Друзья и помощники
В мае 1970 года меня в Ойленнесте посетили два сотрудника Федерального управления уголовной полиции. Этому предшествовала странная история. Хотите верьте, хотите нет, но целых три года я пытался отойти от опеки над моей возлюбленной и предоставить ее самой себе. Конечно, иногда Софи все же получала тайную поддержку, но в целом перебивалась случайными заработками и с большим трудом сводила концы с концами. Все подробности мне неизвестны, ведь я знал, что в случае настоящего, серьезного кризиса ее не оставят в беде.
Эти три года я словно просидел в тюрьме – большой и прекрасной, куда я заключил себя по доброй воле, чтобы очиститься от грехов. Я проводил время, занимаясь философией, изучая изобразительное искусство и музыку. В определенной степени я старался с помощью столь утонченного образования сублимировать бытие, абстрагировать его, придать ему метафизическую форму. Последним связующим звеном между мной и Софи оставался Лукиан. Он не просто являлся моим заместителем – он жил моей жизнью. И это приносило ему радость. Все, что я знал, я знал только от него, наверное, он о многом умалчивал. Или, наоборот, многое придумывал.
Однако вернемся к визиту важных гостей из Федерального управления уголовной полиции. Первый звался Фридрих Штайнметц, второй – Хёфер. Они желали знать, в каких отношениях я состою с фройляйн Крамер, урожденной Курд, в настоящий момент проживающей в Берлине.
Я отвечал предельно скупо, возможно даже слишком перегибая палку, и от волнения даже забыл спросить, что послужило поводом для таких расспросов.
Софи Крамер, Софи Крамер… да, вспомнил! Нет, это нельзя назвать отношениями. Правда, я давал объявление, чтобы ее разыскать, оно выходило по всей стране, но с тех пор прошло столько лет…
– По-вашему, это нельзя назвать отношениями? – с нажимом спросил Штайнметц. Хёфер же молчал все это время, как рыба.
Я не оспаривал того факта, что в свое время был с ней знаком. В годы войны, в самые страшные годы.
– Вам известно, чем она занимается?
– Столько воды утекло с тех пор… Кажется, она работала воспитательницей?
– Когда-то работала. Но потом резко поменяла сферу деятельности. Однако мы не обязаны посвящать вас в детали. Ведь все это вас явно не касается, правда?
– Не касается.
– Вы не женаты?
– Моя жена – это моя работа, – ответил я.
– Над чем же вы работаете?
Я сказал, что занимаюсь проектом, который достался мне еще от отца, и показал им старинный эскиз.
– Вот, взгляните. Эта конструкция яйцевидной формы – не что иное, как индивидуальный бункер для семьи. Он прекрасно вписывается в интерьер подвала частного дома. Мы запустим его в серию. Под его защитой можно выжить при ядерной войне, по крайней мере дня два прожить точно удастся.
Хотя Штайнметц и подозревал, что я вожу его за нос, однако утверждать это со всей уверенностью он не мог. Он спросил, могу ли я рассказать еще что-нибудь о Софи Крамер.
– За все эти годы она не написала мне даже открытки, – вздохнул я. – Что поделаешь, таковы женщины!
Штайнметц спросил про Лукиана Кеферлоэра:
– Он работает на вас, не правда ли?
Я кивнул:
– Да, работал когда-то. А сейчас этого имени нет ни в одной зарплатной ведомости. Уже очень давно. А почему, собственно, вы спрашиваете?
– Этот Кеферлоэр состоит с Софи Крамер в интимных отношениях.
– Об этом мне ничего не известно. Лукиан уволился из моей фирмы и теперь, кажется, работает редактором, внештатным редактором. Это последнее, что я о нем слышал.
У Штайнметца не было никаких, абсолютно никаких козырей. В противном случае он разговаривал бы со мной совсем иначе.
– Чем еще могу быть полезен?
Штайнметц раздраженно поджал губы:
– Известно ли вам, что Софи Крамер подозревается в совершении тяжких преступлений?
– Вот как. На самом деле?
– Послушайте, господин фон Брюккен. Я знаю, что вы весьма влиятельный человек и имеете множество заслуг перед государством. Но существуют определенные рамки, переступать которые не следует даже вам. Не стоит создавать себе проблемы!
– Обойтись без проблем, уважаемый господин Штайнметц, хочет любой человек, независимо от заслуг и влиятельности. Разве я не прав?
Мне было очень интересно, какая реакция последует на мой выпад. Но ничего особенного не произошло. Визитеры покинули меня явно неудовлетворенными. Однако это был очень важный эпизод – ведь в тот день я впервые услышал о тяжких преступлениях, которые якобы совершила моя возлюбленная. Это известие прозвучало для меня как гром среди ясного неба. Ведь я не имел ни малейшего понятия об этом. Ни малейшего.
Принценштрассе
В конце октября 1968 года Лукиан выходит на контакт с Софи. По собственной инициативе, без моего указания. Он подходит к ней в одном из кафе Кройцберга, и впоследствии уверяет, что завязал тот разговор совершенно спонтанно и импульсивно и что не мог поступить иначе.
– Простите?…
– Да?
Вздрогнув от неожиданности, Софи не просто произносит, а почти выкрикивает это «да».
– Думаю, мы с вами знакомы. Помните Вупперталь? Столько лет прошло… Лукиан. Твой бывший сосед! Ты меня помнишь?
– Ах… да…
Приоткрыв рот от удивления, Софи лихорадочно роется в памяти. Лукиан. Да, она припоминает. Беллетрист с оппортунистическим уклоном. Люк. Букет цветов. Глинтвейн и видеоарт.
– Ты узнал меня? Я думала, меня уже никто не узнает…
Глаза Софи спрятаны за темными очками, с короткой стрижкой она распрощалась – ее длинные осветленные волосы струятся пышными локонами, а челка почти касается бровей.
– А ты не хочешь, чтобы тебя узнавали? Специально маскируешься?
Кажется, Софи не совсем поняла этот вопрос – она смотрит рассеянно.
– Что?
– Я наблюдал за тобой некоторое время. Ты постоянно оглядывалась по сторонам.
– У меня действительно было такое чувство, что за мной наблюдают. Но я не имею в виду тебя.
– Вот как? У тебя какие-то проблемы?
– Да, мои дела не очень хороши, это правда, А ты все еще работаешь редактором?
– Время от времени. Как-то держусь на плаву. А ты?
– Так. Выживаю.
– О-о…
– Ничего, все в порядке. Ты покажешь мне свою квартиру?
– Мою квартиру? – поднимает брови Лукиан.
– Ты хочешь поговорить со мной или нет?
– Конечно, хочу. Без вопросов.
– Напиши мне свой адрес, – Софи протягивает ему картонный кружок, который кладется под стакан пива, – и я приду. Сегодня вечером.
Лукиан слегка сбит с толку, ведь поговорить можно и здесь. Но Софи шепчет, что не хочет впутывать его ни в какие истории и позже объяснит ему все. Сегодня вечером.
