Уж на что был Чаковский всеведущим царедворцем с тончайшим чутьём, безошибочно определяющим, что сегодня можно, а что нет, но и он прокололся!

Думаю, потому что не читал нового романа Бондарева «Горячий снег».

А ведь Бондарев приходил в редакцию, давал редактору, которая сидела на прозе Римме Коваленко какие-то отрывки из своего романа, она ходила с ними к Кривицкому, и на этом всё заканчивалось. Для нашего начальства Бондарев оставался автором «Тишины», напечатанной в «Новом мире». И анонсировать его новый роман у Кривицкого не было никакого желания.

Напротив, с большой охотой он поставил в номер статью нашего обозревателя Игоря Золотусского, который прочитал «Горячий снег» в журнальных гранках. Номер со статьёй Золотусского вышел чуть ли не на следующий день после появления журнала с окончанием романа Бондарева.

Золотусский громил роман темпераментно и бескомпромиссно: убогий язык, плоские образы, раскрашенные банальности, наконец, фигуры Сталина и маршалов, словно списанные из книг недавнего прошлого.

Я удивился, для чего Бондареву понадобились сталинские маршалы и генералиссимус? Ведь он был из тех литераторов, которых критика прописала в прозу «окопной правды».

Самые громкие бои между сторонниками и противниками подобной прозы отгремели ещё в хрущёвские времена. Но ощущалось, что наверху с гораздо большим энтузиазмом относятся к тому, как изображена война у Алексеева или Стаднюка, чем к тому, как она представлена в книгах Виктора Некрасова, Бакланова, того же Бондарева.

И вдруг – вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Летучку ведёт сам Чаковский. Прежде чем предоставить слово сотруднику, назначенному обозревать номер, он хочет сделать заявление. «Во избежание возможных недоразумений», – объясняет он сотруднику и нам, сидящим в зале. Оказывается, что руководство газеты (и Чаковский с себя вины не снимает!) совершило чудовищную идеологическую ошибку. Он, Чаковский, вчера на одном дыхании прочитал «Горячий снег» Юрия Бондарева и категорически несогласен с той оценкой романа, какую дал ему Золотусский! Ка-те-го-ри-че-ски! Наконец-то писатель сумел преодолеть свойственную ему былую узость взгляда на войну, дал её широкое панорамное изображение, а Золотусский пишет так, будто речь идёт о прежнем Бондареве. И даже больше! Золотусский (Чаковский не утверждает, что намеренно, но это факт) исказил главные мысли писателя в этом романе, дал карикатуру на впечатляющее батальное полотно, изображённое Бондаревым.

– Да, статья Золотусского – диверсия! – кричит с места Наум Мар и, вскакивая на ноги, продолжает: – Я думаю, что нужно создать комиссию, которая проверила бы, каким образом эта статья могла быть напечатанной в газете.

Мара недаром называли у нас Маром Советского Союза. Его раболепные интервью с военачальниками постоянно печатались к соответствующим воинским датам. Сотрудникам он давал понять, что не просто интервьюирует маршалов, но со многими из них крепко дружит. Пройдёт несколько лет. Наш большой кабинет, где мы некогда сидели с Золотусским, разделят не слишком плотной перегородкой на два. Один кабинет оставят за мной, а в другой въедет Мар, обладавший зычным, мощным голосом. Я стану всякий раз вздрагивать, когда чуть ли не над ухом будет раздаваться: «Здравия желаю, товарищ маршал Советского Союза!» Ликующий, имитирующий парадное приветствие голос Мара означает, что ему позвонил сейчас какой-то маршал. Как правило, спустя несколько минут Мар открывал мою дверь и говорил озабоченно что-нибудь вроде: «Конев звонил. Сдаёт потихоньку старик! Печень, говорит, прихватило!» А через некоторое время захлёбывающаяся от смеха Нина Подзорова рассказала мне, что по какому-то делу зашла к Мару как раз в тот момент, когда он выкрикивал своё победное парадное приветствие некоему маршалу, глядя в нашу общую с ним стену. Телефонной трубки у Мара в руках не было!

Думаете, его смутило это разоблачение? Нисколько! Конечно, ни с кем из тех, у кого брал интервью, он не дружил. Но умел быть им необходимым. И был настолько убедителен в этом, что, когда его долго отказывались принять в союз писателей, то Ираклий Луарсабович Андроников, которого Мар сопровождал повсюду, воспевая в газете любые его шаги, – сам Ираклий Андроников гневно заявил, что сдаст писательский билет, если такой же не получит Наум Мар!

А на летучке предложение Мара не прошло. Чаковский сказал, что не видит необходимости в создании какой-то комиссий, но отреагировать на статью Золотусского газета просто обязана. И ответили в следующем же номере, расточая льстивые похвалы Бондареву и проклиная критика его романа.

