В 1984 году проходило очередное Всесоюзное совещание молодых писателей. Меня пригласили быть соруководителем семинара поэтов. Официально он назывался семинаром Винокурова. Но Женя присутствовал на нём всего один день – в самом начале.
Он объяснил мне накануне, почему придёт: «Вообще-то, я бы не пошёл. Читал я рукописи: ни одной живой строчки! Но Толька упросил: он сунул дочку ко мне. Нужно её поддержать».
«Толька» – это Анатолий Андреевич Ананьев, родившийся 18 июля 1924 года. В то время он был главным редактором журнала «Октябрь». Винокуров и сам в ту пору заведовал отделом поэзии в «Новом мире», который некогда – больше десятилетия назад, когда Женя там не работал, противостоял «Октябрю». Но с уходом Твардовского с поста главного редактора «Нового мира» это противостояние стало стираться, а с приходом Ананьева в «Октябрь» от бывшей вражды не осталось и следа. Циник и прагматик Винокуров печатался у Ананьева, и отказываться от этой площадки для выступления не хотел.
«И тебе советую, – говорил он мне. – Поддержи дочку Ананьева. – И, услышав мой ответ, охотно подтвердил: – Ну да, графоманка! А кто там у них не графоман? Ну, не выступай против. Толька – человек злобный, мелкий!»
Я уже не помню, под какой фамилией выступала в печати Елена Ананьева. Её стихи появились сразу во многих изданиях. Сейчас речь должна была пойти о её книжке, которую бы рекомендовало к изданию совещание. Такая рекомендация была почти обязательной для издательства Союза писателей.
То есть, имея такого отца, она издала бы книгу и без совещания. Но рекомендация этого форума была как почётная грамота. Да и означала бы: всё без блата, всё чисто!
Словом, Винокуров только по поводу этой Лены и высказался. Хвалил умеренно, указывал на недостатки, но не увлекаясь. А закончил уверенно: «Книжку можно будет издать, материал есть. А отгрести сор и собрать всё, что следует, – это уже дело издателей».
Я не стал его опровергать. Нашёл у Лены стихотворение «Гренада», где она недавнее изгнание американцами с острова кубинских войск, которые помогали коммунистическим диктаторам утвердить в Гренаде своё господство, как-то увязала со стихотворением Светлова «Гренада». Сказал, что обращение к советской классике знаменательно. И дальше говорил только о светловской балладе.
Хитрость? Конечно. Но я любил Винокурова. И для чего бы стал донкихотствовать? Не похвалил стихи, ни слова не сказал о книжке – и ладно!
Но в этот же день встретил Ананьева во дворе. Мы жили в одном доме, в разных подъездах, и официально знакомы не были. Он вообще редко кого замечал. Выходил из персональной машины и направлялся в свой подъезд.
А здесь из машины вышел и подошёл ко мне, прогуливающемуся по двору с коллегой по «Литературной газете» Пашей Волиным, тоже живущем в нашем доме. Подошёл Ананьев ко мне, протянул руку и, пожимая мою, сказал: «Спасибо! С этого времени считайте себя автором «Октября».
Этим приглашением я не воспользовался.
Я ничего у Ананьева не читал. Много писали о его романах «Танки идут ромбом» и «Вёрсты любви». Хвалили. За «Вёрсты любви» дали госпремию РСФСР. Но для меня это ни о чём не говорило. Ананьев был секретарём Союза писателей РСФСР. Премия ему полагалась по чину.
В том же, 1984-м, к пятидесятилетию Союза писателей СССР он не просто попал в черненковский список награждённых, но стал героем соцтруда, что тоже не удивило: перед тем, как перейти первым замом главного редактора в «Знамя», а потом – главным в «Октябрь», он работал в аппарате этого Союза, был там, как говорили, человеком Маркова, который этим же черненковским указом был возведён в дважды герои соцтруда.
