ГЛАВА 19. ЧТО НИ БАК, ТО СМАК
Наступил август. Бодро поскакал через чистилище. Я в аду. Нет, сказать это — значит ничего не сказать. Волны берлинского эфира лопаются от самовосхваляющих песен. Есть ли ещё в мире город, который сочинял бы столько песен о себе, любимом? Фронтовой театр. Оживление труппы на островке Запада. Ну, и как долго это ещё продлится? Стагнация вражественного мира подходит к концу. В распродаже Востока в это лето больше уже никто не мог сомневаться. Хотелось бы думать, что в этом есть скрытые возможности и перспектива! Как только пищеварительный тракт мира приходит в движение и начинается перистальтика кишечника, оптимисты тут же готовы поверить, что это новый шанс избежать повторения периодического кошмара. Но кишечник как был, так и остаётся изнутри коричневым, а то, что из него выходит наружу, скорее вонь, чем ветер, и уж тем более не свежий…
При виде миллионов фиолетовых пожирателей lasciate ogni speranza voi ch'entrate!
Берлин.
Здесь я долгое время жил с засевшей в башке эпилепсией свободы. Швырял камни, как дюжина молодых Давидов, вверх, на балкон кафе «Кранцлер», этого места встречи обывателей с Ку-дамм. Посреди неона и обдираловки были возведены баррикады, и машины полыхали огнём. Как же о таком не вспомнить в приступе ностальгии!
Позднее камни метко попадали в витрины павильонов, торгующих напитками. Спорт порождал неутолимую жажду.
Сегодня было бы куда уместнее отправиться в кафе «Кранцлер», раздолбать там мраморный столик и швыряться оттуда обломками в прохожих…
Кройцберг за это время приобрёл опрятный вид, гетто стало аттракционом для туристов, а самые умные из любителей независимости подались в деревню. Город полон дегенеративных экстремистов, а идеи, смысл которых ещё можно как-то догнать, — это всего лишь детские формулировки антикварных утопий. Вокруг шныряют одни безумцы, обозлённые, тупые, лишённые шарма и рафинированности. Всё, что они придумывают, имеет один источник: злость, отчаяние и сладострастие разрушения, — что значит столько же, сколько не значит. Город не очень-то отличается от остальной сыто-немецкой реальности. Разве что он обнажён и омерзителен.
Много чего носится в здешнем поганом воздухе. Я считываю знаки со стен. В лабиринте.
Я должен найти здесь Юдит. Достаточно трудная задача.
Берлин — это такая идиллия говна и одурачивания, что поэту здесь нечего искать, кроме Юдит.
Здесь всё можно отразить несколькими фотографиями. Остальное узнаешь из рекламы. А сплетни меня не интересуют.
Мне на всё это накакать. Искусство должно быть на месте преступления ещё до того, как туда сбегутся були и репортёры.
Из двух тысяч марок моей добычи осталась ещё добрал половина. Несмотря на это, я живу в надменной бедности.
Приюты для бездомных здесь переполнены иногда даже летом — поляками, пакистанцами, иракцами и так далее, представительными делегациями из всех углов глобуса.
Я подыскал себе дешёвый пансион, поскольку не хотел подолгу таскать мои бабки в трусах. Это причиняет неудобства при эротических сновидениях. Если бы я оставался ночами на улице, у моих бабок было бы мало шансов продолжительно наслаждаться моим обществом. С богатством всегда так.
Берлин никогда не был особенно дружелюбен по отношению ко мне.
Здесь я вынужденно подолгу сиживал в дерьме. Здесь я проигрывал всевозможным крупье нечеловеческие суммы. Здесь я чуть не подхватил лёгочное заболевание от слезоточивого газа. Город всегда любил показать мне, кто здесь главный.
Что касается Юдит, то примет, по которым я мог бы её найти, очень мало. Она ходит в гимназию. Но от этого нет никакого проку, потому что гимназии сейчас закрылись на каникулы.
Я без всякого плана прочёсывал разные районы города.
На одном грузовике, вывозящем мусор, красовалась надпись: «Что ни бак, то смак».
Ну, браво! Можно только поаплодировать!
Юдит упоминала как-то, что играет на виоле. Что ж, обзваниваю музыкальные школы и расспрашиваю, давая какие-то её приметы. Это требует только времени. Но многие вообще не расположены давать какие-либо справки. Кроме того, существуют ещё тысячи частных преподавателей музыки.
Было бы подло и бесстыдно надеяться на чудо, но бегаешь и ждёшь, потому что деваться некуда, приходится искать Юдит наугад.
Она говорила, что любит ходить в кино. Поэтому вечерами я толкусь то тут, то там, где показывают фильмы, которые ей могли бы понравиться.
Бывают жуткие минуты, когда я думаю о том, что её, может быть, вообще нет в Берлине, что она, например, как раз в это время ищет меня в Мюнхене.
Это было бы слишком трагично. Тогда мне пришлось бы жестоко сожалеть о том, что я приехал в Берлин.
На всякий случай я звоню одному из наших мюнхенских тружеников улицы и спрашиваю, какие новости.
Нет, о Юдит он ничего не слышал. Зато он рассказывает между прочим, что Том попался и арестован.
Я оставляю свой внимательный взгляд в каждом итальянском ресторане: она любит пиццу. Я растратил уже все взгляды. Моя слепота убивает меня.
Трижды в день — ламакун, по две пятьдесят за штуку. Это такая турецкая пицца с салатом. Вкусно, но не сытно. Я похудел.
Как я ненавижу Берлин! Но думать про это нужно тихонько, потому что город подслушивает мысли и зловеще посмеивается. Пристанище проклятых. Смоговое предупреждение второй ступени. Турецкий кебаб, реквием ми-диез.
На алкоголь я расходую совсем немного — и то лишь на самый дешёвый. Хаген, образцовый испытуемый. Которого надо досрочно отпустить за хорошее поведение.
Бродяги здесь заметно брутальнее, чем в нашем городе на Изаре. Они не ведают, что такое наплевательство, складчина здесь не в чести, за каждое пиво нацо бороться, даром тебе ничего не дадут. Нравы дикие, руки скоры на расправу, а порог торможения понижен до самого пола.
В Мюнхене наш брат смотрится чужеродным явлением на фоне изящных фасадов. А в Берлине низкое во многих местах стало образом жизни, дурным подобием фильмов Джима Джармуша.
Каких тут только нет развлечений!
Многие рок-концерты даются почти задаром, и повсюду шныряют типы, продавая из принесённых с собой коробок баночное пиво, причём по цене, ненамного выше той, что в магазине.
В Мюнхене такое было бы немыслимо, никто бы не пошёл на это: ни стиля, ни достоинства, ни выгоды.
Иногда я захожу в игровые пивные и играю с крупье блиц в шахматы, чтобы слегка приумножить мои денежные запасы: неизвестно, сколько времени ещё мне понадобится продержаться здесь.
Когда мне было девятнадцать, я почти каждый вечер проводил в таких пивных. Шахматный ресторанчик располагался в десяти минутах ходьбы от Курфюрстен-штрасе, и я мог играть по три часа подряд, ни разу не проигрывая. Дела шли.
Шлюхи давали или делали тебе всё что хочешь прямо на скамейке детской площадки. Это была упорядоченная жизнь.
Теперь я так сильно дисквалифицировался, что за сорок марок должен париться очень долго, да и те появляются редко…
А с моим воспалением лёгких всё обошлось хорошо. Два дня и две ночи я провалялся тогда в постели в чужом садовом домике — спал и потел, спал и потел, а потом появились люди, подняли крик и разбудили меня, но к этому времени я уже накопил достаточно сил, чтобы убежать. Спрятанные деньги дожидались меня под буком. и даже с автостопом мне повезло: меня сразу же подобрал один шофёр.
Ирода, кстати, арестовали. Им оказался безработный турок, при котором были обнаружены опасная бритва и молоток. Правда, он ни в чём не сознался, но случай был ясный, а улики убедительные. Странно. Что-то я никогда не замечал у Ирода турецкого акцента.
Если бы у меня была хотя бы фотография Юдит! Тогда её можно было бы кому-то показать…
Мне в голову пришла мысль пойти к одному из множества художников-портретистов, промышляющих у церкви памяти кайзера Вильгельма, и заказать ему портрет по описанию. К сожалению, почти все эти художники специализировались на карикатурах.
Несмотря на многократное описание, все те креатуры, которые возникали на планшетах, ни в малейшей степени не напоминали Юдит. Чем больше я её описывал, тем более размытыми становились её черты в моих собственных воспоминаниях. Я ушёл оттуда, не заплатив, и горько сожалел о том, что сам совершенно лишён способностей к рисованию. После этого я поместил несколько объявлений в дневные газеты и городские журналы. Безрезультатно.
Но решимость найти ее меня не покинула.
Вероятность случайно встретить Юдит на улице — по приблизительной прикидке — равнялась 1:1 во временном промежутке в семь лет.
На улице Семнадцатого июня промышляли нелегальной проституцией красивые польки, они трахались задёшево.
Я сдерживался, как какой-нибудь юноша, который при вспышке первой любви принимает экзальтированное решение впредь больше не онанировать. Но тоска по человеческому телесному теплу и давление гормонов — они оказались сильнее меня. Я был поколеблен.
Битва спермы была проиграна. После этого я впервые в жизни действительно почувствовал печаль, как всякий зверь после совокупления. Полька сделала это за тридцать марок, по-французски, по-настоящему первоклассно, уж постаралась, и ещё что-то рассказывала о голодающих родственниках за ржавым железным занавесом, которых она поддерживает материально. Я дал ей сверху ещё двадцать марок. На большее всё это никак не тянуло.
Облака на небе сложились в рожу чёрта, который нагло усмехался мне в лицо. Я крикнул туда, наверх:
— Надолго тебя не хватит!
И смотрел на эту рожу, пока ветер не растащил её в разные стороны. Я удовлетворённо кивнул.
Кто замахнётся на борьбу с чёртом, должен сам быть не меньше чем Богом, в противном случае чёрт умрёт со смеху. Поэтому люди легко склоняются к тому, чтобы ничего не называть чёртом, а сами предпочитают быть не больше чем человеком. Со временем это основательно отравляет жизнь.
Мелким шрифтом напечатано, что общественный договор не может быть расторгнут в одностороннем порядке. Сам-то я ещё с рождения принял твёрдое решение никогда ничего не подписывать.
