Анекдот или быль? Так или иначе, но история эта известная.
На правительственном приёме Сталин подходит к архиепископу Луке (в миру – выдающемуся хирургу):
– Говорят, что ты сделал много операций. А видел ли ты когда-нибудь человеческую душу?
– Я много раз вскрывал черепную коробку, – ответил архиепископ. – Но при этом я никогда не видел ума. А ум, как мы знаем, существует.
Архиепископ Лука (в миру – Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий) умер 11 июня 1961 года (родился 9 мая 1877-го).
Не зря после его смерти в 2000 году он прославлен Архиерейским Собором РПЦ как исповедник (святой) в сонме новомученников и исповедников российских. Жизнь архиепископа Луки и в самом деле – подвиг: светский и религиозный.
В 1919 году в Ташкентской больнице, где тогда работал Валентин Феликсович, лежал тяжелораненый казачий есаул, о котором хирург не сообщил красным властям. Но некий служитель больницы выдал Войно-Ясенецкого. Его арестовали. И, слава богу, что рассмотреть дело не успели. Хирург был освобождён благодаря крупному деятелю Туркестанской ячейки РКП(б), который знал врача прежде.
Второй арест последовал в июне 1923 году по требованию студентов Туркестанского Государственного Университета, недовольных тем, что кафедру хирургии возглавляет профессор, появляющийся в университете в облачении иерея, не скрывающий своих религиозных взглядов. Через месяц Войно-Ясенецкого отправили в Москву в ЧК, чья комиссия в ноябре 1923 года приняла решение о высылке хирурга-священника в Нарымский край.
Сперва он отбывал ссылку в Енисейске и как врач быстро обрёл популярность: к нему на приём ломились. Чтобы сбить волну популярности, его отправили в Туруханск, где местные власти предложили сделку: он отказывается от сана священника – ему существенно сократят срок ссылки. Войно-Ясенецкий сделки не принял. Он работал в местной больнице, но власти продолжали нажимать на него, требуя отказаться от благословения больных, от религиозных проповедей и всяких выступлений на религиозную тему. В ответ врач подал заявление об уходе из больницы. За него вступился отдел здравоохранения Туруханского края, которому вовсе не хотелось терять блестящего учёного. К тому времени Войно-Ясенецкий открыл новые методы применения региональной анестезии, писал книгу о гнойной хирургии, вылечил много трудно поддающихся лечению больных. В декабре 1924 года ГПУ высылает Войно-Ясенецкого за Полярный круг в глухую деревню. Однако в больнице Туруханска умер крестьянин, которого мог вылечить только хирург-священник. Население Туруханска взбунтовалось, потребовало его возращения, и власти на это пошли.
Одновременно с лечением больных он публикует статьи о новом методе перевязки артерии при удалении селезёнки, о хороших результатах раннего хирургического лечения гнойных процессов крупных суставов.
В начале января 1926 года он был освобождён и вернулся в Ташкент.
Но на свободе пробыл недолго. Его не восстановили на работу ни в больнице, ни в университете. Он занимался частной практикой. По праздничным и выходным дням служил в церкви (ещё в 1923 году он был пострижен в монахи и рукоположен в сан епископа с именем Лука). В 1928 году покончил самоубийством профессор, работавший над превращением мёртвой материи в живую, пытавшийся воскресить своего мёртвого сына. Жена покойного обратилась к епископу Луке с просьбой похоронить мужа по-христиански. Самоубийцу можно было отпеть только при условии, что он страдал психической болезнью. Епископ болезнь покойного письменно подтвердил. Против вдовы и епископа ОПГУ организовало дело о сговоре с целью умертвить профессора, стоявшего якобы на пороге выдающегося открытия, подрывающего основы мировых религий.
На этот раз епископ Лука прибыл в августе 1931 года в Северный край как зека. Он отбывал заключение в лагере под Котласом. Потом уже как ссыльный был переведён в Котлас, оттуда – в Архангельск.
Власти не оставляли своих попыток востребовать громадный хирургический опыт Войно-Ясенецкого. Его вызывают в Москву, где ГПУ предлагает ему хирургическую кафедру в обмен на отказ от сана. Профессор объявил, что сана он не снимет, но считает в нынешних условиях невозможным церковное служение.
Осенью 1934 года вышла книга Войно-Ясенецкого «Очерки гнойной хирургии», которую тот писал в тюрьмах и в ссылке. Книга обретает мировую известность. А сам профессор из Ташкента переезжает в Андижан, где руководит службой неотложной помощи. Там он заболевает тяжёлой глазной болезнью, в результате которой слепнет на один глаз.
