури, — уточнила Оля. Она делала замечательные хачапури: плавленный сыр в них тянулся, как рыбацкие сети.

Рассказ о посёлке вызвал у Оли странную, несвойственную для неё тревогу.

— Разве могут люди так просто умирать? Это же привлекает внимание. Я знаю, как это заведено в Минздраве. Их бы замучили проверками.

— Ну их замучили. Лет двадцать назад. И ничего не нашли.

— Детская смертность на особом контроле. Если там болеют дети, нужно искать.

— Не знаю, — я толкнул её плечом. — Да ладно, чего ты напряглась? Разберёмся. Я же занялся.

Рикошет улучил момент и вырвался, побежав искать оранжевый мячик под беседкой.

— А что ты найдешь, если столько проверок было? — спросила Оля.

— Есть у меня теория.

— Ты всё про эту ограду в лесу?

— Да. Эта ограда называется ФГКУ «Комбинат Заря». И это не комбинат и не склады. Это могильник радиоактивных отходов.

— Что? Откуда ты знаешь?

— Не знаю, но похоже на это. Ну, как сказать… Филино — территория для экспериментов. То их гербицидами потравили, то гептилом, а потом, видимо, совсем списали.

Рикошет рыл лапой под беседкой.

— Не лез бы ты в это дело, — сказала Оля. — Если это могильник, его наверняка охраняют. И рассказывать о нём нельзя.

— Верно. Пусть подыхают.

Клятва Гиппократа зашевелилась в Оле. Она завелась:

— Я не про то. Надо как-то по-другому.

— Как?

Оля пожала плечами. Рикошет вернулся с мячиком в зубах.

 

* * *

В воскресенье мы сдали Ваську родителям Оли и предались безудержному шоппингу, который закончился ничем. Так бывает, когда у тебя есть настроение что-то купить. Вот когда его нет, хорошие вещи соблазняют с каждой витрины, но когда ты поехал за ними, они прячутся, как грибы.

Блузки, которые прикидывала на себя Оля, были не того размера, слишком цветастые, чересчур мрачные. Джинсы висели на мне так, словно я мерил их в подгузниках. Я так утомился от примерки, что в конце концов выбрал свои же джинсы, приняв их в общей куче за единственные более-менее удачные.

Мы сходили в кино, но и фильм оказался довольно примитивным, про агента ФБР и маньяка, которые спешили к предсказуемой развязке так, словно во время съемок их не пускали в туалет. Сценарии подобных фильмов, вероятно, пишутся азбукой Морзе, а недостатки операторской работы скрадывают ночные съемки, будто в их мире дня просто не существует.

Это не испортило настроения, напротив, мы отдали дань дурным идеям и пошли обедать в фуд-зону на верхнем этаже торгового центра. Оле захотелось съесть какой-нибудь жуткий тошнотик, и она действительно заказала сосиску в тесте, заявив, что это напоминает ей молодость. То есть, времена пятилетней давности.

Я ненавидел шопинг, но отдавшись этому бестолковому занятию с головой и потерпев фиаско, я хотя бы имел право заявить «ну я же предупреждал».

Мы строили планы на вечер. Было бы хорошо купить две бутылки сухого красного вина, вытащить в сад кухонный телевизор, кресла и небольшой столик, разложить на нем сыры и охотничьи колбаски, замотаться в пледы и смотреть какой-нибудь бесконечный сериал. Оля голосовала за «Игру престолов», я склонялся к Breaking Bad. Оля была не прочь посмотреть старый советский фильм, но здесь наши вкусы расходились, потому что ей нравились комедии, которые я не выносил, а я любил меланхоличные картины, вроде «Доживем до понедельника».

— Под вино хорошо пойдёт «Ирония судьбы», — сказала Оля.

— Я тебя умоляю. В конце мая это нонсенс. Это как холодец в Таиланде.

— О, холодец, — оживилась Оля, откладывая свой тошнотик. — Давай заедем в «Эверест» и купим холодец. Там отличный холодец. И будем есть его с васаби и французским вином под советский фильм. Отличное сочетание?

— Да. Я тогда возьму какао с чипсами и поиграю в тетрис.

— О! А можно ещё включить Queen. Точно. О, давай Live Aid 1985 года, там Queen тоже были!

— Это уже теплее.

— Тогда надо колонки вытащить. Точно. Обставим всё колонками и включим на полную. Хеееей-ооо! — выкрикнула она, подражая Меркьюри. — Хей-о-хей-о-хоооо!

— Может быть, Nirvana Unplugged in New York? — предложил я.

Оля питала слабость к Кобейну.

— Круто!

Мы направились к выходу из торгового центра, фонтанируя идеями. К полудню толпа стала гуще и как будто злее. Недалеко от выхода мы наткнулись на Савву.

Мы вышли на него в той безнадежной манере, которая лишает шансов увернуться от взгляда. Поток людей впереди вдруг расступились, обтекая киоск. У киоска стоял Савва и смотрел прямо на нас. Мы напоролись на этот взгляд, на напарывается на льдину корабль.

— Привет, — сказал я громко.

Он едва заметно улыбнулся и ответил:

— А, здрасьте.

Савва не показывал ни радости, ни тревоги. Он был одет в кожаную мотоциклетную экипировку. Расстегнутая куртка придавала ему довольно отчаянный вид.

Оля тоже не потеряла лица. Секундное замешательство она разбивала вопросом:

— Ты как здесь?

— Товарища жду, — ответил он в ленивой, располагающей манере, которая неизменно вызывала у меня зависть. — А вы чего? Шоппились?

— Да, — ответила Оля. — Неудачно. Ты не женился еще?

— Не-а, — ответил Савва также нехотя. — У вас как? Хорошо всё, я смотрю.

Он кивнул на жалкий пакет, который я тащил в руке. В пакете были батарейки для Васькиной игрушки и единственная блузка, которую Оля решилась купить. С этим обвисшим пакетом я, должно быть, выглядел как-то особенно жалко; по крайней мере, это можно было прочитать в лице Саввы, что было особенно болезненно из-за его вполне честного равнодушия к моей персоне.

— Нормально, — кивнула Оля. — Ладно, мы пошли.

В последней фразе мне померещилась незаконченность, миллисекундная пауза, которой Оля надеялась продлить разговор.

— Пока, — произнес Савва торопливо, устремляясь куда-то наискосок от нас к выходу на парковку. У дверей его встретил ещё один байкер.

В машине Оля почувствовала мою внезапную скуку и пихнула в бок:

— Чего ты помрачнел?

— Да, блин. Так всё было хорошо, и надо было его встретить.

— Ну а что изменилось? — удивилась она.

— Не знаю. Просто вид твоих бывших любовников портит мне настроение. Это от меня не зависит.

— Да я о нём и не думаю.

— Зато я о нём теперь думаю.

— Ну не дури. Это давно было.

— Но было.

— Всё. Давай приедем, включим «Металлику» и будем колбаситься весь вечер. Ну не грузись. Не люблю, когда ты такой.

— Не знаю. У меня настроение исчезло. Работать надо. О Филино почитать ещё. На работе все равно толком не дают.

Оля обиделась. Некоторое время она молча рулила, проезжая сложный перекресток, потом фыркнула:

— Ну ты серьезно? Ты из-за этого теперь будешь весь вечер дуться?

— Нет, я могу его зарезать как-нибудь подло, из-за угла. Это бы меня слегка развеселило.

— Не смешно ни разу.

— А мне смешно. И надо работать.

— Я в «Эверест» еду? — спросила Оля упрямо.

— Если тебе там что-то надо.

Дома меня одолело острое раскаяние и желание возродить идею нашего романтического вечера без Васьки, но ещё сильнее оказалось скрытое упрямство, которым я усадил себя за ноутбук в спальне и стал читать о Филино.

Голова работала плохо. Часа через полтора я заскучал. Чтение такого рода не приносило ни пользы, ни удовольствия. Я вышел к Оле, которая строгала салат, и стал помогать. Мало-помалу настроение к нам вернулось, но тащить в сад телевизор мы заленились, холодца не было, французского вина мы не купили, поэтому устроились в спальне с чаем и стали смотреть стендап.

— Ты у меня всё равно лучший, — сказал Оля перед сном.

А я задумался, что значит это невольно сказанное «всё равно»?

 

* * *

Утром понедельника выдалось бурным. Ночью какой-то ненормальный разгуливал по спальному району с пистолетом, а когда его задерживал наряд ППС, выстрелил в полицейского, нанеся «нелетальную травму глаза», как значилось в сообщении пресс-службы МВД.

Вместо утреннего кофе я висел на телефоне, узнавая подробности. Трубка неприятно грелась от уха.

Пистолет оказался газовым. Героем был объявлен напарник полицейского. Он сумел увернуться от второго выстрела и задержать агрессора. О последнем не было известно почти ничего, кроме фотографий из соцсетей, на которых он выглядел молодым бычком с удалым нравом и пивной осанкой. Видимо, где-то по пути у парня случился кризис среднего возраста, он «выпил немножечко» (цитата из оперативной съемки), а потом с голым торсом и расстегнутой ширинкой пошёл гулять по району, демонстрируя обе своих гордости: член и газовый пистолет.

Я придерживал телефонную трубку плечом. Пальцы прыгали по клавишам. Мессенджер в правом углу экрана полыхал сообщениями Алика, который требовал выложить заметку немедленно. В паузах я печатал ему в ответ «Алик, иди нахер» и тут же стирал, заменяя на более нейтральное «ок».

Я опубликовал заметку без вычитки корректором и полез репостить её в соцсети «Дирижабля». Потом вернулся на страницу с публикацией и с удовлетворением следил, как нарастает лавина просмотров: каждое обновление страницы увеличило счетчик на тысячу с лишним. Когда он дошел до 20 тысяч, следить стало неинтересно.

Под статьей появились первые комментарии, и вдруг я заметил сообщение от Бориса Лушина — он написал от своего имени.

«Автор, пистолет называется Псмыч, а не Макарыч».

«Автор». У меня так-то имя есть.

Я полез разбираться. В релизе силовиков пистолет был обозначен ИЖ-78-9Т. Я переключился на страницу интернет-энциклопедии, которой пользовался, и хотел было отвесить Боре в меру грубый ответ, но тут заметил, что у «Макарыча» действительно другой, хотя и похожий индекс — ИЖ-79-9Т.

Боря тем временем блистал эрудицией в комментариях. «У Макарыча ствол больше. Псмыч позже появился». Откуда он это знает? Тоже поди википедии начитался.

Я написал ему сухую благодарность и полез править статью, а заодно все подводки к соцсетевым анонсам, куда я умудрился вытащить упоминание «Макарыча», потому что слово звучало круто и создавало иллюзию, будто полицейского ранили в глаз из настоящего пистолета Макарова. После исправления на «Псмыч» эффект пропал: стало казаться, что полицейского ударили смычком.

Планерка началась с бурного обсуждения инцидента, которое подогревало присутствие Алика.

— Быстрее надо такие вещи давать, — ворчал он не зло.

Его умиротворяла волна трафика, которую создала моя торопливая заметка.

— Чтобы давать, нужно узнать сначала, — возразил я. — Менты не сразу подтвердили.

— Да хер с ними, — глаза Алика разгорались водянисто-серым. — Если ты будешь ждать подтверждения, ты напишешь одновременно со всеми. А мы должны делать на шаг раньше. Как только соцсети загудели, сразу делаешь заметку из одного абзаца. «По неподтвержденным данным, фараону отстрелили ухо, второго убили и съели». И в конце: «Мы следим за развитием событий». Когда менты увидят такое, они тебе прокомментируют вне очереди.

Борис не стал упоминать о своём мелком триумфе. Он сидел расслабленный и непривычно спокойный, возможно, довольный тем, что уже потоптался на мне с утра.

— Там такой мальчишка молодой, этот полицейский, — причитала Арина. — Теперь ослепнуть может на один глаз.

Неля, которая работала с полицией больше остальных, лишь фыркнула:

— Ой, я тебя умаляю. Менты, которые не могут одного синебота вдвоем обезвредить — это смешно. Как можно допустить, чтобы тебе из газовика в лицо стрельнули, когда у тебя боевое оружие?

— Боевое оружие применишь, потом бумажки писать замучаешься, — донесся голос Паши-фотографа, бывшего десантника.

— Вы, кстати, следите за состоянием этого мента, — распорядился Алик. — Если окосеет или ослепнет, делайте подробности. Кстати, поговорите с ним в больнице. Спросите, как всё было.

Гриша, которому тема с подстреленным ментом вряд ли была интересна, тем не менее, согласился:

— Мы должны привносить в каждую историю человечность. Может быть, на его примере рассказать о работе сотрудников ППС?

— Да ну тебя, — снова фыркнула Неля, которую, по-моему, задевало, что жирная тема прошла мимо, пока она отвозила ребенка в детсад. — Что там за история? Девять классов, ПТУ, армия и ментовка от безысходности?

Я заметил на планерке ещё одного человека. Алиса сидела в стороне наискосок от нас, тихо и прямо, словно ожидала собеседования.

Алиса была девушкой Алика. Может быть, она была даже его женой, хотя в это я верил с трудом. В их отношениях не было претензии, которая появляется у молодых пар после свадьбы. В них было даже что-то трогательное, совершенно нехарактерное для самого Алика.

Контраст между ним и Алисой занимал меня каждый раз, когда я видел их вместе. Алик не был толстым, скорее, он пошёл в свою низкорослую армянскую маму, Азу Ветлугину, которая скрывала полноту тугими платьями и любила массивные кольца и браслеты. У Алика была большая круглая голова и светло-серые, выпуклые, материнские глаза. От него всегда исходили вибрации, гнев или восторг. Нахождение Алика в комнате чувствовалось, как если бы дальнем углу включался сабвуфер. Алик не был злым, скорее, вспыльчивым. Он был уверен, что добился всего преимущественно сам, и был склонен к театральным проявлениям величия, становясь то великодушным, то непреклонно жестким. Алику нравилось чувствовать себя этаким Стивом Джобсом, чья эксцентричность приводит к неожиданным результатам.

Алиса была другой. Сложно было представить сам жест, которым Алик касается такой тонкой женщины; для него было бы естественней обхватить избранницу за шею, плечи, хлопнуть по заднице, весело потянуть за собой. Его девушка, в моем представлении, должна быть желейной хохотушкой, которая не прочь прокатиться на его «Порше» и выпить с ним в придорожном кабаке.

Алиса была выше его и тоньше; тоньше не только в смысле фигуры, но и в смысле линий, которыми хотелось её нарисовать. Для Алика понадобилась бы малярная кисть, для Алисы — остро отточенный карандаш.

Я видел профиль Алисы в бьющем свете редакционного окна, и руки просили карандаш, чтобы парой точных, скупых штрихов набросать её белое лицо, свободную косу, светлый пиджак и длинную юбка. А ещё — бордовый платок вокруг шеи. Алиса любила такие платки. Она вообще открывала очень мало себя, носила длинные рукава, высокие воротники или такие вот шарфики.

Я принимал их за двоюродных родственников или просто знакомых, пока не увидел, как Алик берет её руку и касается плеча. Алик, при всей обрывистости его характера, смирял себя при появлении Алисы.

Я не знал, живут ли они вместе или просто встречаются, есть ли у них дети и как протекает их жизнь за стенами редакции. Алиса иногда ждала Алика в его кабинете или в приемной у входа на этаж. Алиса привлекала внимание, но никогда не пользовалась этим. Алик излучал звуки, Алиса их поглощала. Возможно, на этой разнице потенциалов строилась их гармония.

Иногда Алик впадал в крайние эмоции, бросал Алисе колючие слова. В такие моменты мне становилось не по себе, будто оскорбляли мою знакомую. Я не знал, чем заканчиваются подобные сцены: встаёт ли Алик на колени или Алиса делает скидку на его несдержанность. Чаще он был с ней мягок.

— Что у тебя? — Гриша разбудил меня от мыслей.

Я рассказал о поездке в Филино. Алик слушал с любопытством и затем подытожил:

— Собирай всё вместе. Фотки есть, истории есть, такое всегда читают. Жги, короче.

Я заметил неудовольствие на лице Гриши. Гриша не любил поспешности. Он любил военную историю и мог полгода изучать лингвистические особенности фронтовых писем, чтобы потом в интернет-споре огорчить своей эрудицией профессоров местного истфака.

Я ответил:

— Пока не о чем писать. Есть мифы и мои собственные подозрения. Я бы ещё покопал денёк хотя бы. Надо набрать фактуру. Я о Филино почти ничего не знаю.

— Я предлагаю сейчас не тратить время коллег, — сказал Гриша. — Подобные истории нужно подавать под правильным углом, поэтому давайте обсудим отдельно.

С подачи отца Алик прислушивался к Грише и часто уступал авторитету главреда, но сегодня был настроен решительно.

— Не надо из себя Хэмингуэев строить, — возразил он. — Если я захочу поковырятся, я в носу поковыряюсь. В работе не надо ковыряться. Я не говорю о халтуре. Но материал готов на 90%. Всё, запускаем.

— Таких историй из любого поселка можно привезти вагон, — лениво сказал Боря. — Чтобы получилась хорошая история, нужно в неё вглядеться, иначе мы потеряем читателя.

— Я говорю, Боря, — резко сказал Алик, — что не надо целый месяц вглядываться в портрет Шевчука и рассуждать, чего там в его взгляде больше, гнева или отчаяния, чтобы потом выпустить материал 17 мая.

Алик припомнил Боре недавнюю статью к юбилею лидера «ДДТ», которую Борис, как поклонник группы, взялся писать ещё в марте, а потом просрочил и вывел на день позже, из-за чего соцсети сожгли нас огнем сарказма.

Я попросил дать мне хотя бы день. Алик с Гришей уже готовили свои аргументы, но мы не успели прийти к согласию, потому что явился опоздавший Виктор Петрович Самохин и встал за спинами Алика и Гриши с загадочной улыбкой.

— Что там, Виктор Петрович? — вполоборота развернулся к нему Алик. — Опять пьяный сосед начудил?

Это была аллюзия на попытку Виктора Петровича тиснуть в печатную версию «Дирижабля» статью или, скорее, фельетон о соседе-алкоголики, который провел ночь в куче отходов, провалившись в мусорный бак.

Самохин улыбнулся ещё хитрее:

— Нет, лучше. Сейчас Гаврилова звонила… это директор зоопарка… Короче, слон Филя у них… Ну Филя… Мы писали. Слон индийский.

— Ну мы поняли, — кивнул Гриша. — Что с Филей?

Виктор Петрович переминался с ноги на ногу:

— Короче, запор у него третий день или даже больше. Сегодня будут… ну как-то она сказала… механически чистить что ли. Я не разбираюсь, но жалко прям слона. Дети его любят.

Я заметил отвращение на Гришином лице. У Гриши жила собака, вроде пекинеса, ставшая звездой его инстаграмма. У собаки была тупая мордочка и такой пышный зад, будто она села на петарду. Походка её напоминала ламбаду. Подозреваю, из мира животных Гриша любил только свою Тоську и, может быть, кавалерийских лошадей. Слон, даже страдающий запором, не вызывал у него интереса.

Алик, напротив, взбудоражился:

— Если он при смерти, надо писать. Это же насчет него споры были, что нельзя его в наших условиях содержать? Получается, прав был ветеринар московский. Лучше бы в Питер отдали. Угробили, получается. Мрази, б.

— Сдохнет когда, некролог напишем, — сказала Неля, роясь в смартфоне. Ей не терпелось идти.

— Кто сдохнет? — рассвирепел Алик. — Когда сдохнет, все напишут. Давайте стрим делать прямо из вольера. Договоритесь с зоопарком.

— Делать стрим о том, как просирается слон? — удивилась Неля.

— А ты каждый день видишь, как срут слоны? Вот ты и займись.

— Ты издеваешься?

Алик закипел:

— Блин, народ, единственный в городе слон заболел. Почему мы должны ждать, когда он сдохнет? Ребята, вы никогда не начнете работать нормально, если не будете видеть темы у себя под носом. Это реально интересно. Слон уже интересен. А больной слон — это, считай, полгорода будет следить за его состоянием. Неля, двигай в зоопарк и стримь оттуда. Поговори с директором, с ветеринарами, с уборщиками. Спроси, сколько слон обычно делает говна. Отчего там этот запор возник. Чем кормят слона в зоопарке. Сколько тонн бананов ему надо в сутки. Куда этот навоз девают потом.

По комнате прокатились смешки. Неля закатила глаза:

— Ладно, позвоню.

Алик обернулся к Виктору Петровичу.

— Так, а вы тогда сидите здесь на приеме и делайте заметку. И радийщикам скажите, пусть в эфир дают. Ладно, сам скажу.

Виктор Петрович присел и развел руками:

— Да я же это… Мне в двенадцать на слушания…

— А, я забыл, — кивнул Алик. — Максим, тогда ты подхвати тему.

Я закрыл лицо руками. Алика это возмутило:

— Да хорош из себя целок строить. Нормальная тема: как спасают слона. Мы должны показывать людям жизнь во всех проявлениях, — он хлопнул в ладоши. — Раз, два, три! Работаем.

После планерке я собирался уделить полчаса Филино и комбинату «Заря», и у меня было хорошее предчувствие. А когда Неля доберется до зоопарка, я переключусь на слоновьи запоры, и после обеда снова займусь Филино. Таков был план.

Едва я открыл папку с филинскими документами, позвонил дольщик Игорь. Минут пять я терпеливо конспектировал его напористую речь. По словам Игоря, многие дольщики не подозревали, что их риски застрахованы, и теперь намерены обращаться в суды. Кроме того, планируются очередные слушания о судьбе спорного участка. Жителей соседних домов умело подзуживают, рассказывая о прелестях благоустроенной Ильинской рощи, на самом же деле знакомый Игоря в прокуратуре прямым текстом сказал ему, что участки уже куплены под малоэтажную застройку. И если свалят их, алмазовцев, то никакой рощи не будет, а будет коттеджный посёлок с трехметровым забором.

— Не, главное, понимаешь, никто же толком не знал, что нам выплата положена… Мне вот откуда знать? Я работаю по шестнадцать часов. У меня нет времени читать договоры. Вернее, мы же перезаключали договор в марте. Там уже, знаешь, напсихуешься, не читаешь всё до буквы.

Я перестал записывать и слушал из вежливости, подбадривая Игоря хмыканьем. Рассказав ту же историю по кругу, Игорь пошел на третий заход.

— Если бы людям сразу сказали про страховки, мы бы не тратили время. Я бы лично забрал деньги.

Я перестал хмыкать и стал искать место в плотном частоколе игоревой речи, чтобы обозначить своё понимание вопроса, но Игорь распалял себя всё сильнее.

— Игорь, Игорь, Игорь, — беспардонно заглушил его я. — Игорь, я понял ваш вопрос…

Он на секунду примолк, но тут же включился снова:

— Максим, да я, собственно, и хотел просто сказать, что дело же не в том, что мы там кому-то насолить хотим или лишнего взять, но, извините, если страховая содрала с застройщика миллионы, понимаешь, миллионы, а теперь просто нам показывает кукиш, знаешь, мы это так не оставим…

И снова завёл шарманку про слушания и коттеджи, разбавляя историю новыми подробностями. Человека из прокуратуры сообщил Игорю, что один из участков купил посаженный в СИЗО вице-мэр.

— Игорь, — не вытерпел я. — Всё, я понял, мне нужно работать.

Моя речь наслаивалась на его, потому что Игорь, по-моему, держал трубку у рта и не очень слышал ответы. Все же какие-то вибрации заставили его сделать паузу, но лишь на секунду.

— Я вас понял, Максим, — продолжил он. — Я просто за рулем еду, мне не очень удобно говорить, слушайте, если вы будете писать, то пишите как есть, потому что я, например, только из вашей статьи узнал, что нам положены какие-то выплаты, а это, оказывается, по закону так…

Я расхаживал по ньюсруму взад-вперед под недовольные взгляды Арины. Наконец, я сказал отчетливо:

— Игорь, извините, у меня важное дело, — и сбросил звонок.

Несколько секунд я пытался вспомнить, чем занимался до звонка Игоря. Времени на Филино уже не оставалось. Я сел гуглить возможные причины запора у слонов.

Скоро вернулась Неля.

— Звонила Гавриловой, директорше зоопарка, — раздраженно сказала она. — Ей больше не звони. Стерва какая-то. Разговаривала со мной, как со школьницей… Короче, она категорически против стрима. И к слону нас подпускать не хочет. Вот, дала телефон ветеринарной службы зоопарка. По-моему, там не о чем писать. Я убежала. У меня с начальником ФАС встреча.

Алик, услышав разговор, приоткрыл дверь своего аквариума и крикнул:

— Макс, давай срочно заметку.

— Так надо выяснить, что случилось, — нехотя ответил я.

Неля перекладывала вещи на своем столе с такой нервозностью, словно и её тоже мучил запор. Покидав их в сумку, она пошла прочь из ньюсрума. Алик наставлял меня:

— Ты пиши со слов Петровича, потом делай приписку «следим за ситуацией». Запускай онлайн. И обновляй информацию почаще.

Он прикрыл дверь, оставив меня наедине с чистым документом, в шапке которого я написал:

«Слон и запор: самый крупный обитатель городского зоопарка не может…»

Требовался глагол, но ничего лучше «нагадить» не подходило, поэтому я переформулировал:

«Отравился бананами: слона в городском зоопарке мучает запор».

Я даже не знал, едят ли зоопарковые слоны бананы. Я поправил заголовок:

«Слабительное для слона: у любимца детей возникли серьезные проблемы со стулом».

Заголовок не цеплял, поэтому я добавил интриги:

«Тонны фекалий: слон в городском зоопарке перестал делать навоз».

«Делать навоз» звучало ужасно, будто в этом и была миссия зоопаркового слона, и теперь он по воле слоновьего профсоюза объявил забастовку, оставив город без удобрений.

«Дерьма стало меньше: слона третий день мучает запор»

Первая часть заголовка больше подходила к новости про сегодняшнее увольнении из городской администрации чиновника, который отвечал за социальное развитие. Кроме того, слово «дерьмо» в заголовке Гриша не пропустит даже ценой собственного увольнения.

Лаконичный заголовок не придумывался, а в окне мессенджера уже появился вопросительный знак от Алика, которому неведомы авторские муки, когда твою музу не вдохновляет слоновий запор.

Я начал быстро строчить:

«Как сообщили очевидцы, любимец детей, самый крупный обитель городского зоопарка индийский слон Филя заболел — у него случился запор».

Мне не нравился предложенный Аликом оборот про очевидцев. Очевидцы, утираясь, могут рассказать о слоновьем поносе, но запор, вероятно, не так уж очевиден.

Я исправил на классическую фразу «По информации наших источников…» что тоже звучало нелепо. Такие фразы вообще вызывают скепсис, потому что равносильны обороту «по слухам». В данном случае создавалось впечатление, будто у автора в зоопарке есть знакомый сурикат, который сообщил о беде старшего товарища.

Я убрал ссылку на источник информации и добавил два абзаца про самого Филю. Это был молодой индийский слон массой примерно три тонны и ростом более двух метров в холке. Нашему зоопарку его подарил московский зоопарк в июне прошлого года. Содержание животного взял на себя местный предприниматель Артур Силаев.

Заголовок я сделал нейтральным: «В городском зоопарке заболел единственный слон: специалисты ищут причину запора».

Прицепив фотографию Фили в его тёплом вольере, я отправил заметку на выпуск и стал звонить по телефону, оставленному Нелей. Администратор ветеринарной службы ответила, что мне нужен некий Иван Алексеевич, который где-то ходит, вероятно, подыскивая слабительное для слона. Отвечала она охотно, как будто интерес к слоновьим запорам вызывал у неё понимание. Была у неё и своя версия: дескать, детишки вопреки инструкциям кормят слона сладостями, отчего тот страдает чесоткой и непроходимостью кишечника. Она записала мой телефон на случай, если Иван Алексеевич появится на горизонте. Дать его сотовый она отказалась, сославшись на внутренние правила.

Следующие четыре часа расширили мой кругозор. Слоны едят до двух с половиной центнеров еды в день. Точное количество производимого ими навоза перезвонивший мне Иван Алексеевич назвать затруднился, буркнув «мы не взвешивали». Все-таки мы сошлись, что центнер дерьма в день — величина более-менее реалистичная, и эта важная информация по настоянию Алика перекочевала в заголовок, хотя «дерьмо» мы заменили на более нейтральное «навоз». Попутно выяснилось, что слоны отчаянно пердят, и два кубометра метана способны спровоцировать небольшой взрыв.

— Вот, — радовался Алик. — Добавь это абзацем.

Для уборки дерьма в зоопарке есть два сотрудника. Они же кормят Филю сеном, корнеплодами (в основном морковью) и черствым хлебом, для сбора которого в зоопарке есть корзина с надписью «Для слона Филимона». Фруктами его кормят посетители, покупая их тут же по тройной цене. Приносить свои фрукты строго запрещено.

Алик, кружа около меня, восклицал:

— Блин, ну это же реально интересно. Ты прикинь — центнер дерьма в сутки выгрести. Мне кажется, стадо коров столько не делает.

Мысль его бешено работала. Действительно, а сколько навоза делает корова? Нельзя ли сравнивать говновыделение слона и коров, которые более привычны нашим читателям? Я нагуглил, что корова делает около 10 тонн дерьма в год, то есть примерно в четыре раза меньше подрастающего Фили.

— А куда девают слоновий навоз? — не унимался Алик, и я снова звонил Ивану Алексеевичу, которому мой интерес к слоновьим дефекациям казался всё более тревожным.

— Ну куда, — откашливался он. — Фермеры вывозят. Используют. В Индии из него даже бумагу делают.

Причины запора были неясны даже сотрудникам зоопарка. Иван Алексеевич склонялся к мысли, что слон маловато двигается. Он распорядился не кормить его из специального корыта, а раскидать еду по вольеру.

— В природе слоны проходят десятки километров в поисках пищи, — пояснял он.

Приближалась кульминация. Иван Алексеевич еще с утра дал слону слабительное, но оно, судя по всему, лишь усугубило ситуацию. Слон вёл себя нервно, пританцовывал и ложился на живот, что свидетельствовало о сильных мучениях. Алик требовал убедить ветеринара сделать небольшое видео, но тот отказался наотрез.

Я спросил, что делают медики, если не помогло слабительное. Иван Алексеевич хмуро ответил:

— Механически чистят.

— Это, в смысле, как?

— Есть методика.

Потом он два часа не отвечал на звонки, видимо, применяя методику на практике. В обед мне позвонил Виктор Петрович, которому позвонила директор зоопарка Гаврилова, которой позвонил ветеринар. Слон произвел гору навоза, чувствует себя хорошо и тему можно было закрывать.

Онлайн мы подытожили фотографией довольного Фили, которую прислал один из уборщиков. Филя победоносно салютовал хоботом, и хотя ничего особенного на фотографии не было, все согласились, что от неё пахнет слоновьим навозом (на самом деле, коровьим, потому что слоновий никто из нас не представлял).

Несмотря на мой скепсис, идея Алика сработала, онлайн хорошо читали и яростно комментировали. Когда слон, наконец, сделал кучу, половина читательской аудитории почувствовала симпатическое облегчение. Вторая половина писала, что СМИ пробили очередное дно.

В конце дня я хотел заняться Филино, но светлые мысли вытеснил аромат слоновьего помета. Я дал себе зарок читать о Филино каждый следующий день, и полез в соцсети, чтобы перебить слоновье послевкусие.

«У меня со всеми бывшими нормальные отношения #бывшие», — писал френд, о котором я не знал ничего, кроме его имени и того, что он почему-то мой френд. Он прилагал снимок школьного класса, на котором был запечатлён с самой первой из своих бывших.

Может, мне тоже написать про бывших? Вспомнить мятежную блондинку и другую, русую? Уравновесить осадок после встречи с Саввой? Глупо же.

В сети продолжали спорить о голубях. Машинально я прочитал репост неглупой статьи какого-то биолога, спровоцировавший эпическое обсуждение. Биолог придерживался умеренных взглядов, называл голубей неопасными для здоровых людей, но акцентировал внимание на рисках для домашней птицы и птицефабрик. По его мнению, сизый голубь, который чаще всего встречается в городах, похож на сорняк, который при чрезмерном размножении вытесняет другие породы. Особенно он подчеркивал вред голубей для городских зданий и памятников, указывая, что одна птица производит до 20 кг помета в год (сегодня все помешались на помёте). Воздействие голубей он сравнил с химической атакой, и сослался на европейских опыт, где городских голубей стерилизуют или подвергают эвтаназии. По его оценкам, властям города достаточно тратить всего 5 млн рублей в год на контроль популяции, чтобы за три года свести проблему на нет.

Я долго думал, поставить ли этому репосту одобрительный лайк или раздраженный, но так и не выбрал.

 

* * *

К пятнице, я собрал целую папку информации о комбинате «Заря», назвав её нейтральным словом «Данные». Вся информация была открытой, но мне казалось, будто я её краду.

Комбинат «Заря» был государственным предприятием. Данные о нём разбросало по информационному полю, как фрагменты осколочного снаряда. Я собирал их обратно в мозаику.

Из «Российской газеты» стала ясна численность сотрудников «Зари» — 98 человек.

Встретилось мне с десяток судебных дел в адрес недобросовестных поставщиков, где «Заря» выступала истцом. Из них следовало, например, что комбинат приобрел трактор с навесным оборудованием, грузовой автомобиль и четырехкорпусной плуг.

Ещё интереснее был сайт госзакупок, где быт «Зари» отражался в наглядном виде. Комбинат покупал офисную бумагу А4 (с файлами-вкладышами), канцелярские товары, триммеры бензиновые, мебель, спецодежду, топливо. Примерно раз в полгода появлялся заказ на «проверку работников службы охраны на пригодность к действиям, связанным с применением физической силы».

Несколько контрактов были посвящены «физико-химическому анализу по общему профилю БС-12 образцов, предоставленных заказчиком». По запросу БС-12 поисковики выдавали проект водного транспорта и маркировку бетонных опор, поэтому слова «профиль БС-12» я записал в загадки.

Целый пласт контрактов был посвящен ИТСО — инженерно-техническим средствам охраны, в числе которых были «проводно-волновые и вибрационные средства обнаружения» и системы охранного телевидения.

В контрактной документации в качестве одного из требований к заказчику фигурировал «доступ к сведениям, представляющим государственную тайну».

Ни один документ даже отдаленно не намекал, что же так тщательно охраняют на комбинате «Заря». Он не делал специфических закупок, которые могли бы выдать профиль деятельности. Был ли он хранилищем, военным объектом или заводом по производству динамита, оставалось неясным.

Этот водораздел не был заметен случайному наблюдателю, потому что формально информации о «Заре» в интернете было предостаточно. Но когда я обобщил весь объем сведений, на месте «Зари» образовалось огромное черное пятно, вдоль границы которого паслись готовые к применению физической силы охранники.

Интернет создает иллюзию энциклопедии всего ровно до тех пор, пока не свернешь с проторенной дорожки, которую он вымостил для тебя из собственных гиперссылок и популярных запросов.

Потом я понял, что всё довольно логично. «Заря» — режимный объект, хозяйственная деятельность которого попадает под закон о госзакупках №44-ФЗ. Вся специфическая деятельность защищена законом о государственной тайне.

Все эти дни я силился вспомнить, что именно говорил о Филино мой отец. Именно его слова создали в моём воображение образ гиблого места, гораздо более мрачного и зловещего, чем реальное Филино. В памяти всплывали лишь фрагменты наших бесед, где отец упоминал поселок вскользь, но говорил ли он об экологической катастрофе или какой-нибудь бытовой трагедии филинцев — я не помнил.

Каждый день я разглядывал спутниковую карту «Зари». Открытость комбината спутниковому окуляру не поддавалась объяснению. Было что-то нелепое и почти ироничное в том, что объект прятал себя на всех графических картах и так бесстыдно открывался на более детальной спутниковой.

Странным было и равнодушие к «Заре» жителей Филино. Леса и мелкие озера вокруг подходили для сбора ягод и рыбалки, а значит, время от времени они должны были натыкаться на странный забор в чаще, спрашивая себя о его назначении. Впрочем, жители, возможно, хорошо знали о недопустимости разговоров о «Заре» с чужаками, поэтому так убедительно включали дурака. Мой дед по отцовской линии работал на режимном предприятии, и когда я спросил отца, чем именно он там занимался, отец лишь пожал плечами:

— Понятия не имеют.

Я тогда возмутился:

— Ты прожил с ним всю жизнь и не знаешь, что именно он делал?

Отец усмехнулся:

— Он ни словом не упоминал о том, что происходит за проходной. Опасно было. Расскажешь ребёнку, ребёнок сболтнет с школе, а дальше сам понимаешь.

И всё же назначение «Зари» становилось мне всё более очевидным. Ничто не противоречило моему первому предположению, которое вспыхнуло в мозгу ещё несколько дней назад.

Комбинат «Заря» — это могильник радиоактивных отходов. Этот вывод складывался из обрывков информации, которые ничего не значили по отдельности, но вместе образовывали стройную картину.

Блогер Илья Садыков упоминал поезда с радиоактивными материалами, которые проходят через Филино и загоняются в тамошние отстойники. Он считал, что они идут транзитом. Возможно, Филино было конечным пунктом.

В прошлом году наши СМИ бурно обсуждали строительство нового могильника на юге области, куда должны свезти на постоянное хранение радиоактивные отходы из других хранилищ, временных. Многие интересовались, о каких именно хранилищах речь, но власти лукаво заявляли, что отходы разного класса опасности хранятся по всей России. Может быть, речь шла исключительно об отходах комбината «Заря», куда их, по советской традиции, свозили без терзаний о том, какой вред местным землям это может нанести.

Железная дорога через Филино шла в направлении крупнейшего в мире комбината «Маяк» по переработке радиоактивных отходов, а значит, расположенный в Филино объект мог использоваться для временного хранения отходов.

Вероятно, территорию отдали под могильник из-за плохой экологической обстановки. Еще раньше земли близ Филино пришли в негодность из-за ракетчиков, расположенных поблизости рудников или экспериментальных гербицидов. Видимо, власти неофициально признали эту землю мертвой.

Но если эта гипотеза верна, вокруг Филино должен наблюдаться повышенный радиационный фон. У меня появилась навязчивая идея отправиться к «Заре» и провести измерения. Это казалось несложным.

Бытовой дозиметр я быстро нашел в прокатной конторе за 500 рублей в сутки, но, почитав описание, быстро понял, что нужно искать прибор посерьезнее. Но и это не стало проблемой: я позвонил бывшему одногруппнику Саша, ныне доценту, и он согласился дать институтский военный прибор ДП-5ВБ, подчеркнув, что это не дозиметр, а так называемый «измеритель мощности дозы».

В четверг утром я заехал на кафедру и забрал старомодного вида аппарат, напоминающий советскую радиолу, с полукруглой шкалой и парой резиновых кнопок. Зонд крепился к прибору на длинном шнуре. Отдавая прибор, Саша провел короткий инструктаж, из которого я не запомнил и половины, а потом спросил ехидно:

— Что, радиофобия замучила?

— Да. У тестя подозрения, что дом фонит. Строил на пару с соседом, теперь у соседа обнаружилось повышенное излучение.

— Может, радон, — кивнул Саша. — Но «дэ-пэшкой» вы альфа-излучение не поймаете. А если покажет что-то, сразу бегите.

Он рассмеялся. Я спросил невзначай:

— Слушай, у тестя паранойя, что его стройматериалы в своё время лежали около могильника радиоактивных отходов. Они могли облучиться?

Саша задумался.

— Могильник? Это где у нас могильники? Сплошные пункты временного хранения. Да и отходы разные бывают: или это отработанное ядерное топливо, или медицинские приборы. А причём тут могильник вообще?

— Не знаю. Тесть строит гипотезы.

— Пусть не боится. Радон это максимум. Подвал надо проверять и фильтры для воды. Но так вы всё равно ничего не намеряете.

Приехав в тот день на работу с небольшим опозданием, я принялся изучать карту. Я планировал объехать комбинат «Заря» по одной из дорог, уходящей за поселок Ключи: судя по спутниковым снимкам, местные натоптали там целую сеть мелких грунтовок. От ближней из них до ограждения «Зари» было не более 1,5 километров, что позволяло оставить машину в поле и дойти пешком, в случае чего прикинувшись грибником.

Но план мне разонравился. На севере от «Зари» местность была открытой и заболоченной, а версия про грибника вызвала бы подозрения. Подъехать почти к самому забору «Зари» можно было по лесам на востоке от комбината, тоже испещренных мелкими проездами, один из которых проходил в ста метрах от юго-восточного угла. Но внимательно разглядел тамошние пути я понял, что в некоторых местах они испорчены земляными траншеями, видимо, чтобы по ним не ездили местные рыбаки. Соваться в эти леса на моём кроссовере было глупо.

И тут меня осенило. Я вспомнил про Димку, бывшего пресс-секретаря телекоммуникационной компании, который уволился и ушёл с головой в бизнес, но сохранил со мной хорошие отношения. У Димки был своеобразный фетиш узнавать новости персонально от меня, поэтому время от времени он звонил мне и слушал пересказ того, что десять минут назад публиковалось на сайте. Видимо, он ценил связи прессековских времен, которые позволяли ему получать информацию как бы из первых рук.

Несколько раз мы с семьей снимали коттедж на выходные и приглашали Димку с невестами, всегда почему-то разными. Но дальше этого наша дружба не продвинулась из-за перманентной занятости обоих. Занятость мешала мне навестить его в новом доме на берегу озера Камыши, куда он настойчиво заманивал меня на рыбалку, баню и шашлыки.

Звал он меня и кататься на квадроциклов, обещая показать наши края с изнанки. Один раз мы с Олей даже собрались было к нему в гости, но тут меня свалил грипп.

