В одной из книг моего недавно скончавшегося товарища Бенедикта Сарнова воспроизведён один из секретарей Союза писателей РСФСР. Он не зол, не чванлив не свиреп. Держится на людях вежливо. Даже, быть может, говоря с вами, слегка заискивает. Но это вам может только показаться. Во всяком случае, голос на вас никогда не повысит. И вашу просьбу, если это в его компетенции, исполнит охотно.

Сарнов встретил его незадолго до обрушения союзов. «Я хочу умереть при них, – сказал Бену секретарь, показывая на президиум. – Понимаешь? Я хочу умереть при них.

– А чего вы, Бен, его не назвали? – удивился я.

– Ну, – сказал Бен, – не хотелось его подводить. Ведь он тогда ещё не уехал.

– Хотел бы я посмотреть, с кем бы он остался! – усмехнулся я. – Вон даже Суровцев и Верченко не пошли в этот поганый союз.

– Ну, этим легче, – сказал Бен. – Они не евреи.

Да, Анатолий Георгиевич Алексин, всю свою жизнь поставивший на Михалкова, бывший при нём, как шестёрка при пахане, – и денщиком, и заботливой нянькой, и весьма толковым делопроизводителем, недаром держался за Сергея Владимировича обеими руками. Вся его сытая номенклатурная секретарская жизнь держалась на этой связи. Надорви он её, и Алексин полетит в пропасть, как сказочный герой, согласившийся прилечь на диван коварной бабы-яги.

Как же выпутался Алексин? Он придумал беспроигрышную ситуацию.

У него якобы обнаружили рак. В России, как известно, такие операции бесполезны. Зато можно попробовать сделать в Израиле.

То есть он не собрался перебраться на историческую родину. Нет, он едет ровно настолько, насколько это потребуется врачам. И, разумеется, сразу же вернётся. Читатели-то его остаются здесь. Он это хорошо понимает.

Он уехал в Израиль в 1993 году. Больше двадцати лет назад. В 2013-м они с женой переехали в Люксембург. Воссоединились с дочерью.

Что ж, молодец. Нашёл выход из патовой ситуации. А ведь работал в михалковском секретариате РСФСР 19 лет (1970-1988). Да до этого у того же Михалкова 5 лет в московском секретариате Союза (1965-1970). И там и там возглавлял секцию детской и юношеской литературы. А ещё задолго до этого – в 1955-м был приглашён Валентином Катаевым в редколлегию журнала «Юность». Конечно, совсем не обязательно, что и тут сыграла свою роль связь с Михалковым. Но она, несомненно, была установлена. А иначе, почему бы Алексин стал самым активным автором «Юности», печатался в ней каждый год? Он же не Гладилин и не Аксёнов – не автор так называемой «молодёжной повести», на которую клюнули подписчики. Нет, его рассказы и повести правильны, как проверенный диктант. Такие же произведения печатает в «Юности» и Агния Кузнецова «Жизнь зовёт» (1957), «Честное комсомольское» (1958), «Много на земле дорог» (1961), «Мы из Коршуна» (1966), «Ночевала тучка золотая» (1970).

Мог бы, наверное, хитрый прожжённый лис Валентин Катаев оставить в авторах одну только Агнию Кузнецову, которую не печатать было уж никак нельзя: ведь этим псевдонимом прикрылась Агния Александровна Маркова, жена всемогущего первого секретаря Союза писателей СССР. Но для чего ему было бы отказываться от авторства Алексина? С первой же повести «Записки Эльвиры», которую опубликовал в 6 номере журнала 1956 года, Катаев получает дивиденды не в виде увеличения подписки, а в виде того, что для него куда важнее, – поддержки печати: «Литературная газета» отзывается статьёй «Обличение мещанства», Лев Абрамович Кассиль выступает с большой статьей в «Советской культуре «Мамина дочка встаёт на ноги…». Да и через три года на экраны страны выйдет фильм «Я к вам пишу» по мотивам всё той же повести Алексина.

