«Цыганская нота»

Говоря о чертах, присущих жанру русского шансона, помимо базисных отличий, кроющихся прежде всего в тексте, тематике песен, нельзя забывать и о музыкальной составляющей. Ведь ничто так не передает настроение, как мелодия. Не имея даже начального музыкального образования, мне сложно рассуждать о музыке как таковой, но будучи не один десяток лет профессиональным слушателем, я могу попытаться определить круг национальных традиций, оказавших наибольшее воздействие на жанр.

Несомненно, помимо чисто славянских мотивов, главным следует признать отчетливое звучание пресловутой «цыганской ноты». Именно «фараоново племя», как никакой другой народ, повлияло на форму и подачу нашей песни.

Московский хор цыган п/у Г. Лебедева. Конец XIX в.

Вторым немаловажным фактором стали все громче зазвучавшие на рубеже XIX–XX столетий фрейлехсы. Музыка клезмерских оркестриков с южных окраин империи оказалась неожиданно «громкой» и часто служила не просто удобным ложем, но и мягкой периной для русских текстов. Этой темы мы еще коснемся, а пока поговорим «за цыганский перебор».

* * *

Считается, что первый в России цыганский хор возник по инициативе графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского осенью 1774 года.

На страницах двухвекового бестселлера М. И. Пыляева «Старое житье» читаем:

«Чесменский герой, граф Орлов… слышал в Молдавии капеллы лаутаров (кочевых цыган). Выйдя в отставку в 1774 году и поселившись в Москве, он выписал из Молдавии одну из подобных капелл, главою которой был цыган Иван Трофимович Соколов (дядя Ильи). Цыган поселили в имении графа и записали крепостными деревни Пушкино, что в тридцати километрах от Москвы по Ярославской дороге…»

Первое время цыгане выступали на званых обедах, балах, маскарадах. Потом их можно было увидеть на народных гуляньях, в домах московского купечества, а позднее — на ресторанных подмостках «Яра» и «Стрельны».

Присутствие «кочевников» стало неотъемлемой частью народных праздников: в Марьиной Роще или Сокольниках они пели и плясали на эстрадах как для благородных особ, так и для «подлых людей».

Автор «Цыганской венгерки» Аполлон Григорьев.

По этому поводу широко известный литературный критик и ярый цыганоман Аполлон Александрович Григорьев (1822–1864) восклицал:

«В Москве, если „вам хочется звуков“, вам хочется выражения для этой неопределенной, непонятной, тоскливой хандры — и благо вам, если у вас есть две, три, четыре сотни рублей, которые вы можете кинуть задаром, — о! тогда, уверяю вас честью порядочного зеваки — вы кинетесь к цыганам, броситесь в ураган этих диких, странных, томительно-странных песен, и пусть тяготело на вас самое полное разочарование, я готов прозакладывать мою голову, если вас не будет подергивать (свойство русской натуры), когда Маша станет томить вашу душу странною песнею, или когда бешеный, неистовый хор подхватит последние звуки чистого, звонкого, серебряного Стешина: „Ах! ты слышишь ли, разумеешь ли?..“ Не эван, не эвоэ, — но другое, скажете вы, распустивши русскую душу во всю распашку…»

Цыганским пением увлекались не одни только подпившие гуляки: знаменитая итальянская певица Каталани была в восторге от легендарной Стеши, прозванной газетчиками, в честь ее, «русскою Каталани».

Хор цыган на ярмарке в Харькове. Гравюра Л. Серякова. (1871).

Другую популярную певицу Веру Зорину современники звали «цыганскою Патти».

По легенде, прибывший на гастроли в Россию гениальный Ференц Лист так заслушался пением цыган, что опоздал на собственный концерт.

П. Вистенгоф в «Очерках московской жизни» (1842) вспоминал:

«Если вы, катаясь по Москве, заедете в Грузины и Садовую, то в маленьких, неопрятных домах увидите расположенные таборы цыган. Они среди шумного, образованного города ведут ту же дикую буйную жизнь степей; обмены лошадьми, гаданья, музыка и песни, вот их занятия. Любопытно видеть, когда ночью молодежь, преимущественно из купцов, подъехавши к маленькому домику, начинает стучать в калитку. В то же мгновение огоньки метеорами начинают блестеть в окнах, и смуглая, курчавая голова цыгана выглядывает из калитки. На слова кучеров: встречайте, господа приехали! цыган с хитрою, довольною улыбкой отворяет ворота и, величая всех поименно, произносит иногда имена наудачу, желая тем показать свое внимание к посетителям. Вы вошли в комнаты и уже слышите аккорды гитары, видите, с какою живостью цыганки набрасывают на себя капоты, блузы и пестрые платки; там под печкою цыган ищет свои сапоги; в одном углу разбуженный цыганенок, вскочив, спешит поднять своих собратов, а в другом старая цыганка, прикрыв люльку, собирает изломанные стулья для хора, и в пять минут весь табор поет, стройный, веселый, живой, как будто никогда не предавался обычному отдохновению тихой ночи. Разгульные песни цыган можно назвать смешением стихий; это дождь, ветер, пыл, и огонь — все вместе. Прибавьте к тому: сверкающие глаза смуглых цыганок, их полуприкрытые, часто роскошные формы, энергическое движение всех членов удалого цыгана, который поет, пляшет, управляет хором, улыбается посетителям, прихлебывает вино, бренчит на гитаре и, беснуясь, кричит во все горло; сага баба, ай люди! Ничто не располагает так к оргии, как их буйные напевы; если горе лежит у вас камнем на сердце, но это сердце еще не совсем охладело к впечатлениям жизни, то свободная песнь цыган рассеет хоть на минуту тоску вашу».