Изучая карту я увидел, что Камыши располагались в 25 километрах на северо-востоке от «Зари». По дорогам выходило не более сорока километров. То есть два часа пути.

Я позвонил Димке. Он согласился, не дослушав заготовленного мной объяснения. Я хотел наплести ему про редакционное задание сфотографировать в лесу странный забор, но он лишь страшно обрадовался моей инициативности.

— Давно надо было. Я там летнюю веранду сделал, посмотришь. А бассейн ты видел уже? — говорил он в трубку. — А, ты же не был ещё. Я рядом с баней построил открытый бассейн. В мае джамшуты закончили. У меня из бани мостик есть в озеро, а теперь вот бассейн. Полтора метра глубина.

Мы договорились на субботу.

— Ты с семьей? — спросил Димка голосом, который исключал поездки с семьей.

— Нет, Оля не может, — соврал я. — С семьей церемоний много получается.

— Согласен. Моя тоже к родакам уехала. В общем, жду тебя в субботу, только без бэ.

— А у тебя квадраши-то на ходу? Прям тянет прокатиться. Погоду хорошую обещают.

— Да у меня их три штуки. Два точно заведём.

Всё складывалось неплохо. Квадроциклы позволяли подъехать по грунтовой дороге с северо-востока, пересечь небольшое поле и оказаться возле самого забора. С наружной его стороны я наметил вытянутый водоем со следами грузовой техники по берегам — он служил хорошим ориентиром.

Поймать квадроциклистов проблематично, а на крайний случай можно сказать, что сбились с пути. По легенде, мы ехали от озера Камыши в Карасево, где располагался конезавод с ипподромом. Это вполне могло быть правдой.

Но все-таки следовало сказать Димке об истинной цели вылазки. Я решил оттянуть момент признания до последнего. Поездку мы назначили на утро субботы.

 

* * *

В пятницу после работы я поехал на кладбище. Решение возникло спонтанно.

На выезде из города стояла пробка, машины ехали по обочинам и нервно сигналили, я тоже ехал и сигналил, а потом свернул к кладбищу.

У здания администрации я оставил машину и пошёл через сосновый бор пешком. Вокруг не было никого, лишь у одной из могил возилась старуха да попался навстречу кладбищенский работник с мотком проволоки в руках. Сосны издавали тонкий скрип, похожий на перекличку сусликов. Скоро я увидел нашу ограду.

В первую секунду у могил я всегда переживаю, в хорошем ли настроении отец. Его лицо на черном граните смотрит по-разному; иногда в глазах мелькает блеск старых праздников; иногда в них грусть и сомнение. Грусть остаётся всё время, пока я убираю могилы, но обычно, перед самым уходом, сменяется едва заметной, тихой радостью. Так отец отпускает меня.

Мать другая. На граните высечен портрет в её лучшие годы, когда она была молодой, смелой и во всём достойной своего мужа. Она умерла на шесть лет позже его, но фотография сделана задолго до этого, в те годы, о которых я стараюсь не думать. От некоторых мыслей желудок скручивается в тугой узел.

Мать ободряет меня взглядом. Я слышу смех: «Ну что, слабо?!», которым она разжигала в нас дух соперничества. В те годы мать была нашим арбитром. Победа всегда доставалась мне.

Отец на фотографии выглядит старше её, будто мама была его студенткой. На самом деле, он был старше её на три года, но выглядел основательно, носил бороду и очки, и так сжился с этими атрибутами, что я не представлял его другим.

Я помнил колкость его щетины с первых лет; это ощущение мягкости, когда скользишь щекой в одну сторону, и грубость малярной кисти, если ведёшь в другую. На студенческих фотографиях отец без очков и бороды казался самозванцем или даже инопланетянином, который забыл надеть своё настоящее лицо.

Они с матерью были прекрасной парой. У них был резонанс. Их серьезность и их веселость так естественно переходили друг в друга, что жизнь казалась мне цветным плетением их новых и новых затей. Всю жизнь родители словно раскачивали люльку, в которой лежал их несколько депрессивный сын, и заставляли его смотреть на мир и на самого себя чуть веселее.

Отец работал профессором в университете. Говорят, он был блестящим физиком-теоретиком, и его способностей было достаточно для полноценной научной карьеры, которой он предпочёл возню со студентами. После его смерти несколько лет мы с матерью получали письма и звонки от тех, кто, подобно нам, не мог поверить в его внезапный уход. Это бередило старые раны.

В отце чувствовалась неутоленная жажда; в нем было стремление вобрать в себя как можно больше. Его не пугала новизна; он не боялся выглядеть нелепо, смешно, недостаточно солидно. Он был наделен отвагой, которую проявлял не в арктических экспедициях или спорте, а стоя на своей кафедре.

Он обладал хорошим слухом и играл на клавишных. С ним мы разыгрывали небольшие сценки, вроде «Денискиных рассказов», придуманные нами с листа, импровизировали и дурачились. Мы вели долгие беседы о космосе, о мире элементарных частиц и старых мудрецах, которые вопреки скупым сводкам учебников, тоже были не прочь почудить.

Отец всегда был в центре внимания: на своей кафедре, в лекционной аудитории, в компании его многочисленных друзей. Он умел быть язвительным и острым, но была в нем какая-то удивительная мягкость, способная принять и вобрать в себя всё, даже чужую наивность. Он был снисходителен к людям. Это была снисходительность не аристократа, а человека, много раз познавшего ограниченность самого себя.

Родители порой недоумевали, что не так с их сыном. Я слышал это в их негромких кухонных разговорах, когда ложился спать. Они любили меня, но перепады настроения, вымышленные друзья, внезапные кошмары, страшные рассказы, которые я писал в детстве, приводили их в замешательство. Они были нормальными людьми. Их сын был слегка ненормальный, но меру этих отклонений никто так и не понял. Как-то мать особенно сильно напугал исписанный мной лист бумаги. Я не помню, что именно написал, скорее всего, ещё один жутковатый рассказ, и мать потащила меня к доктору, бородатому, как отец, но хитрому под бородой. Доктор задавал вопросы, заставлявшие меня краснеть и подолгу смотреть в пол, а потом подарил металлическую штуковину вроде напёрстка, очень тяжелую и классную. Они ещё какое-то время разговаривали, я видел встревоженное лицо мамы, но не понимал её слов.

Больше она никогда не водила меня к подобным врачам и не упоминала о том случае.

Родители не умели грустить долго. Их жизненные силы требовали выхода. Родители придумывали новые маршруты, знакомили меня с людьми и никогда не запрещали сидеть в кругу взрослых, несмотря даже на мою патологическую склонность говорить какие-то нелепости, приводившие людей в замешательство. За одну неделю мы успевали заночевать в палатке, сходить в театр и навестить родственников в другом городе. Я был не столь предприимчив и любил уединение, но оказываясь под разноцветным зонтом, который мама часто носила с собой, чувствовал полную уверенность.

К выпускным классам этот цветной зонт совсем поломался и был отправлен на вечное хранение в стенной шкаф. А потом внезапной умер отец.

Был май 2006 года, приближались выпускные экзамены, и за суматохой я ощущал удивительное спокойствие и радость. Я предчувствовал, что могу сдать экзамены и поступить в университет, где работал отец, поступить без его вмешательства, под молчаливое одобрение. В тот день я вернулся из школы и застал мать в странном возбуждении, по которому не сразу было понятно, родился ли кто-то или попал в неприятность. Она быстро расхаживала по дому, перекладывая какие-то вещи, будто что-то искала, а потом сказала мне собираться.

— Кажется, с папой плохо, — сказала она.

Мы поехали в его институт, и всю дорогу она сидела возле автобусного окна. В её глазах были слёзы: я не видел этого, но знал. Я не выдержал:

— Так невозможно. Скажи толком, что случилось?

Она ответила глухо:

— Кажется, папа умер.

Я помню ощущение ленты, которую рассекли на лету мечом. Рассекли, так, что уже не склеить. Это «никогда» пугало больше всего. Никогда. Никогда.

— Что значит «кажется»? — грубо спросил я.

Я цеплялся за это слово, хотя мать не была мнительной особой, которая выдумала бы трагедию.

— Я не знаю, — сказала она. — Позвонили из университета. Его увезли на скорой.

— Так зачем мы едем в университет? Надо ехать в больницу. В какую больницу его увезли?

Она молчала. Отца увезли в морг.

В университете нас встретил сотрудник кафедры, Дамир Ильсуров, и пока мы шли в кабинет проректора, он торопливо объяснял ситуацию.

Проректору нужно было куда-то спешить, но он держал себя в руках и выдерживал подобающие паузы, рассказывая нам о случившемся. Его угнетало эта роль. Он был в смятении. Он испускал длинные дрожащие вздохи. Мать сидела в углу его кабинета, глядя на противоположную стену со списками фамилий на листе бумаги.

Потом история обрастёт деталями. Потом я узнаю несколько её версий. Отец просто сел на стул и лицо его стало бледным. Никто не придал значения, пока наконец особый крен его тела не вызвал тревогу. По другой версии, присутствующие сразу заметили эту неестественную бледность, пытались его реанимировать, вызывали скорую. Говорили, что отец пожаловался на боль в груди, но на это не обратили внимание. Говорили также, что никаких жалоб не было, он просто сел и умер, и когда к нему подошли, руки его были восковые и тяжелые. Когда его положили на пол и ослабили галстук, он был мертв.

До этого на кафедре о чём-то спорили. Это был обычный для их круга спор, может быть, о парадоксе Эйнштейна-Подольского-Розена. Или о необходимости новых компьютеров для лаборатории. Никто из участников тех событий не хотел вдаваться в подробности. Отец гордился этими дискуссиями и поощрял их, пока они оставались в рамках научной этики. «В споре рождается истина», — любили повторять участники таких баталий, от которых оставалась исписанная вдоль и поперек доска в подсобке деканата. Это был один из таких споров, жаркий, принципиальный, способный глубоко обидеть человека ограниченного.

Говорили также, что отец в тот день спорил с Дамиром и спорил о чем-то далёком от фундаментальной науки. Сам Дамир утверждал, что это был даже не спор, а обычный разговор преподавателей, зашедших в подсобку деканата перекурить. Разговор о студентах и приближающейся сессии, о новом оборудовании и университетских выборах. Другие настаивали, что стычка всё-таки была, но между Дамиром и другим преподавателем.

Кто-то с кем-то спорил, когда отец стал белее света, сел на стул и больше не вставал. Дамир говорил, что отцу предлагали воду и валидол, а он отказывался. Другие говорили, что он сидел бледный, пока спор продолжался, что спорщики обменивались уколами, даже когда кто-то из пожилых преподавателей обратил внимание на отца.

Усталый врач, протирая очки свернутым в несколько раз бинтом, на вопрос матери, могла ли спасти отца своевременная помощь, отвечал уклончиво.

— Эти состояния развиваются очень быстро. Сложно что-либо говорить наверняка. Быстрая помощь всегда лучше запоздалой. Но можно ли было спасти, я не знаю.

Мать сразу невзлюбила Дамира Ильсурова, и через неё невзлюбил его я. Это был молодой преподаватель, о котором сам отец отзывался скептически. А может быть, отец даже и не упоминал Дамира, и это моя память заполняет пробелы удобным ей образом.

В тот день Дамир говорил слишком много, слишком настырно предлагал ненужную помощь, слишком по-разному описывал события. То вяснялось, что скорую вызвал один из старых преподавателей со своего мобильного, то якобы сам Дамир звонил с телефона в деканате.

В комнате было человек шесть или семь, и были среди них верные друзья отца, но никто не мог воссоздать картину того дня, уходя в соболезнования и ссылаясь на суету и неочевидность трагедии. Чаще всего разговор увязал в констатациях, что отец всегда был здоровым, и как жаль его потерять, и кто бы мог подумать.

Осознание того, что отца больше нет, приходило ко мне медленно, то расширяясь, то стягиваясь воронкой. Печаль сменялась истерической радостью. Последующие недели я провел как в бреду. Ночью меня охватывал ужас, днём давила неясная тяжесть, которая всё глубже уходила в илистые глубины сознания и прорастала там. Воспоминания покрывались известняком и превращались в скелеты. Пустоты оставались пустыми. Отец отдалялся и всё больше напоминал памятник. Устав от переживаний, я запретил себе переживать; это оказалось легко. Моё веселье напоминало припадки и для малознакомых людей выглядело интригующим.

Сразу после похорон начались экзамены, которые я провалил. Друзья отца устроили поступление практически без моего участия. В июле я пришёл к двери кабинета, где замороченный маленький человечек долго уточнял, кто я и от кого, потом исчез, а потом вернулся с папкой, надписанной моим именем. Меня приняли на кафедру «Общей и экспериментальной физики».

Когда мне было лет восемь, мы с отцом отдыхали на озере. Я уже хорошо держался на воде, поэтому мне разрешили заплывать на матрасе на глубину. Как-то я соскользнул с матраса. Я уже не помню, получилось ли это случайно или нарочно. Я помню лишь, что не было ни малейшей угрозы. Я бы мог легко доплыть до берега, но вместе этого оттолкнул матрас и начал барахтаться. Я видел, как спешит по острым камням отец, как он бросается в воду и доплывает до меня в три мощных взмаха руки. Я помню его забрызганные крупными каплями очки. Мне было важно увидеть, что он сделает. Почему-то мне было это важно. Я был глубоко удовлетворен результатами своей инсценировки. Отец меня даже не ругал.

Сомнения в том, достоин ли я отца, преследовали меня с дошкольного возраста. Не думаю, что отец давал для них хоть какой-то повод; он любил меня. Родители вообще отличались удивительной демократичность, и хотя периодически мне попадало за какие-нибудь проделки или лень, в их сердитости не было ничего длящегося. Отец хмурился и грохотал, но через полчаса ветер раздувал его сведенные брови, они распрямлялись, он предлагал сыграть в пинг-понг или шахматы. Иногда мне казалось, что родители слишком берегут меня.

Я страдал, что не похож на отца. Возможно, где-то в глубине души он хотел другого сына, такого же энергичного и сообразительного, как он сам. Я был замкнутым и стеснительным, и если была возможность, оставался один. Люди меня интересовали по одиночке; я мог дружить с кем-то конкретным, но ненавидел компаний. Разве что компании отца.

Я страдал перепадами настроений, которых отец полностью не понимал. Он не знал, почему ребенок, засыпая счастливым, просыпается колючим, как ёж. Почему он проводит время один, почему не страдает от скуки. Для чего выдумывает друзей, которых ценит больше живых людей. И откуда берутся мысли, которые пугают взрослых.

И всё же отец принимал меня; возможно, он смотрел на меня с известной долей научного интереса, как на явление, которое настоящий исследователь не должен менять насильственным образом, которое нужно принять, как есть. Он проводил со мной много времени, поощрял мои занятия рисованием, а позже — музыкой, хотя рисунки кладбищ под полной луной и гитарные квинт-аккорды не вписывались в его понятия о прекрасном. И всё же он задавал неглупые вопросы, словно старался протоптать дорогу в мир, который не был понятен кругу его образованных шумных друзей. Его удивляло, что в начале XXI века его сын вдруг увлекся рок-музыкой, которой отец переболел ещё в молодости. Интересный нахлёст поколений — так говорил он.

Из них двоих мать была мягче ко мне. Отец иногда увлекался. Сам его характер требовал дерзости и быстрых решений, и, когда дело касалась меня, мать гасила его пыл, то в шутку, а то и всерьёз. Мать держала трафарет, чтобы я мог видеть в отце только лучшие черты. Она принимала удары на себя.

Но после его смерти она изменилась. Ей пришлось стать стержнем семьи. Может быть, она надеялась каким-то невероятным образом заменить мне их обоих, но в итоге стала терять и себя. Моё обучение в университете превратилось для неё в рубеж, который нужно остервенело защищать в память от отце и в благодарность его друзьям. Она стала жёстче. В её интересе моим обучением появилось что-то параноидальное; ей всё время казалось, что я недоговариваю. Точно также стало казаться мне. Она звонила друзьям отца, и каждая моя неудача ввергала её в паническое состояние; она устраивала истерики, заставляла меня взяться за ум, заставляла быть благодарным. Она приводила в дом бывших коллег отца, чтобы они повлияли на меня. Это были неловкие моменты для всех нас.

К сожалению, я не унаследовал блестящий ум отца. Я не был глуп, но мысль у меня ворочалась медленно, и на фоне звёзд нашей группы я был тугодумом. На первых курсах я пользовался некоторыми привилегиями в память об отце, но постепенно особое отношение ко мне сошло на нет, чему я был рад. Упоминания об отце привлекали ко мне праздное внимание, против которого у меня не было защиты, кроме грубости.

На третьем курсе университета появилась группа «Слэнг», где я стал солистом и гитаристом, и одно время дела наши шли так хорошо, что я всерьёз подумывал о временах, когда закончу университет и стану рок-звездой. Мы неплохо выступали на университетских вечерах и в качестве кавер-группы в одном ресторане. Все эти годы я провел в состоянии истерической радости, которой давал выход, когда тяжёлый штекер гитарного шнура с тихим клацаньем попадал в разъем усилителя, и гитара издавала грязный присвист от случайного касания струн.

После университета мы в самом деле оказались на перепутье и рисовали себе самые радостные перспективы. Потом был пресловутый конфликт, распад, попытки создать другую группу с нуля и моё внезапное трудоустройство в бесплатную газету менеджером по приёму объявлений.

Мать восприняла мою работу с облегчением. Эта ничтожная работа на газетную франшизу представлялась ей первым робким шагом в нужном направлении. Она всё ещё надеялась, что неплохой аттестат и лояльность некоторых преподавателей позволят мне поступить в аспирантуру, а потом, может быть, пойти по стопам отца. Увлечение музыкой, которое она поощряла во всех формах в моём детстве, теперь она считала чем-то близким к наркомании. Если учебные дела она старалась решать в несколько деспотичной манере, то когда речь заходила о рок-музыке, в её глазах и позе появлялось отчаяние. Она разговаривала со мной тоном, которым уговаривают умалишенного положить нож.

Газетная жизнь оказалась прилипчивой. Постепенно я стал писать небольшие заметки, и читатели стали реагировать на них письмами. Мне стали доплачивать за писанину, а потом выяснилось, что я неплохо фотографирую. Под меня создали отдельную вкладку в газете, где я публиковал новости, небольшие эссе и аналитику под четырьмя псевдонимами, что создавало иллюзию большой редакции.

Гитару я повесил на рогатину в своей комнате, а потом убрал под диван, завернув в полупрозрачную плёнку, как труп. После газеты я работал в глянцевом журнале, а потом меня заметил кто-то из людей Марселя Ветлугина и переманил в «Дирижабль» под начало Гриши Мостовому. В те годы Гриша был мягче ко мне, считал гуманитарным недорослем, но отмечал природные задатки и узнаваемость авторского стиля.

В те же годы я встретил Олю и переехал жить в маленькую квартиру, купленную её отцом. После свадьбы на его деньги мы построили наш дом.

Перемены в моей жизни мать восприняла со сдержанным оптимизмом. Мечту о том, что я стану подобием отца, она тоже завернула в полупрозрачную пленку и положила под диван. Возможно, она поняла наконец, что между мной и отцом была разница, которую невозможно вылечить одним лишь зубрением.

Моё знакомство с Олей и наш брак она восприняла с благодушием, за которым чувствовался посыл — из двух зол выбирают меньшее.

И словно устав быть ракетоносителем, увидев, как сын её сын выходит на орбиту, мать предпочла умереть.

В больницу её забрали внезапно. Ничто не говорило о серьёзности ситуации. Как и отец, она обошлась без долгих церемоний.

Я помню, как шёл через прямоугольный двор больницы наискосок, от угла к углу. Навстречу мне размашисто шагал молодой врач с папкой документом в руках. Мы должны были встретиться точно посредине, и я почувствовал, что он идёт именно ко мне и на середине пути меня ждут новости. Он приближался ко мне как в замедленной съемке, и когда мы поравнялись около фонтана в центре больничного двора, он просто прошёл мимо. Это подарило надежду; даже не надежду, а странную уверенность в том, что всё будет хорошо.

В приёмном покое была толкучка. Какая-то женщина протяжно и весело возмущалась: «Началось в ко-олхозе у-утро…». Её сына привезли с переломом голени, но где он, не говорили.

Нервные сотрудницы регистратуры объясняли часы приема и заставляли надевать бахилы, которых ни у кого не было.

Когда я назвал фамилию, наступила вдруг тишина, и никто не сказал про часы приемы, напротив, мне очень быстро выдали бахилы и сказали подниматься на седьмой этаж.

В тот момент я уже знал, что произошло. Одна часть меня знала, но другая продолжала надеяться. Полчаса я просидел в тёмном коридоре. Мимо возили жуткие грохочущие каталки. Сонная дежурная говорила, что ничего не знает.

Потом пришла два крупных врача, которых я принял за санитара, и сказали, что она умерла во время операции. От неё осталась лишь недосказанность. Медсестра принесла нашатырь, но ум мой был удивительно ясен. Слезы текли сами по себе, а внутри было сухо. Я перестал быть собой и наблюдал за происходящим без отчаяния и без интереса. Я не ощутил острой боли; эта боль растянулась на все последующие годы.

На памятника мать была другой. Здесь она была ещё беззаботной, уверенной в своем муже, любящей своего сына. Она принимала его несмотря на все чудачества, принимала безоговорочно.

Портрет отца тоже смягчился. Теперь он смотрел на меня с любопытством и чуть виновато. Нет, это не вина — это очередная его игра, которой он пытается вывести меня из штопора мыслей.

Я собрал вещи и коснулся обоих памятников рукой. Я всегда так делаю. Это напоминает мне времена, когда я был ниже пояса и тянул свои руки, чтобы родители одним махом перебросили меня через лужу. Теперь от них остались лишь два гранитных истукана, холодных и безруких.

По пути обратно около выхода с кладбища я заметил свежую могилу, присмотрелся и узнал человека на прислоненной к деревянному кресту фотографии. Я зашёл за оградку.

Анохин Иван Сергеевич.

Я сел на корточки. Иван Сергеевич преподавал в университете курс политологии. Это был нервный человек, проживший всю жизнь в одиночестве, если не считать трёх или четырёх котов. В советское время он читал лекции по марксизму и ленинизму, и хотя времена давно изменились, остался верен своей философии. Над ними принято было смеяться за его обидчивость и неряшливый вид. Иван Сергеевич так и не отказался от того, что считал правильным. Не отказался от одиночества, от внешнего вида, от марксизма и ленинизма. И на экзамене, когда мы виделись в последний раз, Иван Сергеевич поставил мне четверку, хотя мог бы проучить.

— Дорогой Иван Сергеевич, — зачем-то сказал я и коснулся деревянного креста.

У него не было родственников. Должно быть, похороны и крест организовали те же люди, что одиннадцать лет назад помогали хоронить отца.

 

***

Квадроциклы прогревались во дворе Димкиного дома. Сизый дым пах автомастерской. Димка, сидя на корточках, проверял что-то в двигателе, жалуясь на китайские свечи.

Мне понравился его дом с огромным залом и большими окнами, похожими на витрины, за которыми открывался вид на бассейн, баню и спуск к озеру Камыши, где у самой воды росли настоящие, еще безголовые камыши.

— Видел? — я выпотрошил рюкзак и показал ему дозиметиры.

Его заинтересовал полувоенный ДП. Он размотал шнур и приложил зонд к уху наподобие телефонной трубки.

— Раз-раз-раз, — сказал он цилиндрическую колбу. — Рация армейская что ли?

— Измеритель мощности дозы излучения, — сказал я. — Слушай, я тебе сразу расскажу. В общем, здесь недалеко есть деревня Филино и рядом с ней какой-то забор в чистом поле. На прошлой неделе в редакцию написал сумасшедший дед, что, мол, у забора высокая радиация. Я так думаю, никакой радиации там нет, но главред сказал проверить. Если, конечно, ты не против составить мне компанию.

— Да говно-вопрос, — фыркнул Димка, возвращаясь к квадроциклу, который прогрелся и заработал ровнее. Он засунул руку по локоть внутрь машины и дергал там с таким лицом, словно хотел вырвать ей сердце.

Наконец он хмыкнул, несколько раз газанул и удовлетворено кивнул:

— Погнали что ли?

Он выдал мне грязную кожаную куртку и шлем без забрала, в который я просунул дужки солнцезащитных очков, нацепив их на нос.

— Ты на этого похож, — Димка пощелкал пальцами. — Терминатора жидкого.

Мы выехали на сонную улицу коттеджного поселка, и Димка крикнул:

— Соседи бесятся!

Он поддал газу, и квадроцикл выстрелил в воздух автоматной очередью, которую я не столько услышал, сколько почувствовал по вибрациям шлема и собственного черепа.

Утро было ясным, и воздух вдалеке уже начинал плавиться и дрожать. Над асфальтом он нагрелся сильнее, но в низинах оставались холодные запруды. Воздух бил в лицо контрастным душем. Мы выехали на шоссе, скорость возросла, и ледяной ветер бесцеремонно проник под одежду и погнал по ней мелкую волну.

Мы свернули с шоссе на грунтовую дорогу, на которой квадроциклы прыгали из стороны в сторону, как необъезженные лошади. Дима двигался быстрее, то и дело исчезал за поворотом или гребнем холма, поджидая меня, если отрывался слишком сильно.

От тряски у меня начали зудеть локти и плечи. Скоро зуд стал невыносим. Мы сделали остановку. Кругом были поля с нежной, похожей на крупный ворс зеленью.

— Кукуруза, — пояснил Димка. — С хрущевских времен тут один год кукурузой засевают, на следующий — подсолнухами, потом зерном каким-то и так по кругу. Сейчас опять кукурузой.

«И если я прав, поливается это хозяйство радиоактивной водой», — подумал я.

После остановки дела пошли лучше. Я приноровился к резкой гашетке и научился прижимать руль квадроцикла, чтобы тот охотнее ввинчивался в повороты.

Пятнадцать километров полевых дорог покрыли нас слоем пыли. Звук мотора долбил в голове, даже когда мы снова остановились. Я снял очки и стянул шлем. Солнце палило отчаянно. Через минуту стало так жарко, словно тепло шло изнутри меня. Я снял куртку, подставляя руки под холодный ветер. Поле тихо, но часто потрескивало, и этот звук так густо лился над его поверхностью, что стал почти видимым; дрожащее марево поднималось над равниной.

Я положил прокатный дозиметр на землю. Пощелкав, он показал нормальный фон в 9 мкР/час.

В поле скорость резко упала, и машины пошли мягче, словно из уважения к нашей секретной миссии. Штурмуя очередной холм они взрывались оглушительным рокотом, чтобы потом скатиться вниз с кажущейся безмятежностью, откашливаясь дымом.

Несколько раз мы огибали вытянутые овраги, рощи и мелкие водоемы с болотистыми берегами. Солнце пекло всё жарче, рюкзак грел как печка, руки и шея стали каменными, и сам я присох к сидушке, как деревянный манекен. Под очки то и дело проскальзывала мошка или порыв сухого воздуха. Слезились глаза.

Издалека я заметил стоящий в чистом поле столб с табличкой и подумал, что это предупреждение о радиации. На табличке оказалось лишь многословное уведомление о запрете охоты без лицензии на территории лесхоза «Веретённый».

Ориентиром для меня была линия электропередач в трёх километрах севернее Ключей. Мы поехали вдоль неё на восток, оставляя «Зарю» где-то справа, и скоро оказались в тенистом лесу, где по узкой тропе двинулись уже в сторону комбината. Если я не ошибся в расчетах, мы должны были выехать к его с северо-восточному углу.

Дорога напоминала желоб с едва заметной колейностью. Время от времени путь преграждали упавшие деревья, но опытный глаз Димки выискивал возможность перескочить их или обогнуть. Ветки хлестали по шлему и плечам.

Скоро тропа стала почти прямой, Димка разогнался. Происходящее напомнило мне падение в кроличью нору. Мерцал свет, звуки стали слабее, исчезли вибрации. Солнце вспыхивало через листву.

Внезапно мы выскочили на открытое пространство и так нахлебались яркого света, что ослепли и сбили дыхание. Мы сбросили скорость синхронно, чувствуя угрозу открытого места.

Справа было поле, изъеденное мелкими болотцами. Линия электропередач тянулась вдалеке. Слева был довольно крутой гребень. Вдоль гребня и по самому склону шла автомобильная колея. Пока мы ехали, я обратил внимание, насколько она широкая — должно быть, её оставил военный тягач. Дорога обогнула гребень и плавно поднялась по его склону.

По пути нам встретился искусственный ров. Опасно раскачиваясь и выплевывая фонтаны грунта из-под колес, квадроциклы перевалились через канаву. Скоро мы достигли вершины, с которой открывался хороший вид.

Комбинат «Заря» находился на взъеме, как на пьедестале, и я оценил хитрость его строителей, которые укрыли его от случайных взоров рельефом и неприметным забором, окрашенным светлой краской, кое-где обнажавшей светло-оранжевую кирпичную кладку. На заборе зелёной и синей краской были намалеваны несколько кривых дат. «Лёня, Фарух, Ирина. 12 мая 2009 года».

«Заря» находилась на вершине плато, вероятно, искусственном, будто вершину громадного холма срезали, а с его края сняли гигантскую фаску.

Ниже основного забора прямо по склону шел плохо заметный двойной периметр колючей проволоки. Еще ниже между гребнем, который мы обогнули, и взъемом к «Заре» был вытянутый водоем, который я видел на карте. Вживую он был меньше и смахивал на грязную лужу.

Мы спустились к воде. Местность отдаленно напоминала забытую стройплощадку, истерзанную техникой и почти безжизненную. У самого водоема трава росла редкими клочками. Красноватая земля в промежутках засохла и растрескалась. Из грязи торчали вросшие в неё бетонные блоки. Бегали серые ящерицы.

Мы заглушили моторы. Димка пил воду и лениво осматривался. Я положил на берег у кромки воды бытовой дозиметр, и пока тот считывал первое показание, дал Димке смартфон.

— На, сними.

Он прицелился. Я сел на корточки. Дозиметр сбивчиво стрекотал, но звук был интенсивнее, чем в в поле. Скоро он выдал первое показание: 321 мкР/час. Я подскочил. В следующее измерение он выдал 343 мкР/час. Уровень нарастал.

— Чего? — всполошился Димка.

— Много. Очень много.

— А норма сколько?

— 30, по-моему.

— Рвём отсюда!

— Погоди.

Я быстро размотал полувоенный прибор, кинул зонд на траву около водоема и отошёл подальше. По инструкции, я установил переключатель на пиктограмму треугольника, и стрелка ожила. Я щёлкнул переключатель на диапазон х1. Прошло около полуминуты. Стрелка резко зашкалила. Я включил диапазон х10. Стрелка, словно поразмыслив, остановилась около цифры 3.

— Это что значит? — паниковал Димка.

Я мучительно вспоминал инструкцию.

— Это где-то… Получается… 30 миллирентген в час.

— То есть норма?

— Нет. Милли-, а не микро-. В тысячу раз выше нормы. Это жесть какая-то.

Нецензурная брань вырвалась у обоих.

— Валим, валим, валим, — засуетился Димка.

— Залезь на квадроцикл, — сказал я. — Ноги повыше подними. Подожди минуту.

Я подтащил зонд и перевёл защитный экран из положения Б в положение Г, бросил зон обратно, нажал сброс и подождал. Стрелка не двигалась. Я переключился на диапазон х0,1. Стрелка качнулось примерно на одно деление.

— Похоже, бета-излучение, — пробомортал я.

Сидя на квадроцикле с разведенными в стороны ногами, как Арлекин, Димка продолжал снимать. Я быстро запихнул дозиметры в рюкзак, достали оттуда старый термос и зачерпнул воды, стараясь не капать на себя. Плотно закутив пробку и крышку, я сунул рюкзак и термос на задний багажник квадроцикла, зацепил карабины и прижал термос к решётке.

— Ты зачем это? — возмутился Димка. — Выкини всё нахрен!

— Бета-радиация не проникает так сильно, — сказал я, протирая руки салфеткой. — Она даже тонкий слой металла не берёт. А гамма тут терпимая…

— Бета-гамма, слышь, рвём отсюда! — Димка завёл квадроцикл и устремился вдоль склона.

— Поехали вон там, — заорал я, показывая направления.

Склон, над которым возвышалась «Заря», был слегка припухлым, и на вершине это припухлости должна быть ровная площадка. Мы рванули туда, синхронно взлетели на холм и также синхронно остановились. Площадка, которая снизу казалась небольшой, представляла собой почти горизонтальную кайму, идущую дальше вдоль забора. В пятидесяти метрах от нас стояла будка охраны и виднелись ворота. Узкая дорога, точнее, колея в траве, уходила вдоль забора и спускалась ниже в поле. Я пытался понять, откуда здесь эта дорога и эти ворота. По спутниковой карте на объект можно было заехать только с западной стороны, мы же были у его северо-восточной границы.

Из будки медленно, как будто её отвлекли от дел, вышла женщина-матрешка в тёмной унифоме. Так селяне появляются на крыльце, заслышав звук подъезжающей машины. Мы неподвижно глядели на неё. Бордовые волосы выбивались из-под чёрной кепки. Она прикрыла рукой правый глаз, глядя на нас против солнца. Это длилось несколько секунд.

Женщина пошла к нам, ускоряясь и энергично размахивая рукой. Через треск мотора донесся её крик:

— Давай сюда, сюда!

Она звала нас как старых знакомых, раздраженно, но все же по-свойски, и ееёкрик можно было заменить на что-то вроде «Васька, черт поганый, опять нажрался, давай сюда, картошка не полота…»

Не сговариваясь, мы рванули наискосок, понимая клубы пыли. Матрешка выругалась. По кромке холма мы доехали до пологого места, сиганули в поле и помчались в направлении ЛЭП.

Я пригнулся, будто в нас стреляли. Одежда прилипла к животу. Руль выбивало из рук. Квадроцикл глухо шоркал о землю, вытряхивая меня из седла. Оглядываясь вполоборота, я видел прыгающий на заднем багажнике рюкзак.

— Стоп-стоп, — прокричал Димка, сбавляя ход. — Убьёшься так. Уже не догонят.

Мы встали. «Зари» не было видно: её забор скрывал край поля, вздымавшийся перед самой «Зарей». Моторы работали конвульсивно и невпопад, отчего казалось, что квадроциклов не два, а сразу много.

Мы перевели дух. Картинка была идиллической: за нами осталась полоса летнего поля, справа — пёстрое полотно в жёлтых и синих цветках, слева — березовая рощица. Слабый ветер гонял по траве едва заметные волны. Ветер впитывал наш пот. От раскаленного мотора шёл обморочный жар. Палило солнце.

«Надо бы попить», — подумал я, и пока соображал, не набрала ли наша вода радиации, из-за края холма появился контур тёмно-зелёного уазика. Он ехал вдоль гребня, напоминая мишень в тире. Мы завороженно следили.

Неожиданно уазик сбавил скорость, резко повернул и устремился через поле прямо к нам. Он часто сигналил и моргал фарами.

Мы помчались без остановки, в конце концов сбились с пути, около часа плутали по лесу и полям, разрыли квадроциклами молодые посевы кукурузы и выбрались наконец на разбитую асфальтовую дорогу, которая привела нас в незнакомое село. Мимо промелькнули синие профнастильные ограды, пруд с нервными гусями и понурые березы. На скамейке у дома, словно присевшего на корточки за старым деревянным забором, сидел дед. Я остановился, чтобы спросить дорогу, но Димка замахал руками.

У него вдруг развилась паранойя. Он не хотел привлекать внимания. Он больше не газовал, чтобы позлить местных. Теперь ему хотелось стать незаметным. Он шарахался от старух с бидонами и детей, которые пускали в луже пластмассовый катамаран. Мы обогнули их по соседней улице, прокрались по ней на холостых оборотах, и будь воля Димки, пересели бы на велосипеды.

Ещё несколько раз мы заблудились, но в конце концов выбрались на дорогу, ведущую к его посёлку. Дима не поехал через главную улицу. Вместо этого мы двинулись вдоль берега Камышей, где встретили лишь пастуха и пару рыбаков, а потом по тесной — в ширину локтей — улочке к его коттеджу.

— Всё надо сразу вымыть, — сказал я, пока мы спешно стягивали с себя одежду на пороге бани. — У тебя мойка есть? Квадроциклы лучше мыть не во дворе. Одежду и обувь тоже в стирку. Всё в стирку. А что не жалко — выкинь.

Мы зашли в холодную баню и стали оттираться, смывая липкое мыло ледяной водой.

— Надо водки выпить, чтобы вывести радиацию, — сказал Дима, когда мы грелись на крыльце бани. Меня колотило то ли от холодной воды, то ли от усталости.

Он налил по половине стакана, мы неуверенно чокнулись и выпили залпом. Когда прошёл спазм, я зажевал водку стеблем пахучего ростка, который торчал на одной из грядок, и принялся оттирать дозиметры и квадроциклы.

— Ни хрена себе сюрприз в чистом поле, — удивлялся Димка. — Ядерный арсенал Родины?

— Понятия не имею.

Колеса квадроциклов слабо фонили. Мы отогнали их к реке и обдали струей такой силы, что двадцать минут они не заводились.

Я выкинул обувь и почти всю одежду. После обеда, перемыв оставшиеся вещи, мы устроились на краю бассейна с бутылкой водки и продуктовой корзиной, которую Димка набрал в холодильнике. Захмелев, он рассуждал:

— Да плевать. Скажу, поехали рыбачить, заблудились. Это же не запретная зона. Плевать. Как думаешь, сколько рентгенов хапнули?

Я поднес к нему дозиметр. Дозиметр показывал бытовой фон.

— За пять минут ничего не будет, — сказал я. — Ты же видел, там люди ходят.

— Слушай, а что так фонить может?

Я пожал плечами:

— Да что угодно. Тут недалеко ракетная часть стояла. Может, отходы. Может, топливо для атомных станций. Может, я не знаю… боеголовки.

Мне не хотелось выдавать тревогу и я заверил Димку, что такой уровень радиации считается небезопасным только для тех, кто живёт или работает в непосредственной близости от объекта.

— Капец, страна, — сетовал он. — Тут люди грибы собирают, а тут боеголовки хранят. Нигде в мире такого нет. Это только у нас возможно.

Нервозность ушла, но алкоголь ещё долго не брал меня по-настоящему. Я пьянел снаружи, но внутри сохранял болезненную ясность мысли, которая говорила мне, что точка невозврата пройдена.

После заката запахло травой, дымом и клопами. Сидя перед мангалом на бревне, я остро жалел, что связался с этой «Зарей» и не приехал к Димке просто так, чтобы напиться и провести беспечный вечер.

Я вынашивал малодушный план по отступлению. Выкинуть термос, отдать дозиметры, стереть запись и забыть о комбинате «Заря» раз и навсегда.

Мы затопили баню и как следует попарились, выпив ещё, и когда мысли отяжелели, я почувствовал смертельную усталость и наблевал в кустах крапивы. Спать я улегся на диванчике в прихожей. Утром я уехал домой, попросив Димку скинуть видеозапись и никому не рассказывать о случившемся. Димка был разговорчивым и растерянным, как человек, который провёл ночь не в том месте и пытается понять, как же так получилось.

 

* * *

На следующий день, в воскресенье, тесть позвал нас на ужин. Его трехэтажный коттедж, в котором Оля прожила более десяти лет до нашей встречи, располагался в соседнем поселке и был там самым заметным домом. Среди прочих построек он выделялся, подобно дворцу.

— Замок маркиза де Карабаса, — любила шутить теща, когда мы подъезжали к поселку и видели громоздкое сооружение с небольшими окнами. Тесть будто готовился отражать набеги.

Пока ждали других гостей, я слонялся по нежилому чердачному этажу, где было всё самое интересное: детские вещи Оли и старшей сестры Катьки, хлам из квартир, которые сестры снимали до замужества, инструменты тестя и упаковки с новой мебелью, от которых шёл приятный запах свежих стружек.

В стенном шкафу я нашёл много книг. Я пробежался по корешкам и вытянул учебник по физике за 9 класс, скорее всего, Катькиного сына Андрея, который часто гостил у деда. Я открыл главу про радиоактивность и уселся в старое кресло напротив шкафа.

«При оценке воздействия ионизирующих воздействий на живой организм учитывают и то, что одни части тела (органы, ткани) более чувствительны, чем другие. Например, при одинаковой эквивалентной дозе возникновение рака в легких более вероятно, чем в щитовидной железе. Другими словами, каждый орган или ткань имеют определенный коэффициент радиационного риска».

Читая, я вспомнил, что биологическая опасность бета-излучения, обнаруженного около забора комбината «Заря», сравнительно невысокая: излучение обладает меньшей проникающей способностью, чем гамма-излучение, а его биологический урон равен гамма-лучам и примерно в 20 раз ниже, чем у альфа-радиации. Термос с радиоактивной водой я спрятал в сарае, который был в дальнем углу нашего участка, и по всем прикидкам, он не представлял угрозы.

Я поставил учебник на полку. Рядом стояла старая книга со стёртым корешком, на котором можно было различить буквы «Приключения Карика и Вали». Любимая книга Оли. Я потянул её к себе, но слабый переплет сразу потёк, точно желе.

Это была та самая книга с надписями около рисунков, сделанными Олиной рукой. Стрелочка указывала на полуголого мальчугана. Надпись над ней гласила — Карик. Другая стрелка показывала на старика — Иван Гермогенович. Отчество непросто далось восьмилетней Оле: округлости гласных почти забили согласные.

Из книги выпала фотография и легла на пол обратной стороной. Я поднял фотографию. На ней были Оля и Савва. Он держал её за плечи. Лицо Саввы выдавалось вперед. Объектив искажал черты лица, делая его хитрым. Оля сдержанно смеялась.

