Анна Ахматова – поэт-легенда, Анна Андреевна Ахматова родилась 23 июня 1889 года. Её биография слишком известна, чтобы её напоминать.
Поэтому вместо биографии поделюсь небольшим воспоминанием о том, как мы с Михаилом Рощиным, с которым составляли отдел литературы в журнале «РТ-программы» (он – зав, я – обозреватель), сумели напечатать стихотворение Ахматовой «Перевод с армянского».
Борис Ильич Войтехов – главный редактор журнала – отсидел при Сталине десять лет в лагере, вернулся ненавистником не только Сталина, но всего советского режима. Шла вторая половина 1966 года. Во все органы печати было разослано решение секретариата ЦК КПСС о праздновании пятидесятилетия Октября. «Да, – подтверждал Войтехов, – мы с вами его отпразднуем достойно!» «То есть так, как он того стоит», – уточнял Борис Ильич и мстительно, как нам с Мишей казалось, улыбался. До этого цековского решения Войтехов, ознакомившись с материалом нашего отдела, говорил: «А вы можете гарантировать, что после публикации, – он стучал ладонью по материалу, – о нас будут говорить все. Все!» «Да, – подтверждал кто-нибудь из нас. И, зная Войтехова, добавлял: – Если, конечно, это пропустит цензура». «Ну, это уже моя задача», – вскидывался главный редактор. Однако в сражении с цензором он побеждал далеко не всегда. Мы были журналом Радиокомитета. А там цензоры чуяли крамолу, как хорошо натасканные гончие. Но поражений Войтехов не признавал. Он всё время бил в одну точку и – надо отдать ему должное – нередко пробивал материалы, от которых у знающих конъюнктуру людей круглились глаза: «Как вам это удалось!»
Сам Борис Ильич материалы, заявленные отделами в номер, читать не любил. Говорили, что отвык от чтения в лагере. Но слушателем был прекрасным. Различал на слух порой даже не очень приметную фальшь.
Словом, когда Рощин, прежде работавший в «Новом мире» Твардовского, принёс оттуда от секретаря редакции Натальи Бианки стихотворение Ахматовой, мы договорились, как будем обрабатывать Войтехова.
Кто такая Ахматова, ему объяснять было не надо: он помнил и постановление ЦК о ленинградских журналах «Звезда» и «Ленинград», и доклад Жданова на ту же тему. Знал, что особенно хамски Жданов обрушился на Ахматову и Зощенко. Зощенко был его любимым писателем, и мы звонили вдове Зощенко Вере Владимировне в Ленинград, предлагая напечатать у нас что-нибудь из зощенковского архива. Но Вера Владимировна сказала, что есть некоторые вещи, которые давно не перепечатывались, – газетные фельетоны. Однако на её взгляд, они не дают настоящего представления о даровании её покойного мужа. Осталась только большая вещь – «Перед восходом солнца», но давать из неё куски она не будет. А целиком нам её не напечатать.
Войтехов, узнав об этом, был очень недоволен. «Действительно большая вещь?» – спрашивал он. «Ну, не меньше двадцати листов», – отвечали мы. «Да, – задумчиво говорил Войтехов, – растянули бы на год, печатая из номера в номер». «Нет, не потянем!» – честно признавался он.
Итак, планёрка. У Рощина в руках стихотворение Ахматовой». «Ахматова? – переспрашивает Войтехов. – Неопубликованное? Откуда?» «Из «Нового мира», – отвечает Рощин. И добавляет: – Они напечатать не смогли!» О, как страстно заглатывает Борис Ильич нашу приманку: «Не смогли? А мы сможем! Читайте». И Миша читает:
Войтехов вскочил на ноги.
– Гениально! – сказал он. – Это как раз то, что нам надо. Мы это непременно напечатаем. И не в этом номере (речь шла о том, который должен выйти через две недели), а в самом ближайшем. Остановите печать, – сказал он работникам секретариата. – Снимите любой небольшой материал и поставьте это стихотворение. В преддверии великого праздника мы печатаем великое стихотворение!
