Хорошо известно, что в двадцатые годы познакомившийся через Дельвига с Баратынским (родился 2 марта 1800 года) Пушкин относился к нему очень дружески. Он и сам об этом свидетельствовал – в письмах друзьям, в своих стихах, в том, с какой охотой брал эпиграфы из Баратынского для «Выстрела», для «Евгения Онегина», наконец, в стихотворных откликах на произведения друга. В частности, в послании Пушкина к Баратынскому по поводу «финляндской» поэмы последнего «Эда», раздражившей Бестужева, и, как впоследствии выяснилось, Надеждина, Пушкин не просто выразил удовольствие от прочитанной поэмы:

но весьма резко отвёл от неё критику Булгарина, написавшего в «Северной пчеле» об «Эде»: «Нет ни одной сцены занимательной, ни одного положения поразительного. Скудость предмета имела действие и на образ изложения: стихи, язык в этой поэме не отличные»:

Даже необычно резко, потому что перешёл на личности. Не зря В. Виноградов некогда писал о «каламбурном «кольце» образов» в этом стихотворении. Каламбур основан на том, что живой, полной неподдельного обаяния героине Баратынского – финнке или как по В. Далю звали эту народность в Петербурге, – чухонке («чухоночке») противостоит «зоил», обруганный презрительной кличкой «чухонца», то есть дурака, деревенщины («чухны», «чушки»), как зафиксировал тот же В. Даль. Грубость Пушкина понятна. Он и в незаконченной рецензии на другую поэму Баратынского «Бал» назвал статью Булгарина об «Эде» «неприличной статейкой», так что не считает нужным церемониться с тем, кто вышел за рамки приличия.

А третья глава «Евгения Онегина»! Кто не помнит там Автора, мучающегося от сознания, что не сумеет донести в русском своём переводе все оттенки французского письма Татьяны к Онегину, которые передадут самую суть натуры его героини? Долго подступается к переводу Автор, в какой-то момент даже «готов уж отказаться» от своего намерения, готов просить перевести письмо куда большего, чем он, умельца. Для него нет сомнений в том, что больший – «Певец Пиров и грусти томной» – «Е.А. Баратынский», – уточняет Автор в сноске к этому стиху и продолжает:

Многие исследователи решили, что в данном случае Автор обращается к Баратынскому как к признанному Пушкиным мастеру совершенно определённого литературного жанра. Ведь как раз перед этим обращением он фиксирует реалии современного ему литературного процесса: «Я знаю: нежного Парни / Перо не в моде в наши дни». А «не в моде», как верно указал Лотман, – это отсылка читателя к популярной в то время статье В. Кюхельбекера в «Мнемозине» «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Там весьма жестоко разруган Батюшков за то, что «взял себе в образец двух пигмеев французской словесности – Парни и Мильвуа». Для страстного поклонника оды и непримиримого борца с элегией Кюхельбекера француз Э. Парни потому и пигмей, что пишет в основном элегии, которыми смог увлечь Батюшкова.

А для Пушкина Парни – «нежный». Для Пушкина нет греха в том, что Парни увлек Батюшкова на стезю элегии, а тот, по всей очевидности, Баратынского: «Признайся, что он превзойдёт и Парни и Батюшкова, – писал Пушкин о Баратынском Вяземскому ещё в 1822 году, – если впредь зашагает, как шагал до сих пор – ведь 23 года – счастливцу!».

«Счастливец» продолжал шагать по той же стезе и во время работы Пушкина над «Онегиным»:

«Первые произв.[едения] Баратынского были элегии и в этом роде он первенствует, – набросал Пушкин начерно в 1827 году рецензию на первый сборник стихов Баратынского. – Ныне вошло в моду порицать элегии – как в старину старались осмеять оды; но если вялые подража[тели] Ломоносова и Баратынского равно несносны, то из того ещё не следует, что роды лирическ[ий] и элегическ.[ий] должны быть исключены из разрядн.[ых] книг поэтической олигархии».

И всё-таки, когда речь в романе напрямую заходит об элегии, Автор вспоминает не Баратынского, а Языкова, его «свод элегий драгоценных». Именно с Языковым он обсуждает нашумевшую статью Кюхельбекера: «Критик строгий / Повелевает сбросить нам / Элегии венок убогий…» Так что вряд ли Баратынский в данном случае был призван Автором участвовать в полемике с Кюхельбекером. Нет, скорее всего, Баратынский оказался в романе не только и не столько для этого.

«Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». Это тоже из черновика, созданного Пушкиным, как полагает большинство исследователей, Болдинской осенью 1830-го, но из полноценного куска его – из вполне законченного предисловия, за которым начинается незавершённый анализ поэзии Баратынского.

А такое определение сути творчества почитаемого Пушкиным поэта, которому Автор доверил бы перевод Татьяниного письма, раскрывает, мне кажется, и суть этого доверия: Татьяна оригинальна, она мыслит «по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». Вот главное, что хотел передать в своём переводе письма Татьяны с французского Автор и что, кроме него (а, может быть, и лучше него!), мог бы сделать один только Баратынский!

Подлинной кульминацией их дружбы стала книга 1828 года «Две повести в стихах», куда вошли «Граф Нулин» и «Бал». Ни с кем больше совместных книг Пушкин никогда не издавал.

Не трудно понять, почему Пушкин решился на такое соседство. «Сиё блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести необыкновенной. Поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию», – пушкинский отзыв о «Бале» 1828 года тоже, как я уже замечал, незакончен, но приведённая цитата из него показывает, что Пушкин почёл за честь для себя выступить под одной обложкой с Баратынским.

Евгений Абрамович Баратынский скончался 11 июля 1844 года.

У него много прекрасных стихов. Привожу одно из моих самых любимых:

* * *

Что Анри Труайя – псевдоним Леона (Льва) Аслановича Тарасова известно довольно широко от самого писателя, который почти во всех своих интервью возвращается в детство или в юность.

Жил он поначалу в Москве в доме на углу Скатерного и Медвежьего переулков в богатой армянской семье.

После революции семья бежала в Кисловодск, а затем из Новороссийска в Константинополь. Из Турции все уехали во Францию и осели в Париже.

Первый роман «Обманчивый свет» был опубликован в 1935 году под псевдонимом, который и прославил писателя. Хотя Тарасов не думал сперва менять фамилию, но на этом настоял издатель. По его словам, фамилия Тарасов ввела бы читателя в заблуждение. Читатель решил бы, что ему предлагают переводной роман.

Уже в 1938 году Труайя за роман «Паук» удостоен Гонкуровской премии. Всего он написал около 100 томов литературных произведений. Получив последовательно звания командора ордена искусств и литературы, командора Национального ордена заслуг, командора Большого креста ордена Почётного легиона.

Разумеется, что Труайя – член Французской академии.

Должно быть, у нас особый интерес к этому писателю. Ведь он так заинтересовался русской культурой, что создал романизированные биографии Достоевского, Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого, Гоголя, Чехова, Тургенева. Горького, Цветаевой, Пастернака. А его интерес к русской истории сказался в романах «Екатерина Великая», «Александр I», «Иван Грозный», «Николай II», «Григорий Распутин», «Борис Годунов», «Павел I».

Всё это, подчёркиваю, – романы.

А ведь кроме российской тематики он разрабатывал и другую. И тоже писал романы. Написал мемуары, которые назвал очень точно «Моя столь длинная дорога». Жизненный его путь и в самом деле оказался очень длинным – 95 лет. Умер 2 марта 2007 года. Родился 1 ноября 1911-го.