Высказанная в конце предыдущей главы точка зрения, согласно которой социальная демократия представляет собой важнейший источник альтернатив в рамках капиталистического общества, вызывает ощущение déjà vu. На ум сразу же приходят аналогии с начальным этапом рабочего движения. Одновременно она бросала вызов влачившейся по «старым рельсам» форме капитализма, неизменность которой была обусловлена огромной мощью обслуживаемых ею интересов. За прошедшее с тех пор время многое изменилось. В первые десятилетия деятельности движения основные усилия социал-демократов (или социалистов, как их еще называли) были направлены на разрушение капиталистической системы и ее замену различными формами государственного контроля, которые в конечном счете уступили место различным расплывчато определяемым формам общественного хозяйственного управления. В наши дни у этой программы действий почти не осталось сторонников, так как рынок убедительно продемонстрировал свои способности удовлетворять многие (но не все) потребности населения, в то время как государственный контроль в рамках государственного социализма показал свою самую темную сторону. Все остальные альтернативы, как и всегда, выглядят предельно туманными. В главе I упоминалось, что с течением времени социал-демократия превратилась в подход, предусматривающий использование капитализма и рынка посредством применения таких инструментов, как регулирование, налогообложение, предоставление общественных (государственных) услуг, представительство интересов относительно беспомощных людей и сильное представительство наемных работников при посредничестве профессиональных союзов. Тем самым капитализм был поставлен на службу более широким человеческим целям, чем те, которых позволял достичь рынок сам по себе. В наши дни социал-демократия провозглашает себя серьезной инновационной силой, от которой по-прежнему зависит представление альтернатив в рамках рыночной экономики. Но эти альтернативы подвергаются опасности маргинализации, так как на них надвигается «локомотив» неолиберализма, раздавливающий все, что попадается на его давно проложенном рельсовом пути.

Размышляя о более чем столетней истории европейской социал-демократии, мы приходим к выводу, что ее триумфальные победы были одержаны тогда, когда она обеспечивала политический и экономический плюрализм, а также более широкую, чем когда-либо предлагавшаяся капиталистическими обществами, инклюзивность, способность включать в свои ряды почти всех и все. Поэтому в качестве ее «пробирного клейма» должен рассматриваться не государственный контроль, а либеральные достижения. Данная перспектива становится базисом оптимистичных оценок будущего социал-демократии при условии, что мы сможем противостоять враждебным элементам текущей и будущей общественной внешней среды, которые мы обсуждали в предыдущих главах этой книги.

Несмотря на программные недостатки, старые социалистические левые лучше многих современных социал-демократов понимали природу власти в капиталистических обществах. Они хорошо видели, что проблема неравенства была вопросом не просто различий в доходах, но соотношения сил, вопросом власти. Этому способствовало то, что, как марксисты, они верили в конечную трансценденцию, выход за пределы капитализма. Полагая революцию неизбежной, они не оставляли без внимания ни одной язвы капиталистического общества и не желали подчиняться правилам нормальной политической борьбы. В отличие от них эсдеки хорошо понимали нереалистичность марксистских оценок будущего, но верили в возможность решения проблем посредством парламентской политической деятельности, воспринимая капитализм как уже прирученного и одомашненного «зверя». Данная позиция, так же как марксистские мечтания, была попыткой ухода от реализма.

Что если у нас нет возможности уйти от действительности ни первым, ни вторым способом? Что если власть капиталистов является основным препятствием на пути создания более справедливого общества, но ни она, ни неравенство не могут быть устранены, а рыночная экономика, основывающаяся на частной собственности, предлагает гораздо более захватывающие перспективы, чем народное хозяйство, основывающееся на «общественной» собственности, которая в конечном итоге всегда сводится к государственному контролю? Сосредоточение всей власти в руках государства, пусть даже от имени народа, в действительности означает ее концентрацию в руках небольшой властной элиты, которая будет использовать имеющиеся полномочия в собственных интересах (в частности, для подавления оппозиции). Людям, жаждущим власти, присуще своекорыстие, и чем шире круг полномочий, тем более опасными становятся властолюбцы. В соответствии со знаменитым изречением лорда Джона Дальберга-Актона: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Социал-демократия, как политическое движение людей, в большинстве своем не обладающих реальной властью, не имеет права забывать об этой важнейшей либеральной максиме – если только ей не придется спасаться от себя самой.

Социал-демократия действительно превосходит либерализм, но не так, как представлялось социалистическим мыслителям. Фундаментальное значение различия между политическими правыми и левыми силами состоит в проведении границы между теми, кто обладает общепризнанной властью (правые), и теми, над кем они господствуют (левые). Если силы, над которыми доминировали, превращаются в господствующие, то бывшие левые становятся правыми, и наоборот. В этом и состояла обычная история переходов власти между соперничающими друг с другом кликами, во многих случаях с применением насилия, характерная практически для всех предшествовавших демократии обществ. Если данная точка зрения и является упрощением, то в самой незначительной степени. Во многих случаях существуют группы, не входящие в состав признанных властей, но свято верящие в них и в представляемый ими строгий порядок. Поэтому их представители выражают желание, чтобы власти заходили в своих действиях еще более вправо, чем они считают удобным для себя. Важным историческим примером в данном случае является прокоролевское движение во Франции в период реставрации Бурбонов, члены которого были большими роялистами, чем сам король. В наши дни на дальнем правом фланге находятся популисты, придерживающиеся расистских воззрений. Эти политические аутсайдеры неустанно призывают существующую власть к жесткому применению имеющихся у нее полномочий.

Карл Маркс был убежден в том, что поскольку к левым силам относится рабочий класс, то цикл изменения положения правых и левых неизбежно завершится, так как рабочие являются последним угнетенным классом, представляющим большинство народа. Его приход к власти означал бы полное исчезновение властных отношений. Но масса как таковая не способна прийти к власти. Она лишь выдвигает своих представителей, обещающих править по ее поручению, но неизбежно (по крайней мере, отчасти) следующих собственной властной программе. Трудящиеся же массы остаются там, где они всегда находились. Более высокая вероятность приобрести определенное политическое влияние появляется у рабочих тогда, когда у них имеется возможность выбора между конкурирующими элитами, и там, где общество предоставляет трудящимся множество различных институтов. И наоборот, эта вероятность снижается в том случае, когда трудящиеся противостоят монополистической элите, провозгласившей себя их единственным представителем, и там, где были ликвидированы институты, представлявшие якобы враждебные классы.

Данное положение прекрасно иллюстрируют примеры политических партий, которые создавались и развивались для того, чтобы представлять интересы трудящихся масс, – социалистических, социал-демократических и рабочих партий. Когда эти партии приходят к власти в капиталистической экономике, остающейся капиталистической, общепризнанные в обществе силы сохраняются, но начинается борьба между экономической элитой правых и политической элитой левых. Стороны могут достигать компромиссов по отдельным вопросам, но в зависимости от их природы политические левые либо сохраняют свои позиции, либо их уступки заходят настолько далеко, что левые становятся неотличимы от правых. Если же по инициативе таких партий на место капиталистическому хозяйству приходит экономика, контролируемая исключительно государством, то сходит на нет и политико-экономическая борьба между левыми и правыми. Левые захватывают власть и в экономике, и в политической сфере. Всякий раз, когда такая система просуществует более чем несколько лет, это приводит к тому, что левые становятся единственной, нетерпимой к каким бы то ни было соперникам властью, тем самым превращаясь в новых признанных правых. Сущность этого процесса была прекрасно схвачена Джорджем Оруэллом в блестящей повести-притче «Скотный двор». Конечный результат процесса проявляется, в частности, в присущей странам бывшего советского блока путанице с понятиями «левые» и «правые». Парадоксально, но левые, взявшие в свои руки политическую власть, могут оставаться левыми только тогда, когда у них складываются напряженные отношения с существующими экономическими правыми.