Но в перестройку пошёл за теми, кто возвращал в литературу запретные прежде книги, добиваясь резкого увеличения тиражей своих изданий. Напечатал роман Гроссмана «Жизнь и судьба», чем невероятно обозлил руководство Союза писателей РСФСР. «Октябрь» был его органом, и оно попыталось сместить Ананьева, объявило о его смещении на пленуме (или на съезде? не помню!) и назначило на место Ананьева Личутина. Но не тут-то было! Коллектив журнала воспользовался только что предоставленным трудовым коллективам правом – перерегистрировался, объявил себя независимым журналом и вновь избрал Ананьева своим главным. В Союзе РСФСР аж зубами скрипели от злости! Кричали о бандитизме, о рейдерском захвате, но своего не добились. Добились окончательного разрыва с этими секретарями Ананьева, который оставался главным в «Октябре» до самой смерти (7 декабря 2001 года).
В последние несколько лет его жизни журнал из номера в номер печатал его историческое повествование о древней Руси. И кончил его печатать после смерти Ананьева. То есть, повествование, должно быть, осталось незаконченным.
* * *
Миша Дёмин часто приходил в «Литературную газету». Он писал стихи, и газета изредка его печатала. Был он весёлым, шумным, любителем выпить и пообщаться. А такие любители не только шли в ЦДЛ. Шли и к нам в газету, если, конечно, они были знакомы с кем-нибудь из нас. Миша Дёмин был знаком, кажется, со всеми «литгазетовцами». Он выпивал и царствовал в отделе писем с пьющими его сотрудницами, от них шёл к нам в комнату, куда набивались сотрудники разных отделов, исхитрялся порой выпивать и в диспетчерской с отработавшими свою смену шофёрами.
Был он прирождённым рассказчиком. Травил байки, которых знал великое множество и которые слушали с наслаждением. Особенно его рассказы из блатного мира.
Да, прежде он был блатным. По стихам, которые он печатал, об этом не скажешь: то были бесцветные, казённые вирши. Но он писал ещё и прозу, которую не печатали. Точнее, он и сам не отдавал её в печать. Понимал, что отдавать бессмысленно – не напечатают. Порой читал её отрывки нам, предваряя: «Из автобиографического».
А биография его действительно удивительна.
Настоящие его имя и фамилия – Георгий Евгеньевич Трифонов. Родился 18 июля 1926 года в семье командарма Евгения Андреевича Трифонова, который был родным дядей писателя Юрия Трифонова. Юра не поддерживал разговор о своём двоюродном брате, замыкался.
Боевой командарм погиб в 1937-м. Как написал его сын, от инфаркта, ожидая ареста.
Сын после смерти отца скитался, попал в плохую компанию и вместе с ней в колонию для несовершеннолетних. Отбыл два года и был направлен на фронт. Демобилизовался. Поступил в художественный институт, скрыв, что у него судимость. Бежал, когда это открылось. Связался с уголовниками, стал поездным вором, участвовал в убийстве человека. В 1947-м был арестован и по приговору 6 лет провёл в лагере. Жил там с привилегиями, которые полагались ему как «блатному». После освобождения до 1956 года находился в сибирской ссылке.
А, отбыв её, «завязал» – порвал с уголовным прошлым. Стал писать стихи, которые публиковал под псевдонимом Михаил Дёмин. Приехал в Москву. Поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте. На курсы принимали членов Союза писателей, не имеющих высшего филологического образования. И, значит, что Дёмин поступил на них как член Союза писателей.
Он дарил мне книги стихов. Но почти все книги с дарственными надписями авторов у меня в моё отсутствие из квартиры украли. Хотел процитировать какие-нибудь Мишины стихи, но обнаружил, что украли и его книги.
У Трифоновых во Франции была довольно близкая родня. Миша порывался ухать к ней сразу после войны. Но границу перейти не сумел. То есть, понял, что не сможет, и не стал пытаться. А в 1968-м добился разрешения навестить родственницу по её приглашению. Выехал в Париж и там остался.
