Эта неделя сулила ребятам много радостей. В пятницу бухгалтер Пинке должен был рассчитаться с учениками, в субботу после обеда их отпускали из интерната больше чем на сутки. И все те, кто жил невдалеке от Катербурга, отправлялись по домам. Ренате не стоило ехать домой. Чтобы повидаться с родными, ей надо было четыре раза пересаживаться с поезда на поезд и, кроме того, ещё восемь километров идти пешком.
— Зачем мне ехать? — сказала Рената. — Почти полотпуска я проведу в дороге. А это не такое уж удовольствие: поезда сейчас переполнены. Но вы поезжайте… Когда в интернате тихо, это тоже очень хорошо. А фрау Хушке наверняка приготовит нам праздничный обед — шницель с гарниром или ещё что-нибудь в этом роде.
И Рената даже облизнулась. Шницель с зелёным горошком и морковкой был её любимым блюдом.
Али-баба тоже решил отказаться от отпуска. «Домой я не поеду ни за какие коврижки. Не такой уж я дурак!» — сказал он себе, хотя его родные жили в пяти километрах от Катербурга — в ближайшем окружном городе Борденслебене. Добраться туда можно было легко и быстро по железной дороге или на автобусе, который ходил очень часто. Но зачем ему ехать домой, когда в интернате много лучше? Стоило Али-бабе вспомнить закопчённую кухню и тесную каморку, где царил ужасающий беспорядок, и у него пропадало всякое желание попасть домой. А тут ещё этот отчим. Он наверняка кричал бы на него всё воскресенье, не давая ему ни минуты покоя: «Довольно болтаться без дела! Иди наколи дров! Привык жить за счёт своих бедных родителей!»
Да! Таков был его отчим. И зачем только мать вышла за него замуж?..
Отец Али-бабы был убит в 1939 году, в самом начале войны. Мальчик его совсем не помнил. Ему исполнился всего годик, когда отец в последний раз взял его на руки… Через несколько лет после смерти отца мать снова вышла замуж за коренастого, грубо сколоченного мужчину с толстым, красным лицом пьяницы. Отчим чинил печи и плиты, хотя и не был настоящим печником. Под ногтями у него всегда была засохшая глина. Пахло от отчима сивухой. Мать работала вместе с ним. Когда он складывал печи, она мешала глину, подготовляла кафель. Мать беспрекословно слушалась своего мужа. Она терпела от него всё — ругань, зуботычины, побои. Зато по вечерам они вместе отправлялись в кабак и пропивали всё, что заработали за день. В доме часто не было хлеба, но зато всегда была выпивка. Даже деньги Али-бабы, которые он получал в интернате, и те шли на водку. Он должен был отдавать отчиму каждый пфенниг.
— Попробуй только скрыть от меня хотя бы грош, я тебя изобью до полусмерти! — грозил ему Старик (так Али-баба звал отчима), когда месяц назад Али-баба в последний раз приехал из интерната.
Правда, Хорст Эппке не принимал слова отчима близко к сердцу. Он привык к побоям: Старик часто колотил его своими тяжёлыми кулаками, бил ремнём. Али-баба отучился плакать. Слёзы не помогали. Лучше было стиснуть зубы и молчать. Он не проронил ни слезинки и тогда, когда отчим из-за какого-то пустяка запер его на целую ночь в дровяном сарае… Это было зимой, в лютый мороз. Сквозь щели сарая виднелось ясное звёздное небо, поленья скрипели от мороза. Но мать и на этот раз не заступилась за него и не принесла ему даже одеяла.
«Нет, я не поеду домой, — твёрдо решил Али-баба. — Больше они меня никогда не увидят. Пусть ждут сколько влезет. И денег я им тоже не дам. Лучше куплю себе ботинки…»
Али-баба принял твёрдое решение. Ботинки ему действительно необходимы. С тех пор как он не снимая носит резиновые сапоги, ноги у него нестерпимо горят и чешутся, а об игре в футбол и думать нечего.
Покупку обуви Али-баба решил не откладывать в долгий ящик. Денег у него как раз хватало. Он всё заранее обдумал. В воскресенье, когда ребята разъедутся по домам, он вызовется пасти коров. Зато в понедельник, когда все обувные магазины открыты, ему дадут свободный день, и он поедет в Борденслебен.
Али-баба уже представлял себе, как он примеряет новые ботинки. Пусть они будут не такие уж шикарные, лишь бы они были прочные и дешёвые. Главное — дешёвые.