Поскольку рабочий класс не способен одержать победу, выражающуюся в становлении коллективного контроля над политической и экономической системой, – так, как это могут сделать элиты общества, – постольку общества и политические режимы с сильными социал-демократическими движениями, сосуществующими с рыночными экономиками, образуют наилучший доступный контекст для защиты многообразия и созидательного политического напряжения. В 1950-х годах казалось, что жизнь в Осло и Стокгольме не слишком отличается от повседневности Праги или Варшавы: узкий, ограниченный выбор товаров, первенство коллективного обеспечения над индивидуальным, а вся полнота власти принадлежала партиям с сильной социалистической риторикой. Но скандинавская модель возникла на основе свободных выборов и открытых дискуссий, а модель стран Центральной Европы – в результате боевых действий Советской армии и последующего насильственного подавления всех соперничающих сил. Дальнейшее развитие обществ этих двух типов проходило совершенно разными путями. Скандинавские страны превратились в наиболее транспарентные и открытые общества в мире. Их экономики и другие сферы общественной жизни отличаются очень высокими уровнями инноваций. Напротив, в Чехословакии и Польше воцарились мрачные полицейские государства, а их окостеневшие экономики продемонстрировали невосприимчивость к нововведениям. Социал-демократии стран Северной Европы никогда не пытались упразднить конкурентные выборы или рыночную экономику; мощные профсоюзы действовали в одном ряду, но отдельно от политических партий; небольшие по размерам, в высшей степени открытые экономики функционировали без применения протекционистских мер. Некоторые из этих условий, и прежде всего открытость небольших экономик, налагали жесткие ограничения на сильную социал-демократию, так как политическая деятельность должна была осуществляться в условиях существования мощных рыночных сил. Столкновение с ними продуцировало созидательный характер подходов к политическому и экономическому развитию. Как отмечалось в главе V, это сочетание действенно и в наши дни, оставаясь залогом успеха в форме государства всеобщего благосостояния и социальных инвестиций, в котором существуют сильные скоординированные трудовые отношения и энергичная рыночная экономика. Очевидно, что даже в условиях преобладания неолиберального ландшафта, когда национальные экономики многих государств принимают одну и ту же форму с одними и теми же возможностями и недостатками, скандинавская комбинация обладает каким-то секретом, позволяющим североевропейским странам получать и использовать конкурентные преимущества.

Однако социал-демократы Скандинавских стран интерпретировали эту ситуацию совсем иначе, по крайней мере на первых порах. В течение нескольких десятилетий они были убеждены в том, что ведут борьбу за то, чтобы превзойти капитализм. Социал-демократы не относились к сторонникам централизованных коллективных переговоров, когда профессиональные союзы принимают во внимание общие интересы и соглашаются на условия, способствующие поддержанию конкурентоспособности национальных экономик (см. описание в главе V). Они стремились к максимально возможному одностороннему усилению организованного труда. Однако то обстоятельство, что социал-демократы пытались всемерно усилить власть труда в открытых экономиках, привело их к достижению совсем другого, не входившего в первоначальные намерения, но оказавшегося еще более ценным результата. Аналогично, когда английские социалисты создавали государственную службу здравоохранения, которая остается единственным величайшим свершением Лейбористской партии, они никак не предвидели, что со временем служба будет представлять собой огромный комплекс превосходных медицинских практик. Англичане разделяли общее для всех социалистов в начале XX столетия убеждение, согласно которому основной причиной плохого здоровья, болезней людей является капиталистическая эксплуатация. Построение же социалистического общества должно было привести к превращению общенациональной системы здравоохранения в незначительную часть сферы общественных услуг. Человеческие свершения далеко не всегда соответствуют первоначальным намерениям – даже самые успешные достижения.

Оглядываясь назад с высоты пройденных лет, мы можем проанализировать реальные достижения сильного рабочего движения и попытаться предсказать будущее. Тем самым наш прогноз базируется на реальных основаниях, а не на пустых мечтах. Мы приходим к выводу, что либеральная капиталистическая среда не просто благоприятствует социальной демократии. Последняя в этих условиях продуцирует более высокую степень либерализма, чем традиционный, предоставленный самому себе, либерализм. Дело в том, что столкновение социал-демократии и либерализма порождает стимулы к поиску новых созидательных компромиссов. Это тем более верно в наши дни, когда либерализм существует в форме неолиберализма третьего рода с корпоративным доминированием. Современная неолиберальная экономика представляет собой совокупность отношений между корпорациями, с одной стороны, и государством, а также разного рода организациями – с другой, когда граждане подвергаются риску превращения в пассивных, не являющихся участниками процесса пользователей, когда они перестают выступать одной из сторон договоренностей. Неолиберальные политики и интеллектуалы догматически привержены свободным рынкам, функционирование которых сопровождается исчезновением многообразия, сужением диапазона и масштаба альтернатив. Еще одним следствием этого подхода становится игнорирование важных рыночных несоответствий, отрицательно воздействующих на трудящихся и никак не влияющих на тесные взаимовыгодные отношения внутри элиты.

В соответствии с одной из важнейших исходных посылок либерализма общество, постоянно сталкивающееся с различными вызовами, в котором отсутствуют устойчивые гегемонии, довольно часто продуцирует разного рода созидательную напряженность, порождающую инновации и многообразие. Данное положение применяется в первую очередь к политике, где оно ассоциируется с ситуацией непрерывного противостояния интересов укорененной властной элиты и необходимости избегать углубления неравенства в различных его аспектах. В экономике эта напряженность проявляется в понимании предпринимательства по Йозефу Шумпетеру. Предпринимательство рассматривается как процесс созидательного разрушения, посредством которого инноваторы снова и снова находят новые сочетания в прошлом независимых элементов. Отсюда остается один шаг до отождествления либерализма с многообразием и появлением сомнений в знаниях, в том числе и в области публичной политики.

Ключевую роль здесь сыграл философ Карл Поппер. Как и Карл Поланьи, он родился и получил образование в Вене. Выступая против тирании, фашизма и государственного социализма, Поппер подчеркивал несовершенство любых человеческих знаний, даже тех, которые были получены в результате научных экспериментов. Из чего следует необходимость постоянной открытости человеческого сознания, признания необоснованности надежд на определенность, отказа от ограничения источников знаний только теми из них, которые представляются наиболее удобными. В отличие от своего земляка из Австрии и коллеги по Лондонской школе экономики Фридриха фон Хайека – одной из важнейших фигур в современном неолиберальном пантеоне – Поппер в интерпретации проблемы неопределенности отнюдь не предполагает, что все сущее должно быть оставлено рынку. Философ настаивал на необходимости постоянного пересмотра и переосмысления теорий и знаний, используемых и в науке, и в политике, рассматривая теории рынка в общем ряду со всеми другими. Поппер называет данный подход социальной инженерией. Сам ученый использовал это понятие там, где необходимо, но неолиберальные мыслители впоследствии полностью исказили его, применяя для описания осуществлявшихся сверху комплексных социальных реформ. Поппер имел в виду нечто прямо противоположное. Его инженер – это наладчик, специалист, способный проникать в суть проблем, возникающих в процессе поступательного развития общества, и брать их под свой контроль. В отличие от Поппера неолибералы верят в то, что им удалось найти совершенную систему.

По своим политическим взглядам Карл Поппер был социал-демократом, но принадлежал к крайне либеральному крылу этого течения. Следуя логике выдвинутых Поппером аргументов, один из его наиболее известных последователей, Ральф Дарендорф, вышел из рядов Социал-демократической партии Германии и вступил в Свободную демократическую партию (СвДП), т. е. стал либералом. Дарендорф подверг анафеме стремление к определенности или утопическим состояниям общества, так как цель утопизма состоит в достижении конечной точки, в которой устраняются все конфликты и заранее известны все контуры идеального государства. По Дарендорфу, данный тип мышления был свойствен и социал-демократам, что не позволило им войти в число сторонников постоянного соперничества, многообразия и широты взглядов. По той же самой причине он отвергал воззрения Хайека и всех тех, кто стремился к достижению совершенства посредством рынка. В 1990 г. в переписке с польским коллегой Дарендорф вызывающе написал: «Если капитализм является системой, то с ним должно бороться так же упорно, как и с коммунизмом. Любая система означает рабство, включая “естественную” систему всеобщего “рыночного порядка”».