К тому же Валентин Петрович наверняка понимал, что член редколлегии журнала «Юность» Анатолий Алексин наверняка укрепляет связи с Агнией Кузнецовой. Понимал и даже помогал плести кокон, который упелёнывал детскую и юношескую литературу. Что ж, групповщина, групповая порука всегда была свойственна советской литературе. Попав в группу Михалкова, Алексин сделал всё, чтобы отхватить полагающиеся ему презенты. Так стал он членом-корреспондентом Академии педагогических наук. Получил Госпремию СССР и России. И, кстати, международные премии в тех фондах, которые были связаны с советскими писателями. Награждён орденом Ленина и двумя Трудового Красного Знамени. Внесён в Почётный список Г.Х. Андерсена. И даже туда в Израиль передали ему медаль Пушкина, которой наградил его президент Путин.

Так что же, может возвращаться? Не так всё просто. В Израиле он на свои прежние номенклатурные должности не нажимает. И о комсомольских повестях не сообщает. Наоборот. Вышла «Сага о Певзнерах» – роман-хроника о судьбах еврейской семьи в России, книга воспоминаний «Перелистывая годы», наконец, – в соавторстве с женой сборник документальных рассказов «Террор на пороге».

90 лет. Почему-то в связи с этим привязались две строчки стихотворения, некогда напечатанные Катаевым в «Юности»:

* * *

Ах, Володя Бондаренко, некогда мой знакомец! Не покраснел, когда написал в 2013 году по случаю юбилея Владимира Николаевича Ганичева, родившегося 3 августа 1933 года:

«Я помню, когда Ганичева с шумом снимали за его русский патриотизм с поста главного редактора «Комсомольской правды», по важности третьей газеты огромного Советского Союза, на планерке в журнале «Октябрь», где я тогда работал в отделе критики, явный русофоб и бездарный писака Анатолий Ананьев радостно потирал руки: «Наконец-то скинули этого националиста, а не утихнет, мы и с «Роман-газеты» его турнём».

В писательской среде разнёсся слух: скинули за то, что с лёгкой руки первого космонавта, доброго знакомого Ганичева, Юрия Гагарина о нём заговорили как о ведущем идеологе страны, о возможном преемнике генсека. Вот и убрали от греха подальше. Не думаю, что слух был достоверный, враги и распускали.

Дело было не в каких-то личных амбициях Валерия Николаевича. Дело было прежде всего в последовательном державном духе проводимой им в главной молодёжной газете страны политики. В его непривычной для коридоров Старой площади русскости».

Ну, можно ли так перевирать факты? Ганичева скинули с поста главного редактора «Комсомолки» в 1980 году, а Юрий Гагарин погиб в 1968-м. Какие, однако, глупые враги распускали слухи! Да и с чего бы Гагарин определил функционеру ЦК ВЛКСМ, как раз в 1968-м назначенному директором издательства «Молодая гвардия», должность генсека? Кто вообще так далеко загадывает?

Другое дело, что в том же 1968 году Первым секретарём ЦК ВЛКСМ избирается бывший секретарь Челябинского обкома партии Евгений Михайлович Тяжельников, ставший видным представителем так называемой «Русской партии».

На этом посту он развернулся. Назначил не только Ганичева директором «Молодой гвардии», но и знаменитого русопята Сергея Семанова заведующим в этом издательстве редакцией ЖЗЛ. Отныне редакция перестала выпускать объективные биографии писателей, а стала – сугубо субъективные, непременно подчёркивая (если оно, конечно, было) юдофобство и великорусское чванство. После скандала с одной из книг серии ЖЗЛ Тяжельников перевёл Семанова главным редактором журнала «Человек и закон», который тот сделал таким антижидовским журналом, что по записке Андропова в политбюро Семанова пришлось в 1981 году гнать оттуда. Но это уже было, когда Тяжельников занимал очень крупный пост – заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС (1977-1982).

