С Юрой Визбором я познакомился в журнале «Кругозор», где работал временно два месяца 1966 года, заменяя поэта Евгения Храмова по его просьбе: Женя ушёл в небольшой творческий отпуск. Я вёл там отдел литературы, а Юра, как это ни странно сейчас прозвучит, отдел политики. Причём у Визбора был ещё и подчинённый ему сотрудник Серёжа Есин, впоследствии ставший писателем.

На второй день моей работы в этом журнале по пропуску, выписанному музыкальным редактором Люсей Кренкель, дочерью знаменитого полярника и женой Жени Храмова, пришёл в редакцию композитор Микаэл Таривердиев с большой сумкой, в которой было столько вина и закуски, что мы пировали всё рабочее время, отвлекаясь от стола на музыкальные паузы, которые устраивал тот же Таривердиев, наигрывая на рояле недавно сочинённые им мелодии для кинофильмов «Прощай», «Любить», «Последний жулик». Как потом я понял, он отмечал в редакции выход журнала с его пластинкой, на которой были записаны песенки из этих кинофильмов.

– А вы не стесняйтесь, – сказал он мне тихо, пожимая на прощанье руку, – держитесь раскованней.

– Он не стесняется, – отозвался за меня стоявший рядом со мной Юрий Визбор. – Он новенький.

Точно! Таривердиев был, наверное, наблюдательным человеком и заметил, как напряжённо я улыбался, когда кто-то из редакции рассказывал о ком-то или о чём-то невидимом и слышал в ответ взрыв хохота. Все смеются, а я не знаю над чем. Естественно, что я чувствовал себя чужим в этой редакции.

Недолго. И в том, что чувствовал себя чужим недолго, я обязан Визбору.

Юра лучился добротой. Охотно объяснял, кто есть кто в Радиокомитете, чьим органом был «Кругозор», улыбался мне, подбадривал, с удовольствием пел песни.

Предчувствую, что по поводу этого «пел песни» ни у кого и сомнения не возникнет – чьи?

Но в том-то и дело, что свои песни Юра не пел. Мы сошлись с ним на том, что оба были страстными поклонниками Булата Окуджавы. Юра пел его песни. «Эту знаешь? – спрашивал. – А эту?»

Нас сблизило ещё и то, что оба мы были знакомы с Булатом.

Я знал, что Визбор пишет песни, слышал некоторые, но они для меня не шли ни в какое сравнение с любимыми мной песнями Окуджавы. Я и сейчас небольшой любитель авторской песни. Барды меня не захватывают. Но – таково обаяние личного знакомства – мне захотелось, чтобы Визбор спел и свои песни. Я его об этом попросил, и он немедленно откликнулся.

Не все, конечно, песни, которые он пел, но некоторые мне понравились. Например, «Спокойно, дружище». О чём я ему и сказал. Он обрадовался.

Через несколько лет, когда я работал в «Литературной газете» я позвонил ему, уже известному киноактёру, и позвал на так называемый «вторник «ЛГ». Программу этого культурного мероприятия составлял я, как член месткома, курирующий «вторник» и за него отвечающий.

Юра приехал.

Его песни встретили очень хорошо. Но для чего-то он запел песни Окуджавы, которые и вовсе привели в восторг литгазетовскую публику. Зал аплодировал бешено. Посыпались заказы, на которые Визбор охотно откликался. Мне было неловко. Но Юра, прощаясь, сказал:

– Спасибо, дорогой! Я ведь и сам получил наслаждение. Люблю Булата!

И сейчас, когда это пишу, в моих ушах отдаётся это мягкое визборовское: «Люблю Булата!»

Я полюбил этого обаятельного человека, Юрия Иосифовича Визбора, родившегося 20 июня 1932 года и прожившего на свете 52 года: умер 17 сентября 1984-го. И Булат Окуджава его любил. В этом я убедился после смерти Визбора, когда Булат вдруг пропел его песню и сказал: «Чудесный человек. Мне хорошо было с ним!»

