В бесконечности. Параллели сближаются
В ту ночь я не мог усидеть в отеле. Я принял горячую ванну, выпил четверть бутылки виски, но и это меня не успокоило. Мне требовалось узнать, что с Софи, благополучно ли она добралась до дома. Почти всех моих людей арестовали на месте, пополнение еще не подъехало. В то время не было другой техники для мобильной коммуникации, кроме увесистых, грубых раций, которые сразу же бросались в глаза. Я был почти уверен, что Софи не узнала и не узнает меня, – значит, ничто не мешало навестить ее. Я желал ей только добра и не собирался вторгаться в ее жизнь; хотел только помочь, поддержать в трудный момент, защитить и окружить заботой. Что в этом дурного? Молчите? Не отвечаете?… Существует ли этика любви? Я слышал, что у любителей животных, снимающих о них фильмы, принят неписаный закон – не вмешиваться в то, что происходит в природе, не помогать слабому, физики тоже знают, что на протекание эксперимента влияет даже наблюдение за ним…
– Но ведь это касается только квантовой физики?
– Может быть, неважно. Я вовсе не хочу оправдываться, повторять азбучные истины вроде «Любовь оправдывает все». Я знаю, помню, чем вымощена дорога в ад, – конечно, благими намерениями, я слышал это не раз. Но хочу, чтобы именно вы ответили на мой конкретный вопрос: предосудительным было то, что я делал для Софи или нет?
Какой ответ он хотел услышать от меня? Я поймал себя на том, что подыскиваю слова, которые покажутся ему правдивыми. Выдавать себя за другого человека – это заблуждение, тесно связанное с потерей самоуважения. Хотя нельзя отрицать, что очень многое в нашей жизни строится на заблуждениях и неуважении. Я считал, что в этом случае неуместны патетические рассуждения о вине, что речь скорее идет о первопричине цепочки взаимосвязанных событий с непредвиденными последствиями. Жить – как раз и означает создавать причинно-следственные цепочки. Избежать этого не смогли бы даже самые ортодоксальные буддисты. Что, я должен был произнести это вслух?
– Я не вправе судить вас.
– Что?! А для чего вы тогда здесь, позвольте спросить? Исключительно для того, чтобы судить меня! – Его голос дрожал от ярости. – Ваш роман должен дать четкую оценку моей жизни, так что прошу вас быть строгим и объективным. Не бойтесь обидеть меня, ведь я все равно умру… Но только… – Оборвав фразу на полуслове, фон Брюккен закрыл лицо обеими руками. – Но я не хочу умирать. – Затем он внезапно рассмеялся. – Простите. Давайте не будем касаться этих материй.
О чем мы? Ах да, в ту июньскую ночь я стоял на Мерингдамм у дома Софи и смотрел вверх. Все той окна ее квартиры были ярко освещены. Одно это подействовало на меня успокаивающе. Но этого казалось мало. В три часа ночи я позвонил в ее дверь, и какой-то человек открыл мне. Квартира была полна до отказа, вы даже не представляете, как много туда набилось народу, и мало кто обратил внимание на мое появление.
К Софи пришла практически вся группа слушателей, чьим политическим просвещением она занималась. Я не понял, празднуют они что-то или активисты объявили чрезвычайное положение и собрали всех, чтобы обсудить последние события, Возможно, это звучит несколько цинично, но в тот момент намерения гостей действительно были неясны. По комнатам туда-сюда слонялись люди, преимущественно мужчины, они пили пиво, слушали два радиоприемника, один из которых играл джаз, другой ловил переговоры полицейских по рации.
Поначалу мой приход никого не удивил, но вскоре кому-то бросились в глаза мои итальянские туфли.
– Кто это такой?
Все сразу стихли и молчали до того момента, пока на меня не взглянула Софи.
– Он помог мне.
Болтовня и дебаты тут же возобновились. Меня задело, что на этом весь интерес ко мне закончился. Софи не поприветствовала меня, не спросила даже, откуда я знаю ее адрес. На этот случай я приготовил какую-то отговорку, хотя уже и не помню, какую именно. Кстати, раз уж я заговорил об итальянских туфлях, то замечу, что большинство молодых мужчин, что заседали в квартире Софи, оказались одеты весьма прилично – в галстуки и чистые рубашки. Вы, наверное, представили себе банду разбойников, обросших бородами, – нет-нет, это пришло позже. Белая рубашка, узкий черный галстук – именно так одевались тогдашние революционеры, по крайней мере, те из них, кто хотел выглядеть интеллектуалом.
В одной из комнат я обнаружил Мартина, если его звали действительно так. В ту же секунду меня осенило: Софи могла подумать, что ее адрес я узнал именно от него. Все стало ясно. Мартин храпел, развалясь на кушетке, – похоже, порядком набрался. Должен ли я был возмущаться по этому поводу? Ведь этого человека нанял я, и он по большому счету находился на службе. Ладно, черт с ним, пусть отдыхает.
У приемника, ловившего полицейские переговоры, дежурил некий Хольгер, бородатый тип в клетчатой рубашке (а вовсе не в белой с галстуком). На вид ему не было и тридцати лет. Внимательно прислушавшись к шумам и хрипам, доносящимся из аппарата, Хольгер сообщил, что на улицах опять начинается ад.
– И с чего мы решили, что можем ему доверять?
Я уловил эту фразу и лишь некоторое время спустя понял, что она относится ко мне. Меня изучал взглядом молодой мускулистый блондин с рано поредевшими волосами. Его звали Олаф, и, как я узнал позже, даже в своей компании его считали параноиком. Как ни в чем не бывало я зашел в ванную и взял бутылку пива – важный инструмент пролетариев.
– Эй, ведь я задал вопрос! Вы что, совсем оглохли? – не хотел отступать Олаф.
В этот момент проснулся Мартин, увидел меня, вздрогнул и прохрипел пересохшими губами:
– Я его знаю. С ним все в порядке.
Несколько мгновений мы смотрели друг другую глаза. Я счел необходимым назваться:
– Меня зовут Борис.
– И ты его знаешь? – упорствовал Олаф.
– Мы работаем в одной фирме.
Пока Мартин произносил эту короткую фразу, цвет его лица менялся несколько раз. Он наморщил лоб и явно старался взять себя в руки, чтобы действовать наверняка и не пороть чепухи, но даже этой невинной фразой он вверг меня в замешательство. Ко мне повернулась Софи:
– Ты, похоже, таксист?
– Э-э-э… М-да. Временно.
Нас перебил Хольгер:
– Там, похоже, укокошили фараона.
Все бросились к приемнику. Сообщение оказалось ложным, но выяснилось это только на следующий день.
– Это начало революции! – громко захлопал в ладоши Олаф. – Пора выходить на борьбу! Мы должны сражаться!
Софи заявила, что насилием она сыта по горло. Олаф зашипел, что она рассуждает, как детсадовская воспитательница. Своим замечанием он наступил ей на любимую мозоль. В гневе Софи раскрыла было рот, чтобы ответить обидчику так же ядовито и хлестко, но в последний момент сдержалась» махнула рукой и заявила с оттенком самоиронии:
– Да, иногда мне кажется, что у меня именно такая профессия. Особенно когда слышу подобные призывы.
– Я не собираюсь доживать до блаженной старости, как ты! Лучше я приму яд!
«Вот скотина», – подумал я. Моя ненависть к Олафу была решительной и бесповоротной. Как он может говорить с моей Софи в таком тоне?! Но когда я огляделся по сторонам, то заметил, что мы с Софи здесь старше всех. Впервые в жизни я осознал с особенной остротой, что мое поколение сменяется другим и правят бал уже иные, молодые. В свои тридцать семь я считался юнцом и переросшим вундеркиндом лишь среди предпринимателей моего ранга, а в компании двадцатилетних выглядел стариком, и эти вчерашние дети, казалось, имели все основания не доверять мне.
