Я не был близко знаком с Корнеем Ивановичем Чуковским, хотя получил от него рекомендацию в Союз писателей. Но некоторых его друзей хорошо знаю. Читал воспоминания о нём. Так что представляю себе характер этого умного, ироничного, любящего розыгрыши и одновременно замкнутого в себе человека, родившегося 31 марта 1882 года. Именно потому иначе, чем многие, написавшие об этом, отношусь к знаменитой его дневниковой записи от 22 апреля 1936 года о том, как они с Пастернаком на съезде комсомола восприняли появление Сталина:

«Что сделалось с залом? А ОН стоял, немного утомлённый, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюблённые, нежные, одухотворённые и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы» – и потом расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!» (на минуту).

Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью…»

Я не верю в искренность чувства, выраженного здесь Корнеем Ивановичем.

Ну, посудите сами. За два месяца до этого: «Вчера вечером позвонили от Главного начальника политической милиции: когда он мог бы меня посетить. Говорили каким-то угрожающим тоном. Я страшно взволновался. Уж не натворила ли чего-нибудь Лида». Через две недели: «Вчера позвонил Алянский и сообщил, что в «Комсомольской правде» выругали мой стишок «Робин Бобин Барабек». Это так глубоко огорчило меня, что я не заснул всю ночь». Ещё через неделю: «Вчера нагрянул на меня Цыпин. Очень сладко и любовно предложил мне выбросить из программы несколько моих книжек. «Нельзя. Нельзя. По настоянию Ц. К.»».

А за полтора года – в конце декабря 34-го: «Сейчас говорил с Главлитом – оказывается, мой «Крокодил» запрещён опять». И до самого конца года безуспешная борьба за «Крокодил», закончившаяся окончательным цензурным запретом.

Не мог не понимать Корней Иванович, в какой он живёт стране и что с ней происходит. Его запись об аресте Каменева звучит, как обвинительное заключение: «Неужели он такой негодяй? Неужели он имел какое-нб. отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъестественный, т. к. к гробу Кирова он шёл вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой». Но не потому ли появилась такая запись, что перед арестом был Каменев директором издательства «Academia», тепло и дружески общался с Корнеем Ивановичем, и дружеское это общение могло оказаться теперь для Чуковского смертельно опасным?

Не оставляет меня ощущение, что писал Корней Иванович с оглядкой и на того, кто может прочесть его дневник, если за ним, как и за многими тогда, придут.

Боже, как они с Пастернаком подогревают друг друга: «Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова, а я ему…» Не доверяют друг другу? Да нет, не в этом дело. А в том, что оба сейчас наигрывают чувство. Каждый, скорее всего, знает про другого, что тот играет, и старается от другого в этом не отстать.

О том, как обстояли у Корнея Ивановича Чуковского дела в апреле 1936 года, я уже говорил. От многого он отказался, многое захотел забыть. Был он некогда блистательным критиком. А теперь бросил этот опасный жанр, в котором хочешь не хочешь, но следует обозначить свои симпатии и антипатии. Не получалось и стать безобидным детским поэтом. Даже такие стихи, как «Робин Бобин Барабек», брали под подозрение. Ну, а если кому-нибудь пришло бы в голову вспомнить из его «Тараканища»: «Покорилися звери усатому. / (Чтоб ему провалиться проклятому!)»? Чем Корней Иванович докажет, что не о том усатом идёт речь? Не этими же строчками из той же сказки:

За эти, как и за те, свободно можно было получить не меньше того, что уже получил Мандельштам. И у него в стихах: «Тараканьи смеются усища»! Причём мандельштамовские стихи не оставляли сомнения, о чьих тараканьих усищах идёт речь. Помнил ли о такой параллели Корней Иванович? Не мог не помнить, хотя, конечно, вёл речь в 1923 году не о сталинских усах. И не мог её не страшиться, коль скоро ночь не спал после того, как «Комсомолка» обругала его стишок!

Умер Корней Иванович 28 октября 1969 года.

* * *

Осип Иванович Сенковский (родился 31 марта 1800 года) поначалу увлекался Востоком. Перевёл на польский баснописца с арабского. В 19 лет составил обзор поэтического сборника Хафиза (с персидского подлинника). Виленские учёные собрали денег, и Сенковский совершил путешествие по Турции, Сирии и Египту (1819–1821). Из него он привёз в Петербург научные труды и древние арабские рукописи.

Он знал много языков, поэтому служил переводчиком в Иностранной коллегии в Петербурге.

В 1822–1847 – ординарный профессор Санкт-Петербургского университета по кафедре арабской и турецкой словесности. Фактически он основал русскую школу ориенталистики. Многие его ученики внесли весомый вклад в развитие восточного востоковедения. Сам же Сенковский весьма быстро отошёл от научной деятельности, согласившись в 1828–1833 исполнять роль цензора.

Его влекла литература.