Воскресное утро. Сегодня в интернате никого не будят. Можно спать сколько хочешь. Но всё же завтрак фрау Хушке в постель не принесёт.
Али-бабе надо к восьми часам гнать коров на пастбище. Чтобы не проспать, он взял у Инги Стефани будильник. С Кабулке шутки плохи! Даже по воскресеньям рекомендуется приходить вовремя.
Половина восьмого. Звонит будильник. Али-баба сейчас же вскакивает. В одной ночной рубашке он бежит через коридор будить Профессора, который тоже вызвался пасти коров. Куниберг Мальке, как и Али-баба, живёт в Борденслебене. Он бы, конечно, поехал домой, но ему не повезло: мать Куниберта работает на почте, и в это воскресенье ей пришлось дежурить за свою больную сменщицу.
Али-баба слегка ополаскивает себе руки и лицо. Потом он одевается. В комнате тихо. Заноза и Факир уехали. Карл Великий, свернувшись калачиком, ещё лежит в постели. Ему тоже нет смысла уезжать на воскресенье домой: он живёт в восьмидесяти трёх километрах от Катербурга.
Одевшись, Али-баба убирает постель — стелет простыню, взбивает подушку. Тут на секунду просыпается Карл.
— Эй ты, не шуми! — бормочет он спросонья и сразу же переворачивается на другой бок. Шаткая кровать скрипит под ним.
Оба пастуха являются к Кабулке ровно в восемь.
— Пеструху — вот она, с кривыми рожками, — оставьте здесь, — говорит старший скотник, — она, бедняжка, заболела, у неё панариций.
Али-баба и Куниберт Мальке рассеянно слушают. Они заняты другим: пьют жирное парное молоко, которое доярки наливают в их жестяные кружки. Молоко ещё тёплое. Али-баба с явным удовольствием поглощает свою порцию. Как вкусно! Он вытирает рот рукой, а Куниберт забывает сделать то же и отправляется выгонять коров с белой полосой вокруг рта.
Они ведут коров на пастбище.
— Эй вы, веселее!.. Поворачивайся, старуха!.. Быстрее!
Шестьдесят пять коров рысью бегут перед ними. Тут и Пеструха с кривыми рожками. Куниберт по ошибке выпустил её из коровника. Хромая, она плетётся за стадом и наконец останавливается.
— Ну, веселей, не можем же мы возвращаться из-за тебя обратно! — говорит Али-баба, слегка хлопнув её по спине.
Корова медленно поворачивает к нему морду. Потом, она с трудом бредёт дальше.
Ребятам здорово повезло! Лучшего пастбища не выберешь. Луг, на который их отправил Кабулке, находится в бывшем господском парке. С одной стороны он отгорожен широкой канавой с водой, а с трёх других — густой стеной кустарника.
— Фу-ты ну-ты! Здесь можно пасти даже львов, — уверенно говорит Али-баба.
Коровы разбрелись по выгону. Они выщипывают последние травинки, некоторые вместе с травой жадно глотают землю.
В кустах посвистывают синицы и крапивники. Из деревни доносится лай собак.
Куниберт принёс с собой шерстяное одеяло. Закутавшись в него, он усаживается на небольшом холмике под кривой ольхой.
Али-баба в своих высоких резиновых сапогах бродит по канаве. Он собирает камушки для рогатки, которая всегда лежит у него в кармане. Теперь он может начать охоту…
— Эй, Профессор! Хорошенько следи за коровами, — говорит он Куниберту на прощание. — Если кто-нибудь придёт и спросит, где я, то скажешь — отлучился на минутку. Понял?
— А куда ты идёшь?
— Искать клад! — насмешливо улыбаясь, отвечает Али-баба и исчезает в кустарнике.
Он углубляется в старый господский парк, принадлежащий сейчас народному имению; с трудом пробирается сквозь заросли и кусты шиповника; в одном месте он зацепился за куст полой пиджака, но потом освободился и пошёл дальше. Так шаг за шагом он обходит весь парк. Несколько диких кроликов убегают от него раньше, чем он успел прицелиться. Белочка поспешно прячется в ветвях дуба.
— Эй ты, дурачина! Не бойся, — я тебе ничего плохого не сделаю! — кричит ей вслед Али-баба.
Наконец он заметил двух сорок, которые, о чём-то болтая, сидят на акации.