В нью-йоркском «Новом журнале» и в израильском «Время и мы» печатал свои автобиографические повести, из которых он нам, «литгазетовцам», когда-то читал. Они сейчас доступны русскому читателю. Выложены и в Интернете.
«В его героях, – написал известный славист Вольфанг Казак, – шокирует бессовестность, подлость, отсутствие чувства вины, раскаяния, любых этических норм, проявляющихся в отношении к другим; в частности, к политзаключённым». Шокирует, это правда. Но так и относились к себе и к другим блатные. За это и ненавидел их Шаламов.
Шаламов, конечно, писатель крупнее Дёмина. Но, складывая их книги вместе, мы получим объёмную картину лагерного быта.
Умер Миша от инфаркта в Париже 26 марта 1984 года.
* * *
Евгений Александрович Евтушенко родился 18 июля 1932 года, но в результате ошибки паспортистки при обмене документа, в него вписан другой год рождения – 1933. Поэтому поздравления с юбилеем он принимает дважды в десятилетие.
Его стихи в оттепельное время стали не просто популярными, но популярными, по словечку Северянина, «всеградно»: их знала и любила вся страна.
Он начал печататься очень рано. Я хорошо знал поэта Николая Николаевича Тарасова, который работал в «Советском спорте» и напечатал там первое стихотворение пятнадцатилетнего Евтушенко. Женя потом его не забыл – помогал с публикацией в неспортивной печати. В спортивной – Николай Тарасов мог напечатать себя и сам: после «Советского спорта», где он много лет был замом главного редактора, он стал главным редактором журнала «Физкультура и спорт». Очень был привязан к Евтушенко и к тем, кто выходил к читателю с ним в одно время, – особенно к Белле Ахмадулиной.
Надо сказать, что Евтушенко приняли в Союз писателей ещё до взрыва его популярности – в 1952-м. Был он тогда самым молодым членом Союза.
Евтушенко писал и работал во многих жанрах, показал себя отличным фотографом, снимал по своим сценариям как режиссёр художественные фильмы «Детский сад» и «похороны Сталина».
Я любил его стихи периода оттепели. Позже они меня трогать перестали: Женя сворачивал в них на публицистическую стезю. Но стихи «Окно выходит в белые деревья», «Вальс на палубе», «Я разный. Я натруженный и праздный…» входили мне в душу и в ней остались.
Публицистическая его поэзия очень неровная. Порой он был в ней отчаянно, даже безрассудно смел. В стихотворении «Бабий Яр» по существу впервые выступил в печати, рассказывая о массовом уничтожении евреев нацистами, нарушив державшийся со времён Сталина запрет на эту тему, который вовсе не собирались снимать преемники Усатого. В стихотворении «Сергею Есенину» очень нелицеприятно, называя его по имени, отозвался о тогдашнем руководителе комсомола Павлове, которого после такого публичного поношения пришлось переводить не на крупный партийный или государственный пост, как это делалось со всеми остальными первыми секретарями комсомола. Смещённый Павлов оказался на посту председателя Комитета по физкультуре и спорту и там увял. Причём это стихотворение не было напечатано, но Евтушенко выступил с ним в Колонном зале на заседании, посвящённом юбилею Есенина, и это выступление разошлось по стране в магнитофонной записи.
А с другой стороны, его стихотворная и прозаическая публицистика воспевала ленинский гений и завоевания Октября, мало чем отличаясь от передовых статей партийной печати.
После развала СССР Евтушенко упрямо именовал себя советским поэтом, отказался от ордена, которым наградил его президент Ельцин, но и не пошёл с теми, кто ностальгировал по советскому прошлому. Потому и не вписался в нынешнее время.
Я бы закончил заметку о нём воспоминанием о его щедрости. Рассказывают, что в одной из поездок большой группы писателей, Евтушенко неизменно расплачивался в ресторане за всех. Но однажды официант не принял денег, сказав, что стол оплачен. «Кем!» – вскинулся Женя. Оказалось, что Павлом Антокольским, который, чтобы смягчить негодование Евтушенко по этому поводу, сказал, оправдываясь: «Мне захотелось хоть раз почувствовать себя Евтушенко!» Я много раз сидел с ним за столом и не помню, чтобы Женя разрешил кому-нибудь заплатить за себя, хотя многие и порывались это сделать.