Я сунул фотографию обратно в книгу, запихнул книгу обратно, но потом достал снова и какое-то время вглядывался. Судя по фону, снимок был сделан где-то здесь, может быть, во дворе или в саду дома. Лицо Оли было безмятежным. Такими бывают лица людей, которые верят в бесконечность счастья. Лицо Саввы было насмешливым и светилось какой-то задумкой, видимо, понятной им двоим.

Я перевернул фотографию. 6 июля 2010 года. Почти семь лет назад. Есть теория, что за семь лет у человека полностью обновляются клетки организма, и это значит, что за месяц до этого юбилея какие-то клетки Оли ещё помнят Савву.

Это ничего не значит. Я знал о существовании Саввы и бурном романе, концовку которого я застал ещё в статусе Олиного знакомого. Но эта фотография мучила меня, как заноза. Фотография, которую Оля хранила в любимой детской книжке, где полуголый мальчик Карик на картинках отдаленно напоминал Савву.

Я знал, что следом накатят разные глупости. Я буду думать, как они провели первую ночь и как провели последнюю, и прочую муру, что лезет в голову от неуверенности. Думает ли она о Савве? Являюсь ли я запасным аэродромом?

Мы познакомились с Олей через общих друзей. Мне сразу понравилась энергичная брюнетка, светло-голубые глаза которой вспыхивали в полумраке ночного клуба, когда на них попадал луч прожектора. Мы оба были в отношениях и не были готовы предать их тут же, у порога. Год мы провели в статусе приятелей.

Оля отличалась прямодушием и врожденным чувством справедливости. Она ничего не боялась и несла себя с достоинством, как все дети, любимые родителями. Она могла сидеть за столом, где курят анашу, но у неё хватало здравого смысла и самоуважения не пробовать самой. В ней чувствовалась твердость человека, который умеет натягивать с окружающими тонкую нить взаимности, не разрывая её и не идя на поводу. Она была доброжелательна к одним и беспощадна к другим. Смышленость и непреклонность заставляли людей считаться с её мнением. Она не стремилась быть лидером, но часто становилась им.

На одной из вечеринок, куда меня и Олю пригласили независимо друг от друга, гуляла по рукам старая акустическая гитара. Гости мучили её, то подтягивая струны до невыносимого писка, то играя шумно и невпопад. Под вечер, когда все наигрались, я взял гитару, ушёл в дальнюю тихую спальню и сел на пол, прислонившись к стене. Гитара не строила и звучала довольно паршиво. В тот год любое воспоминание о музыке вызывало у меня почти рвотный рефлекс, как у человека, который съел слишком много чипсов. Но тогда, расслабленный алкоголем и атмосферой вечера, я закатал рукава водолазки и дал пальцам пробежать по грифу, исполнив несколько импровизаций. Звук гитары был скуп и неровен. Пальцы казались деревянными. И всё же я стал играть какие-то гаммы и отдельные риффы, удивляясь силе мышечной памяти.

Пришла Оля и села на пол возле меня с бокалом вина. Её увлекли мои упражнения. Пальцы разогрелись, и звук стал мягче.

Начали подтягиваться люди. Почему-то окружающих увлекла моя разминка. Меня просили сыграть одно и другое, а то орали «Мурку давай!». Потом мы устроили что-то вроде игры «Угадай мелодию».

Потом добрались до «Каприза №24» Паганини, который на старой гитаре звучал узнаваемо, как узнаваем безобразный шарж на человека. Мне стало противно. Толпа завелась и просила спеть Чижа или «Агату Кристи». Петь я отказался.

Все же мне было приятно, что Оля вдруг посмотрела на меня с интересом. Сейчас это кажется ничтожным. Есть что-то шаткое в том, чтобы привлечь женщину трюками, которые ты делаешь чуть лучше кучки полупьяных людей.

У нас начался роман, мы стали ездить куда попало, поселились в её маленькой однушке, завели кактус. Гитара сделала свое дело. После этого я не брал гитар в руки много лет, испытывая странную вину.

Роман Оли с Саввой меня не волновал. Я знал, что он повёл себя некрасиво. Она была разочарована, но не показывала этого. Она не была плаксивой.

После их расставания с Саввой прошло полгода. Всё казалось далеким. Тогда я смотрел на её отношения с Саввой философски, гордясь своей невосприимчивостью.

Позже меня начали беспокоить мысли, не был ли он для неё чем-то большим. Встреча с ним в супермаркете и эта фотография возвращали меня к худшим подозрениям, мучительность которых была особенно сильной из-за их нелепой природы. Очень сложно бороться с прошлым, которое всё равно останется неизменным.

Я сунул фотографию в книгу и спустился на первый этаж, где в просторной гостиной всё было готово к семейному ужину. Здесь уже сидел черный лабрадор Чифир, не переступая воображаемую черту, ближе которой ему запрещалось приближаться к столу. Внутреннюю борьбу Чифира выдавали беспокойные лапы. На входящих Чифир смотрел с надеждой. Наконец, тесть разрешил занять место у своих ног. Чифир подошёл и сел, переполненный гордостью. Он смотрел на всех снизу, но всё же чуть свысока.

Мне нравились эти вечера, которые рисовали мне картину моего взросления, если бы отец остался жив. Эти вечера были чем-то похожи на те веселые сборища, гвоздем которых он когда-то был.

Тесть рассказывал про охоту и проблемы с коробкой передач его «Ленд Крузера». Олина мама советовала ему продать «Ленд Крузер» и журила внука Андрея, который бросил секцию лёгкой атлетики. Андрей сидел в дальнем конце стола, поглощенный смартфоном. Катька, Олина сестра, считала нужным отправить его на лето в спортивный лагерь. Оля рассказывала, как мы запрещаем Ваське пользоваться смартфоном, планшетом и компьютером. Васька деловито ел суп и с любопытством смотрел на Андрея.

— Недолго он тебя слушать будет, — сказал Катька, прикрикнув на Андрея. Андрей разозлился и убежал наверх.

— Ну чего ты так? — вступилась за внука Олина мама. — Наиграется и бросит.

— Ослепнет сначала, ага.

Около девяти вечера позвонил Братерский. Я извинился перед хозяевами и пошёл на второй этаж, где по пути встретился мне хмурый Андрей. Я нашёл тихое место.

— Да, Сергей Михайлович, — сказал я в трубку.

— Я вас не отвлекаю? Вы слышали о Чаудхари? Но не об актрисе. О Рамачандре Чаудхари?

— Э-э…

Я не слышал ни об актрисе Чаудхари, ни о ком-либо другом с такой фамилией.

— Посмотрите в интернете, — посоветовал Братерский. — Если вы свободны завтра вечером около семи, я бы хотел познакомить вас. Он приезжает с выступлениями. У нас будет около получаса. Это редкая возможность.

Я замялся:

— А зачем ему со мной знакомиться?

— Это не займет много времени. Вы увидите, он удивительный человек.

Братерский настоял, чтобы вечером понедельника я приехал к офису «Ариадны». Там он заберёт меня на машине.

Вечером, пока Оля укладывала сына и готовилась ко сну, я взял планшет и набрал три имени, которые Братерский прислал в мессенджере — Рамачандра Сурадж Чаудхари. Меня поразил объем статьи Википедии, посвященной индийскому философу Чаудхари, разделенной на главы и подглавы, словно речь об Альберте Эйнштейне.

Чаудхари был автором пяти книг, но больше прославился лекциями. Рожденный в 1923 году, он приближался к столетнему юбилею, и все же продолжал странствовать по свету, заезжая даже в такие далекие от индийской философии места, как наш мрачноватый промышленный город.

Статью о нём я прочитал по диагонали. Чаудхари был урождённым индусом, но после тридцати лет вел кочевой образ жизни, побывав практически во все странах мира, непрерывно выступая и общаясь с разными людьми. Его всеядность удивила меня. В числе знакомых Чаудхари значились премьер-министры, ученые, писатели, многие из которых давно уже умерли.

Один фрагмент его биографии я прочитал полностью. В нём рассказывалась история, как совсем юного Чаудхари после тяжелой болезни посчитали мертвым и похоронили заживо, посадив около могилы вишню. Через несколько дней пастух обнаружил могилу разрытой, а тело мальчика лежащим возле. Мальчик был жив, и через две недели полностью выздоровел, но изменился до неузнаваемости, покинул родное село, учился в разных университетах, а потом начал большое путешествие, которое длится по сей день.

Всё это попахивало мифотворчеством, которым духовные наставники и тренеры личного роста привлекают новых сектантов. Братерский и сам был похож на сектанта.

Всё же встреча с Чаудхари ни к чему не обязывала. На всякий случай я шутливо сказал Оле сводить меня в церковь, если я вернусь одержимым идеей самосовершенствования.

 

* * *

Утром понедельника я заехал в институт и вернул отмытый дозиметр Саше. Мы встретились на бегу в коридоре, и он с легкой усмешкой спросил:

— Много намерил?

Я соврал:

— Да тридцать всего.

— Микро-? Или милли-? — уточнил Сашка.

— 30 микрорентген в час, — продолжал врать я.

— Терпимо, — кивнул он. — Вот если 30 миллирентген, тогда лучше бежать.

Эта его ремарка разожгла во мне тревогу, поскольку на самом деле близ «Зари» получилось как раз около 30 миллирентген в час. Я вдруг остро пожалел, что задержался там и втравил в это Димку.

— Можем отойти? — попросил я Сашу.

Мы завернули в карман институтского коридора, окна которого выходили на широкую липовую аллею. Хоть мы и учились вместе, Сашу я знал плохо. Он был отличником, я был сыном умершего профессора. Он часто напускал на себя важность, и его отношение ко мне постоянно менялось.

Но Саша разбирался в теме. Я рассказал ему легенду о жалобах местных жителей на странный объект возле их села.

— Короче, получилось 30 миллирентген в час бета-радиации. Слушай, это опасно?

— Долго вы там были?

— Точно не скажу. Минут пять-семь.

Саша подумал секунду.

— 30 миллирентген в час — это где-то 0,3 миллизиверта в час? Думаю, за пять минут ничего страшного. А где этот забор?

Я описал расположение «Зари». Саша нахмурился.

— Что именно там, я не знаю, но возле Филино есть режимный объект. Не думаю, что про него стоит писать в твоей газете.

— Чтобы писать, нужно разобраться. Что может так излучать?

В Саше включился молодой преподаватель:

— Ну, во-первых, какой именно уровень бета-радиации был у источника, сказать наверняка ты не можешь, потому что её ослабляет вода и грунт. Одно дело, если это поверхностное загрязнение и другое, если речь об излучении от самого комбината, в чём я сомневаюсь. Во-вторых, бета-излучателей, применяемых в технике, много: это изотопы йода, калия, стронция, кобальта, радия, свинца, цезия, рутения и так далее. Какой именно был в твоём случае, сказать нельзя. В-третьих, я так понимаю, вы торопились, поэтому считать результаты полностью достоверными преждевременно. Ты уверен, что правильный диапазон выставил?

— Я запись пересмотрел — уверен. Диапазон был «умножить на 10».

— А ты проверял прибор с помощью контрольного источника?

— Саня, блин, не проверял, но оба дозиметра показали.

— Ты же сказал, гамма умеренная.

— Хорошо. Если всё-таки было именно 30, именно миллирентген, именно бета-излучения, какую бы гипотезу ты выдвинул? Чем занимается комбинат «Заря»?

Долговязый студент поздоровался с Сашей, и тот заторопился, прижимая к себе дозиметр:

— Пока это беспредметный разговор. Называется гадание на кофейной гуще. Это может быть не комбинат «Заря», а локальное заражение в конкретной точке, если оно там вообще есть.

— А если, например, на «Заре» хранят радиоактивные отходы?..

— Нет-нет, ты в дебри полез, — скрученное как от диареи лицо Саши стало красноречивее слов. — Я видел как хранят радиоактивные отходы. Ты думаешь, их в кучу сваливают, как бытовой мусор? Их привозят остеклованными в специальной таре и помещают в герметичные хранилища в зависимости от класса опасности, и, естественно, контролируют уровень радиации вокруг. Это только народ у нас думает, что приехал грузовик, чик, и свалил в речку. Слышал я эти страшилки. Полная ерунда. Байки для тех, кто о хранилищах читал только в постапокалиптических книжках. При такой радиации сотрудникам «Зари» пришлось бы носить скафандры из свинца. Атомные объекты контролируют так, что гражданским не снилось. Даже микроскопические утечки фиксируются и расследуются.

— Саня, я дилетант, я не спорю. Но тебя послушать, так и Чернобыля не было, — сказал я как можно мягче.

— Ой, ну хватит, хватит! — закипел Саша. — Это было 30 лет назад. Параллели совершенно неуместны!

— Саня, за что купил — за то продаю. Там фонит. Давай вместе съездим и проверим ещё раз. Давай, кого-нибудь из института возьмём.

— Это не ко мне вопрос, — замкнулся он окончательно. — Это в Роспотребнадзор надо, в Минэкологии, я не знаю… руководству этой «Зари» напиши. Мы не вправе никакие заключения делать. Мы учебное заведение.

— Ответа от Минэкологии я буду ждать месяц, а потом придёт отписка, что всё нормально. А как найти контактное лицо на самой «Заре», я пока не знаю. Слушай, ну а если человек нашёл в лесу источник радиации, что он должен сделать?

— В лесу — это одно. Можно в полицию позвонить, они уже сообщат ответственным лицам. А если это режимный объект… Насколько я знаю, единственной организацией в нашем регионе, которая уполномочена на такие исследования, является лаборатория радиационной и химической безопасности при НТЦ «Изотоп-ФД». Набери им.

Мы попрощались. Сашу огорчил разговор: ему не нравилось, когда люди пытаются заниматься не своим делом. С этим трудно спорить.

На планерке был бенефис Нели. Журналисту приятно, когда его статью хвалят или она собирает большой трафик, но всё же самым ценным является не статья, не трафик и не ажиотаж, а реальные изменения, которые она повлекла.

Всю прошлую неделю Неля копала историю о молодом парне-таксисте, который так яростно сопротивлялся двум вооруженным грабителям, что один из них скончался в больнице, а второй, как часто бывает, ныл теперь про отсутствие грубых помыслом и старую мать на иждивение. Всё шло к тому, что таксиста обвинят в превышении самообороны и закроют лет на пять. Неля проявила изобретательность, раздобыла запись происшествия с направленного в салон регистратора и опубликовала, после чего её телефон раскалился от звонков полицейских чинов, требовавших убрать из публичного поля приобщенную к делу улику. Но волна набрала силу, люди встали на сторону таксиста, и уже в понедельник утром полиция вдруг изменила тон комментариев. Дело отправили на доследование.

Алик был в восторге.

— Это пример нам всем. Вот так вы должны работать. Беспристрастно и бесстрашно, — грохотал он на планерке.

Гриша, по-моему, слегка ревновал.

— Но всё-таки мы должны думать о возможных последствиях. Я не про конкретный случай, но в погоне за жареным не нужно заходить слишком далеко. Нужно тщательно проверять факты.

Я нарисовал на клочке бумаги руку с оттопыренным большим пальцем, что-то вроде трехмерного фейсбучного лайка, свернул и подтолкнул к Неле. Она улыбнулась и показал мне палец вверх.

Неля действительно абсолютно бесстрашна.

В то утро вышла коллективная статья под названием «Сизый голубь: отделяем мифы от правды». Статья окончательно запутала вопрос. Четыре эксперта были против истребления голубей и недоумевали от самой постановки вопроса, зато двое аргументированно, на цифрах, показывали урон от их жизнедеятельности, сравнивали голубей с крысами, тараканами и саранчой, доказывали экономическую целесообразность их травли. Для отлова голубей один из экспертов предлагал использовать какие-то хитрые клети и электрический ток.

Алик был доволен: в первый же час голубиная дискуссия спровоцировала 200 с лишним комментариев. Один лагерь спорщиков называл оппонентов живодёрами и зверьём, а те в ответ упрекали сердобольных в нежелании следовать фактам.

После планёрки я нашёл телефон лаборатории НТЦ «Изотоп-ФД». Дозвониться удалось раза с третьего. Растерянный женский голос делал такие паузы, словно связь то и дело прерывалась. Выслушав меня и задав пару странных вопросов, вроде «а кто у вас заказчик», она сообщила, что некого Владислава Аркадьевича сейчас нет, а без него такие вопросы не решаются.

До Владислава Аркадьевича мне удалось дозвониться часа через два. Он оказался сотрудником лаборатории с резким, нетерпеливым голосом.

— Ну? Ну? Ну и что? А от нас вы что хотите? Я не знаю, куда обращаться. Обратитесь в Министерство экологии.

В конце концов он дал мне телефон Виталия Ивановича. Тот, на удивление, сразу взял трубку, а когда узнал, что я из СМИ, смягчился и перестал спешить. Я рассказал ему о подозрительном месте около комбината «Заря» и спросил, могут ли специалисты лаборатории выехать с нами для проверки.

— Я не могу вам ответить, — сказал Виталий Иванович, и сразу стало ясно, что он разбирается в вопросе. — Видите, это же не так просто. Нужно понимать, с чем мы имеем дело. Возможно, нужна передвижная лаборатория, она сейчас расписана до августа, фактически. У нас же, понимаете, люди не сидят и не ждут. Они все в полях.

Как и Саша, он прозрачно намекнул на горячность моих предположений. Когда я пустил в ход козырь насчет хранилища радиоактивных отходов, он совсем уж зачерствел и заявил, что это вряд ли касается его лаборатории.

Я не сдержался и сказал:

— Виталий Иванович, я не понимаю, что происходит. Я звоню в лабораторию, которая специализируется на выявлении радиоактивных загрязнений, и сообщаю, что нашёл очаг. Пусть вы не можете или не хотите ехать с журналистами — хорошо, действуйте на своё усмотрение. Когда вам сообщают о радиоактивном загрязнении, что вы должны делать?

— Мы работает по контрактам с ведомствами и организациями. Мы не служба оперативного реагирования. Поймите, мы не можем снимать людей с работы и ехать куда-то, потому вам что-то кажется. Будет предписание, мы поедем. Опять же, вопрос оплаты. Вы как юридическое лицо или как физическое?

— Я вообще надеялся, что ваш специалист съездит с нами бесплатно, в конце концов, это не праздный вопрос. Я могу забрать его на машине, обедом накормить…

— Нет, ну вы говорите, что это комбинат «Заря»… Я не знаю, может быть, там допуски какие-то для работы нужны.

— Мне сказали, у вашей лаборатории есть такие допуски.

— У нас есть допуск на определенные предприятия. Насчет комбината «Заря» я не в курсе.

Мы ещё пару раз повторили друг другу свои аргументы, я раздраженно хлопнул трубкой и пошёл пить кофе. Единственной пользой Виталия Ивановича было указание на сайт со списком организаций, которые могли мне помочь. Список включал около двадцати фирм.

Вялость Виталия Ивановича объяснил мне говорливый человек в первой же компании из списка:

— Изотоповская лаборатория по контрактам работает на сертификацию в основном. Это коммерческое предприятие. Они выдают заключения о безопасности заводам, застройщикам и так далее. Нет, им с вами возиться нерентабельно. У них очередь на три месяца.

Но и помочь мне общительный голос не смог.

— У нас же радиометры под радон, это альфа-излучатель, — ответил он. — А вы говорите, что там бета-радиация. Вам надо в универсальную лабораторию. Вот, кстати, «Изотоп-ФД» может такие измерения проводить.

— Вы только что сказали, что они не поедут.

— Не поедут, но вообще могут. А мы, видите, наоборот: поехать можем, измерить — нет.

Круг замкнулся. В других лабораториях ответы были примерно такими же: одни ссылались на загрузку, другие не имели нужного оборудования. Все чаще звучали советы обратиться в «Роспотребнадзор».

Я набрал пресс-службу «Роспотребнадзора», меня долго гоняли по разным телефонам, пока не переключили на отдел надзора по радиационной гигиене. Здесь посоветовали обратиться в некий центр, название которого я с такой скоростью записал на бумажке, что потом долго разбирал свои каракули, похожие на размноженную букву «ш». В итоге получилось нечто вроде «Центр по надзору за радиационной безопасностью, экологическому, технологическому и атомному контролю». Как выяснилось, это подразделение «Ростехнадзора», которое занимается проверками объектов атомной промышленности их смежников. Я набрал номер.

Мужской голос наотрез отказался называть своё имя и раздраженно объяснил, что указанное мной предприятие к атомным объектам не относится и его проверка исключена. Потом голос взял паузу и с неожиданным добродушием, почти облегченно, добавил, что мне следует обратиться в администрацию области или Министерство экологии.

В администрации области обнаружился комитет государственного экологического надзора, а в нём — специалист по радиационной безопасности, который пергаментным голосом объявил, что «информацией не располагает и подобными исследованиями не занимается». Извинившись, он повесил трубку.

В Министерстве экологии мне устроили десятиминутное прослушивание классической музыки в трубке, пока секретарь уточняла мой вопрос у начальства. Женский голос много раз переспрашивал, кто я и с каким именно вопросом обращаюсь. Было впечатление, что запрос передается по живой эстафете (в паузах музыки слышались голоса). Беседа с невидимым кем-то напоминала глухой телефон.

— Повышенный радиационный фон… — повторяла секретарь и переспрашивала. — Это у вас на участке? Это личный участок или территория предприятия? — пауза. — Я не поняла, вы сами складировали эти вещества или откуда они взялись? А как называется ваше предприятие? Вы его сотрудник? Какая лаборатория проводила измерения? Кто выдавал предписание?

В конце концов, от меня потребовали официальный запрос, пообещав ответить в течение недели. Попутно я заготовил бумаги для Минатома и ещё ряда организаций, которые мне называли сотрудники лабораторий. Когда я подписывал запросы у Гриши, тот хмуро перечитывал каждый текст и подписи ставил так неохотно, будто я просил у него отгулы.

 

* * *

Вечером я планировал встретиться с Братерским, но в полпятого мои поиски дали неожиданный результат.

— Максим, а я могу заехать к вам прямо сейчас? — спросил вдруг представитель некой компании «Оникс», телефон которой я записал в ежедневнике с чьих-то слов.

Человека звали Анатолий. Мы условились встретиться через пятнадцать минут в кафе напротив нашего офиса.

Я пришёл первым и сел напротив раздачи, за которой стояла, замерев, строгая женщина лет пятидесяти. В узких треугольных очках она была похожа на школьную учительницу и, возможно, когда-то ей была. Меня забавляла её манера молча и до конца выслушивать пожелание клиента, чтобы потом сказать: «Борща уже нет». Клиент просил солянку, пюре и котлету, она опять слушала с вниманием семейного доктора и говорила: «Солянки нет». Клиент не выдерживал — что же тогда есть? Есть суп-лапша. Давайте. Учительница спрашивала с упрёком: это все? Клиент, слегка пугаясь, повторял про пюре и котлету, на что дама заявляла, что пюре есть лишь полпорции, а котлеты только куриные. Клиент соглашался на любые условия, подчиняясь императрице, которая жила внутри этой дамы.

Анатолий оказался человеком моего возраста, очень высоким и как все высокие нескладным. Нескладность свою он не замечал и подавал себя с напором, будто мы готовились заключить миллионную сделку. Короткий пиджак висел на нём, как жакет. Он поздоровался со мной почти радостно, будто давно ждал шанса, потом бросил дипломат и гулливерскими шагами пошёл заказывать кофе под осуждающий взгляд императрицы, перекидываясь с ней шуточками, на которые она не реагировала. Потом он сел напротив, чуть расплескав свой кофе и предложив заказать и мне (я отказался). Он дышал на меня кисловатым запахом.

Я смотрел, как Анатолий не спеша отпивает кофе, рассупонивая свой пиджак. Самопрезентация длилась недолго: в Анатолии снова проснулся долговязый бес, он похвалил мой интерес к комбинату «Заря» и общее неравнодушие. Он сказал, что читал мои «статейки», особенно тот «очерк о загрязнении водохранилища». Очерк я писал лет пять назад и с трудом вспомнил, о чём речь. Ещё он похвалил мой слог, а потом резко перескочил на какого-то неизвестного мне журналиста по имени Саша Иванов, который тоже очень здорово пишет.

Потом Анатолий сбавил голос и спросил, останется ли разговор между нами. Я кивнул, и тогда он выложил передо мной распечатки спутниковых карт. Это был фрагмент территории, внутри огражденного периметра которой велись строительные работы. Место напоминало вскрытый череп: под срезанным куполом просматривались лабиринты мозговых извилин. Гусеничные краны отбрасывали гусиные тени.

— Это не «Заря», — сказал я, повертев карту. Форма внешнего забора была другой, близкой к прямоугольнику.

— Нет, конечно, — закивал он. — Это хранилище баллистических ракет в одном из регионов России.

Он показал пальцем на угол карты, где стояли географические координаты. Я не знал, что они означают.

— Это не в нашей области. Видите, вот здесь деревня, — он ткнул пальцем в карту. — А вот тут будет хранилище. Бункеры остались ещё с советских времен, а в прошлом году их стали активно реконструировать. Для чего? Посмотрите на тени: видите, насколько глубоко копают? Делайте выводы. Это хранилище баллистических ракет. Весело, да?

— Ну допустим.

— То есть вы понимаете, да? Вот здесь живут люди, а вот здесь будет ядерное хранилище, — тыкал он пальцами в случайные области снимка.

Анатолий говорил негромко, но его монотонные голос создавал такие вибрации, что императрица за стойкой разнервничалась и ушла.

— Хорошо, Анатолий, — сказал я вполголоса. — Вы хотите мне что-то рассказать о «Заре»?

Он тоже поймал шепчущую волну.

— Вы же сами всё знаете.

— Понятия не имею.

— Вы же по телефону мне всё рассказали. Делайте выводы. Не бойтесь.

— Я не боюсь. Но какие выводы можно сделать? Никаких пока. Что вы хотите мне сказать?

Его лицо обмякло, словно страшное было позади. Он отхлебнул кофе и сказал спокойно и даже чуть надменно:

— Мы готовы оказать вам всяческую информационную поддержку. Наша организация защищает свободу, защищает право людей на экологическую безопасность, мы выступаем за прозрачность информации, защищаем информационную безопасность…

Анатолий будто сам не вполне помнил, что именно защищает его контора, и от многократного повторения слова «информация» оно стало смешным. Я прерывал его:

— Вы же вроде лаборатория?

— Мы проводим исследования, — быстро согласился он. — Мы, например, исследовали качество воды. Я отправлю вам результаты. Превышение по ртути, по свинцу…

— А кто и где выполнял эти исследования?

Он слегка стушевался:

— Пробы брали в реке… я не помню точно название, я вам отправлю. Специальный институт делал, очень квалифицированные специалисты. Наша цель показать правду.

— А вы-то чем занимаетесь? Вот вы лично?

— У нас сайт, — он положил передо мной визитку. — Я менеджер. Мы размещаем правдивую информацию. Мы приглашаем вас опубликовать своё исследование без цензуры…

— Анатолий, да мне есть, где публиковать свои статьи…

— Речь же о спонсорстве, — перебил он. — Мы могли бы помочь вашим дополнительным исследованиям, если они дадут такой же интересный результат. Раз у забора предприятия показывает 30 килорентген, то сколько на его территории? Миллиарды? Давайте напишем об этом. Вы авторитетный, уважаемый журналист.

— Не кило-, а миллирентген, ну да ладно. Анатолий, вы извините, у меня скоро ещё одна встреча, — сказал я, забирая со стола визитку. — Я не готов сейчас ответить.

Он поднял руки, как сдавшийся фриц, и на прощание неловко сжал ладонь.

Я вышел на воздух. С Анатолием работать нельзя, это ясно. Неясно лишь, что делать дальше.

 

* * *

Мы встретились с Братерским в шесть у офиса «Ариадны», где я пересел в его машину. Мы не виделись несколько месяцев, и я отметил, что он не растерял свою манеру жать руку, чуть приближая собеседника к себе. Он исполнил этот приём даже в тесном салоне автомобиля с лёгким кивком.

Глаза его по-прежнему были очень внимательны, словно он многое хотел сказать, но не произносил при этом ни слова. Он был гладко выбрит. Его костюм годился бы для предвыборной компании, и я стал переживать за свои джинсы.

Некоторое время мы ехали молча, но меня подмывало спросить его об алмазовцах, поэтому я закинул удочку:

— Слушайте, просто интересно: как вам живется после статьи? Ажиотаж неслабый. Дольщики постоянно звонят.

— Говоря откровенно, ажиотаж ниже ожиданий.

Братерский водил аккуратно, даже по-старушечьи, словно большую часть времени ездил с наёмным водителем, которого, впрочем, я никогда не видел.

— Серьезно? Может быть, я слишком впечатлительный, но если бы полгорода меня проклинало, я бы чувствовал себя неважно.

— Вы бы — да, — согласился Братерский.

— Ну я бы банально переживал за свою безопасность.

— Бунт дольщиков не настоящий. Людям дают выпустить пар.

— Это рискованное заявление. Мне названивает один дольщик, Игорь, он уже готов взяться за вилы.

— И вы уже видели его с вилами?

— Нет, он обещал написать на вас в прокуратуру. В чём, по-вашему, разница между настоящим бунтом и ненастоящим?

— Когда людям есть, что терять, это не бунт — это торг. Они не хотят изменений, которые потенциально ухудшат их положение, даже если эти изменения необходимы и полезны. Таких людей можно разжечь и направить их ярость в нужное русло, но они не являются источником этой ярости, скорее, проводником. Нужно искать, что подогревает ярость.

— Не для печати: обвинения имеют под собой почву?

Он задумался, будто вопрос оказался неудобным, но потом ответил:

— В принципе, мой комментарий был правдивым. Мы страховали дольщиков «Алмазов» при перезаключении договоров в середине прошло года, но страхового события не наступило и не наступит.

— А что вообще происходит?

— Большая афёра и больше ничего, — усмехнулся Братерский. — Главная проблема «Алмазов» — это не спорный статус участка в Ильинской роще. В администрации города уже давно решили строить. Главная проблема «Алмазов» — это желание отдельных лиц продать это жильё ещё раз.

— Это как?

— Деньги нынешних дольщиков давно выведены, «Строймонтаж» по-хорошему нужно банкротить. Но это невыгодно по ряду причин. Поэтому ситуацию представляют так, будто единственным препятствием является статус Ильинской рощи.

По словам Братерского, у кого-то созрел план расплатиться с дольщиками деньгами страховой, и в апреле ему предложили согласиться на такой вариант за определенные уступки. Братерский не согласился.

Тогда дольщиков убедили, что их проблемы может решить страховая, и те подали коллективный иск. Но суд первой инстанции встал на сторону Братерского, потому что страхового случая действительно не наступило: застройщик не был банкротом, а сами дольщики согласились на перенос сроков сдачи, подписав дополнительные соглашения.

А потом возникли уголовные дела против Братерского.

— Если я частично расплачусь с дольщиками, дело закроют, — сказал он. — Но я не будут платить.

Я не сдержался. Что-то задело меня в речи Братерского

— Извините, это свинство и с вашей стороны тоже, — сказал я раздраженно.

Братерский усмехнулся. Я продолжил:

— Я не хочу оправдывать застройщика и власти, но получается, что вы действительно страховали эти риски, а теперь ищите лазейки, чтобы не платить. Крайними всегда остаются эти дольщики Игори. Сколько вы взяли с застройщика? Десять миллионов? Двадцать? Да вернуть хотя бы эти деньги: уже людям было бы легче. Неправ я или что?

Братерский достал из подлокотника бутылку воды и долго, мелкими глотками пил. Мне показалось, он проигнорировал мой выплеск. Я разглядывал кусты и дома, мелькавшие за окном. Братерский заговорил:

— Максим, страхование договоров долевого участия нужно прежде всего самим застройщикам. С 2014 года они не могут заключать договоры без подобной страховки или банковских гарантий — последнее слишком обременительно. И если начистоту, ни одна страховая не согласится брать на себя риски долевого строительства, потому что они непредсказуемы. Мы взяли 30 миллионов, а должны почти 3 миллиарда.

— Прям не знаю, что сказать. Как у Филатова, помните: «…уж лучше, дорогие, не влезайте, вы к этой страшной Родине в долги». Может быть, не стоило связываться?

— Нас попросили. Я согласился лишь потому, что наступление страхового случая не должно было произойти. Его, по факту, и не произошло. Выплаты по таким страховкам равносильны самоубийству страховой. И все это понимают.

— И вы это понимали. Но всё равно страховали.

— А суть даже не в этом. Это бурление имеет очень отдаленное отношение к интересам дольщиков.

— А к чему имеет?

— К процессам, участниками которых мы являемся.

— Ну конкретно? Что за процессы?

Братерский усмехнулся:

— Очень сложно понять процессы, являясь их частью. Все равно что разглядывать дом, находясь внутри. Есть вещи, которых вы пока не замечаете. Вы являетесь микроскопическим информационным комбайном, который работает по чужим алгоритмам.

— Хотите сказать, я выполняю чей-то заказ?

— Неосознанно. Искусство интеллектуального подчинения заключается в том, чтобы человек принял внешнюю идею за порожденную им самим. Эту способность на ранних стадиях социальной эволюции в нас заложила природа. Нас подчиняют лидеры, но есть процессы, которые подчиняют самих лидеров. Это сверхподчинение всего всему мы называем процессом.

— Давайте определимся: то есть, по-вашему, у меня нет ни одной своей мысли?

— Может быть, и есть. Проблема в том, что мозг среднего блаберида настолько забит внешними идеями, что собственные мысли, даже если есть, находятся в эмбриональном состоянии, когда они особенно токсичны. Попробуйте отследить источник своих мыслей. Уберите всё, что было навязано. Уберите всё, в чём вы сомневаетесь. Уберите своё тщеславие. Если вы будете достаточно беспристрастны, в вашей голове возникнет пустота. Вы ощутите гулкость ума и услышите эхо пустых коридоров. И вы испытаете сильный страх, потому что ослабнет даже идея самого себя. Уберите и её тоже. Если вы научитесь поддерживать это состояние, из пустоты начнут появляться ваши собственные идеи. Но это опасный метод.

— Почему?

— Средний блаберид, получив идею свободы, возьмет от неё только то, что легко взять. Он возьмет идею примитивного сверхчеловека, главным качеством которого является вседозволенность. Блабериду, который не готов идти до конца, лучше оставаться блаберидом. Безопаснее.

— А как выглядит настоящая свобода?

— Как нежелание подчиняться даже идее вседозволенности.

Я хмыкнул:

— Слушайте, но есть ведь и абсолютные константы. Страх смерти, например. Он никем не навязан. Он врожден.

— Но преодолим.

— Разве полное избавление от страха смерти не равносильно смерти?

— А разве нас держит только страх?

Мы свернули на старую, засаженную кривыми деревьями улицу. Братерский сказал:

— Дольщики играют свою роль, вы играете свою… Свобода — очень редкое явление, которое очень превратно понимается. Что такое свобода для блаберида? Сесть на мотоцикл и ехать по шоссе в никуда, чтобы потом понять, что ездил по кругу и подчинялся ещё одной навязанной идее.

Скоро мы приехали. Братерский свернул с улицы к дворцу культуры «Полёт». Почему-то я думал, что он давно пришёл в упадок. Воображение рисовало слепые окна и силуэты паркурщиков в просветах.

Но «Полёт» оказался жив. Здание семидесятых годов напоминало коробку из-под обуви с узкими вертикальными окнами, половину фасада которого закрывала бетонная стена с нелепыми дырами разной формы. В дырах любили сиживать птицы, украшая стену внизу морзянкой голубиного помёта.

Три уродливые статуи играли в волейбол каменным мячом внутри заброшенного фонтана перед зданием. Стены дворца были заклеены афишами. Написанное фломастером объявление приглашало провести во дворце свадьбу или поминки.

Мы обогнули здание, и справа, где сумрачно пахло мочой, поднялись по лестнице служебного входа.

Пройдя через коридор, мы оказались в комнате, похожей на школьный класс во время генеральной уборки: столы и стулья были растащены по углам и навалены друг на друга. В центре комнаты шесть стульев стояло полукругом на фоне стены с плакатом Филиппа Киркорова.

На стульях сидели двое. Крупный бородач в больших мутных очках повернулся к нам и кивнул на свободные места. Рядом с ним был смуглый старик в узорчатой рубашке и брюках, ремень которых перехватывал его тело заметно выше талии, отчего он казался карликом. В нём я узнал Чаудхари. Его глаза были большими и по-совиному раскрытыми. Рубашка сидела свободно. Движения под ней казались кукольными, будто телом Чаудхари управляют невидимые руки.

Мы с Братерским сели справа от них. Бородач демонстрировал индусу свой смартфон.

Чаудхари обратился ко мне по-английски с сильным акцентом:

— I want to change my cell phone. What do you think of this model? (Я хочу поменять сотовый телефон. Что скажите об этой модели?)

Я ответил:

— I’m not an expert (Я не эксперт).

Щеки мои покраснели, как у гипертоника.

Чаудхари объяснил, что хочет смартфон с большим экраном, но переживает из-за совместимости «Андроида» с операционной системой его прежнего смартфона. Он не хотел бы потерять записи, которые делал на старом устройстве. Мы сошлись, что для его задач удобнее небольшой планшет. Я показал ему, как делать пометки стилусом в приложении, которое распознает рукописный текст. Чаудхари очень заинтересовался.

Кожа его была сухой. Морщины на её матовой поверхности пересохли. Преклонный возраст чувствовался по остроте черт. Его нельзя было назвать полноценно смуглым: скорее, он казался смуглым из-за характерного разреза миндалевидных глаз. Кожа его была цвета слабого какао.

Чаудхари практически не моргал, лишь иногда веки прикрывались, причем нижние были развиты не менее верхних, что усиливало сходство с птицей.

Наступила тишина. За окном лаял пес. Стул, на котором я сидел, был неудобным и резал спину. Я боялся сменить позу, потому что стул громко скрипел.

Вдруг я заметил, как Чаудхари повернулся ко мне и смотрит в упор. Он сказал всё с тем же акцентом:

— This is too much noise. (Очень много шума).

Он коверкал слова, но говорил медленно и с расстановкой. Понять его было несложно.

— От меня? — я непроизвольно перешёл на русский.

Он кивнул и добавил:

— Noise. You have to be quite. (Шум. Ты должен быть тихим).

Я глянул на Братерского вопросительно. Тот казался безразличным и довольным.

Мы сидели ещё некоторое время. Тишина перестала угнетать. По телу побежали мурашки, будто сзади невзначай коснулись моего плеча.

Собака смолкла. Кто-то громко заводил машину, непрерывно газуя. Чирикнул мальчишеский голос. Протяжно каркнула ворона.

Через несколько минут Чаудхари снова посмотрел на меня. Он говорил с ошибками, пропуская глаголы.

— You too fussy. Your mind is like boiling water. (Ты очень суетлив. Твой ум как кипящая вода).

— Thank you, — зачем-то сказал я и добавил по-русски: — Я вроде ни о чём не думал.

Братерский спросил вполголоса:

— But I was right? (Но я был прав?).

Чаудхари кивнул:

— Yes. But too much noise. Have to do something (Да. Но слишком шумно. Нужно что-то сделать).

Бородач встал и жестом позвал меня за собой. Мы вышли, миновали коридор и попали в небольшой холл, где тёрла пол раздраженная уборщица, гоняя по бетону мутные волны. Тряпка громко шлёпала и пускала во все стороны салюты брызг.

Мы встали у окна. Бородач выглядел спокойным и сосредоточенным.

— А кто приходит на лекции господина Чаудхари? — спросил я.

— Самые разные люди. Он очень популярен.

— Я никогда о нём не слышал.

— Он популярен в определенных кругах. Вам повезло встретиться с ним.

— Только я не понял, для чего.

Бородач промолчал. Скоро в коридоре послышались голоса. Я выглянул из-за угла. Братерский вышел из комнаты и разговаривал с симпатичной брюнеткой, которая открыто флиртовала с ним и, переминаясь, стригла своими длинными ногами. Их силуэты выделялись на фоне окна. Я отвернулся, снова ощутив гипертонический жар.

Через минуту Братерский вернулся.

— Всё неплохо, — подбодрил он меня, пока мы шли к машине.

Он был в хорошем настроении. Возможно, его распалила встреча с брюнеткой.

— Если честно, по-моему, я его разочаровал.

— Его разочарование нужно заслужить. Пока всё неплохо.

— Ну ладно. Может быть, хоть планшет себе хороший купит.

 

* * *

Я завидовал легкости, с которой проваливается в сон Оля. Иногда мы заводили в постели тихий разговор, Оля бархатисто шептала и вдруг засыпала на полуслове. Она умела спать в самолете: полезная привычка, когда благодаря отцу можешь ездить за границу четыре раза в год.

Я же всегда засыпал мучительно. Сон похож на маленькую смерть. Я погружаюсь в темноту без уверенности, что вернусь обратно. Иногда я сомневаюсь, что утром просыпается тот же «я», что засыпал накануне.

В эту ночь я вспомнил день накануне смерти отца. Я вернулся домой чуть пьяный и переживал, что родители почувствуют запах отвратительного ананасового ликера, который не перебили семечки и жвачка. Я хотел пробраться в комнату и лечь спать, но меня привлекла весёлая возня на кухне. Наевшись зубной пасты, я пошёл смотреть.

Родители радовались двум обстоятельствам: ректорат поддержал проект отца и холодильник всё-таки заработал.

Холодильник был выволочен на середину кухни и походил на огромного гостя, который трясся и рассказывал о своих приключениях. Родители обсуждали его внезапное воскрешение.

— А проект папы одобрили всё-таки, — сообщила мать, пока отец разглядывал что-то позади холодильника.

— Отлично! — сказал я, садясь за стол и на всякий случай жуя стрелку зеленого лука. — Так ты будешь эксперименты со сверхпроводимостью делать?

