Небо было молочно-белое. Лучи солнца с трудом пробивались сквозь завесу туч, они почти не грели.

Сторож имения, папаша Боссиг, чтобы размяться, слегка притопывал ногами. Правую руку, на которой не хватало трёх пальцев, он засунул поглубже в карман пальто. Когда рука мёрзла, шрамы начинали болеть. Проклятый несчастный случай! Свыше сорока лет простоял папаша Боссиг за верстаком. Он был первоклассный столяр. «Не спите, мальчики, берегите руки», — предупреждал он своих учеников, когда им приходилось работать с ленточной пилой. Но однажды он сам зазевался. Задумался о своих внуках и коснулся рукой пилы. Эта небрежность стоила ему двух пальцев. И, как назло, на правой руке. Со столярной работой было покопчено. Какая жалость!

Папаша Боссиг только хотел набить свою трубку, как во двор вошёл какой-то человек. Боссиг оглядел незнакомца. На вид ему было лет тридцать. Он был одет, как обычно одеваются в деревнях: в довольно длинную куртку и тёмно-серые брюки, заправленные в высокие сапоги. Под мышкой незнакомец держал портфель. Портфель был так набит, что напоминал жирного рождественского гуся. Незнакомец вошёл в ворота, остановился посреди двора, осмотрелся вокруг и направился к флигелю, на двери которого висела вывеска: «Контора имения».

Папаша Боссиг вынул из кармана изуродованную руку.

— Одну минутку, молодой человек, не торопитесь. У вас есть пропуск? Ах так, у вас его нет! Я это сразу понял. Вы, наверно, решили, что старик заснул и ничего не видит? Правда? Но вы ошиблись, у нас порядок. Пойдёмте со мной.

И папаша Боссиг направился вместе с незнакомцем в бюро пропусков — почти пустую комнатёнку, из окон которой был виден двор имения и ворота. На стене висела доска с ключами, а рядом с ней — аптечка. На обшарпанном столе стоял телефон.

Папаша Боссиг уселся за стол.

— Будьте добры, предъявите удостоверение личности, — сказал он официальным тоном.

Незнакомец сунул руку во внутренний карман куртки и вынул удостоверение. Раскрыв его, Боссиг прочёл: «Фамилия — Бауман, имя — Вальтер, год рождения — 5.6.1919. Особые приметы — нет».

Папаша Боссиг начал заполнять пропуск. Он писал левой рукой. Очень медленно, часто останавливаясь, он записал имя незнакомца, номер его удостоверения, час выдачи пропуска.

— К кому вы идёте?

Посмотрев в окно на двор имения, Бауман ответил:

— К директору.

— Директор уехал полчаса назад, его сейчас нет.

— Это не играет роли. Я могу обратиться к его заместителю или к политруководителю. Меня прислали сюда из района. Я буду у вас работать.

Папаша Боссиг поднял густые кустистые брови.

— Догадываюсь, — сказал он удовлетворённо. — Вероятно, вы новый зоотехник, будете выращивать молодняк?

— Не совсем так… — Вальтер Бауман улыбнулся. — Я имею дело только с двуногим молодняком. Я воспитатель.

— Воспитатель? А кого вы будете воспитывать — учеников? Мне вас жаль, молодой человек. Лучше вам быть зоотехником на животноводческой ферме: там как раз есть чем похвастаться.

Папаша Боссиг тщательно начертил спою фамилию на пропуске.

— Теперь можете идти в контору. Дверь напротив, с двумя ступеньками.

Работа в конторе шла полным ходом, Фрейлейн Лобеданц стучала на машинке, заведующий хозяйством Кнорц рылся в своих конторских книгах, папках и скоросшивателях — он искал потерянную бумагу, — а Эмиль Кабулке что-то громко втолковывал Мукке.