Если бы я не был настолько предрасположен к сентиментальности, я стал бы философом, позволил бы беззаботно списывать на мой счёт все свежевозникшие трупы и без усилий разрушал бы слабые структуры этого мира. А так — приходится удовлетворяться скромным убежищем среди лжи.
Берлин в августе — это усталое кладбище. Возможно, интересных людей. Бывших. Они все умрут. Все, кого я вижу. И они это знают. Даже самые пунктуальные из точных. Дешёвое заявление.
Молодой поэт шествует через пустыню, вооружённый карандашом и листом бумаги. Он большими буквами пишет первую фразу. Потом вторую. Третью он записывает на обратной стороне листа. Остальные фразы не помещаются. Он царапает их всё более мелким шрифтом — на краю листа, углом, между уже написанными строчками. Скоро лист превращается в нечитаемую, чёрную кашу-размазню; буквы стоят вплотную друг к другу и одна поверх и поперёк другой. Этот поэт всё сделал неправильно. Пидор.
Я спрашиваю про Юдит у встречных. Так же, как Эдгар когда-то спрашивал про Лиану, приставая к прохожим.
Насекомые садятся на мои потные поры. Взволнованно, как будто совершили первую посадку на Луну. Причудливые создания из крыльев и плоти. Их жизнь не стоит даже укола. Я расплющиваю их ладонью. Их беда, что они не могут кричать.
И те, кого я спрашиваю, твёрдо молчат себе под нос.
Юдит где-то неподалёку, самое большее в нескольких километрах от меня.
Это представление настежь разрывает мне пасть и хохочет внутрь меня.
В замке Шарлоттенбург, в Водяной башне, на улице Кобленц, на площади Курта Шумахера, в Целендорфе, в Штеглитце, на площади Аденауэра, на Плётцен-зее. Во всех этих местах я сегодня побывал. Исходил их вдоль и поперёк. Правило игроков в рулетку гласит: перемещайся, не стой на месте.
Престарелый поэт написал пальцем фразу на песке пустыни, пристроил за ней следующую. Он исписал столько песка. Он пишет и пишет и не замечает, что ветер раздувает и разглаживает всё написанное. Это уже лучше. Мандоискатель.
В поздние тёплые ночи я нахожу при помощи инстинкта верблюда самые опущенные из низменных мест падения.
В заведении с названием «Торфяная турбаза» бутылка «Шулыхайса» ёмкостью в треть литра стоит всего одну марку восемьдесят. Слабый свет из убогого светильника, тёмное дерево, никудышный бар и музыкальный автомат со множеством немецких шлягеров. Все они звучат по очереди, один за другим. Рядом со мной у стойки сидит женщина, она уже готовенькая. За угловым столиком два старых хиппи поют «If You’re Going to San Francisco» и «Yellou Submarine». Одновременно. Какой-то старик уснул за своей водкой, и стакан соскользнул со стола. Детина в чёрных кожаных штанах и коричневой куртке с бахромой дрючит флиппер. Мигают два игровых автомата. Обслуживает молодая полька, очень милая и услужливая. Наверняка она здесь недавно. Внизу под баром висят листки с долгами постоянных клиентов.
Женщина, сидящая рядом со мной, поднимает голову. По ней видно, что она приняла отчаянное решение сегодня ещё не сдаваться. Не сегодня! Волосы у неё цвета соломы, а нос представляет собой селу тонких капилляров. Она закусила губу. И ни с того ни с сего заговорила со мной.
— Ты ведь нездешний, а?
— Да. Нездешний.
— Что же тогда зыришь на меня так?
— Я на тебя вообще не смотрю.
— Ты хоть знаешь, где ты находишься?
— Где?
— В «Торфяной турбазе»!
— Уж это я знал и без тебя.
Она громко хихикает и заказывает себе ещё одну бутылку пива.
— Да-да… это ты знаешь… А то, что это пивная убийц…
— В самом деле?
— Да. В этом году перед самым закрытием зашёл тут один и хотел купить пачку сигарет в автомате…
— Ну и что?
— А тут был другой парень, он как раз сидел у стойки, там, где ты сейчас. Он вьггащил свой пистолет и укокошил того бедолагу. Просто так. Понятно? Они даже не знали друг друга.
— Ты хочешь меня испугать?
Она смеётся.
— Думаешь, я тебе вру? Спроси у любого, кто хочешь подтвердит.
Все в пивной медленно закивали, мол, этой истории непременно нужно верить.
Женщине, которой на вид было лет тридцать пять, принесли её пиво. И тут она только и начала по-настоящему свой рассказ.
— До восемнадцати я была в монастыре, да? А потом ещё раз была в монастыре, до двадцати одного…
Она уронила голову на руку и стала тереться о неё лбом. Её маленькие глазки были словно красные рыбки в мутной жиже.
— И вот тогда-то и появился мой первый и последний мужчина. И я ему дала. А чистота — то — всё! Как не бывало.
Я слушал её с удовольствием. Она сильно косила. Левый глаз целил вверх, а правый наискосок вниз. Ткким же образом вели себя её груди под неопрятной блузкой. Мне нравятся искажённые формы. По крайней мере, они необычны.
— Тринадцать лет я была замужем, да? А потом он втюрился в одну морскую корову! Только потому, что она моложе… Прикинь, соседи позвонили мне в рождественский вечер, чтобы сообщить, что он трахается с другой! Ну, и разве я позволю кому — нибудь обманывать меня, да? В наше-то время! Заболеешь тут!
О боже. Как печально. Следующее пиво запишется на мой счёт, это ясно.
Она на радостях запечатлевает у меня на губах свой вонючий поцелуй. Чтобы тут же добавить:
— Веришь ли, можешь меня трахнуть, будь ты неладен!
Какое счастье.
Слева подходит один из старых хиппи и чокается со мной.
— Э — да ты парень что надо, в порядке! Хочешь, покажу тебе что-то?
— Валяй, показывай.
— Это большая тайна. Лишь немногие знают. Но тебе я покажу!
— Ну, так что же это?
— Знаешь «камикадзе»? Этот напиток изобрёл я лично. Агнес сейчас для нас сделает два!
Агнес — так зовут польскую барменшу Она пожимает плечами. Она не знает, как смешивать этот «камикадзе». И хиппи, у которого отсутствуют три перед них зуба, перегибается через стойку своим худым, длинным телом и выставляет передо мной два водочных стаканчика. Начинается тяжёлая процедура. Потому что из всех бутылок, какие стоят на полках, надо налить в стаканчики по нескольку капель. Если кто интересуется, я хорошо запомнил рецепт этого коктейля. «Камикадзе» — это полный стаканчик из равных частей рома, водки, бренди, коньяка, корна, джина и шотландского виски.
Он торжественно протянул мне своё творение.
— Хоп и ух! Банза-а-а-ай!
У-у-ух…
Он рассказывает, что в свои тридцать девять лет уже ранний пенсионер.
— Я работал на железной дороге, и вот однажды док мне и говорит: либо, говорит, вы пройдёте курс лечения, либо я возбуждаю судебный процесс и увольняю вас! Я ему говорю: всё что угодно, док, только не курс лечения! Док говорит: ну, хорошо, но я вам предсказываю, вы потеряете все доходы и компенсации! Я говорю: ну, хорошо, док, я поразмыслил, так уж и быть, я пройду этот курс лечения! Док говорит: не-е-ет, теперь я на это уже не согласен! И что же дальше? Я выиграл судебный процесс! Я получаю полную пенсию служащего!
Это красивая история. В кои-то веки. И хиппи, зыблясь, удаляется, чтобы в который уже раз брататься с другим хиппи. Вместе они поют «Smoke on the Water*.
А старик, который от этого проснулся, выкрикивает на военный манер:
— Говно не портится!
Монастырская карга корчит рожи. Теперь-то уж она действительно готова, сползает со стула и тащится к выходу.
— Счастливо снюхаться! — бормочет она на прощанье.
Все делают ей ручкой.
А старик орёт:
— Много зайцев — зайчихе смерть!
Переиначив на свой лад «Много волков — зайцу смерть!».
Он ухмыляется в лужу шнапса на гладкой поверхности стола.
Мне хорошо здесь. Я не опасаюсь никакого подвоха. До тех пор, пока не появляется этот долговязый, прыщавый парень.
Ему самое большее двадцать, он коротко острижен и принадлежит к числу тех, кто сперва пять раз обежит взглядом все подробности и детали пивной, прежде чем выберет себе место.
Оба хиппи меж тем поют «This Land is my Land…».
Парень какое-то время слушает их. Потом встаёт и вклинивается между ними.
— Если вы издадите ещё хоть один звук, я вас урою!
Ранний пенсионер смотрит на него с недоверием.
— Эй, парень, полегче! Be cool!
— Ещё одно слово, и ты мёртвый!
Ни один из хиппи больше ничего не произносит. Они со вздохом опускают головы и пытаются сохранить остатки достоинства.
Невероятно. Либо у этого пацанёнка есть оружие, либо он буйнопомешанный. С виду он такой, что его можно двумя пальцами перекинуть через стол. Но это дело меня не касается.
— А ты заткни своё хайло!
И хотя я не произнёс ни слова, он однозначно обращается ко мне. Теперь это дело стало меня касаться.
Он встаёт передо мной, сжав кулаки, рот искривлён в гримасе ярости, он бледен и взвинчен, дыхание прерывистое. Я ничего не отвечаю. Уж не настолько это дело касается меня.
А старик кричит:
— Теперь врубаем скорость тридцать! А где же натуральное вино?
Мальчишка бежит к нему и бьёт его мордой об стол. Берлин… Я же говорил…
Старик ничего не понимает.
— Ну, я тебе сейчас покажу! Держись! — кричит он.
Из его ноздрей хлещет кровь. Я беру бутылку белого рома и бью ею мальчишку сзади по башке. Уж настолько-то это дело меня касается. Он мешком оседает на пол. У польки-барменши начинается нервный припадок. Она рыдает и громко зовёт на помощь хозяина. Тот является на крик. Брюхастый детина, весь в перстнях, с отвислыми щеками.
— Что туг происходит?
Никто ему не отвечает. Старик падает со стула, прямо поверх лежащего парнишки, и лопочет:
— Видал, какие у меня сильные кореша?
Я выхожу из пивной. Хозяин звонит по телефону. Слишком уж сильно меня это действительно не касается.
— Где повалялась любовь, там больше трава не растёт! — слышу я, выходя, восклицание старика. Ему весело.
Через три дома от этого места — бордель. Я захожу туда и спрашиваю, не обижу ли кого, если всего лишь выпью пива. Бордельная мама улыбается.
