Иногда случаются дни, при попытке описания коих не грех использовать любые определения, как из категории высокого слога, так и из раздела, о неплохом знании которого лучше не упоминать в приличном обществе, но единственное, что можно сказать наверняка, что скучным такой день назвать невозможно. Таким днем и оказался четверг.
И начался он с недавно упомянутой пресс-конференции, на срочном проведении которой так настаивал Феликс и отсрочить которую пытался сэр Фарнсуорт. Трудно было сказать, в какой именно момент Литтон начал недолюбливать публичные мероприятия, но определенно этот момент был связан с занятием агентской деятельностью, а может, и с самим Феликсом. Многие моменты трудно было назвать позитивными, но было ли это так на самом деле или Литтон просто не совсем подходил для этой работы, оставалось загадкой даже для него самого.
Так или иначе, к одиннадцати утра в конференц-зале, под который, по настоянию Эрнеста Львовича, наспех оборудовали одно из пустующих помещений галереи, столпилось приличное количество журналистов, блогеров и эстетов, которых Литтон с грехом пополам сумел насобирать за предыдущий вечер. Во главе стола же восседал сам Феликс, одетый в монашескую рясу, небрежно подпоясанную толстой бечевкой, и небольшую позолоченную корону, и степенно осматривал свою публику сквозь ниспадавшие пряди волос.
В зале пробивались тихие перешептывания, многие все чаще украдкой посматривали на часы, некоторые устало возились в телефонах, но Феликс пока не проронил ни слова, поскольку заставлять ждать себя казалось ему шикарной находкой, подчеркивающей его уникальность и значительность. И Литтон с этим больше не пытался спорить, так как переубеждать Феликса в чем-либо являлось делом почти провальным.
После полутора часов молчания Феликс, наконец, вскинул голову, неспешно поднялся, наслаждаясь вниманием растревожившейся публики, и подошел ближе к плотным рядам стульев. Слегка кивнув, своеобразно оповещая о начале конференции, Феликс сделал глубокий вдох и торжественно провозгласил:
— Приветствую вас, мои верные други! Мои преданные поклонники! Мои славные товарищи! В прошлой жизни я познал истину, которую скрывает искусство! Мир, в котором не существует изъянов! И в этой жизни я дарую вам… себя! — После восторженного выкрика последовала секундная заминка. — В каждой моей картине властвует мое откровение! Но! Эта выставка особенная. Эти полотна… они испепелили меня, выжгли меня дотла! Но все же я восстал из пепла! И тогда я нарек эту выставку «Новый Феникс»! Именно! Феликс — «Новый Феникс»! Сотни стран и городов мечтает, упрашивает, умоляет, чтобы я посетил их, но сейчас я здесь! С вами! И да, да, я уже чувствую дрожь, которая пробегает по вашим телам! Звук мыслей, которые вы не можете, не можете, не можете унять! Они трубят, они трепещут в этой комнате! О, — Феликс закрыл глаза и рухнул на одно колено, — дикий, дикий, дикий звук! Неистовый, безумный, бесстрашный! Вы столпились, ища ответы на вопросы, вы готовы истоптать друг друга, вырвать сердца из груди и в исступлении бросить на пьедестал искусства! И вы не можете это контролировать! Потому что это не под силу, не под силу обычному человеку! А чтобы стать жрецом искусства, нужны века, нужны тысячелетия! Но я, — Феликс перешел на полушепот, вознес взгляд куда-то вверх и прижал правую ладонь к груди, — помогу вам! Вы будете рассказывать об этом своим детям и внукам! То, к чему я пришел, сложно реализовать и невозможно забыть! А теперь… — Феликс попытался встать с пола, однако это оказалось непростой задачей, ибо длинный подол и широкие рукава рясы определенно не способствовали элегантности, в чем попутно убедился не только сам «вышний гений», как назвал его когда-то один из критиков, но и все присутствующие, — я жду ваших вопросов!
Закончив свою патетическую речь, Феликс, в целом ублаготворенный собой, вернулся за стол, стряхивая мелкие пылинки с плотной, грубой ткани, и лениво откинулся на спинку ярко-красного кресла, выгодно оттеняющего его образ.