Несмотря на свою клетчатую рубашку, Хольгер, похоже, все-таки был интеллектуалом с задатками лидера. Чтобы успокоить всех, он поднял вверх обе руки почти в пасторском жесте:
– Не будем ничего предпринимать без указаний сверху. Эскалация требует координации, иначе фараоны нас попросту перебьют. Сначала я созвонюсь с товарищами.
– Эх, вы! А Генри обязательно пошел бы в бой! Он показал бы всем, всему миру, как нужно действовать! И пустил бы красного петуха… – Глаза Олафа сверкали. В нем кипела жажда деятельности, которая не находила выхода.
– А кто такой Генри? – шепотом, с наигранным интересом спросил я у Софи.
– Мой друг. Сидит в каталажке.
Наконец-то Софи подала мне руку – надо сказать, весьма запоздало.
– Ой, прости.
– Мой дядя держит магазин оружия, – с достоинством произнесла Карин, очень хорошенькая девятнадцатилетняя девушка, истинное дитя цветов.
Я не зря упоминаю это слово, ведь вы сразу представляете себе то, что нужно, хотя тогда выражение «дитя цветов» еще совсем не употреблялось. Карин была одета в восточном стиле – броско вышитый жилет поверх мешковатых сиреневых штанов – и курила толстую, неровно свернутую сигарету, которая источала необычный аромат.
В ту ночь я впервые выкурил косяк. Все происходящее вокруг меня возбуждало и казалось нереальным. Я находился не в своей тарелке, но все же присутствовать здесь было довольно интересно – я словно совершил посадку на другую планету. Уходить не хотелось. Мне стало ясно, что я жил неполнокровно. Да, я мог каждую ночь пить сногсшибательно дорогое вино, бродить по райским кущам морфия, заказывать копии только что снятых кинофильмов… Я мог позволить себе путешествие на яхте по Средиземному морю и Сильвию в придачу – то есть все, что требовало огромных затрат. Но ничего– подобного тому, что я испытывал здесь, со мной еще не случалось. Эта энергия, это пульсирующее смешение силы и страсти…
Не смотрите на меня таким изможденным взглядом. Понимаю, вам трудно поверить. Ведь сказать, что я завидовал нищим, означает солгать.
Однако в ту ночь мне больше всего хотелось сбросить с себя старую кожу, начать жить совершенно по-другому. Наверное, вам кажется, что уж мне-то сделать это было проще простого. Кому же, если не мне? Но это неверно. Моя жизнь, что во многом не удовлетворяла меня, давала массу разнообразных возможностей, и глупо было бы променять это разнообразие на одно-единственное занятие, которое, может быть, удовлетворило бы меня. Не будем больше обсуждать эту тему. Человек быстро становится рабом комфорта и собственной власти. Ни у кого не хватит силы воли, чтобы восстать против самого себя. Кроме того, наша жизнь слишком коротка…
– Это все твои друзья? – спросил я любимую.
– Друзья? Да, но я уже гожусь им в матери.
– Ты преподаешь им что-то?
– Пытаюсь. Самому главному все равно невозможно научить – каждый постигает это сам.
– Что же самое главное?
– В каждом случае это решается индивидуально. Главное – выбрать путь. Сделать выбор.
– Я не понимаю…
Софи явно была возбуждена. То, что она сейчас сказала, видимо, отражало ее многолетние внутренние противоречия, споры с самой собой.
– Просто я ищу ответ на вопрос, кто прав? Ганди или Че Гевара? Ганди не такой секси, как Че, это точно. На наших улицах творится страшное – строится полицейское государство. Можно подставить под пули спину, голову, задницу, а больше-то человеку подставить и нечего. Что мне сейчас говорить тем, кто собирается искать оружие? Я не знаю. И я не хочу отвечать за то, что они делают, за тот путь, который они сейчас выбирают, понимаешь?
– У тебя такая бурная жизнь…
– А у тебя нет?
– Можно сказать. Да, сегодня выдался напряженный день. А так…
– Мне казалось, в твоей профессии впечатлений хватает.
– Да? Крутишь себе баранку и крутишь…
Я был вынужден очень тщательно подбирать слова, ведь я стал таксистом всего лишь четверть часа назад, и к тому же вообще не водил машину. Хотя почти семнадцать лет назад сдал на права, с тех пор я ни разу не садился за руль и определенно все позабыл.
Мы немного поговорили о Сенеке и стоиках, о политике и не помню еще о чем…
– Чем же ты занимаешься?…
– Мне нравится эта песня, – перебил я Софи. – Может быть, потанцуем?
– Здесь? На кухне?
– А почему бы и нет?
Софи кивнула.
Теперь я снова все вспомнил. Накануне вечером, сидя в потемках на лестничной клетке, мы немного говорили о «Битлз». Я назвал их музыку революционной и сказал, что она обогатила мою жизнь и придала ей новый толчок. Софи возразила, что применять слово «революционный» к музыке нельзя, эти слова не вяжутся друг с другом, и не нужно нести ахинеи. Но уж если очень хочется, то революционерами можно назвать скорее «Роллинг-стоунз», а бравых битлов – уж точно нет. Но против песни под названием «Здесь, там и везде», которая лилась из радиоприемника, Софи ничего не имела, даже назвала красивой.
В то время слово «красота» было политически маркированным и относилось к разряду нежелательных. Если это слово употреблял какой-либо писатель, то он сильно рисковал: его тут же громко обвиняли в китче и пустозвонстве. Лишь изредка данное слово звучало во время дискуссий об угнетении женщины в эстетике патриархального сексизма, но даже там предпочитали говорить о привлекательности, а не о красоте. Я был просто счастлив услышать это слово из уст Софи, однако побоялся развивать тему – она наверняка стала бы избегать его.
Мы танцевали, но в нашем танце совсем не было интимности. Нас сближала лишь общая атмосфера, аура раннего хмурого утра, момента, когда многие уже разошлись, а те, кто остался, мало что соображали от переутомления. Всеобщая усталость перешла в отрешенную меланхолию. Музыка длилась три минуты. Я же парил в бесконечности и желал только одного – чтобы на меня с небес с грохотом упал нож гильотины и убил меня счастливым, тогда ничто уже не сможет помешать моему неописуемому блаженству. Бесконечность длилась три минуты.
Но я не умер. Вместо этого к нам ввалился Хольгер и возбужденно заорал, что убили Бенно, причем все оставшиеся говорили о Бенно, словно о ближайшем друге. Выходит, тот труп, который на моих глазах увозила машина, звался Бенно… Представьте себе, что его могли звать не Бенно Онезорг, а как-то иначе, скажем, Петер Мюллер… Однако, простите, я отклоняюсь от темы. Вдруг посыпались предложения создать пикет, выразить протест в любой форме, может, даже путем манифестации, и всем непременно нужно идти на место преступления. Однако одни из присутствующих были уже просто не в состоянии передвигаться, другие опасались ловушек со стороны полиции, которая, возможно, нарочно хотела спровоцировать митинги, чтобы взять на учет всех участников.
Пока суд да дело, Софи сменила грязную блузку на чистую. В моменты, когда она проходила мимо, я успевал заметить под ее блузкой бюстгальтер и наслаждался этим зрелищем. Софи подошла к кухонной раковине и начала тщательно умываться.
– Ты можешь подвезти нас на своем такси? – спросили у меня.