Нельзя сказать, что Илья Суслов, зам ответственного секретаря, был обрадован таким поворотом дела. «Опять ломаем номер! – говорил он нам. – Опять выходим из графика! Ох, и доиграется он!»
«Он» – это Войтехов. В конце концов, он действительно доигрался. Его сняли, а редакцию разогнали. Но в случае со стихотворением Ахматовой он выиграл. Цензор, к моему удивлению, пропустил стихотворение. Впрочем, это позже появилась инструкция цензуре обращать внимание на так называемые «неуправляемые ассоциации» и не пропускать материалы с ними. Так в «Новом мире» Твардовского не пропустили статью о Гитлере, мотивировав «неуправляемыми ассоциациями» в ней: дескать, автор пишет о Гитлера, а читатель решит, что о Сталине. Вот и Анна Андреевна пишет о некой армянке, чей сын «съеден» по приказу турецкого властителя, а имеет в виду своего арестованного сына. Но пойди – докажи, что это так!
Когда я читал это стихотворение у нас в журнале, мне казалось, что на меня смотрит и улыбается автор, умерший совсем недавно, – 5 марта 1966 года.
* * *
Не знаю, забыт или нет сейчас смоленский поэт Николай Иванович Рыленков, скончавшийся 23 июня 1969 года (родился 15 февраля 1909-го). Я не о читателях говорю. Наверняка большинство из них о нём даже не слышало. Я о поэтах. Не приходилось читать, чтобы кто-нибудь из современных стихотворцев назвал Рыленкова своим учителем.
Сам Рыленков однажды написал:
Ну, не знаю, нашли ли ему критики достойное место, но впечатление такое, что он с него действительно сбежал и куда-то затерялся.
Потому что было время, когда имя Рыленкова что-то говорило и читателю. Ведущим поэтом он никогда не считался, но относились к нему уважительно. Писал он чисто, грамотно. Надеюсь, что вы в этом убедились, читая приведённое мной стихотворение.
Вот ещё одно:
Не знаю, в кого удался Рыленков характером, но вряд ли удался в предков, в свой, как он пишет, «не гулящий народ».
Во всяком случае, мне так не показалось.
В апреле 1968 года я поехал в гостиницу «Россия», где остановился Николай Рыленков. Дело шло о какой-то его статье: что-то в ней не удовлетворило начальство «Литгазеты», и я её сильно переписал. Теперь требовалось согласие автора, который выразил желание прочитать гранки, но сказал, что слегка простужен, приехать не может и лучше, если я приеду к нему с лекарством.
– С каким лекарством? – не понял я.
Рыленков хмыкнул:
– Плачу я. Просто не хочется переплачивать: в ресторане оно стоит дороже.
Я понял.
Явился к нему с двумя бутылками водки. Но на стол поставил только одну: поэт явно уже был разогрет.
Гранки Рыленков подписал, не читая, попытался вручить мне деньги за водку, я их брать отказывался.
– Ну, тогда, – сказал поэт, – купите на эти деньги закуски в буфете на этаже. Посмотрите, что там есть. Бутерброды с колбаской, может, салатик, селёдочка. Для вас это не слишком обременительно?
Для меня это было не обременительно. По пути к Рыленкову я заметил буфет в коридоре и понимал, что он недалеко. Он оказался ещё и совершенно пустым – ни одного человека. Буфетчица помогла мне установить тарелки на поднос, и я отправился назад. Балансируя подносом, я открыл дверь номера, поставил тарелки на журнальный столик и получил весьма церемонное приглашение поэта разделить с ним трапезу.
– И я почитаю вам стихи, – сказал он.
Это обещание меня не обрадовало. Но Рыленков отнёсся к нему со всей серьёзностью. Не успели мы выпить по первому полстакана, как поэт, прожевав взятый с бутерброда кусок колбасы, сказал: «Ну, начинаю!» И поднял с дивана лежащие на нём листки бумаги.
По правде сказать, я вообще не люблю слушать стихи. Из-за слабого слуха я доверяю больше своим глазам, а не ушам. А если стихи мне не нравятся, я вообще их слушаю вполуха, не слишком вникая в смысл.
