У Любови Фёдоровны Воронковой, родившейся 17 сентября 1906 года, я в детстве прочитал повесть «Девочка из города». Смутно её помню. Но тогда показалась (или была) интересной.
Сейчас взялся за тексты. У Воронковой целый букет исторических повестей. Прокользил глазами. Написано грамотно. Но как очерк. Нет характеров. Точнее, они заявлены, то есть, о них объявлено, но приходится верить автору на слово. Характер персонажа не выражается в прозе.
Посмотрел детские вещи. Воронкова пишет и для школьников, и для дошколят. Нет, ничего самобытного. Снова очерк, а не художественная проза, к которой и должна относиться «Девочка из города».
Если это была удача, то впечатление такое, что автор захотела продублировать её. И она занялась дубляжом.
Смотрите:
«Таня прошла через двор к палисаднику. Возле сирени на самом солнцепёке росли в палисаднике весёлые цветы мальвы. Таня подняла голову к розовым бутонам, – как они высоко растут! – взялась рукой за шершавый стебель; стебель покачнулся, и капелька росы из алого цветка упала ей прямо на лицо.
– Ещё один расцвёл! – закричала Таня. – Мамушка, гляди – самый красный развернулся! Вот бы наш папка поглядел, если бы жив был, – он бы обрадовался!
Мать сжала губы и ничего не ответила. У Тани отца не было – он погиб на войне.
– А что, не правда? – сказала Таня. – Не обрадовался бы? А ты сама всегда говорила, что папка эти цветы любил!
– Любил, – ответила мать.
С шумом пролетела стайка маленьких чёрных ласточек, нагрянула на старую берёзу.
– Любил он эти цветы… – повторила мать, – и ласточек любил. Ишь как кричат, как рты разевают! Уже оперились, а всё ещё у матери корму просят.
Пролетела, просвистела синим крылом большая ласточка, поймала на лету козявку и сунула детёнышу в широкий жадный рот.
Маленькая птичка трепыхнула крылышками и чуть с ветки не свалилась. А остальные ещё пуще подняли крик.
В это время пришёл дедушка. Он убирал на конюшне лошадей, потому что он колхозный конюх.
Дедушка стал мыть руки под рукомойником. А бабушка увидела из окна, что дед пришёл, и закричала:
– Эй, народ честной, идите завтракать!»
И дальше:
«Хорошо, если бы все были дома!» – думала Зина, поднимаясь по лестнице через две ступеньки. Ей казалось, что она очень давно отсутствовала, так давно, что даже немножко соскучилась.
У двери сидел светло-серый кот Барсик. Он увидел Зину, встал и мяукнул, глядя ей в глаза своими круглыми, прозрачными, как виноградины, глазами.
– А, домой хочешь? – сказала Зина. – Я тоже хочу!
Зина позвонила, дверь открылась, и они вместе с Барсиком вошли в квартиру.
– Ух, целый веник принесла! – закричал открывший двери Антон. – Дай мне листиков!
Из комнаты уже сыпались, как горох, отчётливые, маленькие шажки – бежала Изюмка. По-настоящему Изюмку звали Катей, но мама уверяла, что у Кати чёрные глаза, как изюминки в белой булочке, да так и прозвали её Изюмкой. Изюмка, не замедляя хода, подбежала к Зине и схватилась за её пальто.
– И мне! – ещё громче, чем Антон, закричала она. – И мне листиков!
– Вот налетели на меня! – засмеялась Зина. – Со всеми поделюсь, не кричите только… Антон, а мама дома?
Мама уже стояла в дверях комнаты в своём домашнем полосатом платье с подвёрнутыми рукавами и в синем фартуке, с которым почти не расставалась.
– Долго вы как! – сказала она с упрёком, а добрые серые глаза её светились от улыбки. – Я уж думала, не случилось ли чего… Садись скорее за стол, сейчас соберу поесть».
Я сказал дальше? Но дальше не было. Приведены отрывки из разных повестей. А как будто из одной, правда? Да и как будто не из повести, а из какого-то беллетризованного газетного очерка.
Ну, а как обстоит дело с историческими книгами Воронковой?
«Александр молчал, лишь изредка пригубливая чашу с вином. Иногда он взглядывал на отца и тут же, нахмурясь, опускал ресницы. Филипп весь вечер не замечал Александра, не глядел в его сторону.
«Каким чужим он мне стал, – горько думал Александр, – каким чужим и даже враждебным!»