В 1822 году он сошёлся с земляком Булгариным, через него познакомился с Н. Гречем и А. Бестужевым.

Первым опытом Сенковского в русской литературе стал цикл «Восточных повестей», которые наполовину были переводами с восточных языков.

В 1828 году опубликовал первый опыт в пародийно-сатирическом наукообразном жанре: «Письмо Тутунджи-оглы-Мустафа-аги, истинного турецкого философа, г-ну Фаддею Булгарину, редактору «Северной пчелы»; переведено с русского и опубликовано с ученым комментарием Кутлук-Фулада, бывшего посла при дворах бухарском и хивинском, а ныне торговца сушеным урюком в Самарканде» (на французском языке).

В 1833 году в альманахе известного издателя Смирдина «Новоселье» Сенковский появился как Барон Брамбеус. В том же году ошеломляющий успех имели его «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса». Это один из самых известных псевдонимов Сенковского, но не единственный.

В основном Барона Брамбеуса сделал популярным ежемесячный журнал «Библиотека для чтения», где Сенковский в 1834–1847 году был редактором. Журнал принадлежал Смирдину, который платил Сенковскому по 15 тысяч рублей в год. Немыслимый для тех времён тираж – 5000 экземпляров приносил Смирдину огромные прибыли. Это был журнал энциклопедического характера. Объём одного номера доходил до 30 печатных листов. Сенковский демонстрировал замечательные качества редактора, у которого статья была не статьёй «вообще», а компонентом целого. Кроме того, Сенковский следил, чтобы подписчики получали журнал точно 1 числа каждого месяца. Такая точность тоже была в новинку.

В 1856–1858 в еженедельнике «Сын Отечества» вёл колонку «Листки Барона Брамбеуса».

Он стал очень богатым человеком. Снял дом, в котором устраивал музыкально-литературные вечера.

Он проявил склонность к изобретению. С 1842 по 1849 строил «оркестрион» – инструмент, который мог бы заменить ему весь оркестр. После нескольких вариантов переделок и огромных издержек, он построил инструмент, на котором никто не мог играть, кроме жены Сенковского, да и та исполняла на «оркестрионе» две-три вещи. Попытался Сенковский создать и пятиструнную скрипку.

Всё это требовало денег. Изрядно подразорившись, Сенковский вынужден вернуться к перу. Возобновляет публикации еженедельных «Листков Барона Брамбеуса» в «Сыне Отечества», разом увеличив этим тираж. Последний «Листок» Сенковский продиктовал за три дня до смерти. Умер он 16 марта 1857 года.

Боготворившая его вдова напечатала не только собственный очерк «Осип Иванович Сенковский» (1859), но и сочинения своего мужа (1858–1859).

Сенковский был женат на ней, урождённой баронессе Аделаиде Александровне Раль с 1829 года. Но женился для того, чтобы породниться с её старшей сестрой, которую любил. Старшая сестра, зная о любви младшей к Сеньковскому и не любя его, многое сделала, что бы составить сёстрино счастье. Но когда старшая в 1833 умерла, Сенковский опасно занемог и сам едва не умер. Эти события отражены в автобиографической повести Сенковского «Любовь и смерть».

* * *

С Владимиром Семёновичем Жуковым, ивановским поэтом, мне доводилось несколько раз ездить по стране в составе делегаций Союза писателей на разные Дни литературы.

Был он доброжелателен, молчалив, выпивал умеренно, ничего особенного не рассказывал. Разве только на сцене, перед тем, как прочитать стихи, вспоминал, как их писал.

Рита Ломунова, работница «Литературной России», которую я знал, составила его, кажется, последний и очень большой сборник (во всяком случае, толстый!) «Избранного» в издательстве «Современник». Я его читал. Наверное, это почти полное собрание поэта, у которого в творчестве превалирует военная тема.

Удивительного в этом ничего нет. Жуков был пулемётчиком в финскую войну. Остался им и в Великую Отечественную.

Его строки стихотворения «Пулемётчик» зацитированы:

Видимо, воевал он хорошо, если с войны принёс орден Красного Знамени и орден Отечественной войны 2-й степени. Хотя, если верить его биографам, не был офицером.

Это позже, окончив литературный факультет Ивановского педагогического института и Высшие литературные курсы при Литинституте, став членом Союза писателей с 1947 года, он потом возглавил Ивановскую писательскую организацию, то есть вошёл в номенклатуру обкома и номенклатуру Союза писателей РСФСР. Избирался ещё и депутатом Ивановского городского совета народных депутатов. Поэтому перечислять его награды не хочется. Не лично его награждали – номенклатурную единицу.

О нём в Иванове, скорее всего, помнят. Недаром он, родившийся в этом городе 31 марта 1920 года, является Ивановским почётным гражданином. В Иванове же учреждена премия имени поэта Владимира Жукова. Умер он 27 октября 1997 года.