В начале XIX века управление хором Ивана Соколова перешло от отца-основателя к его племяннику Илье. Последний был не чужд сочинительству, его перу принадлежит музыка популярных тогда сочинений «Хожу я по улице», «Гей, вы, улане», «Слышишь — разумеешь» и многих других.

Как видно, «творческий багаж» цыганских хоров составляли не «таборные» напевы, но русские песни.

Знаменитые исполнительницы Стеша Солдатова, Олимпиада Федорова (о которой по сей день вспоминают словами: «Что за хор певал у „Яра“, он был Пишей знаменит!») или любимица Пушкина, выступавшая у него на свадьбе, Таня Демьянова — пели только по-русски.

Именно за особое, со слезой и куражом, исполнение русских песен, за «дикую» пляску полюбил народ цыганских исполнителей.

А. А. Григорьев уверял читателя:

«Цыгане — племя с врожденною музыкально-гармоническою, заметьте, гармоническою, а не мелодическою способностью; и я думаю, что роль их в отношении к племенам славянским заключается в инструментовке славянских мелодий, что они и делают или, по крайней мере, делали до сих пор. Всякий мотив они особенным образом гармонизируют, и у них, кроме удивительно оригинальных, иногда удивительно прекрасных ходов голосов и особенности в движении или ходах голосов, также ничего нет, хотя именно эти ходы и это особенное движение, которое можно уподобить явно слышному биению пульса, то задержанному, то лихорадочно-тревожному, но всегда удивительно правильному в своей тревоге, составляют для многих обаяние цыганской растительной гармонии.

…Ни одного романса, хорошего или пошлого, будет ли это „Скажи, зачем?“, „Не отходи от меня“ Варламова, или безобразие вроде романса „Ножка“, не поют они таким, каким создал его автор: сохраняя мотив, они гармонизируют его по-своему, придадут самой пошлости аккордами, вариациями голосов или особым биением пульса свой знойный, страстный характер, и на эти-то аккорды отзывается всегда их одушевление, этой вибрацией дрожат их груди и плечи, это биение пульса переходит в целый хор…

Из этого следует, что цыгане важны как элемент в отношении к разработке музыкальной стороны нашей песни… Их манера придает некоторым из наших песен особенный страстный колорит.

…Племя бродячее, племя, хранившее одну только свою натуру (как данные) чистою и неприкосновенною, — цыгане по дороге ли странствий, на местах ли, где они остепенились, как у нас, захватывали и усваивали себе то, что находили у разных народов.

…Певцы, то есть поющие с некоторым искусством, обыкновенно аккомпанируют себе на каком-то инструменте, на балалайке или на семиструнной гитаре, до игры на которых, равно как и до некоторой степени искусства в пении, доходят они большей частью самоучкою…»

* * *

Первые годы после появления на имперской сцене цыганское искусство является элитарным. Профессиональных коллективов существовало мало, и услыхать их можно было только в домах родовитых и богатых семейств. Но постепенно ситуация меняется.

В тридцатых годах девятнадцатого века началось вырождение хоров, — считает историк культуры Николай Бессонов .  — Это связано с изменением общественной атмосферы — в годы реакции народная песня уже не была такой желанной, как во времена патриотического подъема начала века. Слушатели потянулись к итальянской опере, к заезжим гастролерам. Цыганские хореводы застыли в растерянности, не зная, как теперь прокормить себя и свои семьи. Пытаясь вернуть отвернувшегося слушателя, они пошли по самому легкому пути — ввели в репертуар дешевые куплеты и псевдонародные песни…

…Когда мы говорим о кризисе в цыганском музыкальном исполнительстве, четко обозначившемся в середине XIX века, нам нельзя забывать еще об одном важном обстоятельстве. Постепенно места дворян в зале стали занимать купцы. Именно вкусы этого сословия начали формировать репертуар. Центр цыганского хорового пения постепенно сместился в рестораны. Вот образцы (…) «цыганских» песен 1846 года:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Но не все обстояло столь печально. На годы, с которыми некоторые связывают упадок цыганских хоров, приходится расцвет русского романса. На этой ниве начинают творить блестящие поэты и композиторы.

Понятие «романс» приходит в Россию в середине XVIII века. Тогда романсом называли стихотворение на французском языке, положенное на музыку.

С развитием такого литературного направления как романтизм песенное творчество русских поэтов становится весьма разнообразным как по содержанию, так и по жанровым признакам.

 

«Полюбил барин цыганочку…»

В 1857 году на страницах «Сына Отечества» публикуется блок стихотворений Аполлона Григорьева «Борьба». Одному из произведений цикла выпало стать бессмертным романсом «Две гитары», который автор предпочитал называть «Цыганской венгеркой».

Уверен, внутри у вас невольно зазвенели струны и внутренний голос попросил:

А может быть, вспомнилось другое:

Владимир Николаевич Княжнин в очерке «Аполлон Григорьев и цыганы» (1917) реконструировал обстоятельства появления хита.

Аполлон Григорьев — едва ли не лучший литературный наш критик и весьма даровитый поэт, основательно, как все не подходящее под общую мерку, забытый потомством, да и у современников носивший кличку «чудака», тесными узами связан с цыганством.

…История этой любви до самых последних дней оставалась тайной. Однако, прежде чем рассказывать эту историю, необходимо остановиться на очерке Фета, его рассказе «Кактус», в котором выведены Григорьев и молодая цыганка, увлекшая степенного Афанасия Афанасьевича своим пением.