Но именно с этого романа следует вести отсчёт всех бесчисленных наград Бондарева (родился 15 марта 1925 года), которыми, как конфетти, стали осыпать Юрия Васильевича советские власти.

Итак. Герой соцтруда, два ордена Ленина, Орден Октябрьской Революции, орден Трудового Красного Знамени, орден Отечественной войны II степени, орден «Знак Почёта», две медали «За отвагу», медаль за оборону «Сталинграда» (судя по 2 степени ордена Отечественной войны, Бондарев пришёл с войны с этими тремя медалями. Орден Отечественной войны к 50-летию выдали всем фронтовикам. Но награжденные хоть каким-нибудь орденом, получали 1 степень).

Ну вот. А теперь за литературу. За «Горячий снег» – золотая медаль имени Довженко. За сценарий к этому фильму – Госпремия РСФСР им. Братьев Васильевых. За сценарий киноэпопеи «Освобождение» – ленинская премия. Госпремия СССР за роман «Берег». Госпремия СССР за роман «Выбор».

Не слабо! А ведь всё это за то, что надоело писать правду!

* * *

По случаю сорокалетия «Литературной газеты» нам расширили штатное расписание и прибавили зарплату. Я получил высшую обозревательскую ставку, которую мне установил первый зам главного редактора Сырокомский.

Из литдрамвещания Радикомитета к нам пришла Ксения Васильева, оказавшаяся впоследствии неплохим прозаиком. Её посадили на ленинградские книги и журналы.

Остальные периферийные издания отдали Нине Александровне Подзоровой. Она уже работала в «Литгазете» (это было до меня), но уехала с мужем, которого послали работать за границу. Вернувшись, без особой надежды зашла в газету. Оказалось: есть место!

Она пришла перед самыми торжественными церемониями, которые должны были состояться в Колонном зале, где Председатель Президиума Верховного Совета СССР Подгорный прикрепит к нашему знамени орден Ленина.

Среди других её выдвинули в одного из часовых у знамени, который стоит, пока его не сменили.

С репетиций она возвращалась невероятно весёлой.

– Вот представьте, – говорила. – Чаковскому вручают знамя.

– Кто? – спрашивают.

– Ну, тот, кто там в Кремле отвечает за такие мероприятия.

– Церемониймейстер, – говорят ей.

– Да что-то в этом роде. Чаковский несёт знамя развёрнутым. Оно полуспущено. Он держит древко двумя руками. А за ним – в цепочку гуськом – первый зам, замы, ответственный секретарь, члены редколлегии.

– Ну и что? – спрашивают.

– А то, что каждый идёт, закрывая ладошками ширинку.

– А церемониймейстер?

– А он: отставить! Вы не в бане! Руки держать по бокам.

В самом Колонном зале всё прошло безукоризненно. И орден Подгорный прикрепил, и речь толкнул по бумажке.

Ну, а после банкета отправился куда-то за кулисы с редколлегией. Но, видимо, она ему наскучила, если он с большой свитой, в которой были и наши руководители, внезапно возник в комнате, где мы, члены месткома, партбюро и комсомольского бюро редакции, упаковывали знамя, к которому был прикреплён орден, грамоты и другие вещи.

– Это наш актив, – сладко улыбаясь нам, сказал Подгорному Чаковский.

– Да у вас тут цветник! – почти пропел Подгорный, оглядывая Подзорову, крупные формы которой были подчёркнуты облегающим их платьем.

Нина Александровна улыбнулась, а Сырокомский что-то прошептал Чаковскому. Я понял, что. Чаковский мало кого знал из сотрудников по фамилии, имени и отчеству.

– Это Нина Александровна Подзорова, – почтительно представил её Подгорному Чаковский.

– А меня зовут Николай Викторович, – сказал Подгорный Подзоровой.

– Я знаю, – отозвалась та.

– Всё-то вы знаете, – медовым голосом пропел Подгорный. И завздыхал: – Эх, где мои тридцать пять лет! Просто уходить от вас не хочется, – промурлыкал он Подзоровой. – Но надо.

Он пожал Подзоровой руку и исчез вместе со свитой.

Когда Подзорова впервые появилась в газете, забила тревогу недавно пришедшая вместо Лёни Миля Ксения Васильева. «Только пришла, – сокрушалась о себе Ксана, – а уже нужно подумывать о переходе куда-нибудь ещё. Потому что я хорошо знаю Подзорову. Это невероятно карьерная баба. Она всё будет сокрушать на своём пути. Вот увидишь, она сбросит Смоляницкого и сядет на его место».

И хотя Ксения Васильева и вправду ушла очень быстро, а на её место взяли из того же литдрамвещания, откуда была Ксана, Лялю Полухину, ничто, казалось бы, не предвещало, что сбудется такой прогноз.