— …И это вы называете заботой о человеке, коллега? — говорил он, размахивая своими большими руками. — Поглядите на меня! Чуть свет я уже в коровнике. Поверьте мне, наши стойла — это не синаторий (он хотел сказать «санаторий»), и мне там здорово достаётся. Коровам нужен хороший уход, но это моя забота, и помощи я не требую. Но что я получаю взамен? Разве я не имею права позволить себе маленькую роскошь, особенно когда намаешься за день? Это моё полное право. Почему же меня обходят? Да, да, да! Не отмахивайтесь от меня, коллега. Это не дело! Уже полтора месяца… да что там полтора месяца — добрых три месяца в наш кооператив не завозят малосольных селёдок! Разве я не говорил об этом на собрании? «Достаньте мне малосольных селёдок, — сказал я. — Малосольные селёдки необходимы для здоровья». И правда, у меня прямо слюнки текут, когда я о них думаю. Это моя любимая еда. Знаете, их нужно сразу зажарить и подавать к столу прямо на сковородке. А что останется — мариновать. И класть, конечно, побольше лука. Но разве кооперативу есть до этого дело, разве он обеспечивает нас селёдками? Крабов, тресковую печень и прочую ерунду они присылают целыми ящиками, а селёдок нет как нет! Но я не намерен больше молчать. Я хочу наконец-то есть жареную селёдку. Вот так-то! Поэтому, коллега, когда поедете в районный центр, в Борденслебен, устройте им там скандал. Во всём виновато начальство. Рыбаки своё дело делают как положено. Они выезжают в море в ветер и в непогоду. А потом селёдка попадает к чинушам, и эти ослы, которые только и знают, что просиживать себе брюки в разных канцеляриях, не пропускают её к нам.

Эмиль Кабулке был в ударе. Он с удовольствием продолжал бы браниться и дальше, но Мукке остановила его, пообещав сделать всё возможное.

Затем она повернулась к Вальтеру Бауману, который уже несколько минут дожидался её.

— Так, значит, — сказала она, — вы наш новый долгожданный воспитатель. Я в курсе дела. Район известил нас вчера. Как хорошо, что вы приехали к нам в Катербург! От всего сердца добро пожаловать!

Она крепко пожала Бауману руку.

Александр Кнорц выполз из-за своего письменного стола.

— Соболезную вам от всего сердца, коллега, — сказал он брюзгливо. — Не желал бы я быть в вашей шкуре. Нет, я бы хотел умереть естественной смертью, а не кончить свои дни в сумасшедшем доме. Лучше стеречь мешок блох, чем воевать с этой ордой!

Кабулке так оглушительно расхохотался, что фрейлейн Лобеданц сделала опечатку.

— Да, да! Наши ученики — это весёленькая компания! Если они станут когда-нибудь агрономами и животноводами, сельское хозяйство полетит к чёрту.

Хильдегард Мукке нахмурилась.

— Не пугайте нашего нового воспитателя, — оборвала она обоих болтунов, — иначе коллега Бауман так испугается, что тут же уедет обратно.

Вальтер Бауман улыбнулся. У него было молодое, гладко выбритое лицо.

— Я не пуглив, — заверил он Мукке.

Прибыла почта! Фрау Хундертмарк, толстая катербургская почтальонша, каждый день приходит в интернат. Для молодых людей у неё всегда есть в запасе несколько газет, письма и открытки. Взамен она забирает почту, которая накапливается за день.

— Обождите минутку, фрау Хундертмарк, — говорит Инга Стефани, открывая висящий в коридоре почтовый ящик. В блаженном неведении она опускает руку в деревянную коробку. — Ай, ай, ай! — Инга Стефани испуганно выдёргивает руку. Её пальцы прикоснулись к чему-то мягкому и жирному.

Фрау Хундертмарк в недоумении трясёт головой, так что из её причёски вылетают шпильки.

— В чём дело? Чего вы испугались? Какая там ещё чертовщина?

— Не знаю… — У Инги Стефани такое лицо, словно она вылила уксус.

Потом она берёт себя в руки и снова с бьющимся сердцем лезет в ящик. Один за другим появляются пять писем, три открытки и… ломтик копчёного свиного сала.