В 1856 году Фет проживал в отпуску в Москве, на Басманной. Здесь, после 12 лет разлуки, он снова встретился со старым товарищем и однокашником по Московскому университету, Григорьевым. Дело происходило летом.

— Григорьев, — рассказывает Фет, — несмотря на палящий зной, чуть не ежедневно являлся ко мне на Басманную из своего отцовского дома на Полянке. Это огромное расстояние он неизменно проходил пешком, и вдобавок с гитарой в руках. Смолоду он учился музыке у Фильда и хорошо играл на фортепиано, но, став страстным цыганистом, променял рояль на гитару, под которую слабым и дрожащим голосом пел цыганские песни. К вечернему чаю ко мне нередко собирались два-три приятеля-энтузиаста, и у нас завязывалась оживленная беседа. Входил Аполлон с гитарой и садился за нескончаемый самовар. Несмотря на бедный голосок, он доставлял искренностью и мастерством своего пения действительное наслаждение. Он, собственно, не пел, а как бы пунктиром обозначал музыкальный контур пьесы.

— Спойте, Аполлон Александрович, что-нибудь.

— Спой, в самом деле. — И он не заставлял себя упрашивать.

Певал он по целым вечерам, время от времени освежаясь новым стаканом чаю, а затем нередко около полуночи уносил домой пешком свою гитару. Репертуар его был разнообразен, но любимою его песней была венгерка…

Понятно, почему эта песня пришлась ему по душе, в которой набегавшее скептическое веяние не могло загасить пламенной любви красоты и правды. В этой венгерке сквозь комически-плясовую форму прорывался тоскливый разгул погибшего счастья. Особенно оттенял он куплет:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Дальше в рассказе «Кактус» идет речь о том, как Григорьев возил своего друга в Грузины к Ивану Васильеву послушать пение влюбленной цыганки, красавицы Стеши.

«Слегка откинув свою оригинальную детски-задумчивую головку на действительно тяжеловесную, с отливом воронова крыла, косу, она (Стеша) вся унеслась в свои песни…»

О том, какие чувства испытывал в это время Григорьев, Фет не говорит ни слова. Между тем в год описываемых событий драма, начало которой было положено еще пять лет назад, приближалась к концу: та, которую любил Григорьев, вышла замуж.

«Цыганская венгерка», написанная в 1856–1857 годы, была заключительным аккордом разыгравшейся драмы.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

«Цыганская венгерка», «тоскливый разгул погибшего счастья», по словам Фета, была прощаньем с невозвратимым прошлым… «Для одной только женщины, — писал Григорьев, — в мире мог я из бродяги-бессемейника, кочевника, обратиться в почтенного и, может быть (чего не может быть?), в нравственного мещанина… Да нет! Зачем хочу я намеренно бросить тень насмешки на то, что было свято как молитва, полно как жизнь, с чем сливались и вера в борьбу, на чем выросла и окрепла религия свободы?… Зовите меня сумасшедшим, друг мой, но я, и умирая, не поверю, чтобы эта женщина была не то, чем душа моя ее знала»…

* * *

В книге М. И. Пыляева о песне «Цыганская венгерка» сказано:

«…Иван Васильев, ученик Ильи Соколова, был большой знаток своего дела, хороший музыкант и прекрасный человек, пользовавшийся дружбой многих московских литераторов, как, например, А. Н. Островского, А. А. Григорьева… У него за беседой последний написал свое стихотворение, положенное впоследствии на музыку Иваном Васильевым».

Аполлон Александрович не искал в жизни легких путей. С юных лет его неудержимо влекло в цыганский табор, кабак или на гулянье в Марьину Рощу, поближе к городским низам. Только там он, по собственному признанию, находил интересные характеры и «смышленость».

В личной жизни счастья обрести ему не удалось, денег скопить тоже не вышло. В 1858 году художник расстался с нелюбимой женой и вскоре влюбился в проститутку.

«Белошвейка», очарованная его искренностью, ответила взаимностью.

Полный надежды вырвать «гулящую» из порочной жизни, Григорьев сделал ее гражданской женой. Но на достойное существование элементарно не хватало средств. Бывало, семья неделями голодала. Из-за отсутствия лекарств умер их маленький ребенок. Не выдержав лишений, возлюбленная оставила его.

Знакомые отмечали: после случившегося Аполлон словно надломился, стал потерянным и равнодушным.

Свои скромные гонорары поэт тратил на вино, за последние годы жизни он пропил все имущество и влез в огромные долги. Дважды Григорьева приговаривали к долговой яме, откуда его выкупали добрые люди.

Незадолго до кончины он начал писать мемуары, но успел рассказать только о детских годах. Поздней осенью 1864 года Аполлон Александрович умер вследствие апоплексического удара.

 

«Соловей» из клетки

Наверняка вы не раз слышали выражение: «Да, за это ж надо канделябром по голове!» У этого экспрессивного восклицания, согласно преданию, есть автор и вполне детективные обстоятельства, сопутствующие яростному выкрику. Помните, старинный романс на стихи А. Дельвига: «Соловей мой! Соловей!» Бессмертную музыку к нему написал герой моего рассказа, композитор-любитель Александр Александрович Алябьев. Он родился в 1787 году в семье тобольского вице-губернатора, получил блестящее домашнее образование и в 1804 году переехал доучиваться в Москву. С началом военной кампании 1812 года молодой человек добровольцем вступил в гусарский полк, храбро сражался, был ранен и награжден боевыми орденами, вышел в отставку в звании подполковника. После войны некоторое время провел в Петербурге, а в 1823 году вернулся в Белокаменную, где начал приобретать известность в качестве певца, пианиста и композитора. Но, помимо успехов в «служеньи музам», молодой человек слыл записным кутилой, ловеласом и игроком. Однажды на премьере в Большом театре он, будучи в статском платье, схлестнулся с группой офицеров, выразивших сомнение в наличии у него офицерского чина и военных заслуг. За проявленную дерзость Алябьев был лишен дворянского звания.