И ещё. Он был отзывчив. Любил талантливых людей. Если открывал в ком-нибудь дарование, то не успокаивался, пока это не признавали другие. Черта редкая, свойственная очень немногим художникам.
* * *
Старший сын Пушкина Александр Александрович родился 18 июля 1833 года. Это о нём писал Пушкин жене в апреле 1834 года: «Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тёзкой: с моим тёзкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями. В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт…».
Пушкин беспокоился зря. Поэтом Александр Александрович не стал. А что до порфироносных своих тёзок – императоров Александра II и Александра III, то он отлично с ними поладил. Избрав военное поприще, он при Александре II дошёл до генерал-майора, а при Александре III стал генерал-лейтенантом, потом был переименован в гражданский чин статского советника, поскольку стал занимать гражданские должности. Дошёл до почётного опекуна московского присутствия Опекунского совета Учреждений императрицы Марии – государственного органа по управлению благотворительностью в России.
Поладил и с императором Николаем Вторым, который вновь перевёл его в военный чин генерал-лейтенанта для того только, кажется, чтобы повысить до генерала от кавалерии. Военных должностей он больше не занимал. Оставался почётным опекуном до конца жизни.
Был он храбрым воином и талантливым полководцем, о чём свидетельствуют полный набор степей ордена Св. Анны, ордена Св. Владимира 2, 3 и 4 степени, орден Св. Станислава 1 степени, орден Белого Орла, орден Св. Александра Невского и другие, не менее почётные знаки отличия.
Жил долго. Скончался 1 августа 1914 года – накануне Первой Мировой войны.
* * *
6 декабря 1960 года Самуил Миронович Алянский пишет письмо Корнею Ивановичу Чуковскому, в котором, в частности, делится своими впечатлениями о праздновании в Ленинграде 80-летия со дня рождения Блока:
«Пушкинский дом, Инст[итут] литературы Ак[адемии] Наук и литературный музей помещаются в здании бывшей Таможни (рядом с Биржей) на Тучковой набер[ежной]. Мне рассказали, что в этом доме жил когда-то дед Ал.Ал. – Лев Александрович Блок, он был начальником ведомства, которому была подчинена таможня.
В Лит[ературном]музее 26-го ноября открылась комната А. Блока. В ней собрана кое-какая мебель из квартиры на Офицерской, библиотека Ал.Ал., картины и репродукции, которые висели на Офицерской. В стороне у окна стоит письменный стол А.А., за которым написано большинство произведений. Вещей не так уж много, но всё, что я увидел спустя 39 лет, меня так взволновало, что к горлу подступил какой-то комок, который мешал мне отвечать на вопросы работников музея. Мне пришлось выйти в соседнюю комнату.
Три года в моей жизни срок небольшой – это арифметически – всего четыре сотых всей жизни. А вот три с лишним года, больше тысячи дней рядом с Ал.Ал. Блоком – это целая жизнь, это больше нормальной жизни. Я оказался неподготовленным к такой встрече с прошлым. Стол, у него я сидел рядом с Ал.Ал. Книжный шкаф, у которого мне вспомнился Ал.Ал в июне или июле 1921 г. Я пришёл днём и застал Блока, перебиравшего любимые книги и альбомы его заграничных путешествий, он с удовольствием показывал мне альбом его путешествия по Италии и по поводу каждой вырезанной картинки рассказывал мне, откуда она (из какого музея). «Там мы были с Любой, а здесь я был один». Давал оценку произведениям искусства и, отвлёкшись от альбома, рассказывал о том, как они путешествовали. Я слушал Блока с необыкновенным интересом и ушёл от него обогащённым, но почему-то мне стало грустно. Таких встреч у книжного шкафа было потом ещё несколько, и позднее я понял, что Блок прощается с любимыми книгами, перебирает свои воспоминания.
