Евгения Даниловича Аграновича (родился 13 октября 1918 года) многие знают прежде всего как автора популярных песен «Про Одессу-маму», «Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог» (получилось, что в соавторстве с Р. Киплингом), «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок», «От героев былых времён». Моё поколение хорошо помнят кинофильмы «Возраст любви» с Лолитой Торес, «Бродягу» с Раджем Капуром, «Уличную серенаду». Там поют много песен. Титрами идёт русская стихотворная подтекстовка. Её сочинил Евгений Агранович.

Перед войной он учился в Литературном институте. Уже тогда была написана «Песня про Одессу-маму». Первые четыре строчки сочинил друг Аграновича Борис Смоленский. Дальше у него дело не пошло. Агранович дописал текст. Песня стала популярной.

На войне он сначала написал мелодию на слова Киплинга «День, ночь, день, ночь, / Мы идём по Африке, / День, ночь, день, ночь / Всё по той же Африке. / Только пыль, пыль, пыль / От шагающих сапог. / Отпуска нет на войне». Песню запели. Но комиссар сказал Аграновичу: «Песня хорошая, строевая, но слова в ней какие-то не наши». И Агранович взялся дописывать Киплинга.

После войны доучился в Литературном институте и в конце концов оказался на киностудии Горького в дубляжном цехе. Его должность называлась «автор русского текста песен дублируемых картин». Жаль, что такая должность теперь исчезла. Помню, как мы пели песенки Лолиты Торес, Раджа Капура, полностью совпадающие по ритму с оригиналом. Это давало возможность зрителю не отключаться от экрана, а продолжать жить с героем, понимая, что он поёт.

«Лебединую песню» Агранович написал в 1991 году, явно примеряясь к своему почтенному возрасту. Но он, слава богу, прожил ещё почти 19 лет. Умер 29 января 2010 года.

Он – автор большого количества сценариев мультфильмов и ещё большего – песен для них. Но закончить мне бы хотелось его стихами. О дорогом моему сердцу отце Александре Мене. Стихи «Еврей-священник» написаны в 1962 году. Не знаю, может быть, он и на них написал мелодию. Но я её не слышал. Стихи велики для цитирования. Приведу их концовку:

Крещённый без бюрократизма, быстро, Он встал омытым от мирских обид, Евреем он остался для министра, Но русским счёл его митрополит. Студенту, закалённому зубриле, Премудрость семинарская – пустяк. Святым отцам на радость, без усилий Он по два курса в год глотал шутя. Опять диплом, опять распределенье… Но зря еврея оторопь берёт: На этот раз без всяких ущемлений Он самый лучший получил приход. В большой церковной кружке денег много. Рэб батюшка, блаженствуй и жирей. Что, чёрт возьми, опять не слава Богу? Нет, по-людски не может жить еврей! Ну пил бы водку, жрал курей и уток, Построил дачу и купил бы «зил», — Так нет: святой районный, кроме шуток Он пастырем себя вообразил. И вот стоит он, тощ и бескорыстен, И громом льётся из худой груди На прихожан поток забытых истин, Таких, как «не убий», «не укради». Мы пальцами показывать не будем, Но многие ли помнят в наши дни: Кто проповедь прочесть желает людям, Тот жрать не должен слаще, чем они. Еврей мораль читает на амвоне, Из душ заблудших выметая сор… Падение преступности в районе — Себе в заслугу ставит прокурор.

Это так. Но когда отца Александра убили, убийц не нашли. Так что прокурор поставить себе в заслугу раскрытие этого подлого преступления не смог бы. А, может, и не слишком старался…

* * *

Пётр Иванович Бартенев (родился 13 октября 1829 года) вместе с П.В. Анненковым считается основателем пушкинистики.

Он работал в архивах, издал в 1856 году собрание писем царя Алексея Михайловича, был близок к славянофилам, дружил с семейством Аксаковых. Консультировал Л.Н. Толстого во время работы писателя над «Войной и миром».

Занялся Пушкиным. Писал о нём статьи. Выпустил чрезвычайно ценную книгу «Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П.И Бартеневым в 1851–1860 годах». Редкий пушкинист обходится без неё. Выпустил ещё одну книгу – «Пушкин в южной России».

Невероятно ценным оказался и журнал «Русский архив», который Бартенев издавал с 1863 года. Как дополнение к нему появились сборник документов «Осьмнадцатый век» (1868–1869) и «Девятнадцатый век» (1872). Издан был и 40-томный архив князя М.С. Воронцова.