— Давай-ка проверим на звук!
На звон монет, на шелест купюр.
— Всё ясно, можешь выпить здесь своё пиво!
И совсем, кстати, недорого. Пять марок за стакан «пильз». Ну вот.
Это Веддинг. Старый рабочий квартал.
Туг же сидят четыре шлюхи, одна из них полная блондинка, одна хорошенькая брюнетка и две азиатки. Обе разом подходят ко мне и пытаются обработать меня слева и справа.
Я с благодарностью отмахиваюсь. Только пиво, нет, правда, больше ничего.
Бордельная мама за крошечной стойкой спрашивает, откуда я приехал. Я отвечаю, что с недавнего времени живу здесь. Она тяжело вздыхает.
— Повезло тебе! А я уже полгода ищу себе квартиру! Потому что прежнюю должна освободить…
— Бедненькая…
— Не знаешь, случайно, д ля меня чего-нибудь?
Я подмигиваю в приступе озорства, пересчитываю двери, которые вижу перед собой, и говорю:
— Ну… у меня сейчас пятикомнатная квартира, и я даже не знаю, что мне делать с такими жилыми площадями… Надеюсь, стены здесь не имеют ушей, а Юстиция слепа и глуха…
Она недоверчиво хватается за голову:
— Что, серьёзно?
— Дом, правда, старой постройки, это ясно, но ещё дай бог каждому…
Она хочет знать, где это место, ей нужен адрес, моё имя…
М-да…
— В борделе ничего не бывает даром…
Вид у неё очень недоверчивый. Но надежда на квартиру так ярко вспыхивает за её опущенными веками, что она готова воспринимать меня всерьёз. Даже невзирая на мою одежду, которую я ношу не снимая! Достаточно чокнутая тётка. Но эффект я уже произвёл, и мне стало скучно, к тому же я слишком пьян, чтобы продолжать этот розыгрыш дальше. Я говорю ей, что живу вместе только с женщинами, которых люблю. К сожалению, к сожалению…
Она принимает это без обиды.
— Ну, с пятью-то комнатами у тебя будет большой выбор!
— В этом нет ничего хорошего.
— А не хочешь, — она указала на одну из азиаток, — жениться на Са Йинг? Она тебе заплатит за это «коричневую»! А то ей после первого придётся возвращаться в Таиланд…
Са Йинг улыбается мне.
Это сытый, очень сытый мир.
ГЛАВА 20. УХОД. ПОТОМ КОНЕЧНОСТЬ
Ровно в полночь, при двенадцатом ударе, мальчик вышел из дома Его срубленное генеалогическое древо больше не имело над ним власти.
Он направился к круглому Экскаваторному озеру, развёл там костёр, сбросил всю одежду и поплыл. Он нырял, плескался потом грелся у костра Перед законом он стал взрослым мужчиной.
В четыре часа утра к нему подъехала первая патрульная машина. Из неё вышли двое полицейских и попросили у него документы. Он порылся в одежде и дал им свой паспорт. Они поздравили его с днём рождения и поехали дальше. Новоиспечённый мужчина даже растерялся.
Значит, отныне всё пойдёт просто великолепно.
К шести часам утра он погасил костёр и поехал на Главный вокзал. Встретил там своего лучшего друга, они выпили пива на прощанье. После чего он сел в поезд.
После этого последовало много историй, городов и снов. И потерянность переливалась всеми цветами радуги. Ни от чего не было больно. Прошло несколько месяцев.
Потом — после многих историй, городов и снов — мужчина брёл однажды ночью по тротуару и услышал смех японских шлюх — на другом берегу улицы Он подрулил к ним, скалясь в улыбке, и коснулся туфель одной из них, потом пальцы его добрались до подвязок, до ажурного белья и до кожи.
Так началась маленькая сказка.
Потому что они его не прогнали.
Была уже поздняя ночь, фраер бесподобный, он формировал путаные слова и шутил К сожалению, он не запомнил свои тогдашние шутки.
Кратковременный приют они ему предоставили.
Ему никогда не забыть эту комнатку, красноголубую рекламу за окном, отсветы которой падали на старый матрац, и тот момент, когда кто-то заглянул, и благодарность, когда свет снова потух.
Он вставал ещё раз, чтобы выкурить сигарету, и тень его мокро падала от окна на пол, а меж трёх труб какой-то фабрики разрастались первые проблески рассвета.
Из его кулака поднимался дым, словно серое сказание. Сгорало всё прошлое.
После этого последовали другие сигареты.
В полдень одна из шлюх сказала ему, что он должен уйти Это было нормально.
Всё прозвучало вполне прилично, весь мир звучал прилично, люди, время, лес дремучий.
Он был готов к большой любви.
ГЛАВА 21. СЕРДЕЧНЫЙ ИНФАРКТ И БРАТСКАЯ МОГИЛА
Сегодня первое сентября, мой паспорт действителен ещё семь дней. Начались занятия в школе.
В первой гимназии я смотрю, как девочки приходят на уроки. Во второй хожу по двору во время перемены. У третьей гимназии я смотрю, как они уходят домой. Юдит среди них нет.
Я перепробовал уже всё.
Даже если вы правы, дорогие враги, всё же я испробовал и это и продолжаю пробовать дальше. И — абсолютно честно — ведь вы же в высшей степени заинтересованы в моём поражении. Разве не так? Есть ещё где-нибудь свободный открытый гроб?
Я даю моему телу не больше трёх часов сна в сутки. Я побывал уже почти всюду.
На Гёрлитцком вокзале я слонялся без дела, и ко мне подошли несколько женщин, с ног до головы укутанные в одежду, с причёсками как у фольклорных песенниц, а в руках у них были дубинки и газовые пистолеты.
Они спросили, что я здесь делаю.
Я ищу одну женщину, ответил я. Лучше бы я этого не говорил. Они немедленно захотели отрезать мой детородный орган. Но я от них сбежал на полном ходу. Они тут все с ума посходили.
— Насильник, мы до вас ещё доберёмся! — хором кричали они мне вдогонку.
М-да. Берлин…
Здесь есть кафе только для женщин, пивные только для женщин, книжные магазины, фитнес — студии. У них тут у всех паранойя. Этот город теперь разделён не на две, а на три части. Восток, Запад и Эмансипе.
По моим прикидкам, они не успокоятся, пока не введут матриархат. Пожалуйста, ради бога, каждому необходимо некое содержание жизни. Мандократкам тоже. Но они преследуют и ловят совершенно не тех, кого надо. Они же могли меня убить. Или что-то в этом роде. Может, хотели использовать меня для своего весёлого празднества — вакханалии! С Орфеем они учинили именно это. А всё из-за того, что в подземном мире он обернулся к другому человеку.
Пешеходы в Берлине все смотрят себе под ноги, это всё из-за собачьего кала.
«Револютция — вот единственный выход!» — написано на телефонной кабинке. Нет уж. Если революция делает ошибки в орфографии даже своего собственного пароля, забудьте о ней. Ткк и пометьте себе на полях. Лучше уж иметь дело с явными больными манией величия: они, по крайней мере, честны перед собой.
Можно немного увеличить вероятность встречи с Юдит, если основную часть времени проводить на транспортных узлах.
У Юдит нет водительских прав, значит, она ездит на подземке или надземке. Станция возможной пересадки — «Зоопарк». Там я проводил послеполуденное время и вечер, поднимался и спускался по лестницам, держал все поездные пути в поле зрения.
Мне подмигивали «голубые», как будто я был штатный боец с дубиной в штанах. Приходилось отделываться от них.
Деньги у меня уже кончались. Газеты сообщали, что турецкого Ирода всё же отпустили, потому что парень упорно отрицал свою вину, а в уликах были некие пробелы. Но следственный арест переродился в арест охранный, поскольку народ, естественно, не мог позволить преступнику с таким шатким оправданием, как недоказанность, просто так уйти. Ведь у каждого дома был кто-то маленький!
Не прошло, однако, незамеченным, что Ирод оставил город в покое вот уже на целых шесть недель. Если бы парень был с характером, он бы не допустил, чтобы кто-то другой вместо него пересчитывал прутья решётки слева направо и справа налево. Он бы непременно напомнил о себе! Разве что он ушёл в глубокий запой, этот сумасшедший с карманной Библией! А может, удалился на покой и теперь продаёт сторожевые будки! Убийцы совсем уж потеряли всякий вкус и стиль.
Комната в пансионате была мне больше не нужна, потому что красть у меня стало нечего.
Я спал то тут, то там, укрываясь рекламными газетами. Заслуживало раздумий, не найти ли мне какие-нибудь обходные пути в студию телевидения и там перед лицом диктора новостей держать табличку, на которой было бы написано: «Юдит, где ты?»
Время угрожало всему замыслу и губило его. Сомнения закрадывались в щёки, карточные домики рушились, костяшки домино шатались. Но ведь ещё оставался спасительный вариант — самоубить себя на свободу. На свободу от Юдит. Если я чего-нибудь не путаю, этот эвфемизм — убить на свободу — изобрёл Ницше и пустил его в обращение. «Кто подделывает или фальсифицирует слова или приобретает подделанные или фальсифицированные и пускает их в обращение, карается поиском Юдит на срок не менее двух месяцев». Р-р-гав-в-в!..
Теперь я вспоминаю слова старика Генри в его «Козероге», которые в своё время не принимал всерьёз. Они гласили приблизительно следующее: Я знаю, что где-то в это мгновение некая женщина (Юдит!) ждёт меня, и если я очень спокойно, очень расслабленно, очень медленно пойду вперёд, я попаду прямиком к ней… Я верю в это так же неукоснительно, как в то, что Бог помогает мне. Я верю в справедливость и предопределённость всех явлений..
Полдюжины мелких адвокатишек в левом полушарии моего мозга день и ночь потеют, ищут примеры и выдержки такого рода, чтобы умилостивить суд, чтобы разбудить в сонных присяжных понимание. Хотя для меня было бы предпочтительнее, мои закулисные друзья, о существовании которых я даже не подозреваю, натравить на прокурора шоблу киллеров.
Бульвары с золотыми цепочками и облупившиеся переулки. Сеть ресторанов быстрого питания и пивные с двумя столиками. Небо постоянно затянуто тучами, а плакатные щиты полны правительственной рекламы в пользу деторождения. Это приносит радость, утверждают они.
