Зимой 2002 года я была приглашена в Лондон — изучать жизнь и деятельность британских женщин-ученых, в том числе Мэри Сомервилл и ее младшей подруги Ады Лавлейс, с целью создания онлайнового виртуального музея женщин науки (www.strongwomanstory.org). В ходе исследований мне посчастливилось сделать ряд открытий (или, по крайней мере, быть причастной к ним). Иные не имеют значения ни для кого, кроме меня, но вот одно из этих открытий обладает интересом для самых широких кругов: оно представлено здесь с максимальной полнотой, которая только возможна на сегодняшний день, хотя будущее, вероятно, внесет свои дополнения. Другими словами, изложенная ниже история во многом остается гадательной: просьба к читателю на время расстаться с недоверием, как то предлагают авторы романтических повестей, и следить за ее развитием.
Ада Августа Кинг, графиня Лавлейс, единственная законная дочь лорда Байрона, в сентябре 1850 года совершила путешествие в Ноттингемшир, посетив родовое гнездо Байронов — Ньюстедское аббатство, которое задолго до того было Байроном продано и находилось тогда во владении полковника Уайлдмена, школьного приятеля Байрона. По возвращении на юг леди Лавлейс и ее супруг отправились на скачки в Донкастер: оба они, как говорилось тогда, были завсегдатаями беговой дорожки. Ада ставила на Вольтижера, который одержал неожиданную победу над фаворитом — Летучим Голландцем. Выигрыша оказалось явно недостаточно, чтобы погасить скаковые долги Ады, которые она держала в тайне от мужа. В мае 1851-го открылась выставка в лондонском Хрустальном дворце; в августе того же года Ада узнала, что болезнь, уже некоторое время ее терзавшая, не просто серьезна, но неизлечима: это был рак шейки матки, против которого тогдашняя медицина была бессильна. Осенью (датировкой писем Ада пренебрегала) она сообщила матери — леди Байрон, что работает над «несколькими замыслами», связанными с музыкой и математикой. В ноябре 1852 года, после тяжких страданий, Ада скончалась от рака на тридцать седьмом году жизни (ее отец умер в том же возрасте). В промежутке между визитом в Ньюстедское аббатство и кончиной Ада получила в собственность, переписала, прокомментировала, зашифровала и уничтожила — по требованию или приказу матери — рукопись единственного в творческом наследии отца объемного беллетристического произведения.
История о том, как зашифрованная рукопись Ады была обнаружена спустя полтора столетия и приобретена достопочтенной мисс Джорджианой Пул-Хэттон, а затем подвергнута расшифровке и проверке подлинности, изложена с максимально возможной на данный момент обстоятельностью в «Текстологическом обосновании», которое следует непосредственно за предисловием. Разумеется, все еще остается возможным допущение, что роман, представленный здесь за подписью лорда Байрона с примечаниями Ады Лавлейс, на самом деле ему не принадлежит. Не исключено, что Ада написала не одни комментарии, но и сам роман; что сочинил его кто-то другой и затем продал Аде (или же тому, кто впоследствии перепродал рукопись ей) под видом сочинения Байрона; что и роман, и примечания к нему — фальсификация, изготовленная за истекшие с той поры годы. Были приложены все усилия, чтобы устранить любые сомнения подобного рода. Экспертиза подтверждает (хоть это и не является прямым доказательством), что чернила и бумага датируются первой половиной XIX столетия; в тексте романа нет никаких свидетельств, которые указывали бы на период после смерти Байрона, а в примечаниях — на период после смерти Ады. Почерк, которым написаны примечания, бесспорно принадлежит Аде, хотя в некоторых отношениях отличается от других рукописей примерно того же времени: возможно, это объясняется спешкой или же влиянием наркотиков, которые она принимала тогда почти постоянно во все возрастающих дозах. По причинам, изложенным в «Текстологическом обосновании», сейчас не представляется возможным проследить происхождение рукописных материалов и сундука, в котором они, как предполагается, были найдены. Пока что вы должны самостоятельно решить, действительно ли ощущаете присутствие двух этих авторов — поэта и его дочери — и в состоянии ли различить их живые голоса. Мне кажется, что я их слышу; я не могу вообразить, что за них говорят другие.