Он излечивает от тяжёлой болезни личного секретаря Ленина – В.И. Горбунова, за что получает предложение возглавить Сталинабадский НИИ. Но отвечает на него, что согласится на это, если будет восстановлен городской храм. Получает отказ.
В июле 1937 года арестовывается в третий раз. Обвинение, которое ему предъявлено стандартно для того времени: создание «контрреволюционной церковно-монашеской организации». Некоторые епископы и иереи, проходившие по этому делу, дали признательные показания. Епископ Лука от признаний отказался, несмотря на применённый к нему метод конвейерного допроса, длившегося 13 суток без сна. Он объявил голодовку, продолжавшуюся 18 суток.
Так ничего не добившиеся от него чекисты передали его дело на особое совещание НКВД СССР, которое в феврале 1940 года приговорило его к пятилетней ссылке в Красноярский край.
С октября 1941 года он стал консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом эвакогоспиталя. Работал на износ. При этом, не отрывая от хирургической работы, ему поручили церковную – управлять Красноярской епархией с титулом архиепископа Красноярского.
Летом 1943 года впервые получил разрешение выехать в Москву для участия в Поместном Соборе, стал членом Священного Синода. Но и принял участие в сталинских выборах патриархом Сергия, которого прежде не признавал. Синод собирался раз в месяц, и архиепископ Лука отказывался посещать его из-за длительной дороги. Он просил перевода в центральную Россию. Это ему было разрешено, и он очутился в Тамбове, куда в феврале 1944 года переехал Военный госпиталь.
Под руководством архиепископа Луки за несколько месяцев в Тамбове было собрано 250 тысяч рублей на строительство танковой колонны имени Александра Невского. За помощь родине награждается медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
В феврале 1946 года профессору Войно-Ясенецкому за выдающиеся хирургические работы присуждена Сталинская премия первой степени. Из 200 тысяч рублей, полагающихся ему за премию, 130 тысяч он переводит на помощь детским домам.
Истина требует сказать, что архиепископ Лука в это время печатается в церковных изданиях со статьями, поддерживающими внешнюю политику советской власти. Он даже написал: «Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для мира. Поэтому я, как православный христианин и русский патриот, низко кланяюсь Сталину». Так что Сталинская премия была ему присуждена ещё и за лояльность к власти, в которой он видел победителя гитлеровского фашизма.
В апреле 1946 года он становится архиепископом Симферопольским и Крымским, переведён в Симферополь, где продолжил церковное служение. Был консультантом Симферопольского военного госпиталя. Работал над научными трудами. Но в 1955 году ослеп полностью. Надиктовал мемуары, которые под заглавием «Я полюбил страдание» увидели свет только в постперестроечное время в 1999 году.
* * *
Юрия Вячеславовича Сотника, родившегося 11 июня 1911 года, умершего 3 декабря 1997 года, я по праву могу назвать писателем моего детства. Его рассказ «Архимед» Вовки Грушина» о неудаче, постигшей героя, собравшего подводную лодку и собиравшегося на ней плыть, понравился мне серьёзным отношением писателя к своим персонажам, о которых он поведал с юмором. Дальше – больше: «Дрессировщики», «Гадюка», и я стал отличать манеру Сотника от других нравящихся мне писателей. Он обладал способностью писать так, что ты не только вместе с ним подтруниваешь над желанием его героев повзрослеть как можно раньше, но и вместе с ним сочувствуешь его героям, потому что ощущаешь их доброту, их честность, их умение раскаиваться в содеянном, если поступил плохо.
Сейчас, в старости, вспоминаю рассказы Юрия Сотника, и сердцу делается теплее: отличный писатель!
* * *
Я был знаком с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, умершим 11 июня 1990 года. Познакомились, когда в «Литературной газете» мы собирались печатать заметку читателя об ошибке Андроникова в его устном рассказе «Загадка Н.Ф.И.», с которым Ираклий Луарсабович великолепно выступал на телевидении. Андроников расшифровывал посвящение Лермонтова некой Н.Ф.И. как Наталье Фёдоровне Ивановой. И нашёл знакомую Лермонтова с такими именем, отчеством и фамилией. А читатель указывал, что по прежней орфографии имя Фёдор начиналось не с «ф», а с фиты. И таким образом делал изящные изыскания Андроникова лишёнными смысла.