Фрау Хундертмарк всплескивает руками:

— Возможно ли! Какое свинство!

Она рассматривает промасленные письма и открытки.

— Нет, я не возьму их, фрейлейн. Они испортят мне всю почту. Посмотрите только на этот конверт: можно подумать, что он сделан из промасленной бумаги.

Почтальонша с трудом разбирает фамилию отправителя.

— Ре-на-та Ли-биг, — читает она вслух.

Какая гадость! Инга Стефани словно онемела. К сожалению, фрау Хундертмарк не следует её примеру.

— Хороши порядочки у вас в интернате, фрейлейн, нечего сказать! Вот где бросают деньги на ветер… ах, извините, я хотела сказать — сало в почтовый ящик! Но так уж всегда. Всё — для молодёжи. А мы, старики, которым хорошее питание куда нужнее, должны трястись над каждым граммом и над каждым пфеннигом…

Громко ругаясь, почтальонша уходит.

Инга Стефани готова заплакать. Каждый раз эти упрёки: «Хороши порядочки в вашем интернате». Как будто она одна во всём виновата. Нет такой глупости, которой бы ей не приходилось расхлёбывать. От этого можно прийти в отчаяние. Давно пора бросить интернат. Зачем терпеть неприятности из-за чужих детей?

Вальтер Бауман быстро уладил все свои дела в конторе. Насчёт жилья он тоже договорился. Временно ему дали маленькую комнатку над кузницей. Кровать, шкаф, стол и стул — вот пока и всё, что ему нужно. А когда через месяц или два освободится квартира, которую ему обещают, он сейчас же выпишет в Катербург жену с ребёнком… Ничего, всё будет в порядке!

Тихонько насвистывая, Бауман медленно проходит по двору имения. Ему хочется сразу же познакомиться с хозяйством имения. Но прежде всего его, конечно, интересует интернат. Бауман уже знает, что заведующая очень молода. Наверно, она лучше разбирается в ребятах. Бауман надеется на этот раз услышать что-нибудь утешительное.

«Они все здесь ведут себя так, будто в интернате одни трудновоспитуемые», — размышляет Бауман, входя в интернат и представляясь заведующей.

Инга Стефани сердито называет своё имя. Она сдержанна, можно сказать — холодна. Сразу видно, что она чем-то расстроена.

— Значит, это вы заведуете интернатом? — смущённо спрашивает Бауман.

— К сожалению, да.

— Но послушайте, мне кажется, что быть матерью тридцати учеников это замечательно!

Инга Стефани с грустью смотрит на Баумана.

— Много вы понимаете! — с горечью отвечает она ему. — Мои материнские попечения приносят мне только неприятности.

И она тут же выкладывает Бауману историю с почтовым ящиком. «Пусть воспитатель в первый же день узнает, с какими шалопаями ему придётся иметь дело», — думает она. И Инга Стефани долго и подробно рассказывает обо всех своих горестях.

— Но на этот раз я узнаю, кто виноват! — всё больше волнуясь, кричит она. — Узнаю, хотя бы мне пришлось ради этого наказать всех остальных. Во всяком случае, виновный вылетит из интерната. Я больше не желаю портить себе кровь из-за какого-то хулигана!

Вальтер Бауман дружески кивает ей головой.

— На вашем месте я бы так не волновался, — говорит он спокойно, с явным сочувствием. — Это вредно, а кроме того, мешает воспитательной работе.

Инга Стефани откидывает со лба непокорную прядь.

— Подождите, через месяц и вы будете так же волноваться, — раздражённо возражает она. Раньше я была само спокойствие… но здесь, здесь… небо с овчинку покажется.

Вальтер Бауман, который, собственно говоря, ожидал услышать от неё что-нибудь приятное, не может удержаться от улыбки.

— Я знаю… Вы не первая говорите мне это. И всё же я надеюсь на успех. В каждом деле есть не только теневые, но и свои светлые стороны.