Если роман не является подлогом, то где он хранился до того, как попал в руки Ады, и кто приобрел для нее рукопись? В предисловии к роману (стр. 46–62 настоящего издания) Ада заявляет, что при посещении Хрустального дворца договорилась о встрече с обладателем рукописи — неким итальянцем, который приобрел ее у другого итальянца, а тот, в свою очередь, добыл ее (или, возможно, украл) в Италии. Я предположила вначале, что Аду на этой встрече сопровождал Чарльз Бэббидж: именно такого рода услуги он постоянно ей оказывал. Он сопутствовал ей при осмотре строительства Великой выставки, когда та еще только возводилась, однако вступил в публичную полемику с проектировщиками и был совершенно отстранен от всякого участия в выставке: его знаменитая разностная машина не была включена в число экспонатов. Маловероятно, что Бэббиджу хотелось посещать Хрустальный дворец вместе с Адой. Так кто же был посредником, кто вел переговоры с итальянцами, кто позднее отправился за рукописью? Выяснение этого казалось задачей неразрешимой до тех пор, пока я не наткнулась на недатированную записку Ады к Фортунато Пранди, принадлежавшего к эмигрантскому кругу итальянцев, с которыми Ада и Бэббидж поддерживали знакомство: это был не то радикальный деятель, не то шпион и тайный агент (быть может, двойной). Вот эта записка, хранящаяся в собрании Карла X. Пфорцхаймера в Нью-Йоркской публичной библиотеке:
Дорогой Пранди, обращаюсь к вам с просьбой об еще более важной услуге, которую только вы можете мне оказать… На бумаге объяснить ничего не могу — кроме того, что вы должны прийти ко мне в 6 часов и быть готовыми оставаться в моем распоряжении до полуночи. Платье себе выберите приличное, но не слишком бросающееся в глаза. Может случиться, что вам понадобится действовать, сохраняя полное присутствие духа. Обратиться к вам с подобной просьбой меня могла заставить только крайняя необходимость — но вы можете оказаться спасителем. Не подписываюсь. Я — та самая дама, с которой вы были на концерте Дженни Линд. Жду вас в 6.
Слова «более важная услуга» намекают на предшествующую: ею мог быть совместный визит в Хрустальный дворец и беглое знакомство с человеком, носившим в ухе золотую серьгу; новая услуга могла заключаться в непосредственном приобретении рукописи. Все эти выкладки остаются гипотезами. Бесспорно одно: затевалось дело, которое требовало конспирации, однако в те годы Ада разрабатывала целый ряд планов и сложных проектов. Предстоит провести немало дальнейших разысканий в итальянском архиве в Лондоне, а также среди бумаг Ады и Бэббиджа. К примеру, в переписке Ады и Бэббиджа неоднократно упоминается некая «книга», подробнее не описанная, которая периодически передавалась от одного адресата к другому с особыми мерами предосторожности при доставке и пр. Обнаружив эти записи, я задалась вопросом, уж не идет ли здесь речь о романе Байрона, путешествующем, так сказать, из рук в руки. Автор недавней биографии Ады предполагает, что под «книгой», скорее всего, подразумевался дневник Ады с записями ставок на скачках: она была настолько ими увлечена, что в итоге для погашения долгов распродавала фамильные драгоценности — а когда их выкупал растерянный и сочувствующий муж, продавала заново. (Так обычно излагалась эта история, но теперь мы вправе предположить, что часть этих денег пошла на покупку рукописи «Вечерней Земли».) Однако упоминания об этой книге хронологически предшествуют открытию Хрустального дворца — и, следовательно, тому времени, когда была приобретена книга Байрона.
