Лондон! Али уже ступал однажды по его почернелым булыжникам, толкался среди серых уличных толп и увертывался от надменных аристократических экипажей — которые, однако, помазывали его грязью из-под колес. Прежде он бродил и ездил по городу, словно во сне, и словно во сне попадал то в адвокатские конторы, то в уютные кресла кофеен — равно для него призрачные. Теперь же отец был мертв — а это он беспрерывно водил Али по лондонским улицам, не снисходя до объяснений, — и вырос сам Али, накопив в памяти такие происшествия, какие даже здешний Пандемониум не мог превзойти ни причудливостью, ни ужасом. Как уже сказано, слухи о роли Али в драме, разыгранной на равнине близ Саламанки, опередили его прибытие в столицу, и всякий раз, когда он представал глазам публики, появляясь на городских улицах — от чего ни лейтенант Апворд, ни прочие друзья и сослуживцы не в силах были его отговорить, — юношу сопровождала компания зевак, которая превращалась сначала в сборище, а потом и в Толпу: слышались глумливые выкрики и восторженные приветствия; иные понятия не имели, что происходит, однако тоже подавали голос. Юридическая процедура оказалась короткой: Судья, также осведомленный о недавних подвигах Али, куда более шотландского собрата был склонен отпустить его под залог, приняв все поручительства и долговые обязательства. Держался судья, впрочем, крайне сурово — ибо Закон обязан со всей возможной серьезностью взирать на убийство лорда, какую бы славу тот ни обрел при жизни (а судье Сэйн был знаком издавна), — но довольно скоро Али, вместе со своими приверженцами, вновь (хотя и временно) оказался на Свободе, шумно встреченный ликующим Народом, словно отпущен был из заточения не Варавва, а сам безвинный Сын Человеческий.

Поверенные лорда Сэйна собрали для Али необходимые средства — какие только могли и были обязаны: ведь он, за отсутствием других Претендентов, выступал бесспорным наследником рода: средства эти были невелики, однако достаточны, поскольку невелики были и расходы, которые Али оказались позволены. Один из Клубов предложил Али Членство — не отстал от него и Клуб-конкурент — тогда первый предложил Комнаты — а второй жилье попросторней — и, пока поверенные Отца размышляли над положением и правами наследника, Али обосновался в уютной chambre sépartée в респектабельном доме — отнюдь не под кровом Ватье или в «Какаовом Дереве». Лейтенант Апворд стал главным компаньоном Али, поскольку обратиться в Столице было больше не к кому: теперь, растянувшись на предоставленном ему диване, хирург поднял бокал шампанского за здоровье своего друга, который так высоко вознесся, однако выглядел по-прежнему озабоченным.

«Милорд, — молвил Апворд, — отзывы о вас самые блестящие. Ручаюсь, что рана вас давно уже не беспокоит: все исцелили почести и удовольствия — лучшие из лекарств».

«Прошу, не называйте меня так, — отозвался Али. Он не садился и не прикасался к угощению, словно избегал пользоваться дарами и благами, неизвестно, заслуженными ли. — Я есть я, безо всяких приставок, собой и останусь, пока все не решится. Тогда посмотрим, не присвоят ли мне вместо Титула порядковый Номер — намалюют его на спине перед отправкой в Ссылку морским путем».

«Вам нечего опасаться, — возразил полковой хирург. — Общественное Мнение, Принц-регент, Военачальники — все на вашей стороне; и если они за вас, кто против вас?»

Али, несколько смешавшись, устремил хмурый взгляд в сторону: он понимал, что следовало бы разделить радость друга, однако не мог себя принудить — сам не зная почему.

Весь этот день в клуб к Али сыпались бумажным водопадом визитные карточки лиц, представлявших самые разные круги и занимавших самое разное положение в обществе. На Али, будто на сказочное чудище, явились поглазеть Поэт, предложивший написать эпическую поэму о его приключениях; Методист, предложивший обращение в истинную веру, и юная Леди, предложившая… — что именно, Али толком не понял, ибо она лишилась чувств, прежде чем сумела объяснить причины своего визита. Она подкупила Привратника и пробралась в дом под покровом ночи, в отсутствие Али — спряталась за Ширмой и показалась из-за нее, когда он вернулся, — упала, как сказано, в обморок — сознание ей вернули, с помощью воды и нюхательных солей, стараниями полкового хирурга — который намекнул, что, раз уж дама пришла в себя, ей можно оказать надлежащий прием, однако Али настоял на том, что ее следует проводить за порог, и исполнил это со всей почтительностью и tendresse, дабы ни она, ни ее репутация не понесли от пребывания под его кровом ни малейшего урона.

