10 февраля 1890 года родился Борис Леонидович Пастернак. Многие ли знают вот это его стихотворение:

РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ Как было хорошо дышать тобою в марте, И слышать на дворе, со снегом и хвоёй, На солнце, поутру, вне лиц, имён и партий, Ломающее лёд дыхание твоё! Казалось, облака несут, плывя на запад, Народам со дворов, со снегом и хвоёй, Журчащий как ручьи, как солнце, сонный запах — Всё здешнее, всю грусть, всё русское твоё. И тёплая капель, буравя спозаранку Песок у желобов, грачи и звон тепла Гремели о тебе, о том, что иностранка, Ты по сердцу себе приют у нас нашла. Что эта, изо всех великих революций Светлейшая, не станет крови лить. Что ей И Кремль люб, и то, что чай тут пьют из блюдца. Как было хорошо дышать красой твоей! Казалось, цель свята, как копоть в катакомбах В глубокой тишине последних дней поста. Был слышен дерн и дром, но не был слышен Зомбарт, И грудью всей дышал Социализм Христа. Смеркалось тут… Меж тем свинец к вагонным дверцам (Сиял апрельский день) – вдали, в чужих краях Навешивался вспех ганноверцем, ландверцем. Дышал локомотив. День пел, пчелой роясь. А здесь стояла тишь, как в сердце катакомбы. Был слышен бой сердец. И в этой тишине Почудилось вдали курьерский нёсся, пломбы Тряслись, и взвод курков мерещился стране. Он – «С Богом, – кинул, сев; и стал горланить: – К чёрту! — Отчизну увидав: – Чёрт с ней, чего глядеть! Мы у себя, эй жги, здесь Русь, да будет стёрта! Ещё не всё сплылось, лей рельсы из людей! Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо! Покуда целы мы, покуда держит ось. Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый. Здесь так знакомо всё, дави, стесненья брось!» ____________________ Теперь ты – бунт. Теперь ты – топки полыханье И чад в котельной, где на головы котлов Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блёв…

Оно показывает, что был Пастернак весьма здравым реалистом. Стихотворение написано в 1918 году, то есть уже тогда он оценил, во что выродились революционные порывы либеральной интеллигенции начала века.

Но чтобы выжить, встал в позу, так сказать, философствующего чудака. Отказался подписать коллективное соболезнование Сталину, потерявшему жену, однако добился, чтобы рядом с коллективным было напечатано его личное, пастернаковское: «Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник – впервые. Утром прочёл известье. Потрясён так, точно был рядом, жил и видел».

В 1934-м выступивший на съезде писателей Бухарин объявил Пастернака лучшим поэтом современности. Вырос, дескать, новый читатель поэзии, которого уже не удовлетворяют стихи Демьяна Бедного и даже Маяковского. Скорее всего, именно в ответ Бухарину появилось в декабре 35-го в печати резюме Сталина, навсегда установившего, кто в Советском Союзе лучший и талантливейший. Пастернак правильно понял, кому отвечает Сталин. И верно решил, как ему вести себя в этом случае – отодвинулся от своего восторженного поклонника, которого однажды уже исключали из партии – давали понять, что тот утратил благорасположение Хозяина. Потому и писал поэт Сталину: «Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, […] я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, без которых я бы не любил жизни. Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак». Чрезмерно горячая благодарность говорит о страхе. Очень может быть, что письмо, где он взял сторону косноязычного Сталина, а не его красноречивого оппонента, спасло поэту жизнь.

А вот два стихотворения Пастернака о Сталине, напечатанные 1 января 1936 года в «Известиях», таким противоядием быть не могли. Во-первых, благоволение Сталина к своим льстецам не было для них индульгенцией: мнительный вождь частенько менял милость на гнев. А во-вторых, вряд ли Сталин вообще понимал поэзию Пастернака, которого считал, должно быть, мастером всяческих изощрённых поэтических выкрутасов. Не подобным ли мастером Сталину представлялся и Мандельштам и не решил ли Сталин проверить своё представление, позвонив Пастернаку? «Но ведь он же мастер, мастер?» – спросил об арестованном Мандельштаме. И, мне думается, очень удивился, услышав в ответ: «Не в этом дело». Не в этом, а в чём же тогда? Поэт Мандельштам или не поэт? Поэт Пастернак или не поэт? Впрочем, из кажущейся Сталину невнятицы, напечатанной в «Известиях», он наверняка извлёк, что поэт пишет о своём восприятии гениального поступка вождя:

И этим гением поступка Так поглощён другой поэт, Что тяжелеет, словно губка, Любою из его примет. Как в этой двухголосной фуге Он сам ни бесконечно мал, Он верит в знанье друг о друге Предельно крайних двух начал.