По утрам свет тёмно-зелёно склоняется вниз. Крыло ангела, долго мокнувшее в воде, в чёрной Шпрее или в коричневом Землезащитном канале. Дневная синь кажется стальной. Стекловолокно и силикон и идентичные природным ароматические вещества. В великом городе, который не может выставить приличной футбольной команды, во времена матчей становится опасно жить. Униформы служителей отелей с их кичливыми галунами — эти униформы следовало бы набить как чучела, а ночами иллюминировать розовым неоном, поставить их в импозантных позах, снабдить громкоговорителями, которые читали бы чёрную мессу, а входящим давали бы правдоподобные обещания. Вот это бы мне нравилось, это бы мне льстило, этим я был бы загипнотизирован и брал бы все пробные пакетики из плетёной корзины и прижимал бы их к сердцу…
Спектакль, когда на вокзал прибывают поезда из Варшавы… Люди, нагруженные пластиковыми пакетами, полными товаров… Товары для Запада… Колбаса, водка, иконы, нет, статуи Марии… и контрабандный антиквариат… утюги, резные фигурки, конская упряжь.
Гёльдерлин прожил счастливую жизнь, думаю я. В его жизни была любовь, был экстаз — изнуряющий, могучий, богатый словами… — и освобождающее, раскрепощающее безумие, была кротость, были целые десятилетия, проведённые в башне над Неккаром, и стихи о дивных ландшафтах, а когда он однажды хотел уйти странствовать, его башмаки спрятали. Поэтому он не смог уйти, ну никак… Поиски башмаков определённо были приятным разнообразием.
Видите ли, вот, например, так: когда я однажды дал прослушать моему другу Вольфгангу «Адажио» Альбинони, он сказал, что это похоже на музыку к фильмам. Хе-хе.
Может быть, давно уже следовало бы начать думать алогично. Я брожу по Моабиту и выискиваю частные дома рядовой застройки. Не там ищу. Уж если надеешься на случайность, надо делать не так. Не надо обрыскивать школы и гимназии, не надо ходить вокруг кинотеатров. Не надо прикреплять к фонарным столбам объявления. Не надо слоняться по вокзалам. Не надо рисовать портреты. Не надо расчерчивать городской план на квадраты. Не надо громко кричать. Это ни к чему не приведёт.
Лучше закрыть глаза и брести сквозь сардиновые стаи прохожих, вытянув перед собой руки, как это делают зомби. Как только на кого — нибудь наткнёшься, это и будет она. Бумм!
Я налетел на одного мизантропического фана команды «Hertha BSC», в полном прикиде: в шарфе, кепке, с флагом и с бородой. Нет, это была не Юдит. Это была полная противоположность Юдит. Уж это точно.
Картошка-фри с кетчупом и нарезанная тюрингская жареная колбаска, утром, в половине шестого. Понедельник. Моя кровь уже бесцветное средство для мытья посуды.
Газетные стенды и крупные заголовки газет. Ирод в Берлине? Снова был убит какой-то грудной ребёнок. Как будто такие случаи не происходят и без Ирода… Всё пытаются списать на него. При том, что восьмая часть всех нежеланных детей не вполне невзначай падают с лестниц. Но им нужен Ирод для того, чтобы отвлечь внимание! Как это противно.
Мои глаза — переспелые яблоки и того и гляди плюхнутся на землю, полные червей.
В полдень я звоню Шандорфу.
— Прошу вас, дорогой комиссар, дайте мне адрес Юдит! Я ничего не знаю, полезного для вас, мне нечего вам продать. Я просто прошу вас во имя того…
Клик. Бросил трубку.
Список моих смертников удлинился на одно имя. Нет, на два. На Шандорфа и на того, который… Клик.
Извивающиеся линии скейтбордистов… значит, здесь есть сквозной проход. Я позволил себе роскошь — купил в универмаге «Вюльворс» упаковку из трёх трусов.
И сел в такси.
— Отвезите меня, пожалуйста, на Юдит — штрасе!
— Не знаю такую. Где это?
— А какие же улицы вы тогда знаете? Ну, навскидку?
— Ну, я не знаю…
Никто ничего не знает. Позор. С дешёвой галёрки раздаётся хор голосов: «Брось! Прекрати!»
Я закрутил первый флирт с капитуляцией. Сам по себе отказ от поисков — падение в мягкое море дешёвых решений, расслабления, разгрузки. Покой между стенами тюрьмы. Но моменты перед капитуляцией — когда пока ещё не сдался, пока ещё сжимаешь в кулаке белый платок и уповаешь на чудо-оружие, и обыскиваешь темноту, в последний раз напрягая мускулы, и промеряешь глубину ещё не мобилизованных сил… Эти моменты пугали меня.
Толпа потребителей, этих машин для заглатывания товаров, — всегда у них наготове сочувственная улыбка. Они целиком на моей стороне. Но им надо ехать на сёрфинг! Они очень высоко ставят это занятие. И пожалуйста! Ради бога, это то, чего они заслуживают. Уверенность, здоровье, благосостояние и толстощёкие дети. Если бы ещё их улыбчивость не была такой назойливой… их пошлость не была бы такой убийственной! Не совались бы они туда не надо со своим идиотизмом! Их подлость, их гнусное приобретательское хитроумие. Они повсюду. Голодные недобитки, они шатаются по торговым центрам, бродят по супермаркетам, жадно шныряют по бутикам; ходячие утробы, монстры из кишок и конфетти. Всё, что они говорят, — кошка набздела.
И я должен устоять против них, одержать над ними верх, причём очень тихо и незаметно, в противном случае они меня уничтожат. Постепенно я начинаю уважать ту великую задачу, которую поставил перед собой Ирод. Он закончил тем, чем кончают все первопроходцы. Все приходят к одному. Лемех плуга ненависти переворачивает пласты моей земли. Когда уже этот мир наконец обожрётся и выблюет на свет божий своё нутро? И что тогда? Что грядёт после этого? Европейско-американская война? Исламский завоеватель? Переселение народов? Освоение Луны? Поповское господство? А может, опустошение. Мелочная лавка. Боязливость и обман. Само общество перестало быть. Ему больше не оправдаться, не отмыться. Конец всему. Конец-конец-конец.
Дом делают окна. Это сказал я и гордился тем, что у меня нет дома. А теперь смотрю вокруг — и повсюду окна. Справа и слева. Витрины. Вот чёрт! Они же возвели вокруг меня дом! Только на крыше сэкономили, пожалели! Конец-конец-конец.
Берлин-Тегель. Берлин Вифлеем. В пятидесяти метрах надо мной самолёты трубят вниз, идут на посадку. С каким бы удовольствием я пнул на дорогу детскую коляску, просто так, из солидарности… Но нет, что я говорю! Тогда ведь меня арестуют. Будет ещё в большей степени дом. И зачем мне это?
Ведь всё это меня вообще не касается. Остаётся ещё закуток, который принадлежит мне, и этого для меня достаточно. Юдит. Boy meets girl. Etcetera. Древнейшая история избавления от чар. Что, цивилизованный мир надо мной ухмыляется? И пусть. Он только лжёт. Он хочет завернуть человека в себя, задушить его пуповиной, это мясистая, массивная мама, мегера, леденящая шалава, эта Антарктида могущества. А я — ликующий выкидыш, космический кусок блевотины, четырёхглазый зубной камень, золотая коронка на подгнившей челюсти. И я сыт также иронией, и преуменьшением, и осторожностью, вкусом, и тактом, и оглядкой на обстоятельства, малодушием, и соотнесением, и пониманием. Конец-конец-конец.
Катако! Прав — я! Мой мир красивее, чем ваш, я могу разрешить себе всё, а массе вашего брата я не пожелал бы ничего, кроме сердечного инфаркта, братской могилы и…
— Хаген?
Кто-то тронул меня за плечо.
— Юдит?
— Слушай, Хаген, а что это ты здесь делаешь, вообще?
— Ищу тебя. Всё это время. Где же ты была?
— Серьёзно? Вид у тебя ужасный…
ГЛАВА 22. ЗЕРКАЛЬНЫЕ КАБИНЕТЫ
— Ты что, на самом деле искал меня? Всё это время?
— Хммм…
— Ты врёшь! Вечно ты со своими историями…
Мы сидим друг против друга в одном маленьком нарядном кафе с ностальгическим шармом двадцатых годов. Белые, круглые скатерти, изогнутые спинки и подлокотники кресел, точёные стоячие вешалки д ля одежды, а свет приглушён лёгким налётом оранжевого, что в сочетании с благородным зелёным обивки создаёт атмосферу отдалённой буржуазности.
У Юдит с собой джутовая сумка с учебниками. Она изменилась. Волосы у неё промытые, с шёлковым блеском, похожим на ореол. Я прошу её отстегнуть черепаховую пряжку и распустить волосы так, чтобы они раскачивались, как качели, выкрашенные блондинистой краской. Она самая красивая молодая девушка всех возможных миров, и её пальцы наигрывают мелодию con delicatezza рядом с чашкой.
— И почему же ты меня искал?
— И ты спрашиваешь?
— Правда, скажи, почему?
— Потому что ты моя принцесса, а любовь идёт кружным путём. Что ещё тебе сказать?
— И ради этого ты навязал на свою шею столько приключений?
— Да.
— Ну-ну.
Кажется, она тронута этим, но неприятно тронута. Меня это смущает.
Нельзя сказать, чтобы она бросилась в мои объятия. Я бы не взялся это утверждать.
Ложечка постукивает в капуччино, тихо, как далёкий, звонкий колокольчик.
— И что ты хочешь от меня?
— Чтобы ты ушла со мной. Чего же ещё?
— Куда?
— Всё равно куда. Просто ушла со мной. Ведь ты и сама хочешь отсюда убраться, разве нет?
Она скептически вскидывает ресницы.
— Один раз я убежала. Этого достаточно.
— Иногда достаточно. Если не возвращаешься назад.
Она снова застёгивает пряжку в волосах и ставит локти на стол.
— Кое-что изменилось, Хаген.
— Расскажи!
— Пока что мне вполне хорошо. Мои родители оставили меня в покое, никто мне не мешает. По существу, я могу делать всё, что хочу. Кроме того, я думаю, что всюду одинаково…
— Да?
— Да. Я повзрослела. Пойми меня, я была маленькая слабенькая девочка, и мне казалось, что где-то там происходит бог знает что, а я тут сижу и ничего не виясу и не знаю. За это время до меня дошло, что дела у меня, собственно говоря, идут нормально, что мне действительно мало на что можно пожаловаться.
— Понимаю.
Подошла официантка и сказала, что они сейчас сдают смену и поэтому надо рассчитаться. Мы расплачиваемся — каждый за себя.
