Хаос

Сбор материала. Повествование от первого лица Александр фон Брюккен отвергает. Он помнил только некоторые часто повторяющиеся сны. В памяти живы лишь немногие яркие эпизоды, часть которых реальна, а другая часть представляет собой фантазии, остаточные последствия травм. Какую-то информацию дают сухие перечисления больничных и полицейских актов, где иногда мелькают имена, города, маршруты транспортировки, врачебные предписания, но это далеко не полные данные. Где именно совершил вынужденную посадку самолет, кто еще выжил после бомбежки – не известно. Где-то на побережье, в дельте реки По. Там стояла хижина, в которой обитал старик с непростым характером. Впоследствии А. удалось с помощью гипноза припомнить отдельные эпизоды того времени, но самые первые дни пребывания в Италии так и остались покрыты мраком.

Вот старик что-то втолковывает ему, но он не понимает ни слова. И не только потому, что не знает итальянского. А. ничего не слышит, он совершенно глухой. И немой: следствие глубокого шока. В домике старого рыбака проходят недели, если не месяцы. Хлеб, вода, рыба. Состояние тяжелейшей апатии, травматическая заторможенность, вероятно, усиленная неподходящей едой, бедной витаминами. Шум прибоя, шелест морской пены – все это звучало для него, как мантра. Hесмотря на свою глухоту, А. различал прибой – не как шорох, а как легкий танец (именно так!) на коже плеч и рук.

Как звали того старого рыбака (однажды он залепил А. пощечину, но в остальном был вполне добродушен), установить не удалось, несмотря на настойчивые поиски. В памяти колеблется черная форма американских солдат, хлопочущих у барбекю на побережье. (Почему не белая?) Вспоминается кино под открытым небом – показы организованы для солдат. На заборах гроздьями висели итальянские дети, жадно глядя на экран. Теперь все это видится А. издалека, в сопровождении причудливо трепещущей в ночи игры света, мягко отражающейся на поверхности моря.

Лопата. А. вступает в тесные, чуть ли не интимные отношения с лопатой. Берет ее, идет на отмель, начинает копать ямку. Моменты осознанного творчества. Страшное зрелище: выкопанные ямки наполняются водой. Трагедия каждого малыша – рушится крепость из песка, подмытая водой. Холодно. Старик тянет А. вверх за воротник. А. неподвижным взглядом смотрит в морскую даль. Холодно. Еще холоднее. Брызги дождя, ощутимые кожей. Вонь от старых рыбацких сетей, рядом с которыми А. вынужден спать, кое-как укрытый одеялом. Старик садится на корточки. В полусне А. чудится, что это его отец. Он щиплет старика за щеку, встает, направляется к двери, идет к морю, заходит в воду и делает несколько шагов в направлении горизонта. Сверкают молнии, и на белой морской пене играют лиловые блики.

Другое видение: отец сидит на снастях. Где ты был? Я так скучал по тебе. На коленях у отца, совсем маленькая, лежит мать. Если бы ты знал, как нам сейчас хорошо. Ты должен кушать. На каком-то ящике сидят сестры, одетые в ослепительно белые платьица. Показывают жестом. Ложка идет ко рту. Ешь! Стаканчик к губам: Пей!

День. Прибрежная отмель. Старик и А. сидят на песке. Дед дымит сигаретой, потом протягивает ее мальчишке: кури! А. делает затяжку, закашливается. Постоянно звучат две фразы, одни и те же, и А. слышит их только тогда, когда старик орет их ему в самое ухо: «Nonseidelluogo» (ты не здешний) и «Nonmipuoiesserutile» (на кой ты мне сдался!).

Запах жареного мяса. Женский смех. Черный человек протягивает А. маленький кусочек жаркого. А. улыбается. В жизни не ел ничего вкуснее. Американцы смеются. А. убегает от них прочь. И еще одно воспоминание, более позднее: джи-ай, американский военный, играет на скрипке и одновременно танцует. А. не слышит музыки, но чувствует, как колеблется воздух. Джи-ай подходит поближе и подносит скрипку к самому его уху. Вот так А. слышит музыку: далекий, глухой шум, от которого по коже идут мурашки, но он чувствует, что это прекрасно.

Агрессия света: настольная лампа в комендатуре, на заднем плане сидит карабинер. До чего нелеп его головной убор. Рослый детина с усами, черными как смоль: «Ну и?…» Карабинер произносит эти слова негромко, сопровождая их многозначительным жестом. Этот случай его весьма напрягает. В округе так много приблудных мальцов, а этот к тому же не слишком-то мал…

Убежденный в том, что никакого толку от мальчишки не будет, старик заявляет:

– Этот парень ни на что не годен. Он глухой как тетеря. Да еще и немой.

– Он может написать свое имя?

– Почем мне знать? Читать-то я не умею…

Таков воображаемый диалог. Карабинер трясет А. за плечи, сует ему в руки бумагу и карандаш.

«Scrivi il tuo nome! Пиши! Пиши свое имя!»

А. не реагирует. Его бьет мелкая дрожь, поскольку самолет в тысячный раз теряет набранную высоту. Приступы слабости мучают его раза два в день, и после них он на полминуты впадает в беспамятство.

Карабинер стягивает с его руки часы, подносит к лампе. На тыльной стороне корпуса выгравирована дарственная надпись: «Александру от отца».

– Да это немец! – восклицает карабинер.

– Он живет у меня уже несколько месяцев. Я бедный человек. А от него никакого толку.

Остальные воспоминания о старике начисто стерлись. Как прощались с ним? Даже этого А не помнит. Зато он помнит, как в бухте качалась безглазая тушка мертвого баклана. Но когда это было?…

Воспоминание о желто-красно-розовых горах – утренняя заря в Альпах, один-единственный эпизод. Грузовик. А. очень страшно, поскольку машина напоминает ему самолет.

Еще воспоминание: А. стоит на пороге огромного помещения, похожего на спортивный зал. Это гигантская спальня католического приюта для сирот в городке Бад-Райхенхалль. (Через много лет Александр фон Брюккен купит это здание и распорядится снести его.) В трехъярусных кроватях лежат мальчишки самых разных возрастов. Кто-то привел А. в спальный зал, но кто, он не помнит. Ему указали пустующее спальное место, и А. припоминает, за какое большое счастье он посчитал возможность уснуть на этой кровати.

Ему вспоминается столовая. Завтрак. Дети неимоверно шумят, но А. ничего не слышит. Похоже, его глухота имела не только травматическое, но и органическое происхождение. В ушах гной. Если выдавливать его кончиком мизинца, это приносит некоторое облегчение, но ненадолго. Затем снова становится невыносимо больно. Повреждено внутреннее ухо, травма вовремя не обнаружена, очень запущена. А. за столом, перед ним чай и сухарь, который вскоре отнимает у него сосед по столу. А. бурно реагирует на это – верещит, словно его режут. Вот вам и немой мальчик! Это первый громкий звук, который он испустил. Сосед по столу испуганно кладет сухарь назад. Взгляды всех окружающих обращены на них.

Еще позже. Когда – неизвестно. Врач наклоняется к А. и слушает его стетоскопом.

Доктор пишет: «Ты глухой с рождения?»

Никакой реакции.

Доктор снова пишет что-то на бумажке.

«При тебе были эти часы. Тебя зовут Александром?»

А. не отвечает ни на какие вопросы. Гнойные очаги начинают лечить. Это обещает хотя бы небольшое, но нескорое улучшение. Лопнувшие барабанные перепонки срастаются, практически безнадежно испорченное внутреннее ухо восстанавливается, но не сразу, а за несколько лет. А. навсегда останется туговатым на левое ухо. Однако врач тогда списал все на психическое расстройство.

Врач – обычный терапевт, пенсионер, которого снова позвали работать из-за нехватки персонала, не знает, что писать в графе «Психическое состояние». И решает заполнить ее так: «Слабоумие».

Состояние А. делает его беззащитным перед хулиганами – подростки то и дело грубо шутят над ним, вплоть до попытки изнасилования. В протоколе, составленном администрацией приюта в октябре 1945 года, зафиксировано, что А. посажен под замок в связи с небывалой вспышкой агрессии против окружающих. Согласно этому протоколу А. укусил восемнадцатилетнего обидчика за гениталии, а сам получил переломы трех ребер и ушибы черепа.

Вот оно, это воспоминание. Спальный зал. Ночь. Трое старших ребят приглядываются к А., лежащему в постели, затем склоняются над ним, и один из них придавливает коленом его грудь. А. кричит диким голосом. Они кидаются на него всем скопом, зажимают ему рот, затем нос, чтобы он снова невольно раскрыл рот. Из далекой дали доносится душераздирающий вопль – один из парней взвывает от боли.

– Эта свинья укусила меня!

Вопль этот, эту громогласную фразу А. помнит очень отчетливо всю свою жизнь, и на его лице при воспоминании об этом мелькает тень удовлетворения.

В эту же ночь его бросают в подсобку и обращаются с ним, как со злобной взбесившейся собакой. Он помнит вкус крови на губах. В этой подсобке-карцере А. провел два дня и две ночи, в жутком холоде и без горячей пищи, после чего его отправили в клинику для душевнобольных N (название следует оставить в тайне) якобы в целях его же собственной безопасности. (Назвать ее каким-нибудь вымышленным именем? – Нет.)

Картинка из прошлого: медсестра спрашивает у А., как его зовут. Приютский надзиратель отвечает за нового пациента, что его скорее всего зовут Александром, но это не точно.

– Где его личные вещи? Ценности?

– Ничего у него нет.

А. начинает плакать и кричать, надзиратель медлит, затем в нем, видимо, просыпаются остатки совести, и он достает из кармана знакомый предмет.

– Наручные часы.

– Что еще?

– Еще? Ну, он кусается.

– Этим здесь никого не удивишь.

Затем опять длинный прочерк в воспоминаниях. В медицинской карте отмечено, что лечили А. различными седативными препаратами. В отчете дежурного врача за одиннадцатое августа 1947 года упоминается, что в тот день было впервые разрешено применение пластиковых столовых приборов даже склонным к суициду и агрессивным больным. Приборы поступили из неликвидных фондов американской армии. Задокументирован тот факт, что А., съев выданную ему порцию пищи, разгрыз пластиковую вилку и проглотил зубчики, и только внезапное появление персонала предотвратило дальнейшее заглатывание пластика данным больным. После этого прецедента А. вновь получил столовый прибор из металла, причем одну только ложку. Об этом происшествии не помнит даже сам А., хотя в его памяти потихоньку восстанавливаются более длинные цепочки событий, возвращаются все новые, еще малосвязанные картины прошлого – к сожалению, спутанные, без какой-либо хронологии. Свои открытия А. свято хранит в себе, никому их не рассказывает, на расспросы либо не реагирует, либо издает лишь урчание. Все это продолжалось почти два года, пока А. не проникся доверием к санитару Генриху П., молодому человеку, который обращался с А. довольно хорошо и побуждал его говорить. С этого момента можно относительно точно реконструировать дальнейшую судьбу пациента А, опираясь на свидетельства медицинского персонала.

Генрих П. обратил внимание на то, что одна-единственная деталь – конфета пралине – возбудила необычайный интерес доктора Фрёлиха (фамилия изменена) к пациенту А. Однажды утром Генрих, как обычно, зашел в палату больного, забрал для мытья посуду от завтрака, пожелал хорошего дня и положил пациенту на одеяло конфету (передарив гостинец своей невесты, поскольку марципановые пралине были не в его вкусе). Когда Генрих закрывал дверь, то услышал, как А. сказал:

– Спасибо, мама.

В тот день, вспоминал Генрих П., во дворе психиатрической клиники было многолюдно. Выздоравливающие пациенты потихоньку пинали кожаный мяч, а врачи обсуждали проблемы будущей Конституции. Доктор Шефер и доктор Фрёлих оказались поглощены дискуссией.

– Наконец-то у нас появится Конституция, – заявил доктор Шефер. – Но только, скажу я вам, нам не нужно нейтралитета. Иначе нас никто не станет подкармливать.

Доктор Фрёлих в принципе с ним согласен. Он говорит, что в Конституции предусмотрено разделение Германии, но это не так уж страшно.

– Страна должна делиться, словно живая клетка. От этого она только растет.

– Вот как? Звучит не слишком-то патриотично!

– Не патриотично?

– Ну хорошо, может быть, в каком-то смысле вы и правы.

(Диалог реконструирован.)

Из главного здания выходит пациент А. в сопровождении санитара, который ведет его за руку. Генрих слышит разговор врачей и вклинивается в него.

– Доктор Шефер! Я спросил у него, – санитар Генрих П. показывает на пациента А, – не хочет ли он погулять во дворе. И он ответил мне: «Да».

В первый момент доктор Шефер не придал этим словам особого значения.

– Вот как?

– Что у него? – поинтересовался доктор Фрёлих у своего коллеги.

– Дебильность и заторможенность реакций. К тому же он глухой – хотя, вероятно, и не стопроцентно.

– Гм…

– Вообще-то на прогулки он у нас не ходит. Доктор Фрёлих велит санитару, чтобы он дал больному размяться. Санитар выпускает руку А., и тот делает несколько шагов в сторону футболистов. Долго глядит на игру. Игроки уводят мяч от него, показывая А. языки. А. следит взглядом за мячиком. – Поначалу мы думали, что у него военная травма, – продолжает доктор Шефер. – Полная потеря памяти. Но только что это за травма – за четыре года никакого прогресса?

Доктор Фрёлих возражает, что такое встречается у солдат…

– Да, но он-то ведь не солдат! Определенно! Санитар Генрих П. сообщает с толикой энтузиазма в голосе, что А. сегодня произнес «да» и «спасибо». Может быть, даже «мама», но в этот момент дверь как раз захлопнулась, поэтому он мог ошибиться. Только насчет «да» и «спасибо» можно быть полностью уверенным.

Доктор Шефер не придает этому значения:

– Ах ты боже мой. Звуки так легко перепутать. А-а-у… – Он издает гортанный звук, отдаленно напоминающий «да». – А когда больные икают, то они могут издавать такие звуки: «иб, иб»! Их можно принять за «спасибо». Так что не будем морочить себе этим голову!

А. следит за полетом футбольного мяча, затем идет на узкую полоску травы, что зеленеет у подножия высокой ограды. Цветут незабудки. На дворе начало мая 1949 года. А. разглядывает незабудки с трепетным вниманием.

– Как его зовут? – спрашивает доктор Фрёлих.

– Похоже, что Александр.

Доктор Фрёлих громко кричит через весь двор:

– Александр!

А. не реагирует, так и стоит, склонившись над цветком. Доктор Фрёлих подходит и садится рядом с ним на корточки.

– Ну-с, как это называется? Ты знаешь? Это прекрасно, верно? Пре-крас-но…

– С-с-с…

Доктор Фрёлих пытается подсказать ему:

– Цве…

– С-с-с…

– …ток. – Доктор Фрёлих поднимается, хлопает А. по плечу и отворачивается от него.

– Отвести его обратно в палату? – спрашивает санитар П.

Доктор Шефер отвечает:

– Думаю, это будет благоразумно, пока он не перевозбудился от избытка впечатлений.

– Этот больной заинтересовал меня. Отдайте его мне, а? – просит Фрёлих.

– Да, пожалуйста, если хотите. Только осторожно: он кусается! – Доктор Шефер что-то шепчет своему коллеге на ухо.

– Ой… – вздрагивает доктор Фрёлих.

Пациент А. все еще любуется незабудкой.

– С-с-с…

Санитар Генрих П. берет А. под руку, дружески похлопывает его по плечу и собирается вести обратно в корпус, как вдруг слышит:

– Офи…

– Что?

– С-с-с…

– Незабудка, – говорит санитар, – так называется цветок. Пойдем-ка, пойдем, братец.

– Со… фи, – произносит больной.

– Софиты? Какие софиты? Ты, братец, все перепутал.

Санитар Генрих П. тянет за собой больного, но тот упирается и высвобождается из его объятий; Хрипит. И при желании можно сразу разобрать его следующую фразу, которую он произносит громко, хотя и заплетающимся языком:

– Я… хочу… побыть… здесь.

Услышав эту фразу своими ушами, доктор Шефер от изумления едва не теряет дар речи:

– Что за цирк, черт подери!..

Доктор Фрёлих не может удержаться, чтобы не поддразнить коллегу:

– Конечно, цирк! Абракадабра! Не прошло и десяти минут, как он стал моим пациентом, а уже болтает без умолку!

В ответ доктор Шефер лишь корчит недовольную гримасу.

