«Я всё ещё была безработной. Помогла мне устроиться моя ближайшая подруга, ещё со школьной скамьи, – Елена Константиновна Гальперина, жена художника Александра Александровича Осмёркина. Мы с ней вместе учились и в университете (МГУ), но она параллельно увлечённо занималась художественным чтением. В 20-х годах эта отрасль актёрского искусства сыграла большую роль в просветительном движении. Литературные вечера – от спектаклей видных мастеров «Театра одного актера» до тематических лекций в рабочих клубах с участием профессиональных актёров-чтецов.

Лена работала в лекционном бюро моно (московского отдела народного образования). По её рекомендации меня приняли туда на работу, но на административно-организационную. Ведь марксистских лекций о литературе я не могла читать. Я стала помощницей одной очень энергичной и опытной дамы, популярной среди актёров. В функции отдела входило помимо чисто культурных «мероприятий» устройство больших сборных концертов с народными артистами, балетными и вокальными номерами. Начала появляться новая категория исполнителей – лауреаты. Устанавливалась постепенно новая табель о рангах. Подхалимство становилось привычным и почти обязательным. Если моя начальница в домашней обстановке ещё позволяла себе посмеиваться над общим рефреном «только товарищ Сталин», то на работе о подобных вольностях не могло быть и речи. «Я им дал Гуту!» – произнес один из инструкторов, имея в виду вечер, посвящённый Виктору Гюго. Однажды я позволила себе посмеяться над его благоговейным упоминанием ЦК партии. Он отрезал строго и недоумённо: «Мы Цека любим и уважаем». А на какой-то демонстрации, не то майской, не то ноябрьской, другой инструктор, шибко грамотный, обстоятельно и строго объяснял мне, как плох, пуст и безыдеен буржуазный фильм «Под крышами Парижа», который тогда только появился на наших экранах. А я, смотря эту картину, как будто оттаяла душой, так она мне понравилась.

Ещё одно заметное изменение. В Москве началась реконструкция города. Знаменитые круглые площади превращались в бесформенные пространства. Сами собой исчезли клумбы в их центре. Естественно, не было больше асфальтовых дорожек, прочёркивавших площадь по диагонали, так что человек не терялся в большом пространстве. Мосты перекидывали через сушу. Такое здание, как бывший Лицей, оказалось где-то внизу, под Крымским мостом.

Партийное начальство меня не любило. «Не понимаю, чего хотят от Эммы наши партийцы», – говорила Лене моя непосредственная начальница».

Эмма – это Эмма Григорьевна Герштейн, родившаяся 25 октября 1903 года и прожившая огромную жизнь в 98 лет (умерла 29 июня 2002 года).

Я привёл отрывок из её «Мемуаров». В нём речь о 1935 годе – немного спустя убийства Кирова в Ленинграде, откуда в связи с этим Герштейн пришлось уехать: городские власти выселяли интеллигенцию.

Она с двадцатых годов была другом семьи Мандельштамов. Через них познакомилась и подружилась с Ахматовой, Львом Гумилёвым, Цветаевой, Пастернаком, Н. Харджиевым, М. Петровых.

Обо всех написала в своих «Мемуарах».

Литературоведением занялась поздно – в конце 1930-х. Работала в рукописных фондах Литературного, Исторического музеев, Библиотеки имени Ленина, в ЦГАЛИ. С середины сороковых работала в редакции «Литературного наследства».

Её книги «Судьба Лермонтова» (1964) и «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова» (1976) выдвинули её в одного из крупнейших лермонтоведов страны.

А мемуары она писала всю жизнь. Она за них была удостоена английской премии «Букер». Книга «Памяти писателя», где собраны литературоведческие работы Герштейн, вышла в 2001-м.

* * *

Трагически сложилась жизнь у Сергея Михайловича Соловьёва (родился 25 октября 1885 года), внука полного своего тёзки историка, племянника философа и поэта Владимира Соловьёва, троюродного брата Блока, с которым, как и с Белым, крепко дружил.