— Вот починит обычный холодильник, и ему доверят установку, которая морозит до минус 200 градусов, — рассмеялась мама, которой отцовские успехи доставляли большое удовольствие.

— Минус 250, если ты говоришь о ниобиевых проводниках, — поправил её отец, теребя тонкие трубки позади холодильника. — Вахромеев так загорелся идеей, что мы всерьёз заговори о лаборатории сверхпроводимости. И это правильно, потому что экспериментировать с такими вещами на коленке — это не дело. Это просто небезопасно. Помещение вроде бы уже определили, но остаётся, конечно, вопрос оборудования.

Он выпрямился и вытер руки тряпкой. Очки его блестели.

— Год прошел не зря, — радовалась мама. — Я же говорила, что всё получится. Ну вот теперь-то, когда тебе дали зеленый свет, ты перестанешь чувствовать… как ты говорил? Будто заставляют бегать в кандалах? Теперь ты свободен!

— А зелёный свет — это худшая форма несвободы, — рассмеялся отец. — Нет, знаете, квантовая физика, конечно, интересна, но за последний год я не видел большего чуда, чем этот холодильник. Я действительно не понимаю, почему он работает.

Холодильник вышел из строя дня за три до этого, в жаркие выходные мая. Под ним натекла большая лужа, и мать выбросила все продукты, которые не смогла раздать соседям.

Следующим вечером отец с его другом и коллегой Валей Баштанником устроили на кухне консилиум. Они шутили, что починка холодильника потребовала целых двух профессоров, и если ничего не выйдет, придется звать всю приёмную комиссию.

Папа с Баштанником провозились целый вечер, но холодильник не заработал. Сконфуженные, они потирали головы и строили гипотезы:

— Может, на корпус коротит?

— Чисто теоретически, если что-то попало внутрь системы и блокирует ток хладагента… Но почему насос не работает? Странно.

— Это какая-то защитная цепь. Должна быть защитная цепь.

— Интересно, а транспортное положение, как у стиральных машин, у него есть?

Холодильник молчал.

— Да… — шутил Баштанник. — Два профессора — это только лампочку закрутить. Холодильник починить — минимум академик нужен.

— Нобелевский лауреат, — подтрунивала мать.

А через два дня холодильник ожил сам собой, когда мать зачем-то включила его в розетку.

— Я как-то машинально, — смеялась мать, чувствуя себя причастной к починке.

В тот вечер отец стоял перед холодильником, открыв дверцу и глядя в белую пустоту, от которой пахло маминым моющем средством.

— Ну, профессор, — мать толкала отца в плечо. — Получается, холодильник Шрёдингера? Ни жив, ни мертв?

Отец смеялся: ему импонировала, что мать так здорово схватывает его разговоры с институтскими друзьями во время застолий, которые часто перетекали в научные дискуссии.

— Холодильник Шрёдингера, — чесал он бороду. — Неплохо. А вообще, это всё институтщина, умственное высокомерие: думать, будто всё можно объяснить. Вот холодильник. Он не хочет, чтобы его смерть объясняли, и не хочет, чтобы объясняли его воскрешение. А ведь, в самом деле, какая разница?

Он закрывал дверцу. Холодильник откашливался и молчал, и все с нетерпением ждали, включится ли он опять. Он включался.

Через два дня, когда отец был уже в морге, и мы готовились к похоронам, я вспоминал тот разговор у холодильника и чистую радость того вчера.

Фраза, сказанная отцом абсолютно случайно о холодильнике, звучала у меня в голове:

«Он не хочет, чтобы его смерть объясняли, и не хочет, чтобы объясняли его воскрешение. А ведь, в самом деле, какая разница?»

Через две недели после смерти отца холодильник снова сломался и потом снова воскрес. Он перепортил нам массу продуктов, но мать запрещала его выбрасывать. Он до сих пор стоит в моей квартире на том же месте и уже много лет не работает.

Оля тихо сопела. Было около трёх утра. Я встал и пошёл на кухню, и долго сидел там с кружкой воды. Мне хотелось взять альбом с родительскими фотографиями, но я просто сидел и грел руками прохладную кружку.

Большая часть родительских фотографий была в старой квартире. В сумрачной старой квартире с умолкшим холодильником Шрёдингера.

 

* * *

Утром по пути на работу я всегда стоял в пробке на мосту, но в тот день она была ненормальной для вторника. Я всё ждал, когда икающий поток доедет до места аварии, которое бы объяснило затор.

Я слушал рок-волну, которую окрестил «Радио Трупоед». Весь их репертуар держался на дюжине старых рок-исполнителей, которых тасовали в разных комбинациях. Их талантливые популярные треки давно надоели. Изредка «Трупоед» разбавлял репертуар творчеством рок-недорослей с их грязным гитарным звуком и притворными жалобами на отчужденность, тоску и несвободу, о которых они ничего не знали.

Пробка наросла в неудачный день. С утра я чувствовал прилив сил и торопился начать работу над статьёй о «Заре». Она уже рождалась в голове потоком нефильтрованных мыслей, так что мне приходилось душил фонтан этих идей, чтобы они не ушли в песок раньше времени.

Чтобы отвлечься, я стал проверять соцсети, держа смартфон в руке на уровне руля. Борис выложил селфи, позируя на фоне пирса с пивной банкой в руке, заслоняя собой неплохой пейзаж.

Гриша Мостовой занялся бегом и выкладывал отчеты с GPS-треккера, которые подтверждали его способность одолевать по 10 км в будний день, и до 20 км в выходной. Гриша вообще любил оцифровывать жизнь. Иногда он публиковал ежедневный отчет о чтении какой-нибудь монографии, одолевая по 150 страниц в день. Даже не знаю, когда он всё успевал.

Неля каждые выходные выкладывала небольшие эссе, иногда довольно любопытные, иногда чересчур интимные и даже порочащие её репутацию жёсткой и пробивной журналистки. Сегодня она поделилась историей, как в пятом классе переживала из-за длины своего носа. Комментаторы не остались в долгу: «Зря переживаешь, он у тебя достаточно длинный», — язвил кто-то. Нелю это задевало.

Арина репостнула жизнеутверждающий пост с фотографией задумчивой девушки, в которой, наверное, видела себя. «Без пустоты не бывает наполненности», — говорила девушка в летнем платье, рассеянно трогая ногой линию прибоя. «Научись любить дни, когда ничего не происходит, и придет день, когда всё случится».

Графоманство одолевало и меня. Я написал миниатюрный пост о коте Вантузе и бигле Рикошете. Я написал, что есть люди-кошки и люди-собаки: одни скрывают боль, другие выставляют напоказ. Есть хоккеисты и есть футболисты. Через минуту я понял, что пост мой отвратительно банален, но удалять было уже поздно: под ним набежало пять лайков.

Были в ленте крики души, фотографии с отдыха, многочисленные рассуждения, половину из которых написал один особенно энергичный френд, которого я бы давно заблокировал, если бы не его лайки под моими постами.

«Очень давно, три года назад, встречалась с удивительным парнем, музыкантом, — писала девушка, которой, судя по фотографии, было лет восемнадцать. — Недавно узнала, что он теперь живет в Лондоне, очень успешный, даёт концерты, нашёл себя, немного жаль, но будет ещё много прекрасного, надо только верить #бывшие».

В конце она поставила много смайлов. Комментаторы поддерживали её самозабвенно, будто кто-то умер.

«Время лечит».

«Обязательно надо верить!»

«Ты ещё молода».

«Какая волшебная история!»

Скоро пробка задвигалась, я отложил смартфон и стал думать о «Заре», боясь перегореть раньше времени.

В этот момент позвонила Неля. Трудно представить, что этот настырный голос принадлежит человеку, который так трогательно переживает из-за своего длинного носа.

Голос Нели звучал начальственно, но фразы были сумбурны. Она говорила о каком-то ЧП, о взрыве дома, говорила, что она уже в редакции, что фотограф Паша не успеет, что дом находится на улице Коммунаров, что МЧС уже подтвердило, что нужно скорее-скорее-скорее.

— Ты понял? Скорее нужно. Прямо сейчас.

По её нахрапу можно было подумать, что, узнав о взрыве дома, я поеду домой помыть голову, чтобы хорошо смотреться в кадре.

Нелю была раздражена. Её задевало, что прикормленный человек в МЧС позвонил именной ей, но ближе всего к месту происшествия оказался я.

Я тоже был не рад. Я не любил темы, которые нужно писать с колёс. Тем более какую-то чернуху.

Через десять минут я был на месте. Дом стоял на перекрестке тихой улицы Коммунаров с Третьей Телевизионной, но подъехать к нему оказалось невозможно. Все окрестности напоминали гигантскую парковку. Сновали люди. По газону, сминая низкорослые деревья, пёрла пожарная машина и выла на одной ноте.

Я бросил автомобиль за два квартала и побежал через дворы. Людей стягивало к месту происшествия, как на водопой. Они шли в домашних майках, шлепанцах на босу ногу, в халатах. Все были встревожены и возбуждены.

— Теракт! Теракт! Давайте резче! — орал пацаненок лет десяти. Позади мчалась ватага его друзей.

Секцию дома, которая выходила на перекресток, срезало наискосок, как фрукт. Квартира на седьмом этаже напоминала кукольный домик: стол, сервант и телевизор уцелели, а ковер свисал с края плиты, похожей на слоёный бисквит.

Территория оцепили. У самой ограды стало совсем тесно. Сотрудник МЧС растягивал красно-белую ленту. Я протиснулся к переднему краю и услышал сзади насмешливый голос:

— О, блогеры приехали. Снимай скорее, потом на ютьюб выложишь, просмотры соберёшь.

— НТВ продашь, — добавлял кто-то.

Я начал фотографировать. В такие секунды трудно избавиться от эйфории и возбуждения. Нет ни трагизма, ни страха — есть лишь желание высосать сцену до последней капли. Я включил скоростную съемку. Застрекотал затвор.

Я торопился. Пока раскачиваются пресс-службы, трусливо взвешивая слова, я нарисую картину крупными мазками. Такие события лечат город от синдрома сухого глаза.

Я слышал возгласы пожарных. Переговоры по рации. Голоса соседей. Вой насосов. Хлопанье вертолетных лопастей.

Кто-то плакал. Кто-то молчал. Даже молчание казалось шумным.

В первых рядах, которые теснила полиция, рассуждали.

— … целую секцию сложило…

— Хорошо, что не ночью.

— Что хорошего, утро раннее.

— Что-то им не везет. В прошлом году мужик с балкона упал.

— Зырь, манипулятор подогнали…

— Парикмахерская с десяти была…

— А детский сад с восьми.

Я насторожился. Детский сад?

— Да, частный садик вон там, со двора вход. Иди, иди, вон там сфоткай. Вон мамаша. Вон, где скорая. Она не успела доехать до Дзержинского, тут бабахнуло, она возвращается, а уже ничего нет. Иди, иди, сфоткай её.

Женщина лет тридцати, худая и черноволосая, похожая на индейца, пыталась прорвать кордон, что-то объясняя полицейским через ладонь, которой закрывала лицо. Полицейские держали её за локти. Женщина толкала их, как игрушечная машинка, которая уперлась в стену.

Максимальный зум. Крупный план. Профиль женщины. Впалые щеки. Тонкие пальцы с маникюром. Чёрные провалы глаз. Светлая кофточка висит, как на садовом чучеле. Она сутулится. Она худеет на глазах. Какой тонкий профиль. Ещё немного и она растворится.

Но это длится секунды. Женщину закрывает широкая спина с надписью «Полиция». Я шарю объективом. Кадр разбивается осколками случайных лиц.

Среди обломков стены торчат деревянные щепы. На уцелевшем дверном косяке черным фломастером нанесена ростовая линейка. З года. 3,5 года. 4 года. Малыш вырастал на пару сантиметров в год. Жив ли он? Мне очень хочется, чтобы именно этот малыш остался. Мог ведь он ночевать у бабушки, у непутевого отца, у друга?

Откуда-то доносится истошный крик, который в обход ушей попадает сразу в кровь, превращая её в желе. Жуткий крик, от которого ты цепенеешь и перестаешь дышать.

Я уже слышал такой крик давным-давно. Я возвращался домой поздно ночью. На соседней улице сбили собаку. Кричал её хозяина. Я не видел их, но от того случая у меня остался чёткое воспоминание, как он несёт на своих руках изломанное собачье тело и воет на одной ноте, которую я долго не мог забыть.

И опять тот же крик.

Кто-то грубо схватил меня за локоть и вытолкнул туда, где строили периметр из пластиковых барьеров.

— Что, цирк вам тут? — кричал рассерженный мужик в форме частного охранника. — Не мешайте! Отойдите!

Я отошёл дальше и поймал в объектив человека на носилках, которые медленно двигал руками, словно плёл невидимую нить. Нога его под разорванной тканью джинсов распухла и стала лилово-крапчатой. Телевизионного оператора выталкивали вслед за мной, но ненадолго — операторы всегда найдут удачное место. Над руинами летал квадрокоптер.

Я встал под деревом спиной к толпе и по телефону надиктовал Неле текст. Она громко стучала по клавиатуре, шипя «не гони».

— Похоже на взрыв бытового газа в районе второго или третьего этажа, — кричал я в трубку. — Количество жертв не уточняют. Минимум пять скорых, взрывники работают, четыре пожарных расчёта, МЧС, полиция. Кинологи приехали. На первом этаже находился частный детский сад — проверь по карте.

Когда я вернулся в редакцию и смысл с рук белую пудру пожарного реагента, фейсбучная лента Нели уже пестрела обновлениями.

«Сволочье, которое выдавало разрешение на детский сад в доме с газовыми трубами — горите в аде! — писала она. — Все, кто делал проверку газа, должны сесть, и не на год-два, а лет на пятнадцать. А иначе невинные дети так и будут гибнуть под завалами».

На планерке мы решили сделать пять материалов, которые дадим в развитие темы. Алик то и дело подскакивал и ленинскими жестами указывал нам путь. Гриша поддерживал его энтузиазм арт-подготовкой ценных указаний, который сыпались из него поминутно.

Конечно, должна быть «полезняшка» о том, как не взорваться на бытовом газе. И ещё подборка взрывов газа по всей России. И ещё интервью с родителями детей…

— Так, ты, — резко уставился на меня Алик. — Максим. Ты контакты у той бабы взял? Ты говорил с ней вообще?

— Нет, конечно.

— Блин, что значит «конечно»? — завёлся Алик.

— Какие контакты? У неё, возможно, ребенок под завалом.

Алик слегка осадил.

— Всё равно надо поговорить с кем-то. Ладно, мамаши эмоциональны, давайте отцов разыскивать. Бросайте клич по соцсетям.

— А насколько этично говорх-ить с рх-одственниками после такого? — спросила Арина в своей милой манере. Чистая душа. Ни черта не смыслит в журналистике.

— Когда самолёт упал, мы говорили с родственниками погибших, — возразил Гриша. — И когда женщина выбросилась из окна. Надо деликатно говорить, без нажима. Вот, Борис умеет. Читатели должны понимать масштаб трагедии. Это достигается через личные истории, иначе…

— Короче, мы не МЧС, чтобы статистикой ограничиваться. Мы должны показать людей, — подытожил Алик.

— Ладно, разыщу кого-нибудь, — вздохнула Неля.

— Я могу поискать, — вызвался Боря. — Нужно, конечно, чтобы человек хорошо говорил. Не мямлил.

— Ищите и пишите на видео, чтобы живые эмоции поймать.

— Я и говорю, — кивнул Борис. — Надо найти человека подходящего.

Через два часа в ленте Нели появилось:

«Говоришь с папой Дима Селезнёва. Сердце разрывается на части. Сижу и реву. А эти мрази, гниды, не могу подобрать других слов, заседают на экстренном совещании. Родственникам обещали по миллиону рублей и всё. Так мерзко на душе».

К посту была прицеплена фотография пятилетнего Димы с зачернёными глазами.

К полудню накал достиг пика. Сервер не выдержал нагрузки и упал. Сайт выдавал страницу 404 в течение часа. Для Гриши и Алика эта трагедия показалась даже более масштабной, чем взрыв дома.

Скоро проворные коллеги окончательно вытеснили меня из хроники онлайн-репортажа. Борису поручили сделать обзорный материал в формате «десять фактов о трагедии». Неля орала (заочно) на пресс-службиста МЧС. Алик фонтанировал идеями. Его злило, что материал наших прямых конкурентов набрал неожиданно много.

— Надо в больницу ехать и делать интервью с выжившими. Так, Виктор Петрович, созвонитесь с вашим другом. Он же главврач первой областной?

Виктор Петрович хватался за телефон и докладывал, что врачи наотрез отказываются пускать в палаты посторонних. Его тон намекал на абсурдность идеи Алика и тот закипал ещё сильнее:

— А что такого-то? Там же не все при смерти? Есть с порезами, с ушибами?

Виктор Петрович звонил снова. Медики ссылались на врачебную тайну и невозможность разглашать персональные данные.

— Ну что за бред-то! — орал Алик. — Завтра списки погибших и пострадавших будут в каждой газете. Какие персональные данные?

— Это всегда так, — вмешивался Мостовой. — Врачей действительно наказывают за пропуск к пациентам без их разрешения.

— А как мы получим разрешение, если врачи не пропускают? Сейчас я им устрою…

Алик брался за телефон и звонил приятелю отца в Минздраве.

«Очень жутко делается, что в этом государстве никто не может чувствовать себя защищенным, — писала Неля в соцсетях. — Когда видишь эти пустые глаза чиновников, видишь преступную халатность, эти мерзкие попытки откупиться деньгами, эти насквозь фальшивые речи из телевизора. А дети всё еще находятся под завалами, слышны стуки, стоны, плач. А каково сейчас тем, кто просто должен ждать, когда наша беспомощная власть сделает хоть что-то, чтобы спасти их близких».

Неля была на связи с волонтерами. Волонтеры слышали стуки под завалами. Стуки отзывались в сердце Нели. От этой боли пальцы её носились по клавиатуре с невероятной скоростью, и счёт лайков под её постами всё прибывал.

«Сегодня целый день реву, — постила она. — Уже всё видела, но такое… Вы можете продолжать жить спокойно? Я не могу. Это коррупция на костях. Строят дома из фанеры, которые рушатся от хлопка бытового газа. Это приговор всем службам».

Наконец, повезло и Борису: он разыскал отца одного из пострадавших детей, который тут же согласился приехать в редакцию. Через час его уже записывали на видео. К его приходу в редакции появились два общественника и юрист, которые маячили на фоне во время записи, а потом предложили отцу помощь. Прямо в редакции все четверо набросали «дорожную карту». Целью был поиск и наказание всех причастных к трагедии, от городских властей до сотрудников МЧС.

Неля тем временем постила:

«Власти пока не комментируют причины трагедии, но совершенно очевидно, что пожизненный срок должны получить все, кто ставил подпись под разрешением на детский сад в жилом доме. До сих пор не могу поверить…»

Пост был снабжен фотографией ребенка, лицо которого до самой улыбки закрывала черная рамка.

Она гавкала на кого-то по телефону, бросала трубку, тут же раскаивалась, закрывала лицо руками, восклицала: «Блин, я уже просто не могу…», и через секунду снова строчила в фейсбуке.

К вечеру обстановка в редакции стала взрывоопасной. Неля, Гриша, Боря и Алик устроили что-то вроде соревнования на самое искреннее и глубокое сочувствие, и подобно хищным птицам выискивали тех, кто сочувствует недостаточно. Я слышал, как Алик выговаривал кому-то в трубку:

— Это может всех коснуться! Ты так говоришь, потому что это не с тобой случилось.

Я не понимал этой иерархии трагедий. Позавчера в ДТП погиб мальчик, о котором мы написали «ребенок 2007 года рождения», не интересуясь ни его именем, ни его родителями. Никто не призывал казнить всех нарушителей правил или снять руководство ГИБДД. Никто не собирал деньги. Я не понимал, какая черта отделяет одну трагедию от другой.

Зачерствел ли я? Воспоминания о женщине, которая, как слепая кротиха, пыталась пробиться к своему ребёнку, мучили меня. Всё, что я в данный момент мог сделать для неё — не публиковать фотографии. Я удалил их сразу, чтобы не передумать потом.

Узнав о фотографиях, Алик поставил бы их на лобное место сайта. Чем больше людей пропустят трагедию через сердце, тем меньше трагедий в мире, сказал бы он. Хотелось бы верить, что это так. Но чужие трагедии для большинства из нас — что-то вроде приправ, чтобы скрасить однообразие жизни. Это становится очевидным через день или два, когда всё возвращается на круги своя.

Моя профдеформация зашла слишком далеко. Для меня это ещё один рабочий день, тяжелый и нервный, но терпимый, если не думать о той женщине-кротихе.

А для них? Насколько искренне сочувствие блогеров? Но ведь без подобной игры трудно сохранять похожесть на человека. Дело не в искренности — главное, не дать людям повод кинуть в тебя камень.

Несколько лет назад в редакцию приезжал военный корреспондент, прошедший войны в Чечне, на Донбасе и в Сирии. Он сказал, что во время работы не испытывает сочувствия или неприязни ни к одной из сторон — он просто фотографирует. Когда он уехал, мы долго молчали, а потом, с чьей-то подачи, единогласно его осудили. Заочно и безапелляционно.

Меня не трогали эмоции, повторяющие форму интернет-трафика, пик которого угасает в течении трех суток. Блабериды не очень выносливы. Их эмоции — это бег на короткие дистанции. Марафон реальных изменений им не по зубам.

Журналисты обманывают себя, когда говорят, будто смакуют подробности трагедия ради общественной пользы, ради «не повторения в будущем». Чтобы трагедии не повторялись, нужно носить их в своем сердце гораздо дольше трёх дней, что отводят на разграбление взятых городов и интернет-скорбь.

О любой трагедии честный журналист должен писать так, будто в ней погиб его близкий. Тогда он не станет рисовать увлекательные комиксы о том, как всё произошла. Тогда он научится молчать.

Вечером Алик разослал письмо с благодарностью всем, кто активно освещал тему, включая меня.

«Несмотря на некоторые косяки, отработали хорошо, мы получили отличный трафик и рост доходов от контекстной рекламы. Жжём дальше».

Под вечер мне позвонили с незнакомого московского номера и пригласили на ток-шоу, посвященного трагедии на улице Коммунаров и Третьей Телевизионной. Женский голос был вежлив и азартен.

— У нас будет много интересных гостей, но хотелось бы, конечно, очевидца событий…

— Я не видел самого взрыва, — сказал я.

— А вы расскажите подробности о том, что происходило после трагедии.

— Суета была. Больше ничего. По телевизору всё показали.

— Да, и ещё мы отдельным блоком обсудим вопрос, как предотвратить подобные трагедии в будущем, — переливался голос так, словно я уже согласился. — Там вы выскажите своё мнение, как, по-вашему, нужно бороться со взрывами бытового газа, может быть, установкой газоанализаторов или переводом домов на электрические плиты…

— Я не эксперт в этой области.

— Я понимаю, у нас приглашены разбирающиеся в вопросе люди, но также интересно мнение простых граждан, общественников, журналистов…

— Я понял. Я не смогу.

— Жаль, но, может быть, вы подумаете…

— Нет, извините.

 

* * *

У каждой редакции есть своей городской сумасшедший. Серьезные издания отбиваются от таких персонажей и стараются распознать их на ранних стадиях общения, но Михаил Яковлевич всё же протоптал к нам дорожку.

Под вечер того суматошного вторника, когда половина редакции занималась взрывом бытового газа, а я исподтишка читал о воздействии радиации на человека, Михаил Яковлевич возник в центре ньюсрума с неизменной сумой через плечо.

Ему было лет под семьдесят, густые волосы поседели, а глаза постоянно слезились; не грустно, а как будто от дикого хохота.

Когда-то Михаил Яковлевич был метростроевцем, поэтому в редакции время от времени использовали его комментарии, представляя строительным экспертом. В строительстве он действительно разбирался.

В тот день, подозреваю, он пришёл высказаться о взрыве бытового газа.

Михаил Яковлевич был человеком неравнодушным и даже слишком, и строительные дела его давным-давно уже утомили, поэтому, поговорив пять минут о недостатках монолитных строений, он перескакивал на какие-нибудь истории, всегда замешанные на хитрости властей и засекреченных фактах, настолько сенсационных, что их никогда не удавалось ни подтвердить, ни опровергнуть.

Один раз он застал меня врасплох историей, как его давний друг, профессор университета, сделал установку, которая делает бензин из любого углеводородного сырья, включая бытовой мусор. Он показал мне видео, на котором косноязычный лысый человек в очках рассказывал принцип работы установки, похожей на модель космического аппарата. Из установки в самом деле текла прозрачная жидкость. Михаил Яковлевич уговорил меня съездить и убедиться лично.

В подвальном помещении института стоял аппарат, в жерло которого изобретатель загружал мусор и через несколько минут предлагал понюхать и зажечь получившую жидкость, которая пахла бензином и горела. Изобретатель не раскрывал подробности технологии, опасаясь утечки секретов нефтяным компаниям.

Но потом я заметил, как он подливает в один из бачков установки жидкость, которая тоже пахла бензином. Изобретатель не смутился и даже рассердился на мою глупость. Он заявил, что бензин нужен в качестве катализатора реакции, и что на выходе получается больше топлива, чем заливается бачок.

— Примерно на два процента больше, — сказал он, и заметив мою усмешку, закоробился. — Это на электронных весах измерено! Я вижу, вы далеки от техники. Здесь дело не в количестве, а в самом принципе, который делает возможным получение бензина из мусора.

Были у Михаила Яковлевича и другие идеи, например, он долго убеждал меня что падение Тунгусского метеорита — никакое не падение, а следствие экспериментов Николы Тесла по беспроводной передаче энергии. Ещё была у него интересная теория насчет занесения жизни на Землю с Марса, где когда-то (а, возможно, и до сих пор) живёт более развитая цивилизация.

— Неандертальцы были дикими людьми, обезьянами, — доказывал он. — А откуда взялись кроманьонцы, наши предки? Из неоткуда. Р-раз и появились. Вот думайте.

Один раз я наорал на Михаила Яковлевича по телефону, когда он раскритиковал мою безобидную статью о местном сотовом операторе. С его точки зрения, вышки сотовой связи устанавливал не упомянутый мной оператор, а ФСБ для передачи высокочастотных сигналов, которые подавляют волю абонента и вызывают у него психические отклонения. В тот день я был в плохом настроении. Сотовая компания замучила правками текста от бессонного московского офиса, и Михаил Яковлевич со своей теорией заговора попал под горячую руку.

Сначала я сдержанно спросил его, подвергался ли он воздействию тлетворных лучей, что многое бы объяснило, а когда он на полном серьезе рассказал, что держит телефон на расстоянии трех сантиметров от уха (и так делают многие, говорил он), я психанул и наговорил ему резких слов. Потом, конечно, долго мучился от этого, но в конце концов успокоил себя надеждой, что больше о Михаиле Яковлевиче не услышу.

К сожалению, он оказался не злопамятным и с тех пор неоднократно приседал мне на ухо. Почему-то из всей редакции именно меня он считал самым вменяемым, и это, кстати, тоже нервировало.

Несмотря на подобные странности, Михаил Яковлевич сохранял ясность ума в технических вопросах. Его переключения из режима лектора в режим сказочника происходили внезапно и необъяснимо.

В тот день он подкрался ко мне из-за спины. На столе у меня лежала распечатанная карту комбината «Заря», на которой я отмечал наш с Димкой маршрут. Тыкая в карту волосатым пальцем, Михаил Яковлевич сказал:

— Здравствуйте. Я смотрю, вы интересной темой занимаетесь.

Я попытался спрятать карту, но было поздно.

— Это у Ключей, — угадал он с первого раза.

Я кивнул.

— Это интересно, — сказал он значимо, будто я нуждался в его одобрении. — Я бывал там.

Говорил он громко и отрывисто. Не говорил, а каркал.

— Серьезно? — спросил я с сомнением. — Когда?

— 12 октября 1987 года. Понедельник был, как помню. Тогдашний начальник военного гарнизона, генерал Зубов, посадил меня и Семена Андреевича Гершмана из архитектуры в уазик. Госномер черный, 23—15 АВ. Ехал с нами генеральский помощник Щукин. Тесно было. Генерал впереди сидел. Зубов мужик дородный. Часы у него были хорошие, водонепроницаемые.

— А для чего вас пригласили?

— Там же шахты были раньше, на большой глубине. А потом стали бункеры строить. А у них в шахтах началось обводнение. Шахты там глубокие. Водяной горизонт над шахтами идет, над линзами. И когда они сверху начали заглубляться под бункеры, в шахтах потекло. Я тоннелей в жизни повидал, а Гершман вообще бывший разведчик, знакомый с немецкими подземными укреплениями. Им нужно было мнение со стороны. Работали мы там четыре дня, с полудня 12 октября до вечера 15 октября. Ночевали в Филино у тетки по имени Нина Ермолаева. Сын у неё Тимофей приходил под вечер. Он на подземных работах был. Сам он об этом не говорил. Скрытный очень был. Всегда молчком. У него какая-то злоба на нас была. Не говорил с нами. Я сам догадался. По рукам его.

— Стоп, — я предложил Михаилу Яковлевичу стул. — Хотите чаю, может быть, кофе?

Польщенный, Михаил Яковлевич сел и согласился выпить чаю. Я принес ему кружку с заваренным пакетиком и спросил:

— Так для чего нужно это сооружение?

Михаил Яковлевич шумно отпил.

— Не говорили нам, для чего. Это же не наше дело.

Он снова хлебнул так, что Неля сердито обернулась. Такие звуки мешали ей сочувствовать. Видимо, разочарование на моём лице было слишком явным, и Михаил Яковлевич сказал:

— Ясно, для чего. Бункер для командования 69-ой дивизии РВСН. Зря что ли Зубов там руководил. На случай ядерного удара противника. Длительный запас продовольствия, медикаментов и вооружения. Система ходов для соединения с укреплениями самой дивизии. Тоннель хотели строить длиной почти 40 километров. И поезд подземный. Я сам не видел, но знаю.

Я заговорил тихо:

— А бункеры предназначались для хранения боеголовок?

— Этого не знаю. Там внизу располагалась атомная станция для автономного энергообеспечения.

— Атомная станция?

— Да. На гидравлической платформе для защиты от сейсмических колебаний в момент взрыва. В северо-восточной части располагался технический пруд для охлаждения реактора. Берег был забетонирован. В пруду стояли карпы вот такие.

Он показал руками метровую длину.

— Карпы? — переспросил я.

— Ну карпы. Рыбы. Мутанты.

— Рыбачили с генералом?

Михаил Яковлевич не заметил издевки. В его веках двигались жучки бородавок.

— Нет. Не рыбачили. Строжайше запрещено.

— А карпы зачем в техническом водоеме?

— Для изучения воздействия радиации на биологические организмы.

— А почему их не засосало в систему охлаждения?

— Там сеточка специальная.

Я глянул на карту «Зари». В северо-восточной части в самом деле был водоем, несколько больше лужи, у которой мы намерили сильную бета-радиацию. Эти два водоема могли иметь общее происхождение.

Потом я сообразил, что Михаил Яковлевич тоже смотрел на карту «Зари». Старик мог придумывать на ходу. А мог и не придумывать.

— Это в самом деле настолько масштабное сооружение, что для питания нужна атомная станция? — спросил я.

Иван Яковлевич обиделся.

— Вот представь: бункер высотой с трёхэтажный дом. Размером с футбольное поле. Заглублен под землю так, что на поверхности только ангар для вентиляционного оборудования. А на дне бункера будочка такая, вроде кассы театральной. Представил? А в нее заглянешь — там ступеньки вниз. Вот и думай, что такое. Это целый подземный город. Лифты, переходы. Там планировали укрыть командование 69-ой дивизии плюс ценных сотрудников из города и не только. Укрыть на срок до 30 лет. Туда продовольствие возили составами.

Он допил чай и вдруг спросил:

— Начальник, а тебе это зачем?

— Да… — не сразу нашелся я. — Случайно налетел на забор этой «Зари». Интересно стало, что там.

— Зря, — крякнул Михаил Яковлевич, собираясь. — Лучше забыть. Как говорят, меньше знаешь — лучше спишь.

— Вы же рассказываете об этом.

— Я старый. Мне не страшно. Жена умерла. Сын вырос. Уголовником стал. Мне уже наплевать. До 2009 года меня прослушивали. Пока действовала подписка. Сейчас угомонились. Но ты молодой. Тебе это зачем? Из любопытства не надо. Не надо.

Скоро он ушёл.

 

* * *

— Идио-от! Какой идио-от! — говорила нараспев Неля.

Она прильнула к экрану и впервые за день казалась задорной. Я вопросительно переглянулся с Ариной.

— Блин, я вообще в шоке! — продолжала она. — Это, блин, каким местом нужно думать, чтобы такое ляпнуть. Ну идио-от…

— Что там? — встал у неё за спиной Алик.

Неля кивнула на экран.

— Этот идиот Братерский смотри, что пишет… Блин, идио-от.

Я попросил ссылку. Это был репост статьи нашего конкурента, сайта «Город 24/7». Статья обсуждала трагедию и пестрела комментариями публичных персон, в числе которых оказался и Братерский. Большинство спикеров ограничилось соболезнованиями, некоторые призвали к активным действиям.

Братерский написал следующее:

«Подобные трагедии кое-что говорят об обществе блаберидов, в котором желание высказаться зачастую перевешивает боль от трагедии, а личные мнения важнее фактов. Я не знаю, что именно случилось и почему, поэтому не могу комментировать происходящее. Тратить слова впустую столь же ничтожно, как не испытывать сочувствия вообще. Бурление такого рода не меняет ничего по-существу».

Комментарии под статьей были предсказуемы.

«Вот мразь».

«А сам-то не блаберид?»

«Читать противно».

«Кто он такой, чтобы судить обо мне и моем сочувствии???!!! Я скорблю так, как считаю нужным»

«Пропиарился, блин».

«А не он ли кинул алмазовских дольщиков? Как говорится, чья бы корова мычала…»

«Подсадной тролль, чтобы отвлечь внимание от проблемы».

«Да всё понятно. Сидит на крючке у следственного комитета и пишет чушь, чтобы оправдать бездействие властей. Молодец. Может, твои хозяева вспомнят о тебе. Может, отделаешься условкой. В общем, молодец, Серёжа. Отработал копеечку».

Алик возник позади меня.

— Слушай, у тебя же есть телефон этого перца? Давай позвоним ему. Смотри, у «Города» уже за 500 комментариев перевалило. Нам нужно такое же замутить. Спровоцируй его, пусть ещё ляпнет что-нибудь.

Провоцировать Братерского не пришлось. Он повторил свой комментарий почти дословно.

— Сергей Михайлович, я отчасти понимаю вашу позицию, — сказал я. — Но в день трагедии, если честно, звучит не совсем однозначно. Дело не в смысле сказанного. Ваши слова легко вырвать из контекста.

— Максим, вы попросили комментарий, я его дал. Я доверяю вашему журналистскому чутью. Если он необходим вам публикации, можете использовать.

На паях с Ариной мы подготовили статью, в которой среди прочих спикеров фигурировали Христов и Братерский: первый выражал соболезнования родственникам и призывал детально разобраться в произошедшем, второй советовал наиболее горячим ораторам сохранить свой задор для дальнейшей борьбы. Я разнёс комментарии по разным частям текста и предварил цитату Братерского абзацем, который смягчал смысл сказанного. Я написал, что иногда действия важнее слов, а молчание не всегда означает равнодушие.

Гриша впоследствии мой абзац удалил, а комментарий Братерского поставил сразу за цитатой Христова, будто они вели заочной спор.

Я психанул и написал Грише, чтобы он вернул авторский вариант. Он возразил, что удаленный абзац выражал моё личное мнение, которое в данной статье было неуместно.

Гриша всегда был высокомерен и придирчив, и порой меня задевала редактура собственных статей, особенно заголовков. Но раньше он был хотя бы принципиален и не кромсал статьи из стремления подогреть комментаторов.

Я залез в админку, исправил свою авторскую подпись на псевдоним, потом подумал и вернул как было.

В тот вторник мы все очень устали. Под вечер Гриша переслал мне официальный ответ от Министерства экологии на мой запрос о «Заре». Ответ был краток:

«Сообщаем Вам, что на указанных Вами территориях объекты, представляющие радиационную, химическую или иную опасность отсутствуют. Информация о наличии вблизи поселка Филино зон радиоактивного загрязнения отсутствует. Согласно результатам исследований грунта, воды и образцов древесины в предыдущие годы радиационный фон в Нечаевском районе соответствует нормативам. Других сведений об источниках радиационного загрязнения Министерство экологии не располагает».

 

* * *

После вчерашнего шока мы сидели на планерке, как с похмелья. Алика не было, но казалось, что он был. Мы старались не разочаровать его призрак.

Мы долго обсуждали рухнувший дом на улице Коммунаров, свои ошибки и достижения. Ещё дольше мы разрабатывали план действий. Мне поручили подготовить инструкцию, как не допустить взрыва бытового газа.

Самую острую тему принесла Неля, которая всё ещё соревновалась сама с собой, жалея об упущенной вчера возможности посетить место трагедии.

— Сегодня утром к сестре пришли газовики, — она сделала жест, обозначающий кавычки, — сказали, что в городе объявлено чрезвычайное положение, у всех проверяют газовое оборудование, а потом предложили ей купить какой-то защитный сенсор за 17 тысяч рублей.

— Отлично, пиши, — одобрил Гриша, который тоже был как с похмелья. — Спроси у настоящих газовиков, как выглядит их сотрудник.

Неля кивнула и ещё долго тарахтела о своих планах. Ей хотелось монополизировать тему, а я бы с удовольствием поменялся с ней местами за право забыть тот страшный вой. Этот вой теперь появлялся в моих ушах каждый раз, когда мы говорили о разрушенном доме.

Потом перешли к другим темам. Какого-то бедолагу-риэлтора сильно избили в центре города, когда он возвращался домой в полвторого ночи. Мы не могли определиться, делать ли из этого сообщение или что-то более крупное. Думать никому не хотелось, и незримый Алик думал за нас.

— Если бы он был медийным, — рассуждал Виктор Петрович. — Помните, тогда у нас взгрели актера сериального…

— Вот если бы он копыта отбросил… — начал Борис.

— Если бы он копыта отбросил, было бы замечательно, — согласился Гриша. — А что врачи говорят?

— Ну, госпитализирован в стационар, травмы лица, вывих челюсти, рука сломана, — вяло отозвалась Неля. — Я сегодня на взрыве целый день. Следаки обещали дать предварительную информацию. Ну это стопроцентно взрыв газа.

— Ладно, долго мы уже, — вздохнул Мостовой. — Боря, пиши об этом овоще-риэлторе три абзаца. Дать всё равно надо. Хорошо бы запись с камер найти. И следите, по какой статье дело возбудят.

— Ой, да по 112-ой, — Нелю раздражало, что мы так долго обсуждаем нелепый инцидент, весь интерес которого связан лишь с местом события — недалеко от входа в театр.

Арина занималась планом озеленения города, Виктору Петровичу поручили съездить в министерский тур по местам дорожного строительства, мне сказали обновить информацию по дольщикам и заняться открытием фонтана на площади Чкалова. Я сидел и помалкивал. Если сделать всё быстро, останется время для «Зари».

Очередь дошла до Гали, которая из-за беременности появлялась в редакции не каждый день и, может быть, поэтому приносила тема из параллельной вселенной.

— Я получила письмо, — начала она своё выступление. — Пишет девушка. Возраст — 26 лет.

Она сделала паузу, покраснела и засмеялась невпопад.

— Блин, я не могу это рассказывать, — Галя, всё больше походившая на маму Мумий-Тролля, надела на нос очки и начала читать. — Вот слушайте: «Четыре года я встречаюсь с молодым человеком. Поначалу у нас всё складывалось хорошо. Но у нас немного разные интересы. Он любит тяжелую музыку и включает её очень громко. Из-за этого у нас были проблемы с соседями. Но я хочу рассказать о другом. Когда мы…»

Галя опять засмеялась.

— Нет, вы слушайте: «Когда мы занимаемся сексом, он всегда ставит Рамштайн. И включает его очень громко. Мне это не доставляет удовольствия. Из-за этого я не могу…»

Галя давилась истерическим смехом:

— В общем, там дальше чистая физиология. У него от Рамштайна всё получается, а у неё нет. Зато у неё все получается от Моцарта, а у него…

Галин смех подействовал на всех, как кальян. Мы переглянулись и поймали волну немотивированного хохота.

Посыпались дельные советы. Можно ведь в плеере. Под Стаса Михайлова ещё лучше. Или под амбиент. Под амбиент заснешь. Рамштайн — такая хрень. Это не хрень. А мне не нравится. Не нравится — другое дело. Рамштайн — это супер.

— Чего она хочет-то? — спросил Гриша, протирая очки. Тема его развеселила.

— Ну я не знаю, — развела руками Галя, откладывая распечатку письма. — Она просто делится своей проблемой. Может быть, с психологом можно поговорить. Обсудить.

Гриша напряженно размышлял. Я слышал его мысли, озвученные голосом Алика: «Порево, сиськи, мясцо. Нам нужно больше раскованности. Лето на дворе. Тёлки нужны. Обнажёнка. Нужно цеплять мужиков. Сиськи нужны».

Упрямый осёл нашей редакции никак не хотел идти за морковкой простых рецептов, вроде выставления обнажёнки на главную страницу. Гриша сдерживал порыва Алика. Одной рукой Гриша держал монографию о Первой мировой войне, другой правил наши бездарные заголовки, а тёлки и порево для него, давно женатого, не представляли личного интереса.

Но Гриша профессионально вырос за последний год. Алик всё-таки заставил его думать, что идея с поревом — это не так уж безнадёжно.