Формальная социальная демократия социал-демократических, социалистических и рабочих партий давно отказалась от поисков совершенного общества; действительно, в наши дни защищающаяся социал-демократия находится на противоположном полюсе политических амбиций. Но и утопизм, и оборонительная социал-демократия остаются уязвимыми перед лицом брошенного им Ральфом Дарендорфом обвинения в попытках уклонения от конфликтов и инноваций. В то же время ему так и не удалось найти ответ на самую главную загадку либерализма: как не допустить закостенения элит? Как добиться того, чтобы социальные вызовы и контролируемые конфликты, которые Дарендорф справедливо рассматривал как существенно важные, способствовали расширению возможностей инноваций? Его собственная либеральная партия – немецкая СвДП – превратилась в одного из самых догматичных в Европе проводников совершенного рыночного порядка.

Основная проблема современного либерализма (скорее, как политического движения, а не философии) заключается в том, что с точки зрения обеспечений многообразия общества он зависит от сложившегося в нем определенного баланса сил. Либерализм способен только на то, чтобы управлять уже существующими силами, но не продуцировать новые. Он может добиться толерантного отношения друг к другу католиков и нонконформистов, знает, как следует откликнуться на требования о «принятии в гражданство» нового среднего и рабочего класса. Но он не может ответить на вопросы о том, как будут определять себя те или иные новые группы и какие требования они предъявят. Это не политика, а администрирование. Поэтому либерализм повсеместно утрачивает былые позиции и влияние. Единственная возможность сохранить и то, и другое – вступление в союз с левыми или правыми группами, представляющими в большей степени атавистические идентичности. Если под воздействием растущего неравенства и появления господствующих элит происходит изменение баланса сил, то либерализм с трудом находит возможность бросить социальный вызов. В наши дни с данной проблемой столкнулись либеральные партии едва ли не всех европейских стран.

Мы должны предложить новые формулировки основных интересов народных масс, так как современные элиты не способны им соответствовать. Взять на себя исполнение этой миссии может лишь социал-демократия в союзе с такими силами, как экологические движения. Эсдеки доказали свое умение лучше чем любые другие партии продвигать интересы женщин и способствовать интеграции меньшинств. Они проявляют большую чуткость к «зеленым» проблемам, чем правоцентристские партии. Все сказанное выше справедливо и в отношении профсоюзов. Бо́льших успехов, чем социал-демократы, в представлении интересов женщин и этнических меньшинств добились очень немногие, прежде всего религиозные организации, действующие в современном обществе. Социал-демократия не утратила способность исполнить свою историческую роль в капиталистическом обществе. Она по-прежнему представляет интересы групп и классов, лишенных в нем власти. Это постоянная роль социал-демократии, и при ее отсутствии неолиберализм перестал бы рассматриваться как часть либеральной «семьи».

В то же время многое из того, что сопровождает принятие данной роли, плохо сочетается с историческими традициями социал-демократии, с преобладающей сегодня ее защитной формой или с направлением, соответствующим некоторым аспектам «третьего пути». Для того чтобы установить преимущества и недостатки этой позиции, нам необходимо рассмотреть три ключевые области, в которых перед социал-демократией откроются новые перспективные возможности и в которых ей предстоит преодолеть немало трудностей. Эсдекам придется признать преемственность исторической традиции, представленной этими трудностями. Для преодоления последних необходимо будет адаптировать традиции к новым реалиям. Решению данной задачи способствует заключение социал-демократией союза с экологическими и некоторыми другими новыми радикальными движениями. Такой нам видится социал-демократия в XXI столетии.

 

Защищая институциональное многообразие

Прежде всего необходимо защитить экономическое и социальное многообразие от установления господства денежных интересов и денежной оценки всего ценного. В прошлом равенство (справедливо или нет, теперь не имеет значения) рассматривалось как враг многообразия; в наши дни оно является его союзником. Идея экономической конкуренции получила новую интерпретацию и в антимонопольном законодательстве США, и в неолиберальной экономической теории. Теперь она рассматривается не столько как непрерывное соперничество большого количества фирм, сколько как ситуация, когда конкуренция приводит к победе нескольких доминирующих корпораций. Тем самым продуцируется и неравенство, так как гигантские корпорации являются важнейшим источником исключительно высоких доходов и сокращения многообразия, поскольку на рынках господствуют всего несколько фирм-победителей. В качестве политического и социального эквивалента этого могла бы рассматриваться ситуация, когда некий особый набор маршрутов, ведущих к власти, возобладал бы над всеми остальными; другими словами, речь идет об историческом поражении всех классов, осмеливавшихся бросить вызов господству богачей. В том, что в политических институтах доминируют корпоративные лобби, совместно отражаются оба этих аспекта – и экономический, и социально-политический. По мере развертывания процесса либерализм переосмысливается как корпоративный неолиберализм, которому уже нельзя доверять защиту многообразия. Способны ли социал-демократы, которые длительное время ассоциировались с убеждением в единообразии государственного контроля, принять на себя обязанности по защите многообразия?

В прошлом в качестве угрозы плюрализму институтов от имени демократии рассматривались политические левые. Ораторы-социалисты задавались вопросом о правомерности деятельности неизбираемых судов, правовые решения которых противоречат «воле народа», как выражались партийные вожди социалистов (сами они репрезентировали себя как людей, автоматически представлявших голос народа). В не столь отдаленном прошлом социалисты и социал-демократы высказывались резко против создания автономных центральных банков, так как они не позволяют представителям народа манипулировать определенными экономическими переменными в интересах избирателей.

Осознав наивность ранних воззрений демократических вождей, которые якобы являются простыми выразителями воли народа, мы видим, насколько опасными могут быть эти аргументы. Само понятие единой «воли народа» позволяет использовать риторику для того, чтобы скрыть глубокие разногласия и неопределенности, существующие в любом свободном обществе. Верховенство закона должно быть защищено от вмешательства политиков, пусть даже демократически избранных, поскольку все интерпретации понятия «воля народа» весьма уязвимы перед лицом манипуляций. Поэтому неизбираемость суда имеет существенно важное значение. Аналогично не соответствуют интересам народа и обещания политиков, стремящихся к переизбранию, бесплатного предоставления услуг, которые якобы будут финансироваться из налоговых поступлений. Этот путь ведет к возникновению хронического государственного долга, издержки которого существенно превышают издержки налогообложения. Независимый центральный банк способен обезопасить граждан от такого рода манипуляций, не допуская превращения долга в хронический. Эти действия отнюдь не являются вмешательством в демократический процесс. Напротив, они защищают демократию от тех, кто стремится манипулировать ею в интересах своей собственной политической карьеры. Схожие доводы применимы и в тех случаях, когда речь идет о защите государственных средств информации от политического вмешательства, а также об автономии государственной статистической службы.

В течение нескольких первых десятилетий своей истории рабочее движение было окружено институтами общества, сформированными в интересах прежде всего земельной аристократии и городской буржуазии, не способных и не желавших прикладывать волевые усилия для того, чтобы откликаться на проблемы трудящихся. В этих условиях апелляция к «воле народа», выступления против сформированных элитами судебных органов, центральных банков и других институтов были понятными, хотя утверждения о возможности существования подобной «единой воли» всегда являются порочными. В наши дни сформировался совсем другой контекст. Современные суды, теле– и радиовещательные компании, возможно даже некоторые центральные банки, развиваясь, «заработали» себе универсальное гражданство, и теперь их права воспринимаются как должное. Более того, во многих странах этим институтам угрожают не столько политические левые, сколько правые, уверенные в том, что способность богатства манипулировать политическим мнением открывает им возможность пренебрегать важными либеральными различиями. В Италии, например, правоцентристская коалиция позволила Сильвио Берлускони изменить отношения между законом и избранными политиками в пользу вторых, чтобы обеспечить выигрыш различных судебных дел, в которых они были лично заинтересованы. В Греции правое правительство манипулировало статистическими данными с целью вступления страны в зону евро. В Венгрии правое правительство увольняет судей и гражданских служащих по политическим основаниям, а также изменяет конституцию с тем, чтобы она соответствовала интересам определенных политических групп. В Великобритании Консервативная партия пытается добиться сокращения количества мест в парламенте страны, что позволило бы ей изменить в свою пользу электоральную географию. Кроме того, она подвергает сомнению обоснованность практики, когда неизбираемые судьи выносят решения по делам, связанным с правами человека.