Нашим расширенным отделом руководит Смоляницкий. И когда он заболевает, начальство просит поруководить меня: обозреватель – следующая по старшинству должность за заведующим.

Первое, что я делаю, оставшись за Смоляницкого, обхожу всех сотрудников, интересуюсь, есть ли у него сейчас работа. Отпускаю тех, у кого нет: чего бессмысленно точить лясы.

– Ох, неправильно ты себя ведёшь, – говорит мне Ляля Полухина. – Больше тебя за Смоляницкого не оставят.

– Да, ну и Бог с ним, – говорю. – Не очень рвусь!

Нина Подзорова на моё приглашение идти домой, говорит, что ей надо побыть в редакции. Поначалу она никак себя не проявляла. Ей, как я уже сказал, достались периферийные издания: заказывать на них рецензии, искать авторов на обзорные статьи о творчестве литераторов того или иного российского региона. И, казалось, она этим вполне удовлетворена. Так что я даже стал недоумевать по поводу поспешного бегства из редакции Ксаны Васильевой.

Но вот – началась подписная кампания. Нас с Подзоровой послали объездить писательские организации Тулы, Воронежа, Курска, Орла, поговорить об их нуждах (обычно после окончания подписки об этом прочно забывали), встретиться с читателями. И я увидел совсем другую Подзорову.

Она охотно садилась в президиум, легко перебивала или переспрашивала выступающего, сбивала его своими репликами и многозначительно делала пометки в блокноте, – то есть вела себя как привычное партийное начальство.

– Нина, – сказал я ей мягко, – для чего вы играете в секретаря обкома?

– В секретаря я не играю, – ответила она. – Но они должны понимать, что мы для них – начальство. И я советую вам, Гена, тоже держаться так, чтобы они об этом не забывали.

Я не внял её совету. Но не переставал удивляться, наблюдая, как нарастает в ней некая снисходительная вельможность по мере того, как мы объезжали города.

В Ясной Поляне за обедом, произнося тост, она не забыла о «зеркале русской революции», в которое, по её словам, смотрелся великий Ленин, и совершенно неожиданно для изрядно охмелевших писателей предложила выпить за великое дело ленинизма, удивив этим, по-моему, даже сопровождавших нас работников обкома.

Словом, когда через некоторое время вместо уходящего в отпуск Смоляницкого назначили временно исполнять его обязанности Подзорову, я не удивился.

Другое дело, когда Смоляницкий ушёл из редакции совсем – перешёл на работу в «Знамя».

Членом редколлегии отдела русской литературы назначили Чапчахова. Одним из его заместителем стала Подзорова. Но я, помня о том, как удивительно некомпетентно она вела себя, оставаясь за Смоляницкого, категорически отказался ей подчиняться. Меня уговаривали. «Старик, – говорил мне Чапчахов, – ну, какая вам разница, ей-Богу! Ведь в любом случае вы выходите на меня». «Но для общения между нами мне не нужны посредники! – возражал я. – Тем более, которые ничего не понимают в поэзии». Фёдор Аркадьевич, который больше всего на свете боялся, что заместители его подсидят, такие вещи выслушивал очень благосклонно. «Думаете, она в прозе, что-нибудь понимает? – спрашивал он про Подзорову. – Но не я назначил её замом – Кривицкий».

Нечего было думать, что Фёдор Аркадьевич станет хлопотать о каком-нибудь моём особом статусе в отделе, позволяющем не подчиняться напрямую Подзоровой. К начальству Чапчахов ходил исключительно по вызову и сам от себя ничего не предлагал. Он откровенно радовался, если ему удавалось угадать желание начальника, которое он горячо и безоговорочно поддерживал.

Я отправился к Кривицкому. Тот решил проблему неожиданно легко. «Пожалуйста, – сказал он. – Будете числиться обозревателем поэзии при редакторе Чапчахове. Это вас устроит?» Меня это устраивало.

Не могу сказать, что Подзорова на меня обиделась. Во всяком случае, она этого никак не показывала. Отделом она руководила очень уверенно и твёрдо. Контраст её со Смоляницким был разителен. Подраспустившимся во время вольницы сотрудникам пришлось подтянуться.

Конечно, качество материалов, которые печатал отдел русской критики, не стало лучше. Литературный вкус Нины Александровны не отличался особенно от вкуса ушедшего из газеты Соломона Владимировича. Но чего в газете стало намного больше, так это всякого рода писем из областных писательских организаций, выступлений их руководителей и интервью с секретарями союза писателей РСФСР, которые в основном рассказывали о своих творческих планах.

За это однажды отдел ругали на летучке. «Мы же всё-таки не «Литературная Россия», – говорил обозреватель. «Но и не «Литературная Москва», – отвечала Подзорова, – наш читатель должен быть в курсе того, что происходит в российской глубинке».