Увы, в старости Петр Иванович сблизился с черносотенцами. Вступил в организованный ими в 1905 году «Союз русских людей». Умер 4 ноября 1912 года.

* * *

Николай Николаевич Зарудин (родился 13 октября 1899 года) был весьма самобытным поэтом и прозаиком. В 1924–1932 году возглавлял литературную группу «Перевал».

Всё время попадал под огонь критики, которая отмечала «реакционные настроения» в его произведениях. В 4 томе «Литературной энциклопедии», выходившей в 1929–1939 годах и прерванном на 11 томе, статья о Зарудине отмечает его «идеализацию старой умирающей деревни, разочарованность, тоску, упадочничество». Повести писателя «Неизвестный камыш», «В народном лесу» действительно описывают русскую деревню накануне года великого перелома. Грозные перемены носятся в воздухе. Повесть «Неизвестный камыш», опубликованную в первом номере «Нового мира» за 1931 год, расценили как троцкистскую клевету на генеральную линию партии. Роман в 8 повестях «Тридцать ночей на винограднике» – о прошлом содержит, однако, немало политических намёков на тогдашнее настоящее, скрытых за различными словесными ухищрениями.

Немецкий славист Вольфанг Казак точно отметил, что «как проза, так и поэзия Зарудина написаны искусственным орнаментальным языком, переполненным эпитетами и сравнениями».

Вот типичное для Зарудина стихотворение «Пумра»:

Кто дал зловещие такие имена, Такие странные и дикие, как пумра? Петушьим криком спутавшийся сумрак Голубобледным днём покорный трепет льна. Там ветры скользкие, холодные вьюны, Зелёные огни мигают между пнями. И есть по-прежнему там, верно колдуны С лесными веками и красными глазами. Они у бани, полночью, в неверный лаз Льют муть из горлышка на ржавые иголки, И загорается тогда тревожный лунный глаз, И хрипло воют сгорбленные волки. Там в цепких сумерках столетия висят, Ругают бога матерно седые колокольни, А сквозь бельмо вдруг скажет свежий взгляд Про чьё-то нежное, усталое приволье… Какие песни знают там в лесах! Над чёрным озером у журавлиной клики Колтун растёт на жирных волосах Под перешёпот земляники. Там старики ведут свой счёт на пнях О всех сказаниях, затерянных и жутких, И звёзды светятся в торжественных ночах, Как в зыбкой топи светят незабудки. А каждая заря как будто на столе Покойник – в новой призрачной колоде. О скольких днях не сказано в народе! Как много песен сгинуло в земле!

Вот сколько ассоциаций вызывает у Зарудина название деревни Пумра в родной ему Нижегородской области!

Поступили с Зарудиным так же, как почти со всеми «перевальцами». Арестовали в конце июня 1937 года. И уже 13 августа расстреляли.

* * *

Вообще больше всех для покойного Алексея Тимофеевича Прасолова (родился 13 октября 1930 года) сделала критик Инна Ростовцева, его близкая подруга. Помню, как она приходила в «Литгазету» с его стихами, как откликалась на его имя с всегдашней готовностью написать о нём, написать рецензию на вышедшую после его смерти (он покончил жизнь самоубийством 2 февраля 1972 года) очередную книжку стихов.

Известность пришла к Прасолову в 1964 году, когда Александр Твардовский опубликовал в «Новом мире» (№ 8) большую подборку его стихотворений. Прасолов рассказывал, что Твардовский помог составить его книжку «Лирика», которая вышла в 1966 году. Да, он приходил к нам в «Литературную газету», но близкого знакомства с ним ни у кого из нас не возникло: мешала его хроническая тяга к алкоголю.

Это потом, усилиями всё той же Инны Ростовцевой стихами Прасолова заинтересовался влиятельный критик Вадим Кожинов, написавший о нём, составивший его книги в издательстве «Советская Россия» в 1978-м и в соавторстве с И. Ростовцевой в 1983 году. Даже обычно не принимавший современников поэт Юрий Кузнецов соглашался, что Прасолов – поэт настоящий. Он подарил мне книгу Прасолова, вышедшую в «Современнике» в 1988 году с его послесловием.