Став заведующим, Тяжельников переводит в 1978 году Ганичева главным редактором «Комсомольской правды». Здесь Ганичев разворачивается. Выгоняет из редакции мало-мальски приличных журналистов, лучшие из которых пришли работать к нам в «Литературную газету». Набирает лимитчиков, благо у Ганичева на руках пачка ордеров на московские квартиры. Членами редколлегии, а то и просто рядовыми сотрудниками назначаются лично преданные Ганичеву, духовно близкие ему бывшие провинциалы.

Но здесь нам придётся ввести в повествование ещё одну фигуру – Юрия Серафимовича Мелентьева. Он недолго предшествовал Ганичеву на посту директора «Молодой гвардии» и был взят в Отдел культуры ЦК КПСС. В 1968 году добился публикации в нашей «Литературной газете» письма, осудившего стихотворение Олега Чухонцева «Послание о Курбском», напечатанное в «Юности». Мелентьев (под псевдонимом некоего историка), доказывал, что Чухонцев не о Курбском пишет, а о генерале Власове, которому сочувствует. Поначалу наверху это понравилось, и Мелентьева назначили замом заведующего отделом ЦК. Он много помог Тяжельникову и другим своим союзникам в расстановке кадров в печати и в идеологических ведомостях.

Но аппетит приходит во время еды. Мелентьев настолько привык к тому, что на любой его чих спешили наздравствоваться, что потерял осторожность. Написал в 1974 году лично Брежневу служебную записку о засилии сионистов в партийных и государственных кадрах. Рассказывали, что Брежнев, поставив на ней знак вопроса, переслал её Суслову. А тот, посоветовавшись с Андроповым, выгнал Мелентьева из партийного аппарата. Друзья смогли добиться для него весьма второстепенной должности министра культуры РСФСР.

Но Суслов с Андроповым не только прогнали Мелентьева. Оба послеживали и за Тяжельниковым, которого Суслов в конце концов обвинил в нарушении принципов интернационализма, обязательного для коммуниста.

Вот когда на улице «Русской партии» настали чёрные дни. Выгнали из главредов «Комсомолки» Ганичева и устроили главным в тихо прозябающую «Роман-газету». Погнали из ЦК и Тяжельникова, назначив послом в Румынию, где царствовал непокорный Чаушеску и где возможности Тяжельникова влиять на политику государства равнялись нулю. Сразу же после падения режима Чаушеску Тяжельников был отправлен в отставку.

А Ганичеву сказочно повезло с перестройкой и с распадом Союза писателей. Как сказал о распаде известный ещё в хрущёвские времена своим зоологическим антисемитизмом романист Иван Шевцов: «Он раскололся на две группы: русскую, патриотическую, и русскоязычную, космополитическую».

Ну, против того, чтобы называть тот союз, где я состою, русскоязычным, возразить нечего: действительно все его члены пишут на русском языке. А вот чохом объявлять его космополитическим я бы не стал: разные входят туда люди, в том числе и те, кто грезит, как писал Пушкин, «о временах грядущих»: «Когда народы, распри позабыв, / В единую семью соединятся».