Об этом разговоре Луки сообщил мне по телефону. Я ничего не имел против. Пусть делает что хочет, мне все равно. Про себя я проклинал его самоуправство, но это было лишь поначалу, а потом мне действительно стало безразлично. Нет, конечно, не совсем безразлично, но такой поворот был меньшим из зол. Честно говоря, я думал, что он восстановил контакт с ней гораздо раньше, и обрадовался по меньшей мере тому, что Лукиан посвятил меня в свои планы.
В тот же вечер Софи Крамер переступает порог квартиры Лукиана на Принценштрассе.
– Так здорово, что мы с тобой опять встретились! – улыбается Лукиан и помогает гостье снять видавшее виды пальтишко с каракулевым воротником.
Противница придворной галантности, Софи недовольно отталкивает руку Лукиана, но, впрочем, тут же извиняется за свою резкость:
– Прости. Наверное, я произвела на тебя странное впечатление…
– Ты всегда производила на меня странное впечатление. В лучшем смысле этого слова.
– Спасибо. У тебя есть что выпить?
– Что предпочитаешь?
– Вино.
– Как насчет красного итальянского?
Лукиан откупоривает бутылку высококлассного «Примитиво Пулия» и считает, что у Софи не должно возникнуть никаких лишних мыслей по поводу его цены – ведь на этикетке как-никак написано «примитиво»…
Софи со вздохом падает на диван. Жестом человека, попавшего в очень затруднительное положение, глубоко запускает пальцы в волосы.
– Мне кажется, что я могу доверить тебе кое-какую информацию. Правда, Люк? Ты ведь не работаешь на полицию?
– Конечно, нет.
– А на шпрингеровскую прессу?
– Тоже нет.
С некоторым облегчением Софи подносит бокал ко рту и выпивает вино залпом, не выражая никаких, даже мимолетных эмоций по поводу качества.
– Хольгер лишил меня всех полномочий. Он сейчас живет в моей квартире, поэтому я не люблю находиться дома. Все очень сложно. Каждый месяц Хольгер получает чек откуда-то из ГДР. Я выяснила это случайно, когда копалась в его вещах, но, поверь, безо всякого дурного умысла.
– Кто такой Хольгер?
– Своего рода… председатель марксистско-ленинской фракции. Мой друг погиб в прошлом году, но Союз продолжает пользоваться моей квартирой.
Лукиан делает непонимающее лицо.
– Они обращаются со мной как со скотиной. Понимаешь, Социалистическому союзу немецких студентов грозит раскол, и Хольгер возглавляет фракцию радикалистов, готовых к применению силы. С момента покушения на Дучке пацифистам у нас делать нечего. Хольгер уютно устроился в моей квартире, а со мной никто не считается. Мой дом теперь похож на пансион, квартирой пользуются при первой необходимости.
– Кто пользуется?
– Тебе не нужно этого знать. Подумай хорошо, сам догадаешься.
Лукиан кивает, его взгляд преисполнен сочувствия и озабоченности.
– Знаешь, как мне все осточертело? Я даже хотела вернуться к своей прежней работе, но никто не рискует брать воспитательницей бывшую активистку. Я стопроцентно уверена, что мой телефон прослушивают. Я просто не могу больше находиться в той квартире. Кстати, Олафа повязали, а все потому, что он не удержался и стянул тот идиотский меч короля Артура…
– Меч короля Артура?… А кто такой Олаф?
– Конечно, он все отрицал, пытался свалить всю вину на Генри…
– Генри?…
– Это мой друг, который погиб. Попал под автобус. У него были свои недостатки, однако подобного конца я и врагу не пожелаю. Такая страшная, кровавая смерть… Вообще-то мне не надо пить красное вино… Так, о чем я? В общем, с той самой поры, как погиб Генри, фараоны держат меня под колпаком… Я не знаю, как мне жить дальше. Мне угрожают, что, если я буду возникать, меня повесят.
– Кто угрожает? Полиция?
– Нет, мои товарищи.
– Хорошенькие товарищи.
Софи рассказывает о противоречиях в рядах студенческого Союза, где разворачиваются баталии между сторонниками Кастро и Мао, троцкистами, ленинистами, анархо-синдикалистами и приверженцами Маркузе. О дебатах на тему эмансипации и о своей деятельности в Комитете освобождения женщин. Она говорит о том, как много среди революционеров грязных мачо, настоящих дикарей, сексуально разнузданных алкоголиков. Женщин, пропагандирующих отказ от насилия, эти сегодняшние бурши не воспринимают всерьез и презрительно называют воспитательницами. Некоторые даже стали заниматься всякой нелегальщиной, лишь бы завоевать признание мужчин. Кругом махровые эгоисты, которые прикрываются флагом революции, а на самом деле представляют собой совершенно гнилые натуры. Когда в мае этого года в Париже выступали студенты, казалось, что до смены власти рукой подать, но эти мечты так и не сбылись, и с ними придется подождать до лучших времен. А все потому, что в самый решающий момент не было единства, а одни лишь споры и разногласия, и вот теперь буржуазия берет реванш. Это какой-то кошмар!
Софи считает, что рабочий класс давно уже потерян для социалистического движения, но никто не разделяет ее точку зрения. Подобное мнение слывет пораженческим и считается почти таким же преступлением, как сомнения в победе Гитлера при нацистах. Идиотское вторжение русских в Прагу отрезвило многих, пробудило от сладкого сна наяву. Проблема еще и в том, что она слишком стара для этого поколения, слишком отягощена жизненным опытом. Иногда хочется бросить все и убежать куда глаза глядят, куда-нибудь на край земли. После этого откровения бутылка вина становится пустой.
– Ты действительно хочешь уйти?
– Я и сама не знаю. Сначала я думаю так, а потом мне кажется, что еще не все потеряно, все как-нибудь утрясется. Ведь есть же у меня ангел-хранитель, что наблюдает за мной с небес.
Ангел-хранитель? Что конкретно он имеет в виду?
– Пожалуйста, приведу пример. Полгода назад я совершенно села на мель и уже собиралась искать место продавщицы, все равно где. И тут в мою дверь звонит распространитель лотерейных билетов. Представляешь? Такой лотерейщик с сумкой на животе, они сейчас встречаются очень редко. Он стоит, смотрит на меня и улыбается во весь рот. Не проходите мимо своего счастья, прекрасная леди. Билетики всего по марке! Денег у меня было кот наплакал, я даже не знала, смогу ли купить себе что-то на завтрак. Но он смотрел на меня таким умоляющим взглядом… И я купила билет. Только вообрази себе: я выиграла десять тысяч марок! Счета в банке у меня не было, поэтому на следующий день явился человек из лотерейного общества и принес мне маленький чемоданчик наличных… К счастью, Хольгера не было дома.
Лукиан счел, что дотронуться до плеча Софи не покажется слишком уж большой наглостью.
– Почему ты не уехала с такими деньгами?
– Нет, я кК раз уехала. В Париж! Но проблема в том, что многое из наших тоже захотели в Париж именно в тот момент, и я обязана была им помочь. А что такое десять штук для такой оравы? Тем более в Париже. Но Париж – это какое-то чудо. Слушай, у тебя есть еще красненькое? Оно недурное. Я не собираюсь напиваться. Все в порядке?
– Конечно, конечно. Я все понимаю.