— По реакции я вижу, что тема вполне дискуссионная, — сказал наконец Гриша. — Надо подойти к ней с точки зрения психологии семейных отношений. Надо взять эту историю плюс похожие случаи и обсудить их с психологом.

— Тут психиатр нужен, — фыркнула Неля.

— С психиатром обсудите. Мы должны говорить с людьми о проблемах, которые их волнуют. Это не только проблемы ЖКХ и дольщиков. Это и личные отношения тоже. Галя, возьми.

— Я-я? — смутилась Галя и сделал лицо, будто сейчас родит. — Блин, я не знаю…

— Всё, решили, — подытожил Гриша.

Во время планерки я вспомнил вдруг про врача, который с полгода назад давал мне комментарий к статье, рассказывая о дозах облучения, которые получает человек во время флюорографии и рентгенографии. Я отлистал ежедневник на январь и нашёл телефон. Врача звали Эрнест Павлович Савостин. Он был резковат и в прошлый раз вызвал у меня желудочные спазмы требованием указать в комментарии его имя вместе с отчеством, как дань уважения его умершему отцу. Формат редакции предполагал указывать только имя и фамилию спикера, но для Савостина я сделал исключение. Гриша в финальной редактуре отчество всё равно убрал, Савостин рассвирепел и оборвал мне телефон звонками. Он посчитал этот ход личным оскорблением. Его не убедили даже ремарки, что губернатора и президента мы тоже подписываем без отчества.

— Вот Обаму подписывайте, как хотите, — кричал он. — А своего президента нужно подписывать полным именем. Мы не безродные все.

Несмотря на предысторию отношений, я решился позвонить Савостину снова. С первого раза он не взял, но потом вдруг перезвонил.

Я рассказал о подготовке материала про Филино и его проблемы. Савостин хмыкнул, будто хорошо понимал, о чём речь. Рассказал я и про высокий уровень бета-излучения недалеко от «Зари». Он снова хмыкнул. Я подтащил чистый лист бумаги и приготовился записывать. Длилась странная пауза.

— Алё? — сказал я в трубку и проверил, идёт ли вызов.

— Да, да, — ответил Савостин. — Я не знаю, что вам сказать.

В голосе его было некоторое торжество. Это напоминало месть за пропущенное отчество. Я знаю, но не скажу.

Я помолчал, и пока собирался с мыслями, Савостина вдруг прорвало:

— Понимаете, вы всё свалили в одну кучу. Филино — это Филино. Это депрессивный поселок с давней историей, которая хорошо изучена. Если бы вы хотели разобраться, то нашли бы отчеты об уровнях заболеваемости Филино — все они в открытом доступе. В наш информационный век сделать это несложно. Я мог бы прислать вам их, но не буду этого делать. В этих отчетах указаны и причины заболеваемости, и уровень, и меры профилактики. Никакой радиации там нет. Это комплекс факторов. Это и качество воды, и загрязнение почвы инсектицидами…

— Гербицидами? — уточнил я, стенографируя. — Содержащих диоксин?

Савостин разозлился:

— Вот вы отчёты возьмите и узнайте, гербициды там, инсектициды или что-то ещё. Я не понимаю, для чего в сотый раз мусолить одну и ту же тему. Напишите лучше про этот бред депутатский. Про допустимые уровни содержания психоактивных веществ. Допустимые, понимаете? Это наркотики мы теперь допустимыми будет считать. Ну бред же, бред.

— Хорошо, Эрнест Павлович, это, действительно интересная тема, но, возвращаясь к Филино, я обнаружил около забора этого предприятия повышенный уровень бета-излучения…

— Это не ко мне! — оборвал он. — Я не знаю, что там и откуда, напишите экологам, атомщикам, это не ко мне.

— Я по-другому спрошу: чисто теоретически симптомы жителей Филино могут быть связаны с воздействием радиации, в частности, бета-излучения?

— Чисто теоретически возможно всё. Извините, мне некогда. Ничего нового я вам не скажу.

Он сбросил вызов.

Отчеты, которые имел в виду Савостин, попадались мне раньше: эти исследования провели ещё в конце девяностых, и в интернете они были выложены в виде 62 сканированных изображений посредственного качества. Я сохранил их на компьютер.

Чтобы не выбиваться из графика, я быстренько отыскал наши старые материалы о бытовом газе и собрал порученную мне инструкцию, но верстать не стал, чтобы Гриша не подумал, будто это так просто.

Выиграв таким образом время, я позвонил ещё одному врачу, пенсионеру. Когда-то он возглавлял областной центр рентгенографии и слыл человеком спокойным и вдумчивым. Петр Петрович Тепляков ответил сразу. Я спросил, слышал ли он о Филино и его проблемах.

— Да, эта тема неоднократно поднималась. Это село, это Филино, было зоной аномальной заболеваемости, ну а причины… Видите, если вы не можете найти конкретную причину, например, критическое содержание тяжелых металлов в средах, вы начинаете искать комплексные воздействия. А какое из них является доминирующим, сказать трудно. Многие нормативы у нас резиновые. Это вопрос немного политический: если вам нужно выбить из министерства финансирование на изучение, скажем, тяжёлых металлов, вы заявите, что основной причиной является свинец. В советское время не говорили о гептиле, а когда всё посыпалось, отравление гептилом стало чуть ли не основной версией. Ну потому что красиво. Но гептила не нашли, а осадочек, как говорится, остался.

Я спросил о возможном радиационном отравлении.

— При наличии дивизии РВСН под боком, конечно, такая версия рассматривалась. Была даже теория об испытательном подземном ядерном взрыве, но подтверждений я не видел. Радиационное воздействие на организм, во-первых, очень индивидуально, во-вторых, при невысоких уровнях как правило провоцирует множество симптомов. Где тонко, там и рвется. У одного легкие, у другого суставы. Поэтому исключать радиационное заражение я бы не стал. Но и свидетельств такого рода не видел.

Мы поговорили ещё некоторое время, когда я заметил боковым зрением, что у моего плеча стоит Гриша. На прощанье я поблагодарил Теплякова за трезвость суждений.

— Ты чем сейчас занимаешься? — нетерпеливо спросил Гриша.

От его тона я на секунду примерз, придумывая оправдания, но потом вдруг понял, что тема про Филино вполне редакционная.

— Медиков обзваниваю… — сказал я.

— А, ты всё с комбинатом «Заря» возишься? Сегодня неудачный день для таких тем. «Заря» никуда не убежит. Про газ сделал? Это срочно надо.

— Ну да. Сдаю уже.

— Хорошо. Есть другая задача. Галя в её состоянии не может писать про девушку, которую заставляют под «Рамштайн»…

— Сношаться, — подсказал я, зная, что Гриша не терпит грубых оборотов.

— Ну ты понял. Набери психологам, Марининой или Геббсу. В общем, занимайся.

Меня разозлил этот приказной тон.

— Слушай, Галя эту хрень притащила, пусть она и пишет. Она не при смерти же.

Гриша резко развернул стул и сел около меня. Он заговорил вполголоса:

— Галя беременная, ей эта тема по-человечески неприятна.

Я ответил, повторяя глухие интонации шефа:

— Мне она тоже по-человечески неприятна. Тема, в смысле. Пусть Виктор Петрович берёт. Он же писал авторские колонки от лица вымышленной проститутки.

— Он готовит обзор к саммиту. Так, всё. Мы решили. Вся фабула у тебя есть, бери комментарий психологов и запускай.

В ньюсруме появился Алик со своей Алисой, я вскочил, подчиняясь какому-то инстинкту, и перехватил их на ходу:

— Алик, рассуди.

Пока я объяснял суть конфликта, Гриша стоял в стороне и медленно нагревался.

Будь я спокоен, я бы не стал апеллировать именно к Алику, да ещё в открытом противостоянии с Гришей. Алик всё равно ставит темы про порево в приоритет, поэтому баба с Рамштайном его предсказуемо заинтересовала.

Но он всё равно внимательно выслушал мои аргументы. Может быть, на него подействовало присутствие Алисы. Он сказал:

— Ты Филино что ли занимаешься? Долго тянешь. Запускай статью.

Я не хотел рассказывать о своей вылазке к «Заре» раньше времени, но теперь был удачный момент.

— Я не тяну. В выходные я был у «Зари» и прямо около забора намерил уровень радиации в тысячу раз выше безопасного. Я не преувеличиваю. Буквально.

— А что ты молчишь-то? — взревел Алик, и набросился на Гришу. — Ты знал?

Тот развел руками. Я вступился за Гришу:

— Я не сказал, потому что нужно проверить, чем я и занимаюсь. Тем более ни черта не понятно, что это за комбинат такой и можно ли о нем писать.

— Да это же бомба! — завелся Алик. — Давай прямо сейчас запустим. У тебя фотки есть?

— Даже видео есть. Мы снимали само измерение.

— Ну так отлично. Про тёлку эту с «Рамштайном»… кто будет писать? — он вопросительно посмотрел на Гришу. Тот развел руками:

— Некому. Ну отложим значит. В пятницу поставим.

Гриша — тонкий политик. Он знал, что слово «отложим» взорвёт Алика. Взрыв отразился на его прическе, которую он взбил на своей круглой голове.

— Так, ладно, Макс, быстро-быстро херачь про эту тёлку, остальное по бороде. Сразу садись отписывать «Зарю» и мне кидай…

— Я против категорически, — неожиданно грубо прервал Алика Гриша.

Все уставились на него вопросительно. Алиса хоть и молчала, но как будто тоже участвовала в разговоре.

Гриша объяснил:

— Не любую информацию можно выносить в публичное поле без… ну… без тщательной проверки фактов. Сама по себе тема изъезженная, у многих уже иммунитет к любой информации о Филино, и пока у меня нет уверенности, что проблемы действительно существуют.

— Проблемы есть, — сказала вдруг Алиса.

Алик остановил её жестом:

— Не, а чё?

Он засунул руки в карманы и стал похож на одного толстяка, который держал в страхе нашу параллель и тем же тоном спрашивал «Есть чё?», отнимая у малолеток карманные деньги.

— Кто нам запретит? — распалялся Алик. — Я не говорю тебе клевету какую-то писать. Если он там намерил тысячу рентгенов и даже на видос записал — вывалим как есть и пусть разбираются.

Гриша сделал Алику жест, призывая пройти в их общий кабинет.

— Давай спокойно обсудим. Там не всё так просто.

Гриша буквально утянул Алика в кабинет, и на прощанье я получил их коллективный кивок в пользу срочной статьи о тёлке, которую трахают под «Рамштайн».

«Да пошли вы!», — подумал я, уселся за компьютер и открыл папку, где хранил документы «Зари».

Скоро Гриша переслал мне ответ от Министерства атомной промышленности, который оказался даже лаконичнее, чем ответ экологов: «Уважаемый Григорий Александрович! Объекты, находящие на контроле министерства, в указанном Вами районе отсутствуют».

 

* * *

В редакции мою тему окрестили «дама с Рамштайном» и до вечера всех заботило, как идут мои дела.

Неля весь день занималась взрывом газа. Она организовала рейд по старым домам и с фотографом Пашей привезла леденящий душу репортаж о ржавых трубах, неработающих клапанах и газовых баллонах на балконе.

Переодеваясь в лёгкие офисные чешки, она бросила мне:

— Ты всё про эту тёлку тупую пишешь? Психологи комментируют?

— Да не шибко, — отозвался я нехотя.

В каждом таком вопросе был сарказм.

После обеда Алик с Алисой уехали. Мне показалось, Алик был чем-то раздражен. Гриша заперся в кабинете и долго разговаривал с кем-то по телефону, а потом часа три кряду просидел, уткнувшись в свой ноутбук.

Несколько раз я подступался к «даме с Рамштайном», читал её письмо, поискал даже в редакционной базе психолога, который разбирался в подобных девиациях. Но едва я брался за трубку, меня сковывал давно забытый ученический страх. Я боялся забыть вопросы. Я боялся спороть чушь. На листке бумаге я пронумеровал строки под список из шести вопросов, но сами вопросы придумать не смог. В конце концов, мне стало казаться, что трахаться под «Рамштайн» можно вполне ритмично.

Скоро моё внимание переключилось на «Зарю». В медицинском отчете, на который ссылался Савостин, я наткнулся на зловещий термин «соматический мутагенез», который упоминался в числе возможных причин симптомов, характерных для жителей Филино.

Я набрал «соматический мутагенез» в поисковике, и среди десятков медицинских ссылок в глубине поисковика наткнулся на страницу форума, где упоминалось Филино.

На 77-ой странице темы под названием «Чернобыля не было??» под ником Asya19 писала женщина. Её короткие фразы начинались со строчной буквы и заканчивались в основном многоточием. Мысль её рождалась через боль, будто она тащила из своего нутра колючую проволоку.

«после армии отец получил работу в филино… мы там три года прожили. я была маленькой… мать в магазине весь день… отец ходил злой, платили плохо, еле сводили концы… потом отец заболел… у него всё болело… лежал в основном, руки покрылись пятнами… я до сих пор помню этот запах… инвалидность не давали… мать пошла на станцию… в 96 году отец умер. врачи говорили соматический мутагенез… это радиация… там все было в радиации… младшему брату сейчас 25, отказывают суставы, инвалидность не дают, говорят нужно подтверждать проживание на зараженной территории… документов у нас нет… ы 97 мы оттуда уехали».

Под постом Аси развернулась острая полемика. Форумчане ожесточенно спорили о возможности скрыть от населения масштабную радиационной катастрофу, время от времени переходя на личности и обвиняя друг другая в дилетантизме. Одни настаивали, что в год на территории России происходят десятки подобных инцидентов и лишь единицы выносятся в публичное поле. Другие называли это полной чушью, и говорили, что население скорее отравится мышьяком, ртутью или свинцом, чем облучится. Обе стороны утверждали, что знают всё из первых рук.

Саму Асю обвинили в эмоциональности и отсутствии доказательств.

«Если вы не засланный казачок, сочувствую вашему горю, но ставить знак равенства между соматическим мутагенезом и радиацией может человек, совсем далекий от медицины», — писал кто-то.

Женщина отвечала им, что действительно не является врачом, но всё-таки смерть отца помнит хорошо и не сомневается, что причины не в слабом иммунитете, как писали ей знатоки. Наверное, печатая эти строки, она уже рыдала от бессилия. Скоро спорщики вытеснили её на обочину. В последнем сообщении, датированном октябрем 2010 года, Asya19 написала: «Через двор были такие симптомы».

Эта перебранка состоялась семь лет назад, но всё-таки я зарегистрировался на форуме и отправил женщине личное сообщение с просьбой выйти на связь. В её учётке я нашёл лишь город проживания — Калуга.

Не успел я сдать инструкцию про бытовой газ, как Гриша напомнил мне про старый должок: про статью о доходах чиновников, которую повесили на меня ещё в понедельник. Я понял, что Гриша решил меня проучить.

Пересчитывание чужих денег было занятием тошнотворным. Армия чиновников поражала своей численностью. Гриша требовал от меня сопоставления доходов чиновников разного ранга, но чем больше я углублялся в документы, тем более размытой получалась картина. Глава одного муниципалитета имел автомобиль, почти столь же шикарный, как у губернатора области. Его коллега из соседнего города декларировал доход меньше моего и ездил на «Киа». От некоторых деклараций веяло подлогом. Вообще получалось, что половина законотворцев области ездят исключительно на мотоблоках, гидроскутерах и снегоболотоходах.

Периодически звонил редакционный телефон. Настырный голос пытался заказать через меня грузовой фургон, утверждая, что этот номер указан на сайте перевозчика. Возмущенная женщина требовала опубликовать статью о директоре своей компании, который сбывал налево стройматериалы. Пожилой человек требовал вернуть автобусный маршрут в сады, я обещал разобраться, он требовал снова, и я снова обещал, и длилось это минут десять.

Чтобы отвлечься, я полез в соцсети, но и здесь было не лучше.

«Бывшая стала не бывшей. В школе учились с первого класса в месте. Встречались с 9 по 11 классы. Потом она поступила в московский институт. Вернулась через восемь лет. Встретились случайно на дне рожденья и опять завертелось. В браке уже три года #бывшие #небывшие».

В офисе галдели. Кондиционер дул то ледяным, то захлебывался конденсатом. Олег влезал на стремянку, снимал крышку и хмуро теребил какие-то трубки. Кондиционер с энтузиазмом наверстывал упущенное, обильно капая на ковролин, но через полчаса захлебывался снова.

Я постоянно отвлекался то на соцсети, то на сайты с новостями. Написав ещё один никчемный абзац про доходы чиновников и сделав очередную попытку позвонить психологу насчет бабы с «Рамштайном», я захлебнулся, подобно кондиционеру. Я снова полез в соцсети.

Борис выложил селфи с крыши здания, где они с фотографом Пашей снимали закат. Закат у Бориса получился бледно-розовым, зато сам он вышел румяным и загорелым. Неля возмущалась пресс-службистами комитета городского озеленения, которые три дня согласуют какую-то цифру для публикации. Галя описывала ужасный инцидент в маршрутке, водитель которой говорил по телефону и ел мороженое одновременно. Гриша ещё с утра выложил фотографию книги «Первая мировая война». Была хорошо заметна толщина фолианта. Гришин палец между страниц обозначал, что он одолел уже более половины. «Книга, которую нужно прочитать каждому. Совершенно меняет взгляд на сегодняшний день», — отметил он в подписи.

За остаток дня я домучил статью про чиновников, в промежутках читая про «Зарю» и делая вид, что пишу про даму с «Рамштайном».

В конце концов, я стал хомяком в стиральной машине, который не знает, бежать ли ему или замереть, а если всё же бежать, то в какую сторону. Я открывал и закрывал сайты, набирал в адресной строке буквы и стирал их, брался за телефон и сбрасывал вызов.

В строке поисковика я набирал случайные буквы. Усердный поисковик пытался угадать. Буква «П». Переводчик? Погода? Первый канал? Буква «С». Спорт? Сетевой город? Сбербанк?

Я решил отложить тему с «Зарей» до завтра, и в остаток дня предпринял ещё одну попытку углубиться в историю дамы с «Рамштайном». Я перечитал письмо, от которого сквозило школьным сочинением. Ну кто так пишет: «Поначалу у нас всё складывалось хорошо. Но у нас немного разные интересы»…

На сообщение, посланное ещё утром, дама не отвечала. Лист с вопросами для психолога оставался пустым. Кому нужна эта тупая тема в дни, когда область стоит на ушах из-за взрыва газа?

В джинсах заёрзал телефон. Номер был незнакомым.

— Слушаю, — ответил я суховатым тоном на случай, если это рекламщики из банка.

— Максим Леонидович?

— Да.

Голос был поспешным, как если бы звонивший не прерывал другого разговора. Я услышал его приглушенную речь: «я знаю… ну звони ему сразу… всё, давай, у меня вторая линия…».

— Так, Максим Леонидович, здравствуйте, — повторил голос также быстро.

Звонивший представился, но из его быстрой речи я уловил только, что он капитан, сотрудник какого-то отдела. Фамилия его была то ли Скрипов, то ли Скрипаш.

— Слушаю, — повторил я механически.

Капитан говорил настойчиво и с расстановкой, не спрашивая ответа. Он говорил в тишину и не сомневался, что тишина его слышит.

— Максим Леонидович, значит, мне сказали, что мы уже не первый год сотрудничаем с вашей организацией. Я так понимаю, Андрей Анатольевич работает с вашим главным редактором…, — секундная пауза, — с Григорием Александровичем Мостовым. Теперь давайте мы познакомимся с вами, так? Так. Значит, смотрите, какая ситуация. Я не вмешиваюсь в редакционную политику — ясно, да? — я не Роскомнадзор. Хотите вы там писать о власти, о дорогах, о проститутках — это ваше право в рамках законных ограничений. Меня интересует информационная безопасность находящихся на нашем контроле учреждений и защита конституционных ценностей граждан эр-эф. Значит, в этой связи, если у вас возникают творческие замыслы, какие-то неординарные идеи, я предлагаю вам сначала посоветоваться с вашим главным редактором, в крайнем случае, посоветоваться со мной. Мы услышали друг друга?

— Мы о чём-то конкретном говорим?

— Мы пока ни о чём не говорим, — голос поднялся на полтона. — Мы пока устанавливаем контакт. Если мне понадобится поговорить, — он акцентировал слово «поговорить», — я поговорю. Я ещё раз повторю, я не вмешиваюсь в редакционную политику, поэтому все публикации, которые не противоречат законодательству эр-эф, — ясно, да? — меня не касаются. Ещё раз: мы услышали друг друга?

— Да.

— Значит, поймите меня правильно, есть зона ваших возможностей, есть зона моих полномочий. Нам лучше, чтобы эти зоны не пересеклись. Так?

— Видимо, так.

— Видимо-невидимо, — передразнил он. — Вы согласны со мной?

— Да.

— Максим Леонидович, этот номер служебный, на него не звони… Погоди.

Я отметил, как непринужденно он перешел на «ты».

— Короче, записывай мой городской телефон. Значит, фамилиё моё по буквам: Скрип-ка. Инструмент такой, скрипка. Скрипка Анатолий Викторович. Записал? Теперь номер…

Я черкнул на листке семь цифр.

— Это на крайний случай. Вопросы у тебя возникли? Пожелания?

— Нет.

Скрипка сбросил звонок. По нарастающему гулу было понятно, что капитан заходит в людное место.

Я взял со стола пустую кружку и пошёл к кофе-машине.

Внутри натянулась струна, но мгновенного страха не возникло. Звонок капитана была даже забавным. Он доказывал, что я копаю в нужном направлении. Что Гриша — крот. И ставку надо делать на Алика.

И ещё: нужно быть осторожнее.

Но эйфория была лишь коротким промежутком между вспышкой и приходом взрывной волны.

Я сел за компьютер, положил руки на клавиатуру, но мысли были далеко. Знает ли капитан Скрипка о вылазке к «Заре»? Стукнул ли ему кто-то из чиновников, которым я направлял запросы? Имеет ли он доступ в мой компьютер?

Я представил наш будущий разговор. Что, в конце концов, я нарушаю? Я беру информацию из открытых источников. Я не скрываю работу над статьей. Не занимаюсь прослушкой. Не вторгаюсь на закрытые территории.

Моим самым большим грехом остается неподчинение главному редактору, что вряд ли подрывает «конституционные ценности граждан РФ».

Первую волну паралича мне удалось отбить. Произошедшее вновь показалось мне забавной подробностью, которая придаёт моей статье особую ценность.

Я снова попытался заняться дамой с Рамштайном, но дама не отвечала, журналистский азарт не приходил, а звонить психологам было поздно.

Я ушёл домой, весь вечер был весел и болтлив, а к ночи дал себе зарок не бросать историю с «Зарёй».

 

* * *

Ранним утром офис был тихим и пустым. Не гудел даже кондиционер. Я прибрал на столе, сел перед компьютером, поставил чашку кофе слева и открыл чистый документ. Меня охватило чувство, близкое к религиозному восторгу от осознания собственной полноты. Документ светился, как ослепительная взлётная полоса.

Я посидел некоторое время, но мысли не шли. Свернув документ, я занялся уборкой файлов на рабочем столе и в папке «Данные», сортируя их и отправляя ненужное в папку с названием «Трэш». Потом проверил ленту новостей в соцсетях.

Половина ленты была посвящена взрыву дома. Каждый старался выразить сожаление или негодование. Кто-то изобличал власти, не способные ни предотвратить трагедию, ни справиться с её последствиями. Кто-то публиковал обширные рассуждения об истинных причинах случившегося. Большой популярностью пользовался пост, автор которого был знаком с неким сотрудником газовой службы и пересказывал его веское мнение, что взрывы были, есть и будут происходить, потому что никто ни черта не смыслит в этом вопросе. Звучали призывы срочно заменить все газовые плиты электрическими или хотя бы оснастить их газоанализаторами, а попутно снести к чертовой матери эту власть.

Одна знакомая из Москвы написала:

«Однажды встретилась со своим бывшим парнем в аэропорту. Рейс задержали, деваться было некуда, летела с подругой, просидели втроём в зале ожидания всю ночь, говорили о разном. Когда объявили посадку на рейс, встали, разошлись и больше не виделись. Не жалейте о прошлом #бывшие».

Местный драматург по фамилии Хрусталёв разбавил ленту рвущим душу постом о книге, оставленной кем-то на парковой скамейке. Зарисовка собрала полсотни плачущих лайков и напомнила стихотворение «уронили мишку на пол». Умирание книги Хрусталёв описал детально. Ветер приподнимал её обложку, словно хотел стать последним читателем. Наползала зловещая тень. Люди равнодушно капали мороженым. Кто-то сдвинул книгу на самый край скамейки. Пошёл отвесный ливень с градом. Книгу намочило и покоробило. Капли сохли как слезы. Уборщик смёл её в пластиковый пакет. Книга, фантазировал автор, оказалась на городской свалке и там медленно чернела, сливаясь с горами мусора.

Комментаторы хвалили Хрусталёва за наблюдательность, слог и неравнодушие. Они разглядели в случившемся не просто трагедию маленькой книги, но трагедию целого поколения.

«А что за книга-то?», — спросили Хрусталёва.

«Женский детектив, — ответил тот. — Но это не важно».

Дискуссия свернула в шутливое русло, что оскорбило Хрусталёва, который непреклонно отстаивал право любой книги на жизнь.

«Частички души автора», — написал он.

«Что же ты сам её не подобрал?», — спросили его.

Хрусталёв не ответил. Циничность людей угнетала его стареющее сердце.

Я вернулся к статье. Обычно, если у меня не получается сделать лидер-абзац лаконичным, я просто пишу что попало, а когда статья наполовину готова, возвращаюсь и убираю первый абзац или два.

Я пытался начать с описания филинского кладбища, могилы которого изъели березовую рощу. Получалось плаксиво. Мне не хотелось писать одну из тех историй, где всё изначально не очень, потом ещё хуже, а в конце совсем плохо.

Образ двух бледных близняшек стоял у меня перед глазами, но стоило перенести его на бледный лист, как получалась пародия на кубриковское «Сияние». И почему это именно близняшки — вот были бы близнецы, и никто бы не обвинил в плагиате. А если поставить близнецов на правах творческого вымысла? Чушь.

Я пробовал начать со статистики, но цифры перегружали первый абзац и вообще мало о чём говорили. Прямая речь филинцев в моём исполнении казалась авторской выдумкой. Я хорошо помнил их протяжную, пульсирующую речь, но не мог передать всех ревербераций. Речь получалась сухой и скучной: жил, жил да помер.

Три часа попыток породили комочек текста. Я менял слова и удалял целые фразы. Я ходил от одного тупика к другому. Меня раздражали вводные слова и сложноподчиненные предложения. Текст превращался в ленивый речитатив. Я сливал мелкие предложения в длинные, но из них сочилась назидательность, которую я не любил.

Когда в офис повалили сотрудники, мысль моя напоминала стиральную машину перед финальным отжимом. Меня трясло от ярости. Я был похож на фурункул, готовый взорваться. Но чем больше я давил, тем больше загонял гнойник под кожу.

Арина в своей милой картавой манере спросила меня о тексте про строительство гостиницы, который я писал с полгода назад. Могу ли найти ей ссылку? Я предложил ей поискать самой, и Арина, садясь на место, многозначительно сказала «Всё понятно». Что ей было понятно? Мой внутренний монолог полыхнул ядовито-зелёным пламенем, но я сдержался.

Мысли затуманились окончательно. Я захлопнул документ. Это позор. Это обычная трусость. Что бы я ни делал, за плечом стоял капитан Скрипка и правил текст вместе со мной.

Скоро началась планерка, на которой Гриша делал внушения, а я рисовал в ежедневнике крота. Может, стоило начать с кукурузных полей вокруг «Зари»? Или рассказать про трудолюбивого Рафика?

Вдруг передо мной грохнулся смартфон. Я вздрогнул. Гриша замолчал. Алик стоял у меня за плечом, кивая на смартфон:

— Это что?

Я посмотрел на экран. Сайт «Город 24/7» опубликовал историю «дамы с Рамштайном». Трафик она собрала чудовищный.

— Семьсот комментариев! — заорал Алик. Я видел его в гневе, но до сих пор именно со мной он был почти сдержан.

Алика несло:

— Где эта история у нас? Как можно было её просрать? Григорий Александрович, вас тоже касается. Почему я вижу её утром у конкурентов и не вижу у нас?

Гриша застыл с гранитным лицом, покрываясь едва заметным узором пятен. Алик сел рядом и так разложил локти, что Гриша оказался сбоку.

— Я реально не понимаю, как вы могли её просохатить. Сутки были! Это не расследование, не интервью с главой города, не аналитика на семь страниц. Это рубрика «пишут читатели» — слышали про такое? Вам сто тысяч просмотров принесли на блюдце, и вы их спустили в унитаз. Давай, Макс, рассказывай нам, как так получилось.

— Она не отвечала, — сказал я, хмуро штрихуя крота.

— Хера ль ты хотел у неё спросить? — завелся Алик. — Сколько раз она кончила под «Рамштайн»? Ответила — хорошо, не ответила — какая разница?

— Психолога я тоже не нашёл.

— Это о многом говорит, — закивал Алик. — Психолог же такая редкая профессия. Ты почитай материал «Города». Где там психолог? Нет его там. Надо было поставить на анонс красивую тёлку, написать «Ненавижу трахаться под Рамштайн» и запустить ещё вчера в полдвенадцатого утра.

— Это не моя тема, — ответил я. — Я её не понимаю.

— Ну, извини, что потревожили твою тонкую душевную организацию. Григорий Александрович, что вы скажите?

Гриша откашлялся.

— Строго говоря, у нас действительно не было рубрики «По письмам читателей»…

— Охренеть просто, — перебил Алик. — У нас же сайт в бронзе отлит. Если рубрики не было, то всё, и не будет никогда. Какая разница вообще?

— Разница в зоне ответственности. Если мы подаем материал от лица редакции, должны как минимум поговорить с человеком, узнать подробности…

— Братва! Вы издеваетесь что ли? Какие тут могут быть подробности? Вы хоум-видео у неё попросить хотели? Короче, минус премия обоим. Всё.

Планерка вернулась в привычное русло. Выступавшие говорили словно в пустоте. Гриша молча писал в блокнот. Алик погрузился в смартфон.

Борис наверняка испытал удовлетворением от моей публичной порки. Он энергично заявлял темы. Он предлагал написать о попрошайках на парковке аэропорта, смерть молодой мамы от передозировки лекарствами и лишении инвалида очереди на квартиру. Он докладывал необычно долго, провоцируя обоих боссов на дискуссию или хотя бы на взгляд одобрения, но Гриша молча записывал темы, Алик же, по-моему, даже не воспринимал монотонную радость Бориса.

Виктор Петрович сидел слева от меня. Он докладывал о прошедших накануне общественных слушаниях, когда я обратил внимание на документы, которые он машинально листал. На одной из страниц я увидел схему, которая очень напоминала спутниковую карту «Зари»: прямоугольники складов располагались в ряд, как могилы на Арлингтонском кладбище.

Когда планерка закончилась, я спросил его о схеме.

— Это приповерхностный пункт захоронения радиоактивных отходов третьего и четвертого класса опасности, — сказал он не без значимости, будто речь о секретном документе. — На юге области будут строить. Вчера экологические слушания были. ОВОС опубликовали.

Я рассмотрел схему. Она не была полностью идентичная «Заре». Надземные части бункеров располагалась ровными кварталами, а не наискосок, и забор был прямоугольным. И всё же ассоциация была явной.

— Строительство ещё в 2021 году только начнётся, а работать будет с 2023 по 2030 годы.

— А что именно за отходы? Откуда?

— Там где-то написано, — он надел очки и наклонил их для лучшей видимости, но найти нужный фрагмент не смог. — Это, знаешь, типа облученной одежды, грунта, железяк всяких. Не отработавшее ядреное топливо, а так, по-мелочи.

Он отправил мне ссылку на 350-страничный документ. Источник отходов, которые планировалось захоронить, обозначался очень размыто: федеральные РАО, соответствующие критериям приемлемости для захоронения в ППЗРО, образующиеся при реализации мероприятий, предусмотренных Федеральной целевой программой «Обеспечение ядерной и радиационной безопасности на период до 2030 года».

Мог ли источником этих отходов быть временный пункт хранения, вроде комбината «Заря»? В этом просматривалась определенная логика. «Заря» находилась в населенной зоне недалеко от мегаполиса. Новый же могильник был отнесен к южной границе области в пустынные края, где живут сурки размером с ребенка.

На одной из карт нового пункта захоронения я увидел железнодорожную ветку, которая шла на север примерно в направлении Филино.

Мысленно я окрестил новый проект «Заря-2» и почувствовал прилив сил. «Заря-2» придала моим мыслям стержень. Вокруг неё начал нарастать сюжет. Я расценил это, как добрый знак.

Вернувшись на своё место, я удалил написанное с утра и забарабанил по клавишам. Теперь всё стало очевидно: я начну с абсолютно открытой информации о строительстве приповерхностного пункта захоронения радиоактивных отходов, а затем изложу факты о комбинате «Заря», замкнув круг вопросом, какие же отходы, по мнению читателя, планируют вывозить в новый могильник? Выводы читатель сделает сам.

От Гриши приходили сообщения, но я их не читал. Плевать на утренний инцидент. Скоро и он, и Алик поймут, что есть вещи поинтереснее тёток, который не могут выбрать музыку для соития.

Но эйфория длилась недолго. Пальцы спотыкались на длинных словах с изобилием шипящих. Я убирал причастные обороты, вымарывал лишние слова, добавлял экспрессии. Но дело шло всё медленнее. Текст начал тяготить меня. Я словно поднимался в гору с нарастающей крутизной, а потом уже не поднимался, а лишь препятствовал соскальзыванию вниз.

Капитан Скрипка, который представлялся мне высоким человеком с узким злым лицом, продолжал стоять за плечом. Когда ему не нравилась вескость фраз, он добавлял «возможно», «не исключено», «по некоторых оценкам», а когда я пытался убрать эти пластилиновые нашлепки, он в отместку стирал целые абзацы. Скрипка советовал мне подумать об ответственности журналиста. Ему хотелось защитить конституционные права граждан эр-эф. Он был надёжным сотрудником.

В этой агонии я провел три часа. Было очевидно, что ничего путного уже не выйдет, но я не закрывал почти чистый документ, потому что боялся закрыть его навсегда. Я промаялся до обеда, и когда в очередной буре правок выжило лишь два никчемных абзаца, захлопнул статью без сохранения.

До восьми вечера я просидел с материалом о реконструкции городской набережной.

 

* * *

Кот Вантуз знал неучтенный ход, позволявший ему каждый вечер занимать стратегическую высоту на гарнитуре, проявляясь как бы из ниоткуда (вероятно, из вентиляционного канала).

Вечер был душный, и бигль Рикошет понуро лежал на кухне, роняя слюни и тяжело дыша. Изредка он затихал, чтобы проследить за перемещениями Вантуза. Вантуз был для него большим авторитетом и мягкой игрушкой в одном лице.

Оле не нравились мои красные глаза. Она заведовала офтальмологическим отделением в платном медицинском центре и вместо вопроса, как прошел день, разглядывала мои роговицы.

— Посмотрит на меня, — приказала она, пристально всматриваясь.

— Мама, я трезвый.

— Ты почему не капаешь? — Оля придерживала меня за подбородок. — Я же дала капли.

— Забываю.

— Забываю, — передразнила она. — У тебе, по-моему, закупорка слезного канала. Тебе надо желудок проверить.

В такие моменты Оля была очень красива. Ее голубые глаза казались почти черными из-за больших зрачков и оттого потусторонними.

— А какая связь?

— Возможно, канал забит из-за нарушения липидного обмена, а он бывает из-за проблем с желудком. И нужно поменьше пялиться в компьютер.

— Я читал скан на 57 страницах, все глаза сломал, — я высвободился от ее руки. — Мелко, а по краям вообще не разобрать. Это касается Филино.

— Я думала, ты уже написал про Филино.

— Не пишется что-то.

О звонке капитана Скрипки я не рассказал, как не рассказал о своём фиаско насчёт дамы с Рамштайном. Мне вообще не хотелось говорить о работе. Но Оля уже зацепилась:

— Не пишется, так брось. Ты какой-то мрачный последнее время. Раз перегорел, надо отложить. Хочешь глаза до 30 лет посадить?

— Я не перегорел. Наоборот, скорее. Просто… как-то… не знаю… Я не могу всё осмыслить. Слишком много неизвестных. Я вот думаю, может, с Братерским посоветоваться…

Оля резко оборвала:

— Опять этот Братерский. Ты же говорил, его посадили.

— Не посадили, а уголовное дело завели.

— Ну всё равно. И мне не нравится, что ты занимаешься этим Филино.

— И почему тебе это не нравится? — удивился я.

Олю прорвало.

— Ну потому что ты уезжаешь куда-то на выходные, потому что приходишь домой к девяти, потому что нервный стал.

— Я нервный ещё до свадьбы был. А так обычная работа. На выходные я мог просто к Димке поехать — причем тут вообще Филино?

— Ты думаешь об этом постоянно, мрачный стал и злой. Даже мама заметила. Вот послушай меня спокойно: ты хочешь написать о чём-то интересном, но вбил в голову теории, которые вообще ничем не подтверждаются.

— Я ищу подтверждения.

— Папа говорил, что в тех краях всегда люди болели, но не очень сильно, и проверяли их сто раз уже. Может быть, у них просто восприимчивость к каким-то заболеваниям.

— И ещё тысячекратный фон у «Зари», — огрызнулся я.

— Об это же нельзя написать. Ты же это понимаешь.

Я это понимал. И оттого вскипел.

— Да с чего вдруг нельзя-то? — я вскочил и попытался налить себе чай, расплескав заварку по гарнитуру под настороженный взгляд Вантуза. — Если на то пошло, это объективные данные, и если «Дирижабль» не рискнет их публиковать, я могу в своём фейсбуке разместить.

— Ну как тебе объяснить… — голос Оли потеплел, словно она уговаривала Ваську почистить зубы. — Мне правда кажется, что ты на пустом месте придумал эту проблему.

— На пустом месте?

— Ну да. Ты берешь какие-то факты и удобным тебе образом представляешь. Завтра ты узнаешь, что рядом упал метеорит и решишь, что это инопланетный вирус. Мне кажется, тебе просто хочется придумать эти историю. Извини, ну правда так кажется.

— Ну раз кажется, прекрасно. Это сразу всё проясняет.

— Не сердись. Я же знаю тебя. Ты нервничаешь именно поэтому. Ты сам не уверен…

— Слушай, а тебе никто не звонил? — спросил я.

— В смысле?

— Может, тебе уже папины друзья какие-нибудь позвонили? Передать что-то просили? Ну так скажи мне.

Оля помотала головой, и вид у неё был озадаченный. Тревожно заерзал Рикошет. Я почти кричал:

— Я вот тоже не понимаю, к чему этот разговор. Я не делаю сенсацию на пустом месте, я даже строки ещё не опубликовал. Когда буду уверен, напишу и выложу, вот тогда обсудим…

— Знаешь, — Оля тоже вспыхнула, — у одних получается, а других нет. Есть те, кому всё сходит. Они могут взятки давать, и пьяные ездить, и компроматы публиковать…

— И что же это за чудесные люди такие?

— Ну есть такая порода. А ты не такой.

— Какая это, интересно, порода? Это мы сейчас о Савве что ли говорим?

Оля удивилась:

— Причем тут Савва?

— Меня не покидает ощущение, что ты пытаешься меня с кем-то сравнивать. Типа, вот Савве бы всё сошло с рук…

— Да причем тут Савва? — Олины глаза заблестели. — Ты всё о нем думаешь? Я не это имела в виду.

— Не знаю, что ты имела в виду. И доказывать я ничего не буду. Есть у тебя какие-то кумиры — ну и чёрт с тобой. Меня не это волнует. Всё. Спокойной ночи.

— Ну зачем так-то? — услышал я за спиной.

 

* * *

Сначала было сумбурное видение, калейдоскоп которого набирал силу, пока меня не выбросило из сна. Так вылетает из шины застрявший в ней камень. Сон ещё продолжал мелькать в голове какое-то время, но быстро рассеялся без следа.

Было шесть утра. Назойливый солнечный клин подбирался к лицу. Я натянул на глаза угол простыни и запрокинул голову на подушке. Началось легкое головокружение, я погрузился в полусон, ощущая свое тело и крадущийся солнечный луч.

Потом начался сон, который сразу понравился мне геометрической четкостью домов. Я шёл вверх по улице, но скоро уже не шёл, а ехал в красных «Жигулях», которые почему-то очень нравились мне, ехали тихо и ловко, как тёщин «Мерседес». Зря все ругают «Жигули», такая проворная машина. На зеркале болталась фигурка, но когда я наклонился, чтобы разглядеть её, она вспорхнула и улетела. Это была синица.

Теперь я снова шёл по улице пешком, и около пересечения Труда с Ломоносова увидел две столкнувшиеся машины. Старую «Ладу» подмял под себя гигантский «Роллс-Ройс».

Навстречу вышла Алиса, подруга Алика. У неё в руках был блокнот, и в этой сонной реальности она оказалась сотрудницей редакции, которую прислали на место резонансного ДТП. Она знала что-то интересное об этой аварии. Это было в её блокноте. Когда я снова перевёл взгляд с дымящейся решетки «Роллс-Ройса», похожей на камин, на Алису, она уже стала другой. Её переполняло отчаяние.

Волосы Алисы закрывал лёгкий платок, как часто бывало и наяву. На ней был халат, но потом я разглядел, что это не халат, а узкая майка с лямками, какие надевают в детском саду. Под майкой я увидел следы глубоких ссадин, повторяющих рисунок ребер. Эти следы отпечатались на белом.

Оставаться на открытом перекрестке стало опасно. Перекрёсток простреливался с углов крыш. Мы пригнулись и побежали вдоль фигурного забора улицы Ломоносова, когда улица стала тропой между сосен и низкорослых папоротников.