Года через два объяснилось такое исключительное внимание Нины Александровны к нуждам периферийных писателей. Издательство «Московский рабочий» выпустило её книжечку о союзе писателей РСФСР, о его истории, о его руководителях, о руководителях областных организаций, входящих в правление союза. Оказалось, что Подзорова установила с Бондаревым, Михаилом Алексеевым, Проскуриным, Шундиком весьма прочные связи. С Бондаревым Подзорова обменивалась шутливыми поздравительными открытками с днём рождения, благо, как выяснилось, он у них был общим. То есть, родилась Подзорова, конечно, позже – в 1930 году, но 15 марта, как и Бондарев.

Очень занервничал Чапчахов. Тем более, когда Подзорову за её книжку приняли в Союз писателей, а Чапчахов членом Союза не был.

Но, работая с Подзоровой, нервничал Фёдор Аркадьевич напрасно. Нина Александровна обладала не только напором, но и нетерпением. Поэтому с удовольствием ухватилась за первое же бондаревское предложение стать ответственным секретарём журнала «Наш современник», куда первым замом главного редактора Викулова только что назначили Юрия Селезнёва, который проработал недолго. Убеждён, что дружбы с Бондаревым и его протекции оказалось бы достаточно, чтоб Нина Александровна смогла заменить собой Селезнёва, когда того пришлось убирать из журнала. Но сделать это ей было не суждено. Эта энергичная, волевая и очень жизнелюбивая женщина не успела толком поработать на новой своей должности. Рак сгубил её со страшной скоростью. Умерла она 10 апреля 1981 года.

* * *

Борис Степанович Рябинин в шутку называл себя «собачьим» писателем. У него действительно немало повестей и рассказов о собаках. Написал книгу «Друг, воспитанный тобой», в которой запечатлел бесчеловечность людей, жестоких в обращении с животными, в частности, с собаками.

Собирал статуэтки собак из разного материала: бронзы, фаянса, фарфора, моржовой кости.

Но, разумеется, писал не только о собаках.

Первая его книга «Каменные загадки» вышла в 1936 году. Её одобрил земляк Рябинина П. Бажов, с которым Борис Степанович ездил по Уралу. Вторая его книга «Мои друзья» (1937), посвящённая собакам, вызвала одобрение К.И. Чуковского.

Произведения Рябинина не просто проникнуты любовью к природе, но они написаны как бы её, природы, голосом. Борис Степанович очень хорошо её чувствовал. И потому, как хороший музыкант, мог воссоздать всё оттенки её богатого голоса.

Книг Рябинин написал немало. И о нём написано немало. В основном, критиками-уральцами.

Скончался Рябинин 15 марта 1990 года (родился 3 ноября 1911-го). Мне, любителю собак, близка его убеждённость в том, что «ни одно животное не платит человеку такой привязанностью, как собака… Старое правило собаководства гласит: сколько вы вложите в собаку, столько она и отдаст вам».

* * *

Михаил Иванович Сухомлинов (родился 15 марта 1828 года) в 1854 году напечатал работу «О языкознании в древней России». С 3 декабря 1855 года он – член-корреспондент Санкт-Петербургской академии наук по отделению русского языка и словесности.

В марте 1858 отправился за границу, где посетил все крупнейшие европейские и западнославянские центры культуры, слушал курсы словесности, изучал памятники мировой литературы. Описал свои впечатления в статьях, которые разместил в «Русском Вестнике».

В декабре 1860 назначен экстраординарным профессором Санкт-Петербургского университета, с 1864 – ординарный профессор на кафедре русской словесности.

С 3 ноября 1872 года – экстраординарный академик, с 6 февраля 1876 – ординарный академик. С 1899 года Председатель II Отделения академии наук, в 1900-м там же учредил и возглавил разряд изящной словесности.

В 1858-м составил и издал книгу «О сочинениях Кирилла Туровского», куда вошли сочинения Туровского и исследования о нём. В дальнейшем он опубликовал книги и очерки о Радищеве, Кайсарове, Ломоносове, Новикове, Пушкине, Гоголе, Аксакове, Вяземском. Многие из этих работ вошли в сборник «Исследования и статьи по русской литературе и просвещению».

Сухомлинов – автор восьмитомной «Истории Российской академии» (1874–1888). Он успел подготовить и издать десять томов «Материалов для истории императорской Академии наук» – систематическое собрание более 8 тысяч архивных материалов. Занялся подготовкой академического издания сочинений М.В. Ломоносова. Первые пять томов были им отредактированы (1891–1902); тома с шестого по восьмой закончены после его смерти, случившейся 21 июля 1901 года. И потому изданы только в 1934–1948 годах.