— Знаешь, Хаген, когда этот вокзальный буль тогда утаскивал меня, я кричала и плакала и потом проплакала весь полёт. Но после — уже дома — набрала полную ванну и два часа в ней пролежала, пока у меня не разбухла кожа. Как же это было хорошо! Запах пены для ванны. Мягкое полотенце…
Вот же злодейка-судьба, неужто я не заслужил ничего лучшего, как выслушивать эти истории про чудодейственное средство «Ленор» и мягкие полотенца? Я протестующе схватил её за руку.
— Скажи, Юдит, как это — быть взрослой? Что это такое?
Она отнимает у меня свою руку и ничего не отвечает.
— Почему ты так холодна? — спрашиваю я, чтобы хоть что-то сказать и нарушить отчуждённую тишину.
— Извини меня. Но ты меня испугал.
— Я? Тебя? Чем же?
— Тем, что ты, судя по всему, видишь во мне то, что не есть я… Тем, что ты столько сделал… так много проделал… Это меня к чему-то обязывает, это меня нагружает и…
Она сглатывает и трёт кончик своего вздёрнутого носа.
— Я вовсе не хотела бы жить на улице, тем более продолжительное время. Может быть, мы просто не подходим друг другу. Ты вот говоришь, что всё это время думал обо мне, а я, если уж быть честной, почти совсем забыла твоё лицо.
Это сурово. От такого у меня отнимается язык, и я быстро опрокидываю в себя остаток красного вина, в котором больше не плавает свечение, нет того умиротворяющего жара, того анакреонтского света. Кровь, наполовину вытекшая, сумерки. Неужто всё было даром? Нет, всё было дорого.
— Мне очень жаль, я сама себе кажусь ужасной…
— Забудь об этом, ни о чём не думай, ты королева. Идём гулять?
— Ты не сердишься на меня?
— Конечно же сержусь. Там увидим.
На углу улицы перед казино с автоматами идёт игра в напёрстки. Мы останавливаемся и смотрим.
Кладёшь сотенную купюру на ту половинку спичечного коробка, под которой предполагаешь войлочный шарик. Крупье не особенно хороший. Движения его рук несобранные, нервные, нескоординированные, в них есть какая-то старческая слабость.
— Юдит, у тебя не найдётся сотни?
— Да. Есть.
— Дай-ка мне!
— Но не хочешь же ты её проиграть? По телевизору предупреждали, что эти игры — одно мошенничество и обман…
— И всё-таки дай мне сотню!
Она неохотно протягивает мне две пятидесятки.
— Пронто, гхронто! Ставим сотню! Где же шарик? — подбадривает зрителей крупье, постоянно меняя коробочки местами.
Я заключаю внутри себя частное дополнительное пари с силами судьбы. Ставлю душу против Юдит. Я кладу купюры на коробок и тут же прижимаю сверху рукой. Выиграл. Две сотни назад.
— Перерыв! Теперь надо выпить минеральной воды! — выкрикивает крупье из своей серой пятидневной щетины, и мы уходим. Юдит весело смеётся.
— Вот. Напополам.
— А если бы ты проиграл?
— Тогда был бы тебе должен и виноват перед тобой. Но лучше пусть тебе достанется моя невинность.
Она щиплет меня в бок. Это первое её ко мне прикосновение, если не считать пресного поцелуя при встрече.
— Ты мог бы принять ванну, ты такой запущенный, видок у тебя!..
— Ты меня приглашаешь?
— Да, конечно! — Она смотрит под ноги. — Мне очень жаль, что я так себя вела… у меня сегодня был плохой день… Может быть, всё это только из — за неуверенности, потому что я не знаю толком, чего я, собственно говоря, хочу. Мне очень хорошо с тобой. Честное слово!
— Прекрасно, принцесса.
— И неправда, что я забыла твоё лицо. Просто я вдруг начала тебя бояться.
— Бояться? Меня? Чего именно?
— Ты правда работал в супермаркете?
— Хммм…
— И правда совершил налёт на бюро ритуальных услуг?
— Было дело.
Я рассказал ей эти истории наоборот, чтобы выглядело не так неэстетично и звучало не так сверх — драматично. Юдит очень опечалилась, когда узнала, что Том сидит в каталажке.
Вскоре я почувствовал, что она всё отчётливее и отчётливее припоминает те два дня, которые мы провели вместе.
Я обнял её одной рукой и был сейчас очень далёк от капитуляции. В худшем случае я самоубил бы на свободу нас обоих. Как-нибудь. Такие вещи надо доводить до логического завершения.
Тот частный дом рядовой застройки, который я так долго и тщетно искал, находился на западном краю Шёнеберга. Сад огорожен живой изгородью высотой до бёдер и полон безвкусицы. Вычурный пруд с гипсовой Афродитой. Голливудские качели-диван в жёлто-коричневую полоску. У входной двери в дом висит деревянный якорь со встроенным барометром.
Мы прокрадываемся на цыпочках через прихожую, выложенную светло-голубым кафелем. Справа располагается кухня. Юдит тянет меня туда и закрывает за нами дверь. Настенные часы показывают без малого одиннадцать.
— Только тихо, пожалуйста! Мои родители уже в постели. Они рано ложатся спать. Хочешь пива?
— Ещё спрашиваешь!
Кухня оборудована встроенной техникой и всевозможными приспособлениями. Из холодильника льётся заговорщический свет. Деревянная ваза с фруктами декорирует стол, покрытый клетчатой клеёнкой. Мы садимся друг против друга, я с пивом, она — с красным яблоком. Серые жалюзи опущены, а неоновая трубка над вентиляционной вытяжкой время от времени подмигивает. На меня особое впечатление производ ит полка с пряностями — на ней выставлено не меньше сотни маленьких баночек.
— Сегодня можешь остаться здесь на ночь. Ванну придётся отложить до лучших времён. Если сейчас напускать воду, родители проснутся.
А завтра в восемь им на работу, они у меня оба работают.
— Если у тебя будут с этим какие-то проблемы, то лучше не надо. Я переночую на улице. В августе это нормально.
— Не прикидывайся, пожалуйста! Это ни к чему. Только веди себя тихо, договорились?
— Ты меня поцелуешь?
— Ну, хорошо.
Она тянется ко мне через стол. Мы встречаемся над вазой с фруктами. Только чмок, никакого языка. Она отщипывает себе крупную синюю виноградину. Это выглядит очень эротично.
Я хотел бы, чтобы она что-нибудь сыграла мне на своей виоле, «Death Song», например, из «Black Angel», да-ди-да-да-ди-да-да-ди, до катако.
Завтра, может быть, отвечает она, сегодня уже поздно, ночь.
— Моя комната наверху. У меня на балконе висит гамак, я дам тебе свой спальный мешок.
— Тот самый, в собачьей какашке?
— Нет. Родители, само собой, купили мне новый.
— Отлично.
— Надеюсь, ты не замёрзнешь, на улице довольно тепло.
— Конечно.
— Знаешь что? Завтра я прогуляю школу. И мы целый день проведём вместе. Как тебе нравится эта идея?
— Очень великодушно и щедро с твоей стороны.
— Не дерзи, пожалуйста!
— Разве я позволил себе какую-то дерзость?
— Ещё какую! Ты дал мне понять, что ты разочарован.
— Это совсем другое.
Она испытующе смотрит на меня и катает между зубами виноградную косточку, потом берёт её двумя пальчиками и выпуливает в мойку.
— Я не знаю. Я правда не знаю.
Мы встаём из-за стола. Я ещё раз хватаюсь за её руку. Она раздвигает пальцы и сцепляет их с моими, но как-то вяло и устало. Я прижимаю её к себе, стискиваю её бёдра, целую её в шею. И тут мы слышим на лестнице шаги. Юдит отодвигается от меня.
Входит женщина в тяжёлых шлёпанцах и голубом халате. Под цвет кафеля.
Лицо её блестит от крема, химическая завивка цвета сена. В мочках ушей висят два маленьких попугайчика из золота. А я всегда думал, что такие предметы на ночь снимают.
— Привет, мам!
— Юдит… Что тут происходит?
Она отчуждённо смотрит на меня, и её брови ползут вверх чуть ли не до границы волос. Я в знак приветствия киваю головой.
Перед матерями я всегда испытываю первобытный страх.
— Это Хаген, мам, он мой друг, у него сейчас трудности. Я сказала ему, что он может переночевать у меня в гамаке на балконе.
Мама не знает, что и ответить на это, и изучающе осматривает меня, как будто я какое-то зеленоватое инопланетное существо. Она было заговорила, но снова выдохнула и принялась заикаться без воздуха:
— Да — но, Юдит, ты не можешь предлагать такое господину! Ведь у нас, в конце концов, есть комната для гостей!
— Хаген не против того, чтобы переночевать в гамаке…
— Ах, ну зачем же стеснять себя, мне не составит никакого труда приготовить ему постель. Сейчас же постелю! Ты предложила гостю чего — нибудь поесть?
— Мам, прошу тебя…
— Вы хотите есть? — обратилась она ко мне напрямик.
— Да. Очень хочу.
Юдит вскинула на меня голову.
— Почему же ты мне ничего не сказал?
— Я только сейчас это почувствовал.
— У меня, правда, почти ничего нет в доме! — жалобно воскликнула мать и заглянула в холодильник. — Разве что несколько бутербродов?
— Отлично.
— Ну и прекрасно… И, пожалуйста, не стесняйтесь…
Она подходит к шкафу, достаёт приборы и тарелку. Юдит строит недовольное лицо и упирает руки в боки.
— Мам, ты можешь спокойно идти спать! Мы справимся сами!
— Дочь, ты только говоришь так, а на самом деле позволяешь своему гостю умереть с голоду. Так не поступают, это не дело.
— Но мы правда обойдёмся без тебя! Я всё сделаю!
Юдит повышает голос. У матери обиженно опускаются уголки губ.
— Ну, хорошо. Тогда делай, а я пойду постелю постель. И подумай о том, что тебе завтра утром в школу.
— Да, мам.
— Спокойной ночи обоим!
Она уходит, стуча своими шлёпанцами. Юдит ставит на стол хлеб, масло, колбасу и сыр.
— Понимаешь, она действует мне на нервы!
— Она такая же, как тысячи других матерей. Бывают и похуже.
— Может быть. С тех пор как я вернулась сюда, она старается быть чёрт знает какой либеральной, на самом же деле она наверняка испытывает к тебе отвращение.
— Это по ней отлично видно.