Разумеется, Кожинов и Кузнецов прописали покойного поэта в свой русофильский лагерь, представили его выразителем их воззрений. Не знаю, проживи Прасолов больше, он, может быть, и соблазнился примкнуть к людям, имевшим большие возможности печатать своих сторонников и в периодике, и в издательствах. Но я помню Прасолова, читающего не только любимых Блока и Тютчева, но и любимых Твардовского и Слуцкого. И, конечно, свои стихи, многие из которых действительно прекрасны:

Мирозданье сжато берегами, И в него, темна и тяжела, Погружаясь чуткими ногами, Лошадь одинокая вошла. Перед нею двигались светила, Колыхалось озеро до дна, И над картой неба наклонила Многодумно голову она. Что ей, старой, виделось, казалось? Не было покоя средь светил: То луны, то звёздочки касаясь, Огонёк зелёный там скользил. Небеса разламывало рёвом, И ждала – когда же перерыв, В напряженье кратком и суровом, Как антенны, уши навострив. И не мог я видеть равнодушно Дрожь спины и вытертых боков, На которых вынесла послушно Тяжесть человеческих веков.

* * *

Прекрасная переводчица «Малыша и Карлсона, который живёт на крыше» и вообще книг Астрид Линдгрен, героиня пятнадцатисерийного телефильма «Подстрочник» Лилиана Зиновьевна Лунгина как раз в этом фильме так отозвалась об Алексее Александровиче Суркове: «Это был злой, хитрый, опасный человек, типичный аппаратчик». Я Алексея Суркова злым или опасным не застал. Хотя имел с ним дело как сотрудник «Литературной газеты».

Конечно, я хорошо знал биографию этого номенклатурного работника, родившегося 13 октября 1899 года. Знал, что он был в руководстве РАППа. Знал, что работал он в журнале «Литературная учёба» под руководством Горького. Знал, что он воевал. Что написал знаменитую свою «Землянку», ставшую известной песней после того, как попал в окружение, сумел выбраться из землянки и дойти до своих. Его шинель была изрешечена осколками, и он произнёс, глядя назад: «До смерти четыре шага». А потом в один присест написал стихотворение и отправил родным в Чистополь треугольным солдатским письмом.

Великолепное стихотворение посвятил Суркову Константин Симонов.

Но знал я, конечно, и о том, что был он в руководстве Союза писателей, а в 1953–1959 годах и его первым секретарём. Что он опубликовал статью против Пастернака ещё задолго до кампании с «Доктором Живаго». Что он переводил стихи Мао-Цзедуна. Наконец, нисколько не удивился, увидев его подпись в «Правде» под письмом против Сахарова и Солженицына в августе 1973-го.

Хотя, мне кажется, что подпись свою он поставил вряд ли с большой охотой. Он умрёт через 10 лет – 14 июня 1983 года. Но и тогда в 1973-м был уже в солидном возрасте. А мне показалось в 1970-м, когда мы общались, что ему безумно хочется замолить свои грехи, которых было у него немало.

Но не хватило решимости отказаться. Прошлое подсказывало ему, что может сделать советская власть с отступником.

Мне он много рассказывал про своё окружение. Он презирал большинство тех, кто заслуживает презрение. Вспоминал, что помогал Ахматовой.

Сталина, который дал ему две сталинских премии – одну за дело – за песни в 1946-м, другую за бездарный сборник стихов «Миру – мир!» в 1950-м, когда он был ответственным редактором «Огонька», ректором Литературного института, членом Центральной ревизионной комиссии партии, – так вот Сталина он не любил. Вспоминал о нём, как о злодее и душителе талантов. Старался откликнуться на какие-то новые веяния. Например, хорошо мне говорил о Вознесенском и Ахмадулиной. Я не был их горячим поклонником, но оценил его доброе расположение.

Я просмотрел сейчас его стихи. Подъём его поэзии приходится на войну. Тогда многие стали писать лучше, чем писали до неё. Но большинство после войны словно растеряли свои способности. Относится это и к Суркову. Хотя вот стихотворение 1951 года. По мне – пристойное:

Когда устану или затоскую, Взгляну в глаза, как в прозелень морскую, Уйдёт усталость, и тоска отпрянет, И на душе заметно легче станет. Вот так вся жизнь – то хлопоты, то войны. И дни без войн, как прежде, беспокойны: Сегодня в Минске, завтра в Тегеране, — Попробуй встречу загадай заране. А сколько в суматохе каждой встречи Признаний выпало из нашей речи! А сколько мы, прощаясь на вокзале, Заветных слов друг другу не сказали! За встречами, за проводами теми Невозвратимо пролетело время. Мы в тишине вдвоём не насиделись, Как следует в глаза не нагляделись. И всё ж, мой друг, сомненьями не мучась, Не злясь на эту кочевую участь, Взгляни в глаза мне, глаз не опуская, Они всё те же – как волна морская.

* * *

Гриша Кипнис – корреспондент нашей «Литературной газеты» в Киеве. Григорий Иосифович Кипнис – любимец «Литературки» и, как я убедился многих украинских писателей.