Композитор А. А. Алябьев

Ранней весной 1825 года к Александру Александровичу в его дом, что до сих пор стоит в Леонтьевском переулке в Москве (теперь тут расположилось посольство Украины), приехал поиграть в карты «на крупный куш» знакомый помещик Тимофей Времев.

В тот вечер Алябьеву везло очень, а его раздосадованный на неудачу противник крикнул на всю залу:

— Здесь наверняка играют, у вас баламут подтасован!

— Как баламут? — вскрикнули партнеры…

По легенде, услыхав оскорбление в шулерстве, отличавшийся буйным темпераментом, бывший гусар Алябьев, недолго думая, обрушил на голову помещика тяжелый подсвечник, попав прямо в висок. Через несколько дней Времев скончался.

«Везучий» игрок был арестован по обвинению в убийстве, и, несмотря на шаткость доказательств, лишен всех чинов и приговорен к сибирской ссылке. Однако присутствия духа Александр Александрович не потерял и, находясь в заключении в Петропавловской крепости, в 1827 году сочинил знаменитого «Соловья».

Романс в короткий срок стал пользоваться огромной популярностью. Слушатели, зная о судьбе автора и сочувствуя ему, при звуках первых аккордов неизменно вставали.

Гастролировавший по России Ф. Лист включил вариации на тему любимого публикой обеих столиц произведения в свои вечера.

Согласно приговору суда Алябьев, по иронии судьбы, отправился на родину, в Тобольск. Суровый климат пагубно сказался на здоровье — музыкант стал катастрофически слепнуть. После нескольких лет униженных ходатайств монарху он был помилован, жил на Кавказе, а в 1840 году вернулся в Москву. Александр Александрович скончался в феврале 1851 года в имении своей супруги недалеко от Рязани. За годы изгнания им было написано значительное количество музыкальных произведений, в числе которых музыка к еще одному гениальному романсу — «Нищая» — на стихи Беранже.

* * *

Рассказывают, что во время пребывания Алябьева в Петропавловской крепости его приятель, композитор Верстовский, очарованный красотой «Соловья», в беседе с друзьями заметил: «Русскому таланту и тюрьма на пользу!»

Узнав об этой фразе, узник ответил: «Передайте ему, здесь полно свободных мест!»

 

«Течет реченька по песоченьку…»

Если в начале «цыганомании» хоры исполняли в основном фольклор, то начиная примерно с 20-х годов XIX века, в их репертуар все больше проникают песни, написанные русскими поэтами. В этот период появляются фигуры, являющиеся, говоря современным языком, поэтами-песенниками.

Молодежь со смаком распевает студенческие песни юного Николая Михайловича Языкова (1803–1846), которые он и сам, бывало, задорно горланил в тесном кругу:

Или:

Люди посолиднее и постарше воздают хвалу знаменитой паре А. Ф. Мерзлякова (1778–1830) и Н. Г. Цыганова (1797–1831).

Их главная заслуга в постройке мостика между чисто народной песней и песней авторской.

В своем творчестве они использовали известные произведения, перерабатывали их на более современный лад, оставляя из оригинала лишь несколько строк и основную тему.

Интересно, что если Алексей Федорович Мерзляков редко исполнял свои песни сам, то Николай Григорьевич Цыганов частенько пел авторский репертуар под аккомпанемент гитары. Пожалуй, самыми известными его произведениями остаются «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…» и «Течет речка по песочку…»

Если первая до сих пор звучит в каноническом варианте, то вторая сегодня известна более как лагерный фольклор, хотя начиналось все вполне невинно:

Но за двести лет «реченька» на российских просторах утекла в другое русло:

* * *

Художник Михаил Шемякин, вспоминая об организованных им в своей домашней студии в Париже записях Владимира Высоцкого, говорил:

«Вот, взять хотя бы песню „Течет речечка…“ Он ее обожал. Он говорил: „Я ее много раз исполнял, но мне сейчас ее снова хочется записать — так, как я ее на сегодняшний день понимаю!“ После этой песни он уже ничего не мог петь. С него валил пот градом… Он весь выложился, вот в этой одной песне, которая абсолютно ему не принадлежала! Вообще у него не было вот этого — петь только самого себя. Как бывают мастера, которые с удовольствием копируют другого мастера, так же отдают при этом душу — и создают что-то абсолютно новое. Новое понятие данной вещи. Вот Делакруа копировал Рубенса — и создавал вещь, может быть, иногда в чем-то превосходящую оригинал этого великолепного мастера. Так вот и Володя из простой песни сделал совершенный шедевр…»

* * *

Николай Цыганов всю жизнь играл комические роли в московских театрах. Но его жизнь оборвалась трагично: он скончался в возрасте 33 лет во время эпидемии холеры. Сохранилось около четырех десятков его песен, которые неоднократно переиздавались. А вот портрета его не сохранилось…

 

«Отворите мне темницу…»

Искусствовед Т. В. Чередниченко в статье, посвященной эволюции цыганского романса, пишет:

«Движения души исполнителя, эмоции, выражаемые между строк нотного текста; гортанно-носовой тембр, внезапные кульминации, скандирующее выпевание и повторения слов придавали тексту более значительный смысл. Подобная свобода исполнения ассоциировалась в сознании слушателей с романтическим представлением о свободе самих цыган и была, таким образом, социально окрашена тоской по более естественной, свободной от сословных ограничений жизни человека. Эти социальные корни воздействия цыганского романса объясняют его возросшую популярность в России в 60–90-е гг. XIX века».