– Да что ты там понимаешь? Ни черта ты не понимаешь. Пардон. Ты неплохой парнишка. Да, да, именно парнишка. Можно, я придавлю часок на твоем диване? Я боюсь идти домой. Тебе хватит пороху сдержаться? Я скажу тебе все как на духу: я хочу твоего вина, но трахаться с тобой не хочу. О'кей? За вино я заплачу тебе позлее. Наверное, я кажусь тебе такой нахалкой…
– Все в порядке. Оставайся у меня. Это вино… такое примитивное…
– Иногда я вижу моего ангела-хранителя во сне.
– Правда? И как же он выглядит?
– Знаешь, я уверена, что у каждого человека в жизни бывает одна, а то и две, и три первоклассные возможности, но… Например, я могла стать благородной дамой… Ты об этом ничего не знаешь. И зачем я только тебе все это вываливаю? У меня такое чувство, что могу рассказать тебе все, все, и ты спокойно выслушаешь меня. И только подумаешь: бог мой, закончит ли когда-нибудь эта тупая корова… У нее, наверное, месячные, и вообще неумелый любовник.
– Я так не думаю.
– А почему? Вполне возможно.
– Меня это не касается.
– Ой, только не надо кривляться! Все тебя прекрасно касается, потому что я валяюсь на твоем диване. Если тебя ничего не касается, то я просто заткнусь, и точка.
– Я имел в виду совсем другое. Я хотел…
– Хольгер собирается сделать банк. А потом, если получится, еще и еще. Представляешь? Я ничего против не имею, но ведь для этого требуется оружие. А если людям в руки попадает оружие, оно когда-нибудь обязательно стреляет…
– Сделать банк… Ты имеешь в виду – ограбить банк?
– А что же еще, по-твоему? Открыть свой? Ха, может, ты одолжишь мне для такого дела стартовый капитал?
Лукиан молчит, тут же обдумывая возможность действительно сделать это. Движения Софи становятся все более неуклюжими.
– Я вспомнила, что ты мне сказал тогда, в Вуппертале. Мир еще ненормальнее, чем мы думаем о нем. Что-то в этом роде. Эта присказка мне понравилась. Я ее запомнила, хотя вроде ничего особенного в ней нет. Ладно. Думаю, что мир устроен предельно просто: большая куча дерьма, а посередке люди. С маленькими лопатками. Начинаешь копать, копать, глядишь – и очистишь местечко. Как раз такое, чтобы самому места хватило. Втиснуться туда, и адью!
На этих словах Софи засыпает сидя, с пустым бокалом в руке.
Лукиан позвонил мне на следующий день и все рассказал. Софи проспалась на его диване. Она пьет, нет сомнений. Мы должны сделать что-нибудь.
– Мы и так сделали более чем достаточно.
– Алекс! А что, если она будет счастлива со мной? Что тогда?
Этот вопрос прозвучал довольно непосредственно, но, чтобы задать его, Лукиану потребовалась вся его смелость. Я слышал, как он прерывисто дышит от волнения. Вот гаденыш. Что я должен был отвечать? Что ответили бы на моем месте вы? Он выжимал из меня один-единственный возможный ответ, давать который я был не вправе, иначе превратился бы в собственных глазах в настоящего подлеца.
– Если счастлива будет она, то и я буду счастлив.
– Так я могу делать все, что считаю нужным?
Длинная пауза.
– Алло! Алекс!..
– Да.
После того как я произнес это «да», я показался себе таким хорошим, почти благородным. Нет, скорее, ощутил себя на вершине благородства. Но чувствовал себя довольно погано. Я понимал, что теперь все начнется скачала. Лукиан был могущественным – конечно, не таким, как я, но тем не менее он хотел и мог воспользоваться своей властью. С другой стороны – с чего начинается власть? Возможно, думал я, Лукиан сумел бы зажить с моей возлюбленной относительно нормальной жизнью конечно, при том условии, что Лукиан ей понравится. Честно признаться, я не верил в последнее и успокаивал себя мыслью о том, что вскоре вопрос разрешится сам по себе.
Но я явно упустил из виду, что в той безысходности, в какой оказалась Софи, любой мужчина добрый, приличный, понимающий и готовый помочь, являлся подарком судьбы, которым не бросаются. Так началось короткое счастье Софи с Лукианом. У нее была алкогольная зависимость, но ради него она старалась держаться, не пить слишком много. Лукиан раздобыл в издательствах пару-тройку рукописей, получивших бесповоротный отказ, и старательно испещрял их поля всяческими крючочками, чтобы поддержать иллюзию о том, что он трудится на ниве редактирования. Он даже отпечатал в типографии несколько книжек под грифом вымышленных маленьких издательств, и выходные данные этих изданий украшали слова: «Редактор Лукиан Кеферлоэр». Ему даже не требовалось прикрываться выдуманным именем – о, как я ему завидовал!
В знак благодарности за заботу Софи даже начала заниматься домашним хозяйством, правда, без особого энтузиазма, переступая через себя. Когда в один прекрасный день на пороге квартиры Лукиана появилась приходящая домработница, он сумел очень ловко, даже изящно вывернуться из щекотливой ситуации. Если вы думаете, что я распорядился установить наблюдение за этой парой, вы ошибаетесь. Нет, я предпочел держаться в стороне. Парочка спала в одной постели, но по серьезному сексом они не занимались – только ласкались. По крайней мере, так говорил мне Лукиан. Да, я настоял на том, чтобы он время от времени докладывал мне, как дела. Я должен был знать, что у Софи все хорошо. И поклялся себе полностью оставить их в покое, если они станут настоящей, крепкой парой.
Фон Брюккен то и дело сбивался на шепот и старался не смотреть мне в глаза. Ему явно тяжело давались воспоминания о том периоде. Извинившись, он соскользнул с кресла на пол и сидел так. Мне не оставалось ничего другого, как тоже соскользнуть на пол со своей скамеечки, и мы продолжили разговор в таком положении. Ничего против я не имел, ведь до сих пор фон Брюккен не проявлял особых чудачеств. Возможно, сменить позу он захотел по той простой причине, что так ему легче было переносить те боли, которыми он постоянно страдал.
Вы наверняка подметили: Лукиана нельзя назвать красавцем, а в молодости он выглядел еще хуже. Чувство юмора у него оказалось тоже не безграничное. Однако Лукиан производил впечатление честного и постоянного человека, и Софи сумела оценить эти качества. Кроме того, он прекрасно готовил, был довольно галантным и, что очень важно, умел слушать. Достаточно образованный, он читал Софи вслух Достоевского и недурно играл на фортепиано. Лукиан с большим удовольствием вошел в свою новую роль, и то, что Софи отвечала ему симпатией, наверняка заставляло его чувствовать себя победителем в негласном поединке со мной.
«Порою человеку кажется, что все свое прошлое можно оставить в шкафу прихожей. Сбросить с себя историю, словно пальто, и начать жизнь заново. Перед тобой открывается дверь, и если ты переступишь ее порог, то все пойдет совсем по-другому».
Эти слова принадлежали Софи – Лукиан зачитал мне их по телефону. Я был растроган до слез. Софи уже настолько доверяла своему новому другу, что дала ему почитать свои стихи. Правда, ничего особенного они не представляли, однако Лукиан был полон решимости основать через Подставное лицо собственное издательство, чтобы выпустить ее вирши – чем они хуже той чепухи, которую печатают другие авторы?