Чудом света Али оставался девять дней, но и по истечении двух недель интерес не убывал — и Али почувствовал, что многие из тех, кто пристально в него вглядывался и брал его за руку «с кивком, с улыбкою приятной», видели в нем нечто иное или большее, нежели просто британского героя. «Не понимаю, чем я привлек внимание, что возбуждает любопытство? — спрашивал Али. — Неужто у каждого в душе таится желание расправиться с отцом?»

«Вернее всего, то, что вы турок, — заметил его друг лейтенант, — и не христианин, однако уже на пути к палате лордов, где можете посвятить свою первую речь красотам Корана или необходимости облачить английских девушек в чадры. Нас занимает все, с нами несовместимое, — будь то русалка или механический человек».

«Я не механический человек, — отрезал Али, — и не турок». Тут он не без горечи отметил, как полковой хирург махнул рукой и легонько шевельнул бровями, словно бы отметая это скучное возражение. В эту минуту в дверь снова постучали, и привратник объявил о приходе джентльмена, чье имя мгновенно разогнало мрачное настроение Али, и на губах у него заиграла улыбка: ведь он думал, что истинного Друга у него нет и среди тысяч! «Достопочтенный!» — вскричал Али и ринулся навстречу визитеру, который застенчиво переминался на пороге.

«Привет Герою!» — воскликнул вошедший, заключив Али в объятия. Это был небольшой человечек — почти что миниатюрный, однако соразмерный во всех частях, словно часовой механизм; одет он был, как говорили в те времена, щепетильно, что означало преизбыток белоснежного белья и причиняющий крайнее неудобство недобор черной ткани в талии и других местах. Это был, чтобы выразиться определенно, мистер Питер Пайпер, который подвизался в Афинах-на-Болотах во время недолгого пребывания там Али — как поговаривали, с твердым намерением занять профессорскую Должность, — однако намерения этого не осуществил, поскольку усмотрел гораздо более широкое поле для применения своих талантов в Клубах и на покрытых зеленым сукном столах Лондона. Джентльмен, который сейчас, отступив на шаг, иронически шаркнул ножкой, являл собой фигуру, часто встречавшуюся в дни Регентства нашего нынешнего Монарха, даже и среди ближайших друзей Принца — он втайне предпочитал их общество и беседу компании трезвых советников и преподобных Епископов — как поступаю и я. Но почему «Достопочтенный» — откуда это звание, под которым он был известен всем своим близким? Подлинные причины теряются в туманах Времени: по-видимому, имя Питера Пайпера оказалось однажды внесено в некий список или реестр — не то подписки, не то приглашений, — украшенный именами лорда Такого-то и графа Сякого-то, к его же фамилии было добавлено просто «эскв.» Проглядывая список, Питер Пайпер собственноручно приписал слово «Достопочтенный», поскольку полагал, что имеет все основания на него притязать в качестве третьего сына баронета (какими бы ни были взгляды Герольдмейстера). Он утверждал, что желал всего лишь поправить список, устранив в нем ошибки, однако — сколь часто бывает, что наши мелкие поступки, совершенные из тщеславия или самосохранения ради, обращаются против нас, — мистер Питер Пайпер взорвался на своей же мине: на время он стал предметом всеобщих насмешек, и забыть о его промахе никто не забыл.