* * *

Неотправленное письмо хирургу Уважаемый доктор! Вы ещё не знаете, что будете делать мне операцию. А мне уже сообщили, что в мозгу у меня находится опухоль размером с куриное яйцо, — (интересно, кто ж это вывел курицу, несущую такие яйца?!..) В школе по анатомии у меня были плохие отметки. Но сегодня мягкое слово «опухоль» карябает меня и пугает, — (тем более что она почему-то растёт вопреки моему желанию)… Нет, я верю, конечно, рассказам врачей, что «операция пройдёт как надо», верю, что она «не слишком сложна» и «почти совсем не опасна», но всё-таки, всё-таки, доктор, я надеюсь, что в школе у Вас, с анатомией было нормально, и что руки у Вас не дрожат, а сердце бьётся размеренно… Ваша профессия очень наглядна, доктор, слишком наглядна. Но ведь и мы – сочиняющие стихи — тоже пытаемся оперировать опухоли, вечные опухоли бесчестья и злобы, зависти и бездумья! Мы оперируем словами. А слова – (Вы ж понимаете, доктор!) — не чета Вашим свёрлам, фрезам и пилам (или что там ещё у Вас есть?!). Слова отскакивают от людских черепов, будто градины от железных крыш… Ну, а если операция закончится неудачей (конечно, так у Вас не бывает, но вдруг…) Так вот: если операция окончится неудачей, Вам будет наверняка обидно. А я про всё мгновенно забуду. Мне будет никак. Навсегда никак… …Однако не слишком печальтесь, доктор. Не надо. Вы ведь не виноваты. Давайте вместе с Вами считать, что во всём виновата странная курица, которую кто-то когда-то вывел лишь для того, чтоб она в человечий мозг несла эти яйца-опухоли.

Пронзительные строки, правда?

Их написал Роберт Рождественский, у которого действительно нашли опухоль в мозгу и которого удачно прооперировали во Франции. Так что он после операции смог прожить ещё целых четыре года…

Роберт Иванович Рождественский родился 20 июня 1932 года. Вместе с Евтушенко и Вознесенским считался лидером поколения поэтов-шестидесятников. Но в отличие от остальных почти не подвергался официозной критике.

Причина лежит на поверхности: Рождественский просто не писал оппозиционных стихов. Его стихи были пронизаны романтическим пафосом человека, искренне поверившего в хрущёвскую оттепель, убеждённого, что сталинизм был извращением коммунистического учения, а не его сущностью.

Этот романтический пафос привлёк к стихам Рождественского много композиторов, написавших мелодии к ним. Его песни распевали известные и любимые многими певцы: Майя Кристалинская, Эдита Пьеха, Юрий Гуляев, Андрей Миронов, Владимир Трошин, Муслим Магомаев, София Ротару, Марк Бернес, Людмила Гурченко – всех перечислить нет никакой возможности.

На стихи поэмы Рождественского «Реквием» композитор Д. Кабалевский написал музыкальное произведение.

Такое внимание к поэзии Роберта Рождественского говорит ещё и том, что все, сочинявшие на его стихи, были убеждены в том, что к этой поэзии власть относится весьма благосклонно. И не ошибались. Смещение Хрущёва на пафос поэзии Рождественского не повлияло. У меня лично сложилось впечатление, что он продолжает писать по инерции. Что его стихи заражены той болезнью, которую великолепно охарактеризовал Наум Коржавин, назвав её «инерцией стиля».

Власти весьма благосклонно отнеслись к поэту. Премия Ленинского Комсомола, Государственная премия СССР. Наконец – вершина карьеры Роберта Рождественского, которую обрисовал очередной съезд Союза писателей СССР.

В это время «Литературная газета» печатает рецензию на новую книгу Рождественского. Её написал Иосиф Львович Гринберг. Говорят, что во времена борьбы с космополитизмом он из чувства самосохранения и с перепугу показывал безродным космополитам свои ядовитые зубы. Но когда я познакомился с ним, у меня сложилось впечатление, что если и были когда-нибудь у Гринберга такие зубы, то они давно стёрлись. Критиковать Гринберг не любил. В лучшем случае мог пожурить автора не понравившейся ему книги.

Вот и Рождественского он журил. Признавал громадные заслуги этого поэта. И сетовал на то, что тот порой повторяется, останавливается на достигнутом, не продвигается вперёд к ещё большим свершениям.

Словом, обыкновенная бодяга человека, который хочет одновременно и властям угодить, и сохранить собственное достоинство. До сих пор Рождественского обычно ставили рядом с Евтушенко и Вознесенским, а это значило, что власти считают его нужным им поэтом, но доверяют ему не во всём. Что ж, Гринберг ведь его не хвалит безоговорочно, он его журит за что-то. А с другой стороны, и похваливает, показывая, что ничего не имеет против этой триады Рождественский-Евтушенко-Вознесенский.