— Давайте, — Феликс осмотрел поднятые руки и небрежно ткнул пальцем в сторону полноватого мужчины с почти военной выправкой и густыми усами. Откашлявшись и наспех пригладив макушку, тот достал смятый листок и, четко выговаривая каждое слово, прочел:
— Павел Маслов, журнал «Дом и быт». Почему ваша выставка называется «Новый Феникс»?
Феликс, потянувшись за стаканом с холодной мятной газировкой, к которой он питал особые чувства и между делом размышляя о том, насколько эффектным получилось его выступление, застыл в оцепенении и оскорбленно уставился на вопрошающего:
— Что?
— Почему ваша выставка называется «Новый Феникс»?
Возмущенный Феликс, еле сдержав себя, чтобы не бросить в представителя средств массовой информации каким-нибудь предметом (а такие случаи уже были, и не раз, и за ними следовали не самые приятные разбирательства), рывком поставил стакан, чуть не разбив его, отчего половина блестящей лаковой столешницы оказалась залита бледно-зеленой жидкостью, и обиженно процедил:
— Ответ на ваш… скрыт настолько… глубоко в недрах высшей истины, что вам до него никогда не добраться, даже если вы не будете стремиться к нему вплавь, а наденете на себя самый крепкий скафандр во Вселенной! Даже если Солнце угаснет, и… да… Млечный путь канет в небытие, вы останетесь от истины в триллионах триллионов световых лет! В триллионах триллионов! Следующий вопрос!
В полном недоумении от происходящего мужчина грузно опустился на стул, оттягивая удушливый широкий галстук и озадаченно разглядывая листок со списком вопросов, накануне аккуратно подготовленных редакцией и единогласно ею же одобренных.
После этого сразу же вскочил бойкий паренек с рыжими волосами, зачесанными на косой пробор. На вид ему было не больше двадцати лет, и, несмотря на то, что внешне он напоминал простого деревенского мальчугана с полотен Владимира Маковского, пухлощекого и курносого, он явно усердствовал над тем, чтобы казаться интересным, стильным и даже в чем-то революционным. И футболка, на которой красовались ярко-оранжевый принт с портретом Троцкого и надпись «Trotski tue le ski!», видимо, должна была окончательно убедить в этом окружающих. Надо полагать, что на Литтона надпись произвела впечатление — что-то среднее между недоумением и печалью, но паренек особой наблюдательностью никогда не отличался, как и глубоким знанием французского, и посему был горд и очень доволен собой.
— Здравствуйте!
— Приветствую тебя, — отозвался Феликс.
— Меня зовут Иван «Кулик» Дремов, я видеоблогер, у меня много роликов про искусство… И я… — паренек засмеялся, прикрыв рот рукой, — вы извините, я немного нервничаю…
— О’кей.
— И я ваш поклонник…
— Прекрасно.
— Я подготовил много вопросов, но я сегодня вас увидел, и у меня другой вопрос…
— Давайте ближе к делу, — подключился Эрнест Львович, — здесь много желающих.
— Ваш сегодняшний образ как-то связан с концепцией вашей выставки, или это ваше внутреннее состояние? Спасибо.
Многозначительно посмотрев вдаль, немного успокоившийся Феликс отбросил прядь, упавшую ему на глаза, и томным голосом изрек:
— Птицы парят в небесах, рыбы парят под водой. Они схожи друг с другом. Они наслаждаются свободой, они чувствуют полет, восхищаются бескрайностью океана и всесилием ветра. Но, тем не менее, они отличны друг от друга. Но почему было создано это отличие? Оттого ли, что это необходимо, или оттого, что в этом заложена их суть? Людям не дано этого познать. Люди задают вопросы, на которые не могут найти ответа. А птицы и рыбы не ждут ответов и не задумываются над своей сущностью. Но они чувствуют настоящую жизнь. И лишь когда ты наделен способностью перевоплощаться в любое существо, в нескольких существ одновременно, ты пишешь полотна и находишься в сотнях уголков Вселенной. В моих картинах запечатлены сотни моих жизней. И в моих образах тоже. Почему? Потому что этого не изменить. Это не в моей власти. Дань свыше можно только принять.