«Мне случилось, — заговорил он, — присутствовать на заседании Суда, где слушалось твое дело. Нет — солгал — оказался я там не случайно: я пришел взглянуть на чудо — о нем говорили на всех углах, его славословили все газеты — иные, в тон немногим, порицали — хотел воочию убедиться, неужели и вправду это мой давний Сотоварищ. И что же? Так оно и есть! Ничуть не переменился — никаких следов бедствий и испытаний, через которые он прошел, — передо мной стоял он — мой Али! Понурив голову? Ничуть! С унылым видом? Ничуть! И не без оснований, как вскоре выяснилось. Мудрый Солон заседал в тот день в судейском кресле! Мой сосед — джентльмен, явившийся, как и я, понаблюдать за необычным делом, — ставил три против одного, что тебя не выпустят под залог — ставки могли быть и выше, но что-то в тебе даже на него произвело впечатление — и я сумел сорвать неплохой куш — хотя сам за исход дела нимало не волновался».

Речь Достопочтенного — а он выпалил ее одним духом, без передышки, — вдвое или даже втрое превышала объемом все, что Али доводилось слышать от него раньше: вообще-то он слыл человеком крайне сдержанным, который «говорит меньше того, что знает», даже в подпитии.

«Я доставил тебе, в связи с этим, — продолжал Достопочтенный, — бесценный подарок, он поджидает в вестибюле, и меня очень удивит, если он не ворвется сюда, не дожидаясь, пока я покончу с преамбулой. Будешь умницей, если с ним поговоришь, а уж прислушаться к нему — умнее некуда. Нет — позволь мне его позвать — а вот, кстати, он и сам, тут как тут, будто развязка в старинной пьесе!»

Не успел Али выразить согласие на беседу, как гость уже оказался в комнате — вернее, завладел ею: ибо это был дородный, превосходно экипированный джентльмен «с брюшком округлым, где каплун запрятан», — из людей того сорта, которые всюду чувствуют себя как дома.

«Могу я представить мистера Уигмора Бланда, адвоката из Темпля?» — провозгласил мистер Пайпер, пропустив гостя. Тот, небрежно кивнув, протянул руку и вынудил Али сделать то же — мысль об отказе даже не допускалась. «Я был в суде по другому вопросу, — проговорил мистер Бланд голосом сдобным, будто кекс с изюмом. — Но заседание отложили, и я смог посетить слушание дела вашей светлости и услышать о решении суда».

«Вы титулуете меня прежде времени, — ответил Али, — как я уже пытался объяснить этим джентльменам».

Мистер Бланд отклонил упрек движением ладони, пухлой и розовой: «Позвольте мне заметить, ваше сиятельство, что ваши права как на титул, так и на свободу могут быть подтверждены без труда. Дело, на мой взгляд, особой сложности не представляет, и я беру на себя смелость предложить вам свои услуги».

«Мистер Бланд многим помог оправдаться в суде, — радостно ввернул мистер Пайпер, — и многие из них были совершенно не замешаны ни в каком преступлении».

Итак, Али не оставалось ничего другого, как только пригласить адвоката расположиться поудобнее и за бокалом вина выслушать в подробностях все, что произошло той ночью в Шотландии, насколько Али мог припомнить: впрочем, довольно затруднительно вспомнить то, что мы не в состоянии понять. Мистер Бланд извлек из внутреннего кармана объемистую записную книжку и развернул ее с таким видом, будто собирался возвестить евангельские заповеди, однако ограничился тем, что принялся заполнять страницы ответами на вопросы, которые он задавал Али. Слушая, он сосредоточенно хмурил брови, размеренно покачивал головой, словно громадный колокол, и негодующе постукивал по полу кончиком трости в знак возмущения несправедливостью, проявленной к человеку, которого он уже зачислил в свои клиенты.

«Выплатить вам гонорар я не смогу, — напрямик пояснил Али. — Если мы потерпим неудачу и я проиграю дело, вам ничего не достанется; то же и в случае, если я… если вы одержите победу и я выйду на свободу — поскольку доходов, не отданных в залог, у меня нет, равно нет и собственности, которая была бы не заложена».