За обедом — сегодня был овощной суп — ребята больше разговаривали, чем ели. Злобой дня было прибытие нового воспитателя (интересно, какой он?). Кроме того, обсуждалась история с салом. Какая дурацкая шутка!

Рената и другие пострадавшие трещали как сороки.

— Если виновный до ужина не объявится, вы узнаете, что значит иметь дело со мной! — с угрозой заявила Инга Стефани. — Есть предел и моему терпению.

— При чём же здесь мы, фрейлейн Стефани? Ведь мы не виноваты.

— Это меня не касается. Заботьтесь сами, чтобы такие случаи не повторялись. Ищите виновника. У вас есть время до вечера.

Ученики взволнованно переговаривались. Рената показала на Хорста Эппке.

— Это наверняка сделал Али-баба, — сказала она вполголоса.

Девушки стали возражать. Это исключено. Об Али-бабе не может быть и речи. Такой обжора не будет выбрасывать сало.

— А если он не ест сала?

— Али-баба ест всё. При случае он проглотит даже муху, — уверяет Бритта.

Под эти разговоры Али-баба съел пять тарелок супа и, чтобы не пропало ни капли, облизывает свою ложку.

— Фу-ты ну-ты! Какой дурак бросает сало в почтовый ящик? — лицемерно говорит он. — По мне, лучше отправить его к себе в желудок!

Бритта подтолкнула Ренату локтем.

— Видишь, я тебе говорила, — прошептала она.

— Ну и что? — ответила Рената, убиравшая со стола. — Он всё врёт. Я не верю ни одному его слову!

Она собрала грязные тарелки и понесла их на кухню. «Хорошо, что к нам наконец приехал воспитатель, — думала она, — Будем надеяться, что теперь всё пойдёт по-другому».

День пролетел в один миг.

Старшие, у которых утром были школьные занятия, остались в столовой, чтобы повторить пройденный материал на ученическом активе. Рената объясняла задачи по математике. Её слушали внимательно, только Бритта украдкой читала иллюстрированный журнал.

У каждого из младших ребят были свои дела. Али-баба отправился в свинарник, Повидло помогал в овчарне, Фипс, Макки и Рози разгребали зерно в амбаре, Профессор и остальные перебирали картошку…

Наступил вечер. В душевых зашумела вода, в столовой загудело радио.

Али-баба стоял во дворе. Старым лезвием от ножа он счищал грязь со своих резиновых сапог. Он мёрз. На его голых ногах были лишь лёгкие домашние туфли — его единственная обувь, если не считать резиновых сапог, которые он носил каждый день. Как только сапоги были очищены от грязи, он поднялся к себе в комнату и принялся за печку. Через несколько секунд в ней уже полыхал огонь. Факир потёр себе руки. Прекрасно! Лечение даёт отличные результаты.

Настало время ужина, а нарушитель, бросивший сало в почтовый ящик, всё ещё не объявился.

Ученики возмущались:

— Какой трус! Хоть бы он сознался!

Но желающих сознаваться не было.

— Я жду до конца ужина, — напомнила Инга Стефани. — Если виновный не сознаётся, вы все будете наказаны. После ужина всё равно никто не покинет помещения. Новый воспитатель хочет с вами побеседовать.

Али-баба всё ещё ужинал в коридоре. Сегодня была сладкая рисовая каша на молоке и с корицей. И всё же Али-баба ел далеко не так быстро, как обычно. В окошке кухонной двери показался белый колпак фрау Хушке.

— Тебе что, не нравится?

— Нет, что вы! Каша замечательная. Просто я уже сыт, — солгал Али-баба.

Повариха не должна была догадаться, почему сладкая каша не лезла ему сегодня в горло.

«И отчего это фрейлейн Стефани так волнуется? — думал он. — Когда я бросил сало в почтовый ящик, я не хотел сделать ничего дурного. Не знаю, почему это пришло мне в голову. Это была обычная безобидная шалость! Фрейлейн Стефани не понимает шуток. Глупо!..» Али-баба размышлял, стоит ли ему сознаться. Но потом он отбросил эту мысль.