Меня это убедило, и я, пришедший в «Литгазету» не так давно, вычитывал гранки, когда ко мне зашёл Андроников. Познакомились. Андроников показал на гранки и спросил, что я об этом думаю? Я ответил, что меня его оппонент убедил. Я посмотрел в библиотеке газеты дореволюционные издания, в частности, Тютчева. И увидел, что его имя Фёдор писалось через фиту. Украинцы, узнал я из справочников, имена, которые на русском писались через фиту, произносят с «хв»: Хвёдор. А какого-нибудь Филиппа так же, как мы, русские, через «ф». Андроников слушал со скорбно поджатыми губами.
– Я уже говорил Кривицкому (нашему куратору, заму главного редактора), – сказал он, – что кто-то очень хочет моей крови. Кому-то мешает моя популярность. И это явно идёт не сверху.
– А откуда? – спросил я, сбитый им с толку.
– Из нашей писательской среды. Боже, сколько там завистников, – Андроников схватился за голову. Лицо его сморщилось. Казалось, он вот-вот начнёт оплакивать такое положение дел в Союзе писателей.
– Но как же, – возразил я. – Ведь Фёдор до революции писался…
– И так, и так, – перебил меня Андроников. – Неужели вы думаете, что я не проверял? Я всё-таки литературовед, имею отношение к науке.
На это отвечать мне было нечего. Я был молод. Литературоведом не был. Правописанием русских имён углублённо не занимался.
– А что Кривицкий? – спросил я. – Согласился с вами?
– Да, но он просил меня убедить вас. Сказал, что не хочет скандалов на «летучке».
«Летучка» – это обсуждение вышедшего номера всем коллективом редакции. Я несколько раз выступал на ней. Но причина, по которой Евгений Алексеевич Кривицкий просил Ираклия Луарсабовича убедить меня, показалась мне смехотворной. Кривицкий не был таким церемонным. Если хотел снять материал, снимал, не считаясь с мнением сотрудников.
– Странно, – пожал я плечами. – Кривицкий волен снять любой материал, если находит, что он недостоверен.
– Пойдёмте к Кривицкому вместе, – с жаром попросил Андроников. – И вы подтвердите, что прежде могли писать и так, и так.
– Но я это слышал только от вас, – возразил я.
– И вы мне не верите? – изумлению, которое изобразил Андроников, не было предела.
Я понял, что поддаваться ему нельзя. Поддамся – и буду потом считать себя тряпкой.
– Евгений Алексеевич пошутил, – сказал я. – Если вы его убедили, материал он снимет. Независимо от того, убедили или нет вы меня.
– Хорошо, – сказал Андроников, поднимаясь. – Простите. Рад был познакомиться.
Заметку мы так и не напечатали. Кривицкий её снял. А с Андрониковым у меня установились достаточно холодные отношения: здоровались и проходили мимо, не останавливаясь.
Я об этом не жалею. Видел, с каким жаром Андроников читает с трибуны то ли писательского пленума, то ли съезда приветственное письмо в адрес ЦК КПСС. Оценил его суетливость, его нескрываемое желание быть избранным в правление писательского союза. Наблюдая за ним в кулуарах пленумов и съездов и на Пушкинских праздниках в Михайловском, куда бригада писателей ездила под его руководством, я оценил его умение оживлённо и дружески разговаривать с самыми разными по направлению писателями. Он был, так сказать, приятен и тем и этим. А мне конформисты всегда были не по душе. Такие люди вызывают во мне брезгливость. Да и жаждавшие, по словам Андроникова, его крови явно переоценили свои возможности. Он умер на 81 году – 11 июля 1990 года.
Что же до Натальи Фёдоровны Ивановой, то в нынешних изданиях Лермонтова сохраняют расшифровку Андроникова. Но лингвисты, с которыми я беседовал, уверенно говорят о его грубой ошибке.
* * *
11 июня 1970 года в Нью-Йорке скончался, пожалуй, самый известный деятель Временного правительства в России, министр-председатель Александр Фёдорович Керенский.
Его отец Фёдор Михайлович – директор Симбирской гимназии был в дружеских отношениях с директором симбирских училищ Ильёй Николаевичем Ульяновым. Несмотря на это Керенский-отец поставил единственную четвёрку в пятёрочный аттестат сыну Ильи Николаевича Владимиру Ильичу Ульянову (будущему Ленину).
Однако после смерти Ильи Николаевича Фёдор Михайлович не оставлял забот о семье покойного друга. Дал Владимиру Ульянову положительную характеристику для поступления в Казанский университет, несмотря на казнь старшего брата Владимира – террориста Александра.