Запинаясь, я пустился в объяснения, что мне пришлось оставить машину в районе оперы и все шины у нее проткнуты, поэтому я приехал на метро. Что ж, это звучало вполне правдоподобно. Подвезти всех вызвался Мартин, снова несколько протрезвевший. По счастливому совпадению он как раз выступал в роли таксиста – отличная маскировка! Мы едва втиснулись всемером в его «мерседес-бенц» – Софи, я, Хольгер, Олаф, Карин и еще один кудрявый юноша, имени которого я не знал Мартин завел мотор. Олаф сидел рядом с водителем на переднем сиденье и держал на коленях Карин. На моих коленях сидела Софи, но это ничего не значило – иначе нам просто невозможно было бы разместиться в салоне машины. Я постоянно терзался мыслью, чувствует ли Софи мою эрекцию. Я понимал, что зашел слишком далеко для стороннего наблюдателя и находился уже на грани помешательства. Приключение затягивалось, обрастало все новыми событиями. Требовалось уходить. Собирать волю в кулак и возвращаться в свой мир.
Здесь, там и везде. Разве не подходящее название для следующих глав? Я только предлагаю. Вы не согласны со мной?
Там
Около пяти часов утра, закрытое пространство заднего двора. Уже почти светло и по-особенному тихо. Довольно большая группа людей собирается перед ограждением, заходить за которое могут только жители дома. Пришедшие кладут цветы и зажигают свечи. Софи, Карин и пятерым мужчинам достается место лишь в третьем ряду импровизированной траурной церемонии.
– Мы слышали громкий хлопок, – шепчет Софи, – однако не знали, что это тот самый выстрел. Казалось, будто лопнул надутый пакет. Мы не могли знать, что произошло.
– Кто это «мы»?
Карин находит рассказ Софи захватывающим. Она не отказалась бы услышать этот выстрел собственными ушами.
– Мартин, Борис и я. Мы встретились в этом дворе. Если бы не они, фараоны могли застрелить и меня.
Она оглядывается на мужчин, что могут подтвердить ее слова. Но за ее спиной уже нет ни Бориса, ни Мартина.
– Куда они делись? Ушли, даже не попрощавшись?
– С этим Борисом не все чисто. Я чувствовал это с самого начала. Ты видела, какие дорогие на нем туфли? – Олаф презрительно выпячивает губу. Его речи действуют всем на нервы.
– Может быть, ему надо отыскать свою машину.
– Может быть! – ядовито ухмыляется Олаф.
Этот день в Германии ознаменовался переворотом общественного мнения. Если прежде население ненавидело студентов, то сейчас люди впервые начали симпатизировать бунтарям. Группировка подкованных в теории политических провокаторов объявляет Социалистический союз немецких студентов движущей силой студенческого движения, и эта организация становится суперпопулярной.
Из дневника Софи. Запись от 3 июня 1967 года
Вечером – демонстрация против шаха перед Немецкой оперой. Огромное количество полицейских. Железными прутами размахивают не только персы, но и какие-то непонятные люди. Двое мужчин, уже не слишком молодых, Борис и Мартин, последний очень даже ничего внешне, увлекают меня на лестничную клетку. Внизу драка. Mы курили и разговаривали. Борис считает «Битлз» революционерами. Смешно. В какой-то момент раздался хлопок (выстрел!). Когда стемнело, пошла домой. Там яблоку негде упасть. Кажусь самой себе матушкой без куража. По радио передали новость о гибели студента Бенно Онезорга (возможно, тот самый выстрел-хлопок!). Позже пришел Мартин, еще позже – Борис. Довольно высокопарная дискуссия о стоиках и Нероне. Он напоминает мне кого-то, но не могу вспомнить, кого именно. Надо спросить у него, где мы могли встречаться. Хольгер снова краснобайствует. Олаф обозвал меня воспитательницей детсада. Такой ядовитый змей, постоянно мелет что-нибудь патетическое. Рано утром пошли на акцию памяти и протеста. Карин считает меня старухой. Мартин с Борисом оба куда-то запропастились. Позавтракала у Хольгера. Немного поспала.
Везде
Два дня спустя Софи возобновляет преподавание. Барак переполнен до отказа. Одни действительно слушают лекцию, другие явились лишь для того, чтобы встретиться с друзьями и удачно провести вечер. Мартин слушает очень внимательно, что-то записывает в блокнот. Борис не появляется. После занятия Мартин выходит на улицу, и вскоре кто-то ловит его за рукав. Он оборачивается и видит перед собой Софи.
– И куда же вы тогда запропастились, без единого слова? Ты и твой приятель?
– У нас работа.
Софи находит, что Мартин как-то неестественно немногословен.
– Ты можешь передать ему одну просьбу?
– Кому?
– Борису.
– Конечно, когда увижу его.
– Ведь ты его хорошо знаешь. Ты сам говорил.
– Да, можно сказать, знаю. Более или менее… Берлин – очень большой город.
– Разве вы не работаете в одной фирме?
– Не-а. У Бориса собственное такси. Он работает на себя. Что же я должен ему передать?
– Ничего.
Софи теряет уверенность. Ведь Борис сказал, что работает в такси лишь временно. Разве в таком случае покупают себе собственный «бенц»? Откуда у него деньги? Вот обманщик. Все врут, все лукавят.
– Я совсем расклеилась. Проводишь меня до дома?
– Кто – я?
– Ну а кто же? – отзывается Софи и берет Мартина под руку.
Здесь
Когда в половине шестого утра я вернулся в номер отеля, обнаженные Сильвия и Лукиан спали, прижавшись друг к другу. Я улыбнулся – нет, даже ухмыльнулся. Это был самый простой и самый гениальный выход из создавшегося положения, и я искренне порадовался за обоих. Хотя, возможно, между ними не было ничего серьезного – они просто использовали наилучшим образом ту ситуацию, в которую попали. Существа, которым можно позавидовать.
Лукиан проснулся, накинул простыню на свои голые чресла и спросил, как мои дела.
– Я совсем не могу водить машину.
– То есть?
– Теперь я таксист – и не умею водить.
– Скажешь тоже. Почему не умеешь? А тот спортивный автомобиль, помнишь?…
– Думаю, я все забыл и разучился.
– Водительские навыки не забываются. Потренируешься и живо все вспомнишь.
Я всегда любил Лукиана за позитивный настрой.
В Берлине категорически запрещены любые демонстрации. Это стало звездным часом для Социалистического союза немецких студентов, что организовывал просветительские акции, раздачу листовок, которые наконец-то стали читать, а не выбрасывать, как раньше, в мусор. Я сидел за рулем такси Мартина и заново учился вождению. Тренировались мы на огромной пустой парковке.
– Значит, она спрашивала про меня?
Машина резко дергалась, неуклюже виляла, передачи скрипели.
– Ну, – ответил Мартин.
– Так спрашивала или нет?
– Да, шеф.
– Что именно она сказала?
– Ничего…
– Что конкретно?
– Спросила, могу ли я передать моему приятелю Борису одну просьбу.
– О чем?
– Она не сказала. Сказала только, что расклеилась.
– Что значит – расклеилась?
– Она не уточняла.
– Ты был у нее?
– Нет, шеф. А что, это входило в мои обязанности?
Его ложь выглядела до смешного неуклюжей. Я давно уже нанял новых людей, что вели наблюдение за квартирой на Мерингдамм. Мартин заходил туда. Мне не составило бы никакого труда узнать все детали его визита, но я и сам этого не хотел. В квартире Софи были установлены жучки – пожалуйста, не ужасайтесь так – да, три прослушивающих устройства, но они предназначались лишь на крайний случай. Я строго-настрого запретил агентам снимать с них информацию и велел делать это только по моему особому распоряжению. Крайним случаем я считал момент, когда из тюрьмы вернется Генри. Мне казалось, что Софи грозит страшное насилие с его стороны, и даже видел во сне всякие ужасы на эту тему. Это был сон, всего лишь сон. Но когда человек боится чего-то, сны помогают предсказать события лучше любой Кассандры. Понимаете?