Что же до «русского, патриотического», то Валерий Николаевич Ганичев возглавляет его уже больше двух десятилетий. Но он не только его председатель, он заместитель Главы Всемирного Русского Народного Собора, заместитель Председателя Всероссийского общества охраны памятников и бывший член Общественной палаты РФ. Прежде писательством не занимался, хотя к мастерам слова, работая в комсомоле, тянулся. И в Николаевском обкоме, и в ЦК, и в журнале «Молодая гвардия», и в одноимённом издательстве, и на посту главного редактора «Комсомольской правды», о чём я уже писал. В то время, вспоминает Валерий Николаевич в интервью газете коренных малочисленных народов Севера «Илкэн» (2003, № 8 (43), август), он «стал задумываться о том, что это такое за явление – молодёжная пресса, в том числе и зарубежная. И постепенно, набирая материал, в 1972 году защитил кандидатскую диссертацию, а в 1978-м – докторскую на ту же тему». «С этих исследований было положено начало школы изучения молодёжной прессы, – добавляет Ганичев. – Потом по этой теме было защищено более 20 диссертаций». То есть, не скромничает – рубит правду-матку о себе: проторил своими диссертациями дорогу целому направлению по изучению комсомольской прессы! Основал школу! Воспитал учеников и последователей! А для чего ему скромничать, если партия удостоверила его огромные заслуги – наградила орденом Трудового Красного Знамени, двумя орденами «Знак Почета», медалями. Да, было время, когда комсомольский функционер, не щадя, так сказать, живота, боролся за коммунистические идеалы. А в поднесённом ему писателями адресе по случаю его семидесятилетия о коммунистической партии и о ленинском комсомоле ни слова: «Мы прекрасно понимаем, как трудно быть подвижником Православия и Патриотизма, сколь нелегок подвиг служения русской литературе, и, сознавая это, благодарны Вам за Вашу верность и неизменную преданность общим идеалам возрождения русского общества во всех исторических составляющих».

Лесть начальнику простительна. Особенно учитывая, что он является сопредседателем жюри многих литературных премий и наград. Но в данном случае лестные для Ганичева слова подкреплены церковными наградами – орденами преподобного Сергия Радонежского II степени и св. благоверного князя Владимира II степени. Удивляться этому тоже не будем, если подсчитаем, сколько дипломов, грамот и премий получили из рук Ганичева высшие церковные иерархи. Ганичев не скупится и епископат не скупится. Охотно преклонял ухо к Ганичеву как к своему заместителю Глава Всемирного Русского Народного Собора патриарх Алексий II, который поддержал его ходатайство канонизировать русского флотоводца Фёдора Ушакова как святого.

Ушаков – одна из центральных фигур творчества Валерия Николаевича. Поэтому можно понять его удовольствие, которое он засвидетельствовал на сайте Союза писателей России в дневниковой записи от 7 марта 2003 года, слушая выступающих на конференции Арзамаского педагогического института:

«Следующий день был Ушаковский. Большая аудитория заполнена студентами, и первый доклад то ли по романам В. Ганичева «Росс непобедимый», «Флотовождь», «Святой и праведный адмирал Ушаков», то ли по жизни, подвигам, святому служению Ушакова делала размашистыми мазками, касаясь исторического фона, особенностей стиля автора романов, возвышенных качеств характера адмирала, Светлана Ивановна, преподаватель филфака. А за ней представили XVIII век её студентки».

Удовольствие, стало быть, двойное. И от того, что говорят об Ушакове, и от того, что говорят об Ушакове в освящении писателя Ганичева.

Разумеется, любому автору любопытно услышать, как понимают «особенности его стиля» другие. «Размашистые мазки» не лучший, правда, способ постичь стилевые особенности, но, как замечал когда-то Евгений Винокуров, «не важно, как говорят, важно, что хвалят».

А хвалили, судя по записи, не скупясь:

«Доклады были обстоятельны, анализ тщательный, факты выверены. Всё перемежалось биографическими подробностями. Некоторые из них я уже успел позабыть, но студенты нашли их в различных моих интервью, беседах.

Поблагодарил за хорошее знание истории, за то, что прочитали романы, поняли смысл, вывели ушаковскую составляющую».

Что такое «ушаковская составляющая» в художественном тексте, мне не совсем ясно, но трудно, конечно, удержаться, чтоб у тебя от таких похвал не вскружилась голова! Тем более, если ты сопредседатель жюри по присуждению Большой литературной премии России. Кому же её давать, как не тем, у кого отслеживают даже биографические подробности? Понятно поэтому, что именно первой степенью этой премии наградил Ганичев собственные романы «Росс непобедимый», «Адмирал Ушаков» и повесть «Дорожник».