Рыленков читал, а я думал о своём. Точнее, о нём, о Рыленкове. Сказывался полстакана водки, которую я успел закусить небольшим ломтиком селёдки. Обычно чем больше я выпиваю, тем глубже проникаюсь симпатией к собутыльникам. Жалко мне стало немолодого поэта. «Сколько стихов написал, – думал я. – А останется от них для потомства хотя бы строчка?»
Мерное, ритмичное чтение внезапно оборвалось.
– Как? – спросил Рыленков.
– Здорово! – соврал я.
– Звукопись на «д» и на «т» – это же движение и в то же время отстаивание своей правоты. Оценили?
Конечно, нет. Я никакой звукописи не уловил.
– Ещё бы! – сказал я поэту.
Разливая водку, он, улыбаясь, сообщил: «Да! Мне многие так и говорили: «Коля! Твардовский от зависти руки себе изгрызёт! Ты здесь стоишь вровень с Исаковским!».
– А можно посмотреть глазами? – спросил я, заедая водку бутербродом.
– Конечно, – великодушно разрешил Рыленков, явно истолковав мою просьбу как лишнее свидетельство восхищения.
Как я и думал, рыленковские знакомые привирали: стихи не дотягивали до Исаковского, не то что до Твардовского. Грамотные, старательные без какого-либо отпечатка личности автора.
– Ну как? – спросил меня Рыленков. И снова налил.
– Да! – изобразил восторг я и вспомнил рыленковских знакомых.
Не успели мы закусить очередную порцию, как в дверь постучали.
– Это Женя, – сказал, поднимаясь со стула Рыленков, – входи, дорогой!
В комнате появился литературный критик, заместитель главного редактора журнала «Вопросы литературы» Евгений Иванович Осетров. Рыленков с ним крепко расцеловался.
– Знакомься, – сказал он ему.
– Кто же не знает Красухина? – заулыбался Осетров, пожимая мне руку. – Что-нибудь печатаешь в «Литгазете»? – спросил он хозяина.
– Не что-нибудь, а статью на три четверти полосы, – сообщил я.
– Рано обмываете, – сказал Осетров. – Статья ещё выйти должна.
– Да мы не по этому поводу, – Рыленков лучился довольством. – Мы со знакомством. Хорошая у нас с тобой, Женя, растёт смена. Любящая поэзию. Понимающая стихи. Надо бы нам всем сейчас закрепить наше дружество, – он посмотрел на пустую бутылку, а потом на меня. – Вас не затруднит спуститься в ресторан и…
– Затруднит, – сказал я и достал из портфеля бутылку.
– За что я люблю русского человека, – вскричал Рыленков, – так это за его смекалку! Возьми, Женя, стакан в ванной, на полке.
– Вот и мой молодой друг, – сказал Рыленков Осетрову во время этой нашей попойки, – тоже считает, что Твардовский от таких стихов, – он потряс своей рукописью, – изгрызёт себе руки от зависти. Это на уровне Исаковского.
– Дай-то бог, – забрал у него рукопись Осетров и углубился в чтение. – Да, – сказал он, закончив читать, – ты, Коля превзошёл сам себя!
Я подумал о рыленковских знакомых, но Осетров клонил к другому.
– Вы правы, Геннадий, – сказал он мне, – Твардовскому таких стихов сейчас не написать. Исаковский мог бы. А почему? Потому что он душою со своим народом. Вот и Коля душою со своим русским народом.
– А Твардовский? – удивился я.
– Был, – твёрдо сказал Осетров. – И когда был, какие вещи писал! «Василий Тёркин», «Страна Муравия».
– Ну, «Муравия»… – неопределённо протянул Рыленков.
– Очень сильная, Коля, вещь, – убеждённо ответил Осетров, – выражающая душу русского крестьянина. А что сейчас?
– А сейчас, – сказал я, – «Из лирики этих лет». Великая книга.
– Великая? – вскричал Осетров. – На уровне «Василия Тёркина»?