Но, напечатав рецензию, мы совершенно упустили из виду, что Роберт Рождественский на недавно закончившемся съезде союза писателей избран одним из его секретарей! Точнее, зам главного редактора Кривицкий, курировавший литературу в газете, не придал этому факту должного значения. Секретарей избирали штук по сорок, по пятьдесят. Среди них были и первостепенные, и рабочие, и рядовые, к каковым Кривицкий не без основания отнёс Рождественского. Не считать же, в самом деле, что все они одинаково уравнены в праве на индульгенцию от любой критики? Хорошо зная, как невероятно труслив был Евгений Алексеевич, я убеждён, что он так для себя и решил. Иначе он не напечатал бы рецензии Гринберга ни под каким видом!

– А ведь работал в ЦК, – пожимал плечами по этому поводу другой зам главного редактора Артур Сергеевич Тертерян. – Остались, наверное, приятели. Так сними трубку и позвони. Узнай, чья это инициатива – сделать Рождественского секретарём. Писатели выбрали? Это только наш местком можно выбирать. А уже партбюро нельзя. Нужно согласовывать кандидатуры с райкомом. И Евгений Алексеевич знает это не хуже меня.

По моим наблюдениям, Кривицкий обычно не доверял самому себе. И вот, пожалуй, единственный случай на моей памяти, когда он себе доверился. Оказалось, напрасно! Два звонка – из ЦК и от Воронкова, всесильного оргсекретаря союза писателей, заставили его заметаться в поисках достойного автора, который ответил бы Гринбергу. Людмила Михайловна Вартенесян, его секретарь, беспрерывно соединяла его с поэтами, критиками, те брались было писать, но не обещали, что поспеют к тому сроку, который назначал Кривицкий. Статья должна была идти в номер, а до его выхода оставалось совсем немного времени.

И тогда я отправился к Лидии Николаевне Фоменко, члену редколлегии «Литературной России», чей кабинет был как раз напротив нашей редакции.

Лидию Николаевну вполне можно было назвать Гринбергом в юбке – настолько они были похожи по своему подходу к литературе да и по бесцветной манере излагать собственные мысли.

– Ай-яй-яй! – говорила Фоменко, листая принесённую мною книгу Рождественского. – Как же это Иосиф Львович дал такого маху? Ведь хорошие, даже отличные стихи!

Что она в курсе звонков властей предержащих, я не сомневался. Слухи об этом распространяются мгновенно, а мы ведь к тому же сидим в одном здании.

– А вас не смущает, – спрашивает Фоменко, – что о стихах я пишу очень редко?

– Не смущает, – говорю. И привираю: – Нам потому и посоветовали обратиться именно к вам, что знают, как быстро вы работаете. А статья нужна послезавтра.

– Посоветовали? – Фоменко не может скрыть удовольствия от такого известия. – И правильно сделали. Роберт – мой любимый поэт, и статью я вам отдам завтра.

Но на публикации статьи Фоменко история с извинениями перед Рождественским не закончилась. Кривицкий ведь со своей стороны тоже заказал статьи. И они стали поступать в редакцию. Пришлось их печатать ещё в одном номере.

– Перебор! – сказал я ведущему этот номер Тертеряну.

– Ну, дорогой Гена, – заулыбался Артур Сергеевич, – как известно, хорошего много не бывает! Вам – перебор, а Роберту Ивановичу приятно. Стишки-то, между нами говоря… – он пожевал губами.

– Обычные для Рождественского стихи, – сказал я. – Не хуже и не лучше остальных.

– Да, морковный кофе, – процитировал Тертерян Маяковского. – Но видите, не было счастья, так несчастье помогло. На что мог рассчитывать секретарь союза писателей Роберт Иванович с этой своей книжонкой? В лучшем случае на одну хвалебную рецензию.

К чести Рождественского следует сказать, что перестройка как бы вывела его из летаргической спячки. Он преодолел инерцию стиля. Поздние стихи Роберта Рождественского написаны человеком, как говорил Пушкин, с душою и талантом. Но жизнь после перестройки отпустила ему совсем немного времени. Как я уже написал в начале, после операции раковой опухоли в мозгу в 1990 году Роберт Иванович Рождественский прожил всего четыре года: скончался 19 августа 1994-го…