Превращение социал-демократии в основного защитника этих независимых институтов означает для нее необходимость пребывания на незнакомой враждебной территории. Но в данном случае существенно важно то, что социал-демократия действует в интересах общества, нуждающегося в защите от еще более усилившихся групп богачей с особыми интересами, которые, чувствуя себя очень уверенно, предпринимают множество нападок на институциональный плюрализм. Одновременно в защите нуждаются и политические инструменты борьбы со злоупотреблениями, которым отдает предпочтение сама социал-демократия, как это происходит, например, когда хронический государственный долг, используемый для поддержания низких налогов, выдается за кейнсианское управление спросом. Демократия отнюдь не означает, что политическая власть должна иметь возможность делать все, что она пожелает, демократия должна защищать собственные интересы от тех, кто сосредоточил в своих руках основную власть, в чем нуждаются прежде всего те, кто обычно находится «по ту сторону» властных отношений.

Точно так же, как нам необходимо защищать многообразие всех публичных институтов, а не только якобы демократических, в защите нуждаются и многообразные формы капитализма (не только способствующие максимизации доходов акционеров). К ним относятся различные формы взаимопомощи и кооперативы, а также малые предприятия, которые в большей степени зависят от финансовых контрактов с местными банками, чем от фондовой биржи. Они обеспечивают многообразие, ценность которого может значительно возрасти в том случае, если акционерная модель столкнется с кризисом. Но начиная с 1990-х годов многообразие капитализма непрерывно подвергается серьезным нападкам со стороны неолиберальных лобби, настаивающих на том, что гарантии эффективности способна предложить только такая форма, как максимизация доходов акционеров. Как ни парадоксально, мы очень часто слышим отрицательные сравнения государства всеобщего благосостояния, которое будто бы предлагает «один размер для всех», и рынка, которому приписывается огромное разнообразие. В действительности рынок располагает своими собственными способами приведения к единообразию. В 1980–1990-е годы в Великобритании и правительства консерваторов, и правительства новых лейбористов способствовали правовым изменениям, направленным на превращение в обычные банки строительных обществ, представлявших собой одну из форм взаимопомощи граждан. Одним из следствий этого была передача контроля над деятельностью данных обществ от их членов в руки акционеров. Во время кризиса 2008 г. часть банков, созданных на основе строительных обществ, оказалась в числе наиболее пострадавших финансовых институтов. Сохранившимся строительным обществам, деятельность которых регулировалась более жестко, в значительной степени удалось благополучно пережить трудные времена. Более высокая степень разнообразия форм корпоративной организации способна стать надежной защитой в тех случаях, когда одна из них сталкивается с кризисом (даже если ее описывали как наиболее эффективную из всех возможных).

Тем же путем, что и английские строительные общества, прошли итальянские сберегательные банки. Они играли важнейшую роль в предоставлении кредитных линий малым и средним предприятиям, во многом определявшим динамизм итальянского бизнеса в некоторых регионах страны. В то же время эта форма деятельности в значительной степени зависела от государственного регулирования. Процесс международной банковской реформы, получивший известность как «Базель II», привел к тому, что сберегательные банки были поглощены конгломератами, в результате чего местные менеджеры были в значительной степени ограничены в правах по предоставлению займов малым фирмам. Тем самым когда-то процветавшая часть итальянской экономики лишилась одного из важнейших видов ресурсов. Один размер всем не подходит, но от всех потребовали приспособиться к одному размеру. Реформы предназначались для того, чтобы добиться увеличения соотношения капитала и активов в банках, что, как ошибочно предполагалось, позволило бы обеспечить адекватную защиту интересов клиентов. При этом в процессе осуществления новой политики решающее слово принадлежало крупным банкам. (В действительности данный подход оказался несостоятельным с точки зрения предотвращения участия банков в деятельности спекулятивных рынков.) В то же время итальянское правительство пользовалось определенной свободой в осуществлении реформ, и оно выбрало позицию невмешательства. Как показал Оливье Буцбах, во Франции защита многообразия сберегательных банков, несмотря на изменения и преобразования, осуществлялась более эффективно. Как известно, в этой стране высоко оценивается полезность государственного регулирования, но, как ни парадоксально, идея защиты местного многообразия является общей для всего политического спектра.

Ответ социал-демократии на проблему чрезмерного единообразия в условиях капитализма – иначе говоря, отсутствия рынка в рынках – отнюдь не простая задача. Ее первоначальное предпочтение единообразия, базировавшегося на государстве, при переходе на «третий путь» сменилось не менее догматической приверженностью к модели максимизации доходов акционеров. Новые возможности социал-демократии связаны не столько с ее прошлыми политическими предпочтениями, сколько с ее структурной позицией как надежного «прибежища» для критических мнений и выразителя интересов не принадлежащих к элите групп. Современный капитализм нуждается в большем разнообразии институциональных форм. Основную опасность для социал-демократии представляет не близость к центрам господствующей капиталистической власти, а правоцентристские политические силы. Кроме того, сегодня многие готовы к расширению позитивного государственного регулирования. Таким образом, во многих странах социал-демократия должна занять позицию, которая позволяла бы ей отвечать на новые вызовы более эффективно, чем другие политические силы.

Еще одной областью, в которой социал-демократия должна чувствовать себя более уверенно с точки зрения принятия необходимых мер, являются международная банковская система и изменения в способах регулирования ее функционирования, поскольку в ней открывается широкое пространство для созидательных компромиссов. На первый взгляд можно было бы ожидать, что банкиры стремятся к полному дерегулированию финансовой системы, так как они получили бы возможность неограниченной максимизации прибылей. Остальное население, которое должно оплачивать спасение банкиров, когда те совершают ошибки, результатом которых становится кризис, скорее всего, выступает за регулирование. Но при более детальном рассмотрении возникает вопрос: не должны ли проявить заинтересованность в регулятивной защите сами банкиры? Ведь они несут ущерб от таких форм поведения, которые разрушают взаимное доверие, репутацию финансистов в глазах населения и затрудняют осуществление конфиденциальных сделок в долгосрочной перспективе. Тот факт, что ведущие банки манипулировали ставкой LIBOR, являющейся добровольным рыночным соглашением между кредитными организациями, а не продуктом государственного регулирования, позволяет предположить, что банкиры не способны поддерживать порядок в собственных рядах. Если эти соображения являются достаточно вескими, то у нас есть основания ожидать, что банкиры потребуют расширения регулирования хотя бы для того, чтобы восстановить взаимное доверие. В финансовом мире уже происходит нечто подобное, однако мы должны помнить о существовании трех ограничений, ослабляющих полезность настоящей реформы.

Во-первых, принятие англо-американских пакетов мер по спасению банков и европейская конверсия банковского кризиса в кризис суверенных долгов ясно дали банкирам понять, что их рискованные действия не будут иметь никаких последствий, так как банки будут спасены за счет налогоплательщиков в целом. Отсюда вопрос: если банкиры, идя на риск, имеют возможность получать краткосрочные прибыли, будучи надежно защищенными от последствий убытков, стоит ли им отказываться от привычного образа действий? Во-вторых, ведущие мировые финансовые операторы, благодаря своему огромному богатству и глобализированной отчужденности, уже настолько далеки от любого национального государства, что им нет никакого смысла беспокоиться о том, как их рискованные действия отразятся на репутации. Если практически все ведущие банки вовлечены в рискованные спекулятивные действия, то мы утрачиваем способность использовать потребительскую власть для того, чтобы избежать воздействия тех, кто ведет себя крайне отрицательно; мы вынуждены оплачивать их счета. (Это еще один пример того, что господство на рынках небольшого количества гигантских фирм приводит к изменению баланса сил и потребитель лишается былой власти.) В-третьих, краткосрочные перспективы извлечения банками выгоды на вторичных рынках настолько велики, что у них появляются очень сильные стимулы к полному отказу от учета любых долгосрочных интересов.