«Ни слова больше, — мягко возразил адвокат, — я ничего от вас не прошу. Поверьте, сэр, выгода тут прямая и помимо наличности. Ваше дело — самое интересное судебное разбирательство за долгий срок, за ним будут пристально следить во всех газетах, оно станет главной темой пересудов в Клубах и на Балах — и, насколько я понимаю, о нем может быть поднят вопрос в парламенте. Если мое выступление в вашу защиту окажется успешным — в чем я нимало не сомневаюсь, — подумайте только, сколько людей об этом услышат, в том числе те, у кого карман гораздо шире вашего, и они — столь же невинные, как и вы (по крайней мере, в собственных глазах), — обвиненные столь облыжно — загорятся желанием получить мою поддержку! Сэр, я далек от бахвальства — и ценю себя не выше того, чего в действительности стою, — а это нетрудно определить по количеству выигранных мною процессов, когда джентльменам в обстоятельствах, подобных вашим, выносили вердикт "невиновен"».

Взгляд Али оставался сумрачным (что, впрочем, ничуть не обескуражило его вдохновенного сторонника): он не представлял себе — да и не помнил, чтобы о чем-то похожем рассказывали, — джентльмена в подобных обстоятельствах. Тем не менее контракт был заключен, и, когда в перспективе вырисовалась выездная Сессия присяжных, Али отправился в Шотландию в удобной Карете, запряженной Четверкою лошадей, которую обширной юридической практикой приобрел себе мистер Бланд. В пути разговор главным образом касался предстоящего разбирательства.

«Конечно же, я сам выступлю в свою защиту», — заявил Али.

«С вашего позволения, милорд, вы вообще не будете выступать, — ответствовал законник Бланд. — Сторона Обвинения не вправе принудить вас к даче показаний и должна обосновать свою правоту без вашего содействия. У вас вообще нет необходимости представать перед Жюри присяжных. Мы живем в новом Веке, сэр, и дорога к виселице или на борт каторжного судна куда длиннее и сложнее, чем это бывало в прежние времена или желалось бы обвинителям».

«Я хочу явить истину и представить факты, — возразил Али. — Я невиновен — и прямо заявлю об этом».

«Истина, сэр, невещественна; что же до вашей Невиновности, я охотно в нее верю, однако и она для успешной защиты тоже невещественна. Прошу вас во всем положиться на меня». Тут мистер Бланд перевел разговор на другую тему и указал Али на красоты пейзажа, которым они проезжали, — в самом деле живописного, а, к чести мистера Бланда, он не утратил способности восхищаться природой.

На судебном заседании, где дело было представлено наконец на рассмотрение Жюри присяжных и Судьи, присутствовали все арендаторы и слуги покойного лорда Сэйна, которые (как показалось Али, когда он проходил через их толпу, чтобы занять свое место на Скамье подсудимых) разделились примерно поровну на тех, кто желал увидеть его на виселице, и на тех, кто радовался, что прежнего лорда вздернули, а кто именно это проделал, их не занимало. Блюстители Закона, несколько растерявшие, по мнению Али, ту величественность, с какой в столь давнюю пору брали его под стражу, вновь изложили свои показания, описав, каким образом им стало известно о тяжком преступлении: малолетний оборванец встретил незнакомца, который велел ему призвать Правосудие и вручил за труды Один Пенс, а больше мальчишка ничего не смог припомнить; громкий смех вызвали в зале его ответы на вопросы мистера Уигмора Бланда — «пенни», «денежка» — и только.

Допросили Кучера покойного лорда — самого чуть ли не мертвецки пьяного: заняв место свидетеля, он показал, что вышеупомянутым вечером повез хозяина в Город, однако лорд, пожелав дать себе отдых, велел направиться к постоялому двору, кучеру хорошо известному: там его светлость имел обыкновение останавливаться и проводить ночь. Назавтра, по словам кучера, лорд Сэйн пробудил его от крепкого сна около Полудня (в зале послышался смех, но судья призвал собравшихся соблюдать тишину). Кучеру было приказано гнать сломя голову обратно к Аббатству, однако не въезжать за ворота, а встать вдалеке, на старой дороге, пересекавшей поля: там лорд Сэйн соскочил на землю и пошел вперед один, распорядившись дожидаться его возвращения. Кучер сообщил, что честно прождал несколько часов (тут по залу вновь прокатились смешки) и на рассвете вернулся в Аббатство, предположив, что Хозяин воротился домой другою дорогой, — но застал лорда бездыханным на столе в зале, а домочадцев в страшном Волнении. Покойный лорд, уверял кучер, ни словом не обмолвился о том, почему решил вернуться и почему вдруг остановился у Ворот, а также с какими намерениями отправился дальше один.

