Вторая жена Михаила Булгакова Любовь Евгеньевна Белозёрская, родившаяся 18 сентября 1895 года, весьма активно помогала мужу. При ней был завершён роман «Белая гвардия», посвящённый ей. Ей посвящены повесть «Собачье сердце» и пьеса «Кабала святош» («Мольер»).

После развода с Булгаковым (1932) Любовь Евгеньевна находилась на редакторской работе. С 1936 года она – литературный секретарь академика-историка Е.В. Тарле.

Оставила очень интересную книгу о жизни с Булгаковым «О, мёд воспоминаний», книгу «У чужого порога» – об эмигрантской жизни с первым своим мужем И. Василевским, писавшем под псевдонимом «Не-Буква», книгу «Так было» – о работе у Тарле.

Все они изданы после её смерти, то есть после 27 января 1987 года.

* * *

Академик Михаил Гаспаров считает поэта Семёна Исааковича Кирсанова, родившегося 18 сентября 1906 года, создателем рифмованной прозы в русской литературе.

Кирсанов – один из последних футуристов. Неоднократно обвинялся критикой в формализме. Был склонен к поэтическим экспериментам.

Он считал себя последователем Маяковского. Был убеждён, что реализует замыслы Маяковского, которые тот не успел воплотить в жизнь. Например, написал в 1931 году поэму «Пятилетка», которая, по замыслу Кирсанова, завершает начатую Маяковским поэму «Во весь голос».

Из последующих вещей Кирсанова поэты и критики почти единодушно хвалят поэму Кирсанова о только что умершей жене – «Твою поэму» (1937). Она и в самом деле лирична и пронзительна.

Во время войны, в 1942 году Кирсанов пишет солдатский лубок «Заветное слово Фомы Смыслова, русского бывалого солдата».

Писатель Михаил Алексеев назвал героя бесстыдно-фальшивым, заявив, что политруки – а он, Алексеев, служил политруком – не читали своим солдатам этот лубок. Алексеев был известным лгуном, и данную ложь опровергает многочисленные письма солдат к Кирсанову, многие из которых были убеждены, что Фома Смыслов – реальное лицо.

В 1946 году в журнале «Октябрь» Кирсанов напечатал поэму об Александре Матросове. Через год он опубликовал поэму «Небо над Родиной». М. Гаспаров нашёл, что в поэме несколько раз возникает ритм из «Колоколов» Эдгара По: «Только луч, луч, луч ищет лётчик в мире туч», «Это плеск, плеск, плеск щедро льющихся небес…».

Любопытно, что единственную сталинскую премию 3-й степени Кирсанов получил в 1950 году за драму в стихах «Макар Мазай». Но эту драму почти не вспоминают пишущие о Кирсанове.

Всего, включая переиздания, Кирсанов выпустил 64 книги. В 2000 году, то есть почти через тридцать лет после смерти Кирсанова (10 декабря 1972 года) вышла книга, которая названа, по-моему, очень точно «Циркач стиха». Многие его стихи напоминают цирковые трюки. Он легко играл просторечиями, диалектизмами, составными и омонимическими рифмами. К открытию московского метро написал стихотворение «Буква М», составленное из слов, начинающихся на эту букву.

Мастерством стиха Кирсанов владел отменно.

* * *

Дочь Марины Цветаевой Ариадна (Аля) Сергеевна Эфрон, родившаяся 18 сентября 1912 года, первой из всей семьи вернулась в СССР в марте 1937 года.

Работала в редакции советского журнала «Revue de Moscou» (на французском языке), писала статьи, очерки, делал иллюстрации, переводила.

В августе 1939-го была арестована и осуждена на 8 лет лагерей. То, что мать повесилась в 1941-м, а отец расстрелян, узнала не сразу.

Освободившись, в 1948 году работала в Рязани преподавателем графики в художественном училище.

Вновь арестована в феврале 1949-го. Как ранне судимая приговорена к пожизненной ссылке в Туруханский район Красноярского края. Работала в Туруханске художником-оформителем местного районного дома культуры. Часть акварельных зарисовок о жизни в ссылке опубликована только в 1989 году.

В 1955 году реабилитирована и вернулась в Москву.

Подготовила к печати издания сочинений матери. Оставила воспоминания, опубликованные в журналах «Литературная Армения» и «Звезда». Много занималась стихотворными переводами из Гюго, Бодлера, Верлена, Готье. Писала собственные стихи.

Любопытно, что она и в девичестве писала стихи: 20 её стихотворений опубликовано Мариной Цветаевой в составе своего сборника «Психея». Поздние стихи Али Эфрон опубликованы только в 1990-е годы. Через много лет после её смерти 26 июля 1975 года.