Фрейлейн Стефани уже и так имеет на него зуб! Ренате Либиг тоже нельзя верить. «Это длинноволосое чучело ещё натравит на меня весь совет интерната, — решил Али-баба. — Она не успокоится до тех пор, пока меня не выбросят из имения. Тьфу! Этого ещё не хватало!»

…Али-баба отодвинул от себя тарелку. Ему было не до еды. Он подождал, пока на кухню вынесли грязную посуду, и только тогда рискнул присоединиться к другим ребятам. Он незаметно сел на своё обычное место. «Что бы ни случилось, я ничего не знаю, — внушал он себе. — Если фрейлейн Стефани спросит, что я сделал со шпигом, то я отвечу: съел, да и только».

В столовой постепенно установилась тишина. Пришёл новый воспитатель. Он снял свою куртку и, поприветствовав собравшихся дружеским кивком головы, сел рядом с заведующей.

Ученики зашептались.

Карл Великий закурил сигарету. Он сидел с важным видом, закинув ногу на ногу. Пусть «новенький» сразу увидит, что перед ним не какой-нибудь мальчишка.

Девушки из «Ласточкина гнезда» приникли друг к другу головами.

— Не мой тип, — шепнула Бритта: — слишком тонкие губы.

Лора и Стрекоза захихикали.

— Ты просто помешалась! — сказала Рената.

Инга Стефани встала. Она нервно играла своим серебряным браслетом, съехавшим ей на самое запястье. Но голос её звучал спокойно. Инга Стефани не хотела показать, как она волнуется.

— Ребята! Я не разбираюсь в лошадях и не обучалась сельскому хозяйству, но я знаю, что, если лошадь тебя не слушается, её надо огреть кнутом. — Она глотнула воздух. Гнев её всё возрастал. Глаза сузились. Повысив голос, она резко продолжала: — Среди нас есть трус! Человек, у которого не хватает мужества признать собственную вину. Мне… мне стыдно за него!

Али-баба съёжился и вцепился пальцами в колени.

Инга Стефани снова овладела собой и продолжала ровным тоном.

— Вчера вы выбросили сало в почтовый ящик, из этого я заключаю, что вам живётся слишком хорошо. Я решила урезать ваш рацион. Тогда ни у кого больше не возникнет искушения бросать на ветер продукты. На первый раз я отменяю полдник. После обеда вы получали чай со сдобными булочками. Теперь распроститесь с ними и поблагодарите за это виновного. Как только он одумается и признается, мы снова закажем пекарю сдобу. Сделайте из этого соответствующие выводы.

Инга Стефани села. Али-баба не осмеливался поднять глаза. Все зашептались. Стулья задвигались. У Фипса выпал из кармана перочинный ножик.

Карл Великий пробормотал себе под нос:

— Безобразие! Они просто хотят сэкономить деньги, отпущенные нам на питание! Это подсказывает логика.

Высказать своё мнение открыто он не осмелился. Карл искоса посматривал на нового воспитателя. «Неизвестно, что это за птица», — трусливо думал он.

Рената тоже была не согласна с подобным наказанием. От возмущения она так трясла головой, что косы прыгали у неё по спине. Это несправедливо! Рената разочарованно смотрела на заведующую. Как могла фрейлейн Стефани так поступить?

Когда волнение улеглось, слово взял новый воспитатель.

— Мне тридцать пять лет, и меня зовут Вальтер Бауман, — сказал он. — Надеюсь, что мы с вами сговоримся.

Ребята ухмыльнулись. Грозовая атмосфера разрядилась. Страсти улеглись.

— Что же мне рассказать вам? — Бауман огляделся вокруг. — Знаете, придя к вам, я невольно вспомнил то время, когда сам жил в интернате. Тогда мне было примерно столько же лет, сколько вам теперь.

И Вальтер Бауман рассказал о своей жизни.