Первая его книжка стихов называлась «Цветы и ладан» (1907). Упоминание в заглавии ладана не случайно: Соловьёв серьёзно интересуется религией. В 1913 году поступил на второй курс Духовной Академии в Сергиевом Посаде. 21 ноября 1915 году рукоположен в диаконы. 2 февраля 1926 возведён в сан священника.

Считают, что под влиянием дяди – Владимира Соловьёва, который перед смертью перешёл в католичество, Сергей заинтересовался католической религией. После долгих колебаний, когда Российская греко-католическая церковь подвергается гонениям, Соловьёв присоединяется к общине русских католиков восточного обряда, в 1921 году официально присоединяется к Католической церкви. Через год возвращается в православие. Но ещё через год воссоединяется с Католической церковью и возглавляет общину московских греко-католиков.

В 1926 году после ареста экзарха блаженного Леонида Фёдорова назначен вице-экзархом для католиков синодального обряда. В 1928 году тайно служит в Саратовской католической церкви.

В ночь с 15 на 16 февраля арестован вместе с группой греко-католиков. 18 августа приговорён к 10 годам ИТЛ, заменённым на высылку в Казахстан. Психически заболел. В октябре помещён в психиатрическую лечебницу. 21 ноября 1932-го оказывается на свободе, но вскоре его снова помещают в психиатрическую лечебницу. Осенью 1941 года вместе с больницей имени Кащенко эвакуирован в Казань, где 2 марта 1942 года скончался.

26 октября 1926 года он написал стихотворение «Петербург»:

Отбушевал пожар кровавый, И на туманной полосе Ты встал, как прежде величавый, В твоей развенчанной красе. Воспоминанье, ожиданье Иных торжественных времён… И двухвековое преданье Лелеет твой могильный сон. Здесь не гудят автомобили, Навек затих военный гром, И нежно золотятся шпили На небе бледно-голубом. Серебряный окутал иней Твои решётки и сады. Всё та же чёткость острых линий И запах ветра и воды. И пусть твой скиптр не блещет боле, И смолк весёлый шум двора, — Ты дышишь весь железной волей И устремлённостью Петра. Чернеют волны, ветер плачет, Но самой бездны на краю Твой Медный Всадник так же скачет, Копытом придавив змею. Над топью финского болота, Во мраке северных пустынь Мерцает храмов позолота И призрак мраморных богинь. Как волны Стикса в мгле Эреба, Нева не отражает звезд, Но ангел указует в небо, Над городом поднявши крест. Heт, ты не проклят, не оставлен! Ты ждёшь, прекрасен и велик, Когда над миром будет явлен России исполинский лик.

По-моему, достойный соратник Блока и Белого!

* * *

Глеб Иванович Успенский (родился 25 октября 1843 года) известность приобрёл благодаря очеркам, собранным в книгу «Нравы Растеряевой улицы» (1866).

«Вся моя личная жизнь, – сообщает он в автобиографии, – вся обстановка моей личной жизни до двадцати лет отделяла меня от жизни белого света на неизмеряемое расстояние. Я помню, что я плакал беспрестанно, но не знал, отчего это происходит. Не помню, чтобы до двадцати лет сердце у меня было когда-нибудь на месте. Вот почему, когда настал шестьдесят первый год, взять с собой «в дальнюю дорогу» что-нибудь из моего прошлого было решительно невозможно – ровно ничего, ни капельки; напротив, чтобы жить хоть как-нибудь, надо было непременно, до последней капли забыть всё это прошлое, истребить в себе все внедренные им качества. Нужно было ещё перетерпеть всё то разорение невольной неправды, среди которой пришлось жить мне в годы детские и юношеские».

В «Нравах Растеряевой улицы» он пытался забыть своё прошлое, но оно выглядывало постоянно: тем, что его герои вели совершенно бесцельное существование. В них были убиты всякая самостоятельность, всякая душевная щедрость. В «Нравах» нет ни одного светлого героя. Их пронизывает пессимизм.