«Шек, шек, шакерак!» — громко трещат сороки своими грубыми голосами.
Али-баба нагибается и натягивает резинку рогатки. Сороки его ещё не заметили.
«Шек, шек, шек, шакерак!» — раздаётся с акации.
Али-баба целится. Его охватил охотничий азарт. Сердце сильно бьётся. Пора! Камень вылетает из рогатки… Али-баба вскакивает. Ура! Одна из сорок опрокидывается. Взмахнув раза два крыльями, она камнем падает с акации. Её товарка поспешно улетает.
Али-баба прячет рогатку в карман. Выдернув пёрышко из хвоста убитой сороки, он гордо втыкает его в свою спортивную шапочку и, захватив с собой сороку, направляется в обратный путь.
Утреннее солнце нагрело землю. Коровы, жующие жвачку, купаются в солнечных лучах. В небе гудят самолёты. Куниберт, задрав голову, смотрит вверх. У него даже заболела шея. Но как он ни старается, как ни высматривает самолёты сквозь толстые стёкла очков, ему ничего не видно.
Али-баба не обращает внимания на самолёты. Он занят. Сорока ощипана и выпотрошена. Небольшой костёр уже горит. Али-баба решил поджарить птицу. Для этой цели он насадил её на длинный сук, который держит над костром, всё время поворачивая сороку то одним, то другим боком, чтобы она изжарилась равномерно.
Куниберт перестал искать глазами самолёт. Теперь он бродит вокруг костра.
— Послушай, а разве птицу не надо солить? — спрашивает он наконец.
— Солить? Фу-ты ну-ты! А у тебя разве есть соль? Нет? Ну, тогда обойдёмся и без неё, — отвечает Али-баба.
Сорока уже зажарена. Повар мнёт её своими грязными руками так, будто это комок глины и он собирается лепить.
— Классная сорока! Посмотри, какая она мягкая, — хвастается Али-баба.
Потом он вынимает из кармана перочинный ножик и разрезает сороку на две части. Правда, резать там особенно нечего. Сорока маленькая — ею можно разве только полакомиться.
— На-ка, попробуй!
Меньшую половину Али-баба предлагает Профессору, большую берёт себе.
Куниберт нерешительно протягивает руку.
— Разве это едят?
— Фу-ты ну-ты! Чего ты боишься! Бери. Она не кусается. И не задавай дурацких вопросов. Сорока такая же птица, как голубь или курица. Если бы тебе сейчас дали жареную курицу, ты бы небось все пальчики облизал.
С этими словами Али-баба запихивает в рот свою порцию.
— Фу ты, чёрт, как горячо, прямо огонь!
Али-баба обжёг себе язык. Он плюётся и ругается, а потом долго дует на мясо. Только удостоверившись, что оно остыло, он решается снова положить его в рот. Надо же попробовать!
— Кажется, ничего, есть можно… — Он жуёт. При этом у него такое ощущение, будто он жуёт кожу. Да, на жареную курицу это не очень похоже…
Однако Али-баба не подаёт виду, что жаркое ему не по вкусу.
У Куниберта страдальческое лицо. Он ест свою порцию так, словно это кусок клея.
— Какой странный вкус! — говорит он.
— Странный? Сам ты странный! Не валяй дурака. Правда, птица жестковата, но разве у сорок нет бабушек? Вот такую сорочью бабушку я и подстрелил. Издали-то не видно, сколько ей лет.
Али-баба обсасывает косточку. Куниберт долго борется с собой, потом с судорожным усилием глотает кусок сорочьего мяса. Кости он не обгладывает, а бросает в канаву.
— Слава богу, кончил!
Куниберт снова закутывается в одеяло… Но вдруг он чувствует, как к горлу что-то подступает. Его тошнит. В изнеможении он опускается на траву, давится. Лучше бы он никогда не пробовал этой сороки! Куниберт вздыхает. Боже ты мой! Ему кажется, что он умирает…
Али-баба палкой помешивает угли от потухшего костра. Чёрт побери! Напрасно он ел эту сороку, только раздразнил аппетит. Который теперь час? Он смотрит на солнце. Судя по всему, половина первого. Уже давно пора обедать. Безобразие! Никакого порядка! Будем надеяться, что фрау Хушке ради воскресенья приготовила что-нибудь приличное. Где же застрял этот обед? Коровам хорошо, они могут прокормиться сами.