— Я родился в маленькой деревушке в Силезии, — говорил он. — Мой отец работал на почте. Но ему приходилось ещё подрабатывать по вечерам: он клеймил мясо на бойне. А денег всё равно не хватало. В семье было четверо ребят: двое девочек и два мальчика. Жалованья, которое отец получал на почте, не хватало, чтобы определить старшего сына в гимназию. Но я был прилежным учеником. После длительных проволочек мне наконец дали стипендию. Я приехал в районный город и жил там в интернате при гимназии. Это было уже после тысяча девятьсот тридцать третьего года. Над входом в интернат развевался флаг с фашистской свастикой. Наш директор, который двенадцать лет прослужил в рейхсвере, обращался с четырнадцатилетними ребятами, как с рекрутами. «Эй вы, свистуны!» — иначе он нас не называл… В шесть часов утра воспитанники должны были быть на ногах. Горе тому, кто замешкается. В интернате установили прусскую дисциплину. А кто опаздывал, того наказывали. Опоздавших выстраивали в коридоре и командовали — «Ложись! Вставай! Ложись!» Воспитанники плашмя бросались на холодный каменный пол. После очередной муштры все колени были в крови, а локти в ссадинах. «Слава всему, что придаёт мужчине твёрдость!» — это изречение было начертано на лестнице. «Новые люди не знают слёз», — твердил нам директор изо дня в день. Мы жили, как в казарме. Вечером была поверка, дневальные отдавали рапорт. Стоишь руки по швам и выкрикиваешь: «Четвёртая комната! Все в кроватях! Комната проветрена и подметена. Дневальный: член организации гитлеровской молодёжи Бауман». Рапорт надо было отдавать чётко и отрывисто. Иначе «комнату взрывали» — так называлось это на нацистском жаргоне. При этом никому не было дела до того, действительно ли убрали комнату и подмели пол. Когда директор был не в духе — а он охотно напускал на себя свирепый вид, — он придирался нещадно. Достаточно было обнаружить пылинку на плинтусе или крошечное пятнышко на лампе и начинался сущий ад. «Марш из кроватей, марш! Запевай песню!» — кричал он нам. А когда мы начинали петь, то он напускался на нас ещё пуще: «Это визг, а не пение! Марш под стол!..» И так он мучил нас иногда до полуночи. Мне приходилось очень трудно, — рассказывал Вальтер Бауман своим спокойным, ровным голосом. — Когда воспитатель кричал, я весь дрожал от негодования. Родители меня никогда не били, я привык, чтобы со мной обращались по-человечески. Однажды вечером, когда дневальный в нашей комнате забыл выгрести из печки золу и нас опять заставили в тонких ночных рубашках ползать по холодному каменному полу, я решил, что всё равно не вынесу этой жизни. Я задумал бежать. Входные двери были уже на запоре. Я дождался, пока мой соседи по комнате уснули. Потом взял чемоданчик, засунул в него свои жалкие пожитки, вылез в окно и осторожно спустился по водосточной трубе. Это было безумие! Я легко мог сорваться и сломать себе шею, но я пришёл в такое отчаяние, что уже не думал об опасности. На следующее утро я прибыл домой и рассказал всё отцу. Он понял меня, но только пожал плечами. «Я не могу тебе помочь, мой мальчик, — сказал он грустно. — Ты знаешь, у меня нет денег, чтобы послать тебя в другую школу. Если хочешь учиться, терпи».

Через три часа я, словно кающийся грешник, уже стоял перед своим директором. На душе у меня было горько, но я решил во что бы то ни стало получить аттестат зрелости. Я это крепко вбил себе в голову. «Ты плакса! — презрительно кричал мне директор. — Маменькин сынок! Я отучу тебя от чувствительности!»

Бауман помолчал.

— Сами понимаете, что несколько недель потом мне было не до смеха, — тихо добавил он после паузы.

Все молчали.

Бауман посмотрел на учеников.