Он дружил с Виктором Некрасовым. Благодаря нему и мы были знакомы с Викой. Он спешил поддержать всё талантливое, что только-только проклёвывалось в Украине. Обо всём интересном и значительном он нас информировал.

Страстный футбольный болельщик, он, как сам писал, не пропустил ни одного матча киевского «Динамо» на первенство СССР с самого первого чемпионата 1936 года. Разумеется, речь о матчах в Киеве (тогда не было нормой ездить за любимой командой повсюду!) И с перерывом на войну, на которой он воевал.

В его корпункте, который возглавлял Володя Киселёв, на Большой Подвальной, 10 собиралась масса литераторов. Одни заходили по делам, другие – просто так – на огонёк – потрепаться, послушать Володю и Гришу, которые были очень неплохими рассказчиками.

Кстати, Гриша был и неплохим прозаиком. Написал несколько книг прозы. Переводил многих украинских писателей на русский язык.

Помню, он привёз в Москву стихотворение сына Володи Киселёва – никому не известного мальчика. Лёне было тогда 17 лет:

Я позабуду все обиды, И вдруг напомнят песню мне На милом и полузабытом, На украинском языке. И в комнате, где, как батоны, Чужие лица без конца, Взорвутся чёрные бутоны — Окаменевшие сердца. Я постою у края бездны И вдруг пойму, сломясь в тоске, Что всё на свете – только песня На украинском языке.

А через некоторое время Лёню напечатал «Новый мир» – большой подборкой стихов.

Приложил ли к этому руку Гриша? Несомненно. Он, как я уже говорил, носился с талантливыми людьми. Всех оповещал о них. Пробивал их произведения в печать.

Лёня, зная Гришину страсть к футболу, посвятил ему своё стихотворение «Футбол»:

От знакомых, скучных и ненужных, Лестно слышать, что сошёл с ума, Что семьёй пожертвуешь и службой, Чтобы посмотреть футбольный матч. А потом в троллейбусе набитом, Где места – нечаянный сюрприз, Ехать, наслаждаясь каждым мигом, В сказочно-заманчивую жизнь. Где плевать на прибыль и на убыль, Где страстей трепещут паруса. Этой жизнью можно жить на рубль Два академических часа.

Грише посвящали свои произведения многие. У многих он навек остался в памяти как чудесный, внимательный, доброжелательный человек, всегда готовый прийти на помощь.

Он умер 13 октября 1995 года. Родился 12 июня 1923 года.

* * *

«И вот я лежу. Существую. Вставать мне пока не надо. Да и что значит вставать? Это значит немного поползать по комнате или с писком отдаться всяческому тёплому кутанью, чтобы после, сидя у кого-нибудь на руках, переплыть через множество комнат и даже появиться ненадолго на улице. Вот это я уже помню: тот короткий период, когда я едва лишь начинал ходить и на прогулку носили меня на руках. Сколько мне было? Два? Или меньше? Не знаю. Но хорошо вспоминается и расшитый по тюлю какими-то блёстками полог нарядной кроватки, и ещё кое-что из окружавших вещей. На фоне этих вещей – люди. Куда-то проносятся поверху. Лица – отдельно: нагибаются надо мной, улыбаясь мне, что-то шепчут. Отвечаю улыбками, иногда – слезами. Не всё в них понятно. Для них окружающий мир – нечто целое. Для меня он ещё клочковатый, раздёрганный ворох несросшихся слов и понятий. Для них всё в нём на месте и с места само не сойдёт. Для меня же всё вокруг ежеминутно меняет места, куда-то несётся и не может остановиться; ломается новыми гранями, рассыпается, собирается вновь, неожиданно, в новых местах. Удивительно. Вначале я тщетно пытаюсь поймать в этом вихре и как-то связать между собою хотя бы обрывки: пятна зелёной листвы за окном, голубые обои, фарфор статуэток на полочке, кожаные корешки старых книг, солнца летучие брызги на потолке, на полу, на стене. В пробившемся светлом луче, взвихрена тёплым воздушным потоком, ерунда от ковров, мягкой мебели, книг и чего-то ещё стремится куда-то лететь. Но вот где-то открывается дверь, и вся мелкая взверть опрометью, словно с испуга, кидается в разные стороны».

По-моему, замечательное описание восприятия мира не умеющего ещё ходить ребёнка. Оно принадлежит Сергею Николаевичу Толстому. Это цитата из его автобиографической повести «Осуждённый жить».

Известный богослов, профессор Михаил Михайлович Дунаев назвал Сергея Николаевича «четвёртым Толстым». И это верно по своей литературоведческой сути.