Паренек восхищенно пролепетал «cпасибо» и, даже не успев присесть, сразу же кинулся лихорадочно делать какие-то заметки в своем планшете. Литтон, воспользовавшись незначительной паузой, стащил стопку салфеток и принялся незаметно протирать стол, стараясь не привлекать к себе внимания, ибо в то время, пока аудитория грезила о Вселенной и перевоплощениях, сладкий лимонад уже начал стекать тяжелыми каплями на пол и изрядно намочил ему правую штанину. И это был далеко не первый инцидент, когда стремление Литтона к идеальной вежливости приносило ему больше проблем, чем пользы.
Пока мистер Фарнсуорт наводил порядок, Феликсу был адресован следующий вопрос, последовавший от строгой леди в темно-вишневом жакете и белой шифоновой блузке с высоким воротником. Несмотря на педантичный, взыскательный вид, дама располагала к себе и даже вызывала симпатию, а по четкой и немного отстраненной манере разговора многие бы решили, что она большое количество лет проработала ведущей на новостных каналах.
— Ирина Шлитц, интернет-журнал «Глобалика». Ранее вы рассказывали, что не занимались живописью до четырнадцати лет, пока не встретились с одним человеком, который оказал на вас большое влияние…
— Человек — это материальное состояние, то, что нематериально, нельзя называть человеком!
— Хорошо… — журналистка задумалась на долю секунды. — В какой-то момент вы решили, что отныне ваша жизнь будет связана только с живописью…
Феликсу предстал перед глазами Липецкий колледж искусств, в который его чуть ли не силой загнала тетя, работавшая на тот момент в областном центре культуры и водившая дружбу с одним из деканов. Ибо постоянные прогулы и низкие оценки по всем предметам ничего хорошего не сулили, а рисование было единственным, что хотя бы немного его увлекало.
— Поделитесь, пожалуйста, с нами, — продолжала настаивать журналистка, — как именно вы начали осознавать свою причастность к искусству? Что послужило главной причиной?
— По воле незримого, одним днем ко мне пришел Он, — Феликс горделиво приподнял голову, — и он был воздушный, почти прозрачный, через него были видны стены комнаты. И я спросил его: «Кто ты?», а он ответил, что у него нет имени и нет тела, но я могу называть его «Некто». И он сказал мне, что я избранный! И отныне должен отдать свою жизнь на благо искусства, и проживать множество жизней, и учиться ощущать их. И я согласился, и на следующий день, сразу на следующий день, я купил кисти, краски и холст, и стал рисовать, и понял, что теперь я действительно могу творить прекрасное! И с тех пор я стал другим, и я делюсь этим! И это великая сила!
— Настолько ли это великая сила? — послышался звонкая фраза со стороны.
— Простите, можно ли уточнить, что вы имеете в виду? — переспросил Литтон.
— Да и представьтесь, прежде чем задавать вопрос. У нас есть установленный порядок, просьба его придерживаться, — невозмутимо дополнил пан Вишцевский.
Фраза принадлежала юной девушке в больших очках с фиолетовой оправой и скромным хвостиком. Ее вполне можно было принять за прилежную студентку-первокурсницу, втайне ото всех сочиняющую стихи о безответной любви, но, тем не менее, ее голос звучал твердо и уверенно и в нем проскакивали звонкие нотки сарказма:
— Меня зовут Соня Климова, я работаю на новостной сайт «Арт Инспект». Вы рассуждаете о красоте и величии ваших работ и своей уникальности. Однако это признают далеко не все. Прокомментируйте, как вы относитесь к критике, которая обрушилась на вас после последней выставки в Лиссабоне?
Феликс ненавидел подобные темы, пытаясь отмахиваться фразами о том, что такие вопросы могут волновать лишь недобросовестных журналистов, которые не способны на что-то большее. Но на самом деле причины были намного более вескими, чем обычная неприязнь к вредным рецензиям, и очень многого Феликс старался не афишировать. Феликс явно начинал сердиться, и это, конечно, не могло скрыться от глаз внимательных корреспондентов.
— Меня не интересует критика, потому что люди, которые способны на это жалкое, презренное, отвратительное… это… в общем, они просто еще не дошли до того уровня, чтобы понять меня. И они не хотят идти! Не хотят познать прекрасное! Не хотят сорвать оковы! Ограниченность, да… вот бич нашего времени!
— Так, давайте перейдем к следующему вопросу, — вставил пан Вишцевский.
