Георгий Николаевич Оболдуев (родился 19 мая 1898 года) был арестован в декабре 1933 года, в 34-м приговорён к трём годам ссылки в Карелию. По возвращению жил за 101-м километром от столиц – в Малоярославце и в Александрове. Потом в Куйбышеве. Его демобилизовали на фронт во время Великой Отечественной. Воевал во фронтовой разведке.

Вернувшись с войны, жил в Москве, но больше всего в подмосковном Голицыне, где у него и его жены Е. Благининой был дом. Там и умер 27 августа 1954 года.

Был он исключительно узнаваемым в стилевом отношении поэтом. Писал стихи, которые, конечно, при советской власти не печатали.

Первая его книга вышла в Германии нелегально в 1979-м.

Писал он стихи вот такого рода:

Хлев наш насущный! Начинаясь «а», «б», Азбука горожан Продолжается абортами, презервативами, Тэбэцами, холуэсами, раз-два-трипперами, Импотентами, лезбабами, педераками, — Чтоб кончиться законным наследством Преждевременной смерти.

Вообще при его жизни было напечатано только одно (!) стихотворение. И то в 1929-м. Первую его книгу подготовил поэт Г. Айни, который взял себе для этого случая псевдоним А.Н. Терезин. Под названием «Устойчивое равновесие» он выпустил её в 1979 году в Западной Германии. В 1991-м под тем же названием книгу Оболдуева выпустил «Советский писатель». С тех пор наследие Оболдуева в основном опубликовано.

Опубликованы и воспоминания вдовы поэта в 1997 году.

* * *

Митя Голубков, мой очень недолгий коллега по «Литературной газете». Я был с ним дружен до его прихода к нам в штат. Он производил впечатление очень честного и чистого человека.

Это подтвердилось, когда я прочитал его дневник, изданный дочерью в 2013 году. Называется: «Это было совсем не в Италии: Изборник».

Помимо всего прочего, это ещё и замечательная проза.

Дмитрий Николаевич Голубков (родился 19 мая 1930-го) был не только хорошим поэтом и неплохим прозаиком, он ещё и рисовал весьма профессионально. Не знаю, были ли у него враги, но все, кто его знал, впоследствии говорили мне о нём только тёплые задушевные слова. О нём написал Юрий Казаков, его сосед по абрамцевской даче, в рассказе «Во сне ты горько плакал…». Его стихи очень высоко оценил Евтушенко, который, прочитав последнюю книгу Голубкова «Окрестность», сказал ему: «Ты стал национальным поэтом».

К нам в штат в газету он оформился осенью 1972 года. Мы говорили с ним. Поразила какая-то безнадёжная печаль, которая пронизывала его речь. Он недавно развёлся с женой и переехал жить в Абрамцево на дачу. Потом налысо постригся. А ещё через короткое время по газете искрой пробежала страшная весть: Митя Голубков застрелился!

В это не хотелось верить. Он много работал, писал стихи, переводил, писал прозу, написал роман о Баратынском. И при этом был на штатной работе в «Советском писателе», у нас…

Тем не менее всё оказалось правдой: он застрелился, прожив на свете 42 года, – 4 ноября 1972 года. Сделавший очень много для такого небольшого отрезка жизни.

Помню, как испугалось наше начальство, которое вообще не хотело даже поминать в некрологе, что он работал в «Литературной газете»: дескать, он и двух месяцев не проработал! Но причина была в том, что начальство знало: к самоубийцам советская власть относилась неодобрительно. Что и понятно. Пожалуй, это единственный серьёзный шаг человека, который не считается с властью, действует помимо неё, и власть ничего с этим поделать не может.

Вот как писал Голубков. Стихи называются «Королева» и посвящены матери поэта:

«Королева играла в башне замка Шопена…» Северянин певучий, не мучь, не морочь! Год двадцатый. Деникин. Разруха, Измена. Затаившаяся бездыханная ночь. Город вымер – мещанам не надо бессмертья, Им – немедля! – сытый паёк, и покой. У рояля, ссутулясь, сестра милосердия Вспоминает Шопена отвыкшей рукой. Дом старинный построен в готическом стиле; Покорёжен – цела только башня одна. В покалеченных креслах курсанты застыли. Холодище. Назойливая тишина. Ах, гимназия! Баллы. Балы. Северянин. Нерушимая прочность родительских стен… Стены взорваны. Быт опалён и изранен… Для чего этим хмурым мальчишкам Шопен? Тот разут, этот болен «испанкою» лютой. Отдохнуть бы, да нет: до зари не уснуть. Что сыграть? Чем согреться в такую минуту? Может, это? «Революционный этюд»? И, на пальцы распухшие бережно дунув, Пыльных клавиш коснулась сестрица рукой. И для этих ребят, огрубелых и юных, Распахнул своё сердце Шопен молодой. За разбитыми окнами тучи смыкались, У аптеки трещал пулемёт, обнаглев. И вчерашние мальчики хмуро влюблялись В эту девочку – лучшую из королев.