Да, Сергей Николаевич своими произведениями доказал, что он действительно стоит в этом блестящем литературном ряду – Лев Николаевич-Алексей Константинович-Алексей Николаевич, имеет полное право стоять в нём.

Он – отдалённый родственник Льва Николаевича, представитель тверской ветви Толстых, которая, в отличие от тульской ветви, не титулована, то есть не является графской.

В 1915 году на войне погиб его старший брат Николай. В 1918-м родителей Сергея Николаевича расстреляли как заложников. В 1920-м расстреляли братьев Ивана и Алексея. Сергея Толстого воспитала сестра Вера старше его на двадцать лет.

В конце 1920-х его приняли в Союз поэтов и Литературный институт. Но в связи с материальными трудностями его семьи (надо было содержать жену и маленького сына) Литературный институт он не закончил. Позднее окончил технический вуз, работал инженером и писал практически в стол.

Прошёл всю войну в войсках МПВО. В 1960-х был редактором-консультантом АПН. С детства он знал английский, французский, итальянский языки, с которых переводил поэтов и писателей. Был первым переводчиком романа Джорджа Оруэлла «1984», перевёл книгу-предостережение Д. Стейнбека «В сомнительной борьбе», книгу итальянца Курцио Малапарте «Капут» – свидетельство очевидца Второй мировой войны. Переводил Сент-Экзюпери, Пруста, Э. Гонкура, из поэтов – Ронсара, Готье, де Лилля, Рембо, Метерлинка, Ренье, Превера, Рильке и других.

Вершиной всего творчества Сергея Толстого считают религиозно-философскую поэму «Над обрывом» (венок сонетов), написанную в 1957 году на темы Апокалипсиса.

Увы, всё это напечатано через 15 лет после его смерти. Он умер 13 октября 1977 года (родился 25 сентября 1908 года).

С 1998 по 2008 год вышло уникальное Собрание сочинений Сергея Николаевича Толстого в пяти томах (пятый том – в двух книгах). Его составила и откомментировала Наталья Ивановна Толстая (урождённая Дмитриева), филолог, жена Николая, сына Сергея Николаевича.

Конечно, в советское время Сергею Николаевичу смешно было бы претендовать на публикацию. Он и не претендовал, не обольщался, писал о своей современности, что «была построена, скорее, некая антицивилизация, чем просто национальное общественное единство, в своём роде цивилизация, не похожая ни на что другое в мире, несовершенная, как и другие; очень во многом не удовлетворяющая тех людей, кто в ней живёт, но также обладающая такими разнообразными аспектами, в которых эти люди находят гордость и удовлетворение, и даже чем-то таким, что они лелеют. Её основные черты во многих отношениях достигли такой прочности, какую могут придать человеческим институтам лишь время и длительное одобрение. В то же время нельзя сказать, что создание и поддерживание ими системы власти достигло полной стабильности, как в своих контактах с некоммунистическим миром, так и в отношениях с великим народом, над которым они [руководители, члены правительства] осуществляли власть. Связи с внешним миром по-прежнему ненадёжны и непрочны из-за невротического отношения этого правительства к себе как к какому-то первейшему правительству среди правительств, из-за его склонности к секретности и мистификации как своему методу, к преувеличением и фальсификации в политических высказываниях, из-за его мании преследования, из-за патологической одержимости – болезни «шпионажа», из-за его чрезмерной робости и подозрительности (гораздо более уместных для Великого Княжества Московского, нежели для современной великой державы) в том, что касается личных контактов между советскими гражданами и иностранцами, из-за той необычной роли, которую это правительство признаёт за тайным политическим аппаратом в проведении своей внешней политики».

Это из той же автобиографической повести «Осуждённый жить», из предисловия к ней. Сергей Толстой не просто констатирует сущее, он прогнозирует, опирая на него:

«Со своим собственным народом оно так же не установит стабильных отношений, как и его предшественники, до тех пор, пока не сможет признать, что диктатуру отнюдь нельзя назвать приемлемым методом управления великим народом в современную эпоху, что ни один человек, ни одна партия, ни одно правительство не обладают монополией ни на истину, ни на добродетель, что эстетической и интеллектуальной жизнью такого талантливого народа, как русский, не может с успехом управлять некое политическое духовенство или некая литературная жандармерия…»

Читайте его книги, пока склонное к запретам нынешнее «политическое духовенство» не доберётся до замечательного писателя «четвёртого Толстого», не посрамившего, в отличие от «третьего», своих великих родственников, своих однофамильцев.