В последующие недели пациент А говорит еще неуверенно и вынужден снова учиться бегло артикулировать звуки. Доктор Фрёлих уделяет ему несколько часов в день и однажды даже берет пациента к себе домой, что приносит невероятный прогресс. В воспоминаниях больного начинает прослеживаться хоть какая-то хронология. И с каждым днем он вспоминает все больше.

Через несколько лет санитар Генрих П. получит от бывшего пациента А. виллу в подарок. Доктора Фрёлиха ожидает грандиозная карьера. Но до этого пока еще далеко.

После пяти недель тесного общения врач с Александром едут в трамвае по Мюнхену. Доктор Фрёлих повез больного на экскурсию исключительно на свой страх и риск. Юноша проявляет интерес к прогулке и искреннюю любознательность. Но многие из его вопросов странны и причудливы.

– А фюрер на самом деле умер?

– Да, насколько известно. Думаю, это правда. Будем считать, что это действительно так.

– Его… съели американцы?

Доктор Фрёлих не знает, что и ответить. Может, у юноши и в самом деле психическое расстройство? Очень уж многое из того, что он говорит, наводит на такие мысли.

Июльский полдень 1949 года. Они стоят вдвоем на израненной земле, поросшей травой. Доктор и Александр смотрят на остатки подъездной дороги к Ледяному дворцу. От здания осталась лишь обугленная коробка, от китайского павильона – полуразрушенный фундамент, а все деревянные части без остатка поглотил огонь. Алекс одет в старую одежду большего, чем нужно, размера – ее он получил в подарок от доктора.

– Вот здесь вы и жили, как ты говоришь?

Алекс кивает.

– Скажи, еще раз, как звали твоих сестренок?

– Коко.

– Обеих, что ли?

Алекс пытается сосредоточиться, неуверенно, словно извиняясь, отвечает «да» и, сам не веря в то, что такое может быть, делает расстроенное лицо.

Они проходят еще несколько кварталов.

– А что было здесь?

– Софи…

– Софи, а как ее фамилия?

Этого Алекс не помнит, и из его груди вырывается тяжелый вздох.

– Твоя девушка?

– Нет. Мы с ней заболели. У нас сыпь…

– Гм… В какую школу ты ходил?

– Учителя… приходили…

– О-о. М-да. Как и пристало благородному семейству. Может, ты вспомнишь еще кого-нибудь из родственников?

Алекс глубоко задумывается, затем с его лица спадает напряжение, и он улыбается:

– Тетя. Она была… хи-хи-хи.

Многозначительно кивнув, доктор Фрёлих записывает в свой блокнот: «Пациент делает жесты: круговые движения пальцем у виска».

– Как вы думаете… все совпадает?

Доктор пока не решается давать окончательный ответ.

– Да, в свое время там жили Брюккены. И Александр фон Брюккен действительно считается пропавшим без вести. Это достоверная информация. Собственно, затем мы с тобой и пришли сюда.

Они идут по узкой улице вдоль шеренги двухэтажных домиков с малочисленными подслеповатыми окошками. Доктор Фрёлих звонит в дверь, на которую указывает ему Александр; им отворяет женщина лет пятидесяти. Доктор представляется ей.

– Так, я вас слушаю! – Женщина вытирает руки о грязный передник.

– Скажите, здесь жила когда-нибудь девушка по имени Софи?

– Вот не знаю. А вы по какому вопросу?

Алекса вдруг сотрясают телодвижения, похожие на танец.

– Курц!

– Что-что?

– Фамилия ее была Курц! У нее… еще подружка… Злючка… – Он изо всех сил стучит себя по лбу, но имя девушки так и не всплывает из омута его памяти. – Подружка! Дурак! Задница!

Доктор Фрёлих извиняется: дескать, молодой человек, к сожалению, перевозбудился… Пятидесятилетняя собеседница недовольно фыркает и закрывает дверь.

Перед заводскими корпусами Александр становится тихим и торжественным, его глаза светятся гордостью. Здания до сих пор выглядят солидно и внушительно.

– Все это принадлежало вам?

Алекс кивает:

– Нам! Мне!

– Но ведь тебя здесь никто не признает!

– Часы!

Александр демонстрирует свои наручные часы. Каждую минуту он вспоминает что-то новое. Конни и Кози. Гогенштейн. Дюрер. Фотографии.

– Может, подождем, пока ты вспомнишь побольше, и затем придем сюда снова?

– Кеферлоэр!

– Кто это такой?

– Рыба. – Алекс грызет ногти.

– Что с тобой? Как ты возбудился…

– Я… знаю! Кеферлоэр! Там!

Они заходят в вестибюль административного корпуса завода. Голые стены, высокий потолок. До боли знакомая обстановка, совсем как до войны. Дежурная в стеклянной будке расширяет глаза при виде странной пары – пожилого седого господина в массивных очках и юноши в нелепых, слишком широких для него брюках.

– Добрый день. Смею представиться, доктор Фрёлих. Мы хотели бы поговорить с господином… Кеферлоэром.

Поправляя обесцвеченные локоны, женщина в будке мягко возражает:

– Директор сейчас на важном совещании. Вам к сожалению, не повезло. Сегодня он никого не принимает.

Понизив голос, доктор Фрёлих доверительно говорит о том, что у него дело невероятной важности…

– Нет-нет, это невозможно. Извините. Я могу связать вас с секретариатом, и вам назначат день и час приема. Вы по какому вопросу?

В этот момент Александр вмешивается в разговор и говорит, пристально глядя на даму, едва ли не обнюхивая ее:

– У вас… всегда длинные волосы, и не такие желтые… Выглядела… так классно!

Доктор Фрёлих оттесняет молодого человека от будки, берет его за плечи и извиняется перед дежурной.

– Наверное, он имеет в виду, что раньше у вас был другой цвет волос. Это правда?

– Ну, что такое, я прямо не знаю! Хорошо, это правда. И что из того?…

– Может быть, вы знаете этого мальчика?

По лицу дежурной видно, что особых сомнений у нее нет. Действительно, его лицо она где-то видела. Оно ей даже как будто знакомо.

– Э-э-э…

Она не решается высказаться определенно. Ситуация становится для нее какой-то щекотливой и начинает беспокоить.

Алекс дрожит. В какие-то моменты кажется, что он вот-вот упадет в обморок. Он дергает себя за края одежды, пока окончательно не приходит в себя, затем хрипит вполголоса, словно боясь своих слов:

– Я… Александр фон Брюккен! Пропустите меня! Пожалуйста!

Дежурная не проявляет особых эмоций. Но вся эта сцена, без сомнения, подействовала на нее. Она молчит, покусывая кончик карандаша. Маленького сына бывшего шефа она видела всего-то раз или два. Хотя похож, ничего не скажешь. И чего эти двое от нее хотят?! Как бы с работы из-за них не поперли!

– Господи более мой, ну чего вы от меня хотите?

– Похоже, он говорит правду. Помогите же нам!

– Со светлыми волосами вам лучше, – говорит Александр.

– А ну, хватит дерзить, молодой человек! – Но дежурная говорит это лишь для того, чтобы хоть что-то сказать. Затем встает и машет рукой так, словно трясет кастаньетой. – Ладно, что с вами делать… Идите за мной!

Держась за руки, доктор и Алекс поднимаются по лестнице и вскоре оказываются в торце длинного пустого коридора перед массивной дверью красного дерева.

Нервы у дежурной уже на пределе. Она предпочитает ретироваться и говорит перед уходом:

– Скажете там, что ухитрились прошмыгнуть мимо вахты и вас не заметили, хорошо?

Доктор Фрёлих благодарно кивает ей, и женщина удаляется. Затем доктор поворачивается к своему подопечному и ласково щиплет его за щеку:

– Так что, идем или нет?

– Кнут, отец. Конни. Козима. Фелиция, мама.

– Пошли!

Фрёлих распахивает дверь в конференц-зал. Врач возбужден не меньше своего пациента и успокаивает себя лишь тем, что ничего страшного ему не грозит, в худшем случае привлекут за незаконное вторжение на чужую территорию.

Большое светлое помещение. Идет совещание членов правления. Во главе длинного стола восседает Кеферлоэр, по правую руку – его сын Лукиан. Напротив Лукиана, в инвалидной коляске у окна, – тетушка Хильда. Как единственный оставшийся в живых член семьи фон Брюккенов, она присутствует на главном совещании по итогам года в качестве почетного гостя и главной наследницы. Старушку давно хотят признать недееспособной: процесс по этому делу тянется уже год, но по каким-то причинам судьи медлят с окончательным решением. Очевидно, причина кроется в неоднозначном состоянии тетушки – как ни странно, у нее случаются проблески сознания.

Семь членов правления, солидные седые господа, с изумлением смотрят на незваных пришельцев. Кеферлоэр удивленно поднимает брови, но ситуация скорее забавляет, чем возмущает его.

– Эт-то еще что такое? – Он пристально смотрит на юношу, их взгляды встречаются. – Кто-нибудь скажет мне, в чем…

Кеферлоэр спотыкается. Он внезапно догадывается, кто этот незваный гость, но тут же овладевает собой.

Александр делает шаг вперед и кладет на стол свои часы.

– Здравствуйте, господин Кеферлоэр!

– В чем дело? Что все это значит?

– Хи-хи-хи, – смеется тетушка Хильда.

– Лукиан! Привет!

– Александр?

Лукиан, который сидит здесь лишь для того, чтобы любоваться на отца, наконец-то вкусившего настоящей власти, произносит волшебное слово, что повергает всех присутствующих в растерянное изумление. Участники совещания начинают перешептываться.

Кеферлоэр сильно взволнован, однако не собирается сдаваться так сразу:

– Чепуха. Какой Александр?! И ничуть не похож. А это кто? Что это за человек? – Он указывает на доктора Фрёлиха.

Смущенно откашливаясь, тот сообщает свое имя и звание.

И тут тетушка Хильда восклицает:

– Александр? Это ты? Иди же, иди ко мне! Подойди же скорее ко мне, дитя!

У всех заседающих глаза лезут на лоб. Старушка так долго была не в себе, а тут – подумать только…

– Какой ты стал большой… Ах. Это чудесно. Ах, дайте мне, дайте шампанского! Какой большой ты стал!

Тетушка Хильда тянет к Александру костлявые руки, но тот притрагивается к ней лишь на мгновение – брезгует старческими пятнами, в обилии покрывающими ее высохшую кожу.

Кеферлоэр не знает что и сказать, какую стратегию поведения выбрать. На его лице отражается внутренняя борьба.

Тетушке Хильде подают бокал шампанского на подносе. Веселая лукавинка светится в ее глазах, и старушка спрашивает у племянника, привел ли он с собой сестренок?

– Нет, тетя Хи-хи. Ведь их нет на свете, наших Коко.

– Хи-хи-хи-хи.

Алекс поворачивается к Лукиану и неловко протягивает ему руку через стол.

Это исключительно важный момент. Он имеет множество последствий. Некоторое время стояла звенящая, напряженная тишина, не происходило ничего, абсолютно ничего. Лукиана раздирали противоречия, он поднялся с места и… снова задумался. От одного отцовского взгляда Лукиана прошиб пот. А затем… затем он посмотрел мне в глаза и принял протянутую руку. Он сделал выбор между моим и собственным будущим, да-да, в ту секунду он принял решение в мою пользу, перечеркнув карьеру своего отца. Неизвестно, как бы все повернулось, если бы Лукиан не признал меня.

– Это действительно он. Это Александр!

Гневно раздув ноздри, Кеферлоэр-старший покачивал головой, не решаясь произнести ни слова. Похоже, он сообразил, что меня не удастся просто так проигнорировать, в любом случае начнутся разбирательства.

Когда я снова увидел знакомые лица, на меня нахлынула лавина новых воспоминаний. Это походило на второе рождение, на то, как цыпленок, вылупившись из яйца, впервые видит свет, И я снова обрел дар речи, ко мне ежесекундно возвращались тысячи слов.

– Как у тебя дела, Луки? – Казалось, что с момента нашей последней встречи прошло всего каких-то два месяца. Я дружелюбно посмотрел на старого Кеферлоэра. – Рыба не тонет…

Эти слова сразили его наповал. Он смотрел на меня в ужасе и смятении. Пока не прозвучала его собственная цитата, он все еще надеялся представить меня самозванцем, которого со временем удастся разоблачить.

– Александр?… – В его глазах отчетливо проступали недоверие и страх.

– Самолет… – произнес я; и Кеферлоэр, видимо, подумал, что это какой-то намек.

Он ошибся. В тот момент я вспомнил лишь о том, что в моей жизни с самолетом связана какая-то особая история; только несколькими секундами позже смутное воспоминание обросло новыми словами и образами, сложилось в стройную цепь.

– Боже мой! – Побледневший Кеферлоэр поднялся с места, быстро подошел ко мне и крепко обнял – так, словно хотел придушить во мне все воспоминания. – Господь Иисус. Алекс! Александр! Этого никто не ожидал, нет. Никто не ожидал.

– Хи-хи-хи…

Члены правления захлопали в ладоши, закричали «браво!». Как и любые громкие звуки, их аплодисменты вызывали у меня боль в ушах; я просил их прекратить, но они не слушали меня, продолжая шуметь и аплодировать. Видно было, что все тронуты.

Я ухватил доктора Фрёлиха за руку. Он согласно закивал в ответ на предложение Кеферлоэра положить меня для начала в хорошую клинику для реабилитации, в том числе психологической. Фрёлих сильно опасался новых всплесков эмоций с моей стороны, ведь даже здоровому человеку нелегко перенести такой вал впечатлений. Пообещав следить за мной все это время, он с честью выполнил свое слово. Я очень многим обязан ему, этому хорошему, прекрасному человеку.

Меня положили в ЛОР-отделение клиники в Швабинге, информировали о моем чудесном возвращении прессу, и та вожделенно ждала новых деталей. Ведь возвращение блудного сына из психического небытия – отличная тема для желтой прессы Личность мою окончательно установили с помощью документов из архива зубного врача, когда-то лечившего всю нашу семью. Благодаря новейшим штатовским лекарствам, выписанным за большие деньги через Швейцарию, моя голова за несколько недель стала как новенькая. Конечно, злые языки болтают, что меня так и не удалось вылечить до конца – пусть, меня эти разговоры не волнуют. Что бы там ни было, в скором времени я вспомнил все. Практически все.

– Вы имеете в виду то, что было до крушения самолета – или после тоже?

– Это было не крушение, а аварийная посадка. Неудачная посадка. Хотя ее и нельзя назвать полностью неудачной.

– Вам лучше знать. Вы распорядились принести ко мне в комнату вот эту папку с заметками на отдельных листочках. Но… мне кое-что неясно. Чем прикажете заполнять такой огромный временной промежуток? Пятью-шестью страницами бессвязных высказываний? Кто еще летел с вами в самолете? Что случилось с ними? Вы были единственный, кто выжил после аварийной посадки? Тот старик действительно был рыбаком? Все это отдает, знаете ли… как бы это выразиться… романтикой океана. Да, во все, что вы рассказали, почти невозможно поверить. И ваша жизнь в приюте! Истязания! Попытка изнасилования. Из этого я мог бы что-нибудь сделать. Но почему вы ничего не уточняете?

Фон Брюккен кивнул, виновато потупил глаза и, словно извиняясь, развел руками.

– Во-первых, история с самолетом довольно скользкая и двусмысленная. Конечно, я не единственный, кто выжил после той аварии. У моих попутчиков имелись свои основания для бегства. Были среди них и противники нацистского режима, и, возможно, вчерашние фашисты, но строить предположения об этом, считаю, не мое дело. Во-вторых, вы пишете роман, а не мою биографию. Если вам кажется, что рыбак – это слишком лубочно, то сделайте из него гончара, ради бога. В-третьих, многие вещи я так и не вспомнил до сегодняшнего дня, а то и специально постарался забыть о них. Те годы были омерзительным временем. Я знаю, что в своих книгах вы охотно манипулируете чувством омерзения. Тут ничего не возразишь. Но тот период был для меня страшным прежде всего потому, что эти годы прошли без Софи. Именно поэтому они совсем не важны. Потерянные годы.

Мы долго молчали. Он являлся моим работодателем, а не я, вот в чем дело. Ладно, думал я, вот он умрет, и тогда я начну писать. Сам буду решать, что важно, а что нет. Однако по прошествии некоторого времени я стал лучше понимать многие вещи, и поэтому не стал дополнять рассказ вымышленными деталями больше, чем это требовалось.

Фон Брюккен предложил сделать перерыв на кофе. Его организм, к сожалению, больше не переносил кофе, но мне этот напиток пошел бы только на пользу.