Рената спала долго. Она встала лишь в четверть девятого. По её понятиям, это было поздно. Обычно она вставала раньше. Собственно говоря, на это воскресенье у неё была составлена обширная программа. И чего только она не собиралась сегодня сделать: и письма написать, и чулки заштопать, и вязать, и читать.
Но сразу же после завтрака оказалось, что воскресную программу не так-то легко выполнить. Девушку одолела лень. Рената никак не могла заставить себя встать из-за стола и вынести на кухню посуду. Надо же и отдохнуть когда-нибудь! И Рената решила побыть лишних пять минуток в столовой. Всего пять минут! Хорошо было сидеть не двигаясь… К ней подошла Инга Стефани. Они немножко поболтали… Пять минут незаметно превратились в целый час. Когда Рената наконец отправилась наверх, чтобы убрать «Ласточкино гнездо», повариха уже поставила варить картошку к обеду.
Рената затопила печь, вытерла пыль в шкафу, оторвала листок от календаря и полила цветы. Но тут фрау Хушке уже позвала ребят в столовую.
Ожидания Ренаты оправдались. Обед был действительно очень вкусный. На второе подали свинину с зелёным горошком и салат из огурцов, а на третье — шоколадный пудинг с ванильным соусом.
— Господа, не забудьте наших пастухов, им тоже надо пообедать, — напомнила ребятам Инга Стефани, когда посуда была уже убрана. — Кто отнесёт еду Хорсту Эппке и Куниберту Мальке? Есть желающие?
Карл Великий потрогал свой подбородок.
— Я ещё не брился, — сказал он.
Остальные пять-шесть учеников, которые остались на воскресенье в интернате, также не выразили желания идти на выгон.
— Мы так наелись, что не в силах сдвинуться с места, — утверждали они.
— Ну, так и быть, я иду, — сказала Рената.
Ей всё равно хотелось немножко погулять после обеда.
Каблуки Ренаты застучали по лестнице.
— Минутку, я только накину на себя пальто. А вы пока всё приготовьте! — на ходу крикнула она фрау Хушке.
Через пять минут Рената уже вышла из дома. Фрау Хушке не пожалела еды пастухам: все кастрюли были полны доверху. Чтобы ничего не пролить, Рената несла корзину с обедом очень осторожно. Особенно боялась она расплескать ванильный соус. «Если я сейчас упаду, — думала Рената, — Али-бабе придётся лопать свой пудинг пополам с землёй».
Несмотря на позднюю осень, солнце здорово припекало. От быстрой ходьбы Ренате стало жарко. Она расстегнула пальто и сунула в карман свой тёмно-синий берет, похожий издали на чернильную кляксу.
Рената с трудом продвигалась вперёд. Утром здесь прогнали коров, и теперь дорога превратилась в сплошное месиво. Мягкая глина, словно тесто, липла к подошвам. А Рената, как на грех, была в лёгких выходных туфельках. «Как бы мне не завязнуть в этой грязи»; — подумала она. Рената сошла с дороги и двинулась прямиком через кусты. Если они будет всё время идти в одном направлении, то так или иначе доберётся до выгона. «Жаль, что мне мешает корзинка, — думала Рената. — А то бы я подкралась к самому пастбищу и незаметно увела какую-нибудь корову у мальчиков. Вот была бы потеха!»
Всё-таки она, по возможности, старалась не шуметь.
«Наверно, эти горе-пастухи меня не заметят, — думала она, продолжая идти дальше. — Профессор, очевидно, как всегда, грезит с открытыми глазами, а Али-баба придумывает очередную глупость. О коровах он, наверно, и не вспомнил. Где уж ему! Для этого у него не хватит ни разума, ни добросовестности». Корзинка с едой становилась, казалось, всё тяжелее. Рената несла её то в правой руке, то в левой. Правда, идти ей оставалось уже совсем немного. За несколько шагов до выгона она на цыпочках стала подкрадываться, пробираясь сквозь кустарник. Мальчики не должны её заметить.
«Доброе утро, друзья!» — скажет она. Или ещё что-нибудь в этом роде…
Вдруг Рената в испуге остановилась. Под ногами у неё хрустнула веточка. Но пастухи ничего не слыхали. Куниберт, который всё ещё не мог прийти в себя, лежал под ольхой в позе умирающего лебедя. Али-баба торжественно восседал на насыпи у самой канавы. Он разыскал кусок коры, из которого можно было вырезать лодочку.