И этого было достаточно для благосклонного прочтения.

Вполне возможно, что, читая эти строчки, Сталин вспоминал просьбу поэта в их телефонном разговоре о личной встрече. О чём бы он хотел с ним поговорить? – поинтересовался Сталин. «О жизни и смерти», – ответил Пастернак. Пришлось Сталину бросить трубку: небожитель!

Согласиться с многими, что был в жизни Пастернака период, когда тот увлекался Сталиным, – значит согласиться с этой сталинской характеристикой. Но небожителем Борис Леонидович только притворялся. Его близкие это знали. К примеру, его двоюродная сестра Ольга Фрейденберг, которой он писал 1 октября 1936 года: «…началось со статьи о Шостаковиче, потом перекинулось на театр и литературу (с нападками той же развязной, омерзительно несамостоятельной, эхоподобной и производной природы на Мейерхольда, Мариэтту Шагинян, Булгакова и др.). Потом коснулось художников и опять-таки лучших, как например, Владимира Лебедева и др. Я, послушав, как совершеннейшие ничтожества говорят о Пильняках, Фединых и Леоновых почти что во множественном числе, не сдержался и попробовал выступить против именно этой стороны всей нашей печати, называя всё своими настоящими именами. Прежде всего я столкнулся с искренним удивлением людей ответственных и даже официальных, зачем-де я лез заступаться за товарищей, когда не только никто меня не трогал, но и трогать не собирались. Отпор мне был дан такой, что потом ко мне отряжали товарищей из союза […] справляться о моём здоровье. И никто не хотел поверить, что чувствую я себя превосходно, хорошо сплю и работаю. И это тоже расценивали как фронду».

(Понимаю нынешних молодых: Пастернаку приходилось заступаться за Мариэтту Шагинян, Федина или Леонова? Но в то время эти трое не обслуживали режим с той одиозностью, с какой стали обслуживать позже. А позже «совершеннейшие ничтожества» на них и не накидывались: чуяли родственные души!)

«Чувствую я себя превосходно», – писал сестре Пастернак, запечатлевая избранную им тактику – прилюдно или в письме к вождю неизменно демонстрировать свою любовь и преданность ему.

Нет, у него демонстрация таких чувств не отдаёт холуйством, как, скажем, у Алексея Толстого или у Демьяна Бедного. Но вот, отказавшись подписать письмо с требованием расстрела Тухачевского, он в этот же день почти истерически, умоляюще объясняет в письме Сталину причины отказа: вождь может располагать его жизнью, но поэт не считает для себя возможным «быть судьёй в жизни и смерти других людей». Несомненно, что Сталин его письмо прочитал. И понятно, почему приказал включить Пастернака в число подписантов. Раз против расстрела Тухачевского тот не выступает, стало быть, сомневаться нечего – смело ставьте подпись этого небожителя.

Учтём ещё, под гнётом каких чувств жил Пастернак после суда над Бухариным. Сталин никогда ни о чём не забывал. Помнил он и кого особенно превозносил его враг. И похвала эта в любое время могла обернуться для Пастернака полновесным компроматом. Не меньшим, чем тот, каким отозвалось Сергею Есенину хвалебное слово о нём Троцкого. Но Есенин умер раньше, чем начали хватать граждан сталинские душегубы. Единственное, что мог теперь Сталин, – распорядиться, чтобы имя поэта почти исчезло из читательской памяти.

Но уйдя невредимым от зубов одного безжалостного зверя, он попал в пасть к животному куда менее кровожадному.

Хрущёв в своих «Воспоминаниях» сожалеет о случившемся. О, если бы он опомнился, когда властвовал! Сколько ушатов помойной, мерзкой критики было вылито на Бориса Леонидовича, виновного только в том, что он напечатал на Западе своего «Доктора Живаго».

Хорошо, конечно, что Хрущёв раскаялся. Но это не отменяет самого факта планомерного уничтожения Пастернака, у которого в конце концов не выдержало сердце. Он скончался 30 мая 1960 года.

* * *

10 февраля 1837 года погиб Александр Сергеевич Пушкин. В память о нём приведу стихотворение из моих самых любимых:

Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружится голова. Я не ропщу о том, что отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги Или мешать царям друг с другом воевать; И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура. Все это, видите ль, снова, слова, слова . [1] Иные, лучшие, мне дороги права; Иная, лучшая, потребна мне свобода: Зависеть от царя, зависеть от народа — Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать, для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданиями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. – Вот счастье! вот права…

* * *

С Мишей Рощиным, родившимся 10 февраля 1933 года, я познакомился, когда пришёл к нему, заведующему отделом литературы журнала «РТ-программы», в 1966 году наниматься на работу. Мы понравились друг другу. И работали, понимая друг друга с полуслова: мы были единомышленники, и оба одинаково радовались, если удавалось провести в печать такую вещь, какую читатель нигде уже прочитать не сможет: времена были ранние постхрущёвские, и цензура в Радиокомитете (а журнал был его органом) ещё не так свирепствовала, как в печатных органах.