— Столько лжи и притворства! — Юдит ударила рукой по столу.
— Но это же так приятно, — говорю я, намазывая хлеб.
— Ты думаешь? Я готова поспорить, как только ты исчезнешь, она в каждой второй фразе так и будет стараться ужалить меня, уязвить: каких испорченных типов я сюда привожу…
— Скажи ей, что у меня есть бунгало в Швейцарии.
— А потом она начнёт спрашивать, откуда я тебя знаю, и чем ты занимаешься, и часто ли я с тобой встречаюсь, и принимаешь ли ты наркотики, и убиваешь ли маленьких детей, и ещё бог знает что…
— О-о-о-ох… Бедное моё, измученное создание…
— Не смейся надо мной! Ешь давай!
— Есть в этом доме горчица?
— Боже мой, неужели ж нет!
Юдит суёт мне под нос баночку горчицы и садится. Она очень привлекательна, когда гневается. Она сжимает маленькие кулачки. Я наслаждаюсь едой. Мне вкусно. Я преуспеваю.
Мать возвращается. Она уже втёрла остатки крема в свои желтоватые слои кожи и сменила халат на домашнее белое платье с мшисто-зелёными горохами.
— Итак, постель готова. Когда вам нужно завтра встать? Я заведу для вас будильник.
— Хмм… мне надо сперва заглянуть в мой ежедневник и посмотреть, что у меня назначено на завтра. Но думаю, что с утра не так много…
Она стоит, прислонившись к двери, и смотрит, как я ем, скрестив руки на груди.
— Вкусно?
— Очень.
— Должно быть, вы не на шутку проголодались.
— Ода.
— У вас сейчас трудности, как сказала моя дочь?
— Не стоит упоминания. Она преувеличивает.
— А, вот как…
В кухне воцаряется напряжённая тишина. Я почти рад, когда она задаёт следующий вопрос:
— А откуда вы знаете друг друга — если я могу об этом спросить?
— Нас вместе арестовали, — говорю я, дожевывая.
Юдит сперва кусает губы, а потом невольно улыбается.
— Ах? Так, значит, вы из Мюнхена?
— Именно так.
— Это, должно быть, тако-о-ой красивый город! Мы с мужем когда-то даже собирались туда переехать. Лет пятнадцать назад, как раз перед тем, как купить этот дом.
— О-о-ох, он давно уже не тот. Был когда-то красивый город, в незапамятные времена. Но потом туда переехало слишком много народу.
Юдит злорадно смеётся. Мать строго глядит на неё. У Юдит такой приятно мягкий, такой гуттуральный смех. Как в замедленной съёмке полёт дельфина, переведённый в звуки.
Мать хочет сменить тему.
— Не хотите ли чего-нибудь выпить?
— С удовольствием.
— Да, только скажите, чего именно! Может быть, разливного лимонада?
— Хмм… нет, от него, боюсь, мне будет плохо.
— Может быть, пиво?
— Вот это было бы превосходно.
Она, по-утиному переваливаясь, идёт к холодильнику и ищет, почти что залезая внутрь.
— Странно. Там же было одно пиво! Наверное, муж выпил. Мне очень стыдно. Теперь мне даже нечего вам пред ложить…
— Если бы у вас нашлась, может бьггь, бутылка вина… Скажем, итальянского…
— О, о да, конечно, само собой разумеется… Об этом я как-то не подумала. Подождите, я сейчас…
Сразу после этого мы слышим, как её тяжёлые твёрдые шлёпанцы громыхают по лестнице, ведущей в подвал, и скрипят. Юдит отрывает свой зад от края раковины, идёт через всю кухню, останавливается у меня за спиной и обвивает руками мою шею.
— Ты самая настоящая жопа… — лукаво шепчет она мне прямо в ухо.
— Ничего настоящего на свете больше не осталось.
Мать, запыхавшись, входит на кухню и достаёт из выдвижного ящика штопор.
— Дайте-ка мне! — властно говорю я. — Я сам открою. У меня есть в этом деле некоторый опыт.
Мать одарила меня самой фальшивой улыбкой со времён Йозефа Геббельса и втайне пожелала мне мгновенной остановки сердца. Потом она стала искать, с очевидной яростью, зрительного контакта со своей дочерью. Но та упорно смотрела в потолок. Вино имело слегка затхлый запах. Я недоверчиво принюхался, во всём прочем ведя себя сдержанно. Ничего нельзя преувеличивать.
— Ты можешь спокойно оставить нас одних, мам!
— Юдит, ты тоже можешь взять себе бокал, да? И после этого, пожалуйста, отправляйся в постель. Завтра шко-о-ола.
— Мам, мы с тобой в последние недели много раз всё это обсуждали…
— Ну, хорошо. Я рассматриваю сегодняшний вечер как исключение, да? Но ведь это не войдёт в правило, верно?
— Мам, да уйдёшь ты наконец?!
— Скажи, пожалуйста, как ты со мной разговариваешь? В присутствии посторонних!
Она было двинулась, пошатываясь, отступила на несколько шагов в прихожую, но схватилась за кованую решётку, через которую прорастал, цепляясь, домашний плющ. С увлажнившимися глазами она вернулась назад.
— Вот что, если новые обычаи приобретают такую форму выражения, то я с ними не согласна!
— Я сказала тебе это в самой любезной форме, потом в сдержанной форме, но ты притворилась глухой! Теперь не обижайся!
— Дочь, смени, пожалуйста, тон!
— До тебя доходит, только если ударить тебя штакетиной по голове!
Я между тем прихлёбываю вино. Дешёвое «кьянти». Супермаркет «Тенгельман», три марки девяносто девять пфеннигов. Напомнило мне о моей юности. Издав удовлетворённую отрыжку, я беру слово.
— Дорогая госпожа, вы не должны воспринимать её слова с такой серьёзностью. Не далее как сегодня Юдит говорила мне, что ей всё в её жизни очень нравится. Она отозвалась обо всём с похвалой, и я видел, что её благодарность искренна. Вы можете быть абсолютно спокойны за неё. Она просто не знает, как ей правильно выразиться.
— Ах ты, жопигца!
— Юдит! Что у тебя за выражения?
— Оставь меня в покое, мам!
— Что тут за крик?
На кухню вошёл отец. На нём был синий махровый халат; он явился босиком, с очками на носу, с парусообразными ушами и длинным носом, кончик которого почти закрывал верхнюю iy6y. Худая, энергичная фигура, с сединой на висках. Он огляделся.
— Юдит привела с собой друга. И ведёт себя невоспитанно! — выдавила его жена.
— Вы хоть на часы-то смотрели? Могу я рассчитывать на покой в этом доме? — Он протянул мне вялую руку: — Добрый вечер, господин…
— Хаген.
— А тебе следовало бы надевать комнатные туфли! Ты простудишься на холодном полу!
— Но это уже моё дело, разве нет?
Он метнул в сторону своей жены уничтожающий взгляд, который она без усилий выдержала. Я налил себе ещё один стакан.
— Идём, — сказал папа, обращаясь к маме, — оставим детей одних!
Он удаляется. На кафеле остаются потные очертания его ступней, которые тут же высыхают. Юдит берёт себе фужер с зелёной ножкой, наливает вина и одним махом опрокидывает его внутрь.
— Юдит!
— Мам, замолчи, а?
— Да ты же так превратишься в пьяницу!
— Если ты здесь задержишься ещё хоть на секунду, то уж точно превращусь!
— Так с матерью не разговаривают!
— Уйди!
Я снова вмешиваюсь. Ведь надо же преуспевать.
— Дорогая госпожа, по мне так вы вполне можете остаться. В конце концов ведь это ваша кухня. Тогда бы вы полностью контролировали происходящее…
Она остановила на мне свой негодующий взгляд и ничего не ответила. За её широким лбом, кажется, происходило нечто, отдалённо напоминающее мыслительный процесс.
— Ну, хорошо. Гостевая комната приготовлена. Через двадцать минут ты будешь в постели, дочь, да?
— Да-да.
— Тогда доброй ночи всем. И пожалуйста, не шумите, иначе вы разбудите моего мужа.
— Нет проблем, — говорю я.
Она покидает кухню, пятясь назад, как рак. Дверь остаётся открытой. Юдит с ожесточением захлопывает её и с неукротимой яростью вздыхает. Я беру мой стакан, подхожу к ней, подношу край стакана к её губам и вливаю ей глоток. Она продолжает трястись.
— У тебя очень странный юмор…
— Лучше, чем вообще никакого.
— Сейчас мы напьёмся! — восклицает она и хватается за бутылку.
Но прежде я прижимаю её лёгкое тело к себе, и всё превращается в фантастический поцелуй, полный слюнообмена, близости и чувства. Потом мы выпиваем вино, медленно и без слов. Священный момент, полный смирения и торжественности.
Если пьющих и можно в чём-то упрекнуть, так только в том, что они священное опустили до уровня обыденного.
Я горжусь одним: для меня глоток вина, особенно если оно красное, всегда ещё один поцелуй, влажный, оглушающий, дикий и нежный. И то, как мы сидим в этой кухне, пробуждает во мне желание любоваться деревом и прильнуть к его коре. Или вырыть дыру в земле и смотреть, как она наполняется соком. Искать забытые удовольствия. Юдит далеко не такая нежная и дикая, как вино. Она должна сперва успокоиться.
— Ты выставил меня на посмешище!
— И что?
— Идём!
Мы поднимаемся по лестнице, цепляясь за перила и под тягиваясь на руках. Она показывает мне гостевую комнату. Квадратное помещение со стерильной кроватью, двумя ящиками с модными прибамбасами и полкой с путеводителями. Рыхлые обои цвета охры и люстра из шести рожков.
— Нет. Пожалуйста, только не это!
— Я так и думала. Идём!
Мы идём в следующую комнату.
Эта гораздо симпатичнее. По полу раскиданы конверты от пластинок. Растрёпанные мягкие звери сидят по всем углам, напоминая о том, какая Юдит ещё юная. Платяной шкаф она расписала масляными красками — в смешанном стиле из наивного примитивизма и психоделики. Ti- кое мог бы написать десятилетний Мунк. Мягко вращается вентилятор. Торшер состоит из трёх ламочек — синей, красной и жёлтой. Настоящий свет источает стоваттный светильник, привинченный к письменному столу, но выведенный к выключателю у двери. На балконе покачивается гамак. В коробке на полу лежит подстилка, а на ней трава и одуванчики. Из-за фанерной заслонки выглядывает перекормленная морская свинка. Стены комнаты увешаны киноплакатами. «Заводной апельсин», «Таксист», «Амаркорд», «Однажды в Америке», «Бразилия», «Унесённые ветром»…
— Мне так надоела эта комната, — говорит Юдит. — Это и было истинной причиной, почему я тогда убежала. А теперь, вроде бы, опять ничего. Да ты ведь сам знаешь, как это бывает. Переставляют мебель и меняют плакаты. Нет, ты этого, наверное, не знаешь.