— Может быть, прервемся на некоторое время? — занервничал Фарнсуорт.
— Нет! Не прервемся! Дальше, дальше, дальше! Говорите, говорите!
— Котельников Сергей, газета «Полушенский вестник», — откликнулся на возглас небольшой коренастый мужчина лет сорока, одетый в узковатую ему рубашку розового цвета, аккуратно заправленную в коричневые брюки. Светлые брови оттенялись коротко подстриженной челкой, концы которой немного закручивались вверх, что в сочетании с круглыми щечками придавало лицу полудетское выражение. — Как у вас с личной жизнью? Не собираетесь заводить семью?
— Да что же это такое! — взвился Феликс. — Как можно такое говорить? Я! Я летаю на высотах, вам неведомых! Я отправляюсь туда и рассказываю вам об этом! А вы не имеете ни малейшего представления ни о чем! Я! Дарую вам знания! А вы обесцениваете мои слова своими субъективными материями! На этих высотах нет всего этого! Всего этого… Не трогай! Литтон… не трогай меня!
Публика с нескрываемым интересом наблюдала за происходящим. Феликса не на шутку подбрасывало от возмущения, отчего он размахивал руками и подпрыгивал в кресле, одарив своих «славных товарищей» десятками сочных видеозаписей. Напряженность в зале и неадекватность происходящего усиливались в геометрической прогрессии, подпитывая друг друга, и, быть может, имей Литтон немного большую силу воли и свободу действий, интервью можно было придержать и вежливо откланяться, пообещав эксклюзивный материал при удобном случае. К сожалению, сэр Фарнсуорт не умел настаивать, Феликс не умел останавливаться, а пресс-конференция планировалась длительностью не менее полутора часов, посему Литтону снова пришлось уступить, предоставив слово следующему корреспонденту. И, видимо, это оказалось ошибкой.
Корреспондент казался явно невыспавшимся, да и выглядел не особо опрятно — одежда была мятой, щетина не до конца сбритой, пепельно-черные волосы растрепанными, а на джинсах виднелась небольшая круглая дырка, старательно залитая сверху клеем «Момент Кристалл». Но всю внешнюю несобранность с лихвой компенсировал пронзительный взгляд, как говорили ему раньше, «цепкий на детали».
— Артем Поплавский, газета «Знать». В своей вступительной речи вы поведали нам о том, насколько актуальными и весомыми являются ваши работы во многих странах мира…
— Так и есть, — расплылся в улыбке Феликс. — Я творец, и мои картины — это живительный эликсир для душ страждущих. Уникальность и самобытность есть признак настоящего шедевра…
— Вместе с тем я тщательно проанализировал вашу творческую деятельность, и, думаю, для вас не будет откровением то, что за последнее время ваша популярность в мире стала значительно снижаться…
— Что?! — Феликс побледнел. — Бред!
— Ваш пик популярности пришелся на 2009 год, когда многие издания назвали вас одним из самых модных и перспективных молодых художников, которых ждет блестящее будущее, однако с каждым годом интерес к вам и вашим работам становился только меньше. Как я выяснил, почти все крупные галереи отказываются с вами работать и выставки не набирают большое количество посетителей…
— Господа, пресс-конференция окончена, — спешно проговорил Литтон. — Всем большое спасибо за…
— Значительные материальные траты и неоднократные скандалы также негативно сказываются на вашей репутации, при этом ваши образы и высказывания с каждым годом становятся все более эксцентричными. Внешне все это выглядит как тщательно спланированный маркетинговый ход, что противоречит вашим высказываниям о личностной свободе, не скованной действительностью. Вы продолжаете говорить о себе, как о творце, эпохальном гении, но как профессиональные критики и арт-коллекционеры, так и обычные поклонники современного искусства склонны оценивать ваши полотна весьма негативно. Как вы можете это прокомментировать?
— Какая гадость! Гадость!
— Мы не сможем ответить, потому что время пресс-конференции истекло. Приношу свои извинения, а также… — Литтон со свойственной ему тактичностью всячески пытался выправить ситуацию, но Феликс уже никого не слышал, и с каждым моментом закипал все сильнее:
— Мерзость! Кто это сочинил? Мои завистники? Так передайте им! Что! Им до меня не долететь! Ибо я есть солнце! Понял? Солнце!