Несмотря на все муки, которые я испытывал, меня все же немного радовало то обстоятельство, что Лукиан все последовательнее превращал реальность в костюмированный спектакль. Да-да, я даже гордился им и чувствовал облегчение, все более убеждаясь, что он мало чем отличается от меня. Его действия удивительным образом повторяли мои. Но ведь Лукиан не делал ничего плохого? Поначалу я боялся, что его любовь к Софи не так уж серьезна и что в действительности он просто хочет перещеголять меня и даже унизить – как же, тень господина наконец-то зажила своей собственной жизнью, и не просто так, а заняв мое место. Но однажды Лукиан произнес три роковых слова.
Лукиан. Я люблю тебя.
Софи. Вот как?
Лукиан. Я полюбил тебя очень давно, но в то время ты была с Рольфом.
Софи. У тебя феноменальная память на имена. Рольф! Существовал ли он в реальности? Кажется, что с тех пор прошли миллионы световых лет. Лукиан. Я не знал его. Но тем не менее ненавидел.
Софи. Ах, не такой уж плохой вариант, если смотреть сегодняшними глазами. Моя мать была такой практичной. В том случае если какую-то вещь нельзя было назвать совсем плохой, то мать держалась за нее до последнего. И постоянно твердила мне: когда-нибудь, дочка, ты поймешь… Не помню, как именно она выражалась, но я так и не сумела этого понять… Однако в любом случае… Если, как ты утверждаешь, ты любил меня уже тогда, то почему же не сказал мне об этом? Нельзя любить человека молча.
Лукиан. Это слишком общее утверждение. Бывает, что…
Софи. Поцелуй меня. У тебя такая аура, от тебя исходит какое-то свечение. Когда ты рядом, у меня появляется то же чувство, что и во сне, когда я вижу своего ангела-хранителя…
Позже Лукиан сказал, что не спал с ней. Что он специально старался, чтобы у него не вставало, потому что боялся меня. Этими словами он явно пудрил мне мозги, может, для того, чтобы успокоить и одновременно упрекнуть меня. Все так непросто. В то время образовывались первые коммуны свободной любви, о которых с показным возмущением повествовала газета «Бильд». Но по большому счету она только выигрывала от этого, привлекая внимание читателей все новыми порнографическими фантазиями. При мысли о том, что Софи может перебраться в такую коммуну, мне становилось дурно. Но на каком основании я мог отказывать своему другу Лукиану в радостях секса, раз Софи уже вытворяла черт знает что с таким животным, как Генри?
Возможно, Софи была уже близка к тому, чтобы ответить Лукиану взаимностью. Наверное, теперь все зависело только от индивидуальных химических процессов в организме. Но вдруг идиллия оборвалась. Если вы сейчас начнете расспрашивать Лукиана о Софи, он вряд ли захочет распространяться на эту тему, и его можно понять. Разрыв с Софи стал одной из самых страшных потерь в его жизни наряду с гибелью семьи и со смертью его отца, который в старости заболел слабоумием и окончил жизненный путь весьма плачевно. Кстати, мне уже немного получше. Может, снова усядемся, как подобает цивилизованным людям?
Охая и кряхтя, Александр фон Брюккен снова вскарабкался в кресло, а за ним и я подсунул скамеечку себе под мягкое место.
– Вы еще ни разу не сказали, что вам неудобно на этой скамеечке!
– Все в порядке, я не испытываю никаких неудобств.
– Я могу распорядиться, чтобы вам принесли удобный стул. Вы только скажите. Но я выбрал скамеечку из своих соображений. Пока вы сидите на ней, я чувствую в себе уверенность, что доскажу мою историю до конца.
– Вот как.
– Но теперь я уверен в вас еще больше. Это очень важно для меня, ведь времени на то, чтобы начинать все сначала, у меня просто нет. Может, все-таки хотите стул?
– Нет, скамеечка довольно удобна, иначе я давно бы пожаловался.
Фон Брюккен добродушно улыбнулся. В его глазах читалось извинение.
Я кивнул:
– Пожалуйста, продолжайте.
Однажды декабрьским утром Лукиан позвонил мне из телефонной будки. Он был сильно возбужден – как человек, в жизни которого наметился серьезный поворот:
– Мне так неприятно говорить об этом. Мы больше не будем говорить о ней. Я люблю эту женщину. Если хочешь, можешь уволить меня ко всем чертям. Откажись от нее. Отдай ее мне!
– Хорошо, но при условии, что ты будешь сообщать мне, как у нее идут дела. Все ли у нее в порядке. Ты должен будешь хорошенько присматривать за ней. – А что еще я мог ответить своему единственному другу?
Пока Лукиан разговаривал – вернее, торговался со мной, – Софи зашла в ванную комнату. Открыла аптечку и стала рассматривать, какие в ней лежат медикаменты. Сплошные успокаивающие и стимулирующие средства. Это не очень-то вязалось с тем впечатлением, какое сложилось у нее о Люке. Бог знает, какие мотивы двигали ею, но после этого в порыве жгучего любопытства, а может, паранойи Софи перевернула вверх дном всю спальню. И в конце концов обнаружила фотографию.
Снимок был действительно хорошо спрятан, и Лукиана нельзя упрекнуть в небрежности. Когда он возвращался в квартиру, то едва не столкнулся с Софи, что не оглядываясь бежала прочь с маленьким чемоданчиком в руках. Фото, которое бережно хранилось в шкафу спальни, в недрах аккуратно сложенных стопок постельного белья, теперь немым укором валялось на кровати. Помните? Тот самый снимок, который Лукиан спас тогда от огненной расправы и припрятал для себя. На нем была изображена Софи, спящая в вуппертальской квартире. Что только могла подумать бедняжка, увидев этот снимок?…
Фон Брюккен помассировал себе область живота и негромко застонал. Затем позвонил и приказал принести чаю. Судя по запаху, это был чай с фенхелем. В чашку он добавил несколько капель коньяку.
– Хотите тоже?
– Нет, спасибо.
– Лишь несколько дней спустя, после безрезультатных поисков по всему городу, Луки посчитал необходимым поставить меня в известность о произошедшем.
– Я потерял ее, – сказал он.
– Что ты имеешь в виду?
– Я совершил глупость, Алекс. Страшную глупость.
– И чего же ты ждешь от меня?
– Помоги мне!
– Нет…
– И вы не стали ему помогать?
– А с какой стати? Сначала он занимает мое место, а потом приползает на брюхе и не знает, что делать дальше? То, что случилось, привело меня в настоящую ярость. Бедная моя возлюбленная! Разве ему не хватало живой Софи? Зачем ему понадобилось хранить ее фото? Представляю, она, наверное, просто обезумела от страха. Самое безобидное объяснение происхождения этой фотографии, какое она только могла придумать, все равно было для нее достаточно ужасным, чтобы потерять всякое доверие к действительности.