Вот стихотворение 1949 года:

Солдатским письмом треугольным В небе стая. Это гуси на сторону вольную Улетают. Шёлком воздух рвётся под крыльями. Спасибо, что хоть погостили вы. Летите, летите, милые! На письме – сургучовой печатью Солнце красное. Унесёте его на счастье вы - Дело ясное. Нам останется ночь полярная, Изба чёрная, жизнь угарная, Как клеймо на плече позорная, Поселенская, поднадзорная. На такую жизнь не позарюсь я, Лучше трижды оземь ударюсь я, Птицей серою обернуся, Полечу – назад не вернуся - Погодите, я с вами, гуси.

* * *

Дмитрий Борисович Кедрин где-то в середине 30-х выдал едкую эпиграмму:

У поэтов жребий странен, Слабый сильного теснит. Заболоцкий безымянен, Безыменский именит.

Вполне возможно, что позже ему отозвалась и эта эпиграмма.

Из-за ужасного зрения его не призвали на фронт. Однако Кедрин непременно хотел принять участие в войне. И добился своего. Он был направлен в авиационную газету 6-й Воздушной армии «Сокол Родины» на Северо-Западном фронте. В газете печатались его очерки и сатирические стихи, которые Кедрин писал под псевдонимом «Вася Гашеткин». За время работы во фронтовой газете Кедрин прислал домой 75 номеров со своими публикациями. Так что медаль «За боевые заслуги» в 1943 году он получил вполне заслуженно.

Госбезопасность на него обратила внимание рано. Точнее, это он обратил на себя внимание госбезопасности, написав в анкете по приезду в Москву, что в 1929 году за «недонесение известного контрреволюционного факта» был осуждён на два года. Факт состоял в том, что у приятеля отец был деникинским генералом, а Кедрин об этом не донёс. Пробыл в тюрьме 15 месяцев и был досрочно освобождён.

После этого Кедрина пригласили для «разговора», но стать сексотом он отказался наотрез.

Вероятно, и этим объясняются его неудачные попытки выпустить стихи отдельным изданием. Ни одна из книг, которые он подготовил к печати и предлагал до войны издательствам, света не увидела.

Его прекрасные исторические стихи и поэмы были подвергнуты резкой критике в докладе секретаря Союза писателей В. Ставского, который нашёл, что Кедрин пишет историю не в партийном духе.

А после войны на поэта началась охота. 15 сентября 1945 года неустановленные лица на платформе Ярославского вокзала едва не столкнули поэта под поезд. И обязательно бы столкнули, если б не помешали свидетели.

А уже 18 сентября 1945-го Кедрин погиб. Он должен был сесть в электричку на Ярославском вокзале и ехать к больной жене к себе в Черкизово. Возможно, сел и ехал, и те, кто охотился за ним, смогли выкинуть его по ходу движения. Но дело в том, что на следующий день его труп обнаружили совсем в другом месте – в Вешняках, куда можно было приехать только с Казанского вокзала. На мой взгляд, ничего загадочного в этом нет. Госбезопасность перевезла мёртвого Кедрина, чтобы запутать следы.

Разумеется, убийц не нашли.

Уничтожили одного из лучших поэтов того времени! Он родился 4 февраля 1907 года.

* * *

Александр Викторович Михайлов переводил не только немецких романтиков, но и немецких философов: Гегеля, Шеллинга, Ницше, Хайдеггера, Ауэрбаха, Вебера.

Печатался в основном в журнале «Вопросы философии». Книги издавал опять-таки большей частью по проблемам философии.

Второй его страстью была музыка. Одно время он был профессором Московской консерватории, где читал лекции по истории мировой культуры. Консерватория выпустила его замечательную книгу «Музыка в истории культуры» (1998).

Умер Александр Викторович 18 сентября 1995 года. Родился 24 декабря 1938-го.

Мне бы хотелось привести цитату А.В. Михайлова из статьи, которая помещена в книге Т. Адорно «Избранное. Социология музыки», переведённой А.В. Михайловым и М.И. Левиной. Вот что сказал А.В. Михайлов:

«Слушание классической музыки – улавливание неуловимого, что кажется очень близким и почти осязаемым. Но при такой осязаемости явного смысла есть ли ещё живая духовная субстанция у таких вещей, которые каждый слышит десятки и сотни раз, как Девятая симфония Бетховена или Четвертая Брамса. Дирижёры, а за ними слушатели, гадают, что же это такое скрывается за звуковым обликом вещи, которая – в суете концертной жизни – перед ними толкается сама о себя, превосходит сама себя, не достигает своего собственного уровня и, реально размноженная в неограниченном количестве экземпляров, странно похожа и не похожа сама на себя».