Генри захотел, чтобы его, как белого человека, забрали из каталажки на такси. Эта новость сильно возбудила меня. Итак, в тот день наша прослушивающая техника поработала на славу. Вы обязаны знать все.
«Говорит Софи Крамер. Я хочу заказать такси. Мерингдамм, дом 67. Машина мне нужна через пятнадцать минут».
Если бы вы знали, как чисто и безупречно мы сработали! Заказанное такси застряло по дороге – его втянули в маленькое дорожно-транспортное происшествие. Вместо этого на Мерингдамм, 67 отправился я. Зачем? Не знаю. В то сумасшедшее время все не только казалось возможным, но и являлось таким.
Из подъезда вышла Софи, села в мою машину и сказала:
– Добрый день. Мне нужно в Тегель, к зданию тюрьмы… Борис?
– Привет.
– Этого не может быть!
– Почему? Как твои дела?
– Ох, ужасно. Ладно, чего я, у меня все нормально. Такое совпадение!
– Ты о чем?
– Слушай, не сердись на меня…
– За что?
Она посмотрела на часы, явно раздумывая, не поймать ли другое такси. Но почему, собственно? Однако времени у нее уже было в обрез.
– Борис, ты можешь сделать мне одолжение?
– Какое?
– Забудь, что мы с тобой знакомы. Не спрашивай больше ничего. Пожалуйста!
Мы тронулись с места, и потом Софи все-таки объяснила, почему мне нельзя показывать, что мы с ней знаем друг друга. Она даже потребовала, чтобы я поклялся ей в этом.
У выхода из тюрьмы уже поджидал Генри с набитым вещевым мешком у ног. Софи выскочила из машины, бросилась к нему на шею, покрывая лицо поцелуями. Она держалась беспокойно, неуместно суетилась, а я испытывал боль и удовольствие. Одно чувство сменяло другое, удары током чередовались со вспышками света.
– Я уже думал, что ты не приедешь.
– Застряли в пробке.
– У меня внутри тоже пробка. Гормональная. Он жадно лапал ее, не пропуская ни одного места. Мне стало тошно.
– Потом, Генри! Позже! Потерпи до дома.
Я нажал на газ. За моей спиной сидела моя святая возлюбленная, и ее мяла и тискала эта грязная свинья. Две трети времени нашей поездки я смотрел только в зеркало заднего вида.
– Что это у тебя на лбу?
– Ништяк, все уже заживает, – хрюкнул Генри, едва ли не гордясь, тем, что у него на лбу красуется такая гуля.
– Кто это тебя? Фараоны?
– Угу.
Врет и не краснеет. Я знал все. Вы можете себе представить, что это такое – знать все?
Софи поцеловала шишку – и я едва не врезался в другую машину, пропустив знак пересечения с главной улицей.
– Ты, урод, куда прешь?! – цыкнул на меня Генри.
– Простите.
Проклятие! До чего же глупую ошибку я совершил. Меня словно ударило током. Разве настоящий берлинский таксист извиняется за свою оплошность?!
– И кому теперь только не дают права…
– Ничего, с каждым бывает, – сказала Софи. Она выглядела так восхитительно.
– А ты? Хорошо попраздновала? – угрюмо спросил у нее Генри.
– При чем тут праздник?
– Я слышал, кого-то шлепнули. Эх, меня бы туда!
– Я считаю, что это большое горе.
– Эх, я уж думал, что так и застряну там до скончания века. Биргит, гнида, два раза приходила ко мне, сказала, что ничего не может поделать. Она меня не любит, точно тебе говорю.
– Ты не прав. Она делает все, что может.
– Значит, ни черта она не может! Ты трахалась с кем-нибудь?
– Нет. Ты чего это?
– Я все равно дознаюсь, скажи лучше сама.
– Прекрати!
– Девка, я горячий, как сковородка! На мне можно жарить глазунью! – Он попытался пригнуть ее голову к своей ширинке.
– Перестань, Генри. Не здесь.
– Эй ты, водила! На Мерингдамм было ближе по мосту через канал!
– Там пробка. Вы сильно торопитесь?
– Нашел отговорку… – Грязная свинья снова повернулась к моей святой возлюбленной.
– Ты скучала без меня?
– Конечно.
– А ну-ка, потрогай!
Я не мог этого видеть, но он явно пытался засунуть ее руку в свою ширинку.
– Генри, прошу тебя, хватит!
– А ну, гляди вперед, на дорогу! – снова заорала на меня эта сволочь.
Приняв вправо, я резко затормозил.
– В чем дело?
В зеркало заднего вида на меня умоляюще смотрела Софи. Я закурил сигарету. Несмотря на невыносимую боль, я чувствовал, что жив.
– Что такое? Он что, спятил?
Я вышел из машины, оставил свою дверь открытой, и быстрыми шагами пошел прочь. Меня душил приступ тошноты, и я уже не мог сдерживать его.
– Да он сейчас сделает ноги! – ничего не понимал Генри.
– Тогда мы тоже сделаем ноги. Пошли!
Софи вытянула своего хахаля из машины. Позже, сопоставив некоторые фразы из их разговора, я понял, что у Генри были вши.
– Такое со мной в первый раз…
– Пойдем, Генри! Наш водитель явно немного не в себе.
– У меня руки чешутся надавать ему по мордасам!
– Хочешь обратно в тюрьму?
– Но что он себе позволяет?!
– Да мы просто не заплатим ему, вот и все! Пойдем, пойдем! Осталось каких-то три квартала.
– Ты что, с ним знакома?
– Нет же, нет. С чего ты взял?
– А что тогда здесь происходит?
– Понятия не имею, честное слово. Генри, пошли быстрее, и дело с концом.
И они пошли пешком.
Запись с прослушивающего устройства от 16 июня 1967 года, квартира на Мерингдамм
Генри. Ты танцевала здесь с каким-то типом Прямо тут, на кухне! Хольгер мне все доложил…(Звуки интенсивных ударов.)
Софи. Хорошо. Я танцевала с ним. Но больше ничего не было.
Генри. За дурака меня держишь? (Звук удара.)
Софи. Ты не посмеешь больше ударить меня!
Генри. А вот и не угадала, подружка! (Звук удара.)
Софи. Ах ты, проклятая мразь!
– Как же вы могли вынести такое?
– А что бы вы сделали на моем месте? – Старик приподнял плечи и негромко вздохнул.
Что отвечать на этот вопрос, я не знал, но, чтобы взбодрить его, выразить ему сочувствие и солидарность, высказался сурово:
– Я бы просто замочил этого мерзавца.
– Вот видите! Видите! Какое искушение! Многие на моем месте приняли бы именно такое решение и с большой вероятностью загремели бы в тюрьму. Но я, наверное, мог позволить себе это без особых последствий. Однако не думайте, что я держал на службе бандитов и убийц. Все, кто сотрудничал со мной, были очень достойными людьми, которые получали от меня деньги, чтобы продолжать достойную жизнь. Признаюсь, я тешился мыслью о таком повороте дела. Может, вы думаете, что я должен скрывать от вас эти мысли? Нет. Зачем? Я не святой, но чтобы задать всей истории верный тон, вы должны помнить, что я действовал из лучших побуждений. Пожалуйста, не изображайте меня безумным главнокомандующим частной армии – это означает осквернить всю историю грубой криминальной романтикой. Я являлся бизнесменом и был влюблен, может, болезненно влюблен, но я никогда не переступал ту грань, за которую легко мог перейти. А может, именно в этом и состояла моя ошибка?
