Почему ж ты, Испания, в небо смотрела, когда Гарсиа Лорку увели для расстрела? Андалузия знала и Валенсия знала, — Что ж земля под ногами убийц не стонала?! Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали, когда песню родную на смерть провожали?! Увели не к стене его, не на площадь, — увели, обманув, к апельсиновой роще. Шел он гордо, срывая в пути апельсины и бросая с размаху в пруды и трясины; те плоды под луною в воде золотели и на дно не спускались, и тонуть не хотели. Будто с неба срывал и кидал он планеты, — так всегда перед смертью поступают поэты. Но пруды высыхали, и плоды увядали, и следы от походки его пропадали. А жандармы сидели, лимонад попивая и слова его песен про себя напевая.

Эти стихи Николая Асеева называются «Песнь о Гарсиа Лорке».

Фредерико Гарсиа Лорка родился 5 июня 1898 года в маленьком городке испанской провинции Гранада. Начал сочинять стихи в Гранадском университете, куда поступил после переезда семьи в Гранаду. Первая его книга содержала в себе путевые дневники – впечатления Лорки о путешествии по Испании, которое он предпринял студентом. Книга так и называлась «Впечатления и картины», причём картины там были не только словесные: Лорка иллюстрировал книгу своими рисунками.

В 1919-м Лорка поступает в Студенческую резиденция в Мадриде. Знакомится с Сальвадором Дали и Луисом Буньюэлем.

В 1921-м выходит его «Книга стихов». Но известность принесла ему не она, а книга «Цыганское романсеро», вышедшая через пять лет после того, как Лорка в 1923 году сдал экзамен на степень лиценциата права.

Лорку читает, Лорку поёт вся Испания.

В 1929 году он уезжает в Нью-Йорк. Впечатления от американской жизни легли в основу его книги стихов «Поэт в Нью-Йорке» и пьес «Публика» и «Когда пройдёт пять лет».

Перед началом гражданской войны в Испании он уехал из Мадрида в Гранаду, где были очень сильны позиции франкистов. 18 августа 1936 года они арестовали поэта, а на следующий день расстреляли. Лорка прожил всего 38 лет.

Конечно, умудрённые сегодняшним опытом, мы можем себе представить, что было бы, если б в Испании взяли власть республиканцы, на стороне которых был Лорка и за дело которых воевали добровольцы-коминтерновцы. На юго-западе Европы образовался бы родственный сталинскому режиму анклав. И перекинься на соседние Португалию, Италию республиканский испанский огонь, Вторая Мировая началась бы раньше. Недаром Сталин так разозлился на потерпевших поражение республиканцев, что большинство из них, бежавших в СССР, были расстреляны или надолго упрятаны в лагеря Гулага.

Поэзия Лорки в Испании была запрещена, пока не умер Франко. А в мире его переводили охотно. На русском он существует в переводах Марины Цветаевой, того же Асеева, А. Гескула, Н. Трауберг, Ю. Мориц и других поэтов.

* * *

5 июня 1910 года в Нью-Йорке скончался американский писатель, мастер занимательной новеллы О. Генри.

Его настоящее имя Уильям Сидней Портер. Он перепробовал разные профессии, пока, работая кассиром и счетоводом в техасском городе Остине, не стал издавать юмористический еженедельник, почти целиком заполняя его своими шутками, зарисовками, очерками, стихами и рисунками. Похоже на то, что деньги на издание он позаимствовал в банке, потому что через год журнал закрылся, а Портер был уволен из банка и обвинён в растрате. (Хотя, объективности ради, скажу, что большинство исследователей настаивает на невиновности Портера.) Несмотря на то, что растрата была возмещена родными Портера, он вынужден был скрываться от суда, бежал в Гондурас, где решил дожидаться истечения срока давности по его делу.

Однако через год он узнал, что страдавшая туберкулёзом жена находится при смерти и возвращается на родину. Через полгода жена умерла, а он был судим и осуждён на три года тюрьмы (1898–1901).

В тюрьме Портер работал в лазарете и писал рассказы. Подыскивая себе псевдоним, он остановился на О. Генри. До сих пор исследователи спорят о том, что он означает, в честь кого он был взят. Нам же важно, что в тюрьме родился писатель О. Генри, написал рассказ «Рождественский подарок Дика-Свистуна» и поставил своё имя, направив рассказ в «Журнал Мак Клюра», где его напечатали в 1899 году.

О. Генри прожил всего 47 лет. (Он родился 11 сентября 1862 года.) Но за короткую свою жизнь написал роман «Короли и капуста» и 273 рассказа.

К этому следует добавить, что после смерти писателя на его родине в 1918 году учреждена премия О. Генри за лучший рассказ. И что этой премией в разные году были отмечены Трумен Капоте, Уильям Фолкнер, Фланери О’Коннор и другие.

Не счесть экранизаций по рассказам О. Генри. Только в США их экранизировали тридцать раз! У нас из экранизаций по рассказам этого писателя наиболее известен фильм Леонида Гайдая «Деловые люди», включивший в экранизацию три не связанные между собой новеллы О. Генри.

* * *

В своём комментарии по «Евгению Онегину» Владимир Набоков больше всего издевается над советским литературоведом Н.Л. Бродским, явно видя в нём сосредоточие всех пороков маркистско-ленинского литературоведения.

В основном Набоков, наверное, прав. И всё же хотелось вступиться за человека, написавшего ещё в 1931 году «Комментарий к роману Пушкина «Евгений Онегин» и начавший свой комментарий с важного открытия.

Может быть, Николай Леонтьевич Бродский, скончавшийся 5 июня 1951 года, больше никаких открытий нигде не сделал. Но в «Евгении Онегине» он это совершил.