Рената притаилась за широким стволом старой берёзы. Она вообразила себя диким индейцем, посланным в разведку. С её наблюдательного пункта был хорошо виден весь выгон. Коровы грелись на солнышке. Они либо совсем неподвижно лежали в траве, либо двигали челюстями и отгоняли хвостом надоедливых мух. Вдруг одна пёстрая корова поднялась. Она с трудом удержалась на ногах. «Эта корова наверняка больная», — решила Рената. Хромая корова направилась к канаве. У откоса она остановилась. Из-за больной ноги корова не решалась ступить дальше. Её мучила жажда.
Высунув длинный язык, животное не отрываясь глядело на мутную воду, которая медленно текла по канаве. Воды! Воды! Корова замычала. Из пересохшей гортани с трудом вырывались жалобные, хриплые звуки.
Али-баба поднял голову.
— Ну, что тебе? — спросил он, положив на землю перочинный ножик и кусок коры. — Что с тобой? — Али-баба подошёл к корове и погладил её. — Фу-ты ну-ты! Не смотри на меня так, скажи, что тебе надо. Ну, скажи!
Корова снова замычала. Она не находила себе места от жажды. Ноги сами несли её к воде, но спуститься вниз по откосу она не решалась. Опухшая нога болела. А вода была так близко! Корова тяжело дышала.
Али-баба нежно гладил её. «Что с ней случилось? — думал он. — Ей больно? Может, у неё жар. Она захотела пить, но боится спуститься по крутому склону. Ей мешает больная нога… Кажется, я угадал». Он опять обратился к корове:
— Может, ты хочешь пить? Говори прямо, я принесу тебе воды. Обожди! Сейчас ты напьёшься.
Али-баба помчался вдоль канавы. Он искал пустую жестянку из-под консервов или старое худое ведро, чтобы зачерпнуть воды, но, как на грех, ничего похожего не находилось. В таких рвах обычно полно всякого хлама, а здесь ничего этого не было и в помине.
— Фу-ты ну-ты! — воскликнул он в сердцах.
Корова мычала так, что у него разрывалось сердце.
— Успокойся, ну, успокойся же! — уговаривал Али-баба больное животное. — Сейчас я дам тебе попить. Не бойся, я о тебе не забыл.
Не раздумывая долго, он спустился в своих резиновых сапогах прямо в канаву, стащил с головы свою лыжную шапку и набрал в неё воды. Потом он поднялся наверх так быстро, как только мог, потому что вода лилась из шапки, словно сквозь сито.
— На, Пеструха, пей! Фу-ты ну-ты! Словно с цепи сорвалась. Ты что, наелась селёдки?
Уткнув морду в шапку, корова жадно пила. В один миг она выпила всё. Пить! Пить! Корова опять замычала! Али-баба послушно побежал снова в ров. Раз пять подряд, пока корова не утолила жажду, он спускался к воде и поднимался наверх.
Рената следила за каждым его движением. Она всё ещё пряталась за берёзой. Этот скандалист Али-баба, оказывается, любит животных. Как великодушно он поступил и как хорошо придумал! Молодец! Она сделала неосторожное движение ногой и толкнула корзину, которая стояла на земле. Корзина качнулась, и ванильный соус пролился. Ах, боже мой! Она совсем забыла об обеде! Рената вышла из своего убежища и направилась к мальчикам:
— Пора обедать! Вы наверняка проголодались. Пожалуйста. Приятного аппетита…
— Фу-ты ну-ты! А что на обед?
— Жареная свинина и шоколадный пудинг. Тебе понравится. — И она кивнула Али-бабе.
Но этот дружеский жест остался незамеченным. Али-баба рванул к себе корзину.
— В самом деле, шоколадный пудинг, — заявил он.
Теперь всё его внимание было обращено на еду.
Обратно Рената шла тем же путём. Она была так поглощена своими мыслями, что не разбирала дороги. Странно, до сих пор она считала Али-бабу самым последним человеком, самым гадким мальчишкой на свете. Она и знать о нём не хотела. Оказывается, она ошибалась. «Не такой уж плохой и испорченный этот Хорст Эппке, — думала Рената. — У Али-бабы есть хорошие задатки. Человек, который жалеет животных, не может быть совсем плохим. Это уж точно. Наверно, Али-баба ещё изменится к лучшему. По-видимому, у него есть свои хорошие стороны. Надо его получше узнать. Если бы он всегда был таким же! Сегодня он вёл себя молодцом…»
В воскресенье вечером в деревенском клубе показывали новый фильм. На афише было написано:
ПОТЕРЯННЫЕ МЕЛОДИИ
Австрийский фильм
Сеанс начинался в восемь часов вечера. Но уже за полчаса до назначенного срока зал стал наполняться людьми.