— Так, видимо, пресс-конференция действительно подошла к своему логическому завершению, — подвел итог Эрнест Львович и строгим жестом указал на дверь. — Просьба всем освободить зал.
— Нет! Нет уж! Пусть ответят! Отвечайте! Хотите на мои счета посмотреть? Сколько стоят мои картины? В этом ваш план? Что же вы все молчите? Давайте! Говорите! Кричите! Излейте душевную скверну! Никчемное время! Опалена ваша совесть! Продажностью!
— Феликс… давайте мы просто попробуем уйти… — сбивающимся голосом проговорил Фарнсуорт. — Просто так бывает… что-то пошло не так… нужно уметь сохранять лицо…
— Не так? Это ты называешь «не так»? Эту грязевую лавину, что погребает под собой все прекрасное? Умерщвляет свет! Оставляет за собой уродливые очертания! Почему… — Феликса вдруг осенила мысль, и он пристально уставился на Литтона. — Это ты их собрал… здесь… всех… это…! Это ты все подстроил!
— Что?! Нет… я…
— Предатель! — с этими словами Феликс схватил горсть мокрых от лимонада салфеток и с размаху бросил их в своего агента. — Предатель! А вы что смотрите? Все! Все вы! Предатели!
Мокрые липкие салфетки под громкие выкрики живописца стали лететь в зал, периодически попадая в представителей прессы. Зал забурлил, обрадованный внезапным всплеском эмоций Феликса, отовсюду слышались возгласы: «Снимай! Снимай!» Профессиональные камеры перемешались с обычными телефонами, стремясь запечатлеть разудалую схватку творца искусства, на глазах теряющего облик эфемерности, с беспощадными реалиями журналистики. Литтон, совершенно не переносящий подобных ситуаций, растерянно смотрел перед собой в одну точку, так как внутренний ступор не давал ему сдвинуться с места или хотя бы смахнуть со своего блейзера хлопья тонкой бумаги, которые медленно сползали вниз, оставляя за собой неаккуратные расплывчатые пятна.
— Хватай! Хватай его! Литтон, мать твою! Какого черта? Литтон! — До Фарнсуорта словно сквозь ватную пелену стали долетать отдельные слова, и это немного привело его в чувство. Пан Вишцевский, придерживая брыкающегося Феликса, с трудом пытался оттащить его к выходу. — Сюда! Быстро, я сказал!
Несмотря на то, что Эрнест Львович был достаточно плотного телосложения, да и сам Литтон регулярно занимался спортом, пусть и не являясь похвальным примером здорового образа жизни, удержать невысокого худощавого Феликса оказалось непростой задачей. Продолжая рассылать проклятья, Феликс не собирался успокаиваться, и в завершение, будучи уже недалеко от двери, сорвал с себя корону и с размахом бросил ее на пол. Звеня и попрыгивая, корона покатилась к столу, за которым еще час назад велись эпические рассуждения о высоких материях, и через несколько секунд металлический реквизит уже подхватила проворная старушка-смотрительница, оказавшаяся поблизости.
Полина, Лика и Елисей, выскочившие на шум, ошарашенно лицезрели совершенно не укладывающуюся в разумные объяснения сцену, больше похожую на фрагмент постановочного розыгрыша, реализованного начинающим пранкером.
— Папа! Что… происходит? — еле выдавила из себя Полина.
— Тащим! Тащим его! Открой дверь! Любую! Быстро! — скомандовал пан Вишцевский. — А вы… — обратился он к подбежавшим Максу и Фене, — уберите всех из галереи! Чтобы никого не было здесь через десять минут! Всех убрать отсюда!
— Да, хорошо, Эрнест Львович, — быстро ответил Макс, — сейчас сделаем.
Полина и Елисей бросились на помощь, успев затолкать в ближайшую комнату негодующего Феликса, у которого, однако, получилось вывернуться и изо всех сил лягнуть Литтона по ноге, отчего тот чуть не рухнул на пол. Даже Лика, обычно старавшаяся не участвовать в подобных разбирательствах и предпочитая рациональную схему — быть обо всем в курсе и держаться от всего подальше, поразмыслив, решила, что в сложившейся обстановке правильней будет сделать небольшое исключение, присоединившись к большинству, и прошла следом за остальными.