Помимо характерной для романса лирической темы, после известных событий на Сенатской площади в обществе возникает потребность в осмыслении болезненных тем: горькой доли униженных и оскорбленных и ограничения свободы личности.

В 1826 году декабрист Федор Николаевич Глинка (1786–1880) пишет стихотворение, впоследствии ставшее популярным романсом:

Симптоматично, что стихотворение завершало четверостишие, где автор обращался к царю с просьбой о помиловании, но народ эти строки не принял — удалил из песни.

А. Ф. Вельтман в 1831-м создает поэму «Муромские леса», фрагмент из которой быстро превратился в популярную и сегодня «разбойничью балладу»:

В феврале 1837 года Михаил Юрьевич Лермонтов был арестован за свое стихотворение «На смерть поэта». Пока шло следствие, он велел посещавшему его камердинеру «завертывать хлеб в серую бумагу», на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, в числе которых «Узник».

Находясь под впечатлением кончины А. С. Пушкина, Лермонтов в своем творении словно вступает в диалог с одноименным произведением Александра Сергеевича.

Интересно, что в момент создания произведений и Пушкину, и Лермонтову было по 23 года.

Примерно в это же время Аполлон Александрович Майков (1761–1839) переводит на русский язык стихотворение Генриха Гейне — между прочим, являющееся частью цикла, объединенного немецким классиком в цикл… «Романсы»:

Щемящие рифмы живо обрели мелодию, ее пели во всех слоях общества, а в 10-е гг. ХХ века гениальный бас Федор Шаляпин и опереточный премьер Оскар Камионский записали на пластинки под названием «Она хохотала».

В 40-х годах во всех чайных и трактирах распевали «Часового» И. З. Сурикова:

Полтора десятка лет спустя, в 1857 году, Алексей Константинович Толстой (1817–1875) создает пронзительных «Колодников», которые тут же становятся песней:

Баллада вот уже сто пятьдесят лет остается поистине народным хитом.

Она входила в программы многих певцов — от популярного на заре века прошлого Бернарда Ольшанского до «серебряного голоса» современной России Олега Погудина. Всем прочим версиям лично я предпочитаю «бриллиантовое» исполнение ростовско-московского шансонье Константина Ундрова. Отыщите его в Интернете, прикоснитесь к истории.

Год спустя, в 1858-м, в петербургской газете «Золотое руно» впервые печатается стихотворение некоего Д. Давыдова «Дума беглеца на Байкале».

Напрасно гадали читатели — оно не имело никакого отношения к покойному герою Отечественной войны, хотя автор и приходился ему дальним родственником.

Звали его Дмитрий Павлович Давыдов (1811–1888). Это был молодой ученый из далекого Якутска. Сфера его профессиональных интересов была обширна — от математики до естественных наук и изучения языков, — но в часы досуга, как и большинство просвещенных людей его века, он писал стихи.

«…Дмитрий сидел на песчаном берегу, заваленном омулевыми бочками и обрывками сетей, и в смрадном воздухе гниющей рыбы смотрел на Байкал, слушал рассказ старого бурята, как перебираются на другую сторону беглые каторжники в таких бочках с попутным баргузинским ветром…» — описывает историю рождения песни иркутский журналист Олег Суханов [16] .

«Песню запели арестанты на этапах, ямщики в пути, приискатели, мастеровые, — продолжает репортер.  — Еще при жизни автора народ вносил в нее изменения на свой лад, переиначивал строчки: в припеве появилось удалое „Эй!“ вместо „Ну, баргузин…“ и гордое предупреждение „Слышатся грома раскаты“ вписал народ.

Когда вышел первый поэтический сборник Давыдова, он стал известен далеко за пределами России. О байкальской одиссее каторжника просвещенная Европа впервые узнала в переводе Дюпре де Сен Мора „Славное море…“ В книге „Образцы русской поэзии“, переведенной на английский Джоном Баурингом, имя Давыдова стоит рядом с Жуковским, Крыловым и Пушкиным.

Меньше чем через пять лет после первой публикации песня была зафиксирована собирателями фольклора. Как нередко бывает, эта песня еще при жизни автора была по-своему „отредактирована“ народом. Текст сокращен более чем наполовину, из него исключены длинноты, неудачные строфы. Песня „о славном море Байкале“ и ныне одна из самых любимых и распространенных народных песен, выдержавшая испытание временем…»

Конечно, «тема неволи» была (да и остается) актуальной для нашей действительности на протяжении всей истории, но до конца XIX века каторжанский фольклор не был широко распространен на эстраде, его появление было, скорее, эпизодическим.

В 1871 году на страницах «Отечественных записок» под скромными инициалами «М. М.» появляется шедевр М. Л. Михайлова, который вскоре запели:

Вслед за ним уходит в народ шлягер С. Ф. Рыскина (1859–1895) «Бродяга» (1888):

 

«Подруга семиструнная»

Появление большого количества романсов тесно связано с развитием традиции домашнего музицирования. Для нашей темы главный интерес, без сомнений, представляет история появления и развития гитары в России.