Миша уже написал «Седьмой подвиг Геракла» – пьесу, которую поставят позже. А в то время был он не драматургом, а прозаиком. Хорошим. Его печатали в «Новом мире» Твардовского.

Правда, он до «РТ-программ» работал у них в штате. Но, как я в этом убедился, Твардовский был одинаково требователен ко всем – знакомым и незнакомым. Не напечатал и рассказ Рощина о медведе, который мне нравился. Миша огорчился, но следующую вещь снова отнёс в «Новый мир». «Им – в первую очередь», – говорил он мне.

Дружил Рощин в то время с Андреем Тарковским, который часто бывал у нас в редакции на нынешнем Никитском бульваре в том самом доме, где умер Гоголь, и где сейчас располагается библиотека его имени. С ними двумя мне нередко приходилось посиживать в Доме журналистов, который находился на противоположной стороне бульвара. Сидели до закрытия ресторана, перебираясь после к Николаю Глазкову, который жил не слишком далеко на Арбате.

Полгода проработали мы с Мишей, пока нас обоих не выдавило из журнала руководство Радиокомитета.

Я устроился в «Литературную газету», и Миша ко мне нередко приходил.

Он набирал вес как драматург, стал другом и любимцем Олега Ефремова, который его очень ценил. «У Станиславского в Художественном был Чехов, – говорил Олег, – у Ефремова в Художественном есть Рощин». Конечно, он говорил так, когда мы выпивали, но для истины такого высказывания это не имело значения: никому из сидящих за столом и в голову не приходило в ней усомниться.

Что ж, Миша Рощин писал действительно незаурядные пьесы. И несмотря на то, что не было в них какой-либо политической фронды, цензура относилась к ним кисло. На сцене появилась только третья написанная им пьеса «Радуга зимой» (1968; ленинградский ТЮЗ), а в печати та же пьеса «Седьмой подвиг Геракла» опубликована только в 2000 году.

Он стал известным драматургом после «Валентина и Валентины», поставленной на сцене сразу трёх театров – «Современника» (режиссёр В. Фокин), Большого драматического театра (режиссёр Г. Товстоногов) и МХАТа (режиссёр О. Ефремов). К тому же её экранизировали (режиссёр Г. Натансон).

А из его прозы мне больше всего нравится повесть «Шура и Просвирняк», напечатанная в «Новом мире». Была ли она сразу задумана как киноповесть, не знаю. Но фильм по ней Николая Досталя вышел. И, по правде сказать, понравился мне намного меньше повести. Ушла рощинская мелодия. К сожалению.

В ЖЗЛ выпустили книгу Рощина о Бунине. Миша не писал специально для ЖЗЛ. Он написал книгу в Ялте. Напечатал, кажется, в «Новом мире».

А из его драматургии стоит вспомнить о пьесах «Эшелон» и «Старый Новый год». Сатирическая комедия «Старый Новый год», поставленная Олегом Ефремовым на сцене МХАТа, потом была перенесена им и режиссёром Наумом Ардашниковым на киноэкран с тем же (почти) актёрским составом.

У Миши было больное сердце. Однажды в Америке его сильно прихватило. Ему сделали операцию – продлили жизнь. Умер он 1 октября 2010 года.

* * *

Из иркутской группы писателей. Одно время она явно оформилась: Александр Вампилов, Геннадий Машкин, Валентин Распутин, Юрий Самсонов и вот – Вячеслав Михайлович Шугаев (родился 10 февраля 1938 года). Почти все они приняли участие во всесоюзном литературном семинаре в Чите (1965). Там и сгруппировались.

Сказать по правде, мне проза Шугаева не нравилась. Ощущал её вторичность на фоне его же согруппчан.

Знал, что Шугаев премирован. И премией местного иркутского комсомола (1971), и премией Всесоюзного (1977).

Кстати, после получения премии Всесоюзного комсомола он переехал в Москву и начал работать завом отделом прозы в рептильнейшем журнале «Молодая гвардия». Преподавал в «Литературном институте. В 90-е был главным редактором литературного альманаха чеховского общества «Дядя Ваня».

Выпустил довольно много книг. Но мне думается, они в литературе не останутся.

Умер 3 марта 1997 года.