А «Росс непобедимый» получил ещё и премию С. Аксакова. А ещё удостоили Ганичева премией «Прохоровское поле». Деньги, конечно, не Бог весть какие большие – премия региональная, белгородская. Но считается почётной: на её вручении кого только не увидишь – и бывших политиков, например, Николая Ивановича Рыжкова, и нынешних, к примеру, Сергея Михайловича Миронова. Словом, столько пришлось мне читать похвальных слов писателю Ганичеву, что в конце концов они меня заинтриговали. Как говорится, все хвалят, а я не читал. Открыл роман «Адмирал Ушаков», прочитал первый абзац и застыл ошарашенный:

«На берегу реки Мокши сидел старый человек в морском мундире. Последние предосенние прозрачнокрылые стрекозы трепетали над ним, некоторые садились на потёртые эполеты, передыхали и вспархивали, когда человек шевелился. Ему было душно, он расслаблял рукой расстёгнутый воротник и, глубоко вздохнув, замирал, вглядывался слезящимися глазами в ладошки небольших волн, похлопывающих речку. Что виделось ему в этом мелководье? Что прозревал он сквозь наплывавшую влагу? О чём думал? Может быть, и ни о чём. Казалось, его мысли не нужны были никому. Ни этим густобородым монахам из Санаксарского монастыря, ни улыбчивым робким крестьянам, ни плотным соседским помещикам, с почтением раскланивающимся с неразговорчивым стариком. Им были далеки его думы. А он и не выстраивал их в ряд, не готовил к передаче потомкам, не хранил откровения в потаённых уголках, постепенно растворяя во времени драгоценные и неповторимые открытия, стирая в памяти известные только ему пути и ходы в сложной шахматной игре воинской морской жизни».

Можно ли что-нибудь понять из этого вязко-рассудительного повествования? Думал ли о чём-нибудь этот «старый человек в морском мундире» или всё-таки не думал? А если ни о чём не думал, то о каких мыслях идёт речь? Кому в таком случае они могут понадобиться или не понадобиться? А с другой стороны, мыслей (или дум) у него, оказывается, было много. Но он не хотел их выстраивать (почему?), не готовился их передать потомкам (почему?) И сколько времени ему пришлось провести на берегу реки, чтобы растворить в нём («во времени») все свои драгоценные и неповторимые открытия? И может ли человек, аки компьютер, стереть в памяти некие «ходы в сложной шахматной игре воинской морской жизни»? Как тут не вспомнить Зощенко: «Чего хотел сказать автор этой художественной прозой?»

Возразят, можно ли судить о манере художника по одному абзацу? «Да возьмите вы любых пять страниц из его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем», – горячился герой Булгакова. А в данном случае и пяти страниц не надо. Уже первый абзац выдаёт, что мы имеем дело не с писателем, а с писателем по удостоверению. Как шутили раньше, он же не писатель, он член Союза писателей. А в данном случае – его председатель.

Так что прав оказался И.М. Шевцов, отказавшийся считать свой союз русскоязычным. Уж коль скоро сам его председатель в таких напряжённых отношениях с русским языком…

А вот насчёт того, что ганичевский союз «патриотический», то Шевцов и не скрывает, что вкладывает в это понятие. В том бывшем Союзе писателей, который долго отказывал Шевцову в приёме, доминировала, как он пишет ненавистная ему «просионистская» группировка. Она, дескать, вечно ставила ему палки в колёса, встречала его «патриотические» романы злобной критикой.