Тут, облаченный в судейскую Мантию, в Парике из конского волоса, величественно поднялся с места мистер Уигмор Бланд и приступил к придирчивому допросу бедняги, по окончании которого присяжные вполне могли заподозрить (а мистер Бланд полагал — и должны), что кучер способен был и сам свести счеты с Хозяином, а если такое предположение небезосновательно, то и вина Подсудимого уже не столь очевидна, как поначалу. Вслед за Кучером Обвинители вызвали Служителей Закона и арендаторов лэрда, которые захватили Али с оружием в руках над телом отца. Их мистер Бланд также не замедлил засыпать вопросами и подвергнуть сомнению то, что, по их словам, они видели — а возможно, и нет; когда же один из свидетелей подтвердил справедливость сведений, известных ему только с чужих слов, Адвокат вскочил и потребовал удалить показание из протокола как основанное на беспочвенных слухах и потому, в соответствии с новыми правилами судопроизводства, неприемлемое; он обратился к Судье с просьбой дать Присяжным указание стереть из памяти все подобные слухи, как если бы их вообще не оглашали; тут Присяжные переглянулись в недоумении: в уме ли будет Суд, если даст подобное указание?

Далее отмечалось, что, хотя Обвиняемого и застали над мертвецом с мечом в руке, однако тот погиб не от меча — следов удара на трупе не обнаружено, — а был связан и затем повешен. Отвергая указание на разительную несоразмерность телесных пропорций и мышечной силы Отца и Сына, Обвинители заявили, что Подсудимый наверняка имел сообщников — тех самых, кто позднее помог ему бежать из тюрьмы, причем в их числе находился чернокожий великан, очевидно способный на любое злодеяние. Защитник жестоко высмеял это свидетельство: вызванный Тюремщик вынужденно признался, что час был поздний, а темнота хоть глаз выколи, и что он не решится поклясться на Библии, что дверь в камеру Али была надежно заперта, — кроме того, сам он с Детства подвержен ночным Кошмарам (этот факт адвокат не поленился установить со слов соседей Тюремщика еще до начала процесса), а значит, пресловутый Негр мог просто-напросто ему присниться! В конце концов Судья — вероятно, утомленный ходом разбирательства — дал возможность для объяснений Али.

«Милорд, я предоставляю это право моему адвокату», — ответил Али. Он обещал мистеру Бланду, что, невзирая на все требования, произнесет лишь эти слова — и никакие за всю его жизнь не давались ему труднее.

«Ваш адвокат не может отвечать за вас, — усталым, но мягким голосом проговорил Судья. — Если у вас есть что доложить Присяжным, вы должны сами сообщить, где находились, что делали и прочее — а если у вас имеются какие-то замечания касательно уже предъявленных свидетельств, вам необходимо высказать их самостоятельно. Итак, сэр, вы намерены вверить защиту своему Адвокату?»

«Да», — ответил Али.

Вслед за этим судья обратился к улыбавшемуся Адвокату: «Быть может, вы посоветуете вашему Подопечному высказаться самому?»

«Нет, милорд, я посоветовал бы ему вообще ничего не говорить».

Таким образом, единственная улика против Али оказалась косвенной, а самое существенное замкнуто в черном ящике под названием «Слухи», исход откуда был навсегда закрыт; Обвинителей, будто свору шавок на коротком поводке, удерживал отказ Али говорить; Судье — к огорчению, написанному на вытянутых и сердитых лицах многих и многих, — пришлось внушить присяжным, что виновность Али, какой вероятной она бы им ни представлялась, не доказана вне допустимости Сомнения — и посему вынести ему приговор они не имеют права — такова нынешняя, наиболее употребительная в Лондоне практика, которой необходимо следовать и здесь. На этом мистер Уигмор Бланд отвесил Судье и Присяжным галантный поклон, граничивший с дерзостью, и обратил к Али румяное веселое лицо, сиявшее подобием Солнца.