– Если считаете, что я удерживаю вашу фантазию на коротком поводке, то вы заблуждаетесь. Провалам и дырам в моем рассказе нет числа, и вам придется засыпать их твердой, устойчивой почвой…

 

1949–1950

Зима в Вуппертале. Пасмурный день. По небу размазаны призрачные световые кляксы. Вторая половина декабря, царит какая-то потусторонняя атмосфера – холодная серость пополам с желтизной, горизонт окрашен желто-лиловым… Находятся люди, считающие эти краски по-домашнему уютными, а меланхолию, которую те источают, – приятной и сладостной. Длинная шеренга голых тополей вытянулась в почетном карауле вдоль возвышения над долиной, по которой с ревом несется товарный поезд, груженный углем. Дошкольники из слежавшегося снега лепят снеговика, поэтому он получается у них угловатым и неуклюжим. Другие детишки с визгом носятся вдоль забора. Волосы у воспитательницы развеваются на ветру. Она курит, причем папиросы без фильтра.

– Фройляйн Крамер, а можно нам кидаться снежками?

– Только не поубивайте друг друга, хорошо?

Дети начинают собираться в команды. К фройляйн Крамер подходит другая воспитательница – она значительно старше, и голова ее повязана платком.

– Играть в снежки можно лишь в том случае, если снег мягкий и только что выпал. А сейчас сплошной лед и наст. Понятно вам?

Фройляйн Крамер кивает. Теперь ей придется запрещать детям то, что разрешила минуту назад. Что останется от ее авторитета?

Вечером она зайдет в кафе, получив свою первую зарплату. Будет читать за столиком газету, дождется свою лучшую подругу, и они вместе выпьют черного чая, положив туда сахару столько, сколько душа пожелает, ведь теперь за него не нужно платить отдельно.

Подруга протянет ей вырезку из старой газеты, вышедшей несколько месяцев назад. Набранный кричаще-красным шрифтом заголовок статьи восклицает: «Воскрешение из мертвых: наследник владельца заводов возвращается».

Софи возьмет газетный лист, бегло скользнет Глазами по фото, затем положит его на стол со словами:

– Ну, и зачем ты мне это показываешь, Биргит?

Биргит начнет утверждать, что он неплохо выглядит на этом фото. Софи ответит, что все это было слишком давно, но она, конечно, рада за него.

– Нет, постой, – будет настаивать Биргит. – Это был твой первый поцелуй. Просто так со счетов его не сбросишь!

– Поцелуй за деньги не считается.

Софи бросит в свой чай много-много кусочков сахару. И еще один. Биргит расскажет про свои университетские дела. Теперь она потихоньку начинает понимать, в чем и когда нужно участвовать. Приверженцы нацизма снова тут как тут. Поразительно, но эти сорняки неистребимы. Не-ис-ко-ре-нимы.

– Должно быть, это здорово – учиться, – с легкий завистью вздохнет Софи. И тут лее поспешно выпалит, словно стараясь опередить еще не заданный вопрос: – Я больше не могла сидеть на шее у твоих родителей.

После этих слов ее губы искривятся в немом страдании, а глаза наполнятся такой смертной тоской, что Биргит станет страшно за нее, и она мягко коснется плеча подруги.

– Сестренка, да ты чего? Я думала, ты счастлива в детском садике.

– Разве у меня был выбор?

– Но… но… В первый раз от тебя слышу! Ведь ты любишь детей. Ты просто рождена для этой профессии!

Софи затянется сигаретой и спросит:

– Да? В самом деле? Это что, написано у меня в паспорте? Что я рождена именно для этого?…

С недовольным сопением Биргит откинется на спинку стула. На этот раз ей совсем не хочется потакать настроению Софи. Ведь по большому счету Софи повезло, и даже страшно повезло по нынешним-то тяжелым временам! И хотя Биргит не выскажет этого вслух, но все, что она думает, отразится на ее лице так отчетливо, что Софи тут же все поймет и начнет извиняться за то, что портит вечер кислой миной.

– Биргит, ты возьмешь меня как-нибудь вечером с собой?

– В кружок?

– Я что, не подхожу вам?

– Да нет. Ради бога. Пойдем, если хочешь.

– Биргит?…

– Ну что, что?! Раз хочешь со мной, то пойдем, и не спрашивай меня больше, годишься ты для этого или нет.

Официантка принесет им еще два чайника свежего чая с небольшой добавкой пряного австрийского рома. Крепкий алкоголь взбодрит Софи, и она начнет пересказывать подруге свои мысли, будет говорить именно теми словами и фразами, что выносила в себе несколькими часами раньше.

– Мне нужно как-то выстраивать свою дальнейшую жизнь! Хватит твердить себе, что мне сказочно повезло, что рядом оказалась Биргит с такими чудесными родителями, а ведь все могло обернуться гораздо хуже. Но… это не может продолжаться вечно! Разве меня можно назвать неблагодарной? Я жива-здорова, но разве этого достаточно для счастья? Ты считаешь это неблагодарностью?

И Софи в очередной раз вывалит Биргит все свои проблемы. Снова вспомнит эпизод с американцем-лейтенантом, который был в нее влюблен и даже собирался на ней жениться. Он не хотел заниматься сексом до брака, хотя это звучит страшно неправдоподобно, и вообще ни разу не коснулся ее тела ниже пупка, целовал только выше.

– Нет, ты прикинь! Сейчас я жила бы в Штатах, была бы американкой. Я спросила у него, смогу ли я там учиться. Он сказал, что, конечно, без вопросов. Сначала выучишь английский, а потом тебе открыта дорога в университет. Специальность, какую захочешь. А на вопрос: «А как насчет детей?» – ответил, что попозже, время терпит. Боже мой, да ведь я обговорила с ним все до мелочей, пункт за пунктом, словно перед подписанием контракта!

– Солнышко, мы проиграли войну, ты еще не забыла?

– Да? Лично я никаких войн не проигрывала. Я оказалась в этой мясорубке лишь случайно. Ты показала мне фотографию Александра и разбередила мои старые раны! Вдруг полезла в голову всякая чепуха!

Перед тем как пойти танцевать, Софи Крамер попросит свою названную сестренку никогда больше не сообщать ей ничего про Александра фон Брюккена – не важно, что и в каких газетах она прочитает о нем. Чтобы не бередить старых ран. Биргит вынуждена будет поклясться ей в этом.

 

В поисках пристанища

Я жил тогда в номере из двух смежных комнат в отеле «Байришер Хоф», совсем недавно восстановленном после войны, и казался сам себе невероятным транжирой, однако, как мне сказали, это было для меня самым безопасным вариантом проживания. Уверен, что существовали и другие, более дешевые способы обеспечить мою безопасность, хотя, конечно, в те тяжелые годы отель еще не возродил и половины своего довоенного шика и великосветского блеска. В сезон 1949/1950 года в одной комнате могли разместить до трех постояльцев. Гостиничное здание сильно пострадало от бомбежек, однако один из залов, причем самый шикарный, остался почти невредимым – его откопали из-под обломков и отстроили вокруг него новый отель. Таким образом, «Байришер Хоф» стал метафорой, одним из символов воскрешения страны из руда. И я, сам того не осознавая, являлся частицей этой метафоры. Летом 1949 года в том самом зале торжественно открыли первый ресторан послевоенного Мюнхена; в город мало-помалу возвращалась жизнь. Быть символом мне не нравилось, вернее, я оставался к этому равнодушен и чувствовал себя бесконечно одиноким. В принципе Кеферлоэр мог бы забрать меня к себе, в свой дом в Аллахе, однако никакой инициативы в этом вопросе он проявлять не собирался. Поймите: в то время я был этакий Каспар Хаузер, и на добрые пять лет отставал в развитии от сверстников. И, несмотря на то что каждый день в моей памяти пачками восстанавливались эпизоды прошлого, я все равно оставался недорослем, погруженным в блаженный сон наяву, не понимающим многих вещей. Кеферлоэр быстро усек это и посчитал, что может вылепить из меня что пожелает. Однако он не рассчитывал на то, что во мне проснется энергия, неукротимое честолюбие. Наверное, развить такую энергию способны только те, кто долгие годы провел в летаргии.

По моей просьбе узкий секретер в гостиничном номере заменили на широкий письменный стол, и вскоре на нем стали выситься горы балансов, актов, договоров о поставках материалов, бухгалтерских книг, выписок из банковских счетов. Кеферлоэр предоставлял мне любые бумаги по первому требованию, вероятно, предполагая, что все эти премудрости все равно окажутся мне не по зубам. И в самом деле: разобраться в бухгалтерском учете нашей фирмы напоминало попытку перевести на ясный немецкий таинственную шумерскую клинопись. Причудливые цифры активов и пассивов далеко не всегда давали точный ответ на вопрос, что к чему относится.

Иногда мне удавалось с помощью бесконечных «почему» загнать Кеферлоэра в угол, и тот вынужден был объяснять мне те или иные вещи. Например, я выжал из него ответ на вопрос о том, какой твердой суммой наличных денег я могу располагать. Поначалу он заюлил: точных цифр якобы никто не знает, тем более сейчас, после денежной реформы; на это влияет множество факторов, и поэтому назвать конкретную цифру нет никакой возможности. Что за чушь! Я не сдавался, и в конце концов он, бесконечно откашливаясь и неловко жестикулируя, назвал мне весьма впечатляющую сумму. При этом старый прохвост скромно умолчал о том, сколько моих денег осело на швейцарских счетах. Когда бушевала война, он сумел перевести многие активы в безопасное место, чем я очень ему обязан. Многие из тех трансакций являлись вопиюще противозаконными. Естественно Кеферлоэр смотрел на всю эту ситуацию со своей колокольни и по отношению ко мне разыгрывал из себя бойца движения Сопротивления.

– Но ведь в это невозможно поверить! – восклицал я.

– Да-да… Нужно благодарить Бога… Благодарить Бога.

– Неужели все это действительно мое?

– Да, по большей части.

– И я могу тратить это, как захочу?

– Теоретически. Когда вам исполнится двадцать один год.

– А как быть до этого?

Кеферлоэр отвечал с усилием, словно делая мне одолжение:

– А до этого времени ваш опекун – я. Но это не означает, что я не буду посвящать вас в наши производственные дела. Будете входить в них настолько, насколько пожелаете.

– Это просто замечательно. Я больше не хочу жить в отеле. Может, купите мне что-нибудь? Только не в Мюнхене. Где-нибудь на природе, за городом.

Кеферлоэр помедлил с ответом, затем кивнул:

– Недвижимость никогда не повредит, к тому же сейчас многое продается за бесценок.

– Как зовут нашего главного бухгалтера?

– Фихтнер.

– Пусть он зайдет ко мне завтра, хорошо? Я хочу знать о нашем производстве все. Он будет учить меня всем премудростям по три часа в день.

– Гм… Три часа? Три? И все это время он будет отсутствовать на фирме?…

– Кеферлоэр! – Я впервые в жизни обратился к нему по фамилии, без слова «господин» впереди.

– Да?

– Я помню ту ночь, когда вы посадили меня в самолет.

– Да? Наверное, это была очень страшная ночь? Я надеялся…

– Вы хотели мне только добра, верно?

– Александр… Что вы имеете в виду? На самолет должен был сесть мой собственный сын! Мой собственный сын! Я оставил его здесь ради вашего блага. Именно вас я хотел отправить в безопасное место. В безопасное место.

– Благодарю.

Это единственное, что я сказал в ответ. Только сухое «благодарю», и больше ничего. Кеферлоэр смотрел на меня испытующим взглядом, словно стараясь определить, не кроется ли ирония в моих словах, и этот взгляд убедил меня в том, что совесть у него не совсем чиста. Может, и правда самолет должен был унести меня подальше от ужасов войны и в то же время – подальше от махинаций Кеферлоэра. Тогда этот вопрос являлся для него более важным, чем благополучие собственного сына.

Три месяца Фихтнер читал мне индивидуальные лекции по экономике. Я пообещал ему гораздо больший карьерный рост, чем мог бы предложить Кеферлоэр, поэтому он согласился заниматься со мной без особенных пререканий. Я почуял вкус власти. Этот божественный напиток стал суррогатом Эроса».

Фихтнер оказался всего лишь безвольной марионеткой, человеком без выдающихся способностей и амбиций. Ключевой фигурой в моих планах стал Лукиан.

Кеферлоэр приобрел мне вот этот небольшой замок, где мы с вами сейчас и находимся, по смехотворной цене в семьдесят тысяч новых немецких марок. Он явно рассчитывал, что, когда я окажусь здесь, в этом довольно захолустном местечке, сфера моего влияния ограничится естественным образом. Но вот что я вам скажу: совершенно неважно, где человек живет. Главное, чтобы к нему тянулись другие люди.

Лукиан приехал ко мне по первому зову. Он был поразительно умен, и вскоре мы подружились.

В то время моя скромная резиденция наполовину лежала в руинах. На участке не было ни парка, ни каменной ограды, а на подъезде к дому зияли тысячи выбоин. Потребовались некоторые вложения денег, так что уплаченная за объект цена являлась абсолютно справедливой. Мне предоставили право распоряжаться счетами – хоть и ограниченное, касающееся лишь мизерной части моего состояния, но все же достаточное для того, чтобы получить первый опыт управления финансами. Я допускал, что мне будут строить самые невероятные козни во всем, и держал наготове мешок наличности на тот случай, если придется бежать. Еду я готовил себе сам. Сдал на права в ближайшем населенном пункте, приобрел подержанный спортивный автомобиль и поставил его в лесу, чтобы было, на чем спасаться в случае необходимости. Наверное, сейчас все это отдает паранойей, но тогда я считал себя хитрым, словно индеец-апачи, а принятые меры – более чем благоразумными. Я мыслил, словно маленький мальчик, начитавшийся приключенческих романов. Однако все планы держал в строжайшей тайне. Что именно, когда и зачем я собираюсь предпринять, не знал никто, по крайней мере, в первое время. Меня все время терзал страх смерти, особенно с того момента, как Фихтнер сообщил, на какие гигантские суммы Кеферлоэр долгие годы обманывал мою семью. Правда, доказать это в суде оказалось бы не так-то просто, да я и не осмелился бы возбудить против него дело – слишком молод и неопытен я был тогда. Но все-таки время работало на меня. Наконец-то я получил возможность заботиться о важных для меня вещах.

В сферах Эроса Лукиан стал моим – как бы это назвать – ассистентом? Генеральным уполномоченным? Шпионом? Раз в неделю он приезжал ко мне на мотоцикле из Мюнхена, как правило, без ведома отца. Я задавал ему один и тот же вопрос: узнал ли он что-нибудь о Софи?

Каждый раз он отрицательно качал головой. Может, Лукиан полагал, что она вышла замуж, ведь девушка по имени Софи Курц не зарегистрирована нигде, ни в одном адресном столе. Он разослал сотни запросов, но ответы получал неизменно отрицательные. Может, она погибла или выехала из страны. Найти ее родственников тоже не удавалось. Софи исчезла бесследно.

Вы спросите, почему меня это так волновало когда и отчего началось это безумие? На этот вопрос я не могу дать однозначного ответа. В моей жизни не было ничего прекраснее Софи, она значила для меня больше, чем просто девушка, я видел в ней единственное воплощение высшей эстетики. Софи олицетворяла для меня нечто, чем я хотел обладать, наслаждаться, но при этом я не желал – сейчас я понимаю это лучше, чем когда-либо, – осквернять ее образ банальным обладанием. Хотя… чепуха. Тогда все мои мысли крутились вокруг одного. Назовите это как хотите: заполучить, обнять, овладеть, отыметь, только не употребляйте, пожалуйста, слово «трахать», я его не выношу. Нет-нет, я вовсе не ханжа, возможно, это слово бывает уместно, однако как-то не ложится в строку в моем случае, поскольку слишком тривиально. Правда?

Я пожелал, чтобы Лукиан еще раз тщательно прочесал все адресные столы, во всех, даже самых захолустных, уголках нашей республики. Пусть наймет для этой цели пару-тройку людей – кругом полно безработных, которые не могут выполнять тяжелый труд, но вполне способны обращаться с пишущей машинкой и телефоном. Если поиск по адресным столам не даст никакого результата, тогда на очереди будут загсы.

В наши дни подобные розыски не составляют особого труда благодаря компьютерам. А тогда это была задача, достойная Геракла, предприятие немыслимой сложности. Но мне повезло. Лукиан проявил к этим поискам спортивный интерес, при этом ему были присущи ответственность, прилежание, к тому же он обладал недюжинным талантом организатора. Этот симпатичный человек стал для меня не просто незаменимым, он сделался моим сподвижником. Я хотел знать точно, вышла ли Софи замуж. Если ее больше нет в живых, то существовала вероятность, что я так и не узнаю об этом. Подобная мысль угнетала меня больше, чем угнетала бы точная информация о ее смерти.