Ах, до чего ненадёжна стариковская память! Помнит Шевцов, к примеру, о фельетоне Зиновия Паперного, но забыл, чем он заканчивался. А заканчивался он искренним удивлением фельетониста, что роман «Тля», который выдаёт весьма поверхностное представление Шевцова о природе и смысле живописи, предваряет восторженное слово художника Александра Ивановича Лактионова. «Если б обнаружилось, что не читал Лактионов этого романа, – примерно такой была конечная фраза фельетона, – мы бы этому не удивились». И ведь обнаружилось! В следующем же номере «Литературной газеты» было напечатано письмо Лактионова, где Александр Иванович засвидетельствовал: конечно, он романа не читал! Предисловие написал сам Шевцов, а он, Лактионов, подписал его по дружбе!

Не одни, стало быть, «сионисты» (читай: евреи!) травили русского писателя. Порой от его книг и друзья открещивались, как чёрт от ладана.

А Ганичева осыпали звёздами. Его даже за интервью, которое он дал руководителю пресс-центра своего союза, наградили лауреатством. А то, что его наградила «одна из самых популярных американских русскоязычных газет «Русская Америка» (впервые о такой слышу!), по мнению ганичевского пресс-центра, «ещё двадцать лет назад вызвало бы реакцию однозначную – осуждение общим собранием коммунистов с последующим исключением имярек из рядов…» Исключили бы, конечно. Да только вряд ли двадцать лет назад коммунист-функционер Ганичев захотел бы связываться, пусть и с русскоязычной, но всё же американской газетой! Разве только с такой, с какой позволено было иметь дело. Похоже, что «Русская Америка» – как раз из тех. Не осведомлена даже, что обычно гонорар за интервью платят тому, кто его берёт, а не тому, кто его даёт. (Бывают, конечно, исключения, но для мегазвёзд, к которым многократный академик и бывший член Общественной палаты всё-таки не относится.) И, стало быть, перепутала газета адресатов, вручая свой диплом лауреата!

Ах, какие они сейчас все храбрые – антибольшевистские, антисоветские! Забыли, кому писал Солженицын в день исключения его из Союза писателей? «Посмотрите циферблаты! – ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие тяжёлые занавеси! – вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает. Это – не то глухое, мрачное, безысходное время, когда вот так же угодливо вы исключали Ахматову. И даже не то робкое, зябкое, когда с завываниями исключали Пастернака. Вам мало того позора? Вы хотите его сгустить? Но близок час: каждый из вас будет искать, как выскрести свою подпись под сегодняшней резолюцией».

Ничего, конечно, они не забыли. Просто понапрасну понадеялся Александр Исаевич на их страх перед историей. Попугались, конечно, не без этого. Но не истории, а сиюминутного настоящего. А когда выяснилось, что ничто им не угрожает, занялись тем же, чем и прежде занимались. Занимаются, надо отдать им должное, весьма успешно.

* * *

Наверное, ни в ком в жизни я не испытал такого разочарования, как в Александре Исаевиче Солженицыне.

Разочарование началось с его «Телёнка», которого я прочитал в самиздате и поразился, как преувеличенно серьёзно, без тени иронии он к себе относится, как любой свой поступок считает освящённым Богом. К тому же, когда после перестройки были напечатаны полные стенограммы заседаний, в которых участвовал Солженицын и которые в своей записи к «Телёнку» приложил, выяснилось, что он писал не вполне добросовестно, изображая себя богатырём-одиночкой, крушащим недругов. Порой, оказывается, с ним соглашались, его даже иногда защищали, но он никому не дал о себе доброго слова сказать.

Совсем не понравилось мне его многолетнее поведение в эмиграции, её подчёркнутое от себя отделение, её записывание чохом в корыстную и антинародную, в некую Третью, то есть наследующую традиции борьбы с режимом первых двух волн эмиграции. Тем более что сам Солженицын эмигрантом себя не считал. Изгнанником, как Данте. А это совсем другое дело!

Не понравилось и возвращение в Россию – длительный переезд от Владивостока в Москву, где на каждой станции его встречали бывшие партийные власти, избранные теперь губернаторами и главами республик.