Невиновен! Вина, во всяком случае, не доказана — такое решение мог вынести только шотландский суд, и оно ничем не отличается (применительно к Свободе и Собственности ответчика) от оправдательного приговора — каким бы ни представлялось оку Всевидящего Судии или внутреннему взору оправданного. Нет вины более острой и жгучей, нежели вина безымянная: будь страдалец величайшим благодетелем человечества, равным Прометею, — коршун Юпитера не прекратит терзать его плоть и казнить за неведомый ему самому грех! Эта мысль не покидала и Али, и всех, кто присутствовал на судебном процессе — или знакомился с отчетами о нем во всех газетах, консервативных и радикальных, — ведь других подозреваемых не нашлось — не был назван даже предположительно никто из подлинных жестоких убийц — и, однако, «не сам же он подвесил себя, будто мясную тушу», как выразился один Наблюдатель. Если и не жажда Справедливости главенствовала в умах, озадаченных исходом дела, то уж любопытство терзало их несомненно — и, похоже, удовлетворены оба эти чувства не были.

Когда Али обрел наконец свободу передвижения, он обратился к своему защитнику с просьбой об услуге: ему хотелось бы совершить путешествие к родным местам — «шотландским владениям», как он выразился, не желая показаться сентиментальным, — а поскольку расстояние до них можно было покрыть за один день, Юрист не замедлил выразить согласие, поскольку охотно пользовался любым случаем употребить в дело свой превосходный экипаж (хоть и был оповещен, какой урон могут нанести карете скверные проезды, которые шотландцы именуют дорогами и большаками). Путешественники благополучно достигли подъездной аллеи, что вела через заброшенный Парк к воротам Аббатства: по этому пути, в ином экипаже, в иную пору везли Али — казалось, как давно! Али замолчал, так что даже адвокат проникся его настроением и напустил на себя сдержанный вид.

Теперь никто из слуг не вышел Али навстречу — хотя распоряжением суда именно он был теперь их лэрдом — да Али этого и не ожидал. Однако после долгого дергания за звонок и громких окликов появился наконец человек, со старческой медлительностью отворивший воротца: им оказался Старина Джок — та самая преданная душа, к которой Али некогда льнул! Под любопытными взорами адвоката, плача от потрясения, Али заключил старика в объятия: отсутствовал он всего лишь год, но по виду Старины Джока можно было заключить, что минуло все десять, — срок, оказавшийся непосильным для старческой плоти. Вспомнив затем о долге хозяина, Али пригласил гостя войти и позаботился об его устройстве, насколько было в его силах: приезжий джентльмен был как будто несколько подавлен предложенным гостеприимством, хотя и старался этого не обнаруживать.

«Ваши наследственные права теперь утверждены — а вы принадлежите, как я понимаю, к весьма древнему роду», — произнес он, оглядывая голые стены холодных залов.

«Да, мне говорили об этом, — согласился Али. — Предки моего отца и покойной леди Сэйн весьма почтенны. Некогда они даже были связаны родством — так я слышал от нее, но не придал этому значения».

Адвокат кивнул — сдвинул густые седоватые брови — и раздумчиво приложил к губам набалдашник трости. «А собственность ваших родителей оставлена в довольно расстроенном состоянии — не приносит дохода — ограничена в порядке отчуждения — заложена на различных условиях — и распоряжаться ею вы не можете».

«Я не особенно вникал в суть дела, — сказал Али. — Управляющий осведомлен лучше меня — мне нужно бы расспросить его о нынешнем положении вещей — но вряд ли я смогу — должен попросить вас меня извинить — я, право, не в силах поддерживать компанию. Пожалуйста, располагайтесь, как у себя дома».

«Не премину», — ответил мистер Бланд, расплывшись в широкой, младенчески-невинной улыбке.