Его не менее знаменитая «Власть земли» (1882) – это гимн цельной гармонической жизни. Он словно устал подчёркивать отрицательные черты русских людей, но как бы не замечал их, создавая иллюзию жизни.

«Если искать для Успенского аналогов в области нашей литературы, – писал о нём Лев Троцкий – то придётся остановиться на двух прекрасных образах: Белинского и Добролюбова. С первым Успенского роднит неизбывная тоска по идеалу, со вторым – сила неподкупного анализа, разъедающего все красивые иллюзии и «возвышающие» обманы. Наконец, им обоим Успенский близок по необыкновенной высоте, и чистоте, и напряжённости нравственного настроения. Всю жизнь стремиться, всю жизнь искать… Только безумие, этот страшный посланник ада, одним слепым ударом положило конец напряжённой мятежной работе творческого сознания».

Он прожил 58 лет (умер 6 апреля 1902 года), застал нарождающийся капитализм в России и вывел только хищника-буржуя. Других типов в этой социальной среде он не рассмотрел.

* * *

С Владимиром Карповичем Железниковым (родился 25 октября 1925 года) моё знакомство попервоначалу отдавало налётом какой-то мистики.

Утром я ещё был на коллегии Гостелерадио, которую вёл председатель Месяцев. Журнал «РТ-программы», где я работал, подвергся полному разгрому. В частности, за ту литературу, которую мы с моим заведующим отделом Михаилом Рощиным, там печатали. Рощина в Москве не было. Месяцев с ним обещал поговорить отдельно, а про меня сказал, что надо гнать из журнала.

Я вышел. Приехал домой. Рассказываю жене о коллегии. И раздаётся телефонный звонок. Поднимаю трубку и слышу: «С вами говорит Владимир Карпович Железников. Обратиться к вам мне посоветовал Бенедикт Михайлович Сарнов. Я несколько дней назад стал членом редколлегии «Литературной газеты». Мне нужны сотрудники. Вы где сейчас работаете?» «С сегодняшнего дня, – усмехаюсь, – нигде». «Вот и хорошо! – обрадовался Железников – Не хотели бы вы поработать в «Литгазете»?»

И назавтра я уже был на Цветном бульваре, в доме 30. Железников оказался очень симпатичным человеком. Он повёл меня к первому заместителю главного редактора Сырокомскому, с которым мы утрясли все формальности.

Так вместо того, чтобы оказаться на улице после «РТ-программ», я был уволен оттуда в связи с переходом в «Литературную газету», где проработал 27 лет.

Увы, Владимир Карпович был моим редактором недолго. Его независимый характер проявился в первой же стычке с главным редактором Чаковским, который за что-то на него наорал. Железников немедленно подал заявление об уходе. Все, начиная с Сырокомского, уговаривали его не уходить. Но он соглашался забрать заявление только в случае, если Чаковский перед ним извинится.

Посоветовать такое Чаковскому не решился никто, и Железников ушёл.

Он оказался очень неплохим детским писателем. Написал, в частности, повести «Чудак из 5 «Б» (1962) и «Чучело» (1975). По этим повестям писал сценарии фильмов, за которые получил Государственные премии.

А вообще за многие годы своей творческой работы опубликовал больше сорока книг и написал сценарии для двадцати художественных фильмов.

Впрочем, с «Чучелом» я не совсем прав. Поначалу Железников написал именно сценарий. На основе реального события. Его племянница подверглась травле в школе. Она была так воспитана, что говорила только правду. Когда случился массовый прогул с урока, она честно сказала учителю, что все ушли в кино. Её маму, сестру Железникова, вызвал директор школы и предложил перевести дочь в другой класс. Но дочь сказала: «Почему я должна переходить? Я права и никуда не уйду».