Всё это мне вспомнилось, когда я увидел книжный шкаф. И как было не взволноваться?
Была у меня встреча, которая тоже взволновала меня. В первый день заседания в Пушк[инском] Доме мне сказали, что со мной хочет встретиться Л.А. Дельмас. Сначала я испугался, что увижу развалину, которая прошамкает неизвестно что. Я издали увидел Л[юбовь] А[лександровну], а когда в перерыве она подошла ко мне, я был приятно поражён. Она уже седа, но еще стройна и в глазах сверкает огонёк. Она быстро, быстро заговорила, вспомнила с подробностями нашу последнюю встречу, которая была 39 лет назад, пожаловалась на то, что вытащили откуда-то плетёные кресла Люб[ови]Дм[итриевны] и поставили их в кабинет Ал.Ал., где они никогда не стояли (и это верно). И что вообще все они врут.
– Встреча Ал.Ал. с Маяковским у костра была при мне. Мы вечером проходили вместе через площадь. Ал.Ал. издали увидел Маяковского, показал его мне, и мы вместе подошли к нему. Блок сказал Маяк[овскому]: «А ведь мою библиотеку в деревне всю сожгли». На то Маяковский сказал что-то невнятное, и мы с Ал.Ал сразу отошли. Больше ничего не было сказано, а теперь, Бог знает, что придумали. Зачем врать? – заключила рассказ Люб[овь]Алекс[андровна]. Всё это было очень живо рассказано, и я поверил ей. Да и рассказ её больше похож на правду, чем рассказ Маяковского.
На конфер[енции] В Пушк[инском] Доме с вступительным словом выступил Вл.Н. Орлов. Это было краткое слово о Блоке. Несколько раз в этом слове Орлов ссылался на Ваши воспоминания и на Ваши критические статьи.
Этого, к сожалению, нельзя сказать о вспоминателях Антокольском и Рождественском, которые оба, как сговорились, спёрли у Вас портрет Блока: загорелый, похож на норвежского шкипера – и ни слова – откуда они это взяли.
Выступление Антокольского – было странным выступлением. Он назвал его, кажется, так: «Как я не познакомился с Блоком».
На эту тему можно сочинить довольно много рассказов, вероятно, это можно сделать и талантливо. Рассказ Анток[ольского] не был талантливым. Талант был заменен кривлянием и выкриками плохого провинциального актёра, который во что бы то ни стало решил завоевать успех у публики. И пока это была выдуманная беллетристика, не имевшая никакого отношения к Блоку (хотя имя Блока там упоминалось много раз), я не обращал внимания на это выступление. И вдруг я слышу рассказ о том, что в Союзе писателей какой-то тип бросил Блоку слова о том, что он покойник. Вслед за этим типом, по словам Антокольского, выступил Сергей Бобров, который будто напал на крикнувшего.
Какое всё это враньё и вздор. Во-первых, это происходило не в Союзе писат[елей], а в Итальянском О[бществе], во-вторых, слова о покойнике бросил Блоку именно Бобров, и это известно из нескольких источников. Зачем Антокольский взялся выгораживать этого Булгарина – неизвестно.
«Хорош» был и другой вспоминатель Вс.Рождественский, он рассказывал о шуточных стихах Блока, помещенных в Чукоккале, не указав откуда он их взял, рассказывал какие-то скучнейшие байки о Блоке…».
Эту обширную цитату я привёл ради фактов, которые проясняет Самуил Миронович. Согласитесь, что рассказ Маяковского о Блоке, у которого сожгли библиотеку, настолько втемяшился в наше сознание, что теперь приходится выбивать из него колом – то есть свидетельством людей, которые присутствовали на той встрече Блока и Маяковского.
А главная порука в том, что сейчас рассказана правда, – это личность Самуила Мироновича Алянского, скончавшегося 18 июля 1974 года. Родился 28 мая 1891-го.
Все знавшие Самуила Мироновича вспоминают о нём как о правдивейшем человеке, которого оскорбляла любая ложь, любое позёрство.