— Знаю.
— Позволь тебе представить мою морскую свинью.
— Конечно.
— Её зовут Свинья. Просто Свинья. Все так её и зовут. И только мать называет её Свинка.
— Твоя мать очень утончённая женщина.
— С этим ничего не поделаешь!
Кажется, она слегка под воздействием алкоголя.
— Когда я смотрю на её жизнь, я знаю точно, чего я не хочу для себя.
— Выбирать особо не из чего.
— Это я и сама вижу.
— Но у тебя, по крайней мере, есть ещё целый год времени, чтобы определиться. Не беспокойся.
— Ну спасибо! Славная перспектива!
Она проговаривается в следующем слове, произнося «чёртов друг» вместо «чёртов круг». Я ласково ворошу её затылок.
— Ты же не воспринимаешь меня всерьёз! Да?
— Юдит, если бы ты знала, насколько всерьёз я тебя воспринимаю, ты бы от веса собственной значительности просто проломила бы пол.
— А мне от этого не легче. Я всё равно так неуверена в себе…
Мы стоим, крепко обнявшись, я чувствую её дыхание на своём плече.
— Когда я убежала из дома, я в тот момент ненавидела своих родителей. Хотя они не сделали мне ничего плохого. И вот только что-на кухне — я желала матери, чтобы её хватил удар…
— Ничего, это нормально.
— Нет, это ненормально!
В дверь постучали.
— Ты уже в постели, дочь?
— Сейчас ложусь, мам.
— Ты одна?
— Да, мам.
— Спокойной ночи!
Потом не слышно никаких звуков.
— Я должна ложиться, Хаген.
— Ну, ложись.
— И ты со мной!
— Но…
— Раздевайся!
Я кажусь себе таким грязным. Да я такой и есть.
— Ничего! — уверяет Юдит, выскальзывает из джинсов и майки и стоит передо мной в одних трусиках.
Я великий бог, бог знает какой, и к этой роли не привык. Я медленно, в большом сомнении раздеваюсь. Она гасит свет. Мы нащупываем в темноте край кровати. Я не сказать чтобы сильно возбуждён. Это было бы, пожалуй, слишком просто. Это могло бы всё разрушить.
Всего несколько часов назад я был очень близок к тому, чтобы пнуть детскую коляску на проезжую часть и защищать свою черепушку, обнажив нож. И вот мир предстаёт передо мной в новом контексте. Его своеобразия и отдельные уродства и то, что считалось погибшим, — всё это, как оказалось, имеет почки, готовые распуститься, а корневая система сулит братство.
Тк бывает после успешной битвы. Враг превращается в старого дурака, достойного любви, и его болтовня тебя мягко забавляет. И музыка со мной, она поддерживает мои шаги. Противнику остаются только струнные инструменты. Победитель всегда прав.
Мы лакомимся друг другом. Какое очищение. Юдит видит всё происходящее менее возвышенно.
— Надеюсь, крови не будет много.
— О-о-о, я в последнее время насмотрелся крови досыта…
— А пятна? Моя мам тронется умом. Надо подложить полотенце!
Она бросается в ванную комнату, чтобы взять полотенце. Её силуэт — молния из плоти в дверях. Потом снова становится темно, и её руки изгоняют из меня дьявола, из моего тела во все стороны так и сигают падшие духи, они злобно совершают надо мной последние круги и улепётывают прочь, захлёбываясь ненавистью. Секунды, полные чистоты и первоначала. Первоначало было радостным прыжком в бездну привычки. Быть посему. Надо преуспевать.
Потом в дверь снова постучали.
— Юдит? Ты действительно одна?
— Оставь меня в покое!
— Зачем ты меня обманываешь? В комнате для гостей никого нет!
— Иди спать, мама! Завтра утром тебе на работу!
И тут дверь распахиваеся. Свет ударяется о стены.
— Юдит! Пожалуйста, не надо!
— Мам! Мы хотим трахаться!
— Боже мой, Юдит! Пожалуйста, не надо! Мать дрожа откидывается спиной на дверь и тоненько и жалобно повизгивает.
— Исчезни!
Мам начинает рыдать. Я чувствую себя уже не вполне хорошо. Когда это кончится?
— Прости, но я этого просто не переживу! Прекратите сейчас же! Пожалуйста! Пожалуйста! Ты такая юная! Пожалуйста, не делай этого! Не сегодня!
— Отстань!
— Пожалуйста, я не могу, я плачу!
— Да чтоб ты сдохла!
— Что здесь за крики?
Отец пытается заглянуть через плечо матери, которая загородила дверной проём.
— Чёрт возьми, я могу спокойно выспаться? Или я в сумасшедшем доме?
— С твоей дочерью этот ужасный человек… — всхлипывает мама, вся в слезах. Ей можно посочувствовать.
— Так, значит, надо его вышвырнуть! — ревёт отец и пытается оторвать руки своей жены от дверных косяков, чтобы ворваться в комнату.
Юдит бежит к двери, кидается на своих предков, захлопывает дверь и поворачивает в скважине ключ. Четыре кулака начинают барабанить по дереву, ноги его пинают.
Это не эротично. Нет-нет.
Юдит прыгает обратно в постель. Глаза её от ярости полны влаги, а в голосе слышится истерика.
— Не обращай внимания на их вопли!
— Хмм…
— Ну, давай же! Делаем что начали!
— Хмм… хмм…
— Юдит, не делай этого! Пожалуйста! Пожалуйста! Не с ним! Не сейчас!
— Сейчас же открой дверь! Или я её высажу!
Там, за дверью, становится всё оживлённее.
— Sorry, — я указал на мой увядший пенис и добавил, что я очень чувствителен к обстановке.
Теперь отец бьётся о дверь плечом. Руммс! И ещё раз. Руммс! Нет, правда, настоящий сумасшедший дом.
— Быстрее, одевайся! Уйдём куда-нибудь в другое место.
Она кивает и трёт глаза, чтобы выжать из них лишнюю влагу. Руммс! От такого грохота иному и дурно может стать. Руммс! Мать стучит по дереву своими тяжёлыми шлёпанцами, но получается слабо, и она продолжает выхныкивать своё «пожалуйста» и «нет».
Руммс!
Я-то кое с чем уже обвыкся… Руммс! А есть люди, которые никогда ничего подобного не испытывали. Руммс! Бедняжки.
С балкона можно спрыгнуть на крышу гаража, а оттуда — на подстриженный газон. Никаких проблем.
Рука об руку мы бежим сквозь шёнебергскую ночь, Юдит выплакивается до опустошения, а её грудная клетка пышет жаром на пятьдесят метров, ей надо передохнуть, потом мы бежим дальше, и я знаю, что это лучший бег за всю мою жизнь, и он в миллионы раз лучше, чем была бы эта несостоявшаяся дефлорация, это само счастье, этот бег, это бегство, когда не с пустыми руками, когда они держат добычу, это ликование, и красота, и радость.
Бежать, бежать.
К каждому из наших чувств накапливается тысяча комментариев. В один прекрасный день ты испытываешь чувство и одновременно слышишь комментарий. Мозг выбирает самое подходящее — из кинофильмов, из книг, из слоганов. Мы — зеркальные кабинеты перед проектором.
Но сейчас ни один комментарий не пробивается к моему сознанию. Ни звука. Ничего не приходит в голову, ничего не лежит поперёк дороги. Настоящее счастье. Такое счастье. Какое счастье, что мне удалось его испытать…
— И куда же мы теперь? — спрашивает Юдит.
— У нас есть двести марок. А тут полно всяких пансионов.
— Я больше никогда не вернусь домой! Никогда больше!
— Ну и прекрасно!
— Что же мне делать?
— Хмм… Я не хочу тебе ничего навязывать, но если бы ты меня любила, всё было бы намного легче…
— Ну, хорошо! Тогда считай, что я люблю тебя…
Победа!
Победа. Хмм..
ГЛАВА 23. ЦИВИЛИЗАЦИЯ
Я открываю дверь и выхожу на балкон, подставляю себя ветру и мурлычу мелодию.
Моя нагота очень слабо защищена от взглядов. Но кому есть до этого дело? Мне нет. Я наг и нов и имею все шансы. Каменный пол балкона приятно холодит стопы, стоит глубокая ночь, мои руки опираются о перила, я крошу пальцами землю в цветочных горшках и поглядываю вниз на красные задние огни, которые удваиваются, когда весь этот железный поток начинает тормозить.
Таким голым я не был с тех самых пор, как сидел на берегу круглого Экскаваторного озера и смотрел в огонь костра. Весь мир тогда лежал передо мной и казался достойным завоевания, как женщина.
Юдит спит, ночь нашпигована глупыми вопросами, от которых никому нет никакого проку.
На бульваре шлюхи празднуют окончание рабочей смены, но есть ещё люди, которые прохаживаются в поисках, — ищут что-то такое, что надеялись здесь найти.
Я всех их люблю. Даже самых противных. Это правда. Я люблю их. Если в чём и состоит мой злой рок, так это обречённость на любовь.
Как часто я объявлял им войну и выкрикивал им в лицо свою ненависть! Но на самом деле всё было не так, меня только нужно было правильно понять.
Да это и самое разумное — любить их. Нельзя же всех убить. Это потребовало бы непосильно многого. Несколько попыток было предпринято — и не так уж далеко они привели.
Нагому и новому в последней летней теплоте всё кажется достойным рукопожатия, и борьба в воспоминаниях переплавляется в игру… как юные львята, которые валяются и грызутся в траве саванны.
Генеральная амнистия. Всем всё отпускается. Я вас побивал, но покончим с этим. Это была славная битва. Задним числом молено воздать ей должное.
И когда я вознёс мои пальцы и благословляюще творил крестное знамение над этой пустыней, а гиены собирали падаль, я заметил, что я не один на этом балконе.
Слева рядом со мной сидел на корточках некто — скрючившись, упершись лбом в колени.
Грабитель! Соглядатай! Подслушивающий! Или кто?
— Добрый день, Хаген! — сказал он низким голосом, не поднимая головы.