«Потерянные мелодии» — это, конечно, что-нибудь про любовь, решили катербургские девушки.
Семидесятидевятилетний дедушка Пуфаль, который, несмотря на свой преклонный возраст, всё ещё ходил в кино, разглядывал афишу, висевшую у входа. Как называется картина? Вперив в афишу свои мутные, близорукие глаза, он с трудом читал по слогам:
— «По-те-рян-ные ме-ма… Ага, я понял. Тут сказано — …потерянный мармелад… Ну и ну!.. Каких только не бывает на свете фильмов!.. Это, конечно, смешная комедия, — обратился он к Мукке, которая тоже решила посмотреть новый фильм. — Глядите только, что тут написано, барышня. Мы сегодня увидим «Потерянный мармелад».
Хильдегард Мукке с трудом удержалась от смеха.
— Ошибаетесь, дедушка. Фильм называется «Потерянные мелодии». Боюсь только, что вы отчасти угадали: наверно, эта картина будет сладкая, как мармелад.
У кассы началась давка. В кино явилась Инга Стефани со своей свитой — учениками интерната. Они пришли поздно. Все места были уже заняты, даже в первом ряду. Ребятам пришлось довольствоваться «галёркой», то есть стоячими местами. Только для Бритты, успевшей вернуться обратно в Катербург дневным поездом, нашлось место в тринадцатом ряду. Феликс Кабулке, который уже минут за двадцать до начала сеанса беспрестанно оглядывался на дверь, оставил рядом с собой пустой стул для Бритты.
Феликс и Бритта заранее договорились встретиться в кино. Бритта из-за этого даже раньше времени уехала от родителей. О, как она обрадовалась, увидев, что её ждали!
Свет в зале потух. В начале сеанса показали «Еженедельную хронику». В Катербурге была глубокая осень, а на экране курортники загорали на солнышке на берегу Балтийского моря и пионеры совершали летние экскурсии по родному краю. В Катербурге сеяли озимые, а на экране спелое зерно колосилось на нивах, комбайны убирали урожай и нагруженные зерном повозки громыхали по пыльным дорогам.
Катербургские крестьяне смеялись: «недельная хроника» оказалась… многомесячной давности.
В довершение всего звук был отвратительный. Казалось, будто в зале работала большая кофейная мельница.
— Как? Что он сказал? — то и дело спрашивал дедушка Пуфаль, который не понимал ни слова из того, что говорил диктор.
— Ни черта не слышно, — шептал Карл Великий соседу. — Наверно, лента никуда не годится. Эту хронику уже пускали тысячу раз. Так подсказывает логика!
Карл Великий ошибся. Дело было не в плохой ленте. Когда начался художественный фильм, звук отнюдь не улучшился. Из репродуктора по-прежнему раздавались треск, писк и завывание. В «Потерянных мелодиях» при всём желании нельзя было разобрать ни одной мелодии.
— Фу-ты ну-ты! — громко сказал Али-баба. — Громкоговоритель подавился костью, надо прочистить ему глотку.
Шутка Али-бабы имела успех. Многие рассмеялись. Теперь с экрана доносился глухой шум. Можно было подумать, что в зал хлынула вода с прорвавшейся плотины. Зрители потеряли терпение.
— Громче! — кричали некоторые.
— Кончайте! — требовали другие.
В зале зажёгся свет. Администрация клуба прервала сеанс.
— Граждане, нет смысла продолжать — репродуктор испорчен. Купленные билеты будут действительны на следующий фильм.
— Как жаль! — огорчились ребята.
Каждая новая картина была для них праздником. Что же теперь делать? Идти спать было ещё слишком рано.
— Пошли, друзья! Выпьем! — предложил Карл Великий.
Вместе с несколькими мальчиками Карл занял в пивнушке столик, Али-баба присоединился к ним.
Рената и Инга Стефани отправились обратно в интернат. Бритта и Феликс, взявшись под руку, сразу же исчезли.
Феликс колебался, Бритта уговаривала его идти гулять.