Али меж тем отправился бродить по опустевшему Аббатству: многие из тех, кто здесь прежде жил и трудился, разбрелись по другим, лучшим службам — или вернулись в сельские лачуги, откуда пришли. Куда же девался фактотум лорда? Али казалось вполне вероятным, что он мог сопроводить Хозяина и в подземные края (сам он выглядел в подлунном мире только гостем) — служить за Гробом, как служил при жизни. Где дикие Звери, которых отец любил держать при себе, ценя в них свойственные и ему безотчетные побуждения, иначе говоря — инстинкт? Умерли от горя — или бежали в Леса, устрашать дровосеков. Но было еще одно существо, которое Али разыскивал по всем залам и подсобным помещениям, однако так и не нашел, пока Старина Джок не привел его к укромной могиле под раздвоенным вязом, где он и упокоил Стража — преданного друга и защитника, благородного сердцем! Наверное, твердил Старина Джок, сердце-то у него и надорвалось, когда Али исчез — иначе не скажешь — безутешный пес отказался от еды и оттого умер. Али опустился на колени у воздвигнутого добрым Джоком простого камня без надписи и плакал, как ни о ком из отъятых Смертью.

Почему бы ему тут не остаться и не жить одному — в обществе одних только призраков, если они вздумают явиться? Ужаса они теперь не могут внушить. Здесь он мог бы жить, не делая зла; а если бы вздумал вновь предстать миру, тогда вызвал бы их, дабы они вновь его предостерегли, ибо ни одно из его деяний на Земле не принесло добра ни одному созданию — даже ему самому — и незачем ему никуда стремиться!

Конечно же, Али там не остался — такие порывы умащают наши души целительным бальзамом, но мы редко сохраняем им верность. Али вернулся в Лондон с мистером Бландом, толковавшим весь путь о его Имущественном Положении и о будущих доходах, которые, по мнению Законника, без труда можно увеличить. Мистер Бланд говорил — и говорил снова — как с пользой провел утро в беседе с управляющим над пыльными кипами бухгалтерских книг, счетов и документов, заполнявших комнатку, и за несколько часов приобрел больше познаний об истории рода Сэйнов, нежели сам Али. «Поручите все ваши дела мне, — обратился он к Али, — клятвенно заверяю вас: хуже они не пойдут, а вот что улучшатся — сомнений почти нет. Вы не получили должной выгоды из того, что принадлежит вам, зато другие воспользовались вашим неведением и небрежностью — полагаю, тут не обошлось и без покойного лорда, — но не огорчайтесь — если вы, сэр, позволите мне быть вашим слугой, для вас начнется новая Эпоха».

«Мой отец был убежден, что выжал из собственности все возможное, — отвечал Али, — и что нынешний закон действовал против него».

«О нет, — возразил великий ум, — о нет, милорд — как наш Спаситель сказал о субботе: Закон для человека, а не человек для Закона; если мы свято поверим в то, что Закон уступит нашим Намерениям, когда те станут предельно очевидны его Блюстителям, тогда со всей несомненностью — хотя рассмотрение может и затянуться (как известно, не все просители доживают до его завершения — не дай Бог, чтобы такое случилось с вами!) — мы можем полагаться на благоприятный исход дела — при условии, что мудро выложим наши карты».

Али поразмыслил над этими замечаниями и предложениями — хотя и не слишком с ними мудрил — из-за своего, как было сказано, неведения — и, по возвращении в Лондон, через самое непродолжительное время пришел к выводу, единственно для него возможному.

Препоручая наши дела новым посредникам, не испытываем ли мы то же беспокойство, что и Генерал, когда он бросает войска против предположительно слабого вражеского фланга, не зная в точности, верна ли его догадка и каким будет исход битвы: кончится она победой или поражением? Или же, коль скоро подобное переживание нам незнакомо — нам, в большинстве своем мирным гражданам, — тогда, возможно, эти чувства близки влюбленному, когда он, поборов все Колебания, произносит наконец краткие, но важные слова перед юной Леди — слова, которые нельзя взять назад, — а если такое и случится, то обойдется дорого и повлечет за собой разделение единой до того плоти. Не исключено, однако, что сходные чувства гораздо более обуревают избранницу, когда она выражает согласие! Впрочем, стоит ли выискивать сходство — все просто — это воплощение Судьбы: берем и ставим печать, выводим чернилами наше имя — которое столь странно смотрится на бумаге, столь же полной смысла, что и листы Сивиллы. При этом нас может внезапно охватить желание заполучить бутылку шампанского во льду и салат с омарами, закурить сигару в беспечной компании: все это стало в избытке доступным многообещающему молодому человеку, каким вдруг сделался Али.