Правительства всех стран заинтересованы в принятии мер, направленных на регулирование банковской деятельности с целью избежать продолжения безответственных действий на рынках. Это позволило бы изменить систему стимулов в секторе так, чтобы у банков возникло желание присоединиться к компромиссным коалициям относительно регулирования. В то же время в условиях глобализации экономики правительства отдельных стран либо опасаются перетока банковских инвестиций в государства с более щадящими нормативно-правовыми режимами, либо сами хотели бы оказаться в их числе. Поэтому некоторые из них присоединяются к антирегулятивным коалициям, объединяющим группы, выступающие против реформирования системы. В данном случае поиск продуктивных компромиссов между рынками и ограничениями будет зависеть от групп национальных правительств, готовых действовать с учетом долгосрочных последствий и изыскивать средства наказания государств, пытающихся подорвать международное регулирование. В принципе достижение компромиссов вполне возможно. Большинство групп со специфическими интересами, из которых состоят сложно устроенные общества, получат выгоду от сочетания маркетизации и мер, направленных на преодоление ее отрицательных последствий. Но социал-демократы должны быть в первом ряду тех, кто берет на себя организацию международных действий.

 

Преодоление внешних эффектов

Второе важнейшее направление будущей политики в гораздо большей степени соответствует инстинктам социал-демократов. Имеется в виду преодоление внешних эффектов, продуцируемых рыночной деятельностью, но игнорируемых неолиберализмом. Решение данной задачи предполагает выявление случаев, когда расширение рынка в той или иной области приводит к возникновению новых проблем, а также применение понятия экстерналий не только в узком (например, в отношении таких проблем, как загрязнение окружающей среды), но и в более широком его значении. Отметим, что согласно экономической теории обнаружение проблемы, связанной с неким внешним эффектом, не означает обязательной необходимости в ее разрешении.

В данном контексте важным примером является многообразие человеческих целей. Рынки захватывают все новые и новые пространства, претендуя на присутствие в самых разных областях жизни людей. В первые десятилетия роста капитализма наиболее привлекательные возможности расширения рынков предлагало промышленное производство (в первую очередь изготовление различных материальных продуктов). В постиндустриальном обществе капиталисты сосредоточили внимание на поиске новых возможностей прежде всего в широчайшем спектре видов деятельности, связанных с предоставлением самых разных услуг, а также стремятся расширить диапазон рыночных видов деятельности за счет новых областей жизни. Мы уже упоминали о том, что эти стремления являются важнейшим мотивом к коммерциализации здравоохранения, образования, безопасности и ухода за нуждающимися. Поэтому мы должны все время задавать себе один и тот же вопрос: действительно ли возможность поиска фирмами новых прибыльных видов деятельности в названных выше направлениях является более ценной, более значимой, чем тревоги, которые вызывает состояние сферы общественных услуг, и проблемы, связанные с близкими нерыночными отношениями между политиками, государственными служащими и корпорациями?

Более сложной задачей является защита многообразия человеческих целей, которую мы уже обсуждали в контексте разделения домашнего и оплачиваемого труда. В западных индустриальных обществах некоторые области жизни были защищены от рынка благодаря гендерному разделению труда: процессы труда семьи, женского труда протекали в значительной степени вне рынка (за исключением приобретения товаров, необходимых для ведения домашнего хозяйства). «Превращение женского труда в товар», происходившее по мере того, как женщины пополняли ряды рабочей силы, принесло множество положительных экстерналий, поскольку было средством расширения политических и социальных прав лучшей половины человечества. Однако не обошлось и без отрицательных последствий, таких как проблемы баланса «работа – жизнь» в многочисленных «бедных временем» семьях, вынужденных «жонглировать» двумя оплачиваемыми работами при необходимости содержать дом и воспитывать детей, в свою очередь, сталкивающихся со все более острой конкуренцией на «образовательном рынке». Рост объема государственных услуг по уходу за детьми в некоторых странах – классический пример, иллюстрирующий основную тему этой книги: маркетизация создает проблему, и общественные услуги спешат на помощь либо в форме непосредственного обеспечения ухода, либо в форме субсидирования частных услуг, что одновременно способствует развитию экономики. Возникает вопрос: насколько далеко мы можем зайти в оказании семьям помощи в решении проблемы соотношения рабочего и свободного времени? Что еще может быть сделано в рамках государственной политики или учреждениями гражданского общества? Или мы должны воспринимать рост напряженности жизни как отрицательную экстерналию, с которой нам следует смириться, так как превращение женского труда в товар несет с собой множество преимуществ?

Рабочий, занятый в обрабатывающей промышленности, сталкивается с различными опасностями и во многих случаях со скверным внешним окружением. Но он имеет возможность отстранения, когда личность человека отчуждена от его трудовой деятельности. Не так обстоит дело с людьми, в трудовые обязанности которых входит личное обслуживание клиентов. Имеются в виду медицинский персонал, официанты, учителя, продавцы и представители многих других профессий. Они должны всегда пребывать в хорошем настроении, с улыбкой обслуживая клиентов и покупателей независимо от того, как они в действительности чувствуют себя в данный момент и насколько плохо ведут себя клиенты и покупатели (вероятно, сами являющиеся жертвами стрессов, связанных с их собственной трудовой деятельностью). Работа на износ, нарушение жизненного равновесия – вот отличительные черты экономики услуг. Во многих случаях к ним добавляются чувство незащищенности и тревога по поводу возможной потери работы, характерные для неолиберального рынка труда с его простым режимом найма и увольнения (находит выражение в случайных, временных работах). В некоторых странах неолиберализму удалось полностью исключить обсуждение вопросов труда и занятости из политической повестки дня. Нас поощряли рассматривать самих себя как потребителей и клиентов, как инвесторов на финансовых рынках (хотя ими является незначительное меньшинство) и как пользователей общественных услуг; но нам отказывают в возможности обсуждения проблемы персонала по специальной просьбе и во имя «интересов производителя». Существенно важно было бы возвратить вопросы качества трудовой жизни в политические дебаты, избавиться от табу на обсуждение этой проблемы. Эсдеки находятся в лучшем положении, чем кто-либо другой, с точки зрения достижения этой цели, поскольку они издавна ассоциируются с рабочим движением. В то же время социал-демократия несет часть ответственности за вторжение труда в остальную часть жизни посредством (необходимой) поддержки «гражданства рабочих людей» (см. главу IV).

Еще один пример – стремление к знаниям. Некоторые «плоды просвещения» прекрасно торгуются на рынке: исследования, тесно связанные с разработкой товарной продукции, а также образование и обучение как необходимый этап подготовки (пусть даже косвенной) к трудовой деятельности. Однако, если процесс порождения знаний в целом тесно связан с разработками товаров, он по определению не позволит добиться принципиально новых достижений. В свою очередь, рынок не способен предъявить спрос на товары, о возможности существования которых никому не известно. Деление атома, создание компьютера, существование ДНК и генома – все эти научные достижения были сделаны до того, как появилась возможность оценить огромный потенциал их использования в хозяйственной деятельности. Первоначально эти товары и технологии не входили в число торгуемых на рынке. Поэтому большая часть открытий в фундаментальных научных исследованиях финансировалась государством или благотворительными фондами, руководствующимися в своей деятельности критериями, используемыми вне пределов рынка. В этом смысле, как убедительно показывает Мариана Маццукато в своей книге «Предпринимательское государство», государства самых разных типов проявляют гораздо большую готовность к принятию рисков неудачи, чем частные инвесторы, несмотря на неолиберальную доктрину, в соответствии с которой только частный сектор способен отважно справляться с инновационными рисками. Многие поколения политиков хорошо понимали роль государства в развитии науки, что нашло выражение в рождении понятия академической свободы (появилось на свет в XIX в. в додемократической нелиберальной Германии), в огромном финансировании науки в США (несмотря на официальное неприятие в Америке идеи о том, что деятельность государства способна привести к положительным результатам), а также бытовавшей в Англии традиции соблюдения должной дистанции между обеспечением научных исследований государственным финансированием и отбором проектов, достойных выделения денежных средств. В наши дни существует высокая вероятность отказа от этой модели. Под напором неолиберальной идеологии (особенно третьего, корпоративного рода) государства все чаще выражают желание получить быструю отдачу от вкладываемых средств, «ценность за деньги», отпущенные на финансирование науки. Ценность за деньги, качество по разумной цене, обычно означает требование получения того, полезность чего не вызывает у корпорации ни малейших сомнений. Поэтому корпорации все смелее и все громче требуют предоставления им права едва ли не решающего голоса в принятии решений о выборе направлений финансирования науки. В результате свойственное корпорациям неприятие риска постепенно вытесняет принятый в государственном финансировании подход, основывающийся на принятии рисков.