— Пойдём, приятно побродить при луне.
Но в эту ночь было новолуние. На улице стояла такая темень, что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть.
— Что мы будем пить?
Али-баба решил заказать содовую воду — она была дешевле всего. А ему надо было экономить деньги: ведь завтра он собирался купить себе новые ботинки.
— Эй, Али-баба! Это ещё что такое? Ты не хочешь вспрыснуть свой переезд в нашу комнату? — подзуживал его Карл Великий. — Тебе здорово повезло. Ты теперь вращаешься в лучшем обществе, живёшь бок о бок с настоящими мужчинами и хочешь отделаться от нас так. Нет, это дело не пойдёт! Ставь угощение! Так подсказывает логика. Не заставляй себя упрашивать. Закажи бутылку водки.
Али-баба, которого обычно не так-то легко было смутить, на этот раз растерялся. А как же покупка ботинок?
— У меня при себе нет денег. Я взял только тридцать пфеннигов на стакан воды, — растерянно пробормотал он.
— Что ж с того? Раз дело только в этом, не горюй, — ответил ему Карл Великий, потирая руки от удовольствия, он был не прочь выпить за чужой счёт. — Денег на водку я тебе одолжу.
«Сегодня мы как следует ощиплем тебя, — думал Карл ухмыляясь. — Попалась птичка!»
Али-баба попытался увильнуть. Водка стоит дорого, зачем же ему заказывать водку? Тем более, что он вообще терпеть не мог спиртных напитков. Для него что спирт, что жидкость для удаления пятен, что соляная кислота было всё одно.
— Эй, Али-баба, хватит жаться! — настаивал Карл Великий. — Посуди сам, если бы с нами были Заноза и Факир, тебе пришлось бы выставить куда больше водки. А теперь ты будешь угощать меня одного, как старосту комнаты. Выходит, ты ещё дёшево отделался.
— Оставь его, — закричали собутыльники Карла. — Разве не видишь, что Али-баба трясётся над каждым грошем, как старая баба.
Али-баба запустил всю пятерню в свои нечёсаные волосы. Кому приятно терпеть незаслуженные оскорбления? Ну, а деньги? Он должен был хранить каждый пфенниг, каждый грош. Особенно сейчас — ведь завтра он собирался поехать в Борденслебен. Если бы он знал точно, сколько стоит пара ботинок… Может, одолжить деньги?.. Нет, лучше не надо. Али-баба не хотел просить взаймы у Карла Великого.
— Ну что, решил? Или хочешь, чтобы мы умерли от жажды?
Карл Великий вытащил из кармана своего тёмно-серого пиджака потёртый бумажник, который достался ему в наследство от дедушки. Потом он небрежным жестом сунул Али-бабе бумажку в десять марок.
— Заказывай! Мне хочется пить. Сперва закажи по кружке пива, а потом что-нибудь поприличней. Только смотри, чтобы тебе не подсунули сивуху. А то после неё от нас будет нести, как из бочки со спиртом.
Али-баба заказал пива, а потом скрепя сердце купил ещё полбутылки «Чёрной Иоганны» — «высший сорт».
«И на это ушли все деньги?» — думал Али-баба, когда хозяин забирал у него десять марок, одолженные ему Карлом.
Карл Великий быстро откупорил бутылку.
— Теперь посмотрим, кто среди нас настоящий мужчина, а кто так себе — ни рыба ни мясо, — сказал он важно. Его рысьи глазки зорко следили за тем, чтобы все выпивали свои рюмки сразу и до дна. — Пропускать не полагается, господа, так подсказывает логика.
Али-баба пьёт. Его всего передёргивает. В горле у него першит и горит. Он вспоминает отчима. Подумать только, ведь Старик и мать пьют эту гадость каждый день. Жаль денег. Жаль, жаль…
Алкоголь с непривычки сразу ударяет ему в голову. Уже после второй рюмки он становится сам не свой. Али-бабе жарко, голова у него вдруг стала тяжёлой и горячей. Он то и дело притрагивается рукой к носу — ему кажется, что на лице у него маска. Но он не показывает вида, что ему плохо, и пьёт наравне со всеми. Пусть все убедятся, что он настоящий мужчина и может вынести, что угодно.
— За ваше здоровье! За ваше здоровье! За ваше здоровье!
Не моргнув глазом, Али-баба выпивает уже четвёртую рюмку.