Давно ли они с отцом стояли в одном строю перед грозным врагом! Ему хотелось провалиться сквозь землю, чтобы не видеть и не слышать того, что здесь происходит.
Против него за столом сидел, развалившись, рыжий Аттал. Красный от вина, с мокрым лоснящимся ртом и черными, как маслины, глазами, он был отвратителен Александру.
Аттал уже чувствовал себя самым близким человеком македонскому царю, он уже снисходительно поглядывал вокруг себя на царских этеров и полководцев. Александра он словно не видел, его пьяные, маслянистые глаза глядели на царского сына как на пустое место.
Заметив, как вздрагивают у Александра ноздри, какое бешенство сверкает в его глазах, Гефестион старался отвлечь его разговором, начал было читать первый пришедший в голову стих «Илиады».
Но тут грузно поднялся Аттал. Вскинув кверху свою чашу и расплёскивая вино, он громко провозгласил, обращаясь к гостям:
– Теперь молите богов, македоняне, чтобы боги даровали нашему царю македонскому Филиппу законного наследника!
Александр вскочил, будто его ударили плетью.
– А меня, негодяй, ты что же, считаешь незаконным, что ли? – крикнул он.
И, размахнувшись, швырнул в Аттала свою тяжёлую золотую чашу.
Филипп, не помня себя от ярости, выхватил меч и бросился к сыну. Но тут же, споткнувшись, пошатнулся и с грохотом свалился на пол.
Александр, пылающий, будто охваченный заревом пожара, вышел из-за стола. Он обернулся к отцу с презрением и насмешкой:
– Смотрите, друзья, мой отец хочет идти в Азию, а сам не может дойти от стола до стола! […]
И вот наступил день, когда вестники принесли важную новость, нарушившую тишину эпирского двора, – у Клеопатры родился сын!
– Ты понимаешь, что грозит моему сыну? – обратилась Олимпиада к брату, царю Александру.
– Но что может грозить Александру? Ведь он старший, – возразил брат.
Александр эпирский боялся Филиппа. Он окружил Олимпиаду теплотой и вниманием, но никак не мог скрыть своих опасений. Если Филипп разгневается и двинется к нему, в Эпир… Сдобровать ли им всем тогда?
– Ты недальновиден, брат мой, – резко и настойчиво продолжала Олимпиада, – а я тебе скажу, что будет дальше. Клеопатра заставит Филиппа признать своего сына наследником, и тогда Филипп отстранит Александра от царства.
Александр слушал эти тревожные речи, и ему становилось не под силу сохранять хотя бы внешнее спокойствие. Неужели отец, который доверял ему, ещё шестнадцатилетнему, царство, которому он предоставил честь решить битву при Херонее, с которым он делился, как полководец с полководцем, своими военными замыслами, – неужели он теперь отстранит Александра? Как это может быть?
– Как это может быть? – повторил и царь эпирский. – Александр – старший сын царя. Что можно сказать против его права наследовать царство? Нет, тут ничего сказать нельзя.
– Можно, – глухим голосом возразила Олимпиада, – можно сказать. И говорят.
Оба Александра – и брат и сын – удивленно глядели на неё.
– Что говорят?
– Что у моего сына Александра мать чужеземка – вот что говорят!»
А здесь автор – как бы репортёр. Характеры героев не выражаются, а описываются. То есть перед нами всё тот же беллетризованный очерк.
А это значит, что написала Любовь Фёдоровна много, а писательницей была небольшой.
Она умерла 20 января 1976 года.
* * *
«Вот начало ваших Записок. Все экземпляры уже напечатаны и теперь переплетаются. Не знаю, возможно ли будет остановить издание.
Мнение моё, искреннее и беспристрастное, – оставить как есть.
«Записки амазонки» – как-то слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. «Записки Н. А. Дуровой» – просто, искренне и благородно. Будьте смелы – вступайте на поприще литературное столь же отважно, как и на то, которое вас прославило. Полумеры никуда не годятся.
Весь ваш А. П.
Дом мой к вашим услугам. На Дворцовой набережной, дом Баташева у Прачечного моста».
«А.П». – это А. Пушкин. Кому он пишет, кого уговаривает не страшиться на литературном поприще, понятно из письма. Его адресат: Надежда Андреевна Дурова, знаменитая кавалерист-девица, влюбившаяся в Александра I, который разрешил ей остаться в армии в чине подпоручика Мариупольского гусарского полка под мужским именем Александрова Александра Андреевича.