Необработанный материал
У фон Брюккена не было ни времени, ни терпения рассказывать все в деталях. Кроме того, его все же подводила память. Но материал набрался очень богатый: просто какая-то глыба материала. Первая редакция этой книги составила двести страниц, и это вовсе не предел, но я решил пойти по пути радикального сгущения информации. Кое-что я мог реконструировать, опираясь на записи разговоров, сделанных с помощью прослушивающих устройств, – например, той беседы, что вели Софи и Александр ночью второго июня 1967 года в квартире на Мерингдамм. Этот разговор не просто характерен – он многое проясняет, поэтому я счел возможным привести его полностью, без сокращений, хотя это и несколько противоречит законам романной драматургии.
Софи. Что мне сейчас говорить тем, кто собирается искать оружие? Я не знаю. И я не хочу отвечать за то, что они делают, за тот путь, который они сейчас выбирают, понимаешь?(Конец необработанного материала.)
Александр. У тебя такая бурная жизнь…
Софи. А у тебя нет?
Александр. Можно сказать. Да, сегодня выдался напряженный день. А так…
Софи. Мне казалось, в твоей профессии впечатлений хватает.
Александр. Да? Крутишь себе баранку и крутишь. Цель дороги – сама дорога. И больше ничего.
Софи. Утверждение, что цель заключается в самой дороге, само по себе оптимистично, но меня оно вгоняет в тоску. Разве оно не означает, что ты никогда не достигнешь конечного пункта? Люди живут на свете и ищут свой путь, и в какой-то момент смерть ставит точку в исканиях. В жизнь после смерти я не верю, ведь в таком случае наше существование превратилось бы в вечное детство, в разновидность подросткового периода, полного муки, душевных терзаний и боли. Я все-таки хочу достичь некой станции назначения и просто жить, пусть очень недолго, но счастливо. Я хочу ощутить реальность счастья, хочу прижать его к себе и больше не отпускать. И пусть оно будет совсем мимолетным и длится ровно столько, сколько нужно, чтобы осознать его и громко прокричать солнцу: сегодня я счастлива и нашла то, что так долго искала, все прекрасно, и я преисполнена благодарности и смирения. Надеюсь, такое счастье все же возможно – и если мне когда-нибудь суждено найти его, тогда я перестану омрачать его страхом, что снова могу его потерять, ведь сейчас оно со мной и одаривает меня блаженством. Но под дурманом страха я могу забыть о скоротечности счастья. Кажется, так говорил Сенека.
Александр. Похоже на него. Я никогда не любил Сенеку. Ему легко было рассуждать о том, что страх нужно переживать с достоинством и бесстрастно принимать неизбежное, ведь он был богатейшим человеком Рима, его состояние в пересчете на немецкие марки достигало трех миллиардов. Все его высказывания отражали привилегированную позицию, так что…
Софи. Однако он так смело и красиво принял смерть, когда Нерон велел ему покончить с собой. Он лег в ванну и вскрыл себе вены…
Александр. Нуда, что же ему еще оставалось делать? Он выбрал самую легкую смерть, когда человек теряет сознание очень медленно. Кроме того, он знал, что потомки будут наблюдать за тем, как он умер, и долго говорить об этом. А еще он был уже стар и прожил свою жизнь в удовольствиях. Не лучше ли было восстать против тирана и убить его?
Софи. Философы не убивают – это ниже достоинства Сенеки. Также не надо забывать о том, что Нерон был его учеником. Если бы Сенека умертвил его, не означало бы это, что он являлся плохим учителем?
Александр. Учитель из него явно вышел никудышный. Так ты считаешь, что убить тирана ему помешало тщеславие?
Софи. Думаю, что такие люди, как Сенека, организованы слишком тонко, чтобы грубо вмешиваться в земные дела, их удел – интеллектуальная сфера. Я, к сожалению, не гожусь для умственного труда, мне не хватает для этого мозгов.
Александр. Но его покорное согласие умереть – незрелое решение. На смерть его толкнули не высокие духовные сферы, а чисто земное сумасбродство императора.
Софи. Может быть, это не сумасбродство? Вдруг Сенека и на самом деле планировал свергнуть Нерона?
Александр. Как бы там ни было, для меня его поступок означает одно – неудавшуюся жизнь. То, что ты слепо подчинишься чьей-то злой воле, не уменьшит Всеобщего страдания. Так поступают лицемеры, для которых главное – сохранить собственное достоинство. При этом они называют преступление досадным неудобством, подобным лишь комариным укусам. Нет уж, спасибо. А мы что, играем в Руссо и Вольтера?
Софи. Я не читала ни того ни другого. Это обязательно?
Александр. Э-э»…
Софи. Не спорю: убей Сенека Нерона, человечество от этого только выиграло бы. Но в роли убийцы должен был выступать кто-то другой. Мыслители живут на земле лишь для того, чтобы мыслить, и не стоит требовать от них невозможного.
Александр. Так ты правда считаешь, что какие-то проблемы можно решить только с помощью насилия?
Софи. Да, я действительно так считаю. Но вопрос здесь в том, можно ли оценить эти проблемы объективно – так, чтобы кто-то получил полное право вмешиваться в них с позиций силы. В случае с Нероном данный вопрос кажется мне риторическим.
Александр. А сейчас? Кого из правителей нужно убить сейчас чтобы ситуация изменилась?
Софи. Больной вопрос. Сейчас нет императора, мы имеем дело с многоглавой гидрой, и Робеспьер был последним, кто рискнул покуситься на такое чудовище. Сегодня бороться нужно с системой, а системы меняются только в том случае, если народ то есть его большинство, выражает открытое недовольство ими. Ну или в результате войны, когда одна система проигрывает другой.
Александр. Мне не нравится слово «большинство». По-моему, оно не вяжется с понятием демократии. В «большинстве» мне чудится что-то угрожающее. Я считаю, что часто так называемыми высоконравственными людьми движет исключительно страх и тщеславие, и все, чего они хотят, – это заслужить поменьше упреков и побольше славы.
Софи. Гм…
(В этот момент на кухню заглядывают люди, слышен звон бутылок и возглас: а разве пиво уже кончилось?» Примерно на семь секунд реплики Софи заглушены посторонними шумами.)
Александр. Если человек выступает против чего-то, он обязательно получает что-то взамен. Отдавая, мы ждем компенсации. Человека, который действует, можно назвать предпринимателем. А разве предприниматель – не коммерсант?
Софи. Нет. Это какой-то словесный футбол. Я верю, что всегда были и будут герои, которые жертвуют собой, не думая ни о каком вознаграждении.
Александр. Возможно, но едва ли доказуемо.
Софи. Знаешь, Борис, с тобой так приятно философствовать, однако это, к сожалению, ни на шаг не продвигает меня вперед.
Александр. Но ведь тебе приятно – разве это не шаг вперед?
Софи. Нет. Существует масса возможностей и в наше время жить припеваючи. А если приятно мне одной, это не значит, что и всем остальным – тоже.
Александр. Понимаю. Значит, истинное удовлетворение ты испытываешь только тогда, когда вмешиваешься в дела других?
Софи. Что за дичь ты говоришь? Помогать – не значит вмешиваться.
Александр. А почему нет? Одно не противоречит другому. Более того, вмешательство всегда сопутствует помощи.
Софи. Ну уж нет, здесь ты преувеличиваешь. Дискутировать о проблемах человечества и о том, что делать, можно с самых разных позиций, и не стоит смешивать их. Чтобы преодолеть угнетение, помогать людям, необходимо ставить себя на место врача или быть бойцом. Чтобы чего-то достичь, врачам и бойцам достаточно придерживаться простых истин, пользоваться незамысловатой, но законной и эффективной системой ценностей, которая в итоге сводится к прагматическим следствиям.
Александр. Однако не бывает одной-единственной правды.
Софи. Нет, бывает. Она обязательно должна быть, эта элементарная правда, этот наименьший общий знаменатель человечества.
Александр. Ты хочешь отыскать эту правду, сформулировать ее и затем действовать?