Я слышал шум. Это был не шум бегущих людей, не гиканье и не лай. Это была воздушная волна, которая бежала по верхушкам сосен, прощупывая их своими пальцами.

Алиса позвала меня в укрытие, в пещеру, где мы сели на корточки и слушали, как проходит волна, обшаривает каждый куст и каждый ствол; мне показалось, я даже увидел её в просвете пещерного створа. На тонкой рубашке Алисы проступала кровь. Теперь на ней была мальчуковая рубашка — моя рубашка.

Согнувшись, Алиса пошла вглубь пещеры, я побежал следом в темноту, но темноты не было; стенки пещеры были как будто прозрачные, а скоро совсем растворились и выпустили нас на открытое место. Что-то смотрело на нас с огромной высоты, но мы видели лишь белый свет.

Мы стояли около забор «Зари». Это точно был он, но не северо-восточная часть, где мы с Димкой нашли излучение, а место возле поворота на Ключи. К забору вел небольшой косогор. Колючей проволоки не было, и косогор оказался некрутым. Алиса пригнулась и пролезла под какими-то жердями, оказавшись по ту сторону забора, но когда я подошёл, забор стал обычной сеткой-рабицей, в которую я запустил пальцы и повис, как насекомое. Алиса звала меня, но сетка резала живот, плечи и лицо. Я полез вверх и добрался, как мне казалось, почти до вершины, когда сетка перевернулась, и я снова оказался внизу.

Я наклонился, чтобы найти лаз, через который Алиса проникла под забор, но забор был глухим, и лишь небольшое окно в нём позволяло видеть Алису. Она была полна удивительной грации. Нет, это была не она: какое-то стремительное животное, вроде лани, нетерпеливо переминалось с ноги на ногу.

Скоро я стал тонуть в бетонном основании забора. Вязкая масса коснулась моего лица и разошлась цветными узорами. Я сделал шумный вдох и проснулся, скидывая одеяло с лица.

Было полвосьмого утра. Я отключил будильник и пошёл собираться. Сон прокручивался в голове снова и снова во всех деталях, и был настолько зримый и отчетливый, что я записал его на листке бумаги.

 

* * *

В понедельник был выходной по случаю Дня России. Мы встретились с Братерским в полупустой «Марии» уже под вечер.

За столиком в углу сидел броско одетый молодой человек и кого-то ждал. Я наделся, что он кого-то ждёт, иначе пропадёт его ровно стриженная густая борода, которая напоминала стариковскую прическу наоборот. Время от времени он незаметно касался её, проверяя текстуру и качество.

Братерскому я позвонил ещё в пятницу, на следующий день после ссоры с Олей. Он оказался в Москве, куда приехал на машине, потому что другие виды транспорта слишком явно нарушали подписку о невыезде. Меня удивило, что он так свободно доверил мне эту тайну.

Но в понедельник он позвонил мне прямо из аэропорта и предложил встретиться в тот же вечер.

В кафе играла светлая музыка, которая обычно звучит у здания городского крематория. Официантка кукольного вида несколько раз подходила к нам уточнять заказ, Братерский терпеливо повторял ей пожелания. Скоро из кухни появилась старшая официантка, убрала новенькую взглядом и приняла наш заказ.

Я рассказал Братерскому всё подчистую: про Филино, про «Зарю», про нашу поездку с Димкой и про звонок капитана Скрипки. Последний он прокомментировал спокойно:

— Понятно, вторая служба работает. Ваш куратор обозначил себя.

— Это проблема?

Братерский перекатывал в ладонях стакан с водой, отчего казалось, что стакан принял цилиндрическую форму по воле Братерского.

— Сложно сказать, — ответил он наконец. — Круг задач и полномочий второй службы размыт, и на местах понимается по-разному. Они занимаются террористами, шпионами, идеологическими диверсантами…

— Да ладно?

— Конечно. СМИ, культурные учреждения, объединения людей — их интересует всё, что может влиять на мнения, на информационный фон. Проблема в том, что каждый сотрудник видит такую работу по-своему. Их задача не бороться с последствиями, а предотвращать нежелательные тенденции, поэтому они занимаются профилактикой. Думаю, понятно, о чём речь.

— Короче, это серьёзно?

Братерский жестом попросил минуту и углубился в смартфон.

— Скрипка, вы сказали? — уточнил он, и ещё минуты три цокал ровным ногтем по экрану.

— Интересно, что Скрипка не относится ко второй службе, — сообщил Братерский наконец. — Его работа связана с защитой гостайны.

— Об этом можно узнать в интернете?

— Смотря что понимать под интернетом. В принципе, вы получили вполне серьёзное предупреждение не переходить определенных границ. Вопрос лишь в том, где эти границы проходят… — добавил он задумчиво.

Принесли еду.

— Получается, если я продолжу копать, в один прекрасный день мне подбросят наркотики или что-то вроде того?

— Это излишне грубо. Для начала, я думаю, проведут личную беседу, потом намекнут другим способом. Скажем, осложнят поступление ребенка в нужную школу. Я не думаю, что вы у них единственный любопытный, поэтому вряд ли они пойдут на сильные меры без необходимости. Главное в таких случаях — не стать козлом отпущения.

— Ну ё-маё, — я растрепал волосы.

Братерский удивился моему отчаянию.

— Вы же должны понимать, что у государства есть тайны, и если бы их не охраняли люди, вроде Скрипки, никаких тайн бы не было. Как журналист вы наверняка знаете, что ряд сведений в самом деле не подлежит публикации. Многие режимные объекты в России абсолютно прозрачны для западных разведок, но спецслужбы могут устроить показательную порку за публикацию координат или фотографии забора. Подобные риски очень сложно прогнозировать.

— Понятно. То есть ваш совет — бросать всё к чёртовой матери?

К бородачу наискосок подсела молодая девица в голубом комбинезоне-шортах, они поцеловались, раскачали столик, уронили салфетницу и долго иронизировали на этот счёт.

— Если предположить, что «Заря» имеет статус режимного объекта, любой интерес к ней вызывает настороженность спецслужб. Охраняемая ими тайна может никак не относится к интересующей вас проблеме. Я не исключаю, что вы можете обойтись общедоступными данными, не нарушая известных границ. Об измерение радиационного фона у периметра режимного объекта я бы не распространялся без крайней необходимости.

— Тогда ничего и не остается, — ответил я. — Если «Заря» засекречена, потому что является могильником, единственный способ привлечь к этому внимание — нарушить закон.

— Если ваша гипотеза верна, заражение должно быть не только у периметра «Зари». Поищите другие очаги. Не конкретизируйте место — напишите, что нашили радиацию в нескольких километров от поселка. Вы изобретательный журналист.

— Уже нет. Я не могу написать и трёх абзацев. Я знаю, что бывает творческий ступор, но чтобы настолько…

Братерский вдруг посмотрел на меня очень внимательно:

— А зачем вам это? Плюньте да живите спокойно.

Я пожал плечами:

— Ну как теперь плюнуть? Если появились подозрения, что люди умирают от радиоактивного заражения…

— Да бросьте. Люди умирают в любом случае.

— Вы серьезно?

— Конечно. Люди умирают от плохой экологии, от курения, он алкоголя, ну и что теперь? Люди и дальше будут умирать. Будут умирать по вине чиновников, преступников или самих себя. Они будут умирать, потому что умирают всегда. Это одна из немногих определённостей человеческой жизни. Вы вряд ли остановите этот процесс.

— Вам, по-моему, нравится образ циника.

— А вам, по-моему, нравится образ журналиста-диссидента, но не настолько, чтобы идти за него на плаху.

— На плаху действительно не хочется, — ответил я спокойно. Братерский начал играть со мной — я чувствовал это.

— Мой вам совет: не морочьте голову, — сказал он. — Если власти захотят что-то скрыть — они скроют. Если там ничего нет, вы только потратите время. Вполне возможно, радиоактивный могильник существует лишь в вашей голове, а вот последствия могут быть вполне реальными.

Я задумался. Мысль о том, что люди умирают всё равно, посещала меня и раньше. Я мог не узнать о Филино и мог не заметить «Зарю». В сущности, ничего бы не изменилось.

— Если спецслужбы обратили на вас внимание, вам не дадут довести дело до конца, — продолжал Братерский. — Считайте, что вы уже проиграли. Если хотите мой финальный совет — переключитесь на что-нибудь другое. Ваш беспокойный мозг не даёт вам расслабиться, так бросьте ему другую кость.

В словах Братерского была очевидная истина. Я не предполагал, что уклон окажется настолько крутым. Я привык требовать чего-то от пресс-секретарей и обижаться на их медлительность, но я не рассчитывал, что на другом конце провода окажется капитан ФСБ, что так быстро сдастся Гриша, что аргументы будут настолько шаткими.

Разве я хотел идти против закона? Нет. Я ведь надеялся, что закон на моей стороне.

Подумав ещё, я ответил:

— Пусть капитан делает, что хочет. Я всё равно напишу. Но публиковать, возможно, не буду. Я забуду про статью на месяц и решу потом. Нет! Лучше пошлю экземпляр Скрипке. Да. Я пошлю ему статью и пусть он скажет мне, сколько там правды.

Братерский тюкал концом вилки измазанную в соусе горошину, словно играл в крикет. Он сказал с какой-то издевкой:

— На одном министерском совещании молодой сотрудник решил показать свою честность и публично признался в некоторых просчетах. Если бы он сделал этот с глазу на глаз, может быть, министр простил его честность, но в той ситуации вынужден был немедленно уволить. Остальные посчитали его дураком. Дурак он и есть.

— Это вы про меня? Да и ладно. Сначала мне нужно понять, чем занимается «Заря», а писать ли об этом и как именно — вопрос другой.

Я помолчал и добавил:

— Проблема в том, что я не могу ни писать, ни думать. Вот это действительно беда.

— Если это ваша единственная беда, я могу помочь.

— Как?

— Я знаю человека, который может вернуть вам… легкость мысли, что ли. Если вы не против прокатиться.

Не знаю, почему я согласился. Наверное, из чистого любопытства. Братерский раньше не обманывал ожиданий.

Мы вышли из «Марии», когда солнце уже наклонилось к горизонту, и тени домов заполнили промежутки улицы. Клумба на центральной площади полыхала желтым огнем. Я поехал следом за машиной Братерского.

 

* * *

Братерский привез меня к светло-серой многоэтажке, которая стояла у большого проспекта в ряду похожих домов, таких серых и облезлых, словно с их фасадов сняли скальп. Разномастные балконы напоминали скворечники для самозахвата земли.

Нужный нам дом был отнесён от дороги, точно солдат, не шагнувший вместе с шеренгой. Вдоль дома шел строительный забор, увешанный фиолетовыми афишами с лихими танцорами в оранжевых леггинсах. Вихрь этих двойников был так задорен, что, казалось, забор тоже вот-вот пустится в пляс.

На углу дома под кряжистым деревом был вход и вывеска «Консультации психолога». Я видел подобные вывески раньше и всегда гадал, что за идиоты доверяют мозги врачам, которые заседают в таких каморках. Сегодня таким идиотом оказался я.

За строптивой пластиковой дверью оказался холл с пустой стойкой, диванчиком для ожидающих и громкими часами. От всей обстановке веяло случайностью, будто интерьер оформлял человек, рандомно кликающий каталог интернет-магазина.

Навстречу вышел крупный человек с седой бородой на рыхлом красноватом лице и очень тяжелой, прямоугольной головой, которая лежала на плечах и как бы раздвигала их вширь. Глаза его щурились в перманентной улыбке. Одет он был в старый вязаный свитер, спасавший от весьма назойливого кондиционера.

— Здорово, Серёг, — негромко поздоровался он с Братерским.

Тот уточнил о какой-то Лизе (отпросилась), о сыне (уже уехал) и делах (идут, слава богу). Затем сказал, кивнув на меня:

— Алексей Павлович, твоя помощь нужна.

Человек улыбнулся и сделал усталый жест «ну раз нужна…», протянул бахилы и пригласил в соседнюю комнату, переделанной из зала жилой квартиры.

Здесь стоял одинокий стол, кресло и кушетка. Розовые жалюзи казались серыми из-за кустов по ту сторону окна.

— Ну, вещи кидай тут и садись на кушетку, — сказал бородач. — Рассказывай, что беспокоит.

Он накинул поверх свитера халат, выставил из-под стола табурет и сел напротив меня, разглядывая вполне добродушно. Я глянул на Братерского. Тот оперся на край стола и сказал:

— Алексей Павлович отличный диагност. Он владеет разными техниками, в том числе гипнозом.

Бородач отмахнулся.

— Иди ты, гипнозом, — заворчал он. — Дай нам сначала побеседовать. Серёжа, ты бы вышел в приемную, там журнальчики разложены.

Братерский оставил нас.

— Максим, — сказал Алексей Павлович. — Всё что говорится в этом кабинете — остаётся в этом кабинете, хорошо?

Я кивнул. Он спросил о моей семье и работе. Он ничего не записывал, но слушал внимательно. Смерть родителей я описал лишь в общих чертах, и всё же заметил тень тревоги на лице бородача, а потом мы вдруг вырулили на историю с Саввой, которого случайно встретили в торговом центре.

— Дело ведь не в том, что она предпочла меня, — рассуждал я, почему-то вдруг доверившись этому человеку. — Меня мучает вопрос, предпочла бы она меня при прочих равных, понимаете? Мне кажется, он оставил в ней зерно, и это зерно прорастает снова и снова.

— Смотри, — сказал бородач подсаживаясь ближе и растопыривая пальцы рук, на одном из которых была внушительных размеров золотая печатка. — Ревность к бывшим — довольно частая история. Но чаще всего она связана не с прямой угрозой, понимаешь, а с более глубинными причинами. Бывает даже, человек изводит себя ревностью, чтобы доскрестись до какой-то другой проблемы, очень важной для него. Знаешь, как хирург вскрывает скальпелем гнойник.

Савва вдруг перестал меня интересовать. Я рассказал бородачу о сне, в котором мы с Алисой шли к «Заре». Бородач заинтересовался:

— А какие у вас отношения с этой Алисой?

— Абсолютно никаких. Она подружка моего начальника. Я с ней и не говорил никогда.

— Но она чем-то захватила твоё воображение?

— Ну разве что контрастом между ней и Аликом.

Бородач кивнул. Последняя фраза навела его на какие-то мысли, но он перевел разговор на мою работу. Я рассказал о ступоре, который не дает мне делать статью о «Заре».

— Максим, вот тебе и хочется, и колется. А ты чего-то конкретно боишься? — глаза его блестели.

— Боюсь, что ФСБ мной займется или уволят просто. А ещё боюсь, что дурь это всё. Иногда у меня такое чувство, будто я уже умер когда-то раньше и всю дальнейшую жизнь себе придумываю.

— Это бывает, — кивнул психолог.

— Моя жена считает, что я подгоняю факты под гипотезу.

— А она имеет на тебя большое влияние?

— Наверное, да, но я бы не сказал, что это главная проблема. Я в самом деле почти уверен, что мной занялось ФСБ.

— Понятно. Ну это рациональный страх. Ты хорошо понимаешь причины своих сомнений. А почему ты не хочешь оставить эту тему, ведь никто тебя не заставляет?

— Не знаю. Как-то глупо получается. Я же не диверсант какой-то. Я делаю всё то, что обычно делают журналисты. Я не понимаю, для чего мне её бросать. Мне хочется разобраться. Я же не могу просто взять и не думать об этом. Вернее, могу, но надо ли? А если мои худшие подозрения подтвердятся… Если они подтвердятся… Не знаю… Как тогда быть?

— А ты внутренне хочешь, чтобы они подтвердились?

Я задумался:

— Наверное, да. Ну люди в этом Филино всё равно болеют. Хуже всего, если подозрения подтвердятся, а я ничего не сделаю. Тогда уж действительно лучше ничего не знать. Я, наверное, трус просто.

— Интересно. Но ты же не единственный журналист в городе, правильно? А допустим, ты привлечёшь ещё несколько коллег к работе, скажем, из других изданий? Ведь двоих или троих уже сложнее заткнуть, согласен?

— Да кому это интересно? Вы не представляете. Дел у всех полно. Утром приезжаешь на работу: то ДТП с пятью трупами, то грабеж, то маньяк какой-нибудь. Или рекламу писать надо. Кому дело до этого Филино?

— А ты злишься, — сказал бородач. — Злишься. Аж покраснел. Не заметил?

Я пожал плечами.

— Да ладно, не переживай, — сказал Алексей Павлович, вставая. — Давай лучше мы с твоим подсознанием поговорим.

— Для чего?

— Это только если ты не против, — бордач поднял руки. Ладони у него были плотными, с глубокими линиями на них.

Он сел рядом.

— У человека есть сознательное и бессознательное. Для лечения бессознательных комплексов гипноз сегодня используют не все. Но бывают случаи, когда он позволяет диагносту быстрее понять причину тех или иных проблем и снять определенные блоки. Ты знал, что даже болевой синдром можно отключить? Или заставить человека бросить курить? А мы с тобой просто побеседуем, чтобы я лучше понимал твоё состояние. И в будущем, если у тебя начнется какая-то отрицательная динамика, скажем, разовьётся невроз, я смогу тебе быстрее помочь. Это, знаешь, как открутить заднюю крышку у телевизора и посмотреть, всё ли там в порядке.

— Честно, не знаю. Не готов как-то.

— А ты, кстати, в курсе, что это всё байки, будто гипнозу можно подвергнуть человека без его согласия? Внушаемость у людей действительно разная, у некоторых прям, знаешь, иммунитет, а другие почти сразу проваливаются. Но всё равно нужно согласие. Дело это исключительно добровольное.

Я попросил перерыва. Мы с Братерским вышли на крыльцо. После кондиционированного офиса вечерний воздух показался духовкой. На перилах сидел кот, который сменил надменное выражение испуганным и тут же снова надменным.

— Вы много времени на меня тратите, — сказал я Братерскому. — У вас, наверное, другие дела.

— Вы тоже мне помогаете.

— Я его совсем не знаю, — поделился я сомнениями насчёт Алексея Павловича. — Меня раньше не подвергали гипнозу, так что, честно, страшновато.

— Понимаю, — кивнул Братерский. — Попытаюсь вам объяснить…

Он задумался.

— У вас очень подвижная психика. У вас был кризис, вы задушили своего блаберида, который обеспечивал вам душевный комфорт, и теперь достаточно уязвимы. Внутри вас идёт определённый процесс, и в этом нет ничего страшного, потому что процессы идут в нас всегда. Но в вашем случае меня волнует именно потенциал… Когда под землей склад со взрывчаткой, хорошо узнать об этом заранее. Что если я вам скажу, что ваш интерес к комбинату «Заря» не связан исключительно с любопытством, желанием кому-то помочь или написать статью года?

— А с чем связан?

— Хороший вопрос. Я бы предположил, что журналистское расследование является побочным продуктом вашего стремления обнаружить что-то важное лично для вас. Внутри вас самих.

— Не понял. С «Зарей» у меня ничего личного не связано. Теоретически о ней могли знать мой отец или мой дед, но я не помню, чтобы мы говорили об этом.

— У вас есть субъективный образ «Зари», и этот образ требует вашего погружения в него для какой-то цели. Ваша внешняя, объективная деятельность подпитывает движение внутри вас. Вы ищите что-то внутри себя, но не способны управлять этим поиском. Возможно, ваш мозг проделывает трюк, связывая воедино объективный и субъективный процессы, который, в сущности, не так сильно различаются.

— Так… Теперь я окончательно запутался.

— Помните бильярдный стол? Шары не всегда подчиняются очевидным законам.

— Если проще: какая польза будет от этого гипноза?

— Вы снова сможете работать.

— Хорошо. Я не пойду убивать неверных?

— Нет, — усмехнулся Братерский.

Сеанс гипноза оказался не таким интересным мероприятием, как я настраивался, лежа на кушетке. Алексей Павлович мыл руки и делал пометки в журнале, напевая со страшным акцентом Pretty Woman. По потолку ползала муха. Часы в прихожей тикали рвано, как после инфаркта.

Потом Алексей Павлович начал говорить со мной в несколько театральной манере. Тембр его голоса действительно был приятный и вызывал мурашки в районе лопаток, и скоро мне стало казаться, что голос этот принадлежит моему ровеснику, причем давно знакомому.

— Ваши веки тяжелеют… Вы чувствуется, как расслабляются ваши мышцы. Все мышцы… На спине, на ногах, на шее…

Появились видения, приятные и абстрактные. Я плыл по реке на надувной лодке и сидел в тени какого-то дерева под палящим солнцем, видел асфальт и белый песок — это был песок стадиона, который располагался на прямоугольнике между огромных небоскребов, и на песке играли в футбол мальчишки, с которыми я тоже играл.

Я не заметил, как заснул. Снов я не видел. У меня осталось ощущение времени, но очень размытое, как бывает после сильной попойки.

Меня разбудил Братерский.

— А вы шкатулка с сюрпризом, — почесывал бороду довольный Алексей Павлович.

Он светился от счастья. Сон сделал меня добродушным. Я порадовался за Алексея Павловича, хотя понятия не имел, чему радуется он.

— Диссертацию можно написать, — потирал он руки. — Но не переживай, не буду. Из этого кабинета ничего не выходит. Тут были дела и пострашнее.

Он подсел ко мне:

— У тебя, Максим, конечно, много вопросов. Я тебе всего рассказать не могу. Не потому что я скрытный, нет. Когда ты был под гипнозом, проявилась определенная часть твоей натуры, которая, скажем так, спит. Но если я тебе расскажу о ней, она уснёт ещё глубже. Но рано или поздно ты сам узнаешь о ней. Конечно, если захочешь. А пока, если у тебя будут сильные сомнения, советуйся вон с Серёгой. Он тебе плохого не насоветует.

Я разминал шею. По затекшим мышцам можно было предположить, что спал я немало. На улице смеркалось и громкие часы показывали почти десять. Значит, прошло около полутора часов.

Я заметил ссадину на правой руке. Бородач перехватил мой взгляд.

— Ну ты поскандалил немножко. Но это ничего. Ничего. Мы, знаешь, тоже не всё предвидим. Главное, живы все.

— А можно хотя бы намекнуть? — спросил я. — Это связано с отцом?

Бородач вздохнул и переглянулся с Братерским.

— Нет, с отцом это не связано, точнее, связано очень косвенно.

— А с чем тогда?

— Ну давай я тебе так скажу, — Алексей Павлович тщательно выбирал слова. — Ты живешь и считаешь себя кем-то. У тебя есть самовосприятие. Ты журналист, ты муж, ты хороший человек, ты болеешь за «Спартак» или за «Реал», ты ездишь на каком-нибудь, допустим, «Форде», ну и так далее. И все тебя знают в этом образе, и ты живёшь в нём, и всё у тебя хорошо. Но представь, что это лишь верхний слой. Что-то вроде одежды, чтобы на людях показываться. Представь, что есть что-то ещё. И это что-то тоже хочет проявиться. Ну оно хочет жить, как всякая жизнь. Но у тебя уже есть личность. Ты уже такой, какой есть. И ты себя таким устраиваешь. И жену устраиваешь, и сына своего. И тут возникает конфликт. Одна часть тебя хочет так, а другая по-другому. А как решить конфликт? Нужно узнать мнение другой стороны. Нужно понять другую сторону. Нужно, опять же, своего не упустить. Нужен компромисс. Но как тебе поговорить самому с собой?

— И как?

— Вот смотри, — он показал рукой на окно, за котором шевелилась черная листва. — Вот птица сидит, видишь?

Я всмотрелся. Никакой птицы не было.

— Не вижу.

— И правильно. А давай представим теперь, что птица там сидит, но ты её не видишь. Что у тебя слепота на птиц. И сколько бы ты не напрягал зрения, ты её не увидишь. Но попробуй посмотреть не прямо, а как бы чуть под углом. Ты, кстати, знаешь, что у человека периферическое зрение лучше приспособлено к темноте?

Я непроизвольно посмотрел в угол рамы, концентрируясь на окне, и внезапно увидел всполох, похожий на спорхнувшего воробья.

— Птица! — воскликнул я.

Бородач рассмеялся:

— Показалось. Ещё не отошёл от гипноза. Но бывает так, что смотришь в лоб — не видишь, а посмотришь небрежно так — и вот оно. Нужно учиться. Вот и учись. Пока просто знай, что птица есть. Пиши про «Зарю», если хочешь. И не бойся ничего.

— Да… — протянул я, вставая с кушетки, — давно меня цыгане не разводили. Теперь я поди ещё кучу денег должен? Или уже отдал?

— Нет, — рассмеялся психолог, лукаво глядя на Братерского. — У нас тут взаимозачёт.

 

* * *

Почти двести километров до Тимина автобус от областной администрации проезжает часов за пять, не считая времени ожидания. Поэтому на открытие аквапарка в Тимин отправили меня, как единственного свободного сотрудника с автомобилем. Может быть, Алик решил проучить меня за фиаско с рамштайновской дамой, которая не давал ему покоя со вторичной планерке.

Аквапарк был построен в здании тиминского бассейна, которое 25 лет простояло заброшенным, а года два назад перешло под опеку рудной компании, которая осваивала в районе Тимина крупное месторождение.

Освещать открытие аквапарка нужно было ради интересов Марселя Ветлугина, отца Алика, который имел тесные связи с руководством рудной компании. «Диражабль» часто писал о её достижениях и социальной ответственности, и хотя Алик в последнее время старался умерить аппетиты отца, открытие аквапарка пропустить не мог.

Реконструкция бассейна смахивала на взятку жителям Тимина, чтобы те уняли возмущение растущими возле города карьерами и большегрузным транспортом, который вспахал подъезды к Тимину будто плугом.

К обеду, когда я прибыл в Тимин, жара достигла нужного градуса, за которым маячили обмороки. Приехавшие на автобусе администрации журналисты выстроились шеренгой в тени длинной памятной доски героям Великой Отечественной войны. Доска была изрисована граффити и сзади пахла мочой.

Тень сжималась, напоминая тонкий карниз. Штативы отбрасывали треугольные тени. Тени журналистов липли к ногам.

Словосочетание «карьерная пыль» в антураже Тимина звучало двояко. Оно могло подразумевать серое облако у северной границы города, которое было видно с возвышенности около православного храма. «Карьерная пыль» могла означать и другое: эскорт менеджеров рудной компании, которые шли к бассейну во главе с мэром Тимина Большаковым и заместителем губернатора Ферзевым.

Они появились в дальнем конце аллеи и энергично прошагали к журналистам, демонстрируя прекрасное настроение и умение не потеть. Журналисты таким умением не отличались; они зашевелись вразнобой и завозились с сумками, демонстрируя взмокшие спины.

Ферзев с Большаковым стояли в кольце микрофонов и произносили невыносимо долгие речи. После развала Советского Союза город Тимин медленно, но неуклонно умирал, а теперь тоже неуклонно, но гораздо быстрее, воскресает, и всё это происходит благодаря инвестициям и социальной ответственности бизнеса и так далее.

На авансцену вышел представитель рудной компании с фамилией, которую ему пришлось повторять трижды. Без особой уверенности я записал его как Артура Силагелаева. Он занял ещё семь или десять изнурительных минут, повторяя снова и снова, как его компании приятно делать людям приятно.

После этого Большаков пригласил журналистов к зданию бассейна, которое выделялось оранжево-фиолетовой отделкой и напоминало свинченную из пластмассовых деталей игрушку моего Васьки.

В холле бассейна был накрыт фуршетный стол, который вынудил операторов забыть про свои штативы и присоединиться к ожившим журналистам. По старой русской традиции, они перегородили все подходы к столу, поэтому опоздавшие толкались, как в троллейбусе. Проворная девушка Аня предлагала журналистам свои визитки с надписью «специалист по коммуникациям» и коммуницировала до потери пульса, то смеясь, то изображая шутливый гнев.

Она особенно понравилась всем, когда пообещала хороший обед после презентации.

— А водка будет? — горланил кто-то.

— Будет, будет, и не только водка, — не терялась Аня.

— А в бассейн тоже водки нальют? — спрашивал тот же голос.

— Нет, у нас всё экологически чистое, и вода, кстати, тройной фильтрации.

— А водка тоже экологически чистая, — не унимался голос.

Чиновники с их бизнес-свитой стояли поодаль, засунув руки в карманы, о чём-то вяло переговариваясь и смахивали на солдат, которые проверяли, будут ли пленные есть то, что им дают конвоиры. Потом они ушли.

Через полчаса, когда на тарелках остались крошки и недоеденные зубочистки, журналисты разбрелись по холлу и заскучали. Аня, которой досаждали три особенно настырных дядьки, крикнула:

— Я вижу, все уже отдохнули. У нас всё готово. Сейчас мы проведем экскурсию!

Снова началось брожение, и толпа перетекла за турникеты.

— Вот здесь кафе! — кричала Аня, указывая тонкой папкой налево.

— А водку там наливают? — кричал ей тот же голос.

Я, наконец, разглядел его обладателя, высокого оператора лет пятидесяти. Он картинно прикрыл рот, будто шутка вырвалась случайно, и беспрестанно стрелял по толпе глазами, чтобы убедиться, понравилась ли его заход.

— Нет! — голос Ани становился гулким от кафеля. — У нас детский бассейн. Но будет мороженое и соки.

Аня обратила внимание журналистов на раздевалку с магнитными ключами-браслетами, которые можно брать с собой прямо в бассейн. Я обратил внимание, что раздевалка напротив ещё не отделана: строительный мусор лежал на бетонированном полу.

— Сегодня у нас технические запуск, а к 1 июля всё будет полностью готово, — Аня чуть сбавила голос, который в тесном коридоре звучал очень резко. — Но об этом, я думаю, не обязательно писать. Когда первые посетители придут, всё уже будет закончено.

Мы осмотрели душевые. Кто-то открыл воду, окатив коллегу рыжеватой водой.

— Ой, тройная фильтрация не работает! — засмеялись журналисты.

Аня тоже засмеялась.

— Нет, в бассейне вода идеальная, здесь отдельные насосы стоят, их буквально вчера подключили, воду ещё не прогнали. К 1 июля всё будет хорошо.

— Ага, и водка из краника пойдёт.

Я уже не сомневался, кто автор этого вскрика.

Мы вышли в помещение бассейна, по размеру чуть больше школьного спортзала, отделанного белым кафелем с вкраплениями оранжевых и фиолетовых квадратов. Казалось, бассейн заболел ветрянкой.

В дальнем углу было две горки — тоже оранжевая и фиолетовая. Кто-то предложил искупаться. Операторы деловито щелкали штативами и снимали крупные планы.

— Коллеги, только, пожалуйста, не забирайтесь на горки, я боюсь, что кто-нибудь скатится в бассейн. А спасатели у нас ещё не работают.

— Аня, ну вы же нас спасёте?

— Я, представляете, даже плавать не умею.

— Как же вас взяли на такую ответственную работу?

— Я умею много чего ещё, — отвечала Аня, провоцируя разные домыслы.

Аня развлекала нас, как могла, но скоро стало ясно, что пауза затянулась. Операторы заскучали, а кто-то из журналистов всё-таки забрался на оранжевую горку и констатировал, что высота у неё приличная, но перила шатаются.

Аня звонила кому-то, снова развлекала толпу и снова звонила. Наконец, она объявила:

— Коллеги, у нас всё готово к так называемому техническому запуску. Давайте пройдём к пульту управления.

Пультом управления оказалась небольшая комната на втором этаже бассейна, которая через балкон соединялась с его помещением. С балкона были хорошо видны обе горки. Около комнаты на тесной площадке уже стояли Большаков, Ферзев и Силагелаев. Остальная свита осталась где-то внизу. Журналисты столпились на лестнице, операторы протискивались вверх со штативами и сердились, что при такой тесноте ничего толком не снять. Сам пульт напомнил мне о детской мечте стать водителем троллейбуса: лес длинных рычажков так и манил что-нибудь переключить, объявив мысленно: «Осторожно, двери закрываются». На стене были три большие кнопки с надписями НС-1, НС-2, НС-3.

Большаков с Ферзевым несколько секунд предлагали друг другу ножницы для разрезания ленточки, которая висела поперек дверного проема, как кладбищенская цепочка. Решили, что резать будет мэр Большаков.

Показав журналистам кусок ленты, он прошел в комнату управления и сказал:

— Ну что? Поехали?

Большаков прижал ладонью кнопку-грибок с надписью НС-3.

Ничего не произошло. Через головы я видел лишь край его рукава. Ропот спустился по цепочке журналистов. Аня принялась кому-то звонить и попросила всех спуститься вниз.

Вдоль бассейна забегал усатый мужчина в синем комбинезоне с оборванной лямкой, отдаленно напоминавший Супер-Марио. Пока журналисты вяло паслись около бассейна, Супер-Марио взлетал по лестнице к пульту и обратно. Голос его раскатывался по бассейну:

— Тринадцатая! Фазу проверь! Кабель, значит, проверь.

Наконец по бассейну разлилось гудение, вода слегка задрожала, а из раструба фиолетовой горки полился прозрачный поток.

Супер-Марио выключил насосы и минут через пятнадцать Большаков снова сказал:

— Ну что? Поехали?

Он хорошо представлял, как должен смотреться и звучать в кадре. Фраза была сказана с той же интонацией, что и в первый раз.

Заработали насосы, полилась вода, Большаков выбрался из тесной каморки и, стоя у перил балкона, сказал:

— Теперь вот дети смогут купаться, даже если погоды не будет.

Он смотрел на противоположную стену бассейна и казалось, что он смотрит на океан.

Потом был пресс-подход. Большаков, Ферзев и Силагелаев стояли в опасной близости у края бассейна на фоне горок. Фиолетово-оранжевый свет придавал лицам спикеров загадочный оттенок. Они снова говорили об упадке и подъеме Тимина, об инвестициях и социальной ответственности. Всех тиминцев пригласили на торжественное открытие 1 июля.

Закончилось всё почти внезапно. Спикеры, исчерпав ресурс слов, рассосались. Журналисты начали шумное брожение, защелкали штативы, Аня подняла вверх свою оранжевую папку и повела собравшихся в здание заводской столовой, которая находилась наискосок от бассейна. С журналистами она была уже на «ты», а предвкушение обеда делало настроение особенно игривым.

В столовой были накрыты столы, стояла водка и недорогой коньяк. Скоро началось традиционное расслоение журналистского общества на тех, кто приехал на автобусе областной администрации, и тех, кто за рулем. Аня сновала между журналистами, раздавала визитки и флешки с фотографиями.

— Коллеги! Если вам понадобятся ещё фотографии или компьютерные макеты, напишите мне.

Коллеги дружно кивали. Оператор с громким голосом тянул вверх очередную рюмку, к которой тянулась ещё одна рука с рюмкой, так что оба напоминали памятник «Рабочий и крестьянка». Оператор горланил:

— Ну! За социальную ответственность!

Аквапарк обсуждали недолго. Скоро завели разговор, кто где был и кто с кем знаком.

Аня подошла и ко мне:

— Вы там, пожалуйста, не обращайте внимание на мелкие недоделки, просто, знаете, в такой суете готовились, что даже не всё успели.

— Конечно, — кивнул я. Кто же мне даст обратить на это внимание.

Я сунул флешку и визитку в карман джинсов и поблагодарил Аню за труды.

Скоро журналисты уговорили её выпить, а оператор потом долго орал «Горько!». Через полчаса его вывели из столовой и усадили в автобус, где он порывался сесть за руль.

— Жарко сегодня, — заметила Аня, глаза которой уже блестели усталостью. — Немножко развезло. Бывает.

Я попрощался с ней и поехал обратно по улицам Тимина с жёлтыми домами в лепнине, нижний этаж которых портили вывески магазинов. На выезде из города разбитая грузовиками дорога стреляла по днищу машины мелкими камешками. Над рощей висело облако карьерной пыли.

 

* * *

Глаза слезились от кондиционера. Перед одной из развязок я заметил указатель на Филино, и мне почему-то захотелось проехать мимо «Зари», хотя это и давало крюк в двадцать километров.

Но я ошибся. Дорога от съезда с федеральной трассы до Ключей бессовестно петляла и шла через мелкие селения с ограничением скорости, поэтому до поворота на закрытый поселок я добрался в полвосьмого вечера.

В опадающем солнечном свете зелень воспалилась слабым оранжевым. Стадо коров выглядело набором пластмассовых фигурок, которые невидимый игрок в шахматы попеременно двигал вперед. Кроны деревьев налились объемом. Солнце било почти в спину, и картинка в зеркалах заднего вида мерцала, как утренний сон.

Должно быть, грустно жить в таких декорациях и осознавать, что их нутро отравлено непонятным ядом.

Я проехал указатель на Ключи, и километра через два остановился, убрав машину как можно глубже от дороги, почти на самый косогор. «Заря» должна находиться метрах в пятистах за полоской леса. Тень от машины разлеглась вдоль пыльной обочины. Графитовая дорога уходила почти по прямой. Она повторяла складки холмов, но сохраняла прямолинейность. Воздух над капотом дрожал. Оглушительно молотил вентилятор. От поля жарило. Кузнечики и какие-то зудящие жуки ждали момента, пока затихнет вентилятор. Их скрип и шорох поднялся над травой. Он начинался где-то вдалеке, пролетал мимо и отзывался эхом вдали. Голос поля носился над ним, как мятежный дух.

Я заглушил двигатель.

Был ли со мной Скрипка? Что бы он сказал бы, увидев такое распутство? Нет, Скрипки не было. Его не существовало. Я был в пятистах метрах от «Зари» и не чувствовал страха.

Я прошёл вдоль обочины вперед и назад. Ветер приносил запах травы и разогретого автомобиля. Со стороны Филино на горизонте показалась машина, и прозудела мимо, окатив меня жаркой волной. Я поймал взгляд водителя в светлой кепке. Красные фонари помчались к вершине, за которой был поворот на Ключи.

На противоположном конце дороги я заметил тропинку, перебежал дорогу, спустился вниз по склону и зашел в душный лес, который укрывал «Зарю» от любопытных взглядов. Сухие ветки у дороги пахли жарой, но внутри лес оказался сырым и комариным.

Скоро стало прозрачнее. Я гадал, кто и для чего прокладывает подобные тропинки: грибники или сами охранники.

Мысль об охранниках заставила меня остановиться. Поколебавшись, я повернул обратно, размазывая по щекам комариную грязь, которая оставалась от свирепого полчища.

Я вернулся к машине, сунул руку в карман, но не обнаружил ключа. Я проверил задние карманы и огляделся.

Машина стояла открытой. Я забрался внутрь и проверил замок зажигания. Ключа не было. Я проверил кармашки и бардачок, сдвинул сиденье и оглядел пол, обошёл машину кругом, посмотрел вдоль обочины.

У меня была патологическая неспособность распознавать вещи. Если Оля ставила тюбик зубной пасты вертикально, я переставал видеть его среди флакончиков и кричал: «Где?». Оля орала в ответ: «У тебя под носом, блин!». Она прилетала в ванную и раздраженно тыкала в нужный тюбик. Я готов был поклясться, что до её прихода тюбика не было.

Я посидел в душной машине, стараясь поймать волну безмятежности, а потом вернулся к поискам. Заглянул под машину и проверил асфальт вокруг. Ещё раз вывернул карманы и прохлопал джинсы. Заглянул на заднее сиденье и в багажник.

Снова усевшись в кресло, я закрыл глаза и попытался представить момент, когда вынимал ключ из замка. Щёлк. Что я сделал потом? Потом я вышел из машины, хлопнул дверью и машинально сунул ключ в карман. Это движение было автоматическим. Значит, ключ выпал где-то в лесу.

Я перешёл дорогу, постоял некоторое время на обочине, стараясь осмотреть машину ещё раз, а затем спустился вниз и медленно пошёл по тропе, изредка приседая, чтобы проверить землю у корней. Комары кидались, как бешеные псы. Я никогда не встречал настолько диких комаров, которые кусают тебя с лёта.

Дойдя до места, где лес казался редким, я огляделся, лупя по щекам и шее уже без разбора. Тропинка уходила дальше.

Меня посетила нелепая мысль, что если дойти до конца тропинки, ключ найдётся сам собой. Эта мысль была отчетливой, как предчувствия у игрока в покер.

Скоро я вышел на свободное пространство. Впереди была стена молодого соснового леса — вероятно, финальный рубеж маскировки «Зари». Лес рос хаотично, но прямота и одинаковость сосен выдавали искусственную посадку.

Я прошёл через клин неровной поляны и скоро оказался на ещёе одной тропинке. Сосны стали толще. На одной из них я увидел нечто, что принял сначала за дятла, но когда зашёл спереди, вздрогнул — мне померещилось мёртвое существо крупнее белки, прибитое к дереву. Шкура свисала лохмотьями.

Сосна с её мертвым обитателем стояла в стороне от тропы. Я огляделся и наметил путь для отступления. Существо не шевелилось. Я сделал шаг. Потом ещё один. Никакого движения.

Подойдя ближе, я разобрал находку. Дурак. Зря испугался.

Это был сложенный из початков кукурузы человечек. Кукурузную наготу прикрывали тряпки, сползавшие с бёдер и плеч. Кожица початков практически высохла и обнажила зернистую, коричневую плоть, словно покрытую твердым лаком. У человека было лицо. Два темных глаза криво смотрели в даль. Нос из ветки был, как положено, длинным. Огромная красная улыбка, казалась, парила сама по себе, как у Чеширского кота. Кукурузные руки и ноги были прибиты к стволу крупными гвоздями.

Плод больного веселья. Чья-то диковатая шутка.

Я побрёл дальше по тропе, скоро увидел постройку сбоку и свернул к ней. Обойдя кругом, я с удивлением обнаружил эстраду с полуразрушенными стенами и деревянным настилом, засыпанным мусором и кусками бетона. От зрительного зала остались три еле видные в земле скамейки. Тонкое дерево пробилось сквозь эстраду, сделав мучительный крюк в месте, где ему удалось отогнуть доску настила.