Бегство из-под колпака
Три дня Софи проводит у Биргит, что в конце концов выливается в страшный скандал, затем возвращается в свою квартиру на Мерингдамм. Она просит у Хольгера прощения, разводит безжалостную самокритику, и он милостиво прощает ее, но при условии, что теперь она должна быть готова к активной борьбе. Несколько дней спустя Софи покидает Берлин, уходит в подполье и становится членом революционной ячейки.
В феврале 1969 года она участвует в первом ограблении банка. Революция остро нуждается в деньгах. Нападение на филиал сберкассы в районе Крефельд-Вест проходит успешно, как по маслу. Добыча составляет около тридцати тысяч марок, и ни один из преступников не задержан, их имена остаются неизвестными. Пройдет год, прежде чем Софи войдет в список лиц, разыскиваемых полицией. При выяснении ее личных данных в поле зрения сыщиков попадает и Лукиан Кеферлоэр, который ведет двойную жизнь в качестве редактора и бывшего члена правления заводов фон Брюккена. Ему нельзя предъявить никаких конкретных обвинений, тем не менее теперь он считается подозрительным, и за ним устанавливают постоянное наблюдение. Лукиан, чтобы заглушить боль, предпочитает снова посвятить себя руководству фирмой и становится – теперь уже официально – личным секретарем Александра фон Брюккена и одновременно генеральным директором без строго определенной сферы ответственности. В марте 1972 года он женится на Сильвии Таннер.
– Лукиан так и не простил себе той роковой ошибки. Более того, считал ее не просто ошибкой, а вмешательством судьбы. Естественно, он любил Софи так же, как и раньше, но теперь уже ничего не мог сделать для нее. Единственным, кто обладал хотя бы гипотетической возможностью помочь Софи, был я. Для этого требовались не только громадные материальные затраты, но и чисто технические. До этого момента Софи жила, извините за выражение, под колпаком; и наблюдать за ней было, конечно, некрасиво, но довольно просто и безопасно. Всего-то требовалось нанять пару-тройку наблюдателей, техников, дать взятку какой-нибудь мелкой сошке от чиновников – словом, ничего страшного, недорого и терпимо. А теперь все изменилось.
Чтобы ее разыскать, следовало вступить в конкуренцию с полицией, нанять профессиональных агентов, которые с большим риском для жизни, возможно, установили бы контакт с Софи. Однако посылать людей в криминальные круги – это совершенно особая задача. Конечно, добровольцев я нашел бы без особого труда, ведь ради денег – ради больших денег – люди готовы на все. Но для меня самого это была бы слишком рискованная игра. Если бы я вступил в нее, то сразу оказался бы очень уязвимым, меня могли шантажировать, задавать слишком много вопросов; мне пришлось бы посвящать в свои тайны множество людей, из-за этого в фирме могла образоваться противоборствующая группировка, обо всем рано или поздно пронюхала бы полиция – нет, нет, это было абсолютно невозможно! Единственное, что мы могли сделать, так это связаться с Биргит Крамер, которая теперь носила фамилию Фельзенштейн, ведь она вышла замуж за обеспеченного человека из благородной семьи, жила теперь в Шарлоттенбурге и целиком посвятила себя радостям буржуазного образа жизни.
Человека, которого я послал к Биргит, она приняла за полицейскую ищейку, хотя тот представился частным детективом. Даже если бы Софи дала о себе знать, заявила Биргит, сообщать об этом она никому не обязана. Впрочем, все указывало на то, что сводные сестры окончательно разорвали отношения. Софи оставалась неуловимой.
Я по-новому открыл для себя музыку Вагнера, хотя раньше не любил ее. Мы были уже не греческие боги, а максимум титаны, причем кастрированные. То полицейское государство, против которого восставали демонстранты, являлось ничем по сравнению с полицейским режимом, что установился позже. Теперь он окреп и получил гораздо большие возможности контроля над гражданами. Мир словно угодил в огромную браконьерскую сеть. Техника слежки становилась все изощреннее, дабы угнаться за революционерами, которые предпринимали все более радикальные шаги и теперь не просто швырялись камнями, а превращались в настоящих террористов.
Лукиан женился на Сильвии в надежде осчастливить хотя бы одного человека. Может, это звучит примитивно, но Сильвия действительно была счастлива с ним. Назвать счастливым самого Лукиана было нельзя, но он тщательно скрывал это. Он относился к той породе людей, кто, потерпев фиаско с одной женщиной, быстро переключаются на другую. Такому прагматизму, воспитанному в нем с детства, можно лишь позавидовать.
Грандиозное левое движение рассеялось и растворилось в подполье, многие его участники заняли удобную, ни к чему не обязывающую позицию сочувствующих, а вожаков-террористов переловила полиция. Летом 1972 года в Мюнхене прошли Олимпийские игры, а двумя годами позже в столице Баварии состоялся финал Чемпионата мира по футболу. Мюнхен олицетворял собой реакцию, особенно нетерпимую к революционному движению.
Однажды вы написали в каком-то эссе, что, хотя вам в то время было всего восемь лет, помните, как у входа в магазин «Херти» в Швабинге мальчишки продавали экстренные выпуски газет. В них шла речь об аресте террористки Гудрун Энсслин.
– Да, помню. Даже моя мать, которую абсолютно не интересовала политика, не удержалась и купила себе газетку. На улицах тогда царило праздничное настроение.
– Значит, помните? Именно эти ваши строки и побудили меня обратиться именно к вам. Вы знали, что это был последний экстренный выпуск газет в нашей стране?
– Нет, честно говоря, не знал… На самом деле?
– Сегодня трудно себе представить, какой панический ужас у граждан вызывала тогда кучка вооруженных индивидуалистов, в которую входила такая хрупкая и миловидная женщина, как Энсслин. Софи не имела к «Красной армии» никакого отношения. Скорее всего она принадлежала к «Движению Второго июня», но точных данных у меня нет. Боязливые бюргеры не понимали различия – им казалось, что это одного поля ягоды. О, я так боялся за мою любимую и иногда мечтал о том, чтобы ее схватили, ведь тогда я смог бы помочь ей. Но Софи как-то удавалось уходить от любого преследования, и я гордился ею. Возможно, она уехала за рубеж, в какую-нибудь очень далекую страну. В громких террористических актах ее, похоже, не задействовали – по крайней мере, в той шумихе, которая следовала за ними, ее имя не прозвучало ни разу. Софи инкриминировали только ограбления банков, не более того. Я прекрасно представлял себе, что при ее характере она могла очень быстро стать белой вороной в среде своих подельников. А может, ее уже не было в живых? Убийство предполагаемого предателя Шмюкера наводило на определенные размышления и позволяло предположить, что для этих людей нет ничего невозможного.
Когда пошли слухи, что террористы открыли тренировочную базу в Йемене, я попытался установить контакт с их правительственными органами – через подставных лиц, разумеется. При этом речь шла об экспорте вооружения, хотя никакого оружия на моих заводах не производилось. В свое время именно я настоял на этом, пойдя против воли правления. Однако мы производили много других полезных штучек, из-за которых перед нами открывались практически любые двери.
Кстати, я решил воплотить в жизнь задумку отца. Только не спрашивайте меня, почему и зачем. Мы действительно изготовили по тем заветным чертежам яйцевидные бункеры, сто штук по триста шестьдесят четыре тысячи марок каждый, и за два года все они разошлись. Особой прибыли это не принесло – с моей стороны это был скорее сентиментальный жест, своего рода причуда.