Софи. Действовать. Это слово кажется мне сейчас не совсем уместным, после того как ты облил его грязью, сведя все к предпринимательству и коммерции. Я чувствую, что скоро обязательно приду к какому-то решению. Мне необходимо сделать выбор – к примеру, съездить кому-нибудь по физиономии или нет.
(Снова слышно, как на кухню заходит какой-то мужчина, причем сильно пьяный. Он явно чем-то оскорбляет Софи, раздается ее возглас: «Веди себя прилично!» Громко пыхтя, едва ли не похрюкивая, персонаж, похоже, теряет равновесие и налетает на стол, издает громкий, визгливый звук и снова вываливается из кухни.)
Александр. Так почему же человечество так много значит для тебя?
Софи. Что за вопрос? Ведь я – часть человечества. А ты, выходит, нет?
Александр. Можно еще считать себя частью космоса, или Солнечной системы, или планеты Земля. Частью нации, родового клана, семьи, связи между двумя людьми. Или жить исключительно для себя. Софи. Это уже настоящий нарциссизм. Так говорят эгоисты. Послушай, ведь ты только что рассуждал на тему, что неплохо было бы Сенеке убить Нерона. Так к чему же ты клонишь сейчас? К тому, что нужно бежать от реальности? Целиком погрузиться в частную жизнь?
Александр. Раньше я думал так, а сейчас иначе. Борьба с глупостью представляется мне еще большей глупостью. Для меня очень важна свобода аргументировать то так, то иначе, потому что мое мышление не связано шаблонами. С каждой минутой я мыслю иначе и становлюсь иным человеком. Меня это увлекает.
Софи. А меня нет. Я считаю, что ты впадаешь в крайности. Это называется не иметь твердых убеждений и без конца шарахаться из стороны в сторону. Жить без руля и без ветрил. Аполитичная беспринципность.
Александр. Называй это как угодно. С принципами тоже нужно быть поэкономнее.
Софи. С такими замашками индивидуалиста далеко не уедешь. Твоя проблема в том, что ты придаешь слишком много значения своей персоне!
Александр. Почему яке я должен быть менее значим, чем любой другой человек на этой планете? Я не слышу весомых доказательств твоего тезиса. Ну хорошо, предположим, художники дают миру гораздо больше, чем я. Их я уважаю. Или те же «Битлз»…
Софи. Опять? Не желаю больше слышать о них, хватит! Я не утверждаю, что ты как таксист значишь меньше, чем кто-либо еще. Я хочу сказать, что любой другой человек обладает равной с тобой ценностью, и наша святая обязанность помогать страждущим.
Александр. Я помогаю.
Софи. Ты? Каким же образом?
Александр. Я делаю пожертвования.
Софи. Потрясающе! И кажешься себе при этом образцом великодушия?
Александр. Я жертвую весьма крупные суммы. Если бы каждый вносил столько, сколько я…
Софи. Пардон, но мы с тобой явно говорим на разных языках. Ты без конца все принижаешь, вульгаризируешь, переводишь на деньги.
Александр. И что дальше? Это не секси или как? Деньги помогают всегда, а политика – лишь в редких случаях. Тот, кто имеет деньги, может поделиться ими. А тот, кто имеет власть, держится за нее зубами. Надо дать власть хорошим людям, и тогда…
Софи. Что за пурга! Ты думаешь, что если ты пожертвовал десятую часть своего заработка в такси, то осчастливил все человечество и можно почивать на лаврах? Ты действительно так считаешь?
Александр. Послушай…
Софи. Чем же ты занимаешься, если ты никакой не таксист?…
Александр. Мне нравится эта песня. Может быть, потанцуем?
Софи. Здесь? На кухне?
Александр. А почему бы и нет?
Акция
Июль 1967 года, неподалеку от Германнплац. Ночную тьму прощупывают лучи карманных фонариков, раздается пронзительный вой охранной сигнализации – Карин и Олаф грабят оружейный магазин. Их лица затянуты чулками. За двадцать пять секунд они набивают огромный мешок пистолетами и боеприпасами, а также забирают так называемый меч короля Артура со слегка наточенным обоюдоострым клинком. Для нужд революции этот меч совершенно не годится – просто Олаф мечтал о таком оружии с детства. Вдребезги расколотив витрину дядюшкиного магазина, они выскакивают наружу, забрасывают добычу в «пежо» и мчатся в направлении улицы Колумбия-дамм, затем сворачивают у дачного кооператива и припарковывают автомобиль у кладбищенской стеньг. Затаившись, прислушиваются, нет ли погони, не верещат ли полицейские сирены. Но все тихо, за ними никто не гонится. Разбойничья парочка стягивает маски и начинает бурно ликовать. Олаф поднимает меч над головой. Картинный жест выглядит чересчур по-детски, но так возбуждает Карин, что она настаивает на немедленном сексе.
Разгар лета. Мартин, Олаф, Карин, Хольгер, Биргит, Генри и Софи отдыхают на берегу озера Ваннзее; женщины в купальниках, мужчины в плавках. Софи надела темные очки, но даже они не в силах полностью скрыть синяк под глазом.
Олаф, Хольгер и Генри играют в скат. Карин загорает, настраивая портативный транзистор. На волне SFB передают «Песни странствующего подмастерья» Малера. Карин это не нравится, и она крутит рычажок дальше. Вскоре приемник ловит выступление Руди Дучке: «Нам совершенно точно известно, что в нашем Союзе имеются товарищи, которые уже не готовы отстаивать позиции абстрактного социализма, если это не связано с их личными интересами… Уклонизм в собственных рядах ведет к формированию партизанского менталитета, а следующим шагом станут приспособленчество и цинизм».
В эту речь Карин тоже не может вслушиваться долго и продолжает поиски, пока не обнаруживает на волне RIAS рок-музыку в исполнении группы «Айрон Баттерфляй».
Биргит взяла выходной – специально, чтобы встретиться с сестрицей и серьезно поговорить с ней. Поговорить, то есть задать ей как можно больше бесцеремонных вопросов. На что она сейчас живет? Чем планирует заниматься в жизни дальше? И еще один риторический вопрос о том, кто ей поставил такой жуткий фингал? Конечно же, Генри?
Софи не очень-то склонна к задушевным беседам. Присутствие сводной сестры обременяет и сковывает ее. И только то обстоятельство, что Биргит – адвокат, останавливает Софи от разрыва отношений, ведь кто знает, может, ей когда-нибудь снова понадобится помощь юриста.
– Я тебя не понимаю, – хмурит брови Биргит.
– А тебе и не нужно понимать все.
– На какие шиши вы сейчас живете, а?
В этот момент на весь пляж гремит голос Генри:
– Восемьдесят и туз, четыре червы плюс портной на тридцать – гоните каждый по сорок пфеннигов!
– У тебя что, еще и этот на шее?
– Он виртуозно играет в карты.
– Ну, знаешь, это уже не смешно!
Последняя фраза Биргит доносится до Генри:
– Что, опять интригуем, госпожа адвокат?
– Заткни варежку!
– У тебя что, месячные? Или уже климакс?
– Прекрати, Генри!
С каждой минутой ситуация становится для Софи все более тягостной.
– Принеси-ка нам пива из киоска, а?
– Топай за своим пивом сама!
– Я схожу за пивом, – вступает в словесную перепалку Мартин.
– Ах! Истинный рыцарь! Само благородство! – кривляется Генри вслед уходящему Мартину, затем снова поворачивается к Биргит: – А ты чего здесь, собственно, забыла?
– Уйди, от тебя несет перегаром.
– Что, тоже хочется? – Он приближает свои губы к губам Биргит. – Хочется, да не получится! – ржет он, довольный своей удачной, на его взгляд, шуткой. Потом заявляет, что пойдет искупнется.