Лес вокруг эстрады был другим, стихийным. Когда-то здесь существовала или хотя бы предполагалась жизнь, остатки которой медленно уходили в землю.

От эстрады я двинулся на запад, где через полосу взлохмаченных деревьев светил оранжевый блин солнца. Скоро я оказался на ещё одной поляне, неровной и взрытой, где отчетливо виднелись следы грубого вмешательства. Это были не колеи и не следы копания, а странные отпечатки на земле, будто здесь дрались два гигантских кота.

Звук привлёк мое внимания. Я остановился. Это был высокочастотный зуд, напоминавший гудение электрических проводов. Я пошёл в направлении звука. Солнце уже готовилось опуститься за холм слева от меня, где, по моим расчетам, был был режимный посёлок Ключи.

Сотни мух роились у приземистой постройки, напоминавшей или провалившийся в землю сарай, или верхнюю часть военного укрепления. В тёмном проёме виднелся уходящий вниз коридор. Ступеней не было, но метрах в двух под землей я различил бетонное перекрытие. Пахло мочой. Мухи ползали по выщербленным стенам и мелькали перед лицом. Их зуд резко обрывался и возникал вновь. Мухи шили воздух чёрными нитями.

Неожиданно накатил страх, не тот животный испуг, как если наткнуться в лесу на труп собаки, а вполне осознанное чувство, будто в голове сработала сирена и разбудила разум.

Периметр «Зари» охраняется системами видеофиксации и вибродатчиками. Лес вокруг «Зари» может быть заражен. Для чего я пришёл сюда в одиночку, под вечер, без дозиметра и защитной одежды? Я быстро шагал обратно, и каждый комар на моей шее, каждое касание ветки по лицу казались ожогами; я почти чувствовал радиацию.

Заброшенные постройки меня не пугали. Это просто руины. Мертвые камни. Я боялся конкретных вещей, я боялся своего будущего страха, который разгорится от мысли, что я не могу проверить дозиметром свою обувь и не знаю, могут ли комары, выросшие в местных болотах, переносить изотопы.

Я шёл всё быстрее, и вдруг остановился. Нет, я не остановился. Ноги продолжали нести меня к дороге, я лишь чуть-чуть замедлил их шаг.

Я узнал место из сна. Сюда мы выскочили с Алисой из туннеля, убегая от волны, которая шарила по лесу. Деталей того сна я не помнил, но знал, что это то самое место. Это было слабое ноющее чувство, которое охватывает нас, когда мы через много лет возвращаемся во двор своего детства.

Но это странное дежавю длилось недолго. Я снова бежал к выходу. Вдруг где-то слева мелькнул человек. Я на секунду притормозил и всмотрелся в кусты, где нечто яркое маячило в ветвях. Я присмотрелся, и шальная мысль промелькнула в голове: кто-то также потерялся в этом лесу. Кто-то, такой же как я. Очень похожий.

Я окликнул фигуру, но она стояла ко мне спиной. Я подошёл, силясь разглядеть её в резком пятнистом свете, но скоро с облегчением понял, что это лишь старая оранжевая куртка, накинутая небрежно поверх веток. Левый карман был разорвал и свисал, обнажая плоть подкладки.

Я помчался дальше и уже был на тропинке, ведущей к выходу, когда услышал звук или, точнее, чей-то громкий и далекий выдох, который прокатился по лесу громом пустых бочек. В дыхании этого звука мне послышались слова: «Не получится».

Нет, не было никаких слов. Тлеющий вулкан испустил дух. Слова были лишь в моей голове. Просто так совпало. Ветер шуршал в кронах.

— Получится, — подумал я на всякий случай.

Скоро я вернулся на дорогу, снял обувь и забросил подальше в кусты. Джинсы решил выкинуть дома.

Я подошёл к машине и огляделся. Возбуждение мешало думать. Запасной ключ мог быть дома у тестя, потому что автомобиль, фактически, покупал он, и его же ребята ставили сигнализацию, но, возможно, при установке они зашили второй ключ под панель приборов для обхода иммобилайзера, и тогда дело совсем плохо.

У меня достаточно денег на карточке, чтобы вызвать эвакуатор. Я стал гуглить номер подходящей службы. Связь была плохой. Страницы открывались по три минуты.

Вдруг взгляд упал на капот автомобиля, и я увидел ключ с брелком. Они лежал на вентиляционной решетке в промежутке между кромкой капота и дворником. Я уже оставлял их здесь как-то, балда.

Вести машину босиком оказалось неудобно, я натёр на стопе мозоль, но до дома всё-таки добрался. Глядя на меня весело и с укором, Оля спросила:

— Ты куда кеды дел, беспризорник? Ноги-то чёрные.

— Да в бассейне оставил, — соврал я.

 

* * *

Из всей редакции по-человечески мне нравилась Арина. Она была полной и картавой. Изредка на её белом лице появлялась застенчивая улыбка, будто нарисованный алой помадой смайл. На планерках меня успокаивала её неспешная речь. Не важно, о чём говорила Арина — она всегда говорила о доме, выпечке или цветочных горшках.

Природа мужчин, так сильно реагирующих на внешность, поставила Арину в безвыходное положение. Её личная жизнь ограничивалась тихими вечерами с такой же полной мамой и двумя котами. От мужчин она чаще слышала издевки и сказанные полушепотом пошлости. Но даже так Арина не разучилась ценить хорошее отношение и чувство юмора и обладала изрядной самоиронией. Я находил Арину довольно красивой: у неё была белая кожа и необычный разрез глаз; вообще её черты были правильны, только непростительная полнота портила всё дело. Многие считали Арину вялой и глуповатой, хотя ни то, ни другое не было верным.

С Ариной у нас сразу сложились хорошие отношения. Арина умела ценить людей, которые относятся к ней без предубежденности. Ей нравилось, что я не замечаю адресованное ей ехидство, которое порой переходило и на меня. Пару лет назад нас можно было назвать друзьями. В пределах офиса Арина была моим самым частным собеседником.

Потом что-то сломалось. Казалось, что я чем-то обидел Арину, хотя не мог вспомнить конкретный момент, не помнил даже, чтобы когда-нибудь резко ей противоречил. Но ей могли рассказать обо мне что-то плохое или я сам допустил неудачную шутку на каком-нибудь пьяном корпоративе.

Я называл Арину «чистой душой». Её взгляд на жизнь был не по годам взрослым и рассудительным, словно ей было лет шестьдесят, но была в ней и абсолютно детская вера в добро и честность. С Ариной всегда говорила лучшая часть меня.

Охлаждение не было внезапным. Я просто почувствовал отчуждение, и поскольку наши отношения никогда не требовали прояснения, неясным остались и причины этого странного разлада.

Я не исключал, что Арину отпугнули мои перепады настроения и обострившиеся отношения с Гришей. Для Арины была важна эта работа. Она была для неё важнее, чем для большинства из нас. Арина никогда не опаздывала, не срывала заданий, не ленилась работать в выходные. Возможно, общение с человеком на грани увольнения, вроде меня, стало для неё таким же дисциплинарным кошмаром, как не сданная в срок статья.

Мать Арины была уволена за три года до пенсии, и страх оказаться без дохода и связанные с этим унижения приводили Арину в ужас. Она крепче остальных держалась за неудобное кресло, в которое едва помещалась, и слухи о моём грядущем сокращении заставили её смотреть на меня, как медсестра на смертника.

В то утро я чувствовал разбитость, и всё же дал себе обещание во второй половине дня сесть за сборку текста о «Заре». Я хотел подготовить скелет, на котором затем нарастут мышцы и мясо. Пока я видел лишь груду костей, которая подавляла меня своим масштабом.

За десять минут до планерки Гриша прислал мне видео с пометкой «это срочно». Я открыл ролик. Это была запись с камеры видеонаблюдения в магазине. Длинный молодой человек в спортивном костюме попытался выхватить из кассы деньги, но тут же был задержан удивительно проворной кассиршей. «Позвони ментам, узнай, будут ли возбуждаться», — советовал Гриша.

Мне бы хватило времени раскрутить эту историю, написать тошнотик про открытие аквапарка и заняться «Зарей». Но я не хотел распыляться. От такого количества рутины под конец дня я всегда превращался в слабоумного.

Меня это так нервировало, что я психанул и пошёл к Арине. После некоторых уговоров, она почти согласилась взять историю с ограблением на себя.

— Тем бомбическая, только пару звонков сделать, — оживился я.

Вдруг какая-то мысль зашевелилась в красивой Арининой голове.

— Я прх-осто не знаю, может быть, лучше обсудить на планерх-ке? — спросила она с неудовольствием.

— Ты просто скажи, что хочешь писать. Зачем мне Гриша её скинул? У меня ещё аквапарк тиминский висит.

— Не знаю…

Я слегка завелся:

— Слушай, нормальная живая история. А где Неля? Это же по её части.

— Неля в суде, — ответила Арина. — Прх-осто раз тебе Грх-иша сказал…

Зря я вообще упомянул Гришу. Арина считала его громовержцем.

— Ладно, — ответил я, вложив в голос побольше недовольства. — Сам сделаю. Как с цепи сорвались. Знают ведь, что я вчера весь день на репортаже был.

— Они тебе вчерх-а вечех-ом дозвониться пытались, а ты не брх-ал, — сообщила Арина.

— Зашибись. Отправили в эту дыру, а потом дозвониться пытались.

— Вечерх-ом звонили.

Вечером… А вечером я бродил вокруг «Зари» и разглядывал макет кукурузного Буратино.

— А чего звонили-то? — спросил я, предчувствуя какую-то пакость.

Оказывается, вчера произошло любопытное событие. Вечером местные блогеры выложили рассказа о пранке, которым «проверяли СМИ на вшивость». Они разослали по редакциям местных изданий выдуманное письмо от девушки, якобы страдающей от необходимости слушать «Рамштайн» во время…

— Ну ты в курсе чего, — смутилась Арина.

Оказывается, из семи изданий три, включая нашего главного конкурента, опубликовали историю как есть, добавив красок. Два издания не отреагировали вообще, а два пытались выйти с девушкой на связь, чтобы узнать подробности. Три сайта, напечатавших историю, блогеры, по словам Арины, «прх-осто морх-ально уничтожили».

Планёрка началась с этого инцидента. Алик ткнул в меня пальцем:

— Ну у тебя и чуйка, братан. Ты как понял, что это фейк?

— Я не понял, — ответил я честно. — Просто история была тошнотной.

— Ладно, тошнотной, — передразнил Алик. — Беру свои слова назад. Считай, что сегодня ты герой дня. Как съездил вчера? Хорошо всё прошло?

— Неплохо, — соврал я.

На лице Грише читалось недовольство. Глядя в свой блокнот, он сказал:

— То, что мы случайно не вляпались в эту ловушку, безусловно, хорошо. Но с профессиональной точки зрения мы должны были не просто выбросить историю на помойку, а добраться до сути, и если это фейк — выяснить это.

Подключился Борис:

— Такими историями нельзя разбрасываться. Если на секунду предположить, что она была правдой, всё сразу меняется. Ну то есть мы должны уметь отличать правду от вымысла.

— Ну бери в следующий раз и отличай, — сказал я, глядя на Борю в упор. Он сидел как раз напротив, но от моего взгляда увернулся.

— Ладно, хорош, — лениво заметил Алик. — Фартануло пацану — молодец. Главное, позора избежали. На будущее, тщательнее к таким темам походите. Убеждайте меня, что это фейк.

Несмотря на добродушие Алика, Гриша всё-таки наградил меня историей про попытку ограбления, сославшись на занятость Арины, и отправил с планерки обзванивать полицию и прокуратуру, а после браться за репортаж из Тимина.

В обед мне пришлось ехать на место коммунальной аварии, где из-под земли бил трехметровый фонтан воды, а сразу оттуда на встречу с московским экспертом-орнитологом, который приехал в город, чтобы оценить масштаб «сизой чумы», как прозвали в городе проблему голубей.

Эта взявшаяся из ниоткуда тема о вреде городских голубей жила свой жизнью и постоянно требовала журналистского внимания.

Часа полтора мы ходили с орнитологом по городу и разглядывали голубей, самцов с радужном зобом и скромных самок, а ещё одноногих, облезлых, белоклювых. Лексикон мой пополнился новыми словами, вроде листериоз и криптоспоридиоз. Я также узнал много баек о почтовых голубях и ещё больше — о хищных птицах семейства ястребиных, которые были специализацией москвича. Советы его сводились к одному: не трогать мёртвых птиц.

В редакцию я вернулся лишь к четырём, зато с моральным правом отложить статьи про Тиминский аквапарк и орнитлогов.

 

* * *

Поздно вечером в опустевшей редакции, не считая начальства, остались я и Виктор Петрович Самохин. Когда-то он был главным редактором двух значимых городских газет, а теперь досиживал свой век у нас, поражая эрудицией молодых стажёрок. Он писал быстро и обо всём: огуречная рассада или перипетии мировой политики интересовали его в равной степени. Абсолютная всеядность Самохина позволяла ему усидеть на многих стульях: он заполнял анекдотами последнюю страницу газеты, писал авторские колонки под псевдонимом Кеша Троицкий и редактировал гороскопы, которые присылал в редакцию какой-то звездочёт.

Судя по громки и редким ударам по клавишам, Виктор Петрович поймал волну. Я сидел тихо, чуть пригнувшись за монитором, чтобы не привлекать внимание Самохина, потому что за день его цепкий разум переполнялся удивительными фактами, которыми хотелось с кем-нибудь поделиться.

У меня по-прежнему был творческий ступор. Творческий ступор — это просто страх. Страх написать то, что не имеешь в виду. Страх остаться непонятным. Страх неудачи.

Работа в таком состоянии: всё равно что попытки утолить жажду сахарным сиропом.

Я шёл на кухню и наливал себе кофе, и вдруг, спонтанно и ясно, ко мне приходила первая фраза статьи. Она звучала поставленным дикторским голосом спокойно и убедительно. Слова, как тяжелые буи, ложились на поверхность, и плавно оседали, окутываясь смыслом.

Я бормотал эти слова про себя скороговоркой, мчался к компьютеру, быстро бил по клавишам.

Но что-то уходило. Слова ложились на лист без связок, как набросанные камни. Я менял их местами, добавлял, убирал. Я помнил слова, но не помнил смысла, который так хорошо понимал там, у кофе-машины. Я возвращался к ней и наливал половину кружки, уже третью по счету.

Просто трусость и ничего больше. Я лишен свободы самовыражения, потому что свобода уменьшается с ростом количества зрителей, а у меня их — целый зал. Я, как автор, неотделим от своего читателям, а это — одна из форм продажности. Я думаю не о том, что хочу написать. Я думаю лишь о том, как это воспримут Мостовые, Скрипки и Ветлугины.

В офис зашла Алиса. Я увидел её краем глаза и почувствовал приятный озноб, который бывает, когда встречаешь недавно снившегося тебе человека. Вместе с Алисой в ньюсрум зашёл её двойник — тот, что был сшит из тонких тканей недавнего сна.

Я не выдал себя. Я печатал и стирал бессмысленные строки. Двойник не имел отношения к реальной Алисе, которая пришла сейчас к Алику и с ним, наверное, и уедет.

Я одернул себя. Какая ерунда. Какая чушь. Мне вообще без разницы, с кем она уедет. Зачем я об этом думаю?

Алиса направилась к прозрачному кабинету, откуда доносились приглушенные голоса: Алик что-то доказывал Грише. Гришу почти не было слышно, и его присутствие выдавали только паузы в гуле, который создавал Алик. На верхних нотах стекла аквариума слегка дрожали.

Алиса приоткрыла дверь, и голос Алика зазвенел отчетливо:

— Ну, подожди, значит. Ты видишь, я занят.

Она прикрыла дверь и пошла вдоль пустых редакционных столов. Я услышал её голос совсем рядом.

— Здравствуйте, Максим.

Я подскочил, неловко протягивая ей руку. Ладонь ее была гладкой и тонкой.

— Как продвигается ваша статья о Филино? Вы не доделали ещё?

— В процессе как раз, — сказал я. — А вы…

— Можно на «ты».

— Да. Так ты оттуда разве?

— У меня там жили двое родственников, дядя и двоюродная сестра. Дядя уже умер. Его звали Пётр Халтурин. Дочь сейчас в Питере, вышла замуж. Я очень давно была в Филино почти всё лето. По-моему, в 1997 году. Там очень напряженная обстановка была. Тогда об этом не говорили. Вы, наверное, сами знаете. Я просто рада, что кто-то занимается этим.

Я растерялся:

— По правде сказать, статьи может не получиться. А что именно ты имеешь в виду под напряженной обстановкой?

— Не знаю. Мы тогда были маленькие. С нами не обсуждали. Просто разговоры шли. Люди боялись чего-то. Об этом не говорили. Это, знаешь, чувствовалось. Нам запрещали пить воду из реки. Очень много слухов было. Что на кладбище могилы в полночь дышат, — она звонко рассмеялась, прикрыв рот ладонью. — Ну, правда, очень жутко было.

Алиса рассказала, как тогда, летом 1997 года, в деревне вдруг появился серый уазик «буханка», который ездил от дома к дому. В нем были водитель и фельдшер; последний срезал у жителей волосы и упаковывал в прозрачные пакетики, клея ярлычки с именем и точным адресом проживания. У Алисы тогда волосы были до плеч, и фельдшер срезал небольшую щепотку длиной сантиметра три. Тётка Алисы, носившая локон, наотрез отказалась распускать волосы; её уговаривали полчаса и всё же убедили отдать буквально три волоса с виска. Смысл процедуры никто не объяснял. Фельдшер сказал лишь, что приказ касается всей области.

— Кстати, ты мне недавно снился, — сказала Алиса вдруг.

Не знаю, что меня остановило в тот момент, но я сделал вид, будто это лишь забавная подробность и не более. Я не стал рассказывать о своём сне. Это выглядело бы как заигрывание.

— Да? — усмехнулся я. — Надеюсь, в героическом виде?

— Мы в окрестностях Филино встретились как будто.

— Ну бывает.

Я вдруг обнаружил себя сидящим за компьютером и печатающим какие-то бессмысленные строки, всем своим видом показывая, что мне пора работать. Даже не знаю, почему я так сделал.

Алиса отошла в дальнюю часть ньюсрума и там села за стол сисадмина Олега. Меня так и подмывало снова подойти к ней, извиниться за сухость, поговорить. Но пока я решался, Алик выскочил из своего аквариума и быстро пошёл между столами к выходу, жестом показывая Алисе следовать за ним. Он был раздражен.

Глядя им вслед, я размышлял, какое приворотное зелье могло скрепить эти отношения? Даже их контуры в просвете коридора выглядели фигурками из разных наборов. Крепкий, но слегка косолапый Алик напоминал гнома. Алиса была похожа на фею.

Скоро ушёл и Гриша. Когда всё затихло, Самохин прекратил стучать по клавиатуре, развернулся ко мне вполоборота и сказал:

— Шикарная баба.

— Шикарная — да, — отозвался я равнодушно и от этого почувствовал унижение, будто я неспособен оценить её самостоятельно. — Но пара странная. Не понимаю, как она могла клюнуть на такого Винни Пуха.

Самохин усмехнулся:

— Нет, тут всё как раз понятно. Алик нормальный мужик. Альфа-самец такой. Лидер. Фасонит немного, но сейчас, знаешь, бабы на другое смотрят. Нет, тут как раз всё понятно.

У Самохина всегда всё понятно.

Я вернулся к своей писанине и обнаружил удивительную метаморфозу. Зрительный зал, все эти безликие критики, глядевшие на меня из темноты, вдруг исчезли. Осталась только Алиса. Я чувствовал её присутствие, как если бы она продолжала стоять за моей спиной.

Мысли потекли на лист. Я начал с описания Филино, небольшого села между полей и рощ, где бегут по земле тени облаков и ходят по берегам реки тени другого рода: худые мазутные коровы. Истории Филинцев я привел без сгущения красок; я описал их разными: больными и отчаявшимися, спившимися, работящими.

Я рассказал о закрытости Филино в годы существования 69-ой ракетной дивизии и о повышенном интересе к тамошним проблемам в конце 90-х, когда сняли режим секретности. Я упомянул рассказ Алисы о фельдшере, собиравшим в пакетик срезанные волосы.

«Этот интерес, немыслимый в советские годы, должен был привести к результатам, но за двадцать лет не выяснилось ничего нового. Филино попало в медийную ловушку: то, что не порождает сенсации, надоедает. Интерес к посёлку угас, но проблемы остались», — писал я.

Позвонила Оля. Ей не нравилось, что я второй вечер подряд прогуливаю ужин, тем более, были приглашены тесть с супругой и Олина сестра. Я сказал, чтобы начинали без меня.

Я вернулся к рассказу о жителях, которые перестали жаловаться и ждали конца. Я сделал ссылку на форум, где женщина под ником Asya19 рассказывала о смерти отца.

Я рассказал о точке в нескольких километрах от села, где мы нашли сильное ионизирующее излучение. Я рассказал о кладбищах, которых в Филино больше, чем медицинских пунктов.

Самохин ушёл домой. Снова позвонила Оля. Мы поговорили на повышенных тонах, и я почти бросил трубку, потому что мысли прилили к голове хуже насморка. Я ощутил зуд, будто собираюсь чихнуть и застучал по клавиатуре, коверкая слова и переставляя буквы.

Я упомянул, что вблизи Филино находится некий объект, о котором почти нет информации, кроме списка его многочисленных госзакупок. Я предложил читателям подумать, может ли существовать гипотетическая связь между этим объектом и заболеваемостью Филино, а заодно решить, почему десятки комиссий, посетивших Филино двадцать лет назад, не заметили столь очевидного слона?

Я описал проект «Зари-2» (как прозвал его сам) — хранилища радиоактивных отходов на юге области, — и сделал ссылку на вышедшую ранее статью Самохина. «После общественных слушаний опубликован 300-страничный документ ОВОС, в котором лишь в одном абзаце упоминается источник радиоактивных отходов. Упоминается, но не конкретизируется. Это оставляет открытым вопрос: какими именно отходами планируется заполнить 32 укрепленных хранилища нового могильника?», — писал я.

Для усиления красок я упомянул вчерашнюю поездку, не конкретизируя место: лес, забор, распятый Буратино, заброшенная эстрада и постройка, скрывающая ход в подземелье. Сколько микрорентген показал бы дозиметр в этом тоннеле?

Последний вопрос был адресован уже не читателям. По-хорошему, нужно было выяснить это самому. Но лезть туда в одиночку не хотелось.

Я зашёл в соцсети и увидел, что мой первый информатор Guillo в сети. Я написал ему:

«Привет, вчера был проездом у „Зари“, видел недалеко какую-то постройку с тоннелем, уходящим под землю в направлении комбината. Как думаешь, стоит туда слазить? Вход открыт, не охраняется».

Я прицепил фотографию места. Как и предыдущее сообщение, это осталось без прочтения. Возможно, Guillo включил меня в черный список.

Я ещё раз перечитал статью, испытав удовлетворение. В ней было спокойствие, которого не достает крикливым жёлтым публикациям, и всё же в процессе чтения чувствовалось нарастание тревожной атмосферы, которая разряжалась вспышкой озарения после косвенного, ни к чему не обязывающего упоминания «Зари». Я ничего не утверждал, и всё же мысль читалась между строк. Шах и мат, Скрипка.

Эта не статья-обвинение. Это статья, призывающая изучать вопрос дальше. Я хорошо уяснил, где проходит красная черта.

Внося мелкие правки, я перечитывал статью заново, и после четвертого круга понял, что от усталости могу что-нибудь испортить.

Я долго выбирал название и в конце концов остановился варианте: «Загадки Филино: что отравляет жителей самого мрачного посёлка области».

Было полдесятого. Оля позвонила в третий раз, и я, извинившись, пообещал выехать через пять минут.

Перед отъездом я отправил статью сам себе по почте, а потом три раза проверил, ушло ли письмо, сохранилось ли оно в папке «Отправленные» и ту ли версию статьи я послал. Файл назывался нейтрально — «Белый вариант».

Напоследок я полез в соцсети. Один из френдов, начинающий пенсионер, любитель антикварных изделий и краевед, разродился вдруг невероятном постом с хештэгом #бывшие, в котором скрупулезно перечислял своих пассий. Их оказалось восемнадцать штук — на трёх он был даже женат. Он не называл фамилий, но каждую как-нибудь характеризовал:

«Мариночка, столько лет прошло, а я до сих пор помню запах её волос. У Анюты был собака, вроде пуделя, которая очень ревновала ко мне, стоило появиться на пороге, лай стоял до потолка. Симу я встретил на конференции в Ялте, и надо же так совпасть: мы оказались соседями по саду…»

Бывшие стали для него антикварными изделиями. Они мумифицировались в его памяти. Он писал о них, как пишут в мемуарах. Он сдувал с них пыль, поправлял макияж и думал, наверное, что оказывает им честь.

Я мог понять, почему шестидесятилетний мужчина живёт прошлым. Я не мог понять, для чего нужен этот тщательный текст, от которого берет оторопь, будто стоишь у окна чужой спальни. Под его сообщение было несколько испуганных лайков и ни одного комментария.

Тот же Самохин раньше был ходоком похлеще, да и в творчестве плодовит ужасно. Но даже ему хватило такта не писать о своих подвигах хотя бы ради нынешней жены. А может быть, просто его список был слишком обширен.

Когда меня клинит на какой-то мысли, я представляю собаку, которая отряхивается после купания. Всё, больше ни слова об антикваре и его «девчулях». Бр-р.

Но едва я избавился от антиквара, меня зацепил другой пост — всего-то две строки. Его написала Саша, журналистка из другого города, с которой мы временами пересекались в Москве. Она была хорошей, тактичной и даже замужней. Она написала:

«Не виделись много лет. Жив ли ты — не знаю. Забыть всё равно не могу #бывшие».

На маленькой аватарке Саша напоминала Олю: тоже тёмные волосы, тоже требовательный взгляд.

Я невольно подумал, не пишет ли такой же пост Оля; пусть не по-настоящему, а полушёпотом, под подушкой? Как же вы задрали меня своими #бывшими.

Я вышел из офиса, и пожалел, что нужно впихивать себя в душную машину, которая пахла тканью и пластмассой. Солнце скрылось за домами. Пахло дымом. Я завел двигатель и несколько минут стоял, прислонившись к машине. Я смотрел, как просвет между домами затягивает нежно-розовой пеной, будто в йогурт накапали вишневого варенья. Что-то большое ждало меня на горизонте.

Среди запаха асфальта и дыма я различал волнующий аромат городской листвы. Хотелось на озеро. И ещё хотелось футболку с надписью aloof, что означало «отрешённый».

К моему приезду тесть с семьей уже собирался домой, сытый Рикошет спал под яблоней, и свидетелем моего одинокого ужина стал лишь строгий Вантуз, который сидел на гарнитуре и вычислял, враг я ему или друг.

 

* * *

Есть особая разновидность журналистского зуда — желание поделиться только что написанным текстом. Мнение первых читателей крайне важно. Пусть потом их будут тысячи, но если текст увидел лучший друг, жена или главред, ты уже чувствуешь, что всё не напрасно.

Есть и еще один журналистский зуд — страх опоздать. Можно готовить статью полгода, но в день выхода всё равно кажется, что нужно было выкладывать на сутки раньше, потому что накануне самый благодарный читатель собрал вещи и отбыл в длительный отпуск.

С утра во мне бродило желание отправить статью Грише. Можно было послать и Алику, но энтузиазм шефа меня пугал — он не станет её читать и сразу потащит в онлайн, да ещё приделает какой-нибудь жуткий заголовок, за который потом спросят с меня.

Другое дело — скептик-Гриша. Мне приятно его удивить. Он не даст статье прямого хода, но после правок наверняка признает, что получилось неплохое журналистское расследование. Мне хотелось доказать Грише, что не только он разбирается в цвете пуговиц офицерских мундиров.

Я пробежался ещё раз по статье, отметив приятную гладкость изложения, и отправил Грише с небольшим сопроводительным текстом.

Я долго проверял, тот ли файл прицепился к письму, но когда всё было готово, меня вдруг одолели сомнения. Оставалось щёлкнуть пальцем по кнопки мыши, но мышь будто приготовилась дать сдачи разрядом тока, что, кстати, порой случалось.

Не послать ли статью обоим шефам сразу, чтобы горячность одного уравновесили сомнения другого?

Я заблокировал компьютер и отправился за кофе. Возвращаясь, я так шоркал кедами по офисному ковролину, что мышь в самом деле треснула меня разрядом и на пару минут умерла.

Эта мышиная цензура меня разозлила. Едва она очухалась, я открыл письмо и тут же нажал кнопку отправить — с таким чувством, наверное спускают курок на врага. Облегчение было таким, будто удалось схватить за кончик занозу и ловко вытянуть её из-под кожи, оставив лишь чистую каплю крови.

Впервые за долгое время я наслаждался планёркой. Моя разговорчивость вызвала раздражение Бори. Он жаловался, что никак не может закончить материал про пенсионера, который в прошлом году после смерти жены осуществил мечту молодости — проехал всю Россию от Владивостока до Пскова на мотоцикле «Урал».

Мне было досадно, когда он высмотрел этого деда-путешественника в соцсетях — тема выглядела беспроигрышной. Но теперь, когда Боря ныл и требовал освободить его от текучки, я давал ему мысленную отповедь.

Да, Борька, мы выживаем в трудное время. Мы поглощены рутиной. Мы пишем для души под прикрытием фантомных вкладок браузера и никому не нужных статей. Мы занимаемся настоящей журналистикой в свободное время. Настоящая журналистика теперь возможно лишь на правах личной инициативы. Не проси, Боря, а бери. Бери, как это сделал я.

Гриша всё же пошёл на уступки и распределил часть Бориных тем на Виктора Петровича и Арину.

Боря ещё немного поворчал, но скоро его оборвала Неля, из которой сенсационные темы сыпались, как горох. Пару лучших она оставила себя, а остальные отдала Арине и мне.

Я обратил внимание, насколько странным казалось лицо Нели в зависимости от ракурса. В анфас оно было приятным и почти кротким, в профиль — узкоглазым, длинноносым, похожим на голову хищной птицы. Из контрастов состоял и её характер: Неля могла бесстрашно разоблачить зарвавшегося чиновника и тут же опубликовать в фейсбуке трогательный пост о том, как много для неё значит звездное небо. Неля жила на повышенных оборотах. В промежутках между работой она успевала зажечь в ночном клубе, сплавиться на каяках, отвезти детей бывшему мужу, повздорить с нынешним, а вечером снова написать трогательный пост о том, как несутся прочь года, а она всё ещё чувствует себя маленькой беззащитной девочкой, которая смотрит на полную луну.

Какая-то часть Нелиной натуры была близка мне, но в жаровне планёрок эта часть оставалась недоступной. Неля походила на орех с мягкой сердцевиной.

Тем более, после нескольких перепалок она считала меня высокомерным, но недостаточно борзым, и свои темы отгружала мне с видимым сожалением.

Порой я думал, что нам нужно с ней хорошенько выпить и поговорить. Мы с Нелей не такие разные. Но повода напиться вместе всё не было.

Арина возвышалась над столом и напоминала матрешку с ярким макияжем на бледном-бледном лице. Она безропотно принимала валившиеся на неё распоряжения. На её рукавах были кошачья шерсть и запах маминой выпечки.

Виктор Петрович никогда не смирится с двойственностью своего положения. Он старше нас и опытней, и так долго работал главредом, что иногда прикрикивает даже на Гришу, вызывая эстафету улыбок. А потом в нём просыпается весёлый дед-скоморох, простой и добродушный, и с азартом провинциального актера рассказывает о встрече с Ельциным, которая всё больше напоминает редакционный фольклор.

Получил ли Гриша моё письмо? Прочитал ли? Гриша держался ровно, мои темы выслушал с вниманием, пометил что-то в ежедневнике, но не выдал себя ничем. Я гадал, случайно ли это внимание или он всё же видел статью и проникся ко мне интересом?

В конце планерки я спросил:

— Ты моё письмо видел?

— Нет ещё, — ответил он, и мне стало обидно, будто всех взяли в поход, а меня — нет.

Гриша тут же отвлекся на вздёрнутую Нелю, которая жаловалась на некого Исаева, обещавшего оформить аккредитацию и забывшего об этом.

Вернувшись к компьютеру, я обнаружил в почте уведомление о личном сообщении от Guillo, и как ошпаренный я полез в мессенджер. Я не ждал ничего сверхъестественного, потому что идея лезть в подвал около «Зари» попахивала очевидной авантюрой. Но всё же было приятно, что он хоть как-то отреагировал.

Впрочем, я ошибся на его счёт.

«У дураков мысли сходятся, — писал Guillo. — Давно собирались слазить в эту нору около Зари. В субботу устраивает?»

«Обалдеть, — написал я. — А с кем вы собираетесь?»

Появилось уведомление, что собеседник печатает ответ. Я замер, боясь спугнуть. Уведомление то появилось, то гасло. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем появился ответ:

«Я и пара ребят».

Я ответил мгновенно:

«Я готов. Там может быть радиация. Не боитесь? Могу взять дозиметр напрокат».

Пауза снова затянулось. Наконец, пришло сообщение:

«Дозиметры есть. Главное, не валяться в траве. Возьми старую обувь и одежду, потом выкинешь. Респиратор дадим».

Мы договорились встретиться послезавтра, в субботу, в три часа дня на грунтовой дороге, которая шла от поворота на Ключи в сторону «Зари». Место Guillo отметил на карте флажком.

 

* * *

Утром в пятницу у меня была запланирована встреча. Владелец автомастерской в центре города рассорился со своим партнером, написал в редакцию, и Гриша почему-то решил, что из этого бизнес-конфликта может получиться статья. Тему отгрузили мне. Я не сопротивлялся: мне хотелось как можно лучше сработать в пятницу, чтобы не оставлять долгов на субботу.

Сотрудники мастерской долго не могли понять, кто я и почему хочу встретиться с их шефом, звонили ему по телефону и даже бегали лично. Вход в контору оказался на уровне второго этажа, куда вела металлическая лестница. Когда я появился на пороге, на лице владельца отразилось удивление и даже неудовольствие, будто он слышит обо мне впервые.

Хозяин автомастеркой оказался мужчиной средних лет в очень белой рубашке, над которой нависало его грустное лицо. На фоне такой белизны оно казалось совсем мрачным.

Он предложил мне чай или кофе, я выбрал кофе и тут же пожалел, потому что он потянулся за банкой самого ужасного растворимого порошка, который на вкус был не лучше жжёной резины. Однако до кофе не дошло, потому что хозяин мастерской надолго провалился в телефонный разговор, потом вышел из конторы, а когда вернулся, задумчиво сел за стол и долго теребил авторучку, глядя в какую-то ведомость.

Наконец, он пришёл в себя и предложил мне спуститься в цех, где «удобнее переговорить». Не успели мы дойти до цеха, он снова куда-то исчез, передав меня помощнику, молодому парню с рыжим лицом, которого я безуспешно пытался разговорить о делах фирмы. Некоторое время мы стояли молча у ворот мастерской, и от нечего делать я стал прогуливаться вдоль её фасада, разглядывая битые автомобили. Некоторые были укрыты покрывалами, и один привлек моё внимание ярко-оранжевым цветом. Я вспомнил, что похожая машина была у Саввы, и как-то они с Олей подвозили меня на ужасно тесном заднем сиденье. Я спросил у рыжелицего:

— Что за машина?

Он несколько секунд смотрел, точно не понимая вопроса, затем пожал плечами.

— Не знаю, — ответил он с раздражением. — У Лёхи надо спросить.

Скоро вернулся шеф, позвал меня в цех, где громко выла циркулярная пила. Шеф повёл меня в небольшую подсобку, где мы расположились на стульях, окруженных баллонами с газом, которые в такой тесноте и духоте казались взрывоопасными.

— Это углекислота, — хмуро парировал моё шуточное замечание хозяин.

Разговор давался ему через силу. Он произносил фразы и нервничал, будто сомневался, способен ли я их правильно понять. Он говорил так, будто за полчаса интервью требовалось объяснить мне всё Римское право.

— А вы на диктофон не будете записывать? — спросил он.

— Нет, я предпочитаю запоминать.

— Я думал, лучше записать.

«Сказал бы ты что-нибудь по сути, я бы, может, и записал», — ответил я мысленно, но вслух ответил что-то вежливое.

Это его расстроило. Он заподозрил во мне самозванца и дважды назвал «Дирижабль» газетой. С интернетом он был на «вы» и не скрывал этого. Идея обратиться в СМИ наверняка принадлежала кому-то из его советчиков, может быть, юристу, и мы оба не вполне понимали, зачем сидим в этой духоте между баллонами с углекислотой.

Я попытался подвести его к рассказу о конфликте с бывшим партнером, и вдруг выяснилось, что конфликта нет, а если и есть, шеф не намерен никого обвинять и раздувать историю. Он говорил с обидой в голосе, будто я пытался стравить его с бывшим коллегой.

Я спросил, чего же он тогда ждёт от редакции? Он оживился и заявил, что у них было три мастерских, одна из которых перешла бывшему партнеру. Работает тот якобы безобразно, но под похожей вывеской, отчего люди переносят негатив на прочие две мастерские. В статье он хотел рассказать, как его экс-напарник со своей «марамойской конторой» портят имидж всех мастерских, две из которых работают «на зависть многим».

— Эммм… — я остановил его тираду. — Это уже, скорее, рекламная статья.

Его задела моя прямота и корыстность. Он потащил меня в цех и стал показывать итальянское оборудование, которого, по его словам, нет ни в одной другой мастерской города.

— Вот окрасочная камера, — показывал он комнату, вход в которую был закрыт толстым полиэтиленом. — Не китайщина, нормальная камера, сотню тысяч баксов стоит. Специалист поймёт. Очень хорошая камера. Всё по технологии.

Он принялся рассказывать про какую-то тётку на Volvo, называя её дурой и блондинкой, которая царапает машину раз в месяц, чинит у него и бесстрашно царапает снова.

Он показал мне итальянский стенд для вытяжки кузовов — грязный подъёмник с парой гидравлических лап и ржавыми цепями на них.

Мастерская была почти пустой. Лишь в дальнем углу стоял битый автомобиль, с которого усердный мастер срезал лишнее.

Чувствуя, что аргументы меня не убеждают, шеф вдруг спросил, сколько стоит реклама, и когда я назвал сумму, ответил быстро, словно готовил ответ заранее: «Ну это нормально».

— А о чём будет статья? — спросил он.

Я ответил, что можно написать про итальянское оборудование и лояльных клиентов и так далее. Он охотно закивал, а потом вдруг снова убежал куда-то через весь цех, оставив меня с помощницей. Та жевала жвачку и закатывала глаза, намекая на то, как её достал шеф. Помощница то и дело поглаживала экран, набивала ноготком ответы и незаметно улыбалась. Мы обменялись контактами на случай, если шеф всё же решит размещать рекламу.

Я вышел из пахнущего ацетоном цеха на свежий воздух и с облегчением подумал, что никакой рекламы не будет.

Оглядевшись, я подошёл к оранжевому автомобилю, приподнял край брезента и заглянул внутрь. Передняя часть машины была основательно разбита и напоминала смятый окурок. Стекол не было, крыша вминалась внутрь, как гамак. Скоро я понял, что у Саввы был какой-то «Форд», а эта машина напоминает «Тойоту».

Всё же внутри меня осела неприятная оранжевая тина.

 

* * *

По пути в редакцию я заехал в свою родную квартиру пообедать. Изредка я навещал её, чтобы проверить, нет ли следов затопления.

В старой квартире всегда был сумрак. Может быть, тополя под окнами разрослись или я просто привык к прозрачности современных домов. Квартира находилась на четвертом этаже, но мне всегда казалось, что я захожу в подвал.

Было душно и пахло как в детстве: книгами. Запах настоялся, отяжелел и лёг на пол, поднимаясь вихрями из-под моих ног, словно бесясь от моего появления. Запах был узнаваем, но порождал не воспоминания детства, а ощущение мучительного сна.

Я открыл форточку, усыпав всё старой краски. Потом проверил трубы на кухне и в туалете. Одна была мокрой от конденсата.

Квартира давила меня теснотой. Раньше она казалась просторной, живой, полной загадок и потайных уголков. Я бегал по ней с игрушечной саблей и прятался в пещере платяного шкафа.

Теперь квартира съёжилась и метила острыми углами в самые болезненные точки. Она мстила за моё предательство.

Я поставил чайник на газовую конфорку, с трудом зажёг её, достал из неприкосновенного запаса консерву и пакет быстрорастворимой лапши. Чайник долго выходил из спячки и кряхтел, я проверил его носик-свисток, ушёл в комнату матери и достал альбом с фотографиями. Диван разъехался подо мной, как плохо установленная раскладушка, плюнув облачком пыли.

Я вынул из альбома пачку фотографий, зажатых между страницами. Мы с отецом стоим на берегу речки с длинными удочками. Речка впадает в море. У отца сожжены плечи. Я щурюсь от солнца и похож на монгола. Где-то около Сочи.

Мы с мамой сидим на синей карусели в виде ракеты. Мне года четыре. Может быть, это городской парк. Я смотрю, наверное, на киоск с мороженым или на другого мальчугана и его радиоуправляемую машинку.

Мой выпускной класс перед последним звонком. Апрель 2006 года. Лицо моё в тот день горело от неудачного бритья. Костюм висел, как на бревне.

Вот отец и его коллеги сидят в тесной лаборатории. Со всех сторон приборы, осциллографы и вольтметры. Виден громоздкий монитор с небольшим экраном. Отец что-то переключает на панели за спиной, развернувшись к ней вполоборота. С ним его друг, профессор Баштанник, и ещё двое коллег, которых я помню только по лицам. А вот Дамир Ильсуров, лаборант. Он единственный смотрит в объектив и будто подмигивает фотографу.