Мы расспросили несколько ее бывших подруг по эвакуации. Все помнили Софи, но ни одна не знала, где она находится. Когда закончилась война, она покинула деревню в Альгёе на свой страх и риск. Из этих слов заключалось, что она, по крайней мере, пережила войну. Правда, одна семнадцатилетняя девушка заявила, что уже после войны видела Софи издали, на железнодорожной платформе в Мюнхене. Якобы она стояла у поезда на Франкфурт в сопровождении американского военного. Абсолютной уверенности в этом у девушки не было, и именно поэтому я поверил ее свидетельству. Каким это стало для меня ударом! У меня едва не опустились руки. Неужели Софи действительно вышла замуж за какого-то америкашку? Сумею ли я когда-нибудь отыскать ее в Штатах? Эх, припомнила бы та девчонка хотя бы звание военного! Но и двести марок не помогли ей вспомнить знаков отличия на его форме. И это лишний раз свидетельствовало о ее искренности.

 

Февраль 1951

– Я никогда этого не забуду, Луки. Ты сделал выбор в мою пользу…

Он смутился и уставился в пол. Я спросил, чем он планирует заниматься в жизни. Лукиан лишь пожал плечами. Под обильным снегопадом мы долго гуляли по лесным тропам.

Наступил февраль 1951 года. Пришло время посвятить Лукиана во все мои тайны и окончательно перетянуть на свою сторону. Конечно, я рисковал, но необходимо было как можно скорее разделить с кем-то тот груз, что давил на мои плечи, иначе он просто раздавил бы меня. При мыслях о предстоящей борьбе за власть мне сразу становилось дурно. В правлении насчитывалось предостаточно коррумпированных членов, которые обеими руками проголосовали бы за старого Кеферлоэра. Мое имя исчезло из газетных заголовков, и уже никому не было до меня никакого дела. Тетушка Хильда уже три недели как тихо отошла в мир иной.

– В следующем месяце мне исполнится двадцать один, и тогда я вышвырну твоего отца вон, – честно, хотя и жестоко сообщил я.

Крепко сжав губы, Лукиан глядел в снег.

– Фихтнер уже на моей стороне. Он говорил, что может дать показания против него, Конради тоже за меня. И Мельхиор. Вся верхушка падет. Вся.

Это была на две трети наглая ложь. Никакого контакта с Конради я не имел, то же самое касалось и Мельхиора.

– Я не хочу, чтобы его посадили.

– Никто и не собирается его сажать. Кому это надо?

– Хорошо.

Лукиан никогда не был особенно словоохотлив, и это краткое «хорошо» равнялось в его устах целой декларации о согласии. Но тем не менее мне непременно хотелось услышать это слово еще и еще раз.

– Хорошо?

– Хорошо.

– Хорошо.

Лукиан и Фихтнер обеспечили меня материалами, которые мы положили на хранение нотариусу. Эти бумаги обеспечивали такой мощный компромат на Кеферлоэра, что если бы я, например, внезапно умер от гриппа, то старика обвинили бы в том, что он специально заразил меня бациллами. Затем в моем доме ни с того ни с сего объявился Конради и провозгласил свою лояльность ко мне. По отношению к Кеферлоэру он повел себя точно так же. Если хотите, в романе вы можете все немного драматизировать, но не переусердствуйте, ладно? Я впал в эйфорию, подобную той, что ощущали в древности римские императоры в тот момент, когда преодолевали последние препятствия на пути к трону.

Вот вы не спрашиваете, как у меня обстояли дела по женской части, но я все равно отвечу: женщин у меня не было. Ни одной. Кроме Софи – эфемерной идеи. Она существовала больше в моих мыслях, чем являлась реальной девушкой. Я бился за выживание. Сам этот процесс был напитан эросом, и эротизм выживания постепенно трансформировался у меня в эротику власти.

Счета теперь находились в полном моем распоряжении. Возможностей передо мной открывалось – без счета. Как раз вовремя, можно сказать, в последний момент я освоил все премудрости, связанные с финансами. Я был еще наполовину ребенком, однако хитрым и прожженным не по годам. Трансформированная в идею тоска по Софи возобладала над моими сексуальными желаниями и нейтрализовала их. Бог ты мой, сколько соблазнов роилось вокруг меня, сколько девушек и женщин предлагали себя мне, причем порою развязнее, чем суки в течке. Среди них встречались привлекательные, очень хорошенькие, и некоторые из них даже были достойны любви. Выбрав одну, я мог, наверное, стать счастливым и прожил бы привилегированную, однако пошлую жизнь.

Мысль о Софи не допускала этого. Настолько велика оказалась власть ее образа надо мной. Если я, мастурбируя, думал о другой, то потом стыдился своих мысленных похождений на сторону так, словно мне было пятнадцать.

Да-да, понимаю. Это выглядит, словно… Поэтому я решил обратиться именно к вам. Можете прокомментировать это в своей обычной непочтительной манере, даже с сарказмом, дело ваше, но только прошу, пусть в ваших словах не будет злобы, пожалуйста, не надо, это совсем не тот случай. То, что творилось во мне, напоминало крестовый поход, а ведь крестовые походы, сколько бы зла они ни приносили, все же нельзя однозначно назвать преступлениями.

В том, что нам так и не удавалось найти Софи, я обвинял только себя. Я посыпал, что называется, голову пеплом, укоряя себя в отсутствии ума и фантазии. Но разве я не просчитал все до единой возможности? Что она погибла, или вышла замуж, или выехала из страны… И только одно я совершенно упустил из виду: вариант ее удочерения. А ведь эта версия, по большому счету, лежала на поверхности… Родители ее подруги Биргит Крамер удочерили ее и переехали вместе с ней в Вупперталь. Но это еще предстояло узнать… На это у меня ушли годы. Но они не стали временем, потраченным впустую: поиски Софи уже сами по себе стали дорогой к Софи и… Но я воздержусь от пошлостей. Скажу только, что других дел у меня тоже было предостаточно.

Я покупал людей. Как другие собирают марки или монеты, так и я вносил людей в свои коллекционные каталоги. Кому-то платил наличными, кому-то – чеками, одним делал завуалированные подарки, другие обходились «валютой» в виде договоренностей или только слабых намеков на мою благосклонность. Я покупал женщин, красавиц и умниц, покупал мужчин, не отягощенных совестью и умеющих молчать. Я вел книгу учета моей постоянно растущей армии, напротив каждой фамилии записывал достоинства и недостатки данной персоны, ее заслуги, возможные риски с моей стороны… По каждой человеческой единице, словно это были акции, я делал прогнозы прибылей и убытков. Большинство людей не знали, что их имена занесены в мои амбарные книги. Другие не были уверены насчет того, с какого именно момента я их завербовал, однако чувствовали себя завербованными.

Почему вы изменились в лице? Думаете, это касается и вас? В вашем случае дело обстоит совершенно иначе. Я предельно откровенен с вами, у нас четкая деловая договоренность, и в этом нет ничего унизительного.

– Я вовсе не менялся в лице.

– Хорошо. Будем считать, что мне показалось.

 

Апрель 1951

Биргит наконец-то выполняет обещание и берет Софи с собой в кружок – недоброй славы клуб, где проходили жаркие политические дебаты левых города Вупперталя. Высокопарно названное «Центром политического образования», заведение располагалось в одном из пригородных пивных погребков, и субботними вечерами в нем просвещались студенты, которых не устраивало то, как подавались политические вопросы в университетской программе. Кто финансировал эти сборища, до конца не ясно, скорее всего КПГ, но это обстоятельство нисколько не волновало капиталиста-хозяина: пускай горланит кто угодно, лишь бы напитков покупали побольше.

Софи чувствует себя слишком скованно в чужой обстановке, сидит в напряженной позе в заднем ряду рядом с Биргит. По ходу дела у нее возникают разные вопросы, но она не решается задать ни одного из них – они кажутся ей слишком глупыми. Дамочка-оратор вещает напористым тоном о позднем капитализме и грозящем мировом кризисе. КПГ, в то время представленная в бундестаге, заявляет об опасности ремилитаризации ФРГ и выступает за тесную связь с ГДР. Талантливым студентам коммунисты обещают карьеру при социализме. В клубе царит агитаторская атмосфера, слушатели ведут себя на удивление дисциплинированно, и весь процесс скорее напоминает организованное политзанятие, чем свободные дебаты. Сочетание «мир во всем мире» звучит здесь так часто, что у слушателей невольно появляется ощущение огромной важности всего происходящего, и многие из них ловят это ощущение едва ли не с жадностью. Иногда здесь демонстрируют учебные фильмы про образцовые предприятия или производственные кооперативы, где трудятся счастливые рабочие и вдумчивые специалисты с университетским дипломом, доблестные работники физического и умственного труда.

Софи, стажер в детском саду, не очень-то понимает, почему на востоке страны она принесет больше пользы как воспитательница, чем здесь. Напротив, запад очень нуждается в воспитателях, которые способны привить детям социалистические взгляды. Конечно, если Софи действительно захочет остаться на этом посту. Ведь она стремится к самосовершенствованию, мечтает стать такой же ученой, как Биргит, и только война помешала ей получить аттестат. Хотя, если честно, бумажки об окончании реального училища все равно было бы мало при ее талантах и запросах. Предоставляют ли в ГДР талантливым воспитательницам возможность окончить среднюю школу? Вопрос более чем трудный, и даже в местной ячейке компартии на него не могут дать определенного ответа.

Дамочка-оратор заканчивает свой доклад словами надежды на то, что каждый из присутствующих понимает всю важность и обязательность такого мероприятия, как предстоящая первомайская демонстрация в Кёльне. В этот момент Рольф Шнитгерханс вырывает из своего маленького блокнота листок и передает его вперед. Кстати, Рольф вынужден стоять, ведь на мероприятии присутствуют более семидесяти человек и сидячих мест на всех не хватает. Итак, на листке изображены Биргит и Софи со спины, и рисунок довольно неплох. Приняв листочек из его рук, Биргит оборачивается.

Рольф носит черные роговые очки, которые ни капельки его не уродуют. Это кудрявый шатен со спортивной фигурой примерно двадцати двух лет от роду. Белый свитер под бежевым кордовым пиджаком выдает его происхождение из благополучного среднего класса. Он глядит на них с дружелюбной ухмылкой, и, поскольку заигрывает сразу с двумя девушками (просчитанная тактика!), ни одна из них не решается сразу же дать ему от ворот поворот.

Молодые люди знакомятся. Засунув в рот по сигарете, они протягивают друг другу руки и представляются:

– Рольф. Рольф Шнитгерханс.

– Биргит Крамер.

– Софи. Тоже Крамер.

– Выходит, вы сестры?

– Почти. Мои родители удочерили Соф.

Софи негромко фыркает. Она терпеть не может, когда ее называют Соф. От своего баварского акцента, и без того несильного, она давно избавилась. Слегка наклонив вперед голову, Рольф разглядывает то одну девушку, то другую, словно ювелир, сравнивающей два драгоценных камня. Он смотрит на них с близкого расстояния, и это выглядит нагловато, хотя и довольно забавно.

– А я уже успел удивиться. Ведь вы ни капельки не похожи.

Биргит кокетливо интересуется, не значит ли это, что она уступает Софи по внешности? То, что ее вопрос задевает подругу и создает конкуренцию, Биргит осознает лишь условно. Рольф, гораздо более чувствительный, чем Биргит, отделывается беспомощным смешком.

– Вовсе нет. Вы обе редкостные красавицы. Может, сходим куда-нибудь? Хотите послушать музыку?

Полчаса спустя они уже сидят в «Хмельном сапоге», популярнейшей забегаловке Вупперталя, где играет отличный джаз, и пьют пиво. В тесном зале шумно и накурено. На сцене трио – контрабас, саксофон и рояль.

– Ты куда собираешься, в судьи или в адвокаты? – спрашивает Рольф у Биргит.

– Пока не знаю. Ведь у меня всего лишь первый семестр.

– А ты?

– Я воспитательница в садике.

– Серьезно?

Это известие не отталкивает, но и не слишком-то очаровывает Рольфа. К сожалению.

– А я – тромбонист. Честно-честно. Занимаюсь на тромбоне. Параллельно изучаю органостроение. Да я и сам играю в небольшом джазе. Клатромбасакко.

– Чего-чего? – требует пояснений Биргит.

– Кларнет, тромбон, контрабас, аккордеон. Состав, честно говоря, оставляет желать лучшего, но тут уж ничего не поделаешь. Выбора у нас нет. Мы играем здесь. Например, завтра вечером. Придете?

Его дамы не отвечают, однако молча улыбаются и, затягиваясь сигаретами, немного стыдливо смотрят в сторонку. Нет, конечно, они придут, но обещать это так сразу не собираются. Не хватало еще показаться слишком падкими на приглашения! Выпив несколько кружек пива, они прощаются на улице, и Биргит снова начинает выяснять предпочтения Рольфа в отношении ее и Софи – на сей раз совершенно сознательно. Помахав в воздухе листочком с рисунком, она спрашивает:

– Так кому же из нас принадлежит твой рисунок?

Недвусмысленность ее слов однозначна. С тем же успехом она могла потребовать, чтобы Рольф сообщил, кого из них он окучивает.

Несколько мгновений тот медлит, раздумывая, как вывернуться, и в конце концов отвечает, уже на ходу:

– Подарите его вашим родителям!

Биргит и Софи косятся друг на дружку, усмехаются и одновременно понимают, что Рольф запал в душу обеим и что они, если потребуется, будут за него бороться. Биргит засовывает рисунок в свою сумочку. По пути домой обе молчат, и это молчание с каждой секундой становится все тягостнее, хотя и та и другая раздумывают, как же его поудачнее нарушить. Ситуация усугубляется до такой степени, что заговорить первой теперь означает добровольно признать себя слабейшей. На холме, что возвышается у южного въезда в городок, их ждет домик родителей Биргит. Попрощавшись лишь небрежным кивком, подруги без единого слова расходятся по своим комнатам.

Наутро за завтраком Биргит пытается загладить свою небольшую вину. Обстановка разряжается, когда она действительно вручает рисунок родителям. Правильное решение. Названые сестрички обнимаются.

После обеда Софи вдруг кажется, что солнце неподвижно зависло на небе, а вместе с ним – и земное время. Дети играют рядом. Скрестив руки на груди, Софи тупо глядит на серое дневное небо, будто на стену, отделяющую ее от вечера. Дома она накладывает яркий макияж, что вызывает бурю едких замечаний со стороны приемных родителей. На плечах – поношенное пальтишко, другого у нее нет, а под ним – нарядное платье, ее самое лучшее, светло-голубое с серебряным пояском и широким отложным воротником. За пятнадцать минут до назначенного времени она переступает порог пивнушки. Слишком поздно.

У барной стойки стоят Рольф и Биргит. Он держит девушку за руку и накручивает на палец пряди ее волос. Заметив Софи, Биргит призывно машет ей, и за этим жестом скрываются и собственническая гордость, и злорадство, и отчасти вызов. Так подойди же ближе, Софи, прими свершившееся как данность и поздравь сладкую парочку.

– Мы случайно пересеклись в университете, – бросает Биргит, опережая упреки в нечестном соревновании.

Софи молчит. Повернуться и уйти?… Но она не может так поступить, ведь это означает признать свое поражение.

Кабак полон до отказа, настроение у посетителей шумное и приподнятое. Рольф, одетый во все черное, приветствует Софи поцелуйчиками в обе щеки и тут же машет рукой: дескать, мне пора. Его джазовый коллектив выходит на сцену и начинает играть, причем довольно прилично. Они исполняют нечто очень резкое, немного зловещее – авангардный джаз, где отсутствуют мелодические элементы, общий шумовой фон нарушают осколочные тона, каждый из которых не длиннее такта. Нарочитая какофония, вроде торта с перцем или бульона с вареньем. Такая музыка нравится слушателям (или те просто думают, что нравится?). Рольф одаренный тромбонист. Он владеет интонациями, владеет свингом, а остальные члены группы неистовствуют, словно бьются в невидимой ритмической клетке. Их гнев выплескивается в фальшивые ноты или оборачивается неожиданными модуляциями. Между тем хозяин пивной делает музыкантам энергичные знаки – дескать, надо ведь и потанцевать!

Софи постепенно хмелеет от пива. Биргит, ни на секунду не сводя глаз с Рольфа, слегка приобнимает ее:

– Только не дуйся на меня, ладно?

– Я нисколько не дуюсь.

– Нет, дуешься! Я же вижу! Но послушай… Ведь ты его совсем не знаешь!

