Алексеем Степановичем Хомяковым выдвинуты основные принципы славянофильства, которые увлекли его друзей и заставили правящие власти с подозрением всматриваться в эти принципы, а николаевскую цензуру – запрещать их проповедование.

Да и как было не запретить проповедь такого, к примеру, нравственного закона, который сформулировал Хомяков: «Простота есть степень высшая в общественной жизни, чем искусственность и хитрость, и всякое начало, истекающее из духа и совести, далеко выше всякой формальности и бумажной административности. Одно живо и живит, другое мёртво и мертвит». Ведь именно «формальность и бумажная административность» стали визитной карточкой чиновничьей системы в России.

Дело в том, что Хомяков и последовавшие за ним И. Аксаков, И. Киреевский, Ю. Самарин и другие под патриотизмом понимали не превознесение державности, как понимают это нынешние русофилы, а постижение смысла истории народа во всех её проявлениях, называя при этом тёмное – тёмным, а светлое – светлым. Гоголь, друживший с Хомяковым и с другими славянофилами, ценил их искреннюю любовь к своему народу и насмешливо писал о противостоящей этой любви доктрине официального патриотизма: «Многие у нас […] особенно между молодёжью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: «Смотрите, немцы: мы лучше вас!».

В этом смысле очень характерно такое стихотворение Хомякова:

Не говорите: «То былое, То старина, то грех отцов, А наше племя молодое Не знает старых тех грехов». Нет! этот грех – он вечно с вами, Он в вас, он в жилах и крови, Он сросся с вашими сердцами — Сердцами, мёртвыми к любви. Молитесь, кайтесь, к небу длани! За все грехи былых времён, За ваши каинские брани Ещё с младенческих пелён; За слёзы страшной той годины, Когда, враждой упоены, Вы звали чуждые дружины На гибель русской стороны; За рабство вековому плену, За робость пред мечом Литвы, За Новград и его измену, За двоедушие Москвы; За стыд и скорбь святой царицы, За узаконенный разврат, За грех царя-святоубийцы, За разорённый Новоград; За клевету на Годунова, За смерть и стыд его детей, За Тушино, за Ляпунова, За пьянство бешеных страстей; За слепоту, за злодеянья, За сон умов, за хлад сердец, За гордость тёмного незнанья, За плен народа; наконец, За то, что, полные томленья, В слепой терзания тоске, Пошли просить вы исцеленья Не у Того, в Его ж руке И блеск побед, и счастье мира, И огнь любви, и свет умов, Но у бездушного кумира, У мёртвых и слепых богов, И, обуяв в чаду гордыни, Хмельные мудростью земной, Вы отреклись от всей святыни, От сердца стороны родной; За всё, за всякие страданья, За всякий попранный закон, За тёмные отцов деянья, За тёмный грех своих времён, За все беды родного края, — Пред Богом благости и сил Молитесь, плача и рыдая, Чтоб Он простил, чтоб Он простил!

Алексея Степановича, родившегося 13 мая 1804 года (умер 5 октября 1860 года), одинаково уважали и приятели-славянофилы, и противостоящие им западники. «Он необыкновенно целен, органичен, мужествен, верен, всегда бодр, – писал о Хомякове Николай Бердяев. – Он крепок земле, точно врос в землю, в нём нет воздушности последующих поколений, от земли оторвавшихся. Он совсем не интеллигент, в нём нет ни плохих, ни хороших свойств русского интеллигента. Он – русский барин и вместе с тем русский мужик, в нём сильна народность, народный духовный и бытовой уклад. Особенно следует подчеркнуть, что Хомяков не был аристократом в западном и обычном смысле этого слова, в нём чувствовался не аристократ с утонченными манерами, а русский барин народного типа, из земли выросший. Он был человеком высокой культуры, но не был человеком гиперкультурным, культурно-утонченным. В фигуре А. С., духовной и физической, было что-то крепкое, народное, земляное, органическое; в нём не было этой аристократической и артистической утонченности, переходящей в призрачность. Это фигура реалистическая, питание в ней не нарушено, не потеряна связь с соками корней».

Характеристика прекрасного человека, правда?

* * *

С Витей (Виктором Михайловичем) Гончаровым, умершим 13 мая 2001 года (родился 7 сентября 1920-го), мы одно время были коллегами. Недолгое время он заведовал поэзией в «Литературной газете».

Кроме того, мы были соседями. Причём он жил не в писательском доме в Астраханском, как я, а в том, к какому этот дом примыкал. На углу Астраханского и Грохольского переулков. Этот дом почти официально считался заселёнными так называемыми «лучшими людьми Дзержинского района», по мнению начальства. И я спросил у Вити, как ему удалось получить в нём квартиру. «Вырезал голову председателю райисполкома», – ответил он.

Нет, ничего страшного! Гончаров был не только поэтом, но и художником, но и скульптором по дереву. Бюсты ему заказывали многие, и стоили они немалых денег. Предрайисполкому его бюст стоил Витиной квартиры: всё понятно!

Участник войны, вернувшийся с неё лейтенантом, Гончаров окончил Литинститут, довольно быстро вступил в Союз писателей и только с 1951 по 1953 год сумел выпустить шесть поэтических книг. Ну, а потом выпускал их бессчётно. Выпустил даже сборник «Избранного» и пьесу в стихах «Военные эшелоны».

Но поэтом был очень средним. Вот с трудом нашёл неплохое (с большими допусками, конечно) раннее его стихотворение:

Я скажу, мы не напрасно жили, В пене стружек, в пыли кирпича, Наспех стёганки и бескозырки шили, Из консервных банок пили чай. Кто скрывает, было очень туго, Но мечтами каждый был богат. Мы умели понимать друг друга, С полувзгляда узнавать врага. Свист осколков, волчий вой метели, Амбразур холодные зрачки… Время! Вместе с нами бронзовели Наши комсомольские значки. Да, когда нас встретит новый ветер Поколений выросших, других, — Я скажу, что мы на этом свете Не напрасно били сапоги!

Художником он был тоже не слишком талантливым. А вот деревянные бюсты резал хорошо.