1 июня 1804 года родился великий Глинка.

На обеде, данном 13 декабря 1836 года по поводу первого представления оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя» друзья композитора исполнили шуточный канон (музыку написали В.Ф. Одоевский и М.Ю. Вильегорский):

Пой в восторге, русский хор, Вышла новая новинка, Веселися, Русь! Наш Глинка — Уж не Глинка, а фарфор! За прекрасную новинку Славить будет глас молвы Нашего Орфея – Глинку От Неглинной – до Невы. В честь столь славныя новинки Грянь, труба и барабан, Выпьем за здоровье Глинки Мы глинтвеину стакан! Слушая сию новинку, Зависть, злобой омрачась, Пусть скрежещет, но уж Глинку Затоптать не может в грязь.

Первая строфа принадлежит М.Ю. Вильегорскому, вторая П.А. Вяземскому, третья – В.А. Жуковскому. А четвёртую написал Пушкин.

Ликующих друзей композитора можно понять. Опера «Жизнь за царя» потрясла современников своим национальным колоритом и оказала огромное влияние на все последующие поколения композиторов, так или иначе учитывающих в собственной музыке идеи Глинки, развивавших их.

Оперы и романсы Глинки хорошо известны поныне. Отмечу романс «Я помню чудное мгновенье…». Глинка написал его, как всем известно, на стихи Пушкина. Очень любопытно, что Пушкин сочинил стихи, вспоминая встречу с Анной Петровной Керн, а Глинка свой романс написал для дочери Анны Петровны – Кати, которой очень увлёкся.

Умер Глинка 15 февраля 1857 года в Берлине. Его похоронили на лютеранском кладбище. Но в мае сестра композитора, много сделавшая для сохранения его наследия, настояла, чтобы прах брата был перевезён в Россию.

Для перевозки прах упаковали в картонный гроб, на котором написали: «Фарфор», что заставляет вспомнить шуточный канон друзей композитора, который я цитировал.

* * *

1 июня 1920 года родился Давид Самуилович Самойлов, выдающийся русский поэт. Друзья звали его по домашнему имени – Дезик. Он был из поколения «ифлийцев», которых, как он писал в стихотворении «Перебирая наши даты», «повыбило железом» финской и Великой Отечественной.

«Аукаемся мы с Серёжей», – из того же стихотворения. Да, они с Сергеем Наровчатовым сохраняли дружеские отношения и когда прежде доступный для всех Наровчатов забурел, сделавшись депутатом, героем соцтруда. Он больше не приходил в «Литгазету» ко мне в кабинет, только к начальству, которое уже в наш отдел передавало его статью или стихи. Но млел и добрел при виде Дезика. Они расцеловывались и сидели в креслах в коридоре, не обращая ни на кого внимания, занятые своим.

На финскую Самойлова по состоянию здоровья не пустили. А он рвался добровольцем. В Отечественную вначале рыл окопы под Вязьмой, потом эвакуация в Самарканд, поступил в военно-пехотное училище, но не окончил его, а добился отправления на фронт под Тихвин, где в марте 1943-го в районе станции Мга был тяжело ранен осколком мины в левую руку. Но отказался демобилизоваться. Вернулся в строй в марте 1944-го. Воевал в моторазведке Первого Белорусского фронта.

Разумеется, военная тема ещё долго не отпускала от себя Самойлова. Но печатать его, как и его друга Бориса Слуцкого, не спешили. Оба запечатлевали неприкрашенную правду о войне. А такая правда сталинскому режиму, как сейчас путинскому, была не нужна: обходились патетическим враньём.

Я помню первую книгу Самойлова «Ближние страны», которая вышла уже после того, как я кончил школу. Следил за другими его книгами. Имел счастье часто слушать его стихи в авторском исполнении.

Вот – одно из любимых:

Давай поедем в город, Где мы с тобой бывали. Года, как чемоданы, Оставим на вокзале. Года пускай хранятся, А нам храниться поздно. Нам будет чуть печально, Но бодро и морозно. Уже дозрела осень До синего налива. Дым, облако и птица Летят неторопливо. Ждут снега, листопады Недавно отшуршали. Огромно и просторно В осеннем полушарье. И всё, что было зыбко, Растрёпанно и розно, Мороз скрепил слюною, Как ласточкины гнёзда. И вот ноябрь на свете, Огромный, просветлённый. И кажется, что город Стоит ненаселённый, — Так много сверху неба, Садов и гнёзд вороньих, Что и не замечаешь Людей, как посторонних… О, как я поздно понял, Зачем я существую, Зачем гоняет сердце По жилам кровь живую, И что, порой, напрасно Давал страстям улечься, И что нельзя беречься, И что нельзя беречься…

* * *

Андрей Вознесенский, умерший 1 июня 2010 года, слишком известен, чтобы о нём много распространяться. Я хорошо его знал. У меня есть книги с его дарственными надписями. Но друзьями мы не были. Отчасти из-за того, что уже в «Треугольной груше» мне не понравилось немало его стихов. А после «Груши» его стихи мне нравились всё меньше и меньше…

Но гражданская его позиция, особенно резко обозначенная в перестройку, мне была близка. И я его уважал. Всегда помнил, как орал на него Хрущёв, предлагая убираться за границу. И как умел он показывать фигу в кармане. Например:

В Америке, пропахшей мраком, Камелией и аммиаком. Пыхтя, как будто тягачи, За мною ходят стукачи… Невыносимо быть распятым, До каждой родинки сквозя, Когда в тебя от губ до пяток, Повсюду всажены глаза… Пусти, красавчик Квазимодо, Душа болит кровоточа От пристальных очей свободы И нежных взоров стукача.

Не к чему придираться советской цензуре, правда? Здорово, Андрей врезал этим американцам! А если подумать? На кого американцы будут стучать? А главное – куда стучать? То-то и оно. Стучать на советского поэта можно только в советское посольство. Или в то ведомство, которое его дотошно проверяло, прежде чем выдать ему заграничный паспорт. Тогда – какие стукачи ходят за советским поэтом в Америке? Да свои же – из посольства!

Цензура в СССР такие вещи называла неуправляемыми ассоциациями. Кряхтела, морщилась, но пропускала: пойди, докажи, кого на самом деле Вознесенский имел в виду!