В Отечественную войну она командовала полуэскадроном. Участвовала в нескольких сражениях, была ранена в ногу, произведена в поручики и служила ординарцем у Кутузова.
Вышла в отставку в чине штабс-ротмистра.
Пушкин, заинтересовавшийся её биографией, оценил её литературный стиль, собираясь печатать её записки в своём «Современнике».
Это она, Надежда Андреевна, родившаяся 17 сентября 1783 года (умерла 2 апреля 1866-го), предложила Пушкину не называть её фамилию, а назвать её сочинение «Записки амазонки».
И Пушкин, не терпевший пошлости, учуял её в названии и вежливо, но твёрдо отвёл его.
К счастью для русской литературы.
* * *
«…В период триумфального шествия нашей политпсихиатрии (1969 – 1974 годы) автор убедился, что для здорового человека, надолго помещённого в жёлтый дом, составление перевёртней – лучший способ спастись от сумасшествия. Эти упражнения, интеллектуальные, почти как шахматы, и азартные, почти как карты, до отказа заполняют досуг, стерилизуют сознание от всего, что могло бы ему повредить, перестраивают структуру мышления таким образом, чтобы оно было постоянно и прочно избавлено от изнуряющей его губительной зацикленности на ближнесущных проблемах, которая для зэка спецпсихтюрьмы может стать причиной духовной, моральной, а то и психической катастрофы. В отличие от обычных тюрем в жёлтой тюрьме человек не только заживо погребён, но погребены и его мысль, его дух – в той обстановке беспросветного, идеального бесправия, которую не пробивают даже активная поддержка и защита извне. Там постепенно исчезает желание и способность к чтению, адского напряжения ума требует писание даже коротких писем. Деформируется восприятие реального, и сюрреалистическое, кафкианское делается доступным и близким – но не так, как для ребёнка волшебная сказка, мобилизующая хоть небольшие усилия воображения, а так, как во время бреда галлюцинаторные образы, в реальности которых больной не сомневается… В этой атмосфере Босх и Дали убедительнее Репина, Бодлер читается так же легко, как Михалков… Мировосприятие, порождаемое жёлтой тюрьмой, обрекает на модернизм».
Это из «новомировской» публикации Владимира Гершуни «Суперэпос» (1994. № 9). Владимир Гершуни знал так называемый «жёлтый», то есть сумасшедший дом изнутри.
Прежде чем попасть туда, он ещё в 1949 году был осуждён на 10 лет лагерей. Освобождён в 1954-м, работал каменщиком. В 1960-е примкнул к правозащитному движению, собирал материал для книги А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». В 1969-м его арестовали и направили в Орловскую психиатрическую больницу специализированного типа.
Освободили в 1974 году.
В 1976-1978 году был соредактором самиздатовского журнала «Поиски». В 1979-м – один из создателей СМОТ – Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся. Под псевдонимом В. Львов публиковал в советской печати юморески. В 1982-м арестован в третий раз и во второй раз помещён в «психиатричку» в Благовещенске, а затем в Алма-Ате.
Так что набил себе руку на полидромах:
Или:
Владимир Львович Гершуни скончался 17 сентября 1994 года. Родился 18 марта 1930 года.
* * *
Лев Владимирович Гинзбург свою первую книгу переводов выпустил с армянского. Это потом он увлёкся немецкими поэтами, стал переводить в основном их. Перевёл немецкие народные песни и баллады, поэзию вагантов, стихи поэтов XVII века.
Переводил хорошо. И я понимаю Евгения Юрьевича Сидорова, написавшего такую эпиграмму:
Гинзбург очень часто ездил в ГДР и в ФРГ. Описал поездки в своих публицистических книгах.
Мне нравилась его книга «Бездна», которая показывает злодеяния одной из частей СС на основании документов судебного процесса над нацистами.
Умер Лёва Гинзбург 17 сентября 1980 года. Родился 24 октября 1921 года.
* * *
Вообще-то считалось, что Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая после того, как вышла замуж за А.Н. Толстого, перестала писать стихи.
Оказалось, что это не так. Много стихов она уже не писала. Но после развода с Толстым (1935) пописывала. И очень неплохо.
Вот стихотворение 1936 года:
Умерла Наталья Васильевна 17 сентября 1963 года. Родилась 21 января 1888 года.