Выходки Генри снова сближают сестер. Биргит складывает руки лодочкой и благодарит небеса за то, что вышла из рядов Союза. Она прежде всего адвокат и выглядит гораздо солиднее, находясь в стороне от этой толпы, которую ей, возможно, когда-нибудь придется защищать.
– Да ты состояла в организации, как мертвая душа. Всегда была пассивным членом, рабой своих убеждений.
Софи тут же жалеет, что у нее вырвались эти слова. Ведь по большому счету она совершенно не вправе упрекать Биргит, по крайней мере, в том, что касается их частных дел. Биргит постоянно поддерживала Софи, не раз предлагала ей денег – просто так. Однажды Софи даже приняла помощь Биргит, правда, сделала это скрепя сердце, но выбора у нее не было.
Женщины прогуливаются по берегу озера. Софи хочет поделиться с подругой важной информацией и осторожно интересуется у нее как у юриста, подпадает ли их секретный разговор под профессиональное неразглашение тайны?
– Дурочка, что ли? Естественно!
Софи шепотом рассказывает Биргит, что двое ее друзей ограбили оружейный магазин.
– Тот самый, которым владеет дядя Карин?
– Не важно какой. Они взяли двадцать боевых пистолетов «Вальтер» и боеприпасы к ним.
– Ну и?…
– Вся эта музыка находится в моей квартире.
– Что?! Ты совсем чокнутая?!
– Не называй меня, пожалуйста, чокнутой!
В Софи просыпается комплекс неполноценности, который обычно проявляется у нее в обществе Биргит, и разговор грозит оборваться на этой фразе. Биргит просит прощения за резкость, потому что ей любопытно узнать, что дальше.
– Олаф струсил сам раздавать оружие или продавать его, поэтому явился к Генри и предложил ему сделку пятьдесят на пятьдесят. Генри положил мешок в подвал, в мою кладовку, и начал торговлю. По триста марок штука. Семь или восемь стволов уже ушли.
– Софи!
– Генри даже не спросил моего согласия. Я обнаружила мешок совершенно случайно и потребовала от него объяснений. Сказала; «Немедленно забирай это безобразие и выметайся из моей квартиры!» А он: «Куда же я все это дену? За три недели распродам все, и у нас будут бабки на отпуск. Поедем в Испанию!»
– Софи!
– Не надо напоминать мне, как меня зовут. Скажи лучше, что мне делать.
Биргит задумывается. И не просто делает вид, а на самом деле ищет какое-то решение. Но это очень нелегко.
– Если ты придешь в полицию с повинной, тогда, возможно, отделаешься сравнительно легко…
– Этого сделать я не могу.
Лучшего решения Биргит предложить не может. Начинает смеркаться, и купальщики возвращаются в город.
Магнитофонные записи
Когда фон Брюккен нажимал на клавиши магнитофона, у меня по коже бежали мурашки, потому что аудиозаписи делали образ Софи слишком конкретным, слишком осязаемым. Я не ожидал, что у нее окажется такой низкий и приятный голос. Наша с фон Брюккеном деятельность вдруг приобрела оттенок неприличия, даже скабрезности – собственно, такую окраску она имела уже давно, просто сейчас я впервые осознал это так остро. Успокаивала меня лишь мысль о том, что результатом нашей работы станет художественный роман, и это само по себе сгладит все этические шероховатости. До этого момента иногда казалось, что фон Брюккен потчует меня вымыслом, но когда он включил акустическое сопровождение, я вдруг отчетливо ощутил вею реальность произошедших когда-то событий. У меня неприятно засосало в желудке, и я понял, почему в древности считалось, что душа находится именно там.
– Слушайте внимательно! Это очень волнующий момент. Софи и Генри спорят. – Фон Брюккен нажал на кнопку «пуск».
Запись от 10 сентября 1967 года, вечер, квартира на Мерингдамм
Софи. Почему эти опасные игрушки должны храниться именно здесь? Нельзя ли их куда-нибудь убрать?
Генри. И куда же ты предлагаешь? Под кустик в зоопарке, что ли?
– Вы слышите, запись довольно плохого качества. Голоса различаются с трудом и, кроме того, искажены. Я спросил у техника, в чем причина? Сначала он не мог найти подходящего объяснения, но в конце концов его осенило:
– Наложение частот? Может быть, в квартире прослушивался телефон?
– Да, но как же…
– Я думаю, что здесь постарался кто-то еще. Не только мы. Этим скорее всего и объясняются помехи.
Александр фон Брюккен залился странным, безудержным, диковатым смехом.
– Вы поняли? Вы хотя бы отчасти представляете себе, насколько все это волновало и расстраивало меня? И снова я задаю вам тот же самый вопрос: как бы вы поступили на моем месте?
Он признался, что чувствовал себя тогда звонарем парижского собора Нотр-Дам, который глядит, как затягивают петлю на шее его любимой Эсмеральды.
– Я должен был дать ей шанс выпутаться из этой опасной истории! Я играл роль того самого кинолюбителя, который снимает фильм о животных и вовсе не собирается вмешиваться в их жизнь. Приводя этот пример, я не хочу никого оскорблять или выделять свою персону. Итак, человек с кинокамерой обязался лишь наблюдать, и пусть все события идут своим чередом. Но в тот момент я стоял перед выбором. Какое решение предложили бы вы? Ситуация стала развиваться непредвиденно быстро. Генри продавал краденое оружие просто так, первому встречному, до кого случайно дошли слухи о такой возможности. Жадный маленький идиот. Естественно, вскоре он нарвался на провокатора. Ясно как день: в полицейском государстве необходимо соблюдать осторожность. Но где там! Уже на следующий вечер в квартиру Софи явился некий молодой человек. Генри спросил, есть ли у того бабки, затем они спустились в подвал. Генри стал искать мешок среди старого домашнего хлама, но мешка и след простыл.
Фон Брюккен снова включил магнитофон.
Запись от 11 сентября 1967 года, вечер, квартира на Мерингдамм. Подвал
Генри. Проклятие!
Молодой человек. Что случилось? Где товар?
Генри. Момент. Сейчас выясню.
Софи как раз принимала ванну, вернее, стояла под душем. Но это не важно. Генри ворвался в ванную комнату и выволок мокрую Софи из-под душа, она в гневе заорала на него. Послушайте сами!
Запись от 11 сентября 1967 года, вечер, квартира на Мерингдамм
Софи. Что тебе надо? Ты что, сдурел?!
Генри. Куда девался мешок?
Софи. Чего?
Генри. Ты перенесла товар в другое место?!
Софи. Нет, я ничего не трогала.
Генри. А кто же тогда трогал?
Софи. Лично я ничего не переносила. Ты что, офонарел?
Генри. За дурачка меня держишь? Там, внизу, ждет покупатель!
– Заботясь о Софи, мы иногда получали настоящее удовольствие от этого. Впервые мы соверши? ли бесспорное благодеяние – спасли Софи от тюрьмы. Мешок с оружием забрали именно мы, и как раз вовремя. Только представьте себе всю фарсовость ситуации: судя по всему, полицейская подсадная утка должна была заставить Генри произнести вслух слово «пистолет».
Запись от 11 сентября 1967 года, вечер, квартира на Мерингдамм. Подвал
Генри. Чес-слово, я прямо сгораю от стыда. Товар тю-тю. Вот дьявол!
Молодой человек. Так я не смогу купить пистолет?
– Последняя фраза была сформулирована так неуклюже, что даже такая тупая обезьяна, как Генри, почуяла неладное.
Генри. Могу предложить стакан воды.
Молодой человек. Но вы обещали мне «Вальтер-65» с боеприпасами!
Генри. С каких это пор мы «выкаем»?