Вот совсем молодая мама стоит в институтском дворе. Скоро они познакомятся с папой неподалеку от этого места, в магазине «Профессорский». Сейчас на ней летнее платье, которое ветер растянул косым треугольником-парусом. Может быть, в день их знакомства на ней было именно оно.

Купе поезда, четверо, нет, пятеро пассажиров. Снимок 1986 года, за несколько лет до моего рождения. Отец совсем молодой и ещё без бороды. Не отец, а какой-то шарж. Я его таким совсем не помню.

Неожиданно меня охватывают сомнения. Я смотрю на человека, лежащего на верхней полке и глядящего в кадр наискосок, из-под руки. Мне начинает казаться, что это и есть мой отец, а тот, что сидит внизу — просто похож. Да нет… Отец всё-таки внизу. Вот его характерная поза, вот рука, упёртая в колено, и вид, как у паука. А тот, что сверху, похож на меня. Прямо вылитый я. Замечал ли я это раньше?

Свист чайника стал назойливым, захлебнулся и резко прекратился. Свисток с грохотом упал на плиту. Я вернул фотографии на место и поспешил на кухню, где конфорку уже заливало кипятком.

 

* * *

В субботу мне не спалось. Я встал около восьми, разбудив и Олю, и это дало ей большой разбег, чтобы отговорить меня от поездки. Мы чуть не поссорились.

Внутренне я соглашался с ней. Что за идиотская блажь лезть с незнакомыми сталкерами туда, где, возможно, фонит как под четвертым энергоблоком Чернобыльской АЭС? Впрочем, для Оли я подготовил другую легенду, по которой мы с Димкой планировали лишь порыбачить и сходить в баню. Тем не менее, её сопротивление было ожесточенным, будто она что-то предчувствовала.

— С лодки рыбачить? — не унималась Оля. — На прошлой неделе рыбаки перевернулись.

— Так шторм был.

— Вы там напьетесь и купаться полезете.

Я набил целую сумку вещей: взял грубую одежду, фонарь, прокатный дозиметр, термос, автомобильный трос, перчатки и нож. Для конспирации прихватил спиннинг тестя и набор его блёсен, которые валялись в гараже, взял маску с трубкой, ласты и буханку заплесневелого хлеба. Сумку я бросил на заднее сиденье автомобиля, в багажник положил фотоаппарат, и когда всё было готово, окончательно потерял покой.

Чтобы не передумать, я выехал раньше срока. На месте, которое обозначил Guillo, я бы за час до назначенного времени, отогнал машину в кусты и уселся в траву так, чтобы видеть дороги не слишком отсвечивать.

Кругом было поле цветущего иван-чая. В полукилометре на юге темнел лес, за которым начиналась «Заря». Поле искрилось желтыми цветами, которые разбавляли густую синеву. Неуверенно скрипел кузнечик. От земли поднимался сладкий жар. Я откинулся назад и лёг в траву, которая нависла теперь надо мной, как лес. Небо плыло медленно, будто его волочила за собой ленивая лошадь. Звуки доходили до меня, как через поролон. Шею колола трава и жуки.

Лежать долго я не смог. Нервозность и страх поймать клеща подняли меня, поэтому некоторое время я шагал вдоль дороги взад-вперед. Так я привлекал внимание. Я снова сел в траву и представил, что времени нет, а всё, что может произойти, уже произошло. Я уже там, где должен быть. Я уже здесь. Я — нигде и никогда.

Меня начало клонить сон. Оставалось ещё полчаса, когда дремоту отогнал звук автомобиля. По просёлку ко мне двигался темный микроавтобус с интересными номерами. Автобус ехал медленно, переваливаясь по неровной дороге, как толстый ленивый грызун.

Я стал вспоминать, куда вела эта дорога. По-моему, она вела к проплешине у самой «Зари», с которой расходились колеи в сторону самого комбината и обратно, в направлении Ключей.

Автобус остановился. Из него вышел человек в чёрной футболке. У него были очень длинные руки, которые напоминали сварочные клещи. Он двинулся ко мне, сделав жест, вроде приглашения. Я встал. Маскироваться было поздно.

— Телефон давай, — протянул он свою клешню.

Загар на его предплечьях лежал кольцами; наверное, он носил разную длину рукава.

У него был взгляд собаки, которая держит тебя на мушке перед тем, как броситься, грохотнув цепью. Две морщины расчертили его щеки. Должно быть, лицо его частенько принимало брезгливое выражение. Он говорил по-деловому и вкрадчиво.

— Телефон давай, — потребовал он снова и раскрыл ладонь.

Голос был негромким, почти доверительным.

— Зачем? — спросил я, выигрывая время, сам не знаю для чего.

Он смотрел мимо меня. Ответ мой не разозлил его, но и не остановил. Он его как будто не услышал.

— Телефон, — потребовал он тем же голосом. — Давай, давай.

Его раздражала рутина моего сопротивления. Но он привык и научился преодолевать собственное раздражение. Он знал финал этой истории. Он делал скидку на мою неопытность. Он не бил сразу, не заламывал руку. Просто счётчик в его голове вёл обратный отсчет.

Он изобьет меня, но сделает это без удовольствия. Избиение — это чёрт знает какой фитнес. Да и соперник я неинтересный.

Я достал из кармана телефон. Быстрым движением он сунул его в брюки.

— Фотоаппарат давай, — потребовал он.

— У меня нет.

— Есть. В машине. Вскрывать будем? Может, ещё что-нибудь найдем?

— Не надо.

Мы молча прошли к машине, я открыл багажник и отошёл на шаг. Человек деловито порылся в вещах, накинул на плечо сумку с фотоаппаратом, ощупал её и приказал идти за ним. Сумку с остальными вещами на заднем сиденье он не заметил.

Боковая дверь минивэна с грохотом разъехалась передом мной. Оттуда повеяло холодом кондиционера. Потный от жары, я почувствовал себя словно в морозильнике. Холодная струя уперлась в меня, как беспардонный взгляд. Снова хлопнула дверь, но на этот раз оглушительно.

В салоне микроавтобуса были развернутые друг к другу диваны и откидной столик у бокового окна. Обстановка напоминала купе хорошего поезда.

Автобус поехал, раскачиваясь на кочках. Плотные шторы закрывали окна. Такая же штора отделяла пассажирскую часть от кабины. Сильно пах ароматизатор, будто разлили мужской одеколон.

Если не считать морозности, обстановка была даже уютной. Машина шла плавно и почти тихо. Гул мотора спотыкался при смене передач.

Я попытался выглянуть в окно, но шторы оказались закреплены хитрым образом. Через небольшую щель бил нестерпимый свет.

— Куда мы едем? — спросил я громко. — Что за ерунда? Беспредел вообще.

Шторка впереди приоткрылась. Я увидел два пухлых пальца, прихватившие её край, как пинцет. Донёсся голос пассажира, который сидел рядом с водителем:

— Ты беспредела ещё не видел.

Я откинулся на спинку кресла. Скоро ход автобуса стал совсем ровным. В узкой щели за окном мелькало поле.

С переднего сиденья донеслись голоса. Слов я не разбирал, но один из них был женским, звонким и смешливым. Это меня немного успокоило.

Потом дорога снова стала разбитой, фургон болтался и скрипел, с переднего сиденья доносились возгласы водителя. Ещё через несколько минут мы остановились. Я прислушался. Теперь голоса звучали отчетливей. Водитель приоткрыл окно. Пассажир громко объяснялся с кем-то снаружи.

Я узнал голос, вернее, узнал напористую манеру капитана Скрипки.

— … ну а чей приказ, сам думаешь, чей приказ? — разобрал я кусок фразы, переходящей в смех. — Ну а я что сделаю, а если он так сказал. Паны дерутся, у холопов чубы трещат.

В ответ донеслось неразборчивое бубнение.

Скрипка ответил:

— Так у вас каждый день ЧП. Что, сами разобраться не можете? Ладно, Вася, я тебе потом письменно отвечу. Ну я сказал — отвечу.

Разговор потеплел и свернул на обсуждение какого-то Смирнова, который, по словам Скрипки, «всегда так делает, а потом к нему бежит».

Автобус тронулся и перевалился через подъем, вроде лежачего полицейского. Я приоткрыл штору и увидел створ ворот. Мелькнул военный камуфляж.

Мы набрали ход, но ехали не быстро. Яркий свет за окном слепил. Мелькание высокой травы создавало эффект стробоскопа. Меня затошнило.

Минут через пять автобус резко остановился. Дернулась и лязгнула боковая дверь.

— Всё, конечная, — услышал я.

Из проема повеяло запахом травы и теплом.

По голосу я представлял Скрипку бойким, высоким человеком неопределенной внешности, которого мог бы сыграть актер второго плана.

Скрипка оказался совсем другим. Здоровый и лысый, он походил, скорее, на азиата. Его кожа была словно изъедена сотней короедов. Это были не следы оспы, какие остаются порой у подростков, это были крупные поры, из которых сочился пот. Поры напоминали следы выстрелов. Особенно жаркие сражения развернулись на рыхлом носу Скрипки.

Глаза его щурились от солнца и смеялись. Редкие почерневшие зубы проступили через ядовитую улыбку.

— Давай, давай, вылезай, любознательный ты наш, — он подгонял меня нетерпеливым жестом.

Я вышел. Скрипка махнул рукой в сторону травы:

— Ну что, гражданин… как там тебя? Грязин? Хотел увидеть — смотри.

Мы стояли на проселочной дороге. Следы микроавтобуса отпечатались в мягкой пыли. Пыльной была трава у обочины и воздух вокруг нас. Два очень пологих травянистых холма поднимались в обе стороны. Ближе к вершине они становились круче, и трава там была другая, желто-зеленая и редкая. Дорога проходила по желобу, который плавно изгибался вдали.

Пока я осматривался, Скрипка хлопнул боковой дверью, обогнул микроавтобус, сел на пассажирское место и автобус тронулся, плюнув в меня пылью.

— Вы чё творите-то? — крикнул я вслед маленькому торнадо, который гнался вслед за автобусом.

«Дебилы что ли совсем? — бормотал я, шагая следом. — Артисты, блин».

Ноги мягко пружинили по пыли, которая обволакивала кеды, как дым. Пыль эта была настолько густой, что вдоль обочин засыпала и почти убила траву. Солнце уже пошло на спад и светило сзади. Значит, я шёл примерно на восток.

Вдруг за склоном холма слева я увидел что-то вроде торчащей мачты. Я свернул с дороги и полез на гребень, который у вершины стал совсем крутым. Я цеплялся за траву и падал.

Сразу за гребнем была относительно ровная поверхность, обрамлявшая углубление, вроде кратера, внутри которого пряталась светлая крыша ангара. Его бетонные стены росли прямо из земли. Почва словно расступилась в этом месте и вытолкнула из недр серого исполина. Мачта оказалась длинным шестом, вроде флагштока или антенны.

Крыша почти сомкнулись с землей, и при известной ловкости можно было запрыгнуть наверх ангара. На его боковине была синяя трафаретная надпись КВ-1201.

Сомнений не было. Я был на территории «Зари».

Я съехал вниз по холму и побежал вдоль дороги. Влево уходил сверток — узкая колея грузового автомобиля. Он изгибался улиткой так, что скоро я оказался будто в тисках лабиринта с травяными стенами. Наконец за финальным поворотом я увидел ангар с обратной стороны.

Забетонированный подъезд уходил круто вниз. За ним были ворота, рассчитанные на большой автомобиль. С такого ракурса стало очевидно, что строение похоже на айсберг и большая его часть утоплена под землей. Створчатые ворота казались залитыми в толщу бетона. На них была та же надпись — КВ-1201.

Я направился обратно, нашел следы микроавтобуса и рысцой, не сбивая дыхание, побежал за ним. Тени стали длиннее и ещё через час будут напоминать рисунки Сальвадора Дали.

Холмы тянулись рядами с небольшими промежутками для въездов. Я пытался вспомнить карту «Зари», и скоро понял, что бегу в противоположном направлении от главного въезда. С учетом размеров «Зари» до разворота может быть несколько километров.

Повернуть сразу? А если этот дегенерат ждет меня у следующего холма? Сколько мы проехали от въезда? Может быть, с другой стороны тоже есть выход?

Я остановился. Скрипели кузнечики. Я не мог вспомнить, появился ли этот звук недавно или был сразу. Джинсы и кеды потяжелели от пыли.

Все-таки нужно развернуться. Я приду к главному входу и будь что будет. Это лучше, чем рыскать здесь.

Но вместо этого я зачем-то полез на соседний холм. За ним был такой же ангар с надписью КВ-1205. Я обогнул ангар по вершине обваловки и спустился с обратной стороны, где холм оказался неожиданно крутым, из-за чего я буквально слетел вниз на траву. Рядом шла такая же пыльная дорога, и на другой стороне виднелись крыши ангаров, укрытых земляными валами.

Я пошёл по дороге. Пыль казалась аномально густой, больше похожей на снег. Пыль хрустела под ногами, забивалась под одежду и липла на сухие губы. Я машинально слизывал её, а потом тщательно схаркивал у обочины.

Сколько было у внешнего периметра? От волнения я не мог вспомнить точное значение. Там была бета-радиция. От неё можно защититься стальным листом. В машине я был бы в безопасности.

А если я проглочу эту пыль?

Йод-131. Накапливается в щитовидной железе. Вызывает мутации клеток. У меня вечная нехватка йода. А йод, который давала мне Оля, я перестал пить ещё весной.

Стронций-90. Откладывается в костных тканях. Сильный бета-излучатель. Пыль на губах, кажется, отдаёт металлом.

Цезий-137. Оседает в мышцах и разрушает их изнутри. Что ещё я знаю про цезий? Ничего.

Кобальт-60. Этот фонит гамма-излучением с высокой проникающей способностью. От него не скроешься.

Америций-241. Очень токсичен. Продукт распада плутония-241 с большей биологической активностью. Накапливается в приповерхностных слоях, то есть в пыли, вроде этой. Сильный альфа-излучатель. Очень живуч. В какой-то передаче я видел, что америций-241 плохо переходит в живые организмы.

Надо скорее добраться до дома и напиться медицинского йода. А потом просто напиться. Но сначала нужно добраться. Это похоже на кошмарный сон, в котором невозможно никуда дойти. Даже если я дойду — кто меня выпустит?

День становился душным. Я сместился на обочину, где было не так пыльно. Остатки сухой травы кололи ноги и пару раз проткнули подошву.

Местность стала другой. Холмы справа сменились полем и вдали я увидел водоём — первый ориентир, положение которого я более-менее представлял на карте. Он был смещен к северо-восточной части «Зари». От него до главного въезда было километра два.

Холмы слева стали ниже, и скоро я увидел ангары иного типа, более открытые и без обваловки. Крыши их были полукруглыми, а на воротах, не столь мощных, белели трафареты, начинавшиеся с литер ПМ.

Внезапно какое-то животное любопытство потянуло меня к пруду. Мне захотелось увидеть своё отражение.

На карте этот пруд напоминал валенок с отрезанным голенищем. Но, похоже, он здорово высох, и теперь по размеру был не больше футбольного поля. Берега оказались заболочены. Торчал клочок камышей.

Неожиданно я услышал звук двигателя. Он вздыхал и надрывно гудел. Звук были слишком тяжелым для микроавтобуса. Это был рокот военного дизеля. Танк? Бред. Откуда здесь танк?

Я рухнул в траву и затаился. Звук нарастал, и мне показалось, что он идёт прямо на меня, ищет меня, запускает в траву свои длинные пальцы и шарит, шарит по ней. Я вдруг вспомнил сон, где какие-то другие пальцы шарили по лесу и искали нас с Алисой. Может быть, я снова сплю?

По дороге резво прогрохотал тёмно-зеленый грузовик «Урал» или «Зил» — я не разглядел. У него был тентованный верх, и, судя по тряске, шёл он порожним. На секунду я заметил лицо водителя, который припал к баранке в кавалерийском азарте. На водителе была камуфляжная серо-зелёная форма. Он казался совсем молодым.

Пылевая завеса медленно ползла в мою сторону. Я дождался, когда грузовик скроется из виду, вскочил и побежал вдоль водоема, чтобы обогнуть поднятую грузовиком пыль по широкой дуге. Я снял футболку и обмотал ей лицо наподобие маски. Ядовитый пот драл щёки.

Почти обогнув пруд, я остановился перевести дух. Бешено колотилось сердце. Ломило поясницу. С обратной стороны у дороги шли прежние границы пруда, от которых вода отступила метров на тридцать. Сухой и ровный грунт покрывал черепаховый узор трещин. Вдоль воды шла тёмная кромка, обозначая потери воды за последние месяцы. Поверхность вокруг пруда была безжизненной. Вросшая в берег автомобильная покрышка по цвету не отличалась от глинисто-серого дна. Я пошёл к воде, проверяя грунт на прочность. Он был твёрдым, как скала.

В пруд вдавалась коса длиной метров десять. Я остановился у самого её края. Поверхность была покрыта мелким мусором и едва заметно колебалась. Вода налипала на соринки, словно пыталась всосать и переварить их. Мёртвая муха плавала на спине.

Косые солнечные лучи воспалили тысячи пылинок в неподвижной толще воды. Я видел своё отражение. Красная футболка закрывала лицо и придавала сходство с бандитом.

Сразу за косой начиналась глубина. Чуть дальше от берега под водой шла серая полка, как если бы в пруду утопили что-то вроде бетонного гаража.

Блеснула рыба. Я вспомнил гигантских карпов Михаила Яковлевича. Он утверждал, будто пруд необходим для охлаждения реактора атомной станции. Впрочем, рыба была небольшой.

«Рвём отсюда», — сказал я сам себе, и мысли прозвучали в голове далеким эхом. В детстве у меня были подобные состояние, когда я смотрел на свои руки и со смехом думал о том, что они мои. Я слышал свой голос, но он казался посторонним.

«Беги», — повторил я себе и снова невольно улыбнулся.

Рыба никуда не делась. На секунду я потерял её, но скоро разглядел снова. Тёмная спина была едва заметна в искрении водоема. Рыба стояла в метре от берега. Я видел шевеление её плавников. Это была небольшая рыба, вроде плотвы.

Не помню в точности, как именно всё случилось. В какой-то миг я вдруг увидел себя глазами рыбы. Это случалось без драмы, практически без перехода, настолько естественно, что в первую минуту я не заметил подмены. Прогретая на солнце вода оказалась тёплой и плотной, как сироп. Муть кругом медленно колыхалась, повторяя мои движения, будто я и сам был такой же мутью. Поверхность воды с обратной стороны переливалась слюдой. Я смотрел на себя, стоящего по ту сторону блеска. Я видел своё худое тело, осевшие от долгой ходьбы джинсы, загар на руках и шее, шрам на левом плече, красную футболку, закрывавшую половину лица.

Я огляделся. В полуметре подо мной было серое илистое дно, уходившее круто вниз, и скрывающее в пыльном блеске. Позади меня было что-то вроде ангара. Светлый бетон просвечивал через воду, но проём был совершенно непроницаем.

Я двинулся в сторону черноты. И в этот момент я увидел глаза. Нет, вспоминая произошедшее, я прихожу к выводу, что не видел их в привычном смысле слова; это были огромные и очень знакомые глаза; они возникли где-то в этой черноте, которая стала сливаться с чернотой внутри меня, и потом эти две спины точно соединились у меня за спиной.

Мысль, что я не дышу, пришла позже. На уши давила вода. Моргал свет. Мысль о воздухе стала навязчивой. Если я рыба, нужно дышать жабрами. Но как? Как они это делают?

Едва я успел что-либо сообразить, внутри меня будто взорвалась вакуумная граната. Я попытался вдохнуть, ногрудная клетка стала расти и рвать стягивающие её нервы. Язык западал в глотку. Я видел лишь тусклые отблески и рванулся туда, где могла бы поверхность воды и за ней — воздух. Казалось, я плыву под понтоном: просветы сменялись темнотой.

Вдох получился таким резким, что отстрелило в поясницу. Ещё один. Приступ кашля. Я лежал у самого берега в илистой жиже, которую взбил ногами. Я выполз на берег и лег ничком. Трава с желтым цветком на ножке, вроде мать-и-мачехи, проросла у самой воды.

Я перемазался жижей. Подсыхая на спине, она стягивала её словно панцирем. Спина начала чесаться.

Я оглянулся на воду, попытался встать, но задохнулся и сел на корточки. От берега уходил желто-коричневый след. В толще воды клубилась грязь, пережевывая искры мелкой пыли. В воде плавала моя футболка. Она не всплывала. Наоборот, она шла вниз, точно тонула, и была словно надета на чьё-то невидимое тело. Скоро она исчезла совсем.

Я помчался прочь, сбивая дыхание и харкая вязкой слюной. Мокрые кеды отяжелели от пыли.

Увиденное под водой, как и сам факт падения, недолго держали моё внимание. Скоро меня поглотили раздумья о составе жижи, которая оставила на моем теле тускло блестевшие разводы. Почему они так ненормально бестят?

Я попытался отряхнуться, но лишь сильнее втёр грязь. Нужно быстрее отмыться. Мне говорили, что радиация практически не осязается, но теперь я осязал её через странный вкус во рту. Он походил на запах старого чеснока. Зудели предплечья. Кожа на животе покрылась мелкими пятнами. На запястьях появились странные кровоподтеки.

Бесконечный ряд одинаковы ангаров отнимал у меня последнюю надежду выбраться из их лабиринта. Скоро я увидел что-то новое: перекресток двух пыльных дорог. Я свернул налево и, миновав три поперечных ряда ангаров, вышел на прямую ровную магистраль, которая вела в направлении контрольно-пропускного пункта. Её было хорошо видно на спутниковой карте.

Справа осталась дощатая будка, от которой в сторону КПП шли скрученные провода. Через деревья просвечивал небольшой кирпичный дом, похожий на сельский магазин. Впереди был шлагбаум и две постройки вокруг него: небольшая будка слева и здание справа. Оно напоминало кассу провинциального вокзала с крыльцом и деревянными перилами.

Навстречу мне с крыльца спустились двое в камуфляжной форме. Погонов у них не было; зато были кобуры. Один из них, вероятно, был левшой — кобура висела с другой стороны. Оба придерживали их руками и оттого казались симметричными. Следом из здания вышла женщина в чёрной форме и остановилась на крыльце.

Они не бежали, не кричали и не угрожали. Они приближались спокойно, словно знали всё наперед.

Они встали в метре. Один, низкорослый и кудрявый, имел подвижное лицо человека, который умеет с чувством рассказать анекдот; сейчас, правда, ему было не до анекдотов. Второй был высок, с крупными чертами лица и короткой седой щетиной на голове, будто на ней рассыпали абразивную крошку. Широкий нос выдавал в нём боксера.

— Документы ваши, — потребовал он.

Я развел руками.

— Нету с собой.

— Как попали на территорию? — спросил кудрявый таким тоном, будто его это веселило.

Я начал было объяснять, но высокий прервал:

— Пошли.

Они как будто не удивились. Я почувствовал их озабоченность, но не увидел смятения. Они хорошо держались, спокойно. Они не хватали меня и не толкали. Они даже не слишком за мной следили и шли, не оглядываясь.

Меня провели в правую постройку у шлагбаума. Внутри была комната с унылой конторской обстановкой: стол, несколько стульев и два шкафа. Один из них был глухим и металлическим, второй, с прозрачными стёклами, набит папками. Папки лезли через его приоткрытую дверь.

У левой стены стоял старый диван с потемневшим отпечатком чьих-то задниц. Меня подтолкнули к этой метке, я упал и провалился так, что крестец ударился о жёсткую перекладину внутри.

Женщина села напротив за стол и начала писать. Ручка скрипела по бумаге с равными интервалами. Хороший, должно быть, почерк. Она резко сказала боксеру:

— Ну, чего стоишь-то? Вызывай Тарутина.

Тот вышел. Донёсся треск рации.

Женщина спросила:

— Фамилия, имя, год рождения…

Я называл.

— Судимости?

— Нет.

— Цель проникновения?

— Я не проникал. Меня привезли сюда. На чёрном «фольксвагене». Потом высадили.

Она подняла голову и посмотрела на меня:

— А почему такой грязный?

— Я упал… В пруд упал.

— А зачем тебя к пруду потащило?

Я пожал плечами.

— Пока напишу «из хулиганских побуждений», пусть сами разбираются, — она продолжала скрипеть ручкой.

Скоро в помещение ворвался высокий человек в рубашке с отогнутым воротом — видимо, Тарутин. Под носом у него был пышный треугольник усиков, и само лицо сужалось книзу и тоже напоминало треугольник. Я вспомнил курсы рисования и совет преподавателя искать в сложных объектах простые геометрические фигуры. Тёмные, несчастные глаза Тарутина щурились также треугольно. Ему было лет пятьдесят. От быстрой ходьбы седеющие встали ершом. Он не показался мне злым; скорее, сбитым с толку.

— Так, этот? — кивнул он на меня.

Женщина пожала плечами.

Они заговорили на своём языке, состоящем из взглядов, кивков, мимических движений, полужестов и полуслов.

— Связывайтесь, связывайтесь, — потребовал Тарутин. — Так, а этого сейчас в санблок и переодеть.

Конвоиры поверил меня влево от дороги к двухэтажной постройке, вытянутой вдоль забора. Окна правого крыла были замазаны белой краской, что придавало зданию отвратительный госпитальный вид.

Чуть дальше был навес и мойка для грузовых машин. Рядом с мойкой стоял знакомый микроавтобус. Скрипки и его спутников не было.

Мы зашли в здание с влажным запахом городской баней. Небольшой холл с пустым столом был увешан плакатами, среди которых в глаза бросился старый потрёпанный лист с надписью «Подручные средства защиты кожи». На нём изображались люди в самодельных костюмах химзащиты. Двое были одеты в противогазы и форму наподобие военной. Ещё один напоминал взрослого, который изображает на детской вечеринке приведение: он был в пальто, больших ботинках и с головой, тщательно замотанной шарфом. Четвёртый, в высоких сапогах и бушлате, походил на прячущегося в лесах рецидивиста. Он демонстрировал способы пропитки одежды подручными средствами с помощью олифы и мыльной стружки.

В конце коридора мы свернули направо в большую комната с закрашенным окном и жёлто-коричневой плиткой на стенах. Дальше виднелась душевая, где торчали из стены три огромных зонтика.

— Раздевайся полностью, — потребовал кривоносый.

Холодная вода била сильно, пропалывая кожу грядками. Прямоугольный брусок мыла почти не мылился.

Конвоир стоял в проеме.

— Что ты как маленький? Возьми в руку и намыль как следует. Волосы. Волосы тщательно. Рот прополощи. Ну возьми ты его и мыль, — он стиснул кулак, показывая, как держать мыло. В его руку вошло бы два таких куска.

— Стеснятся тут не надо, — ворчал он.

Долго, холодно и унизительно.

Когда я вернулся в предбанник, меня уже колотило. Одежды не было. Я стоял на кафеле и чего-то ждал. Скоро приоткрылась дверь, подуло по ногам, и заглянул кудрявый напарник.

— Ну нету там такой, — сказал он.

— Неси что есть, — огрызнулся старший.

Мне выдали грязно-зеленые и очень теплые брюки, вроде галифе, короткую камуфляжную куртку с узкими рукавами и затоптанные кроссовки, от которых пахнуло цементом и чужими ногами.

Конвоир шёл впереди. Я старался идти след в след. Кроссовки всё время слетали.

На КПП меня снова посадили на диван. Охранники переговаривались вполголоса. Время тянулось медленно. Скоро вошёл треугольный начальник смены, сел напротив меня на стул и сказал:

— Паспортные данные свои помнишь? Телефон есть?

— Да.

— Запиши, — сказал он через плечо женщине. Я продиктовал.

Он сунул мне какой-то листок. Я молча подписал.

— Да… — протянул он. — Организовал ты проблем и нам, и себе.

Женщина вышла на улицу. Мы остались вдвоём.

От долгого сидения я провалился в диван, и галифе натянулись так, что походили на шорты. Руки мои стали фиолетовыми. Я глядел вниз. В зубах дощатого пола застряли обрывки бумаги.

— Ну, рассказывай, как тебя сюда занесло.

— Я уже говорил. Меня привезли на микроавтобусе. Я бы сам не полез.

— Так не просто же так, наверное, привезли. Ты говори, говори.

Я честно рассказал начальнику о работе журналистом, поездке к Анне Коростелевой, своём интересе к Филино и тамошним проблемам.

— Потом ездил вокруг Филино и наткнулся на ваш забор, ну интересно стало, что там. Подумал, может быть, это как-то связано с Филино. Стал интересоваться. Но сюда я не залезал, повторяю.

Начальник слушал внимательно. Время от времени его взгляд шарил по мне и упирался то в лицо, то в руки, то на сбитые кроссовки — так ножом проверяют готовность вареной картошки.

— Журналисты, народ безголовый, — проворчал он. — Никак мы с Филино не связаны. Только людей накручиваете. Режимный объект это. В вашей журналисткой школе не объясняют, про что можно писать, а про что нельзя?

— Откуда я знал, что он режимный?

— Ну-ну. Ты из меня идиота-то не делай, Максим Леонидович. Всё ты прекрасно знал. А не знал — дурак совсем значит. Глупость, понимаешь, это не оправдание. Это отягчающее обстоятельство. На статью ты себе заработал, — он хлопнул рукой по бумаге.

— Я сюда не проникал, — мрачно повторил я. — Меня в автобус запихали, привезли и высадили. Что мне было делать? Я пошёл обратно, тут ваши. Мог бы уйти незаметно — ушёл бы.

— Отсюда незаметно не уйдёшь. Тут камеры везде. Ты у нас в тысяче ракурсов запечатлён. Так что к суду будешь в полной боеготовности, со всеми уликами и доказательствами.

— Если это всё так секретно… Вы с капитана своего спросите. Я не напрашивался.

— С этого капитана спрашивать, знаешь, себе дороже, — ответил начальник, гладя свой треугольный подбородок. — А ты, наверное, настырный очень. Поди запросы его начальству отправлял, грозил ему, а? Ну вот он и решил дать тебе зелёный свет. А зелёный свет — это худшая форма несвободы.

Я опешил. «Зелёный свет — худшая форма несвободы». Это слова моего отца.

— Почему вы так сказали?

— А ты не согласен? Теперь про комбинат не заикайся нигде. Надоели, честное слово. Знаешь, сколько вас таких тут бродит? То за колючку полезут, то в ворота стучат. У нас же был тут случай, вот… — он порылся в документах и протянул мне несколько листов. — Какой-то недоумок тоже залез на территорию.

Я взял чёрно-белые распечатки с камеры видеонаблюдения. На первом с высоты пятиэтажного дома были видны тёмные курганы «Зари» и маленькая фигура. На одном из снимков человек была запечатлен крупным планом. Я вгляделся.

— И что? — спросил я, с удивлением разглядывая лицо на снимке.

— Ну что-что. Заметили его, выслали наряд. Те его не нашли, обнаружили лишь следы к пруду, ну, думали, утонул. Стали спасателей вызывать. У нас же тут сложно всё. Кого попало не проведёшь. Пока то да сё, приехали, ныряли, ныряли — так и не нашли. Даже личность не установлена.

— Я не понимаю намека. Это же я на снимках. Они же сейчас сделаны.

Человек на снимке действительно был похож на меня.

— Чего? — начальник вытащил из кармана очки и надел на кончик носа. — Где тут ты-то?

— Ну моё лицо, — я протянул ему снимок крупным планом.

— Да где твоё-то? — отмахнулся он. — Это не сейчас было. Я к тому, что идиоты всякие лезут, а потом мрут, как мухи. Сталкеры хреновы. Ни подготовки, ни оборудования, ни соображения.

Начальник ещё раз вгляделся в снимки.

— А вообще, знаешь, на тебя чем-то похож. Так, может, это ты воскрес? — он устало рассмеялся. — Вылез из пруда?

Лист изогнулся в руке начальника, и мне показалось, будто лицо на снимке изогнулось в улыбке.

— В общем, вам-то это веселье да приключения… — он расправил лист и вгляделся в него снова. — Знаешь, как говорят: уголовный кодекс России — мир желаний, мир возможностей.

Некоторое время он изучал снимок, поворачивая его под разными углами, словно читал кривые надписи.

— Но вообще похож. Да… Если это ты воскрес, то знаешь… Я тогда совсем не знаю. Сначала он не хотел, чтобы его смерть объясняли, — он ударил пальцами по лицу на снимке. — А теперь он не хочет, чтобы объясняли его воскрешение. Ладно, разберутся. Пошли.

Мы встали.

— Почему вы так сказали: «он не хотел, чтобы его смерть объясняли»?

— Потому что не объяснили.

— Так отец мой говорил.

Начальник пожал плечами, толкая передо мной дверь. Мы вышли из помещения и направились к санблоку, возле которого стоял микроавтобус.

— Мне надо какие-то меры принять дома? — спросил я тусклым голосом. — Я имею в виду радиацию.

Начальник фыркнул:

— Радиацию… Раньше думать-то надо, — он помолчал и добавил. — Раз воскрес, уже не страшно.

У микроавтобуса курил капитан Скрипка. В руках у него была толстая папка, содержимое которой он оживленно обсуждал с высоким человеком в камуфляже. Рядом стояла миниатюрная женщина в форме с ромбической нашивкой на рукаве. Я догадался, что слышал её голос в автобусе по пути сюда.

— … ну в следующий раз приеду, подпишешь, — говорил Скрипка.

Женщина посмотрела на меня. У неё было красивое, довольно неприступное лицо, и насмешливый, почти презрительный взгляд. Она едва заметно фыркнула и этим напомнила мне одну манерную одноклассницу. От этого демонстративного взгляда я почувствовал себя ещё большим преступником, чем от проповедей Скрипки.

Скоро они попрощались, и человек в камуфляже пошёл в сторону КПП, меряя землю шагами, как циркулем. Женщина села в микроавтобус. Тарутин привлёк внимание Скрипки:

— Все дела решил? — спросил он у капитана с какой-то усмешкой.

— Всех дел не решить. На неделе ещё подъеду, — ответил тот с напором и пульнул окурок в урну, сделанную из куска большой трубы.

Мы пошли к микроавтобусу.

— Хорошо тебя приодели, — усмехнулся Скрипка, открывая дверь и проталкивая меня внутрь. Я бросил последний взгляд на начальника. Тот едва заметно кивнул. Из всех почему-то лишь он был на моей стороне.

Дверь захлопнулась. До меня донеслась ругань. Скрипка отвечал негромко, и слышался лишь голос начальника.

— … ну и что мне с того? А у меня свои приказы. Хорошо. Хорошо. А давай я к тебе в кабинет приду и распоряжаться начну… А если бы не так? Тогда надо было звонить Лаврову. Звони. Я не против. Только сначала звонить надо, а потом всё остальное. А меня завтра вызовут… Вот ты сам и скажешь. А я тебя не пугаю… Я свои полномочия знаю.

Голоса быстро угасли. Через узкую щель в шторке мне удалось разглядеть, как оба идут в направлении КПП. Скрипка агрессивно жестикулировал и был как будто в шутливом настроении.

Автобус двинулся следом и подобрал Скрипку у самого шлагбаума.

— Разнервничался дед, — сказал тот, садясь в кабину. — Всё, трогай.

Мы ехали с полчаса. Автобус остановился в том же месте, где подобрал меня. Солнце низко висело над лесом. Моя машина стояла также в кустах.

Скрипка распахнул боковую дверь. Я сощурился. Капитан забрался в салон, раскачав автобус своей тяжестью, и уселся напротив меня. Его хитрые глаза и потное лицо придавали ему сходство с торговцем арбузами. Он и сам был немного арбузом.

Капитан протянул мой телефон, и когда я попытался взять, отдернул руку.

— Ну что, сталкер, понравилось? Все секреты разглядел?

Я молчал. Капитан резко заговорил:

— Лучше бы ты действительно был сталкером, Грязин. Тогда статья 20.17 КоАП, штраф и свободен. Но ты же не сталкер. Ты же используешь специальную аппаратуру, так? Ты ведешь сбор информации. Измеряешь там что-то. А это статья 283.1 Уголовного кодекса Российской Федерации: незаконное получение сведений, составляющих государственную тайну. Дома найдешь, почитаешь. Тебя особенно касается часть вторая, пункт «д», то есть распространение. Это до восьми лет. И это при условии, что ты собирал сведения ради любопытства, а не передачи кому-либо, потому что это уже 275-ая, государственная измена, а там разговор короткий — до 20 лет. Ты мычи что-нибудь, если понимаешь.

Я кивнул.

— Я тебя не пугаю, но экскурсий больше не будет, понятно? Смотри, — он показал мне тонкую синюю папку, в которой лежало несколько листов. — Тут уже достаточно.

— Я не проникал никуда, — сказал я тихо.

— Что?! — сощурился капитан.

— Я не проникал никуда.

— Да? Какой молодец. А что ты делал-то? С гуило-хуило переписку вел? А потом ехать согласился? И нарядился как: аж кеды стоптанные надел. Что ты хотел в том тоннеле разглядеть? Ход на территорию искал? Нет, скажешь? Я сталкеров за свою жизнь насмотрелся — во! Вы же всегда думаете, что самые умные. Легенды изобретаете. Дурака включаете.

Я разглядывал жуткого вида кроссовки, которые достались мне вместо моих сносных ещё кедов.

— Я не проникал, — повторил я твердо.

Два жирных овода бились в стекло микроавтобуса. От их вибраций у меня разболелся зуб. Скрипка заговорил:

— Этот дед, начальник караула, никогда не возьмет на себе ответственность, что пропустил на территорию посторонних. У него на тебя полный комплект, не считая видеозаписей. А ещё смотри что есть… — он достал из папки листок бумаги. — Донесение. Цитирую… так… «3 июня 2017 года группа неустановленных лиц, предположительно в количестве двух человек, на легких мотовездеходах приблизилась к внешнему охраняемому периметру около контроль-пропускного пункта «Северный» и проводила фото- и видеосъемку, а также обмер местности и расположенных на ней построек с неустановленной целью, о чём было доложено…». Ну и так далее.

— Это не я был.

Капитан завелся:

— Слышь, умник, я много лет в дознании работал. Совпадение это, да? Телефон твой там как оказался? Ты думаешь, я тебя отследить не могу? Я весь твой путь знаю, от Камышей до комбината. И друга твоего могу присадить, если потребуется.

Телефон. Вот чёрт. Надо было вынуть батарейку. А мы видео снимали. Досье на самих себя. Идиоты.

— Нигде не написано, что это секретный объект.

— Да что ты говоришь! А ты в курсе, что когда у нас какая-нибудь гражданская организация хочет провести замеры или экспортировать продукцию, она запрашивает экспертизу на содержание сведений, относящихся к государственной тайне? А ты знаешь, что дозиметр — это измерительный прибор? Что мобильный телефон с GPS — это средство определения координат? А ты в курсе, что обмер любого географического объекта в геоцентрических координатах запрещен? «Не написано», — это для грибника в панаме ещё туда-сюда аргументация, а для журналиста, который в составе группы лиц на мотовездеходах со специальным оборудованием проводит измерения… Тут доказывать нечего, понятно? Тут всё очевидно.

— И что вы хотите?

— Ты голос сбавь, — прикрикнул Скрипка. — Со мной не надо торговаться. И ссориться со мной не надо. Я тебе устроил пресс-тур, чтобы ты понял и успокоился. Там склады обычные, ты сам видел. Склады это. Угомонись. Что ты там ищешь? Ракеты баллистические? Зенитные установки? Нет их там. Но объект считается режимным, сбор сведений запрещён, за разглашение — срок. Без вариантов. Ты напишешь свою статью — я напишу тебе другую статью. Эти законы придуманы до нашего с тобой рождения, и не нам их обсуждать.

Я молчал. Капитан вздохнул.

— Короче, Максим Леонидович, ситуация следующая: мне от руководства приходят вот такие депеши, — он похлопал рукой по синей папке, — и руководство требует, чтобы я разобрался. А потом выясняется, что это не шпионы американские приехали, а просто любопытный журналист что-то разнюхивает. Непонятно только с какой целью. Потому мы договариваемся следующим образом: ты прекращаешь свои изыскания и забываешь обо всём. Есть компетентные органы, которые имеют доступ к подобным предприятиям — твоя газета в их число не входит. На этом мы ставим точку или многоточие. Решать тебе.

— Я не ради любопытства, — сказал я. — У северной части забора фонит на 30 тысяч микрорентген в час…

— Я не знаю, что у тебя там фонит, у нас ничего не фонит. Тут почву на экспертизу раз в полгода отправляют, понятно тебе? Тут люди обученные. Ничего фонить не может. Это не ядерный объект. Ты в своем дозиметре дырочку просверли и напиши «Учебный». Если у Филино какие-то проблемы, меня это не касается, обратись в администрацию района или министерство экологии. Я тебе конкретно говорю: «Заря» к этому отношения не имеет. Хочешь писать про Филино — пиши, с него гриф давно сняли, мне это не интересно. Главное, в мою зону ответственности не лезь, тебе понятно? Считай, я тебе услугу оказал.

Я кивнул. Скрипка передал мне телефон и кофр с фотоаппаратом.

— Что за человек утонул на территории «Зари»? — спросил я, включая телефон. Судя по щели на корпусе, Скрипка вынимал аккумулятор.

— Чего? — переспросил Скрипка, и лицо его стало брезгливым. С таким лицом смотрят на глупцов.

— Начальник караула сказал, что какой-то сталкер залез на территорию и утонул.

— Тарутин такое сказал? — удивился Скрипка. — Перепутал он что-то. Не было такого. Я бы точно знал.