Его книга «Встречи с Александром Блоком» в этом смысле бесценна для тех, кто хотел бы уяснить себе, что представлял собою этот поэт.
Алянский издал её в 1969 году, по всей очевидности, долго её отшлифовывая, уточняя для себя все реалии тех трёх лет – с 1918 по 1921, о которых он написал Чуковскому.
В 1918 году Алянский основал и стал руководить издательством «Алконост», в котором выпустил книги стихов Ахматовой, Белого, Блока, Сологуба, Вяч. Иванова.
С 1929 по 1932-й стоял во главе Издательства писателей в Ленинграде. Оно выпустило в это время книги О. Форш, Ю. Тынянова, В. Каверина, К. Федина, М. Шагинян, К. Паустовского и других писателей.
А дальше уже как редактор работал в разных издательствах. Особенно долго в Государственном издательстве детской литературы.
После войны переехал в Москву, где снимал небольшую комнату в квартире на Гоголевском бульваре. О его жизни и деятельности хорошо рассказал книговед С.В. Белов в своей работе «Мастер книги. Очерк жизни и творчества С.М. Алянского» (1979). Рекомендую. Написана увлекательно.
* * *
С Еленой Сергеевной Булгаковой, скончавшейся 18 июля 1970 года (родилась 21 октября 1893-го), я познакомился, когда работал в журнале «РТ-программы». На дворе стоял 1966 год. Булгакова тогда только начинали печатать. Я позвонил его вдове с предложением дать что-нибудь из неопубликованного нам, и она пригласила меня к себе.
Она жила в пятиэтажном доме в самом конце Суворовского (теперь – Никитского) бульвара на противоположной стороне от кинотеатра повторного фильма (как раз напротив теперешнего театра Марка Розовского). Елена Сергеевна познакомила меня с гостившим у неё Абрамом Вулисом, написавшим предисловие к пока ещё не вышедшему в «Москве» урезанному варианту романа «Мастер и Маргарита», и вынесла аккуратную стопку небольших переплетённых книжечек.
Я открыл верхнюю. «Михаил Булгаков. Полное собрание сочинений», – прочитал я машинописный текст.
– Когда умирал Миша, – сказала Елена Сергеевна, – я поклялась ему, что напечатаю всё, что он написал. И я исполню свою клятву. Всё это, – она кивнула на книжечки, – я печатала сама, чтобы не было в рукописи никаких ошибок.
Вулис показал мне «Мастера и Маргариту». Роман занимал книжек шесть или семь.
– Лучшее, что написал Михаил Афанасьевич, – сказал он. И добавил: – Очень может быть, что вы этот роман скоро прочитаете в нашей печати.
– Миша писал одинаково хорошо, – не согласилась с Вулисом Елена Сергеевна. – Это откроется, когда будут изданы все его вещи. Наверное, Бог и продлевает мне жизнь, чтобы я смогла их все напечатать.
Я с удивлением посмотрел на изящную, миниатюрную, красивую, немолодую, конечно, женщину, но уж никак не старуху! О чём она говорит?
Потом-то я узнал, что она вовсе не кокетничала: ей и в самом деле было много лет – 73 года, гораздо больше тех, на которые она выглядела. А выглядела она лет на 60!
Эта мужественная женщина, посвятившая свою жизнь сохранению и публикации булгаковского наследства, не стала спорить с цензорами журнала «Москва», согласилась на купюры в «Мастере и Маргарите», которые они потребовали сделать, а потом собственноручно все эти купюры перепечатала, пометила, на какую журнальную страницу и в какой абзац их следует вставить, и пустила в самиздат. Сильно подозреваю, что именно это обстоятельство заставило «Художественную литературу», издавая «Мастера и Маргариту», особо оговорить, что данный вариант романа полностью сверен с рукописью. Конечно, власти всё сделали, чтобы затруднить для обычного читателя приобретение такой книги. Часть тиража направили за границу, часть – в закрытые распределители. Но ведь и читателям, отстоявшим ночь перед дверьми магазинов, куда по слухам завозили по несколько экземпляров книги, хоть что-то да перепало! А это значит, что роман начал своё победное, не зависящее от властей шествие. И добилась этого хрупкая женщина – Елена Сергеевна Булгакова!