— Теперь, быть может, вы лучше поймёте, как хорошо вам живётся здесь, в вашем интернате, — сказал он проникновенно. — Правда! Глядя на вас, мне снова хочется стать молодым. Говорю вам честно, мы были бы счастливы, если бы у нас была такая заведующая, как у вас. Как бы мы берегли фрейлейн Стефани! Да мы бы с неё пылинки сдували! А вы? Вы мешаете ей на каждом шагу, вместо того чтобы помочь ей вырастить из вас разумных и сознательных людей. Пусть, мол, заведующая посердится и поволнуется — это ей по штату положено… Не обижайтесь на мои слова. Это моё первое впечатление. Если я ошибся, вы меня поправите. Во всяком случае, мне кажется, что, если вы по-настоящему поддержите фрейлейн Стефани, она за вас пойдёт в огонь и в воду. Да, да! Она именно такой человек. Иначе она уже давно уехала бы отсюда.

Инга Стефани покраснела. Она смущённо разглядывала свои тонкие руки.

— У нашего нового воспитателя язык хорошо подвешен, — сказал Факир, возвращаясь вместе с приятелями в свою комнату.

Занозе не понравилась реплика Факира.

— Оставь, — возразил он Факиру. — То, что сказал Бауман, было совсем неплохо. Если бы я только знал, кто бросил сало! Слушай, мы должны это обязательно выяснить.

— Ха-ха-ха! Ты просто соскучился по булочкам, — иронически заметила Бритта, до которой долетели слова Занозы.

Пора спать!

Факир уже почистил зубы на ночь. Карл Великий распутывал узел на шнурках от ботинок. Заноза стаскивал через голову свой серый свитер с узким воротом. Али-баба в одной короткой ночной рубашке вприпрыжку пробежал по комнате. Он поставил у печки свои резиновые сапоги, чтобы утром в них не так холодно было влезать. Кальсоны он на этот раз предусмотрительно снял.

Заноза ломал себе голову, стараясь отгадать, кто мог бросить сало в почтовый ящик. Чем больше он над этим размышлял, тем сильнее подозревал Али-бабу. По его мнению, на такую глупую проделку был способен только он.

— Эй, Али-баба, скажи хоть раз в жизни правду, — обратился он к Хорсту Эппке, заботливо складывая перед сном свой свитер. — Мы здесь свои люди. Можешь не притворяться. Мы ведь не сплетники. История с салом твоих рук дело? Ну, скажи!

Али-баба, который, уже улёгся в постель, быстро повернулся лицом к стенке.

— Фу-ты ну-ты! Я ничего об этом не знаю.

Факир начал потешаться над Занозой.

— Да что ты с ним нянчишься? — сказал он. — Ты не имеешь ни малейшего понятия, как нужно вести подобный допрос. Вот я тебе сейчас продемонстрирую. — И Факир достал из шкафа свою щётку. — Ты увидишь, каким он станет разговорчивым.

Али-баба съёжился так, что его колени упёрлись в живот. Его бросало то в жар, то в холод. «Всё кончено, — думал он, — я обязательно сознаюсь».

Факир со щёткой в руках приближался. Он уже схватился за одеяло, чтобы оголить ноги Али-бабы.

Карл Великий, который только что с трудом распутал шнурки от ботинок, покачал своей мудрой головой.

— Оставь его, Факир, — приказал он. — На этот раз твоя щётка ни к чему. Али-баба обжора. Он уже давно слопал своё сало. Можешь мне поверить, я людей вижу насквозь. И я утверждаю: кто подозревает Али-бабу в этом деле, идёт по ложному следу, как собака, потерявшая нюх. Так подсказывает логика.

— «Ло-ги-ка»! — Факир сделал гримасу. — Надоела мне твоя философия! — И он бросил щётку обратно в шкаф.

Али-баба вздохнул свободно, Он притворился спящим. «Дважды так повезти не может, — думал он. — Я должен приучиться к этой проклятой щекотке, и поскорее!»