Молодой человек. Я специально приехал сюда и вот стою теперь с пустыми руками…
Генри. Что ты там мелешь? Приехал он!..
– Похоже, в этот момент Генри вернул ему деньги. Если хорошенько вслушаться, можно различить шелест купюр.
Молодой человек. Может, я приеду за пистолетом в другой раз?
Генри. Ты о чем? Пошли, нечего тут делать. Может, у меня скоро снова появится «Бордо» шестьдесят пятого года. А может, и нет.
Молодой человек. «Бордо?» Хм! За кого ты меня принимаешь?
Генри. Гуд бай! Поцелуй меня знаешь куда? Полный назад!..
– Генри вытолкал провокатора на лестничную клетку, зашел в квартиру и захлопнул за собой дверь. Агент понял, что операцию он провалил, и ему пришлось ретироваться. К сожалению, для Софи эта история так быстро не кончилась.
Запись от 11 сентября 1967 года, вечер, квартира на Мерингдамм. Кухня
Генри. Слышь, я на тебя ни капельки не сержусь. Этот парень, похоже, из фараонов, я это сразу почуял. И хочу даже сказать тебе большущее спасибо. А теперь колись. Куда ты перепрятала товар?
Софи. Я в самом деле к нему не прикасалась.
Генри. В самом деле?
Софи. Говорю же тебе!
Генри. А может, это твоя сеструха-засранка? У нее есть ключ от подвала?
Софи. Нет.
Генри. А у кого есть?
Софи. Не знаю.
(Звук пощечины.)
Генри. Хватит ломать комедию! Со мной этот номер не пройдет!
Софи. Я ничего не брала!
Генри. Еще поори мне тут!
– Генри начал избивать Софи. Дело не ограничилось пощечинами, ставшими к тому времени уже привычным делом, – он набросился на нее по-настоящему, с кулаками. Я слушал, как моя возлюбленная кричала и плакала от боли. Спрашиваю снова и снова: как бы вы поступили на моем месте?
Фон Брюккен замолчал. На его глаза навернулись слезы – видимо, он заново переживал события того дня. Он был так тронут, что какое-то время не мог говорить и против своего обыкновения выпил таблетку в моем присутствии. За окном закружились снежные вихри, и я предложил закончить на сегодня.
– Нет-нет, – прошептал он, делая над собой громадное усилие, – ничего, сейчас пройдет. Прошу прощения за излишнее проявление чувств. Естественно, услышав такое, я сразу же сорвался с места, перебежал улицу, взлетел вверх по лестнице и позвонил в квартиру Софи. Я был совершенно один. Дверь не открывали, и тогда я воспользовался своим ключом.
– Своим ключом? У вас была копия? Откуда?
– Ах, мой юный друг, это совершенно излишний вопрос. Доходный дом, этим все сказано! Я вошел в квартируй обнаружил обоих в спальне. Софи корчилась на полу, из ее носа хлестала кровь, а Генри крепко держал ее за волосы своей огромной пятерней. Слушайте!
Запись от 11 сентября 1967 года, вечер, квартира на Мерингдамм. Спальня
Генри. Это еще кто такой? Как он сюда попал?
Александр. Отпусти ее, мерзавец!
Софи. Борис?…
Генри. Где-то я видел эту харю! Так, так, так… Да ведь это… Тот самый таксист!
Генри так растерялся, что и в самом деле выпустил Софи, а потом громко затопал ногами на месте, прежде чем наброситься на меня. Просто ублюдок, а не человек. Я увернулся от удара, выскочил в коридор и пулей ринулся вниз по лестнице. Генри заметил в моей руке ключ от квартиры и, похоже, принял меня не только за вора, укравшего мешок с оружием, но и за тайного поклонника своей подружки. Надо признать, он был недалек от истины! Я редко испытывал такую эйфорию и, несмотря на то что опасался за свое здоровье, ни о чем не жалел. Весьма своеобразное ощущение – смесь страха и эйфории.
Я вылетел из дома, перебежал, не глядя по сторонам, оживленную проезжую часть Мерингдамм. Генри настигал меня, он был уже в каких-то трех метрах… и вдруг он попал под автобус. По сей день у меня в ушах стоит глухой удар, страшный треск ломающихся костей, шорох тела, волочившегося по асфальту, звук разрываемой одежды и вопли объятых ужасом прохожих. Внезапно все предстало передо мной словно в невесомости или в замедленном кино, только очень жестоком. Рядом со мной стояла и смеялась афишная тумба. С вами когда-нибудь случалось подобное? Нет? Посетители уличного кафе, освещенного оранжево-красными огнями, повскакивали со своих мест и во все глаза смотрели на происходящее. Я увидел, как из дома выбежала Софи. Она упала, на тело покойника, потом встала на колени и приподняла руками его голову. – По щекам Александра фон Брюккена прокатились две слезы. – Как я должен был поступить? Я побежал прочь.
– Это был несчастный случай?
– Да. Хотя можно допустить, что Бог иногда садится за руль автобуса.
– А что произошло потом? Вы просто убежали?
– Неужели я должен был дожидаться полиции? Допустить, чтобы установили мою личность? Хотя это стопроцентный несчастный случай, я все равно считал себя виноватым. Может, и по праву.
Фон Брюккен очень устал, его нездоровое веко подрагивало. Он налил себе стакан вина и жадно его выпил.
– В ту же ночь такси отправилось в металлолом. Пистолеты нашли свое пристанище на дне канала, Мартин уехал на год в Марокко, о чем давно мечтал, а я вернулся сюда, в замок, чтобы осмыслить недавние события. Делами бизнеса занималась Сильвия. Напишите длинную главу о том, как я себя чувствовал в тот момент. Вообразите себе самое худшее, поганое, самое черное настроение, какое только может быть, а затем удвойте ваши представления. Я хотел быть хорошим человеком, не забывайте об этом.
Фон Брюккен весь съежился в своем кресле, низко опустил голову. За окном сгущались сумерки. Мы с трудом различали друг друга в темноте, но никто из нас не пошевелил и пальцем, чтобы зажечь свет. Мы молча сидели в потемках. Я подумал, что фон Брюккен вот-вот уснет, и осмелился тихонько задать ему последний вопрос: кто же с того момента заботился о Софи? Я тут же пожалел об этом. Но мой собеседник, похоже, так не считал. Вопрос даже понравился ему и по-своему растрогал.
Фон Брюккен улыбнулся:
– В Берлине остался только Лукиан. Он сам настоял на этом, заявив, что в такой момент нельзя оставлять Софи совсем одну.
Фрагменты
Ночью я просил Лукиана рассказать что-нибудь о том времени. И снова он отделывался отговорками, что его дополнения несущественны, ведь вся эта история не о нем. Однако я напомнил, что речь идет в том числе и о Софи. Лукиан посмотрел на меня изучающим и в то же время удивленным взглядом и несколько долгих секунд не отводил глаз.
– Александр знал, кого приглашать для работы над книгой.
Что он имел в виду? Оказывается, Лукиан считал, что мы с Александром близки по духу. По большому счету я занимаюсь в своих романах тем же, что и он – в рамках самой жизни. Все люди когда-нибудь становятся персонажами, и власть, которую я буду иметь над ними как автор, можно сравнить с властью над людьми, которой обладал Александр в реальности.
– С вашей помощью он превращает свое прошлое в произведение искусства. Такая уж у него манера – оправдывать все задним числом. Я не хочу мешать ему, однако и поддерживать не вижу смысла.
Я возразил, что превратиться в произведение искусства – не самый худший исход для человека. Лукиан покачал головой. Роман – это ложь. Наверное, истории лучше оставаться фрагментом. Только фрагменты проходят проверку временем, только они по-настоящему правдивы.
Лукиан покинул мою комнату, не прощаясь.