Не подлежит сомнению, что именно от Бэббиджа Ада переняла знания о кодах, шифрах и способах кодирования. Для шифровки романа лорда Байрона Ада применила вариант шифра Виженера, известного с XVI столетия: один из современников Бэббиджа открыл его заново, не подозревая о том, что он существовал давно и ни разу не был взломан. Когда Бэббидж указал на это обстоятельство, тот предложил Бэббиджу прочитать текст, им зашифрованный. Изобретатель справился с задачей, хотя решения и не опубликовал. Бэббидж сконструировал также колесо наподобие круглой логарифмической линейки, которое облегчало задачу шифровки и последующего чтения замененных цифрами букв; возможно, точно такое было и в распоряжении Ады — и она использовала его для «Вечерней Земли». Бэббидж маячит за спиной Ады или прячется за кулисами не то как помощник режиссера, не то как фокусник — или же как один из автоматов в человеческом облике, которых он любил выставлять напоказ, — чьи мотивы недоступны для понимания, если вообще существуют, а способности непредсказуемы. Когда представлению (или нашей способности постигнуть его смысл) приходит конец, Бэббидж попросту отвешивает поклон и опускает занавес.
Ада, как сказано, датировала письма с крайней небрежностью: в ее примечаниях к рукописи Байрона даты отсутствуют, не датирована и ее единственная записка к Пранди. Но похоже на то, что ее отношения с матерью серьезно изменились незадолго до того, как рукопись оказалась у нее в руках. Биографы связывают эту перемену с посещением Ньюстедского аббатства — прежнего отцовского имения: этот визит пробудил в Аде чувства к отцу и ее предкам со стороны Байронов. «Я воскресла, — не слишком обдуманно писала она матери. — Я пылко люблю это освященное веками место и всех моих грешных предков!» Трудно представить, какая судьба постигла бы рукопись, если бы Ада обрела ее раньше: нашлось бы в сердце стремление сберечь роман? Ясно, что ее мать (подобно мачехе Белоснежки) не допустила бы присутствия рукописи в своем царстве.
Однако Ада рукопись сохранила. Поняла ли она, что мать рано или поздно обнаружит рукопись среди ее бумаг — либо после ее смерти, либо пока она трудится над перепиской, — или же она приступила к шифровке, когда леди Байрон обнаружила рукопись, и Аде пришлось дать обещание ее уничтожить, — установить с достоверностью невозможно. Преобразовать рукопись, пятьдесят тысяч с лишним слов, в колонки цифр — задача столь огромная, что работа заняла бы не один месяц. Мне представляется, что между той минутой, когда леди Байрон узнала о существовании рукописи, и той, когда роман был предан огню, времени протекло немного: Ада не питала сомнений относительно участи, ожидавшей рукопись, а потому уже была готова к такой развязке, накопив у себя в столе груду листов, воплотивших никому не интересный «замысел, связанный с математикой и музыкой».
В тот месяц Ада позвала к себе мужа и взяла с него обещание, что ее похоронят рядом с отцом в фамильном склепе Байронов в церкви Хакнолл-Торкард: там она побывала во время путешествия в Ноттингем в 1850 году и коснулась рукой отцовского гроба. Свое решение быть похороненной там, принятое тогда же, она сохраняла в тайне до последнего. Ада сообщила мужу также и о том, какую эпитафию следует начертать на ее надгробии. Это стих из Библии, к которой Ада в продолжение почти всей жизни особого интереса не питала. Стих взят из послания святого апостола Иакова: Вы осудили, убили праведника; он не противился вам. Главная причина этого примечательного выбора лежит на поверхности: Ада убеждена, что ее отец (чьи останки покоятся рядом) был праведником, несправедливо осужденным и изгнанным из общества; но мы, кажется, догадываемся и о подспудном значении фразы: на смертном одре Ада не противится тем, кто осуждает ее. Она прекратила сопротивляться матери: написала, по ее подсказке, письма с выражением преданности всем материнским друзьям, включая тех, кого именовала «Фуриями», кто с такой готовностью держал ее в неволе и наказывал, когда она была ребенком. Ада согласилась, что мать получит полное право распоряжаться всеми ее бумагами. Она признала свои «заблуждения» и заново в них покаялась. Она отказалась от собственной жизни.