Стояло на удивление теплое лето — лето торжества союзников, когда stupor Mundi вновь поверг мир в ступор, на сей раз проиграв сражения и отрекшись от престола, хотя ранее изумлял вселенную тем, что одерживал победы и низвергал троны других монархов: увы, его разум, подчинявший, казалось, себе Фортуну, ей уступил. Исполинские Бурбоны катались по Лондону в каретах, запряженных белоснежными лошадьми; еще более исполинские Ганноверы заключали французов в объятия (если их удавалось обхватить), поздравляя с Реставрацией; старик Блюхер разъезжал по городу, и всюду шли толки о его тевтонских повадках и пристрастиях, а также о размере его Сапог, которые покидали Балы и празднества, опережая седую голову их владельца. Все богатые дома в Мейфэре были залиты огнями; то и дело устраивались маскарады, куда многие являлись в Обличии, разительно несхожем с их подлинным — а иные прятали лица под масками.

На одном из таких светских раутов в Мейфэре, где Али бродил, не зная, куда себя девать, — вальсировать он не умел, как не умел и ловко перебрасываться остротами, — Достопочтенный привлек его внимание к редкой красоты темноволосой бледной девушке, державшейся с необычной невозмутимостью: она спокойно сидела в стороне от Толпы и казалась столь же чуждой суете, как и он сам (или, возможно, ожидала, что ее внимание чем-нибудь займут). «Ее зовут Катарина, — ответил Достопочтенный на вопрос Али. — Из семейства Делоне; в обществе она появилась в прошлом или позапрошлом сезоне, но с тех пор я не замечал, чтобы она как-то особенно блистала Нарядами или числом Ухажеров. В кругу людей, близких ей по интересам, может подолгу беседовать — во всяком случае, говорить — на близкие ей темы, и говорить очень хорошо, хотя чаще хранит молчание, вот как сейчас, равнодушная к привычным сплетням и легкомысленной болтовне». Имя девушки показалось Али знакомым, однако он не сразу вспомнил, при каких обстоятельствах впервые его услышал, — а когда припомнил, его пробрала холодная дрожь, не ускользнувшая от глаз приятеля — который расхохотался, приписав это волнение совершенно иной причине, — ведь мисс Делоне была той самой наследницей, на которую лорд Сэйн в последнюю ночь своей жизни принуждал Али обратить внимание! «Позволь узнать, согласна ли она с тобой познакомиться», — обронил мистер Пайпер и, прежде чем Али успел его остановить, растворился среди людей, которые прохаживались мимо.

По возвращении, однако, Достопочтенный имел непривычно обескураженный вид — интриги подобного рода ему, как правило, удавались, но на этот раз произошла осечка. «Я предложил ей знакомство со знаменитым лордом Сэйном — героем Саламанки — говорил о твоей славе…»

«А почему не о бесславии? Лучше бы ты вообще молчал!»

«Особой разницы тут нет, — ответил мистер Пайпер. — Она о тебе слышала. Но сводить с тобой знакомство не расположена».

«В самом деле?»

«Пойми правильно — каких-либо возражений она не высказала — ни тени морального порицания — ничего такого — просто не проявила ни малейшего интереса — отказала, хотя, надо заметить, и с любезной улыбкой».

В груди или в голове у Али — где бы ни зарождались ощущения — зароились смешанные чувства: ему не хотелось, чтобы его репутация опиралась на те сомнительные события, участием в которых он прославился и начал притягивать к себе столь многих, — но быть отвергнутым, невзирая на это участие… — он не знал, что и подумать, в растерянности понимал, что ему брошен вызов, поставлено под вопрос его достоинство, а его достоинство, он был уверен, никак не зависело от его славы. «Уйдем, — коротко бросил Али. — Я сыт по горло развлечениями в обществе капризниц». И пока мистер Пайпер, взяв его под руку, выискивал глазами, кого бы послать за каретой, Али оглянулся — однако Катарина Делоне продолжала вести разговор, даже не посмотрев в его сторону.