Это очень четко проявляется в относительно недавно принятой программе финансирования научных исследований ЕС. Ее авторы стремились угодить корпоративным лобби и пошли на полный разрыв с историческим наследием, выражавшимся в признании необходимости «чистой» науки, до сих пор оказывающим остаточное влияние на ведущие национальные системы европейских стран и США. Программы ЕС тесно связаны с установленными потребностями корпоративной или государственной политики. Европейцы хотели бы, опираясь на потенциально довольно значительные ресурсы и огромную потенциальную научную базу европейских стран, создать нечто подобное «научному зданию» США. Но научно-исследовательские программы ЕС никогда не приведут к фундаментальным научным прорывам, если они будут оставаться столь же тесно связанными с проблемами рынка (или с актуальными проблемами государственной политики стран-членов). Неоклассическая экономическая теория, из которой черпает свои идеи неолиберализм, как известно, плохо справляется с проблемами инноваций и происхождения предложения или спроса на новшества; основным предметом ее исследований являются равновесие и приспособление к незначительным изменениям при существующем положении дел. Поэтому теория инноваций разрабатывалась в рамках неортодоксальных экономических течений, к которым принадлежали Йозеф Шумпетер, эволюционная или поведенческая экономика. Неудивительно, что попытки неолиберальных политиков «протащить» ортодоксальный равновесный подход в такую область, как научная политика, в большинстве своем приводят к разочаровывающим результатам.

Точно так же под влиянием неолиберализма правительства многих стран все сильнее стремятся к тому, чтобы школьные и университетские курсы в возможно большей степени соответствовали требованиям рынка труда. Отсюда повышается роль корпораций в разработке программ обучения, а молодых людей поощряют принимать решение о месте учебы, исходя из потенциала будущих заработков. Маркетизация образования не в узком значении продажи, но в более широком смысле торгуемости на рынке труда направлена на более эффективное служение обществу посредством внедрения в процесс принятия решений об образовании учета издержек. Как и во всех других случаях, маркетизация сопровождается внешними эффектами, одним из которых, возможно, является смертельный удар по идее знаний как самоцели человека (ею может быть, например, познание законов химии или чтение стихов ради их звучания самих по себе), а не только как средств, которые могут быть использованы на рынке. Чистый рыночник постарался бы убедить нас в том, что знания сами по себе как неторгуемые на рынке блага могут не иметь денежной оценки, а значит по определению лишены ценности; таким образом, избавление от них понятия образования является ценным примером того, как рынок уменьшает наши бесполезные траты. В ответ мы могли бы предложить контраргументы трех уровней.

Во-первых, в соответствии с приведенным выше аргументом о научных знаниях мы не знаем и не способны предсказать их «судьбу». Пусть некое знание не имеет практической пользы сегодня, то уже завтра все может измениться. Если же мы ограничим свои знания и способности только теми, о полезности которых нам уже достоверно известно, то рискуем попасть в ловушку внезапных перемен. Приведем один пример. Когда Великобритания решила присоединиться к американскому вторжению в Афганистан, выяснилось, что нет ни одного англичанина, который умел бы говорить на языках, распространенных в этой стране. Вот образчик того, как бесполезные знания были вытеснены в процессе осуществления в недалеком прошлом реформ, направленных на то, чтобы приблизить образование к требованиям рынка.

Во-вторых, в нашей общей борьбе против неолиберального господства существенно важным является отстаивание положения о том, что многие из вещей, которые нельзя выставить на рынок, обладают реальной ценностью для наших собственных жизней, и мы будем всеми силами защищать их. Если же удовольствие от получения чистых знаний рассматривать как чувство, достойное презрения, то точно так же будут относиться к любви (за исключением такой ее эрзац-формы, как проституция), восприятию красот природы (за исключением коммерческих живописных ландшафтов в популярных у туристов местах) и смеху (за исключением комедийных программ).

Наконец, в-третьих, огромную опасность представляет собой поощрение молодых людей к тому, чтобы они рассматривали образование главным образом как средство получения очень высоких доходов. Достичь этой цели удастся очень немногим, а большинству придется согласиться на более скромные заработки. Следовательно, им суждено будет испытать горькое разочарование. Не допустить этого позволяет восприятие образования как чего-то такого, что открывает людям доступ к хранилищам знаний, которые они ценят и которыми обладают ради самих знаний.

Перечень проблем, относительно которых должна развернуться полемика по вопросу о рыночных экстерналиях и несоответствиях, направленная на поддержание многообразия целей человеческой жизни, отнюдь не исчерпывается приведенными выше примерами. В стремлении к этой цели нам приходится преодолеть сильное искушение, заключающееся в попытке защитить такого рода вещи, не только используя ценностные суждения, но и подводя под них фундамент рациональных расчетов либо дополняя их (или конкурируя) заявлениями от имени рынка. Например, для того, чтобы определить, как соотносятся друг с другом преимущества, которые может принести строительство новой автомобильной или железной дороги, и сопутствующий ему экологический ущерб, довольно часто используются расчеты в рамках анализа «затраты – выгоды». На этом пути, безусловно, можно добиться прогресса, и применение подобных инструментов необходимо всемерно поощрять. Но на определенном этапе анализа нам придется признать, что оценка некоторых затрат выходит за пределы элементов, которые могут быть выражены в денежных значениях. Например, как оценить ущерб, нанесенный природному ландшафту, если речь идет о местах, где нога человека ступает очень редко? До тех пор пока мы принимаем действительно существующие рыночные цены в качестве единственного средства оценки человеческих ценностей – что означает отрицание существования внешних эффектов, – нам никак не избежать ценностных суждений и привнесения их в политические конфликты. Мы должны принять (и научиться тепло приветствовать) эту борьбу между первой и второй формами неолиберализма как источник продолжающегося многообразия и инноваций в либеральном и разнородном обществе.

Циничные политические наблюдатели не преминут заметить, что, если оставить в стороне церковь и университеты, очень немногих избирателей действительно тревожат вопросы нематериальных ценностей. Поэтому политикам якобы следует сосредоточиться на проблемах «хлеба и масла». В реальной жизни этому совету следуют совсем немногие действительно успешные политики. Практически все политические деятели, когда дело касается ключевых пунктов их кампаний, апеллируют к нравственным ценностям. Кто-то может сказать, что это все не более чем «слова, слова, слова…». Возможно, в отношении большинства политиков такое утверждение абсолютно справедливо. Но им приходится использовать риторику не просто так, а потому, что, по мнению самих политических деятелей, они отвечают на потребность публики. Пожалуй, это особенно справедливо в отношении США – страны, которая, как представляется, прошла дальше всех остальных вниз по пути к материализму и акционерной стоимости. В центре американской политики находятся дебаты по вопросам религии, обращения с человеческими эмбрионами, патриотизма, активного участия в общественной деятельности и идентичности. Неудивительно, что эти дискуссии отодвигают на второй план проблемы нравственного поведения на рынке, особенно на рынке труда. В то же время, если оказалось возможным мобилизовать такую крупную нацию по вопросу об абортах, почему бы не добиться того же самого, подняв вопрос о том, как будут обращаться с родившимися и поставленными на ноги детьми, когда они в конце концов пополнят ряды рабочей силы? Социал-демократия имеет все возможности для решения этой задачи. Ее политики должны подключиться к риторике, используя приемы, на применение которых они имеют куда больше прав, чем другие, и вести дискуссии на своей собственной территории.

 

Общее благо

Настало время обратиться к рассмотрению особых случаев внешних эффектов, связанных с общим благом. Последнее либо не может быть сведено к совокупности индивидуальных благ, либо, если такая возможность существует, условием его получения отдельными людьми становится координация их действий на более высоком уровне. Вторая из этих ситуаций является более простой для анализа, и мы начнем с нее рассмотрение проблемы в целом.