В эти же месяцы (записка не датирована) Ада сообщила матери, что рукопись отцовского романа сожжена. (Факсимильная копия записки помещена в Приложении.) Я не смогла найти документального подтверждения того, что Ада поставила мать в известность о приобретении рукописи и о том, что она вообще существует, однако семейный архив Лавлейсов настолько обширен, что со временем может обнаружиться некое доказательство этого, ранее истолкованное превратно. Я не нашла также ни единого документа, написанного рукой леди Байрон, в котором выражалось бы ее желание — и тем более отдавалось распоряжение сжечь рукопись. Так или иначе, если верить Аде, ее воля была высказана вполне недвусмысленно.
Итак, со всем покончено. Ада покорилась матери, как покорилась смерти. И все же она продолжала жить: на протяжении всей осени она медлила на пороге кончины, не желая или не умея уйти. Тем временем леди Байрон молилась вместе с дочерью и обсуждала с ней ее «заблуждения» (своим религиозным корреспондентам она писала, как радует ее раскаяние и покаяние Ады): в число этих «заблуждений» входили, без сомнения, ставки на ипподроме, отдача в залог драгоценностей и совершенная однажды супружеская измена, но вполне вероятно, что сюда приобщались и все ее атеистические и скептические размышления. Ада находилась в сумеречном состоянии: царапала записки, которые, кроме ее матери, никто не мог разобрать; страшилась погребения заживо; без конца переспрашивала, кто стоит у дверей или в изножье, хотя там никого и не было. Аду навестил по ее просьбе Чарльз Диккенс (они не один год сохраняли дружеские отношения) и прочитал ей отрывок из «Домби и сына» — сцену, в которой маленькому Полю Домби, когда он умирает, чудится его мать, стоящая в изножье. Бэббиджа, явившегося к Аде с визитом, леди Байрон не впустила.
В октябре сына Ады — Байрона, теперь виконта Оккама, которого она более всех прочих желала видеть подле себя, леди Байрон отослала прочь под тем предлогом, что при нынешнем «неопределенном состоянии» матери он может получить «губительные впечатления». Теперь ему было позволено явиться и нанести единственный прощальный визит перед возвращением в Плимут, на морскую службу. Было решено (самой леди Байрон), что юноша не должен прощаться с матерью, поскольку ей будет не под силу справиться с таким переживанием: ему позволили только лишь подойти к двери спальни и заглянуть внутрь. Неясно, осознала ли Ада его присутствие.
Однако Оккам не вернулся на корабль. Он уложил форму гардемарина в саквояж и отослал его домой, отцу. А затем исчез. Лорд Лавлейс, обезумев от растерянности, обратился в полицию и нанял детектива. Ниже приводится описание Оккама, опубликованное в лондонской «Тайме», где за сведения об юноше предлагалось вознаграждение:
возраст — около 17 лет, рост 5 футов и 6 дюймов, широкоплечий, хорошего подвижного телосложения, шаткая походка моряка, загорелый, темные выразительные глаза и черные брови, густые черные вьющиеся волосы, руки длинные, с небольшими татуировками — красным крестиком и другими мелкими черными отметинами…
Это описание (темные, выразительные глаза, видимо, унаследованы от деда-тезки), было распространено в главных портовых городах, куда прибывали корабли из Америки — в Бристоле и Ливерпуле, словно лорд Лавлейс имел основания предполагать, что найдет сына именно там, — и его действительно нашли в ливерпульской гостинице, где он жил среди «рядовых матросов» и пытался сесть на рейс в Америку. Обнаружившему его детективу сопротивления он не оказал — и возвратился под родной кров.