Правда, хорошо сказано?

* * *

Александр Андреевич Прокофьев, кажется, всё сделал, чтобы уничтожить в себе поэта. А начинал очень обещающе. Вот стихотворение 1934 года:

По улице полдень, летя напролом, Бьёт чёрствую землю зелёным крылом. На улице, лет молодых не тая, Вся в бусах, вся в лентах – невеста моя. Пред нею долины поют соловьём, За нею гармоники плачут вдвоём. И я говорю ей: «В нарядной стране Серебряной мойвой ты кажешься мне. Направо взгляни и налево взгляни, В зелёных кафтанах выходят лини. Ты видишь линя иль не видишь линя? Ты любишь меня иль не любишь меня?» И слышу, по чести, ответ непрямой: «Подруги, пора собираться домой, А то стороной по камням-валунам Косые дожди приближаются к нам». «Червонная краля, постой, подожди, Откуда при ясной погоде дожди? Откуда быть буре, коль ветер – хромой?» И снова: «Подруги, пойдёмте домой. Оратор сегодня действительно прав: Бесчинствует солнце у всех переправ; От близко раскиданных солнечных вех Погаснут дарёные ленты навек». «Постой, молодая, постой, – говорю, – Я новые ленты тебе подарю Подругам на зависть, тебе на почёт, Их солнце не гасит и дождь не сечёт. Что стало с тобою? Никак не пойму. Ну, хочешь, при людях тебя обниму…» Тогда отвечает, как деверю, мне: «Ты сокол сверхъясный в нарядной стране. Полями, лесами до огненных звёзд Лететь тебе, сокол, на тысячу вёрст! Земля наши судьбы шутя развела: Ты сокол, а я дожидаю орла! Он выведет песню, как конюх коня, Без спросу при людях обнимет меня, При людях, при солнце, у всех на виду». …Гармоники смолкли, почуяв беду. И я, отступая на прах медуниц, Кричу, чтоб «Разлуку» играл гармонист.

А известнейший пародист тридцатых годов Александр Архангельский именно на Прокофьева написал весьма запоминающуюся пародию, которая хорошо передавала пафос его стихов:

Душа моя играет, душа моя поёт, А мне товарищ Пушкин руки не подаёт. Александр Сергеич, брось, не форси, Али ты, братенник, сердишьси? Чего же ты мне, тёзка, руки не подаёшь? Чего ж ты, майна-вира, погреться не идёшь? Остудно без шапки на холоде стоять. Эх, мать моя Эпоха, высокая Оять! Наддали мы жару, эх! на холоду, Как резали буржуев в семнадцатом году. Выпустили с гадов крутые потроха. Эх, Пиргал-Митала, тальянкины меха! Ой, тырли-бутырли, эх, над Невой! Курчавый братенник качает головой. Отчаянный классик, парень в доску свой, Александр Сергеич кивает головой. Душа моя играет, душа моя поёт, Мне братенник Пушкин руку подаёт!

И вот, проникаясь пафосом поэта, а его пародист сохранил, ждёшь и от стихов, так сказать, зрелого, позднего Прокофьева того же сохранения ни на кого не похожего пафоса, но читаешь его стихи и ощущаешь, что это не стихи вовсе, а рифмованное недоразумение:

Мне о России надо говорить, Да так, чтоб вслух стихи произносили, Да так, чтоб захотелось повторить, Сильнее всех имён сказать: Россия! Сильнее всех имён произнести, Сильнее матери, любви сильнее И на устах отрадно пронести К поющим волнам, что вдали синеют. Не раз наедине я был с тобой, Просил участья, требовал совета, И ты всегда была моей судьбой, Моей звездой, неповторимым светом. Он мне сиял из материнских глаз, И в грудь вошёл, и в кровь мою проник, И если б он в груди моей погас, То сердце б разорвалось в тот же миг!

Какие-то плохо связанные между собой образы: хочется говорить о России, хочется говорить о ней «сильнее матери» (?), но она (Россия?), обернулась каким-то «неповторимым светом», который «мне сиял из материнских глаз»!

То есть, как поэт Александр Андреевич умер задолго до своей естественной смерти, случившейся 18 сентября 1971 года. Родился 2 декабря 1900 года.

Понятно, что наступать на горло собственной песне в советской стране было очень выгодно. Сталинская премия 2-й степени 1946 года, ленинская в 1961-м, герой соцтруда, четыре ордена Ленина.

А, может, многое объясняет наградной знак «Почётный сотрудник ВЧК-ГПУ»? Просто – как обычный значок: абы кому – его не дарили. Нет, он вручался сотрудникам в удостоверение того, что тот стал почётным.