– А ты?…

– Софи, внутренний голос подсказывает мне что он – мой, он именно тот, кого я ждала всю жизнь. Значит, нужно брать быка за рога! Ты должна все понять и принять. Ну давай же помиримся!

Но Софи не желает ничего понимать и сбрасывает руку Биргит со своего плеча. Обиженно надувает губы. И все-таки до того, что Рольф – именно тот, кого она тоже ждала всю жизнь, Софи не додумалась. Что ж, значит, один-ноль в пользу Биргит, с ее решительностью и безоглядной влюбленностью. Ах ты, коза паршивая. Еще одна кружка пива, и Софи пожелает подружке бесконечного счастья, но это заговорит в ней покладистость пьяных, а раненое сердце так и будет молчать.

 

Мобилизация

Размах моей деятельности и расходные операции с банковского счета беспокоили старика Кеферлоэра все больше. Он потребовал к себе Лукиана. Что все это значит, черт подери? Что за люди? Они не числятся в зарплатной ведомости.

– Что он там затевает? Хочет завести себе телохранителей?

– Нет, это не то, что ты думаешь. Он разыскивает свою первую любовь. Зовут ее Софи, Софи Курц. Ее родители раньше работали у нас. Они погибли при бомбежке.

– Вот как?

Кеферлоэр даже сказал, что смутно припоминает их. Но ведь соврал, точно соврал!

– Сейчас он ищет Софи по всей стране. Именно для этого ему нужны люди.

– Сказки он тебе рассказывает, а ты и уши развесил!

– Здесь тебе нечего бояться, папа.

– А чего же, скажи на милость, я должен бояться?

– Говорю же тебе – бояться нечего.

Мы с Лукианом открыли контору на северо-западе Мюнхена. Большая комната с несколькими телефонными линиями, уставленная канцелярскими шкафами, – это и было бюро по розыску Софи. Еженедельно я оплачивал поиски наличными деньгами. Пять-шесть молодых людей моего возраста воодушевились необычной задачей. Шеф из меня получился щедрый. Во-первых, я мог себе это позволить, во-вторых, мне было самому приятно, в-третьих, повышалась мотивация работников. Каждый понедельник я появлялся в конторе, чтобы выслушать отчеты.

– Мы нашли некую Софи Курц, шеф.

– Где?

– В Гамбурге. Проблема только в том, что ей двадцать три года.

Проверить. Она могла прибавить себе возраст. Поезжайте туда, сфотографируйте ее.

У нас есть еще одна Софи Куртц, правда, в фамилии есть лишняя буква «т». Ей двадцать лет. По мужу она зовется Шварценбек.

– То же самое. Проверяйте. От объявлений газетах есть хоть какой-то толк?

– Масса откликов, но сплошь ложная тревога, – отозвалась Сильвия, единственная представительница прекрасного пола в нашей команде, самая трудолюбивая из всех. Поисковая акция казалась ей невероятно романтичной, а от меня Сильвия была без ума.

– Ничего страшного. Мы все-таки подадим еще одну серию объявлений. В этот раз они займут половину полосы. Если опять не поможет, расклеим везде плакаты. По всей стране, в каждом городе.

Да, благословенное время. Я обладал властью и имел определенную цель. Людям, нанятым на работу, я сделал благое дело, избавив от банальных и скучных обязанностей, какие они выполняли до этого. И я находился на пути к Софи. Да, я наслаждался теми месяцами, видит Бог, это было золотое время, весь ход которого определялся еще невинным влечением, неустанным движением к ней, моей возлюбленной.

 

Май 1951

Рольф и Биргит завтракают в постели. Биргит читает газету, Рольф наливает себе кофе.

Она переворачивает газетную страницу и обнаруживает объявление на половину полосы. Крупный шрифт:

Разыскивается Софи Курц, возраст примерно 20 лет, ранее проживала в Мюнхене (район Аллах), в ноябре 1944 года уехала в эвакуацию. Родителей потеряла в войну. Тому, кто знает что-либо о судьбе указанной персоны, просьба обращаться по телефону… По вашему желанию соблюдаем конфиденциальность.

В то время подобные объявления встречались в газетах довольно часто.

– Что ты там увидела?

– Да так, ничего, – складывает газету Биргит.

Рольф заявляет, что больше не будет ходить в кружок. Дескать, ничего толкового из этого не выйдет, радикализм голимый. Биргит возражает. Чтобы чего-то добиться, всегда необходима толика радикализма и непримиримая последовательность тактики. Иначе скоро опять введут всеобщую воинскую повинность.

– Скорее по Средиземному морю поплывут льдины! – улыбается Рольф.

– Не беспокойся, тебя еще призовут, милашка.

– Я хочу тебя, – шепчет Рольф. Он ластится к ней.

Биргит отбивается:

– Отвяжись, слышишь?

– Что случилось? Я тебе теперь что, классовый враг?

Биргит не отвечает. Обозвать благоразумные вещи голимым радикализмом может только инфантил и дурак. Надо же! Ее просто передергивает от обиды.

Летом девушки снимают себе по отдельной квартире и резко ограничивают общение друг с другом. Растущее безразличие Рольфа к политическим событиям действует Биргит на нервы все сильнее. Он все чаще требует от нее половой близости – просто так, ради удовлетворения желания, безо всяких политических дискуссий. Рольф начинает раздражать Биргит, и однажды она решает навестить Софи в детском садике.

– Как у тебя дела? – спрашивает Биргит, в то время как вокруг них вьются дети. – Ты видела ту газету?

– Газету? Какую газету?

Биргит немного медлит и уже открывает рот, чтобы пересказать Софи то объявление… как вдруг рядом с ними возникает старшая воспитательниц; и начинает метать громы и молнии.

Случилась трагедия. Маленького Эмиля рвет над унитазом. Вот если бы он не ел бутерброда с несвежим сырым фаршем… Но он все-таки съел, и теперь его выворачивает наизнанку. Софи пулей вы летает из комнаты.

С нескрываемым сарказмом старшая спрашивает у Биргит, не оторвала ли она их от более важных дел, и девушка отвечает не менее ядовитым тоном:

– Разве на свете бывает что-то важнее блюющего ребенка?

Ее слова сильно злят старшую:

– Нет, но чтобы понять это своей головкой, вам потребуется еще несколько лет!

– Мои годы тянутся очень долго.

– Ну и бог с вами!

Между тем Софи уже вытерла рот маленькому Эмилю и горько плачет. Малыш чувствует себя виноватым и тоже начинает всхлипывать.

Биргит проходит мимо мусорной корзины и едва не швыряет туда принесенную с собой газету. Не что-то удерживает ее, и она снова кладет газету в свою сумочку. Почему она не сделала того, что собиралась, почему не показала Софи газету, не предоставила ей самой решать эту проблему, Биргит и сама не знает. Она не может разобраться даже в том, забота это с ее стороны или зависть.

 

Сентябрь 1951

В конце лета я решил прекратить розыски Софи и вместо этого переключился на поиски Биргит, ее подруги. Правда, считал маловероятным, что она знает что-либо о судьбе Софии. Да и вряд ли девушки все еще поддерживают контакт друг с другом. Но поскольку все мои предыдущие усилия ни к чему не привели, мне оставалось надеяться на последний шанс.

– Ее звали Биргит какая-то-там, жила она в доме номер десять по Хормайрштрассе. Выясните ее фамилию, воспользовавшись старыми списками жильцов. Так-с, чего же мы ждем?

Мои поисковики, и прежде всего Сильвия, взялись за дело с новым рвением, несмотря на то что в случае успеха остались бы без работы. Этого я и сам тогда не понимал. Поверьте, я очень сроднился с моей командой и ни за что не стал бы увольнять людей. Но неудачные поиски довели меня просто до исступления, а параноиком я был и раньше. Все чаще и чаще я шипел на подчиненных, пытался уличить их в недобросовестности и грозил выставить на улицу. Большие деньги очень меняют человека, – это истина, которая редко когда не сходится. В моем случае она оказалась верной, и мне очень стыдно за себя тогдашнего.

Однако нельзя упускать из виду, что я имел все основания опасаться нечистых на руку людей – они вились вокруг сотнями, и каждый чего-то хотел от меня. Они желали мне только добра, но на самом деле их интересовали мои деньги. Восхождение от глухонемого сумасшедшего до миллионера не прошло даром. На этом пути меня сопровождала масса всевозможных неприятностей, которые тяготили прежде всего, потому, что для меня не так важны были сами деньги, как возможности, открывающиеся перед состоятельными людьми.

Если бы моими помыслами не владела Софи, или, правильнее сказать, слабая надежда на встречу с нею, то я обошелся бы с Кеферлоэром по-другому, и дальше позволяя растаскивать фирму по кускам, лишь бы мне предоставили уютный домишко с двухразовым горячим питанием да оставили в покое до конца моих дней. Скорее всего сейчас вы не верите мне, но тем не менее это так. Хотя по прошествии времени уже невозможно что-то утверждать совершенно однозначно.

Несколько дней спустя Сильвия добыла ценную информацию. Фамилия той Биргит – Крамер, ее родители в марте 1945 года внесены в списки горожан, лишившихся жилья при бомбежке. Место их убытия – «к родственникам в Вупперталь». Поданным справочной службы, в Вуппертале числилась девушка по имени Биргит Крамер, возраст которой соответствовал заданному. Она училась в университете на юридическом факультете. Ее отец Клаус, а мать – ой, уже не помню, и в официальных бумагах упоминалось еще о каком-то… удочерении. О Боги! Передо мной ярко вспыхнуло новое имя моей возлюбленной – Софи Крамер, урожденная Курц. Вокруг все закрутилось бешеной каруселью, и мне недосуг было свергать Кеферлоэра с трона. Вместо этого я на всех парусах помчался в Вупперталь, совершенно один, потеряв голову, безо всякой предварительной подготовки. А ведь я мог поступить разумнее, но куда там…

 

Октябрь 1951

Обычный осенний день. Держась за руки, Биргит, Рольф (в середине) и Софи идут через площадь, напевая: «Братья, к свободе и солнцу!» Прохожие сверлят их уничтожающими взглядами. Какой-то пожилой мужчина, на вид, казалось бы, неагрессивный, даже замахивается на них тростью. Друзья убегают от него и смеются. Трио теперь существует в несколько другой интерпретации: хотя Рольф и Биргит все еще вместе, о женитьбе речи уже не идет. Софи рада встречам с ними, потому что это позволяет ей вырваться из ненавистной атмосферы детского сада. Подавив в себе все страсти, в том числе и ревность, Софи с удовольствием гуляет с друзьями, впитывая новые впечатления.

Биргит интересуется, почему песня звучит так патриархально.

– Почему там поется «братья»? Почему не «сестры»? Или, скажем, «братья и сестры»?

– И правда, почему? – смеется Софи, облокачиваясь спиной на афишную тумбу.

Рольф заявляет, что в последнем случае песня напоминала бы призыв к сексу на нудистском пляже. Девушки смеются.

– Или, как заявил недавно на собрании кружка один деятель, «борьба человека за свои права неразрывно связана с борьбой за права женщин».

Все прыскают от смеха еще громче.

Рольф берет девушек под руки:

– Пошли! – Затем смачно целует обеих – сначала Биргит, затем Софи.

Биргит, недовольно фыркнув, не дает ему взять себя за руку. Софи в замешательстве раздумывает, как расценивать этот поцелуй, невинен ли он? Может быть. Однако столь интимный жест нарушает определенные рамки взаимоотношений.

– Эй! Что с тобой? – с презрением спрашивает Биргит.

Ее тон кажется Рольфу несправедливым.

– Ничего. Все нормально.

Биргит отвечает примирительным тоном, но в ее глазах продолжает сверкать недовольство.

– Раз ничего, то перестань. – Внезапно она поворачивается к Софи. – И почему ты все еще не нашла себе парня?

– Что-о?

– Сама знаешь, что правду говорю. Имею право спросить!

– Какое тебе до этого дело?

Воздержавшись от объяснений по этому поводу, Биргит оглядывается на своего Рольфа:

– Вот не пересеклись бы мы с тобой случайно в универе – и сейчас ты был бы с ней! Так?

Рольф не прочь поиграть чувствами:

– Мы встретились совсем не случайно. Ведь ты искала встречи со мной. Ты устроила мне засаду.

– Спасибо!

Биргит чувствует себя уязвленной, свирепеет и грозится отвесить Рольфу парочку звонких пощечин. Тот раскаивается в своих словах:

– Ладно, хватит мелочиться. Я просто пошутил.

– Нет, это не шуточки. Ты рассказываешь это при ней и выставляешь меня идиоткой!

Софи уже надоела их перебранка.

– Слушайте, ругайтесь в следующий раз наедине, ладно? Не в моем присутствии.

Рольф извиняется перед ней за испорченное настроение.

– И нечего извиняться за меня! – восклицает Биргит.

– А я и не думал за тебя извиняться…

– Чао! – Софи собирается уходить. Она ни в чем не виновата и не хочет больше быть свидетелем подобных сцен.

– Не уходи! Все это скоро пройдет! – кричит Рольф ей вслед.

Биргит окончательно выходит из себя.

– Ты говоришь обо мне, будто о законченной сумасшедшей! Ты хоть сам понимаешь это? – Она хватает Рольфа за руку.

– Судя по всему, мелкие отклонения у тебя все-таки есть.

Залепив ему в качестве аванса одну из обещанных пощечин, Биргит бросается прочь, несмотря на свои высокие каблуки. Софи, чтобы не усугублять и без того щекотливую ситуацию, тоже спешит ретироваться. Она уходит не за Биргит, а в другом направлении, и двигаться ей гораздо удобнее – каблуки ее туфель не такие высокие.

Рольф остается всеми покинутый и часто моргает, будто не веря в произошедшее. Прислонившись к афишной тумбе, раздумывает, в чем же он виноват? Если хорошенько прислушаться к себе, то можно расслышать голос совести. Да, ему есть в чем себя упрекнуть. Он с удовольствием переспал бы с Софи. Ведь это так естественно. Но хотеть чего-либо – не значит тут же реализовать это в действительности. Хотя если Биргит будет и дальше вести себя как последняя истеричка, то почему бы и нет?… Эта капризная телка ему уже всю плешь проела.

Вечер. Доходный дом. Софи распахивает дверь подъезда. Под дверью сидит Александр, одетый неприметно, даже можно сказать, бедно. Она его не узнает; Он глядит на нее. Он узнает ее.

Софи проходит мимо, взбегает вверх по лестнице, переступает порог своей однокомнатной квартирки. Рядом с кроватью стоит велосипед. Софи швыряет пальто и сумочку на кровать. Начинает рыдать. Потом идет в ванную и умывается. Звонок в дверь. Софи открывает. За дверью стоит Александр. Их глаза встречаются. Он тронут.

– Чего вы хотели?

– Ох, я, кажется, некстати?…

Его лицо ей будто знакомо. Очень отдаленно. Где она его видела?

– В чем дело?

Глаза Софи наполняются слезами, и она, не дожидаясь ответа, закрывает дверь.

Алекс беспомощно жестикулирует. Он не понимает, что делать, хочет постучать, но не решается. Постояв немного, садится на коврик, об которые вытирают обувь.

Дверь медленно приоткрывается вновь. Софи наконец овладела собой.

– Извините. Итак, вы хотели?…

Александр подскакивает как ужаленный, он весь напряжен, его движения довольно неловкие, ведь ситуация очень сложная и он вынужден как-то разруливать ее…

– Вы меня не помните? Мы были когда-то знакомы…

Не знаю, какими словами объяснить вам мое тогдашнее состояние. Здесь необходимы мистические преувеличения. Так, должно быть, чувствовал себя Орфей, снова свидевшись с Эвридикой в Гадесе, когда повелитель царства мертвых дозволил ему одним глазком взглянуть на потерянную возлюбленную и посулил вернуть ее в мир живых. Именно такие ощущения были у меня в тот момент, когда после долгой дороги, измученный стрельбой сигнальными ракетами, раздававшейся в моих ушах, я наконец увидел ее. Смысл моей жизни, частица меня самого стояла передо мной, впереди у нас была вся жизнь, моя и ее, открывались невероятные возможности, словно я родился во второй раз и заново переживаю все великолепие бытия глазами младенца, испытывая такую же эйфорию, такой же экстаз! Вы уже смирились с болью, вы обладаете глубокими познаниями космоса, поэтому сумеете найти верные слова, правдивые и невысокопарные, хотя, я понимаю, что любые слова покажутся читателю высокопарными, ведь такие вещи не просто высказать, они непередаваемы и способны понять их только избранные. Банально выражаясь, сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от волнения.