Что она дала нам в журнал? Рассказ «Псалом», который мы опубликовали. Великолепная миниатюра!
* * *
О Викторе Луи, умершем в Лондоне 18 июля 1992 года, говорили, что он теснейшим образом связан с КГБ.
Он побывал в тюрьме и в Гулаге. Был арестован в 1944-м. Получил 25 лет. Но за что? Он работал в составе обслуживающего персонала в разных иностранных посольствах в Москве. Поэтому правдоподобно, что его обвинили в шпионаже. В то время шпионов видели в любом человеке, общающемся с иностранцами. С другой стороны, есть версия, что его посадили за спекулятивные махинации, что тоже правдоподобно. Через посольство можно было приобрести красивую одежду, хорошую аппаратуру, – всё, чего были лишены советские граждане.
Так или иначе, в 1956 году он освободился и получил реабилитацию.
Через много лет Андрей Дмитриевич Сахаров написал о нём: «Виктор Луи – гражданин СССР и корреспондент английской газеты (беспрецедентное сочетание), активный и многолетний агент КГБ, выполняющий самые деликатные и провокационные поручения. Говорят, сотрудничать с КГБ он стал в лагере, куда попал много лет назад. КГБ платит ему очень своеобразно – разрешая различные спекулятивные операции с картинами, иконами и валютой, за которые другой давно бы уже жестоко поплатился».
Но и задания, которые выполнял Луи, тоже весьма своеобразные.
В 1958 году он продал западным средствам массовой информации стенограмму пленума Союза писателей СССР, исключившим из союза Пастернака за публикацию на Западе «Доктора Живаго».
В 1967 году продал за границу без ведома автора «20 писем к другу» Светланы Аллилуевой.
В 1968-м опять-таки без разрешения автора переправил рукопись романа Солженицына «Раковый корпус». В то время судьба романа была неясна. Московские писатели обсудили рукопись и обратились к властям с призывом разрешить её напечатать. Публикация романа на Западе сняла любую возможность её публикации на Родине.
В 1984-1985 годах продал на Западе видеозаписи, запечатлевшие жизнь А.Д. Сахарова в ссылке в Горьком. Вопреки информации о голодовке, видеозапись показывала Сахарова, который читает американский журнал и ест. В другой видеозаписи Сахаров говорил, что Запад преувеличивает значение Чернобыльской катастрофы. Жена академика Елена Боннэр называла эти записи провокацией КГБ, какой они безусловно и были.
За подробный пересказ допросов немецкого лётчика Матиаса Руста, посадившего самолёт на Красной площади, Луи получил от западного журнала сумму с пятью нулями.
Выполнял Луи и поручения, связанные с передачей информации странам, с какими у СССР не было дипломатических отношений: летал на Тайвань, в Израиль.
Словом, понятно, почему Борис Балтер на вопрос райкомовцев, разбиравших его персональное дело: кто передал на Запад подписанное им коллективное письмо в защиту диссидентов? – уверенно указал на Луи. Балтер, как я уже писал, обладал смешной привычкой путать фамилии и имена, сказал: «Луи Филипп», но потом исправил ошибку.
По-моему, пустое дело затевал генерал-майор КГБ Вячеслав Ервандович Кеворков, утверждая в книге «Виктор Луи. Человек с легендой» (2010), что Луи не был связан с органами безопасности и выполнял личные поручения Андропова бескорыстно. Он продавал информацию. И не верится, что отдавал КГБ всю полученную за это сумму. Да и КГБ дивилась бы подобному бескорыстию и подозревала бы подвох. Не в правилах этих рыцарей щита и меча верить в человеческую порядочность.
Родился Луи 5 февраля 1928 года.