Существует множество различных случаев, в которых мы осознаем, что должны были бы поступать «хорошо». Одновременно у нас возникают опасения, что в этих случаях те, кто будут действовать «плохо», получат преимущество перед нами. У банка может появиться желание привлечь в качестве своих клиентов людей с сомнительной задолженностью, поскольку, согласно расчетам, кредитная организация способна взять на себя издержки, связанные с теми из них, кто в конечном счете откажется от своих долговых обязательств. Единственное условие – принятие на обслуживание определенной доли рискованных клиентов от общего их количества. Однако в том случае, если такую возможность предложит единственный банк, в него стекутся все клиенты с плохими долгами. Вследствие этого его прибыли упадут ниже уровня, который будут получать остальные кредитные организации, отказывающиеся принимать любые плохие долги. Это может привести к краху рассматриваемого нами банка. Другой пример. Представьте себе, что некая фирма, специализирующаяся на пошиве верхней одежды, захочет повысить заработную плату своим очень низкооплачиваемым работникам на фабрике в Бангладеш (выпускает футболки и джинсы). Даже существенное повышение оплаты труда минимально отразилось бы на цене конечных продуктов в западных магазинах, так как доля заработной платы швейников в конечных затратах весьма невелика. Но если почин этой фирмы не будет подхвачен, даже небольшого изменения ее отпускных цен на продукцию окажется достаточно для того, чтобы она потеряла существенный объем продаж, уступив долю рынка соперникам, сохранившим мизерную заработную плату на своих фабриках.

Одно из решений подобных проблем состоит в том, что все заинтересованные фирмы приходят к соглашению о принятии плохих долгов и о повышении заработной платы. Но тогда мы сталкиваемся с двумя другими проблемами. Во-первых, если на соответствующем рынке присутствует небольшое количество фирм, то те из них, кто придерживается соглашения, едва ли смогут повлиять на тех, кто действует по собственному усмотрению. Следовательно, фирмы, отказавшиеся от участия в соглашении, получат множество преимуществ. Во-вторых, подобные добровольные соглашения – особенно те из них, которые предусматривают применение санкций к нарушителям договоренностей, – вероятнее всего, будут восприняты как нарушение антимонопольного законодательства ЕС. В соответствии с ним единственным источником поставок любого товара может быть только абсолютно свободный рынок; если такие цели, как оказание помощи в доступе к услугам банков людям с плохими кредитными историями или повышение нищенской заработной платы, не могут быть достигнуты в рамках свободной конкуренции, то в соответствии с антимонопольным законодательством они должны рассматриваться как «плохие» цели. Только политические действия способны освободить нас от такого рода моральных «смирительных рубашек».

Более общий характер носит проблема реальных коллективных и общественных благ, потребление которых не поддается индивидуализации, или коллективных действий против антиблаг, которые опять-таки не могут быть индивидуализированы. Но даже в этих случаях опыт потребления благ и антиблаг получают отдельные люди. Наши тревоги, связанные с ущербом, наносимым природной среде, изменениями климата и биоразнообразием, обусловлены тем, что они воздействуют на жизни миллионов и миллионов отдельных людей (и, безусловно, некоторых бессловесных животных). Эту фундаментальную гуманистическую позицию разделяют социал-демократы и либералы, включая неолибералов, хотя она и не является всеобщей. Например, некоторые течения в христианстве и исламе исходят из того, что человек в своих действиях должен стремиться прославить Господа. Эти деяния ценятся выше любых последствий, которые они могут иметь для жизни отдельного человека. Для коммунистов на первом месте стоят коллективные интересы класса. Между ними и судьбами отдельных представителей класса проводится довольно четкое разграничение. Рассматриваемый экономистами-рыночниками «индивид» имеет гораздо больше общего с автоматическим вычислителем, чем с реальными людьми, с их страстями и чувствами реальных человеческих существ; безусловно, в экономической теории в качестве «индивидов» могут рассматриваться и гигантские корпорации. Некоторые защитники окружающей среды воспринимают Землю как нечто, нуждающееся в нашей заботе во всех отношениях, кроме имеющейся на ней разумной жизни. К тому же лагерю относятся апелляции к патриотизму или некоему великому делу, ради которого создается patrie или движение как целостность, стоящая выше и над составляющей его массой людей. Отметим, что во многих случаях такие абстрактные цели персонифицируются в личности отдельного человека – монарха или революционного вождя. Те, кто придерживаются либеральной гуманистической традиции, должны предельно подозрительно относиться к любым призывам к достижению коллективных целей, которые не могут быть сведены к чувственному опыту реальных человеческих личностей (возможно, и других живых существ). Таким образом, между благами, приносящими удовольствие непосредственно и индивидуально, и благами, удовольствие от которых должно разделяться с другими, остаются определенные различия. Подчеркнем, что участниками этого обобществления становятся отдельные люди, получающие индивидуальный опыт использования блага.

Обобществляемые блага подвержены проблемам доверия. Для того чтобы принести жертвы, необходимые для получения коллективного блага (такие, например, как утрата части дохода в связи с уплатой налогов), мы должны быть уверенными в том, что обязательно получим свою долю или что она непременно достанется тем, кому мы готовы прийти на помощь. И вновь возникает уже знакомая нам проблема коллективных действий. Имеются в виду трудности недопущения к пользованию благом «безбилетников», не желающих внести должный вклад в его получение. Вследствие этого у нас могут появиться опасения относительно размеров собственного вклада, от которых совсем недалеко до желания самим воспользоваться «бесплатным проездом». Подобные вопросы приобретают особую важность в условиях усиления взаимозависимости мира, в котором все более расширяются возможности социальной и природной сред по нанесению ущерба друг другу. Это классическая теория социал-демократии. По уровню подготовки к решению проблем с эсдеками не может сравниться ни одно из других политических движений за исключением «зеленого». Одновременно эта территория остается уязвимой перед лицом проблем доверия.

В главе II мы обсуждали парадокс, заключающийся в том, что рабочий класс – исторически «частный» (или «обездоленный»), исключенный из рассмотрения коллективных потребностей общества – превратился в хранителя коллективных целей. Это обусловливалось тем, что частные ресурсы рабочих были настолько малы, что для достижения тех или иных целей требовались коллективные действия, в то время как более богатые люди могли полагаться на частное предоставление благ. Изменение положения было связано с повышением благосостояния большей части рабочего класса. Трудящиеся получили возможность материально обеспечивать самих себя при условии низкого уровня налогообложения, что стало ахиллесовой пятой социал-демократии. Возможно ли подняться над народными массами, если политика рассматривается с точки зрения непосредственных личных интересов? В 1990-х годах это стало важнейшей проблемой всех демократических режимов, особенно тех, в которых рыночная экономика, казалось, предлагала все для удовлетворения индивидуальных нужд и была способна обойтись без проблемы доверия, преследовавшей коллективные действия. В общем, партии всего политического спектра нашли ответ на это превращение выборов в подобие индивидуального выбора на рынке – «ваша» школа, «ваша» больница, «ваша» полиция. Избиратели, в свою очередь, не могли знать, что вопросы о хозяйственной деятельности государства являются более крупными, коллективными вопросами, что они очень сильно затрагивают индивидуальные жизни, но не могут быть редуцированы предлагаемым способом. В результате возможности избирателей как граждан были существенно ограничены. Парадоксально, но то, что выглядело как признание индивидуальной свободы, в действительности оказалось возвращением к практике обращения с обездоленными личностями, не способными удержать в сознании никаких других идей, кроме непосредственно воспринимаемых индивидуальных интересов. Это и есть неолиберальная модель гражданства.