– Александр?

О счастье! Она вспомнила мое имя!

– Я не вовремя?

– Блин. Ладно, входи.

Да, сначала ее уста произнесли мое имя, а следующим словом значился «блин». А ведь в то время молодело, не швырялась этим словцом налево и направо, тем более перед посторонними.

Представьте, я вхожу в ее квартиру, и Софи, моя любимая, тут же начинает выкладывать мне свои проблемы, про Рольфа и вообще про жизнь. Поскольку ей требовалось поплакаться кому-нибудь в жилетку. Все равно кому. И тут внезапно подвернулся я.

– Мне кажется, я все еще влюблена в него. И Биргит это чувствует. Она хитрая девка, а я – просто дура.

– Гм. – Я протянул ей свой носовой платок.

– Но я не могу ничего с собой поделать!

– А кто он такой, этот Рольф?

– Он играет на тромбоне.

Это как соль на рану.

– Я тоже когда-то играл на тромбоне. Очень давно.

– А что ты, собственно, здесь делаешь?

Наконец-то она спросила у меня хоть что-то.

– Ох…

– Ведь ты тут не случайно, правда?

Что я должен был отвечать? И чем я вообще думал? Ворвавшись так скоропалительно в ее жизнь, я совершил явную ошибку. И усугубил ее еще больше, спросив, что она делает сегодня вечером.

– Сегодня вечером? Ничего.

Софи вернула мне носовой платок, совсем промокший. Я храню его до сих пор.

– Найти тебя было так нелегко. Ты поменяла фамилию…

– Ты что, разыскивал меня?

Софи произнесла это с таким укором, что я моментально почувствовал себя навязчивым.

– Мне лучше уйти?

Ответить определенно она не решалась и мялась в раздумьях. Затем нерешительно сказала, что я могу остаться, ведь теперь это не имеет никакого значения. Я обнял ее. Сначала Софи не сопротивлялась, но через несколько мгновений мягко отстранила меня от себя:

– Все, мне уже лучше. Мы с тобой едва знакомы.

– Может, поужинаем сегодня вечером у меня?

– А что на ужин?

– Я не знаю. Что-нибудь вкусное. То, что ты хочешь.

– Почему бы и нет? День был такой отвратный. Как хорошо, что он сдох…

– Если мы решили поужинать у меня, тогда… тогда нам нужно лететь на самолете.

– Чего? – На ее лице отразилось недоумение.

Боже, какое счастье: она действительно не понимала, кто стоит перед ней, и видела во мне всего-навсего глупенького подростка из прошлого.

– Я живу далеко отсюда. Доехать туда на поезде мы сегодня уже не успеем.

Софи разинула рот от удивления. Но быстро справилась с собой, чтобы не показаться слишком наивной, или, как выразилась бы нынешняя молодежь, чтобы не облажаться.

– С тобой все ясно!

Должен вам сказать, что в тот момент я совершенно помешался на мыслях о том, что заберу Софи из Вупперталя и увезу с собой. Я распорядился, чтобы в Дюссельдорфе, в близлежащем аэропорту, меня ждал один из заводских служебных самолетов. Это был шестиместный «Юнкерс-160», заслуженный пятнадцатилетний дедушка. Ничего особенного, но все-таки достаточно, чтобы произвести впечатление. Ведь в молодости люди так охотно задаются, гнут из себя арабских шейхов.

Перед доходным домом, где снимала квартиру Софи, нас должен был ожидать лимузин с шофером, но тут вышла небольшая накладка. Быстро организовать лимузин в пятьдесят первом году было непросто, хотя и не чрезмерно сложно, вот только шофер, к сожалению, перепутал адреса. И вот я уже предстаю перед ней идиотом. Ситуация просто патовая.

– Чего же мы ждем?

– Подожди минутку, сейчас точно придет!

– Что-то я сомневаюсь!

Просто ужасно, ведь лимузин так и не пришел, и, подождав двадцать минут, мы пошли ловить такси. В это трудно поверить, но по дороге мы почти не разговаривали. Через некоторое время доехали до аэропорта, и я повел Софи к ангару, из которого самолет выезжал прямо на взлетную полосу.

Я трясся от страха и должен был победить этот страх вместе с Софи, ведь это был первый мой полет после того, жуткого. Я обливался потом и почти не мог говорить. Меня колотило, и Софи спросила:

– Ты что это, серьезно?

– Деваться некуда. – Именно в тот момент у меня вырвалась любимая присказка моей матери.

– Ладно.

Позже я готов был часами хлестать себя по щекам, содрогаясь от стыда за то, как я держался. Рядом с ней я выглядел скованно, неуклюже, скучно, за исключением того момента, когда меня заколотило от страха перед полетом. Тогда я попытался скрыть его, изображая из себя особо важную персону. Я лопался от заносчивости. Представляю, Какое неприятное впечатление производил, и только жгучее любопытство Софи все-таки привело ее на борт самолета. Может, она хотела получить представление о том, что именно я могу ей предложить?

Это стало моей извечной проблемой: сближаясь со мной, люди всегда сначала изучали возможности, которые предоставляло им мое богатство, и лишь затем обращали внимание на меня самого. Я словно был не человек, а некое существо с щупальцами-возможностями, разновидность древа желаний, золотая рыбка, только и озабоченная тем, чтобы сбывались чужие мечты.

Софи не являлась расчетливой, хотя и была жадной до всего нового, но не до денег – ведь в этом случае окрутить ее не составило бы никакого труда. Но я уверен, что Софи хотела знать, какими резервами она обладает в моем лице. И если бы в тот вечер я проявил себя с лучшей стороны, показал себя элегантным, обаятельным, остроумным, предстал перед ней не чудовищем с щупальцами, а человеком, достойным любви и уважения, тогда, возможно, все пошло бы совсем по-другому…

Фон Брюккен опустил плечи и сгорбился, словно хотел спрятаться, вжавшись в кресло, потом застонал.

Боже мой! Разве я не достоин любви? Я был щедрым, добродушным, открытым, кроме того, далеко не безобразным внешне! Но ко всему этому я был еще и слишком молод, глуп и несдержан. И – нельзя забывать – немного не в себе. Вернее, абсолютно не в себе, потому что та, которую я боготворил, сидела рядом со мной, и не во сне, а в реальности, она находилась рядом, самая прекрасная, самая обожаемая женщина на Земле. И я ошибочно полагал, что она создана для меня, только для меня одного, что стоит только отыскать Софи и привезти ее в дом – и все пойдет своим чередом сложится так, как и уготовано звездами. Ничего другого я и представить себе не мог. Мы будем любить друг друга, жить друг для друга, это очевидно.

Самолет приземлился в Дурахе, в крошечном аэропорту. Нас поджидала машина, на которой мы добрались до Ойленнеста всего за полчаса. К тому времени руин здесь уже не было, правда, требовалось еще немало поработать над стилем и убранством интерьеров замка, но в целом он выглядел довольно неплохо. Сказочная архитектура с налетом романтики, дворец с чертами колдовства – одним словом, после однокомнатной халупы в стандартном вуппертальском квартале мое жилище более чем впечатляло. Увидев замок, Софи даже переменилась в лице, словно перед ней появилось нечто нереальное. Я ошибочно расценил ее мимику как выражение растерянности или стеснительности. На самом деле она уже чувствовала себя неуютно в моем обществе и, похоже, раздумывала, как выпутаться из создавшейся ситуации. Ей было страшно, а я, приняв ее страх за изумление, внутренне ликовал, довольный произведенным эффектом.

– Вот здесь я теперь живу, – пояснил я таким непринужденным тоном, будто указывал на дырявую бочку, валяющуюся на обочине.

Все окна в замке были освещены, что смотрелось на фоне синих сумерек особенно загадочно и уютно. Что происходило в душе Софи в эти минуты? Наверное, она осознала, что придется последовать за чудовищем в его крепость. Уединенность замка Ойленнест, безлюдная местность вокруг – все это подействовало на Софи, и внезапно она стала вести себя иначе, словно ощущая себя жертвой собственного легкомыслия. В ней проснулся дух борьбы. Она превратилась в строптивицу, которую силком доставили в резиденцию кондотьера, и он может сделать с ней все, что только пожелает.

– О боже!

Для меня эта короткая фраза прозвучала как признание, а ведь на самом деле в ней заключалось отчуждение. По моему распоряжению обеденный зал освещали сотни свечей в канделябрах – и это при том, что электричество функционировало без перебоев. Еще никогда мои слуги не обязаны были так тщательно соблюдать форму одежды – в этот вечер я приказал всем надеть темные костюмы, чтобы выглядеть более торжественно, но они смотрелись скорее как привидения. Я был незрелым человеком, впитавшим пафос исторических полотен. Желая придать моменту особое величие, я пользовался набором давно устаревших, вычурных ритуалов и, сам того не желая, только усугублял атмосферу страха.

Мы чинно уселись друг напротив друга за огромным столом, и я предложил Софи заказать ее любимые блюда. Она назвала жареного цыпленка и эльзасский открытый пирог с луком, сливками и беконом. Вскоре все это было сервировано, и я остался страшно доволен тем, что как хозяин оказался на высоте.

Еще никогда в жизни она не пила шампанского, и я велел принести его нам, и не первого попавшегося, а самого лучшего, хотя, по большому счету, это было излишним: Софи все равно не понимала всех тонких различий во вкусе. С расстояния прожитых лет мне кажется, что тогда я пытался приручить дикого зверька, совершенно упустив из виду его ограниченность.

Стоп! Это звучит слишком уничижительно, я хочу выразить это по-другому: вместо того чтобы создать атмосферу тепла и непринужденности я насильно загонял Софи в чуждый ей сказочный мир, наполненный чопорными условностями, а ведь в любой сказке имеется не только добрый, но и мрачный, сюрреалистический элемент.

– Слушай, да ты с ума сошел!

Она сказала это мне прямо в лицо, но тем не менее я ничего не понял.

– Ну как, вкусно? – спросил я. – Неплохо, правда?

Мы ели просто изумительного цыпленка, мясо было сочным и пряным. Я смаковал вкус блюда, Софи же с каждой минутой становилась все более испуганной.

– Ты живешь здесь один?

– Если не считать прислуги, то да.

– Но ведь это… – Покачав головой, она попыталась приободриться.

– Раньше я жил в более стесненных условиях, – произнес я с намеком. Боже мой, если бы я в тот момент рассказал ей о том, как жил раньше, обо воем, что мне пришлось пережить, может, это спасло бы ситуацию. Однако мне, болвану, показалось неподобающим докучать ей жалостливыми историями.

– Чем ты занимался все это время?

Софи готова была протянуть мне руку помощи, но изо всех сил сражалась с той судьбоносной атмосферой, которой я окружил ее.

– Да так, ничем особенным. Я думал о тебе.

И почему я не рассказал ей свою жизнь? Почему?

– Вот на что ты тратил свое время! Чего ты от меня хочешь? Это просто безумие. Такой зал! Здесь вообще невозможно разговаривать.

– Ко всему привыкаешь.

– …раздался голос из склепа! – добавила она.

Я испугался и попросил прощения.

Идиот, я совсем позабыл про музыку. По моему звонку явился скрипач во фраке и заиграл цыганские мелодии Листа и Брамса. Я рассчитывал на то, что скрипка будет звучать романтично, но в действительности музыка больше напоминала пляску смерти, вернее, жалкую пародию на нее.

Софи не могла проглотить больше ни кусочка. Она подняла плечи, словно ей стало холодно, и спросила:

– Значит, ты так представляешь себе это?

– Что именно?

– Наши с тобой отношения.

– У меня… совсем нет опыта.

Внезапно мне стало не по себе от ее слов. Ведь я хотел угодить ей, только-то и всего. На несколько мгновений я разозлился на Софи, но только на несколько коротких мгновений – сердиться на нее я совершенно не мог, поэтому начал злиться на самого себя. Я хотел предстать перед ней солидным, галантным кавалером, мечтал донести до нее свою любовь, а вместо этого превратился в карикатуру, в жалкого паяца.

– Послушай, Александр, ты что, серьезно? Ты действительно в меня влюблен? Все еще? Только потому, что я тогда поцеловала тебя?

– Ты не должна так говорить»… Как будто бы ничего не было.

– Но ведь на самом деле ничего не было! – воскликнула Софи, делая очередной глоток шампанского. Она пила его слишком быстро и помногу. – Зачем ты показываешь мне все это?

– Я показал тебе далеко не все. Еще у меня есть бассейн. И кинопроектор. Мы можем посмотреть с тобой какой-нибудь фильм. Конюшня у меня пустует – я не люблю лошадей. Но если ты их любишь, то мы обязательно их заведем.

– Алекс, так дело не пойдет. Я не люблю тебя. Ты покупаешь меня, как… как кусок масла!

– У меня и в мыслях не было покупать тебя.

– Что за дьявольщина!!!

Она была на грани истерики. Мне стало нехорошо.

– Ежу понятно – ты хочешь меня соблазнить! Ты вообще соображаешь, что со мной делаешь?

– Разве я чем-то обидел тебя?

Странно, но мой голос звучал еще пьянее, чем у нее. Определенно. Софи разговаривала со мной таким злым тоном, и, когда перешла на шепот, я готов был возненавидеть ее.

– Гляди-ка, ты и в самом деле думаешь, что я… Но… Вот был у меня американец, лейтенантик. Он дарил мне цветы целую неделю. И я могла уехать с ним. Я не любила его. И тем не менее разрешала таскать мне цветы, и не только их, но и более полезные вещи, все сплошь дефицитное: масло, кофе, сигареты… И я позволяла ему целовать меня, и мы рассуждали с ним о нашем будущем… Мне было семнадцать.

– Для чего ты рассказываешь мне все это? – Я мысленно метался в поисках кнопки, чтобы выключить ее невыносимые речи.

– Я вела себя как проститутка. Этого я себе никогда больше не позволю. Я чуть-чуть не продалась ему. Сейчас бы я жила припеваючи в Америке, начала бы жизнь с чистого листа. Ведь это так элементарно, так логично. Он сделал бы для меня все. И внешне он был очень даже ничего, ну а в постели – просто тигр…

Сейчас она сознательно мучила меня. Позже я узнал, что ее отношения с лейтенантом ограничились лишь парой невинных поцелуев. Только и всего.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Что, не нравится? Не желаешь слушать? Разве тебе это понять? Ты голодал в жизни хоть когда-нибудь? Хоть один день?

В тот момент я понял, что Бог существует и что он бывает очень жестоким. Что я должен отвечать? Любой, абсолютно любой мой ответ мог показаться неискренним и притянутым за уши.

Софи понесло. Ока добивала меня, словно охотник раненую дичь.

– Я на волосок удержалась от того, чтобы продать себя! И тут нарисовался ты, такое гадство! Вот я сейчас из кожи лезу, чтобы отыскать в душе хоть малюсенькую крохотулечку любви к тебе, а что в итоге? Можешь догадаться? Ты представляешь себе, что значит быть никем и не иметь ни гроша? Да ты сейчас изнасилуешь меня ко всем чертям, прямо тут, не сходя с места!

Я был слишком ошеломлен, чтобы сказать в ответ хоть что-то.

– Факт состоит в том, что тебя не оказалось рядом, когда ты был нужен мне… Я не знаю, где ты пропадал все эти годы. Иногда я вспоминала о тебе, пыталась представить, что из тебя вышло, воображала, как ты явишься, чтобы вытащить меня из дерьма. А теперь я вляпалась в дерьмо окончательно. Во-первых, влюблена в друга моей сводной сестры, во-вторых, сажусь в самолет, чтобы поужинать в каком-то идиотском замке с привидениями… – Она разразилась бурными рыданиями, и слезы закапали в ее тарелку с куском пирога. Мне пришлось сделать знак скрипачу, чтобы тот удалился.

– Прости меня.

Я сказал это с усилием: в тот момент мне больше хотелось отдубасить или изнасиловать ее, настолько несправедливо она обращалась со мной.

– Ой, как быстро я опьянела. Я почти ничего не соображаю. Ты, конечно, воспользуешься этим?

Может, она сама хотела этого? По сей день я теряюсь в догадках. Была ли в ней какая-то доля испорченности, которая в тот вечер алкала насилия? Но над всем этим я начал ломать голову позже. В тот момент я лишь сказал негромко:

– Я люблю тебя.

– Ты ненормальный. Я хочу домой.

Неловко выбравшись из-за стола, она поцеловала меня в губы. Я сразу же понял, что этот поцелуй – копия того, что был в гравийном карьере, этакий дубль, своего рода доплата.

– Спасибо за ужин. Пусть меня отвезут в Мюнхен, к поезду. Можно?