Александр Фёдорович Керенский быстро завоевал известность своими адвокатскими речами. Защищал террористов, добиваясь для них смягчения наказания. Выступал в поддержку М. Бейлиса и был инициатором созыва адвокатского собрания, известного, как «дело 25 адвокатов». Власти особенно раздражённо реагировали на заявление собрания, что оно считает необходимым «высказать протест против извращения основ правосудия, проявившегося в создании процесса Бейлиса, против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы, отвергнутой всем культурным человечеством, и против возложения на суд не свойственной ему задачи пропаганды идей расовой и национальной вражды. Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира, и мы поднимаем свой голос в защиту чести и достоинства России».
Керенский, как один из организаторов был приговорён за это заявление к 8 месяцам тюрьмы, заменённым 8-ю месяцами запрета заниматься адвокатской деятельностью.
Баллотировавшийся от партии эсеров, Керенский в 1914 году был избран депутатом Государственной Думы. Но поскольку эсеры решили бойкотировать выборы, он вышел из партии и вступил в Думе во фракцию «трудовиков», которую возглавил. В Думе снискал себе популярность антиправительственными речами.
Фактически спровоцировал Февральскую революцию, призывая в думских речах к свержению самодержавия. В февральские дни выступал с яркими зажигательными речами перед восставшими солдатами. Сразу после революции оказался в двух противостоящих друг другу властных органах: во Временном правительстве (министр юстиции) и в Петроградском Совете депутатов (товарищ /заместитель/ председателя).
В марте 1917-го Керенский вступает в партию эсеров и становится лидером партии. В апреле добивается от председателя правительства князя Львова коалиционного кабинета министров, где получает портфель военного министра. Его политическая карьера достигает своего пика: Керенского воспринимают как народного вождя, напутствующего войска на победу на фронтах Первой Мировой.
Однако проваливается его первый же крупный проект: июньское наступление 1917 года. Жизнь народа в России лучше не становится, армия разваливается, несмотря на объявленные жёсткие меры по отношению к дезертирам. Популярность Керенского сдувается.
Особенно это становится очевидным, когда он переезжает для жительства в бывший царский Зимний дворец. Ходят слухи, что он спит на кровати императрицы Александры Фёдоровны. Его насмешливо называют «Александром Четвёртым».
7 июля он занимает пост министра-председателя с сохранением за собой портфеля военного и морского министра. Учитывая антивоенные настроения солдат и галопирующую инфляцию, он добивается введения смертной казни на фронте и выпускает новые денежные знаки, получившие название «керенки». Новым Верховным Главнокомандующим он назначает генерала Корнилова. Однако уже в августе Корнилов отказывается остановить войска, которые двинулись на Петроград. Невероятными усилиями сторонников Керенского войска были распропагандированы, а Корнилов был арестован. Слово «корниловец» стало означать приверженца реставрации царского режима, человека, выступающего против воли народа. Забавно, что первый декрет большевиков о власти, провозглашал об аресте Временного правительства под руководством «корниловца» Керенского!
После корниловского мятежа Керенский становится Верховным Главнокомандующим армии и меняет структуру Временного правительства на «Деловой кабинет» – Директорию, став во главе её. Распустил Государственную Думу, объявил, не дожидаясь созыва Учредительного собрания, о провозглашении России демократической республикой. Но, как он сам говорил, оказался «между молотом корниловцев и наковальней большевиков». Справиться с саботажем войск и с их переходом на сторону большевиков, обещавших народу немедленно заключить мир с Германией и призывавших солдат бросать оружие и брататься со вчерашним врагом, Керенский не смог.
Как рассказывал он сам, он уехал из Зимнего дворца в машине американского посла под американским флагом. Солдаты узнавали ему и отдавали ему, как главнокомандующему, честь.
Когда я в 1960 году впервые напечатался в «Литературной газете», мать, работавшая воспитательницей в детском саду, сказала, что мне хочет передать кое-какие книги, оставшиеся от покойного мужа, её бывшая сменщица, живущая теперь на пенсии. Я отправился к старушке, которая была со мной очень приветлива, назвала меня начинающим писателем и подарила несколько довольно ценных книг, среди которых оказалась «Гатчина» А.Ф. Керенского, вышедшая в 1922 году в издательстве «Книгопечатник». Мне было очень любопытно прочитать воспоминания Керенского о том, как не удался их с Красновым поход добровольческой армии на Петроград. Помимо ценного фактического материала, я убедился, что Керенский прекрасно владел словом. И удивился тому, что его книга была беспрепятственно издана после Октября.