Сценарий фильма «Чучело» попал в Госкино, и зам председателя Борис Павлёнок сказал: «Эти фашиствующие дети никогда не будут на нашем экране». Володя переработал сценарий в повесть. Ему сразу же предложили переправить её за границу в «Континент». Железников отказался. Отдал в «Новый мир». Туда главным только что пришёл Наровчатов, и он отказался печатать эту странную детскую вещь.

А дальше в печати заговорили о необходимости школьной реформы. В ходе дискуссии говорили много нелицеприятных вещей о том, например, какой бывает нездоровой атмосфера в классе. Под эту дискуссию журнал «Пионер» с сокращениями и под названием «И всего-то несколько дней» повесть напечатал. А потом повесть под своим названием и без купюр была издана «Детской литературой».

Когда она попала к Ролану Быкову, он сказал «Будем ставить». Железников согласился. И вот ему звонит тот же Павлёнок из Госкино, говорит, что изменил своё мнение о сценарии, но просит его разорвать отношения с Быковым. Железников это сделать отказался. И тогда Комитет по кино дожидается почти что окончания работы над фильмом и выдвигает больше 200 замечаний.

Но здесь Ролан Быков добивается, чтобы материал посмотрел живущий в больнице на искусственной почке генсек Андропов. Резюме генсека: «Дайте людям закончить фильм!». Премию Быкову и Железникову дали уже при Горбачёве (1986).

Умер Владимир Карпович 3 декабря 2015 года.

* * *

Натан Злотников сменил на посту заведующего отделом поэзии журнала «Юность» Сергея Дрофенко, который внезапно и неожиданно скончался в Центральном доме литераторов.

Натан любил свою работу. Дорожил ею. Стремился продвинуться и по общественной линии. И продвинулся. Стал парторгом журнала. Когда парторганизации «Юности» предложили исключить из партии Бориса Балтера за то, что подписал письмо в защиту диссидентов, Злотников упрашивал Балтера повиниться, но, получив решительный отказ, и навстречу райкому не пошёл: парторганизация «Юности» объявила Балтеру выговор, а исключать его пришлось уже райкому.

Мне Натан Маркович Злотников (родился 26 октября 1934 года) казался поначалу типичным провинциалом (он переехал в Москву из Киева), для которого начальство – очень страшный зверь. Видел я, как подобострастно он вёл себя с Полевым, с Дементьевым, даже с Пьяновым. Да и в разговоре с критиками поэзии (например, со мной) ощущал я в его голосе какой-то сахарный перебор: «Геночка, дорогой! Как твои дела? Целую, солнышко!»

Но, приглядевшись, я увидел, что так он ведёт себя не только с теми, от кого зависит, а практически со всеми.

Мне казалась его доброта напускной маской. Оказалось, что я был не прав. Он и в самом деле был не зол.

Конечно, мне не нравилось, что стихи, которые он печатал, отдавали подражанием Чухонцеву. Всё-таки они оба абсолютно не похожи друг на друга. Но он и от этого постепенно стал избавляться.

Когда в журнале «Юность» вспыхнул бунт против главного редактора Андрея Дементьева, захотевшего назначить своим заместителем юную жену, на которой недавно женился, Злотников не поддержал Дементьева, как и не поддержал предложение Дементьева назначить вместо себя Юрия Полякова. То, что Натан не ушёл в «Новую Юность», понятно: она решила существовать за счёт «новой», то есть модернистской литературы, а Злотников такую литературу не жаловал.

Последние годы Натан провёл в постели, редко, поддерживаемый женой, выходил посидеть на скамейке во дворике (мы жили в одном подъезде). Он перенёс инсульт. Ему трудно было разговаривать. Но писать он продолжал.

Написал такую эпитафию себе:

Меня забудут, не узнав, Как молнии зигзаг. И, значит, оказался прав Мой дружелюбный враг. Нельзя, нельзя нажиться впрок, Хотя земля тверда, Но всё же очень краток срок Для жизни и труда.

Умер Натан 26 декабря 2006 года.