– Я буду любить тебя всегда, Софи.

– Ну и на здоровье! – фыркнула она в ответ.

Переживай поражения с достоинством, с высоко поднятой головой. Мудрость наших предков дремлет где-то у нас в подкорке и в самые неподходящие моменты жизни дает о себе знать. Достоинство можно истолковывать по-разному. Вероятно, мой отец тоже считал, что сохраняет достоинство.

Я вызвал машину и спросил водителя, может ли он отвезти Софи в Вупперталь прямо сегодня ночью.

Тот ответил утвердительно. Возможно, он просто побоялся дать мне, своему работодателю, другой ответ. Софи же настаивала на том, чтобы ее довезли лишь до Мюнхена – оттуда наверняка идет ночной поезд. В романе эту дискуссию лучше опустить, она покажется читателю слишком мелочной. Мы стояли внизу. Шофер переспросил еще раз, как ему поступить. Я ответил, чтобы он предоставил решать этот вопрос даме. Господи, я хотел дать Софи денег – на железнодорожный билет или на ночлег в отеле. Но я не мог превозмочь себя и предложить ей денег – боялся, как буду выглядеть в ее глазах. Однако если любишь, ты непременно беспокоишься за любимую, и неважно, как это выглядит со стороны. О, как бы я хотел рассказать вам сейчас что-нибудь более романтичное… В такой горький, решающий миг я был поглощен мыслями о том, давать ей денег или нет. Деньги, деньги, деньги.

Именно тот момент судьба выбрала для того, чтобы дать мне понять, что и самого себя я оцениваю только сквозь призму денег.

В конце концов я услышал свой жалкий лепет:

– Послушай, если тебе потребуется помощь, когда-нибудь, то…

– Возможно, ты неплохой парень, Александр, а я – сумасшедшая дура. Наверное, я еще пожалею об этом. Видимо, мир устроен действительно странно, но сначала мне нужно разобраться во всем самой. Ты живешь в своем мире, а я – в своем, и нет никакой нужды в том, чтобы они пересекались. – Она помедлила. Следующие фразы наверняка показались ей самой слишком истеричными, слишком патетическими: – Считай, что я умерла! Всех благ! Еще раз спасибо за прием.

Я закурил сигарету и почувствовал потребность напиться до беспамятства. Софи села в автомобиль, тот газанул с места…

Вот и погасли огни на сцене, оборвался наш совместный сценарий. По моим щекам текли слезы, я понимал, что Софи больше нет рядом. Я был готов побежать вслед за машиной, громко закричать, приказать водителю остановиться, чтобы развернуть уходящее будущее вспять – на это оставалось три-четыре секунды, затем стало слишком поздно.

Этой ночью я отослал в отпуск всю прислугу, чтобы побыть одному в «замке с привидениями», наедине с гневом и разочарованием. О, если бы на меня в тот момент снизошла очищающая ненависть к Софи, какие громадные возможности это сулило бы мне в жизни. Если бы я только сумел ее возненавидеть! Однако ненависть, которая обязана была возникнуть, словно определенное вещество в результате химической реакции, бумерангом поразила меня самого. Я проклинал себя, и правильно делал. Как много ошибок я допустил! Я перепутал свою возлюбленную с самой обычной девчонкой. Если бы в ту ночь в замке хранилось огнестрельное оружие, мы с вами никогда бы не встретились. Собственно, это было очень и очень странно, но никакого оружия, даже самой захудалой охотничьей винтовки, в доме не отыскалось.

Мне стало немного жаль фон Брюккена. С огромным удивлением я поймал себя на этой мысли, и тут же попытался отогнать ее, словно чувствуя себя обманутым в эмоциональном плане. Я считал своим долгом сказать что-нибудь, что несколько приглушит сентиментальность момента, и позволил себе заметить, что Софи оказалась довольно неврастеничной особой. Если у женщины есть принципы, то это нормально, но вот если она истеричка…

– Что? Не смейте говорить о ней так! Она была довольно энергичной, это да. Но истеричкой?! Что вы несете? Конечно лее, она вынуждена была реагировать истерично, ведь на нее свалилось слишком много впечатлений за такое короткое время. Она чувствовала себя не в своей тарелке, поэтому ее реакция была совершенно естественной. В конце концов, она явно боялась меня.

– Простите, может, вы и правы, но, если позволите, один вопрос…

– Да?

– Я никак не пойму, за что вы ее полюбили. Что в ней было такого привлекательного?

Фон Брюккен широко раскрыл глаза:

– За что я ее полюбил? Откуда мне знать? Этот вопрос, собственно, я хотел задать вам.

– А-а… Вот как…

– Почему люди влюбляются друг в друга практически с первого взгляда? Потому что это чувство сильнее их, разве нет?

В его голосе зазвучали жесткие, гневные нотки. Фон Брюккен сам почувствовал это и глубоко вздохнул, заставляя себя расслабиться.

Вупперталь. Утром Софи, как обычно, появилась у себя на работе в детском саду. Страшно невыспавшаяся, она вешает куртку на маленький крючок, что прикручен к деревянной планке, прибитой очень низко, на уровне ее пояса.

Из чайной комнаты раздается недовольный голос старшей воспитательницы:

– Значит, опаздываем?

– Простите, пожалуйста. – Эти слова Софи скорее выдыхает, чем произносит.

– Вы плохо себя чувствуете?

– Да, немножко. Спасибо.

К ней несется Эмиль, с разбегу обхватывает ее колени. Софи вынуждена придержаться за стенку. Она не может высказать этого вслух, но она терпеть не может Эмиля. Да, да, малыш вызывает у нее почти что гадливость.

Затем она начинает плакать.

 

Декабрь 1951

Как только доктору Фрёлиху удалось поставить меня на ноги (что стоило ему немалых усилий), я устроил в своем замке первый званый пир. Это было в том же году, в начале декабря. Надо жить дальше, попытаться приглушить любовь к Софи. На праздник я пригласил все правление фирмы с женами, а также своих поисковиков. Найти для каждого из них новое рабочее место на наших предприятиях было нелегко, ведь для этого требовалась квалификация. Сильвия стала моим секретарем. Отталкивать прелестное существо, которое тебя боготворит и к тому же отличается честностью и прилежанием, не имело никакого смысла – особенно в момент, когда решил начать так называемую нормальную жизнь.

Официальным поводом для вечеринки явилось долгожданное окончание ремонта замка Ойленнест. Зал, в котором мы сидели, сверкал великолепием, не то что сейчас, ведь позже я велел убрать все украшения. Если хотите, могу показать старые фотографии зала, но вам и не нужно описывать все в подробностях, помните об этом.

Но существовал еще и второй, неофициальный повод собрать всех вместе – я наконец принял бразды правления заводами фон Брюккена. До сих пор я вел себя достаточно пассивно, позволяя Кеферлоэру делать все, что душе угодно, а теперь, только для того, чтобы переключиться с изнуряющей ненависти к самому себе на какое-то дело, я решил занять место моего отца, но участвовать в делах гораздо активнее, чем он. Большинство членов правления были в курсе этого решения, и с ними существовали договоренности, согласно которым они обязались поддержать меня. Если откровенно, то это были не совсем договоренности, а денежные вливания, по большому счету не такие уж необходимые, но так мне крепче спалось.

Я произносил патетическую речь о будущем наших заводов, обрисовывал планы их перспективного развития. Эта речь, подготовленная для меня Фихтнером, была нашпигована мудрыми изречениями, которые доказывали мою компетентность во всем. Мое кредо звучало как инвестиции. Деньги в банке – это мертвый капитал, говорил я, денежные средства обязаны работать, чтобы притягивать к себе новые деньги. Совершенно случайно это кредо оказалось верным для пятидесятых годов. Кеферлоэр не выглядел особенно удивленным – у него, естественно, были свои осведомители. Но он предоставил неизбежным событиям идти своим чередом – похоже, просто боялся затеять против меня что-нибудь экстраординарное.

– Поздравляю, Александр! От имени всего правления искренне желаю тебе счастья!

Он вручил мне подарок – какую-то античную статую без головы, завернутую в бумагу. Аллегория мудрости, если мне не изменяет память. Безголовая Сапиенция – явный камушек в мой огород.

Я поблагодарил и протянул Кеферлоэру письмо.

– У меня тоже есть кое-что для вас.

Затем обернулся к его сыну:

– Лукиан, можно с тобой поговорить?

Тот прошел за мной в кабинет. Притворяя за собой дверь, я увидел, что Кеферлоэр вскрыл конверт, немедленно принялся читать письмо, и его лицо исказилось от ужаса. Благоразумнее всего было запереть дверь кабинета на ключ.

– Луки, сейчас твой отец начнет бушевать. Ты простишь мне? Скажи честно и откровенно, я должен это знать.

Лукиан ответил, что все в порядке – его отец пожил в свое удовольствие, пора и честь знать. Не нужно о нем беспокоиться.

– Ты прав. А тебе я хочу предложить план.

– Какой?

– Мы расширим фирму. Откроем новый филиал в Вуппертале.

– В Вуппертале? Но что мы там, пардон, забыли?

– Мы расширим сферу нашего влияния.

– На Вупперталь?…

– Софи должна жить счастливо.

– Чего?!

Дверная ручка заходила ходуном. Затем в дверь начали барабанить. Послышался громкий голос Кеферлоэра, он кричал во всю глотку, видимо, потеря лица заботила его гораздо меньше, чем грядущая потеря власти.

– Александр! Этого делать нельзя! Давайте поговорим!

– Но я не хочу в Вупперталь! – воскликнул Лукиан. – Александр, что все это значит?

– Ты будешь самым важным для меня человеком. В Вуппертале. Потом объясню подробнее.

Кеферлоэр-старший заколотил в дверь еще сильнее, мы даже рассмеялись.

– Ты сумасшедший, – пробормотал Луки.

– Да, наверное.

– Александр! Неблагодарный мальчишка! Немедленно открой! – кричал Кеферлоэр.

– Скажи мне только одно: ну почему до сих пор эта Софи? Чем тебе не нравится Сильвия? Такая достойная девушка!

– Луки! Ты там?

– Гляди, Луки, вот эта дверь – к твоему отцу. А вон та – в Вупперталь. Выбирай!

Эти слова прозвучали более резко, чем было необходимо. Мы сели рядом. После того как я в общих чертах обрисовал Лукиану свои планы, то уже не стал казаться ему таким уж сумасшедшим. Софи не должна ни в чем нуждаться. Если она не хочет принимать помощь, значит, нужно помогать ей тайно. С мечтой завоевать ее сердце я уже распрощался, но это не причина для того, чтобы оставить Софи прозябать в нищете. Наблюдать за Софи – ненавязчиво, соблюдая дистанцию – в этом и состоит задача Лукиана, вдохновляющая и благородная. Мы договорились, что в будущем Лукиан станет моим единственным заместителем, жалование у него будет просто сказочное, только пусть он согласится прожить несколько лет немного необычной жизнью.

– Итак, через какую дверь ты хочешь выйти? К папочке или в Вупперталь?

– В Вупперталь.

– Браво! А теперь продолжаем праздник.

Снаружи до нас доносился слабеющий голос Кеферлоэра:

– Александр!.. Эй вы, не смейте прикасаться ко мне!

Похоже, служба безопасности выпроваживала его из зала.

– Ты пожалеешь об этом! Ты, задница, возомнившая о себе слишком многое!

Вопль Кеферлоэра несказанно позабавил меня. Впервые за несколько недель я рассмеялся от души.

Поэтам весьма редко удавалось адекватно воспеть эротику власти, и это не удивительно: вряд ли кто-либо из них обладал реальной властью и на собственной шкуре ощутил ее магическое воздействие. Активное вхождение во власть помогло мне начать новую жизнь. Сублимируя любовь, загоняя ее в темницу памяти, я взрослел и… становился удачливым бизнесменом. Уверенной рукой я вел заводы фон Брюккена к новым вершинам, строя настоящую империю. Позже меня даже называли Александром Великим, в том числе и мои конкуренты. Но все это не так уж интересно.

В ночь после праздника я переспал с Сильвией, потому что тешил свою гордость и… бог знает еще почему. Я был совсем пьян, однако мне удалось изобразить какое-то подобие оргазма – как у нее, так и у себя. Кстати, это было мое первое совокупление. Именно совокупление – самое подходящее здесь слово.

 

Июнь 1953

После семи диких ссор, чередующихся с шестью примирениями, Рольф окончательно расстался с Биргит и утвердился в мысли о том, что Софи всегда нравилась ему больше. Теперь он имел полное право переключиться на Софи.

Уже целую неделю Софи не девственница, и это несколько повышает ее самооценку. Действительно ли она продолжает любить Рольфа или лишь радуется своей запоздалой победе над сестрицей-соперницей, Софи и сама точно не знает, но ей просто необходима близость Рольфа, тепло его тела, его чувственная страсть, иначе жизнь была бы совсем серой и безрадостной. Над ее кроватью висит плакат с изображением Ленина, и Рольф ворчит, что эта штука отнюдь не повышает его потенцию. Софи пропускает его ворчание мимо ушей: у нее совсем другие проблемы.

– Похоже, Биргит никогда не захочет разговаривать со мной.

– Ну и что? Подумаешь! Тебя это так сильно напрягает?

– Да. Конечно.

– Так сходи к ней, в чем проблема? Возьмите да поговорите.

Женщины встречаются на следующий день – случайно пересекаются на улице. Эта случайность, можно сказать, закономерна – в маленьком городке трудно не встретиться. Вопреки опасениям Софи Биргит проявляет желание не только поговорить, но и помириться, однако настойчиво отговаривает Софи от связи с Рольфом. В нем столько мещанства, он погряз в болоте, а еще, представь себе, верит в астрологию и вообще типичный Рак. Правда, того факта, что он хорош в постели, Биргит не отрицает. Да что там… У Биргит, честное слово, гора с плеч свалилась – наконец-то нашелся самец, который сделал Софи женщиной. Биргит не договаривает до конца, но уж она-то знает, что причиной невротических склонностей Софи являлась именно девственность. Оставаться девушкой к двадцати двум годам – это, знаете ли, слишком даже для пятидесятых. Настало время познавать причинно-следственные связи современности не только через политические дискуссии, но и через сексуальный опыт. К этому, конечно, не призывают в газетах – об этом пишут в книгах для культурных людей. Биргит сейчас увлекается Сартром и Генри Миллером, которого читает в оригинале, по-английски. Прозу Миллера она находит хоть и отталкивающей, но тем не менее интересной. Что до самой Софи, то она никогда не оттягивала специально момент своей дефлорации, поэтому не придает данному факту особенного значения. Колкие замечания Биргит немного обижают Софи, но в целом они несущественны.

Они проходят мимо магазина радиотоваров. Там выставлен телевизор, транслирующий коронацию Елизаветы Второй. Подруги присоединяются к толпе зрителей и начинают отпускать шуточки по поводу того, как люди реагируют на передачу.

– Нет, ты только погляди на них. Подобострастный народец! Сплошные монархисты. Конечно, за исключением нацистов.

– Знаешь, я твердо решила уволиться с работы.

– Чего-о? Сейчас, когда ты уже закончила стажировку? Ты что, чокнутая?

– Я пойду в вечернюю школу. Сдам на аттестат, чтобы учиться дальше.

– Ах вот как! И на какие шиши ты собираешься жить?

– Если понадобится, пойду мыть полы.

– Ты в этом уверена? У тебя найдется столько силенок?

– Не найдется, так просто повешусь к чертовой матери!

Биргит берет ее под руку. Такого от своей сводной сестры она еще не слышала.

– Ладно, я поговорю с моими, то есть нашими, родителями. Может, добавят тебе немножко.

– Я бы не хотела этого. Но спасибо.

На голову принцессы возлагают корону, и Елизавета Вторая становится главой Содружества.

Этим летом в немецкие кинотеатры с опозданием на четырнадцать лет приходят «Унесенные ветром». Софи смотрит фильм трижды, и каждый раз обливается слезами. Ее прозвищем становится Скарлетт, но сама Софи считает, что по характеру она больше походит на Ретта Батлера.

Джазовый коллектив Рольфа играет в «Хмельном сапоге» в последний раз. Последнее выступление. Рольф решил уступить дорогу более талантливым музыкантам, хотя с талантом у него самого вроде все в порядке. Ему не хватает только твердости. Он принял решение сосредоточиться на главном деле своей жизни. Только главное надежно для него. В числе слушателей находятся и Софи с Биргит, аплодируют Рольфу.