— Всё равно что фруктовая вода, — бормочет он.
— Наконец-то ты вошёл во вкус, — говорит Карл Великий, беря бутылку. — Тем лучше! Выпьем за тебя, в честь твоего первого визита в пивнушку. За твоё здоровье!
Али-баба пьёт. Он заметно развеселился и стал разговорчив. Через четверть часа он начинает петь: «Мы учредим клуб идиотов и пригласим в него…»
Но так как в этой песне всего одна строчка, Али-баба тут же затягивает другую: «Две дамы сидели в одном купе».
Хильдегард Мукке, которая играет в соседней комнате с Кабулке и папашей Боссигом в скат, прислушивается.
— Одну минуту… — Она кладёт на стол карты, хотя только что собиралась объявить игру.
Мукке подходит к ребятам. Её рука мягко ложится на плечо Али-бабы.
— По-моему, мальчуган, тебе пора идти спать! — тихо, но вместе с тем твёрдо говорит она.
— Фу-ты ну-ты! Но я ещё не устал. Может, вы думае-те, что я пьян, как свинья? — Али-баба возмущён.
Мукке успокаивает его:
— Да нет же, парень. Кто говорит об этом? Я же вижу, что ты совершенно трезв. Именно поэтому тебе следует сейчас же распрощаться со всеми и тихо, спокойно идти домой. Хорошо? Ты ведь мужчина. Я надеюсь, что ты найдёшь дорогу домой.
— Фрей-лейн Стефани. Нет, это не она. Вы гораздо выше её ростом. Но какая разница? Я найду всё, что мне угодно. Спокойной ночи, фрейлейн Сте… Стефани.
Слегка пошатываясь, Али-баба выходит из пивнушки. Хильдегард Мукке улыбается. Потом она оборачивается к собутыльникам Хорста Эппке.
— Веселитесь по случаю воскресенья, друзья? И вам тоже пора кончать. На сегодня довольно!
Али-баба благополучно преодолевает три ступеньки и выбирается из пивной на улицу. Но что это? От холодного ночного воздуха его внезапно развезло. Али-баба стал на четвереньки! Ему плохо. Вся улица качается, как при землетрясении.
— На помощь!
Ребята, которые в это время тоже выходят из пивной, поднимают Али-бабу и подхватывают его под руки.
Распевая во всё горло, они прошли по заснувшей деревне. Во дворах хрипло лаяли собаки. Вслед подгулявшей компании неслась ругань какой-то пожилой женщины. Али-баба орал во всю глотку. Его товарищи внезапно замолкли. Они уже подошли к интернату. Но Али-бабе всё было нипочём. Он продолжал горланить:
— Замолчи! А то девчонки снова будут на нас дуться, — одёргивают его ребята.
Хмель сразу вылетел у них из головы.
— Что? Какие девочки? Фу-ты ну-ты!
Али-баба вспомнил, что не успел допеть песню о двух дамах. Он жаждал наверстать упущенное.
Заноза, Факир и другие юноши, вернувшиеся в Катербург последним поездом, как раз в это время подошли к интернату. Ещё издалека они услышали пение Али-бабы. «Этого ещё не хватало!» — в испуге подумал Заноза и кинулся к Али-бабе.
— Ты что, с ума сошёл? — зарычал он. — Марш в кровать! Ты позоришь всю нашу бригаду!
Но Али-баба не обратил на него внимания. Он повторил свой сольный номер ещё громче, чем прежде:
На шум сбежался весь интернат. Инга Стефани громко отчитывала Али-бабу. Огорчённая Рената ушла в свою комнату. Жаль! Как раз сегодня она решила, что Али-баба не такой уж плохой парень и что все они к нему несправедливы, а теперь?..
В этот беспокойный вечер Заноза и Факир три раза укладывали Али-бабу в постель. Но каждый раз он снова поднимался. Он пел, шумел и скандалил до тех пор, пока наконец не устал. Терпение его соседей по комнате иссякло. В интернате впервые случилось, чтоб кто-нибудь так напился.
— Только этого ещё Али-бабе не хватало! — говорили ребята.
— Что за дурак! Почему он сразу не сказал, что не переносит водки? — возмущался Карл Великий. Он заранее хотел снять с себя ответственность за случившееся. — Кто предполагал, что Эппке так слаб. Логика подсказывает, что я здесь ни при чём. Он не глупый ребёнок, а я не нянька…