– По художественной силе – на уровне, – ответил я. – Помните «Памяти матери»? А «Перевозчик-водогребщик»?
– Неплохие стихи, – согласился Осетров. – Но на них лежит отсвет нынешнего окружения Твардовского.
– Сионистского, – уточнил Рыленков.
– Да, – согласился Осетров. – Не поддайся Твардовский этим своим сионистам в «Новом мире», ему бы и сейчас как поэту цены не было.
– Почему именно сионистам? – удивился я. – Кто именно в «Новом мире» сионисты?
– Вот так вопрос! – Осетров изумлённо развёл руками. – Да вы откройте справочник Союза писателей и проверьте имена-отчества авторов, допустим, критического раздела журнала Твардовского. Там давно уже сформировалось сионистское лобби.
– Крепкое, – подтвердил Рыленков, – сплочённое, продвигающее друг дружку!
– Причём тут имена-отчества? – спросил я. – Какое это имеет отношение к сионистам?
– Самое прямое, – сказал Осетров. – Вот меня, например, зовут Евгений Иванович, его, – он показал на Рыленкова, – Николай Иванович, вас – Геннадий… – он вопросительно посмотрел на меня.
– Не Иванович, – разочаровал было я его, – Григорьевич.
– Нет вопросов, – резюмировал Осетров. – Нормальное русское отчество. Не Наумович и не Абрамович.
– Так вы про сионистов говорите или про евреев?
– А это, как правило, одно и то же. Кстати, вы недавно в «Литгазете». Заметили, наверно, сколько там сионистов? Неудивительно, если во главе стоит Александр Борисович Чаковский. А он…
– Он не сионист, – сказал я, – он еврей.
– Нам, русским людям, которым дорога наша национальная литература, – начал Осетров, – нужно быть особенно бдительными, находясь в таких коллективах. Очень хорошо, что вы пришли в «Литературную газету». Сможете присоединиться к тем, кто противостоит там сионистскому напору.
– Не смогу, – ответил я. – Если сионисты – это попросту евреи, то не смогу. Потому что и сам имею какое-то отношение к этой нации.
Я не помню, как мы расстались. Немой сцены не было.
* * *
Вот, на мой взгляд, кому не повезло, так это Александру Христофоровичу Бенкендорфу, родившемуся 23 июня 1782 году.
Ну, погибни он на фронтах войны с Наполеоном, и вошёл бы в историю как выдающийся военачальник, герой войны, военный комендант Москвы после ухода из неё Наполеона, блистательный генерал, взявший при преследовании наполеоновских войск в плен трёх генералов и более 6000 нижних чинов. Наконец, как прекрасный военный стратег, сумевший в 1813-м одержать немало побед над наполеоновскими войсками в Пруссии, очистить от них Голландию, взять бельгийские города, а в 1814-м – командовать всей конницей у генерала Воронцова, участвовать в победном для объединённой прусско-русской армии сражении под Краоном, во многом предопределившем исход войны.
А умри Бенкендорф в год смерти императора Александра, и он остался бы в благодарной памяти соотечественников тем смельчаком, который во время петербургского наводнения 1824 года спрыгнул с балкона, на каком стоял рядом с императором, доплыл до лодки и весь день спасал народ вместе с военным губернатором Петербурга М.А. Милорадовичем.
Но, увы. История, как известно, сослагательного наклонения не знает. После восстания декабристов новый император России Николай I 25 июня 1826 года назначает Бенкендорфа шефом жандармов, а через восемь дней ещё и главным начальником III отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярией и начальником Главной Его Императорского величества квартирой.
И – всё. И репутация Бенкендорфа у современников и потомков оказалась безнадёжно загубленной.
И вышло, что война 1828–1829 гг. с турками, где Бенкендорф сопровождал государя, отличился в сражениях, был за это произведён в генералы от кавалерии, не добавила положительных красок репутации генерала. В 1832 году он будет возведён в графское достоинство, но все обратят внимание не на его военные заслуги, а на то, какой пост он занимал. Получалось, что в графское достоинство был возведён главный жандарм России.