Члены коллектива уходят со сцены. Рольф, немного подавленный, садится рядом с Софи и целует ее. Биргит воспринимает это как данность, без особых эмоций. КПГ теперь совсем незначительная партия, социалистическая система закоснела. Народное восстание в ГДР становится темой горячей перепалки между Биргит и Софи. Первая находит, что это никакое не восстание, а всего лишь подрывные акции, организованные профессиональными провокаторами, засланными с Запада. Софи больше не желает, чтобы ей кто-то предписывал, что нужно говорить и как следует думать. Даже если кто-то – Биргит.

В характере Софи намечается прогресс. Скоро она назовет старшую воспитательницу «омерзительной мучительницей людей» и «продажной девкой нацистов» и выплеснет ей в лицо чашку чая температурой пятьдесят семь градусов Цельсия. Но это не принесет старшей никакого вреда, ведь во время полета напиток охладится на решающие пять (!) градусов. За неимением ожогов и других вещественных доказательств «продажная девка нацистов» не станет заявлять в полицию, но немедленно уволит Софи без права восстановления.

Софи пойдет, как и обещала, в поломойки и станет посещать вечернюю школу. Приемные родители будут немного помогать ей материально, и Рольф тоже – он окончит университет с отличием и начнет учить других тому, чему только что научился сам. Преподает он органостроение: пока у этой профессии есть будущее, ведь в стране восстают из пепла сотни разрушенных соборов, и для каждого из них требуется этот благородный музыкальный инструмент. Уже несколько лет Рольф и Софи счастливы друг с другом, и оба слишком занятые, чтобы сомневаться в этом.

В 1956 году Софи решает отрезать косу. Теперь ее волосы длиной до плеч. Над кроватью рядом с Лениным теперь красуется постер – Джеймс Дин с винтовкой на плечах. Рольфу этот плакат тоже не нравится. Он подозревает Софи в том, что во время секса она думает о Джеймсе Дине. С другой стороны, Рольф считает, что думать о Дине во время секса как-то здоровее, чем о Ленине. К тому же красавчик больше не опасен – не так давно он отправился на тот свет.

В политическом отношении страну клонит вправо говорят одни; мы возвращаемся назад к нормальной жизни, говорят другие. В Германии начинается перевооружение, что в первые послевоенные годы казалось почти немыслимым. Это возмущает Софи, но ничего не поделаешь: в середине 1956 года бундестаг объявляет о введении всеобщей воинской повинности. Предсказание Биргит сбылось, и при малейшей возможности она с удовольствием упоминает об этом.

Софи работает кассиром в супермаркете. Супермаркет – новое для того времени слово. По улицам фланируют стиляги, девушки носят пышные юбки. Софи закончила вечернюю школу и получила аттестат со средним баллом одна целая восемь десятых. Прекрасный результат! То обстоятельство, что Софи удалось пробить себе дорогу к дальнейшему образованию, очень радует Рольфа. Он теперь гордится подругой жизни, а ведь раньше сомневался в ее способностях. Мысль о том, что достичь подобного результата ей помогли какие-то неведомые силы, не приходит в голову ни Рольфу, ни самой выпускнице, ни кому-либо еще. Но, как бы там ни было, Софи тоже потрудилась неплохо.

 

Июль 1956

Софи уже двадцать пять лет. У нее отличные оценки за выпускные экзамены в вечерней школе и верный, слегка скучноватый друг. В последний раз она возвращается домой со старой школьной сумкой. Биргит подарила ей на день рождения прекрасную папку из свиной кожи с металлическим замочком. В университет Софи будет ходить только с ней! Пока она открывает дверь, из квартиры напротив выходит молодой человек, темный блондин с редкими волосами и узким лицом. Софи видела его уже не раз, сосед по площадке ведет спокойный и тихий образ жизни. Возможно, он студент. Софи в скором времени тоже с гордостью назовет себя студенткой. Значит, нужно познакомиться с будущим коллегой, хотя он весь какой-то бледный и блеклый, и всегда избегает смотреть ей в глаза.

– Добрый вечер! – громко здоровается Софи.

– Добрый вечер, – тихо отвечает молодой человек и хочет проскользнуть мимо нее.

Ну нет, так дело не пойдет.

– Я сдала выпускные экзамены!

– О, поздравляю!

Бледнолицый человек в безупречно повязанном галстуке останавливается и поворачивается к Софи.

– Спасибо. Сегодня мне так радостно, хочется обнять весь мир. А мы с вами так и не познакомились. Меня зовут Софи.

– Лукиан. Они пожимают друг другу руки.

– Я все равно собиралась заглянуть к вам.

– Зачем? – Блондин неловко вертит в руках портфель.

– Извиниться за то, что мы сегодня пошумим: будем отмечать мой аттестат сегодня вечером.

– Имеете полное право. Пожалуйста-пожалуйста. Меня это вовсе не побеспокоит.

– Слушай, а заходи к нам, а? На кружечку пива! Ничего, что я на «ты»?

– Конечно-конечно. – Несколько мгновений он раздумывает, судорожно вцепившись в свой портфель, затем вдруг улыбается. – Спасибо, я, может быть, и правда зайду. С большим удовольствием.

– До скорого!

Возбужденная, Софи врывается в свою квартиру, распахивает все окна, включает радио и бешено танцует под льющийся оттуда свинг. Вот только она забыла спросить у бледнолицего, какая у него специальность.

Лукиан докладывает, что состоялась случайная встреча и что его пригласили на вечеринку. Как ему себя вести?

Первый ответ: «Прилично». Через десять минут приходит второй ответ: «Так, как считаешь нужным. Как можно естественнее. У тебя полный карт-бланш».

Итак, вечером начинается домашний выпускной бал. В тридцатиметровой квартире собрались Рольф, Софи, Биргит со своим новым любовником, музыканты из бывшего ансамбля Рольфа, пять одноклассниц Софи, их учитель математики и еще несколько знакомых. Танцевать почти негде, зато в ванной комнате красуется приличный бочонок пива. Из радиоприемника гремит джаз – тот, что уже почти рок-н-ролл. Каждый гость пришел со своим бокалом для пива. Биргит сдала второй госэкзамен и уже может именоваться адвокатом, поэтому быстро направляет разговор в политическое русло.

– Ну что, приехали? Теперь у нас воинская повинность. А ведь я всегда говорила!.. Но никто не желал слушать.

– Этого следовало ожидать. Мы для политиков всего лишь материал. Перевооруженное пушечное мясо, которое будет наготове в случае прихода красных.

Рольф произносит эти слова с таким видом, будто это ему принадлежит первенство в политических прогнозах. Это приводит Биргит в бешенство, но Рольфу только того и надо.

– Ты что, всерьез подозреваешь Советский Союз в агрессивных намерениях?!

Внезапно Рольф чувствует себя одиноким в своих взглядах, словно на его лбу загорается клеймо отщепенца. На несколько мгновений он ощущает себя как старик в кругу молодежи.

– Вот увидите еще, – тихо бурчит он, опасаясь вдаваться в подобные дискуссии, ведь ему очень важно сохранить лицо.

Три месяца спустя, после того как советские танки подавят восстание в Венгрии, такая дискуссия воспламенится снова. Но сегодня ее обрубает истеричный вопль Биргит:

– Как хорошо, скотина, что мы с тобой расстались! Ты просто чудовище!

– А ну, хватит! Это мой праздник. Понятно, госпожа адвокат? – По праву хозяйки Софи пытается развернуть разговор в другое русло, но безуспешно.

Биргит привыкла быть в центре внимания:

– Хрущев – это какая-то аморфная масса без зубов и хребта! Сталин допускал ошибки, это верно, но над Хрущевым Гитлер только бы потешался!

– Сталин был настоящий монстр, – утверждает Рольф, католик по вероисповеданию. – Хорошо, я не против, пусть будет социализм, но только на христианской основе!

– Ах, ты… органостроитель!

Неожиданно это слово звучит как ругательство.

– Лес рубят – щепки летят, – бормочет изрядно подвыпивший кларнетист из музыкальной группы Рольфа, и все сразу понимают, какой тайный смысл кроется за этой цитатой.

– Слушай, если тебе надо блевануть, то иди в туалет! – дружески советует ему Софи.

Раздается звонок в дверь.

– Это за тобой, – ехидничает Рольф, глядя на Биргит. – Давай сигай в окно?

– Зачем мне сигать? За окном все в порядке. Продолжать борьбу нужно здесь!

– Не смеши, Биргит!

Софи идет открывать. За дверью стоит Лукиан с букетом цветов.

– Еще раз мои поздравления. Вот, решил заглянуть на минутку.

– Давай-давай, заходи! Как там тебя? Лукиан? Боже мой, цветы занимают столько места! Лучше бы принес что-нибудь выпить!

Свое неважное настроение Софи вымещает на букете цветов, однако таким тоном, что обижаться на ее грубость невозможно. Улыбающийся Лукиан замер у двери и не двигается ни на шаг, застыв, как соляной столб.

– Простите, пожалуйста, я не буду проходить. У меня еще много дел. Только что позвонил мой шеф, мне нужно ехать… очень жаль.

– Но тем не менее ты тащишь мне букет? Очень мило.

– Жаль. Честное слово. Мы… еще увидимся?

– Ну, если не хочешь проходить, ничего не попишешь. Спасибо за цветы! Давай, пока.

Закрывая дверь, Софи думает, что просто так заносить букет, явно недешевый, марок за пять, и туї же сматывать удочки – довольно странный жест со стороны молодого человека. Очень странный. Но сейчас ей некогда долго раздумывать на эту тему…

Биргит спрашивает, что там стряслось. Но ей вовсе необязательно знать, кто ходит к Софи.

– Это всего лишь сосед, – неохотно отзывается Софи и уносит букет в ванную.

– А чем он вообще занимается? – спрашивает уже Рольф, поглядывая на букет, который стоит, как ему кажется, целых семь марок.

– Понятия не имею. Я перекинулась с ним лишь парой слов.

Рольф хмурит брови:

– Парой слов?! И сразу такая вязанка?

– Рольф!

Софи обрывает его на полуслове. Ее глаза сверкают от гнева. Нет, иногда она даже хотела бы, чтобы ее немножко поревновали, но только не сейчас, поскольку никакого повода для ревности она не давала, а этот дурацкий букет только действует ей на нервы.

Несколько гостей рассуждают о том, сможет ли Германия в следующий раз удержать титул чемпиона мира по футболу. Женщины включают радио еще громче. Кларнетист уже не может держаться на ногах и потому храпит на кровати Софии, ведь больше лечь ему некуда.

Вечеринка длится до половины шестого утра и заканчивается дебатами о том, чем отличаются мужская и женская сексуальность и как это соотносится с нормами общественного поведения. Под видом социологической дискуссии гости обмениваются историями своих оргазмов. Именно такая атмосфера бывает на вечеринках, что затягиваются до половины шестого утра: все предельно откровенно, увлекательно, поучительно.

Когда заканчиваются запасы алкоголя, Рольфа посылают на автозаправку. Он приносит еще пива и коньяка. Учитель математики набрался до чертиков, но перед тем как свалиться в угарном сне, бормочет что-то невнятное о счастливой звезде, которая хранит Софи. Но его никто не слушает.

 

Золотое время

– В те годы от нас не требовалось особых усилий. Софи была счастлива. Бедна как церковная мышь, но более или менее счастлива. Мы не видели причин что-то менять. Только когда она сдавала экзамен по математике, мы помогли немножко… И ту старшую воспитательницу, что Софи окатила чаем, – ее успокоили тоже мы. Вот в принципе и все наше вмешательство.

– Понимаю. А чем занимались в тот период вы?

– Всякой ерундой. Ведь я должен был как-то убивать время. Заводы фон Брюккена росли и процветали, и это меня очень радовало. Я постоянно покупал новых людей, в первую очередь молодых ученых, не лишенных таланта и тщеславия, способных на новые идеи. Мои часы были распланированы до минуты – встречи, подмасливания, чествования, спуски кораблей на воду, закладки фундаментов, вручения орденов, свадьбы, патентные процессы и так далее и тому подобное. Дел было действительно невпроворот. В моменты, когда мне на горло наступало одиночество, я выступал в роли соблазнителя. Везде и всюду у меня имелись свои люди. Лукиан – лишь один из них. Взгляните-ка вот сюда. – Он протянул мне черно-белую фотографию спящей Софи.

Я увидел ее. Довольно хорошенькая. Нос немножко острее, чем я себе представлял. Но какой же, собственно, я ее себе представлял? И откуда взялся этот снимок? Спрашивать, наверное, неприлично…

Я все же задал интересовавший меня вопрос. Фон Брюккен отвечал предельно сдержанно, что фотография эта сделана после той самой вечеринки, когда все напились до беспамятства. Утром стало светло, и Лукиан щелкнул фотоаппаратом. Как именно? Естественно, тайком. Впрочем, это не важно.

– Знаете, в чем-то я, естественно, занимался самообманом. Выбросить Софи из головы оказалось для меня непосильной задачей. Лишь с помощью сильных лекарств я мог ненадолго забыть о ней. Но давайте закончим на сегодня: я устал, а вы, наверное, проголодались… Простите, если я слишком заболтался и замучил вас.

История мне понравилась. Она была перспективна для литературной обработки, хотя и выглядела несколько надуманной, с некоторыми натяжками, но ничего. Если кое-что изменить, то в целом она будет звучать гораздо правдивее и органичнее. Необходимо обработать глыбу информации, нарастить на схеме-скелете мясо, а йотом облачить его в кожу. И лишь в самом конце заниматься украшательством…

Ночью я снова услышал шум со двора. Похоже, где-то не слишком далеко велось строительство. Днем в замке я встречал слуг крайне редко – видел случайно то лакея, то повара, если он выходил покурить сигариллу. Что же здесь такое строят и зачем? Я открыл северное окно, выходившее в парк, посмотрел вниз и увидел свет фар. Шум от моторов стал, естественно, еще отчетливее. До меня доносились короткие возгласы – очевидно, прораб командовал рабочими. Снег больше не падал, но обзор из окна ограничивался высокими пихтами, высаженными по периметру парка, словно для защиты от посторонних глаз.

Я позвонил – на это я имел полное право, несмотря на то что при закрытом окне шум беспокоил меня не так уж сильно. По звонку пришел сам Лукиан Кеферлоэр. Одет он был в купальный халат, напоминающий старую адмиральскую форму: кобальтово-синяя ткань, золотой пояс и высокий ворот.

– Что вы желаете?

– В парке ведутся работы, это правда? Мне все слышно.

– О, мои извинения. Значит, у вас хороший слух. К сожалению, я уже не могу похвастаться тем же.

– Что там происходит? Зачем строить именно но ночам?

– Все очень просто. Строительство ведется на открытом месте, а днем тут летают вертолеты – то из прессы, то из фирм-конкурентов, то из Федеральной разведки. И они могут заснять на видео все, что мы тут затеваем. Этого не хочет шеф. Элементарно.

– Ага. Значит, из Федеральной разведки? Звучит устрашающе.

– Это долгая история. Шеф наверняка еще расскажет вам об этом, я не хочу предвосхищать события.

Я предложил Лукиану Кеферлоэру выпить со мной бокал вина. Минуту-другую он раздумывал но затем согласился и сел напротив меня, в шезлонг под центральным окном. Я поднял бокал за его здоровье.

– Вы меня недолюбливаете, правда? Вы против этого проекта.

Лукиан тихо ответил, что это, в общем-то, верно, но не нравится ему лишь сам проект, а против меня он ничего не имеет.

– Считаю, что писать подобную книгу – весьма спорная затея. Но я не собираюсь вам мешать. Кто знает, может, это необходимо. Здесь трудно дать однозначную оценку.

– А собственно, – заговорил я как можно более непринужденным тоном, – что же такое там строится?

– Место для захоронения. Гробница.

Его откровенность поразила меня.

– Да что вы?!

– Шефу осталось жить не так уж долго, и он хочет, чтобы его похоронили в собственном парке.

– Разве такое возможно? Ведь по нашим законам людей полагается хоронить исключительно на кладбищах…

– Видите ли, такие персоны, как Александр фон Брюккен, обладают определенными привилегиями. Даже если ты мертвый Александр фон Брюккен. В крайнем случае, если этот парк не будет давать покоя властям, им придется объявить его кладбищем.

– Изысканно.

– Многое в жизни – лишь вопрос того, как назвать предмет, с какой стороны на него посмотреть. Думаю, шеф не захочет приостановить строительные работы. Но, если желаете, я попрошу его об этом. Ведь о вашем удобстве я обязан заботиться в первую очередь.

Я ответил, что не нужно беспокоиться, что шум мне нисколько не мешает и я очень виноват, что разбудил его.

Лукиан ответил, что все равно не спал, и пожелал мне доброй и безмятежной ночи.