* * *
В известном своём стихотворении Маяковский вспоминал о дипломате Теодоре Нетто, что тот «напролёт болтал о Ромке Якобсоне…»
В ту пору «Ромка Якобсон» был автором статьи о Хлебникове, которую ценил Маяковский.
Впрочем, Маяковский наверняка знал Якобсона и раньше. Он читал поэму «150000000» в Московском лингвистическом кружке, где Роман Осипович был первым председателем с 1915 года и председательствовал довольно долго – до 1920-го.
Из этого кружка выйдут много крупнейших русских филологов самого разного направления. Существенным окажется и то, что Якобсон сблизится там с так называемыми опоязовцами, углублённо изучавшими форму произведения, что было близко и Маяковскому.
Когда Роман Осипович Якобсон, умерший 18 июля 1992 года (родился 10 октября 1896-го), оказался в Праге, он в 1926 году стал вице-президентом Пражского лингвистического кружка – основного центра структурной лингвистики. В какой-то мере этот кружок можно рассматривать как продолжение Московского лингвистического. Тем более что в нём задавали тон бывшие посетители Московского кружка Якобсон и Н.С. Трубецкой.
В Праге Якобсон оказался в 1921 году как переводчик миссии Красного Креста по репатриации военнопленных. Поступил работать в советское постпредство и вызвал у чехословацких властей подозрение в шпионаже. Сразу после обыска у него, устроенного полицией в январе 1923-го, назначается заведующим бюро печати постпредства, в 1927-м году советскому постпреду Антонову-Овсеенко предписано уволить Якобсона с должности как беспартийного, но постпред поначалу этому не подчиняется и Якобсон проработал у него ещё год.
Очевидно, эти вести из Москвы способствуют тому, что Роман Осипович остаётся в Чехословакии. В 1937 году он получает чехословацкое гражданство. В эти годы он примыкает к евразийству, лидером которого являлся Н.С. Трубецкой.
В 1939 году после ввода гитлеровских войск в Чехословакию уезжает сперва в Данию, а потом в Норвегию, но и туда в апреле 1940-го вторгаются гитлеровцы. Якобсон вместе с семьёй успевает бежать в Швецию, из которой в 1941 году отправляется в США, чтобы осесть там.
В 1948 году он публикует работу в защиту подлинности «Слова о полку Игореве». Он выступает против мнения французского слависта Андре Мазона, что «Слово» есть позднее подражание «Задонщине». Но бушующая в США кампания маккартизма втягивает в свой водоворот и Якобсона. В Колумбийском университете, где он преподаёт, студенты распространяют листовки о прокоммунистических взглядах профессора, которые они нашли в его статье о «Слове о полку Игореве». В 1949 году он уходит из этого университета. Точнее, переходит в Гарвардский, где работает 16 лет, получив в 1952 году американское гражданство.
С 1956 года предпринимает поездки в СССР на разные научные заседания и съезды. Встречается со старыми друзьями, например, с Виктором Шкловским, с Лилией Яковлевной Брик.
Его научные интересы разнообразны. Его вклад в науку невероятно весом. Вместе с Н.С. Трубецким он создаёт новую отрасль в лингвистике – фонологию, которая различает признаки звуков, из каких состоят фонемы. Якобсон установил 12 бинарных акустических признаков, которые составляют фонологические оппозиции, являющие универсальными, лежащими в основе любого языка.
Как разъясняет Вячеслав Всеволодович Иванов, «язык возник как комбинация жестов и выкриков, которые превратились в фонемы. Эта идея принадлежит Роману Якобсону и Клоду Леви-Строссу: что человек от предков отличался тем, что он взял унаследованную от предков систему сигналов и надстроил над ней свой этаж: каждый звуковой сигнал при этом потерял смысл, но послужил строительным материалом для нового этажа».
Понимаю, что всё это слишком научно. Поэтому закончу сообщением о том, что Якобсон заложил основы еще одного нового направления в науке – нейролингвистики. А что это за направление, объяснять не буду.