– Однако я очень хотел бы узнать, зачем вы это сделали…
– Я так и думал, что вы будете настаивать. Как вам сказать… Может, это звучит как бред сумасшедшего, однако если мой отец смотрел на меня с небес, то он мог взять назад свое проклятие, которого, вероятно, никогда и не произносил в мой адрес, но тем не менее оно висело надо мной всю жизнь. Достаточно бредовое объяснение? Кроме того, мне ведь требовалось чем-то себя занять.
– А вы меня не дурачите?
– Что вы! Это было бы довольно глупо с моей стороны. Нужно быть добрым с людьми, которые переживут тебя.
– Макиавелли?…
– Нет, собственное творчество. Кстати, Хольгера довольно скоро арестовали, он получил три года, а затем, как и многие его соратники, публично отказался от всех своих былых убеждений, побрился и выучился на терапевта. Тем не менее мои люди вышли на связь с ним. Он как раз собирался взяться за старое, очень нуждался в деньгах и жил в окружении ящиков с бумагами, протоколами, счетами, старыми листовками, аккуратно расфасованными по пластиковым пакетам. Все это должна была конфисковать полиция, но, покидая квартиру на Мерингдамм, революционеры позаботились о том, чтобы спасти свое бумажное богатство.
Среди этих залежей нашелся и дневник Софи – наконец мы с вами дошли и до него. Она вела дневник с мая 1965 по январь 1968 года. Я долго удерживался, чтобы не прочесть его. Слава богу, интимного там оказалось не так уж и много. Софи вела дневник очень нерегулярно и заполняла страницы практически бесстрастной рукой. Это скорее памятные заметки, чем исповедальный рассказ, и многие записи предельно немногословны или даже банальны. Я и сейчас немного сомневаюсь в том, правильно ли делаю, передавая его в ваши руки, но после долгих и мучительных раздумий я все-таки решился на этот шаг. Однако очень вас прошу: не берите из него никаких деталей, которые могут всколыхнуть так называемый исторический интерес к личности Софи.
– Спасибо.
Александр протянул мне старую общую тетрадь, примерно на семьдесят страниц испещренную лиловыми чернильными записями. Страницы отражали события двух с половиной лет жизни Софи. Целиком в тексте я привел лишь одну-единственную запись – ту, от третьего июня 1967 года. Все остальное оказалось либо слишком личным, либо слишком избитым, поэтому напрямую использовать данную информацию я не стал. Но самое важное в видоизмененной форме все же рассыпано по тексту романа.
Черничный сок с медом
Проходили годы – 1971, 1972, 1973, 1974, 1975, если называть каждый из них по отдельности. Честно говоря, следовало бы перечислить по отдельности каждый месяц, день, час; каждую минуту и секунду, чтобы обрисовать всю бессмысленность этого времени. Когда «Битлз» распались, я несколько раз делал им фантастическое предложение – оплатить всей четверке кругосветное турне, чтобы группа снова воссоединилась. Но все безуспешно. Джордж Харрисон прислал мне свой соло-альбом с дарственной надписью.
В то время я безвылазно сидел в четырех стенах, никуда не выезжал, и обо мне пошли слухи как о сумасбродном отшельнике и даже сером кардинале, что отгородился от всего мира. Слухи обрастали все новыми легендами. Мое состояние постоянно росло и удваивалось каждые два года, причем без особых усилий с моей стороны. Меня, мягко говоря, не любили. Мое имя стало синонимом диктатора эпохи позднего капитализма. При этом я вовсе не жадничал, не чах над богатством, как Дагоберт Дак, но все мои филантропические поступки воспринимались скептически. Может, люди в чем-то и правы, ведь я жертвовал без особого воодушевления, швырял деньгами с таким видом, будто поступаю так лишь для облегчения совести, и редко делал пожертвования достоянием гласности. Мне было все равно.
Я убивал время за чтением толстых романов, а также слушал симфонии Малера. Единственным человеком в моем ближайшем окружении, чье присутствие я мог терпеть долго, был Лукиан. Я считал его своего рода сокамерником. Сильвия Кеферлоэр, урожденная Таннер, умерла от рака поджелудочной железы. Мы перевезли ее в США, к лучшим врачам, но все бесполезно. На смертном одре она бредила, говорила всякую бессвязную чепуху, проклинала мир, видела ангелов, что наполовину были пурпуровыми улитками, и просила черничного сока с медом. Мы с Лукианом по очереди держали ее за руку, и в палате происходили мучительные сцены: Сильвия упрекала нас, что мы только притворяемся, что на самом деле нам нисколько не жаль ее, нам лишь бы бросить ее тут одну… «Ах, как я люблю вас, как я вас люблю, ребятки!» До последнего вздоха Сильвия говорила о том, что она нас так сильно любит.
Я принял ее беду очень близко к сердцу. Но тем не менее, когда Сильвия умирала, я мысленно предлагал сделку Богу – или же богам, я был довольно гибок во взглядах, – возьмите Сильвию, но за это сохраните жизнь Софи! По рукам! Решено.
Луки встретил смерть жены предельно сдержанно, хотя очень привык к ней. Его горе было неподдельным, да и мое тоже, хотя в моем случае скорбь относилась к самой Сильвии лишь отчасти – я скорбел не только о ней, но и о том, что нам не суждено было стать счастливыми вместе. Такая трагическая невозможность!
Я решил заняться самовнушением. Счастье во многом состоит из самообмана – доктор Фрёлих совершенно в этом прав. Нельзя сказать однозначно, что обман – это плохо: он имеет выигрышную и проигрышную стороны, и, если обманывать себя умело, тогда можно постепенно выдавить из себя неудачника и шумно праздновать победу над самим собой. Итак, я начал внушать себе, что меня страшно интересует живопись, и в самом деле вскоре заинтересовался ею. А что, неплохое занятие – ежедневно листать каталоги мировых аукционов, делать заказы по телефону, охотиться за тем или иным полотном, пополнять коллекцию и при этом еще оставаться в выигрыше, потому что цены на картины старых мастеров росли со страшной скоростью. Что ж, удовольствие от покупки сохранялось недели две, затем я гнался за следующим удовольствием, потом за следующим и так далее. Я не жил, а прозябал, хотя и в великой роскоши. Просто убивал время. А затем случилось нечто непостижимое. Это было словно… не могу подобрать подходящего сравнения, думаю, у вас это выйдет лучше.
Зазвонил телефон, я взял трубку. Любезная барышня из центрального отделения нашей фирмы в Мюнхене извинилась за беспокойство и сообщила, что на проводе ожидает дама, которая не-пре-мен-но желает поговорить со мной. Зовут эту даму Софи Курц. Она до того настойчиво просила соединить ее с вами, что просто не было никакой возможности отделаться от нее. Так переключать ее или нет?