По стечению обстоятельств ближайшей комнатой оказался кабинет профессора Кожедубова-Брюммера. Старенький советский радиоприемник, всегда настроенный на станцию «Орфей», честно исполнял свои обязанности и полностью перекрывал доносящиеся шумы из конференц-зала. Сам же Ефим Иосифович с упоением листал альбом, накануне присланный ему давним другом из Италии, — подарочное издание «Uffizi e Pitti I dipinti delle Gallerie Fiorentine», попутно наслаждаясь лучами солнца, пробивающимися сквозь тяжелые шторы, и летящей мелодией вальса из «Фантастической симфонии».
Посему, выражаясь максимально благопристойно, ввалившаяся толпа, удерживающая Феликса, меньше всего входила в плановый список размеренной жизни престарелого профессора.
— Что за… буффонада! Уму непостижимо! Я работаю! — верные слова у профессора подбирались с трудом.
— Выключите радио! — распорядился пан Вишцевский.
Костлявая рука Кожедубова-Брюммера скользнула по приемнику, и окрыляющие звуки оркестра исчезли.
— Считаю должным вам заметить, что…
Но Эрнест Львович его не слушал. Рывком прижав Феликса к двери, он низким голосом проговорил:
— Вы можете вести себя как угодно, но хочу напомнить, что эта галерея принадлежит мне и наши взаимоотношения являются простейшим деловым соглашением. Если вас что-то не устраивает, можете забирать свои работы и уезжать, но в то же время что-то не будет устраивать меня, я также могу легко отказаться от проведения вашей выставки.
— Папа… — заволновалась Полина, — успокойся…
— Я сейчас говорю! — рявкнул пан Вишцевский, отчего многие ощутили пробежавший легкий холодок по спине, ибо, если говорить начистоту, никто давно уже не видел своего директора в подобном состоянии. Напряженный и угрожающий тон подсознательно внушал сильные опасения.
— Они меня оскорбляли! — взвизгнул Феликс. — Вы сами слышали, что они мне говорили!
— Я в этом бизнесе больше тридцати лет. И видел все, что можно! Но с такой ересью я еще не сталкивался!
— Вы должны быть на моей стороне! Они нанесли мне оскорбления! Я потребую моральной компенсации!
— Быть может, я и не имею ни малейшего представления, что именно происходило в благостные часы вашего отсутствия, Феликс Дмитриевич, но с полной уверенностью могу утверждать, что большего оскорбления, чем вы наносите мировому искусству, представить трудно, — заявил Кожедубов-Брюммер.
— Ефим Иосифович, не надо, пожалуйста, только не сейчас, — жалобно протянула Полина. — Пожалуйста.
— Кто это? — переключился Феликс, резко отпрыгнув от пана Вишцевского. — Вы вообще знаете, каков мой уровень в мировом искусстве? Сколько стоят мои полотна?
— К моему глубочайшему сожалению, я был вынужден ознакомиться со всеми вашими работами в преддверии выставки, и могу сказать, что именно вы должны выплачивать моральную компенсацию каждому, кому «посчастливилось» увидеть этот позор. Холсты плачут горькими слезами из-за того, что к ним прикоснулась ваша кисть.
— С меня хватит… — Директор бессильно опустился на изящную резную козетку, уютно приставленную к крепкому книжному шкафу. — Я устал.
— Эрнест Львович, — профессор нервно постучал указательным пальцем по столу, — просьба быть поаккуратней с этой вещью… Она 1859 года, очень ценная…
— Меня оскорбили только что! — обиженно воскликнул Феликс. — Что ты смотришь? — Этот вопрос уже был адресован Литтону, стоявшему поодаль с совершенно остекленевшим взглядом. — Ты меня защищать должен! Меня только что оскорбили! И тогда, и сейчас!
— Вас только что оскорбили… — монотонно произнес Фарнсуорт, обращаясь скорее к себе, чем к кому-либо. — И тогда… и сейчас… и тогда… и сейчас…
— Полина, подготовь документы, — пан Вишцевский поднялся с кушетки под облегченный выдох Ефима Иосифовича, — выставки не будет.
— Папа!