В стихотворении «Домик в Коломне» (1830) А. С. Пушкин, описывая главную героиню, московскую мещаночку Парашу, так описывает интересы ее круга:

Популярность во всех слоях российского общества гитары совпала с расцветом цыганского искусства и интересом к русскому романсу.

Массовое использование гитары в России относится людьми, пристально изучающими тему, приблизительно к середине XVIII века, ее завезли итальянские музыканты, служившие при дворе Екатерины II.

«Гитарист». Фрагмент картины В. А. Тропинина (1839).

Хотя щипковые инструменты разных форм и звучаний были известны нашим предкам задолго до того. Еще в VII веке византийский историк Феофилакт писал «о любви северных славян к музыке», при этом упоминая изобретенные ими «кифары», т. е. гусли.

Ближайшей предшественницей гитары полагают украинскую бандуру, вытеснившую, в свою очередь, в конце XVI века менее совершенную кобзу.

Бандура завоевала особую популярность у казаков Запорожья, распевавших под ее аккомпанемент исторические и лирические песни. Многие искусные бандуристы со времен Петра I нанимались в качестве домашних музыкантов в богатые дома Москвы и Петербурга.

«…После танцев опять накрыли на стол, и, пока делались приготовления к ужину, мы слушали какого-то слепого казака, игравшего на бандуре, инструменте, который похож на лютню, с тою только разницею, что не так велик и имеет меньше струн. Он пел множество песен, не совсем, кажется, пристойного содержания, аккомпанируя себе на этом инструменте, и выходило недурно.

…Эти украинские бандуристы — в большинстве веселые и проворные, птицы, живо изображающие страсти во время своих песен мимикой и жестами и, помимо этого, достаточно дурачащиеся. Я знал разных превосходнейших бандуристов, во время пения и игры отлично танцевавших по-украински и умевших без малейшего перерыва в игре поднести ко рту и выпить поставленный на бандуру полный стакан вина», — делился впечатлениями о посещении салонов княгини Черкасской и других знатных господ камер-юнкер Ф. Берхгольц на страницах своего «Дневника» (1721–1725 гг.)

Основоположником гитарного искусства в России и изобретателем семиструнной гитары считался А. О. Сихра.

А. С. Фаминицын писал:

«В конце 1790-х годов, в Вильне, виртуоз на арфе, прославившийся впоследствии как гитарист, Андрей Осипович Сихра сделал попытку к усовершенствованию вошедшей в то время в употребление шестиструнной гитары, прибавив к ней седьмую струну…»

Однако позднейшие изыскания опровергли это утверждение.

На страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» от 1803 г. было обнаружено объявление некого «гитариста Ганфа», предлагавшего желающим свои услуги по преподаванию игры на семиструнной гитаре со строем.

Примерно к этому же периоду относится деятельность в России чешского гитариста и композитора Игнация Гельда (1766–1816). Известно, что помимо сочинения инструментальных пьес он писал романсы на стихи поэта Андрея Никитина.

Одним из первых Гельд пришел к мысли о целесообразности открытия музыкальной типографии, но развиться на этом поприще не успел, умер.

Одним из последних его изданий стали «Новейшие русские песни для семиструнной гитары, посвященные г-же Приклонской, урожденной Измайловой». Сборник содержал 50 русских песен. Каждой песне предшествовало несколько аккордов, предназначавшихся для прелюдирования в той тональности, в которой была приведена песня.

«Тесная связь семиструнной гитары с народной песней и бытовым романсом определила и направление ее использования в качестве сольного инструмента, — пишет Б. Л. Вольман [17] .  — Свободные импровизации на народные песни и вариации на песенные темы стали той формой, в которой наиболее значительно проявили себя русские гитаристы-семиструнники. Это были музицировавшие любители, часто талантливые, не задававшиеся целью сделать игру на гитаре своей профессией. Среди гитаристов-семиструнников первой половины XIX века заметно выделяются А. О. Сихра и М. Т. Высотский, гитарная деятельность которых стояла на профессиональном уровне. Первый был горячим пропагандистом семиструнной гитары и крупным педагогом-практиком, второй — незаурядным композитором-самоучкой и талантливым исполнителем, чья деятельность, однако, была ограничена рамками старой Москвы».

 

Гитарист

Остановимся подробнее на личности упомянутого ранее Михаила Тимофеевича Высотского (ок.1791–1936).

Знаменитый гитарист и автор песен Михаил Тимофеевич Высотский.

Точная дата рождения музыканта неизвестна, но на одной из рукописных тетрадей его сочинений рукою его сына, Николая Михайловича, написано: «Сочинения М. Т. Высотского, умершего 16 декабря 1837 г., на 47-м году от роду».

Будущий виртуоз родился в семье крепостного приказчика, служившего в имении поэта Михаила Матвеевича Хераскова (1733–1807). Его и назвали в честь барина, благоволившего отцу малыша и не делавшего различий между своими и его детьми. Маленький Миша рос в господском доме и имел доступ ко всем «благам цивилизации».

Частым гостем в имении был мастер игры на гитаре, «первейший ученик» А. О. Сихры, Семен Николаевич Аксенов. Именно он первым разглядел в ребенке «искру божью» и принялся обучать премудростям владения «семиструнной».

Ко времени юности Миша уже «переигрывал» наставника и достиг истинного совершенства в своем умении.

После смерти барина Михаил Тимофеевич переселился в Москву, приписался к мещанскому сословию и все остальные годы своей жизни безвыездно прожил в Белокаменной.

Первые же опыты Высотского принесли молодому автору широкую известность, он знаменит прежде всего блестящими вариациями на темы русских народных песен («Во саду ли, в городе», «Вот мчится тройка удалая», «Люблю грушу садовую»).