История завоевания права на политическое гражданство, права голоса на выборах, в значительной степени является вопросом о группах, лишенных гражданства, которых возмущает отсутствие прав, вследствие чего они начинают коллективную борьбу за включение. Это могли быть целые общественные классы, члены религиозных меньшинств, группы, потерпевшие поражение в гражданских войнах, этнические общности и женщины. Во многих случаях (хотя, в общем, данное положение не распространяется на женщин) эта коллективная осведомленность, включая осведомленность о том, какие политические движения поддерживали предоставление прав и кто был основным противником, способствовала формированию их коллективных политических идентичностей на протяжении деятельности поколения. Парадоксально, но они были связаны с социальным целым посредством идентичностей, зачастую выражавших исключенность групп из этого целого в прошлом. Но как только люди привыкают к тому, что являются гражданами, их идентичность, служившая «правом на вход», утрачивает значение и они остаются обычными отдельными гражданами, пришедшими к согласию с политическим классом, разделенным на партии. Последние обращаются с гражданами во многом точно так же (безусловно заимствованный метод), как и конкурирующие производители товаров. Способно ли население, обладающее «по праву рождения» всеми гражданскими правами, которые во все большей степени определяются по аналогии с коммерческими продуктами, воспринимать их так же серьезно, как те, кому приходилось годами и десятилетиями бороться за них?

Маркетинговая риторика завела нас в cul-de-sac чисто индивидуальной постановки проблем. Изменение приемов ораторского искусства могло бы помочь людям увидеть случаи, когда они стремятся к достижению своих индивидуальных целей в одном ряду с другими; при этом цели сами по себе могут оставаться индивидуальными. В любом случае заботу о многих из этих коллективных благ проявляет значительная часть общественного мнения. В их число входят городская и сельская природная среда, достойные государственные и общественные институты, а также средства массовой информации. Но это отнюдь не означает мягких призывов к всеобщей национальной коллективности, как будто в стране не было никаких конфликтов интересов или как будто ей приходится противостоять иностранным оппонентам. Политические партии очень легко находят и внутренних противников коллективного блага, особенно если речь идет о слабых, не способных сопротивляться группах, таких как иммигранты или получатели социальных пособий. Кризис 2008 г. и его последствия показали многим из нас, что богатые и сильные элиты могут представлять гораздо более опасную угрозу нашим интересам. В большинстве европейских стран вновь стали возможны разговоры о проблеме неравенства и критика поведения банков, частных фирм, предоставляющих общественные услуги, и других групп, выражающих корпоративные интересы. Появляется возможность «подвинуть» неолиберализм в общественных дебатах, лишить его господствующего положения и продемонстрировать, что для достижения индивидуальных целей во многих случаях необходимо использовать коллективные средства.

 

Принимая вызов

Сложность проблемы, с которой столкнулась социал-демократия, определяя свою новую роль, заключается в том, что в открытом обществе ни частная собственность, ни государство не являются надежными защитниками прав и свобод. И первая, и второе стремятся к постоянному расширению диапазона контроля, а связанные с ними господствующие группы будут действовать, исходя прежде всего из своих собственных интересов, несмотря на то что и рынки, и демократия различными способами предлагают им стимулы к служению общественным целям. От этой проблемы нас не избавляют ни постановка задачи перед социал-демократическим государством, ни решение оставить ее на усмотрение рынка. Открытость, инновационность и многообразие зависят от разрывов и пространств, существующих вокруг и между государствами, корпорациями и другими важными игроками. Ни первым, ни вторым, ни третьим не под силу захватить эти пространства, «населенные» активными группами гражданского общества, которым и принадлежит решающая роль.

Мы уже были свидетелями борьбы на этой арене в прошлом. Промышленные и студенческие бунты в конце 1960-х – 1970-х годах инициировали бурные дебаты о проблеме «неуправляемости», в ходе которых громко прозвучало положение об отсутствии уважения к должному порядку у современного, не испытывающего почтения ни к кому и ни к чему населения. Социал-демократы участвовали в этих дискуссиях не слишком активно, так как противостоящими оппонентами в них выступали крайне левые и консервативные силы. Социал-демократия оказалась между этих двух «огней». Консерваторы были встревожены начинавшейся анархией. Неолибералы восприняли новое стремление перейти от порядка и контроля к свободе как поиск свободы в рамках рынка, который, вообще говоря, является в значительной степени контролируемым пространством. Самым популярным сообщением, которое в неявной форме несли с собой в 1980-е годы неолиберальные проповеди, стал призыв «Заканчивайте протестовать и вперед по магазинам!». В 1990-е годы появилось новое обращение: «Не можешь позволить себе покупки? Бери беззалоговый кредит!» Таким образом, доктрина, начинавшаяся как «монетаризм», – вновь подтвердив заказ на обеспечение контроля над денежным предложением – стала ассоциироваться с безответственным частным предложением денег (банковский кризис), что привело к массовым протестам людей, возмущенных деятельностью банков, финансовыми ограничениями и капитализмом в целом. Круг замкнулся, и в политическую повестку дня вновь был внесен пункт о неуправляемости. В 1970-е годы одним из самых популярных был вопрос о возможности сделать так, чтобы демократия не представляла опасности для капитализма. В наши дни он звучит несколько иначе – как призыв к marktkonforme Demokratie (конформной, удовлетворяющей условиям рынка демократии).

У нас нет ни малейших оснований для сомнений в способности органов власти и правопорядка вернуть контроль над ситуацией после каждой вспышки возмущения. Вопрос не в этом. Проблема заключается в том, что инновационный потенциал открытого общества непосредственно зависит от неспособности его самых мощных институтов (в первую очередь корпораций и государства) держать ситуацию под своим контролем, т. е. в существовании истинно общественных пространств, которые время от времени приходят в «возмущенное» состояние. Но если никто не желает взять на себя труд по их защите, общественные пространства становятся уязвимыми. Кому можно доверить решение этой задачи, если не государству и другим крупным институтам? Ответ состоит в том, что в данном случае эти институты необходимы как агенты, но не как принципалы. Гражданские группы никогда не отказывались от ответственности за состояние определенных, важных для них частей публичной сферы. Таким образом, у них сохраняется возможность и готовность к наблюдению, критике и мобилизации. Мы уже упоминали об огромном количестве групп, принадлежавших ко всему политическому спектру Великобритании, мобилизовавшихся на защиту государственных лесных угодий от приватизации (см. главу II). Вам не кажется странным, что эти группы доверяли содержание лесов правительству, которое намерено было передать их в частные руки? В действительности они рассчитывали на собственные возможности наблюдать за действиями государства и критиковать его, если оно будет нерадиво относиться к охране лесных угодий. Более всего гражданские группы боялись, что в случае приватизации лесов они лишатся этой возможности. Данный пример в буквальном смысле относится к случаю с «пространством», однако схожая логика полностью применима ко всему диапазону абстрактных пространств – от научных исследований до политических протестов. Когда мы доверяем или рынку, или государству? Тогда, когда уверены, что можем доверять их организации, тому, что они не лишат нас возможности наблюдать, критиковать и мобилизоваться в ответ на предпринимаемые ими действия или происходящие события.

Урок для социал-демократии состоит в том, что никогда не следует позволять своему движению, своей партии, своим профессиональным союзам слишком далеко заходить в поддержке государства, так как это сопряжено с риском утраты важнейших для нее публичных пространств. Точно так же должны вести себя по отношению к рынку неолибералы доброй воли.

 

Литература

Butzbach O. Varieties within Capitalism: The Modernization of French and Italian Saving Banks, 1980–2000. Unpublished PhD thesis. Florence: European University Institute, 2005.

Dahrendorf R. Out of Utopia // American Journal of Sociology. 1958. Vol. 64. No. 2.

Dahrendorf R. Refections on the Revolution in Europe: In a Letter Intended to Have Been Sent to a Gentleman in Warsaw. L.: Chatto and Windus, 1990 (Дарендорф Р. После 1989: Мораль, революция и гражданское общество. Размышления о революции в Европе. М.: Ad Marginem, 1998).

Mazzucatto M. The Entrepreneurial State. L.: Demos, 2011.

Popper K. The Open Society and its Enemies. L.: Routledge and Kegan Paul, 1945 (Поппер К. Открытое общество и его враги: в 2 т. М.: Ника-центр, 2005).

Schumpeter J. Capitalism, Socialism and Democracy. L.: Routledge, 1942 (Шумпетер Й. А. Капитализм, социализм, демократия. М.: Экономика, 1995).