Высокие тона
Январь 1976 года. Съемная двухкомнатная квартира где-то на краю Герне. Софи в одиночку пьет белое баденское вино – прямо из бутылки, корчась в углу на голом матрасе. Шторы плотно задернуты. Кроме нее, в комнате находятся еще двое мужчин и одна женщина и смотрят по крошечному черно-белому телевизору обзор криминальных событий за неделю. Каждые две-три минуты женщина бросает на Софи уничтожающие взгляды, но той на все наплевать. Ведь шнапс она больше не пьет, раз группа выдвинула ей такой ультиматум. А это всего лишь белое вино, к тому же ее первая бутылка на сегодня. И выпивает она не больше полутора бутылок в день – вполне терпимая и разумная доза. Обзор криминальных событий подходит к концу, но об ограблении банка в Реклингхаузене так и не говорится ни слова. Возможно, ущерб оказался не слишком значительным, даже девяти тысяч марок не набралось. Передачи «Криминал по пятницам» – излюбленного зрелища доносчиков всей страны – преступники боятся как черт ладана: после каждого ее выпуска в полицию поступают тысячи звонков, среди разнообразных сообщений бдительных граждан встречаются и вполне конкретные.
Шатаясь, Софи бредет в ванную и разглядывает в зеркале свое лицо. Скоро ей сорок пять – на пятнадцать лет больше, чем самой старшей женщине в их группе. Банки теперь уже не держат в кассах столько наличности, как раньше, и добывать деньги на хозяйство приходится все чаще и чаще, а ведь львиную долю добычи забирают активные бойцы-террористы. Группа Софи занимается исключительно финансовым обеспечением товарищей, но, кроме Софи, ни один из ее членов не состоит в официальном полицейском розыске. Подельники сочли алкогольную зависимость Софи реальной угрозой их безопасности. Пришлось пообещать, что она больше не прикоснется к шнапсу, иначе ей объявят бойкот и расправятся с нею по-своему.
– Я устала. Я больше не могу грабить банки, – говорит она своему отражению.
– Ты делаешь это очень неплохо. Когда трезвая. В зеркале отражается лицо мужчины по имени Якоб, ему двадцать восемь лет. Будь он немного поплотнее и пошире, то внешне напоминал бы кинорежиссера Фассбиндера.
У Якоба есть связи, с помощью которых он дважды в год обеспечивает всю группу новыми паспортами, подделанными до того искусно, что еще ни один уличный патруль не заподозрил подвоха.
– Нам нужно придумать что-то свеженькое, – считает Софи. – Все одно и то же, такой примитив… С каждым разом риск становится больше, а доходы – меньше. Долго мы так не протянем.
– Я тоже так думаю, – улыбается Якоб и протягивает какую-то папку. – Предложение сверху. Взгляни-ка на эти материалы. Это касается лично тебя.
– Меня?
Софи пугает все, что касается лично ее. Ничего хорошего она не ожидает и никому не верит. Поколебавшись, она берет папку и листает ее содержимое.
Якоб внимательно наблюдает за ее реакцией:
– Ведь ты была знакома с ним? Верно?
Софи нервничает, в горле у нее застревает комок, она часто моргает.
– С тех пор прошло несколько десятков лет, слышишь? Да он давно забыл меня!
– Ты только прикинь, какую кучу бабок мы огребем! И почти ничем не рискуя. Если только он клюнет на удочку… Обязательно надо попробовать! Такая жирная птица… А потом можешь спокойно отправляться на пенсию.
– Да его наверняка охраняет сотня телохранителей! Нас всех заметут подчистую: ведь он живет в сердце Баварии!
– Подумаешь, Бавария! Ты встретишься с ним с глазу на глаз. А если он не захочет говорить с тобой, что ж, тогда придется придумать что-нибудь другое.
Некоторое время Софи еще возражает, но Якоб не собирается отступать от затеи и посвящает в нее всех присутствующих.
– Я судорожно вцепился в телефонный аппарат. Вы не представляете, что творилось в моей душе, но вы все же постарайтесь это представить и описать все как есть, искренне и достоверно. Найдите самый верный тон, самый пронзительный, самый высокий!
– Да?
– Александр?
– Да.
– Это Софи. Еще не забыл меня? Мы с тобой встречались когда-то… очень давно. Наверное, уже четверть века тому назад…
Я не верил своим ушам. С меня ручьями лился пот. Любимая – моя любимая – говорила со мной, а ведь я уже почти похоронил ее. Колени мои дрожали и подгибались. Сам не знаю, как я выговорил:
– Я помню тебя.
– Твой телефон прослушивается?
– Нет, – сказал я, но мысль об этом ни разу не приходила мне в голову.
Прослушивался ли мой телефон? Совсем исключить это было нельзя.
– Слушай внимательно. Ты слышишь?
– Конечно, слышу. А где ты находишься?
– Этого сказать я тебе не могу.
– Кажется, что ты так близко… Словно звонишь из соседнего дома.
– Да слушай же ты! Это очень важно. Слушаешь?
– Да.
– Один наш человек откопал акт, который касается тебя. И там написано, что мы с тобой были знакомы.
– Хм… Какой еще акт? Из федеральной полиции?
– Не болтай ерунды. Слушай, это не шутка. Мы хотим похитить тебя. За два миллиона выкупа.
– Ясно.
– Мне велено позвонить тебе и заманить в условленное место. Там тебя и сцапают. Я не могла сопротивляться желанию большинства.
– Понимаю. Полностью тебя понимаю.
Разговор переполнял меня светлыми эмоциями, и я держался изо всех сил, чтобы не заплакать.
– Поэтому я и звоню тебе.
– Куда мне прийти?
– Чего?
– Куда я должен прийти?
– Да никуда. Идиот! Я этого не хочу.
– Почему?
– Слушай, не задавай глупых вопросов…
– Но ведь это великолепная идея! Я так хочу снова увидеть тебя…
– Совсем не смешно! Не будь такой тупоголовой дубиной! Я говорю с тобой серьезно.
От возбуждения я ползал на коленях по комнате и дрожал от радости. Она говорила со мной серьезно!
– Но, Софи, ведь я не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня!
– Чего?
– Если я не приду в назначенное место, твои люди заподозрят тебя в предательстве.
– У тебя что, крыша поехала? Пойми же ты наконец: меня разыскивает полиция, плакатами с моей физиономией обклеены все столбы! Нормальный человек ни за что не согласится идти со мной на контакт! Я сразу сказала им, что ты никуда не пойдешь. Но тем не менее меня заставили позвонить. Ну хорошо, я свое дело сделала. Сиди в ближайшие дни в своем бункере, и тогда с тобой ничего не случится.
– Но… со мной и так ничего не случится. Я вполне могу заплатить.
– Ты что, больной?!
– Я всего лишь не против сотрудничать с вами! Два миллиона – да ради бога! Какие это деньги? Но я хочу увидеть тебя. Приезжай ко мне! Я дам вдвое больше, чем ты просишь. Можешь взять с собой своих друзей!
Мы с ней явно говорили на разных языках. На другом конце провода вдруг стало тихо, очень тихо, и молчание длилось так долго, что я уже был готов к самому худшему. Но потом я услышал ее дыхание – она дышала сбивчиво и неровно. Похоже, ситуация начинала действовать Софи на нервы.
– Значит, я звоню тебе, чтобы предупредить об опасности, а ты смеешься надо мной?