Не понравилась его дружба с Путиным, который после его смерти, случившейся 3 августа 2008 года (родился 11 декабря 1918-го), немедленно передал архив писателя, хранившийся в КГБ, его вдове. Может, ради этого и дружил Солженицын с Путиным. Мой друг, старый лагерник Марлен Кораллов находил много нестыковок в том, что сообщал о себе сам Солженицын, и мечтал поработать в его архиве. Мечтал узнать новые подробности о его фронтовой жизни. И главное – о его болезни в Экибастузе, аккурат в самое восстание заключенных, которое Солженицын провёл на больничной койке.

Мне скажут: но Наталья Дмитриевна может разрешить это сделать кому угодно у себя, в Доме русского Зарубежья. Однако я не убеждён, что она сохранила все документы, которые шли под грифом «хранить вечно». Отданные частному лицу, они предоставляют этому лицу право распоряжаться ими по своему усмотрению.

* * *

Владимира Фёдоровича Тендрякова я узнал, когда он работал членом редколлегии журнала «Наука и религия», а там в свою очередь заведовал литературой мой друг Камил Икрамов. Камил в соавторстве с Тендряковым написал пьесу «Белый флаг».

Был Камил сыном крупного партийного работника – первого секретаря ЦК Узбекистана Акмаля Икрамова, который проходил по делу правотроцкистского блока вместе с Бухариным, Рыковым и расстрелян вместе с ними. Мать Камила, бывший зам наркома земледелия, умерла в лагере. А сам Камил был в первый раз арестован в 43-м, потом после освобождения в 1951-м арестован повторно и вышел в 1956-м.

Учился он поздно в московском областном институте имени Крупской. Вместе с моими товарищами Войновичем, Полонским, Чухонцевым.

Так что, сдружившись с Камилом, Тендряков попал в круг очень интересных ему людей.

Тендряков не был похож на борца. Тем не менее подписал знаменитое письмо 1966 года 25 деятелей культуры и искусства Брежневу против реабилитации Сталина.

Правда, мой старший товарищ Бенедикт Сарнов, учившийся с Тендряковым в Литинституте, осмысливая известный факт непрощания Тендрякова с Н. Коржавиным, которого увели из общежития института солдаты МВД, не согласился с обидевшимся на это Коржавиным: «Тендряк просто не мог поступить иначе. Он был человек очень чистый, не просто наивно, а прямо-таки истово верующий в советскую власть. Когда Эмку уводили, он отвернулся от него, потому что свято верил: «У них там ошибок не бывает».

Похоже, что поначалу Тендряков так и относился к советской власти. Но недолго.

Он сперва писал очерки. Потом один из них развернул в повесть «Не ко двору», которая понравилась Валентину Овечкину и которую напечатал Твардовский в «Новом мире».

Читательскую известность принесли ему повести «Чудотворная» (1958) и «Тройка, семёрка и туз» (1962). А то, что газета «Правда» раскритиковала эти вещи, только добавило Тендрякову популярность.

После них любая появляющаяся вещь Владимира Фёдоровича неизменно оказывалась в центре общественного внимания.

Умер Тендриков внезапно от инсульта 3 августа 1984 года (родился 5 декабря 1923-го). Зацитирован отклик на эту смерть Юрия Марковича Нагибина. Поэтому приведу только конец цитаты: «Тем не менее он был настоящий русский писатель, а не деляга, не карьерист, не пролаза, не конъюнктурщик. Это серьёзная утрата для нашей скудной литературы».

Но главным подтверждением этих нагибинских слов оказались вещи, которые Тендряков писал в стол, не рассчитывая на публикацию. «Хлеб для собаки», «Пара гнедых», «Параня», «Донна Анна», «На блаженном острове коммунизма», «Охота», «Люди или нелюди» явили нам совершенно незнакомого Тендрякова, блистательного аналитика, точного диагноста, великолепного мастера слова.