— Лика, ты поможешь собрать все необходимые бумаги. Договор об участии в выставке расторгнут по обоюдному согласию…
— Да, конечно, Эрнест Львович, — Лика с деланным безразличием сделала шаг навстречу, — все документы будут готовы в течение часа.
— Хвала небесам, — пробурчал профессор, — наконец-то радостная весть.
Феликс обиженно осмотрел всех присутствующих в кабинете, словно пытаясь осознать услышанное, затем выпрямил спину и громко выкрикнул:
— Ну и готовьте! Не нужна мне ваша выставка!
Утомленный директор прислонился к стене, бесстрастно взирая на Феликса, который, не снимая рясы, оголтело бежал в сторону выхода, периодически одаривая далеко не самыми приятными пожеланиями всех, кто попадался ему на глаза, а именно задержавшихся журналистов и недоумевающих посетителей галереи.
— Папа… — Полина осторожно подошла к пану Вишцевскому и положила левую руку ему на плечо, — это же неправда. Мы же так не можем…
— Я не хочу сейчас об этом говорить. Пусть идет. Ему не помешает проветриться. А мне пора прогуляться по уютным тенистым аллеям Хайлэнд-парка. Как там было? «The fall of rivers, winds and seas, smooth fields, white sheets of water…» Да. Это именно то, что мне нужно. Обсудим все завтра.
Полина старалась прийти в себя, повторяя про себя заученные фразы: «взять себя в руки», «проявить характер», «принять на себя ответственность руководителя», «исправить ошибки» — все те пустые, избитые призывы подтянутых, самоуверенных бизнес-тренеров, застрявшие в памяти, но сейчас абсолютно ничего не значащие. Мысли извивались, сплетаясь между собой тонкими щупальцами, и медленно захватывали разум гнетущим чувством.
— Ваш отец поклонник Вордсворта?
Полина обернулась, встретившись взглядом с Литтоном.
— Он в юности увлекался поэзией, некоторое время. Но большее предпочтение он отдавал живописи. Хотя по натуре он всегда был предпринимателем.
— Чтобы работать в этой области, нужно действительно любить свое дело. Ваш отец весьма успешен в этом бизнесе.
— Спасибо…
Литтон перевел дыхание, стараясь успокоиться и немного отвлечься:
— В детстве я жил в Бристоле, и мне посчастливилось познакомиться с одним человеком, именно благодаря которому я… — Литтон тщательно подбирал слова, чтобы не показаться скучным или, того хуже, навязчивым, — познал настоящую гармонию пейзажей Сомерсета, все то, о чем писали великие поэты. Холмы и луга производят незабываемое впечатление. Вам приходилось когда-нибудь бывать…
— Сэр Фарнсуорт, вы же поговорите с ним? С Феликсом? Мой отец в глубине души хочет провести эту выставку, хотя и не признается в этом напрямую. И я тоже, поверьте мне.
— У меня нет причин не верить вам.
— Феликс просто немного вспылил. Он активный и талантливый художник, просто любит внимание. Эта выставка принесет ему успех, про нее все будут говорить. Вы же и сами это знаете. И он тоже понимает это. Вы знаете его лучше, чем я. Пожалуйста, уговорите его вернуться.
Разумеется, подсознательно Литтон ожидал этой просьбы, как только стихли шаги Эрнеста Львовича и чуть умолкли нервные голоса за стеной. Тем более что, работая с Феликсом, он ввел себе в привычку быть готовым к любому исходу дела каждый раз, когда выходил с ним в свет или обсуждал новые планы, подбирая все более вежливые и безопасные обороты, позавидовать которым уже могли бы и прославленные дипломаты. Почти четыре с половиной года, в то время, как его предшественники-агенты задерживались не более двух-трех месяцев…
Недолгий покой светской беседы, всколыхнувшей нежные воспоминания, продлился полминуты, после чего свой законный трон заняла реальность, с удовольствием обрисовывающая смачные детали предстоящего разговора, все то, от чего все чаще хотелось просто сбежать.
Тем не менее, будучи одаренным пунктуальностью, прилежностью и образцовым воспитанием, сэр Фарнсуорт никогда не позволял себе неправильных поступков, непродуманных слов и неисполнения планов. Посему он слегка наклонил голову и негромко произнес:
— Я сделаю все возможное.