– Прости, я пригласил тебя в гости, не подумав. Конечно же, ничего из этого не выйдет, ведь ты не можешь верить мне до конца. Я приеду к тебе сам. Деньги я могу сразу же принести с собой. Скажи своим, что мы встретимся с тобой с глазу на глаз. Так где мы встречаемся?
– Выкинь это из головы, недоумок! – Она совсем рассвирепела, и я понимал почему.
– Ну пожалуйста, скажи! Где мы увидимся с тобой? Говори же!
– В кабачке недалеко от твоего замка. «У белого оленя». Разве не все равно?
– Я знаю этот кабачок. Когда?
– Завтра в десять вечера. Ты что? Тебе не кажется, что ты спятил?
– Я буду ждать тебя там. Деньги я принесу с собой. Если хочешь, мелкими купюрами. Правда, времени на то, чтобы их раздобыть, совсем мало, но ничего, успею. Ты слышишь меня?
Она положила трубку. Может, кто-то помешал ей? Я немедленно дал указание приготовить мне к завтрашнему вечеру дипломат с деньгами. Собственно, даже из-за одного веса это было не так уж мало. Возможно, мне потребовалось бы два или даже три дипломата.
Фон Брюккен пытался воспроизвести для меня ту эйфорию, которая охватила его в тот день, но его попытки не увенчались успехом. Вместо этого передо мной развернулась клоунада – удивительно многогранная, где комическое уступало трагическому, а фарс выливался в самобичевание, в горький смех над самим собой.
Софи выходит из телефонной будки. В машине ее ждет Якоб. Бензин почти на нуле, мужчина заглушил мотор и, зябко обхватив себя руками, дрожит от холода.
– Ну, как? Что он сказал?
– Сказал, что свой выкуп сразу принесет с собой.
Эту фразу Софи произносит сдержанно-саркастическим тоном.
– Черт…
– Он сразу же нас раскусил.
– Ну, что поделаешь. Все-таки попытка – это уже полдела.
– Пустая трата времени.
– На следующий вечер, уже в девять, я сидел в кабачке «У белого оленя» и терпеливо ждал. Чтобы хоть немного успокоиться, я заказал себе рюмку коньяку, а потом еще одну. «У белого оленя» – самый простой трактир, без претензий, где собирались мужланы из ближайших окрестностей, чтобы сыграть партию в дурака по пять пфеннигов. Я ждал в страшном напряжении. Сейчас меня похитят, будут угрожать смертью. И если мне суждено умереть, то при этом я, по крайней мере, буду смотреть в глаза Софи.
Не вздыхайте так тяжко! Нет, нет, все в порядке… В какой-то момент меня по плечу похлопал официант, забрал мой стакан и демонстративно указал на часы. Полночь. Отбой. Вот так. Можете изобразить меня идиотом и не жалеть сатирических красок. Как бы там ни было, я внушил себе, что Софи отказалась от денег из-за меня. Она проявила обо мне заботу.
– Даже если я перескажу эту историю, мне не поверит ни одна живая душа.
– Почему? Позвольте спросить почему? Редкий романист откажется от возможности изобразить драматическое похищение, угрозу жизни, еще более драматическое освобождение и совсем уж драматическое бегство в холодной ночи. Вот это действительно неправдоподобно! Разве вы все еще не поняли? Мое разочарование было недолгим, а потом я даже почувствовал себя счастливым. Софи предостерегла меня! Она далее предала своих товарищей, чтобы меня предупредить! Значит, она не была ко мне полностью равнодушна. Вы можете себе представить, что это значило для меня?
От этих воспоминаний фон Брюккену стало плохо. Всхлипнув, он завалился мешком в свое кресле. Наша работа на сегодня была окончена. Как только я вышел, Александр сразу же вызвал врача.
В эту ночь в парке впервые царила тишина – ни строительного шума, ни блуждающих лучей от фар.
Может, мавзолей уже готов? Лукиан считал, что слово «мавзолей» совершенно не подходит для довольно скромного погребального сооружения с надстройкой всего в два с половиной метра высотой. Геометрически она напоминает перепелиное яйцо, слегка заглубленное в землю по вертикали. Лукиан криво усмехнулся, потому что в его словах невольно промелькнула черная ирония.
– Что касается вас, – сказал Лукиан, – то я обдумал все еще раз и понял, что роман вы все-таки напишете. Это сразу по вам видно, а если точнее по вашей изношенной одежде. И если судьба так жестока ко мне, что делает из меня персонажа романа, то мне все же не безразлично, как я буду изображен.
Мы устроились за барной стойкой у бассейна и налили себе виски. Вскоре Лукиан смягчился и стал говорить почти доверительно, но так и не отказался от того дидактического, слегка озлобленного тона, который всегда отличал его речь.
Лукиан сказал, что «Движение Второго июня» как таковое не поддерживало контактов с ГДР, за исключением отдельных личностей. И только в конце семидесятых, после того как последние его члены присоединились к «Фракции Красной армии», эта группировка стала официально встречаться со службой госбезопасности ГДР, хотя и в обстановке строжайшей секретности. Существовали протоколы этих встреч. Лукиан располагал лишь ранние ми, неофициальными актами, которые проливали свет на деятельность Софи в подполье, и мог предоставить бумаги мне. Вероятно, это поможет заполнить пробелы в ее биографии.
Эти материалы, по большей части рукописные; он с огромным трудом раздобыл в те горячие дни, когда была ликвидирована Берлинская стена, и едва успел спасти бумаги от недобрых рук. Однако Лукиан подчеркнул, что в них не всегда содержится чистая правда. Чины, что составляли акты, отнеслись к своему занятию не только пристрастно, но и порой просто непорядочно. Поэтому пользоваться материалом следует с оглядкой, а чтобы хоть что-нибудь понять, необходимо уметь читать между строк и верно интерпретировать информацию. Однако фактические и географические сведения могут представлять для меня интерес.
Я поблагодарил его, но столь резкая перемена в Лукиане все еще казалась мне странной. Я спросил, знает ли об этом материале Александр?
– Разумеется, только он не придает ему особого значения. Александр считает, что Софи представлена здесь однобоко, лишь сквозь идеологическую призму, и это не портрет, а скорее карикатура.
В полночь Лукиан положил на мою кровать увесистую папку. Я снова поблагодарил его.
– Можно задать вам еще один вопрос?
– Задавайте.
– Жива ли сейчас Софи?
Лукиан Кеферлоэр смерил меня взглядом из-под полуприкрытых век, пожал плечами и усмехнулся:
– Я постоянно ждал, что вы зададите этот вопрос.
– Ну, и?…
– Ответить на него я не могу.
– Потому, что не знаете – или потому, что не хотите отвечать?
– Ничего объяснять я не собираюсь.
– Может, вы боитесь, что я изображу Софи неправильно? Отвечайте же!
– Тот, кто не знал ее, по определению не может изобразить ее достоверно. Этого не может даже Александр.
– Однако вы можете?
– Все это не имеет решающего значения История, которую вы должны воплотить на бумаге, – это история Александра, а вовсе не моя. Еще вчера я пытался объяснить вам это, помните? И я буду твердо стоять на своем. Может, желаете чего-нибудь еще?
– Мира на земле.
Лукиан заверил, что сделает для этого все, что в его силах.