Но позже, читая подобные книги, выходившие в двадцатых годах, я перестал им удивляться. Все двадцатые годы прошли в борьбе Сталина с бывшими соратниками Ленина – руководителями большевистской партии. Цензура стервенела постепенно. Ещё в 1930-м в «Истории гражданской войны» был помещён портрет Троцкого, председателя РВС и основателя Красной армии. Но позже, укрепившись, Сталин приказал арестовать издателей, изъять и запретить книги, которые они выпустили. Так что старая воспитательница детского сада с мужем хранили у себя запрещённую литературу. Снимаю шляпу перед их гражданской смелостью.
А что до Керенского, то он не дожил год до девяностолетия: родился 4 мая 1881 года.
* * *
«Волк и ягнёнок»
Мы уже указали на то, что, начиная эту басню, Крылов с самого начала противопоставляет свою басню действительной истории. Таким образом, его мораль совершенно не совпадает с той, которая намечена в первом стихе: «У сильного всегда бессильный виноват».
Мы уже цитировали Лессинга, который говорит, что при такой морали в рассказе делается ненужной самая существенная его часть, именно – обвинение волка. Опять легко увидеть, что басня протекает всё время в двух направлениях. Если бы она действительно должна была показать только то, что сильный часто притесняет бессильного, она могла бы рассказать простой случай о том, как волк растерзал ягнёнка. Очевидно, весь смысл рассказа именно в тех ложных обвинениях, которые волк выдвигает. И в самом деле, басня развивается все время в двух планах: в одном плане юридических препирательств, и в этом плане борьба всё время клонится в пользу ягнёнка. Всякое новое обвинение волка ягнёнок парализует с возрастающей силой; он как бы бьёт всякий раз ту карту, которой играет противник. И наконец, когда он доходит до высшей точки своей правоты, у волка не остаётся никаких аргументов, волк в споре побеждён до самого конца, ягнёнок торжествует.
Но параллельно с этим борьба всё время протекает в другом плане: мы помним, что волк хочет растерзать ягнёнка, мы понимаем, что эти обвинения только придирка, и та же самая игра имеет для нас и как раз обратное течение. С каждым новым доводом волк всё больше и больше наступает на ягнёнка, и каждый новый ответ ягнёнка, увеличивая его правоту, приближает его к гибели. И в кульминационный момент, когда волк окончательно остаётся без резонов, обе нити сходятся – и момент победы в одном плане означает момент поражения в другом. Опять мы видим планомерно развёрнутую систему элементов, из которых один всё время вызывает в нас чувство, совершенно противоположное тому, которое вызывает другой. Басня всё время как бы дразнит наше чувство, со всяким новым аргументом ягнёнка нам кажется, что момент его гибели оттянут, а на самом деле он приближен. Мы одновременно сознаём и то и другое, одновременно чувствуем и то и другое, и в этом противоречии чувства опять заключается весь механизм обработки басни. И когда ягнёнок окончательно опроверг аргументы волка, когда, казалось бы, он окончательно спасся от гибели, – тогда его гибель обнаруживается перед нами совершенно ясно.
Чтобы показать это, достаточно сослаться на любой из приёмов, к которым прибегает автор. Как величественно, например, звучит речь ягнёнка о волке:
Дистанция между ничтожеством ягнёнка и всемогуществом волка показана здесь с необычайной убедительностью чувства, и дальше каждый новый аргумент волка делается всё более и более гневным, ягнёнка – всё более и более достойным, – и маленькая драма, вызывая разом полярные чувства, спеша к концу и тормозя каждый свой шаг, всё время играет на этом противочувствии».
Эта маленькая главка взята мной из превосходной книги Льва Семёновича Выготского, скончавшегося 11 июня 1934 года, «Психология искусства».
Выготский прожил короткую (родился 17 ноября 1896-го), но очень насыщенную творчеством жизнь. Он принимал участие в становлении советской психологии в 20-30-х годах прошлого века. Основал традицию, которую подхватили многие его ученики и которая в его и их работах названа культурно-исторической теорией. Наконец, он автор глубоких работ по педологии и когнитивному развитию ребёнка.
Его книга «Психология искусства», не потерявшая научной ценности и сейчас, существовала прежде как его диссертация. Любопытно, что одним из приложений к ней является его диплом «Трагедия о Гамлете, принце Датском У. Шекспира», защищённый по окончанию Московского университета. Иными словами, всё это оформленный этап научного исследования, который, судя по некоторым открытым для дальнейшего изучения параграфам книги, он собирался продолжить. Но не успел. Поэтому не он, а его наследники опубликовали эту книгу. Главный вывод, который следует из неё, – ни один искусствоведческий анализ произведения не может считаться исчерпывающим и завершённым.