К числу его друзей и почитателей его таланта относилось немало знаменитостей, среди которых композитор А. Дюбюк, писатель и переводчик М. А. Стахович и поэт М. Ю. Лермонтов, посвятивший гитаристу известные строки.

Современники вспоминали, что:

«игра Высотского отличалась силой и классической ровностью тона; при необыкновенной быстроте и смелости, от нее веяло в то же время нежной задушевностью и певучестью. Играл он совершенно свободно, без малейших усилий; трудностей для него как будто не существовало; вследствие этого игра его, невольно изумляя и поражая слушателей, в то же время производила истинно музыкальное впечатление; он не любил модных утонченных инструментальных эффектов, почти никогда не употреблял флажолетов с помощью двух пальцев правой руки, которые производили такой фурор в концертах; редко, в самых трудных своих вариациях, заходил он выше четырнадцатого лада, и то почти всего на одной квинте: вся красота и сила его игры лежала в основании мелодии и гармонии; он поражал оригинальностью своих певучих легато и роскошью арпеджио, в которых он сочетал мощь арфы с певучестью скрипки; в его игре сказывался особый оригинальный стиль композиции; его игра очаровывала, приковывала к себе слушателя и оставляла навсегда неизгладимое впечатление».

Жил Высотский концертами и частными уроками. Невзирая на огромную цену за урок, — 15 рублей ассигнациями — от желающих не было отбоя, приходилось отказывать.

Писатель и собиратель русских песен Михаил Александрович Стахович (1819–1858), ходивший одно время в учениках Михаила Тимофеевича, вспоминал:

«Мне было 13 лет, когда мне приказали учиться играть на гитаре. Вечером И. Г. Краснощеков ( знаменитый гитарный мастер. — М.К. ) пришел вместе с учителем, человеком в длиннополом сюртуке, почти купеческого покроя, который молча сидел в углу залы, пока Иван Григорьевич торговался за гитару и уступил наконец за 45 рублей ассигнациями. Потом учитель начал пробовать гитару в таких дробных перекатах, каких я никогда на арфе не слыхивал. В первый урок он был застенчив и, показавши мне нотную азбуку, ушел, оставя меня в совершенном недоумении: как учить урок и что за штука — гитара? К счастью, один пришедший к нам студент спросил:

— Откуда это явилась гитара?

— Да мне учителя наняли на гитаре учиться.

— Кого?

— Высотского какого-то…

— Высотского?! Да это же первая знаменитость! Это, это…

И он не находил слов, чтобы достойно восхвалить Высотского.

Знаменитость учителя сильно затронула мое самолюбие, и я усердно принялся за учение. Но в то время, когда я начал брать уроки у Высотского, он уже брал по 5 рублей ассигнациями за урок. Это не потому, чтобы он упал в славе, но потому, что, как выражались, ужасно манкировал уроками. В самом деле, сначала мое усердие, а потом моя привязанность к нему лично были только причиною, что ему не отказали. Часто он не приходил к нам недели по три, по четыре, по шести и потом являлся снова и ходил каждый день. Кто бы мог, казалось, учиться у него таким образом, и как тут было делать успехи? Но на поверку выходило, что у Высотского ученики делали больше успехов, чем у всех других учителей. Такой способности передавать и создавать восприимчивость в ученике я не видел ни у кого. Ноты были вещью второстепенной, в уроках его главное была его игра. Он переигрывал такт за тактом с учеником и таким образом заставлял живо подражать своей игре. Одна пьеса вызывала у него другую, за анданте следовало аллегро, за лихой песней — грациозные аккорды: этим возбуждал он охоту выучить все то, что он играл. Но, увлекаясь в игре, он был нетерпелив в писании нот, и что он играл в один урок, то надобно было заставлять его писать и разучивать в год. Зато оставались всегда в памяти сыгранные им пьесы и оставалась охота заставить его записать их как-нибудь, так что ученик его ловил каждый час, каждую минуту его урока, и из его урока ничего не пропадало».

* * *

«Несмотря, однако, на блестяшие успехи своей гитары, на многочисленность уроков, Высотский страшно нуждался. Он был женат два раза; от первой жены имел одну дочь, которая умерла еще при жизни отца, немногим пережив свою мать. От второго брака Высотский имел четырех сыновей и одну дочь, — с горечью констатирует В. В. Русанов в очерке „Гитара и гитаристы“ (1899).  — В жизни практической Высотский был небрежным и беспечным человеком, страшно увлекающимся и бесхарактерным; вращаясь в обществе до безумия его любившего купечества, артистов и цыган, он предавался с ними отчаянным кутежам. В конце концов кутежи эти превратились в пагубную страсть к вину и Высотский стал пить.

Но, несмотря на крайнюю бедность, Михаил Тимофеевич до последних дней своей жизни дорожил и не расставался со своей любимой гитарой, подаренной ему когда-то генералом Н. А. Луниным, большим почитателем этого инструмента, которому сам О. А. Сихра посвящал свои произведения».

Пропивавший все, что зарабатывал, Высотский вместо платы за квартиру раз в месяц давал своему хозяину концерт. Предприимчивый домовладелец усаживал музыканта у открытого окна, а сам впускал во двор публику (взимая по гривеннику с человека). Популярность жильца была огромна: концерты проходили с неизменным аншлагом.

По характеру скромный и застенчивый Высотский, избегал многолюдных напыщенных салонов, редко давал большие концерты. Не раз бывало, что за ним присылали карету, украшенную гербом влиятельнейших фамилий империи, с просьбой немедленно отправиться услаждать слух какого-то вельможи и обещаниями «златых гор».