— Но сейчас ночь, чёрт возьми! — визгливо отругнулся я.
— И солнце светит для других. Мы уже знаем это.
О нет. Это он. Он нашёл меня. Мне надо куда — нибудь присесть. Мне дурно. Я озираюсь на балконе в поисках оружия. И тут он поднимает лоб. Темнота ещё скрывает его черты. Но я думаю, он улыбается.
— Ирод?
Он кивает. Потом включает карманный фонарик и светит мне прямо в глаза так, что я вообще больше ничего не вижу.
— Полиция сейчас очень занята, — сказал он. — Свыше двух сотен человек пришли к ним и заявили на себя. Каждый из них утверждает, что он — это я. Мои эксперименты и исследования обесценились, стали бессмысленными. Вся моя жизнь низведена к ничтожному результату из-за каких-то жалких воображал…
Что он хотел мне этим сказать?
— Ты хочешь меня убить? — испуганно спросил я. Неужто так быстро после победы приходит смерть?
— Убить? Я? Тебя? Как такое могло прийти тебе в голову?
Я пролепетал что-то насчёт ночи, нашпигованной вопросами. Он грубо перебил меня:
— Прекрати молоть эту чепуху! Мы же не на викторине «вопрос-ответ».
— Чего же ты тогда хочешь?
— Я хочу услышать окончание истории. Расскажи мне!
— Какой истории?
Он раздражённо вздохнул. Если бы я не был голый, я бы наделал в штаны от страха.
— Что случилось с мальчиком потом, после того, как он ушёл от японских шлюх? Что?
— Ах, это? Ну, как уже было сказано, потом были другие сигареты и другие улицы, и…
— Что «и»?
— Ну, да, потом мальчик, а вернее, не кто иной, как я, отправился тогда… Э-э…
— Куда?
Он угрожающе поднялся и ткнул мне фонарь прямо в лицо.
— Да, итак, я отправился и стал искать себе пристанище, и… и…
— Вот именно это меня и интересует С этого места рассказывай во всех подробностях.
Меня бросает в жар.
— Так вот, мальчик, а вернее, не кто иной, как я… снял комнату…
— Почему?
— Я… я…
Моя голова липко отвернулась и вжалась в угол балкона.
Ирод отвёл свой карманный фонарь чуть подальше от моего лица, и голос его стал немного помягче.
— Итак, определились: то был ты, и то была комната. Какая это была комната — большая?
— Ну, так, примерно восемь квадратных метров… может быть, девять.
— Так она была большая или маленькая?
— Мне казалось, что большая, да.
— В ней было пусто?
— Почти. Там стояли кровать и шкаф.
— А стены были белые?
— Когда-то давно точно были белые.
— И что, ты вошёл в комнату и закрыл дверь?
— Да.
— А что ты сделал потом?
— Ну, если мы не на викторине…
— Не на викторине! — прикрикнул он на меня и увёл луч света повыше над моей головой.
— Ну, хорошо, хорошо, потом я открыл окно, потому что воздух в комнате был застоявшийся, затхлый.
— А потом? Потом? Мальчик, я что, должен вытягивать из тебя каждое слово клещами?
— Потом., потом… Что же было потом? Ах да, я застелил постель. Потом зашёл кто-то из моих друзей, который случайно жил неподалёку. Он принёс мне подарки бутылку пива «Паулянер» и стакан «Пилъз» — и то и другое было завёрнуто в алюминиевую фольгу. Это были мои первые собственные хозяйственные предметы. Потом он мне помог принести со свалки стол. Стол был круглый На той же свалке для крупногабаритного мусора мы взяли и стул, но потом отнесли его обратно, потому что комната уже и так была забита, а сидеть можно было и на кровати. После этого я разобрал свои вещи из пластикового пакета Там были карманные шахматы, я положил их на середину стола. Было пять пар дешёвых носков, их я положил на верхнюю полку шкафа Мой паспорт и свидетельство о рождении которые имели уже изрядно потрёпанный вид, я положил в другое отделение шкафа. После этого я закрыл шкаф на ключ. Я открыл бутылку пива «Паулянер» и налил его в стакан «Пильз», при этом немного пролилось через край Я вытер лужу моим старым носком, сняв его с ноги.
После этого я повертелся туда и сюда я был воодушевлён и горд, что у меня есть теперь своя собственная комната. Я лёг на кровать и принялся кататься по ней с края на край.
Моя хозяйка, пожилая женщина с пористым лицом, была очень дружелюбна и поделилась со мной своей посудой Она дала мне тарелку, вилку, нож и две ложки — большую и маленькую.
После этого я читал газету и вырезал из неё портрет красивой женщины Я попытался прилепить картинку на стену слюной, но она не держалась, тогда я спросил у хозяйки, нет ли у неё кнопок.
После этого я на полчаса покинул комнату и отправился в близлежащий торговый квартал купить следующие предметы: консервный нож, банку равиоли, маленький кассетный магнитофон со встроенным радиоприёмником книгу, которая называлась «Смерть в кредит» Селина, буханку хлеба, две бутылки вина, одну из них дорогую, фунт кофе, полотенце для ванны, электронный будильник, бокал для вина великолепной формы три шариковые ручки — две чёрные и одну красную, — блок разлинованной бумаги, зеркало, две одноразовые зажигалки, красную свечу, серую майку без рисунка, трое трусов и штопор.
Вернувшись домой, я снял мою кожаную куртку, повесил её на плечики в шкаф и довольно улыбнулся увидев, как она висит Потом я открыл баночку равиоли и съел их холодными. Вскоре после этого пришли другие друзья — поприветствовать меня в моём новом жилище. Для всех не хватило места, и я попросил некоторых прийти попозже. Они принесли мне кое-что: три бутылки вина — две красного, одну белого, — а к ним пакет апельсинов, расшатанную механическую пишущую машинку, у которой не работала буква Q, а лента была уже совсем бледная. Потом ещё пять пустых кассет, связку из четырёх тысяч стихотворений, которые я оставил когда-то по забывчивости у одного из них, а также розовую свинку на счастье — с белым пятачком и белыми ушами.
Так моя комната за день постепенно наполнилась и перестала быть большой, но всё ещё оставалась уютной, и я уснул в ней крепким и сладким сном, а на следующее утро зарегистрировался в органах. Вскоре мне подвернулся случай по дешёвке раздобыть телевизор и проигрыватель, а ещё я купил пальто на зиму и новые сапоги. И электрическую плитку, которую я разместил на подоконнике так, чтобы окно можно было всё-таки открыть. Вскоре у меня завелись и домашние животные. Домовый гриб и прелестная серебряная рыбка…
Тут Ирод перебил меня:
— Прекрасно, прекрасно! Прелестный сверчок! А дальше?
— Что дальше?
— Разве потом в доме не появилась женщина?
— Да, весной. Её звали Ариана, она была очень робкой, а у кровати были такие жёсткие, выступающие края, от которых у нас постоянно появлялись синяки, но…
— Страсть?
— Да, вот именно, страсть всегда ездит зайцем, без билета, не правда ли? Это было чудесно, мы прожили с ней вместе три года, а потом случилась эта история с богатой женщиной в Вене, но это другая история, и Ари оставила меня.
— А потом?
— Потом я очень горевал, пролил много слёз и начал сомневаться.
— Вот именно.
Ирод благосклонно погладил меня по голове своим карманным фонариком.
— Ну и что? Что всё это значит? — спросил я, став вдруг любопытным.
— Да ничего, так, — сказал Ирод и плюнул через перила балкона. — Мне уже надо идти, — сказал он. — А тебе надо отдохнуть. Мы охотники и рубим жизнь, но мы также обогреваем ад и время от времени собираемся вместе. Желаю тебе много счастья, мой друг!
И он исчез. Прямо у меня перед глазами. Растворился в воздухе. У меня на экране закрытых век всё ещё метались полосы от его карманного фонаря. С этим парнем мне никогда не разобраться.
Мои члены постепенно расслабились. Опасность, кажется, миновала. Я вернулся назад, в комнату нашего пансиона, и лёг рядом с Юдит, обцеловал её правую руку от кончиков пальцев до подмышек, пока она не проснулась и не погладила меня.
Она приподнялась, опершись на локоть.
— С кем ты там разговаривал?
— Что?
— Я слышала сквозь сон, ты с кем-то разговаривал.
— Сам с собой, — сказал я, чтобы не тревожить её.
Она снова откинулась на подушку и обвила меня руками.
— Давай сделаем это ещё раз. Теперь, наверное, уже будет не так больно.
— Хорошо.
ГЛАВА 24. КОНЕЦ ЛЕТА
Над сооружением из стекла, железа и голубей нависла угроза осени. Тёплые дни собираются в отпуск. Мы стоим у железнодорожного полотна. Поезд, которого мы ожидаем, не отвезёт нас ни в какое определённое место. Это будет поезд, который просто едет, только едет, прочь от страны дураков, где мир есть лишь пустое времяпрепровождение.
Завтра истекает срок годности моего паспорта…
С востока отвратительно несёт церковным пением, завистью, жадностью и Великими Отечествами. Там нет места для удовольствий и забав.
На перроне.
На сей раз я вдвоём.
Уже превращённый в скелет, я налепил на свои останки плоть и кровь.
Поезд подъезжает.
В лесу, у Храма, проложено три метра рельсов. Они проложены для нас. Там мы и остановимся. Сам бы я до этого никогда не додумался.
Уведите от меня деток.
Пассажиры раздвигают двери вагона.
У окон поезда сидят все мои друзья, живые и мёртвые. Они свешиваются наружу, смеются и машут руками. Это поезд призраков. Карнавал тоски.
Мы занимаем свои места. Начинается радостная часть войны. Можно освобождённо заиграть марш. Живые восхищённо выглядывают наружу, в объятия окончания лета. Апофеоз счастья.
Я был чернотой под ногтями.
Теперь я хочу собрать себя в пиратский флаг.
Заселить дом среди домов, объездить корабль среди кораблей.
Теперь хорошо. Даже музыки не надо.
Юдит улыбается.
Мы растянемся на мягкой обивке, и я ей всё расскажу. С самого начала. Как всё было. И вот она меня слушает, вот она воспринимает меня и ждёт, раскрошив во рту то, что было ложью.
Свисток. Вокзальный придурок с красной отмашкой.
Всё рассказать.
Друзья штурмуют наше купе, поздравляют нас и издают радостные вопли.
Ковчег момента. С боковой качкой.
— Юдит, — лепечу я, — только будь рядом со мной осторожна… Я сейчас слон.