Речь идёт о первых строках романа. Сперва послушаем Набокова:

«Смысл первых двух строк будет ясен, если вместо запятой разделяющий эти строки поставить двоеточие […] Первые пять строк главы Первой мучительно темны. Я утверждаю, что это было сознательно сделано нашим поэтом, чтобы начать повествование туманно, а затем постепенно освободиться от первоначальной туманности».

Что ж. Надо отдать должное художнической интуиции Набокова, почувствовавшего некий алогизм текста. Но его предложение «поставить двоеточие» не вполне соответствует пушкинским намерениям, так же, как совсем им не соответствует его утверждение о сознательной туманности повествования.

Он попросту столкнулся со старинной опечаткой, которой не было в двух отдельных изданиях Пушкиным главы первой. Первые пять строчек там напечатаны вот в каком виде:

Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог; Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог. Его пример другим наука…

Почему в прижизненных пушкинских изданиях всего романа (1833, 1837) точка с запятой после второй строчки оказалась заменённой запятой, ответить нелегко. Это могла быть ошибка корректора, не замеченная Пушкиным при чтении корректуры. Как показывал исследователь литературы Максим Шапир, такие вещи с Пушкиным случались.

Несомненно одно: знай Набоков о точке с запятой, его суждение о начале пушкинского романа могло быть иным. Ведь именно от туманности избавляла начало «Евгения Онегина» точка с запятой, означавшая законченность фразы: «Мой дядя самых честных правил, / Когда не в шутку занемог». Если же не считать эту фразу законченной, если её продолжить, следуя всем нынешним пушкинским изданиям, то тёмная туманность размышлений героя – «молодого повесы» – о своём дяде оказывается именно мучительной: «…Когда не в шутку занемог, / он уважать себя заставил / И лучше выдумать не мог. / Его пример другим наука». Кого «других» уважать себя заставил не в шутку занемогший дядя? Знакомых? Родственников? Но почему до болезни они его не уважали?

На последний вопрос мы вообще не найдём ответа в «Евгении Онегине» – верное свидетельство того, что Автор подобным вопросом не задавался.

Примем во внимание впервые установленную Н.Л. Бродским перекличку первой строчки «Евгения Онегина» со строчкой из крыловской басни «Осёл и мужик»: «Осёл был самых честных правил». Бродский установил эту перекличку давно, но для чего она понадобилась роману, ни он, ни более поздние исследователи не разъяснили. Что не удивительно: сохраняемая нынче пунктуация затуманивает и этот пушкинский замысел. Если следовать её ориентирам, то что можно сказать о переиначивании Онегиным Крылова? Что герой явно ироничен по отношению к больному родственнику, который заставил других «уважать себя» не раньше, чем «когда не в шутку занемог»? Но как совместить эту иронию с последующими мыслями Онегина о грядущем своём поведении у постели умирающего? «Низким коварством» называет подобное поведение сам герой. А такая самооценка не оставляет следов от проглянувшей было иронии и никак с ней не связана.

Между тем всё встаёт на свои места, заверши Онегин, как это было прежде, фразу: «Мой дядя самых честных правил, / Когда не в шутку занемог». Да, союз «когда» в ней употреблён не во временнóм, а в условном или изъяснительном значении, по смыслу, скорее, соответствующему союзу «если» (сравните у того же Пушкина: «Когда б не смутное влеченье / Чего-то жаждущей души, / Я здесь остался б…»). Аллюзия на крыловского Осла свидетельствует, каким было мнение Онегина о своём родственнике. Именно – было. Это подтверждает и сам Онегин, продолжая размышлять о дяде: «Он уважать себя заставил…» Заставил – кого? Онегина, разумеется, который прежде его не уважал!

Николай Львович Бродский больше ничего ценного не открыл? Но его открытие переклички Пушкина с Крыловым в первой же строчке «Евгения Онегина» из тех, которые делают очень далеко не все исследователи художественного текста. За одно это открытие Бродский, родившийся 27 ноября 1891 года, достоин, чтобы потомки вспомнили о нём с благодарностью.

* * *

5 июня 1957 года в Ялте скончался русский поэт Владимир Александрович Луговской.

Мне его ранние стихи казались подражанием Тихонову и Гумилёву. Поздние мне не нравились. Его «Середину века», получившую ленинскую премию, я не воспринимал.

Какая-то ненатуральность чудилась в его наступательной напористости стиха.

Позже от многих свидетелей я слышал одну и ту же историю о том, как повёл себя Луговской, родившийся 1 июля 1901 года, во время войны.

Он, гремевший медью в своих ранних стихах: «Такая была ночь – что ни шаг, то окоп, / Вприсядку выплясывал огонь. / Подскакивал Чонгар, и ревел Перекоп, / И рушился махновский конь. / И штабы лихорадило, и штык кровенел, / И страх человеческий смолк, / Когда за полками перекрошенных тел / Наточенный катился полк» («Перекоп»), «На сером снегу волкам приманка: / Пять офицеров, консервов банка. / «Эх, шарабан мой, американка! / А я девчонка да шарлатанка!» / Стой! / Кто идет? / Кончено. Залп!» («Песня о ветре»), он, воспевавший до войны мужество храбрых, не смог вынести даже свиста реальных пуль, когда был послан фронтовой газетой написать очерк о буднях солдат. На подступах к фронту у него начался тяжёлый приступ медвежьей болезни. Врачи, обследовавшие его, сказали, что эта трусость – патологическая: лечению не поддаётся. Луговской был отправлен, кажется, в Чистополь – к писательским жёнам и детям.

Никто из моих старших товарищей, знавших Луговского, воевавших, не опровергли эту историю. Наоборот: знающие его люди это подтверждали.