Об их отношениях с Пушкиным хорошо известно. Царь назначил Бенкендорфа быть своим посредником между собой и поэтом, и Бенкендорф осуществлял эту роль весьма ревностно. Известно, как возмутился Пушкин, узнав, что его личная переписка перлюстрируется тайной полицией. «Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство á la letre (буквально – фр.)», – писал он жене. Знаем, как строго взыскивал с поэта Бенкендорф за любую оплошность, любое нарушение императорской воли.
Современники ещё могли уважать графа Бенкендорфа за то, что назначенный в 1840 году присутствовать на заседаниях комитетов о дворовых людях и по преобразованию еврейского быта, он, в отличие от многих, благожелательно относился к евреям и способствовал улучшению их быта.
Но в памяти потомков он остался императорским цербером – сторожевым псом империи Николая Первого. Умер Бенкендорф 23 сентября 1844 года.
* * *
Галина Николаевна Демыкина выступила в печати сравнительно поздно. В 35 лет её стихотворную подборку напечатал журнал «Новый мир». Было это в 1960 году. С тех пор Галина Демыкина работала в литературе весьма активно. За 30 лет выпустила 40 книг.
Это были не только стихотворные сборники. Демыкина писала лирическую прозу, встав вровень с такими писательницами, как Алла Белякова и Руфь Зернова. Писала детские книжки и повести для юношества. Писала для взрослых, не утративших чудесного дара – воспринимать жизнь в её полноте и правоте.
Скончалась Галина Николаевна 23 июня 1990 года (родилась 4 февраля 1925-го).
Осталось в памяти вот это её стихотворение:
* * *
С братьями Киреевскими – Иваном Васильевичем и Петром Васильевичем – Пушкин познакомился в доме их матери А.П. Елагиной.
Особенно сблизился поэт с Иваном Киреевским. Писал ему в 1832 году после выхода первого номера журнала Киреевского «Европеец»: «Дай бог многие лета Вашему журналу!»
Увы, многие лета Бог журналу не дал. Киреевский выпустил всего один номер. Цензура усмотрела в помещённой в журнале статье самого Киреевского «Девятнадцатый век» «отголоски июльских дней» – то есть проповедь автором идей Июльской революции 1830 года во Франции. А царь и вовсе нашёл в статье скрытое требование конституции для России. Журнал был запрещён и закрыт. Не помогло Киреевскому и заступничество Жуковского, который отправил два письма Николаю I и Бенкендорфу. Бенкендорфу он, в частности, писал: «Литература есть одна из главных необходимостей народа, есть одно из сильнейших средств в руках правительства действовать на умы и их образование. Правительство должно давать литературе жизнь и быть ей другом […] а не утеснять подозрительностью враждебною». Но жандармский цербер, как и царь, смотрел на роль литературы в обществе иначе, чем Жуковский.
Неблагонадёжным Ивана Киреевского считали долго. В сороковых годах он пытался и не смог получить философскую кафедру в Московском университете.
В 1852 году он принял участие в славянофильском издании журнала «Московский сборник». Там Киреевский, разделявший славянофильские взгляды, напечатал статью «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению в России». Снова статья раздражила Николая, который из-за её публикации закрыл журнал.
О раннем славянофильстве хорошо написал Герцен в своей книге «Былое и думы». Он показал, что это были оппозиционные режиму сподвижники России, не имеющие ничего общего с поздним сервильным славянофильством.
Иван Киреевский близко сошёлся со старцами Оптиной пустыни, работал над изданием сочинений Отцов Церкви.
Но его философские работы увидели свет только после его смерти. Иван Васильевич умер от холеры 23 июня 1856 года (родился 3 апреля 1806-го). Похоронили его в Оптиной пустыни. А через несколько месяцев в журнале «Русская беседа» была напечатана его статья «О возможности и необходимости новых начал в философии».
В том же году был издан двухтомник трудов И. Киреевского.
Очень возможно, что изданию Ивана Киреевского поспособствовала смерть Николая Первого в 1855 году.