Все эти подробности из биографии Оккама известны не первый день. Кое-кто из круга родственников и знакомых леди Байрон находил крайне жестокосердным поступок юного Байрона, причинившего горе семейству в столь тяжкую минуту. Однако оставалось неизвестным следующее: пребывая вне дома — возможно, почувствовав, что будет пойман, — Оккам поместил в ячейку ливерпульского банка на хранение сундук со своими бумагами, письмами и прочими документами личного характера, имеющими отношение к морской службе, а также с зашифрованным романом и примечаниями к нему, которые передала ему мать. Должно быть, ей сделалось совершенно ясно (у Ады бывали моменты просветления — ужасные, безжалостные и дивные, озаряющие последнюю болезнь, знакомые всякому, кто был свидетелем этого), что сын приложит все усилия, дабы сохранить рукопись. Быть может, ей и хотелось, чтобы он совершил побег? Что, если она велела ему в напутствие немедля покинуть ее дом и комнату, где она умирала, — бросить все и отправиться в Америку?
Оккам этого не сделал. Он был возвращен на службу в военный флот. Со временем добился увольнения — или же дезертировал: подробности неясны. Проведя еще несколько тяжелых лет — сначала дома под надзором леди Байрон, затем под началом известного викторианского педагога Томаса Арнольда, — он снова бежал, и на сей раз его не преследовали; работал в угольной шахте и подсобным рабочим на верфях, живя под именем Джека Окея. Умер в 1862 году от туберкулеза, двадцатишестилетним. Мертвым новости недоступны и отозваться они не могут, однако больше всего на свете мне хотелось бы донести до слуха лорда Байрона эту странную и печальную историю и получить от него ответное письмо — что бы он написал о своем внуке, который не хотел быть лордом.
Все, что вы прочитаете далее, — это, как мне представляется, плод тройной признательности, более того, тройной любви: любви отца к дочери, дочери к отцу и сына к матери, — но я не в силах заглянуть в сердца тех, кто давно упокоился в могиле, а один из них вообще не оставил никаких записей.
В июне 1816 года, приступая к роману, который позднее обретет название «Вечерняя Земля», Байрон завершил третью песнь «Паломничества Чайльд-Гарольда». В заключительных строфах он прямо обращается к далекой дочери — прекрасно понимая, разумеется, что его услышат и его супруга, и весь читающий свет. «Дитя любви, рожденное в скорбях!.. / Хотя б, как долг, вражду в тебя внедряли, / Любить меня ты будешь, дочь моя!» Быть может, Байрон знал об этом; и знал наверняка, что никогда больше ее не увидит:
Так и произошло: напев Байрона проник в ее грудь. Лорд Байрон не добрался до Америки и не вернулся в Англию. Ада не побывала за границей и не встретилась с ним, как могла бы сделать в наши дни — если бы недуг ее отца лечили должным образом, если бы ее мать не сохранила на всю жизнь ужас перед мужем, если бы тогдашний мир чуть более походил на современный, если бы все обстояло не так, как оно было и как есть. Однако напев Байрона проник в грудь Ады, как, верю, случилось бы независимо от того, нашла бы она или нет этот роман.
Перечень всех исследователей и специалистов, которым я благодарна за помощь в установлении подлинности «Вечерней Земли», приведен после «Текстологического обоснования». Я же хотела бы выразить здесь признательность двум лицам, которые помогли мне разрешить загадку «Вечерней Земли» и ее судьбы: доктору Ли Новаку — за редактуру расшифрованного текста и за комментарий к примечаниям Ады, но в гораздо большей степени — за многочисленные проницательные догадки и постоянную поддержку; и доктору Теа Спанн, чье хитроумие и неизменная преданность были равно необходимы — так что мне трудно подобрать слова благодарности.
Киото
10 июня 2003