Но к деньгам и славе мастер был равнодушен. Отказываясь играть в залах «дворянских собраний», он мог часами, причем абсолютно бесплатно, импровизировать с любимым учеником, а чаще просто отправлялся в любимый трактир, где для удовольствия своего и других до утра рвал струны.

Он и умер зимой 1837 года прямо на улице, по дороге в кабак.

* * *

Занятный факт: по утверждению сыновей гитариста, правильно их фамилия звучит как ВысоЦкие, а не ВысоТские. Это подтверждается и сохранившимися рукописями музыканта. Однако большинство нотных публикаций печаталось за подписью «Высотский», поэтому последний вариант установился как традиционный.

В 90-е годы ХХ века в программе Эльдара Рязанова «Встречи с Высоцким» мать поэта Нина Максимовна Высоцкая вспоминала, что ее сын учился играть на гитаре… по старинному самоучителю Высотского.

 

Прабабушка шансона — Бланш Гандон

В 40-х годах XIX века бум на «семиструнку» несколько спадает. Как и в случае с цыганскими хорами, пережив период горячего общественного интереса, гитара плавно перекочевала из высших кругов в купеческие, а следом — в городские низы.

Во второй половине столетия — это излюбленный инструмент приказчиков и мелких чиновников, распевавших под ее аккомпанемент «жестокие» романсы.

Тому предшествовали известные пертурбации.

В 1861 году в Российской империи царским указом было отменено крепостное право. Огромная масса бывших подневольных людей хлынула в города, чтобы со временем сформироваться в новое сословие — «мещанское» (этимология: от слова «место», т. е. город).

Основным музыкальным инструментом в этой среде — из-за своей демократичности и простоты — стала, конечно, гитара, благодаря которой и стали появляться на свет произведения нового фольклора, сочиненные новым городским людом: рабочими, студентами, нищими, солдатами, белошвейками, актерами и преступниками.

В этот период романсовая традиция все чаще приобретает куплетную форму, впитывает ритмы канкана, французской песенки.

Именно шансонетка, наряду с новомодными опереттой и водевилем, царит на подмостках обеих столиц и крупных провинциальных городов.

«Первые chansonetes — веселые, бурлескные песенки, родившиеся во французских кабаре, пришли в Россию в начале 60-х годов XIX века, — пишет большой знаток истории эстрады Е. Д. Уварова .  — Обильно сдобренные эротикой и рассчитанные на женское исполнение, они сопровождались музыкой, танцем, выразительной жестикуляцией… Ласково-уменшительное название „шансонетка“, носившее одновременно пренебрежительный оттенок, перешло на артисток — исполнительниц таких песенок…» [19]

Собственные кумиры появились у нас не сразу — сначала гастролировали заезжие знаменитости: Жюдик, мадам Тереза, Иветт Гильбер и, извините… Бланш Гандон.

С последней в 1872 году на выступлении в Санкт-Петербурге произошел пикантный казус: танцуя, она запуталась в юбках и упала, продемонстрировав почтенной публике… кружевные панталончики. Времена были не те, что сегодня, полиция тут же обвинила заморскую примадонну в «бесстыдных действиях» и направила дело в суд, где актриса была оштрафована на 150 рублей.

Но иноземные артисты царили на отечественных сценах недолго.

Зрителям хотелось слушать веселые куплеты не по-французски, даже в исполнении блестящей красотки, а «по-нашенски», на понятном ему языке, пусть и исполненные без парижского шика.

Откуда на, казалось бы, пустом месте, за каких-то пару десятков лет появилось в «крестьянской» стране столько эстрадных артистов?

Большей частью они происходили из мещан, чье сословие стало мощнейшей движущей силой в развитии песни и прежде всего городского романса.

Среди представителей «легких жанров» было немало звезд первой величины.

Они выступали с зарисовками на бытовые темы, куплетами на злобу дня в разросшихся, как сорняки на заброшенном огороде, кафешантанах, ярмарочных балаганах и театрах-буфф.

Новые площадки открывали на свой страх и риск предприимчивые купцы, трактирные половые и даже выходцы из крестьянской среды.

Небывалым успехом пользовались «лапотные дуэты», обыгрывавшие в музыкальных миниатюрах приметы «русской жизни». Под их влиянием сильно менялся традиционный фольклор. История сохранила имена «великолепной пары» артистов Николая Монахова и Петра Жукова.

С «лапотными дуэтами» спорили за зрительские симпатии легионы юмористов-рассказчиков «сценок из еврейского или кавказского быта».

Вдохновленные успехом заезжих гастролеров, на сцену выходят доморощенные куплетисты, сочиняющие на популярные мелодии французских шансонеток собственные тексты. Особой любовью пользуются песенки Валентина Валентинова (Соболевского).

С авторскими вещицами выступал «гитарист-куплетист» Ваня Пушкин (Чекрыгин).

На юге страны несколько десятков лет гремели овации в адрес «еврейского куплетиста» П. Г. Бернардова, чьей «фишкой» было создание текстов на мотив популярных романсов.

«Каждая строчка г-на Бернардова вызывает бурный восторг», — делился впечатлениями после юбилейного представления рецензент киевского журнала «Подмостки». Характерны названия композиций его репертуара: «Чик-чик и готово», «Блондиночки-картиночки», «Не уходи, вот тут сиди…»

Заслуженной славой у москвичей пользовался тандем Борина и Крамского, распевающий под аккомпанемент балалайки злободневные частушечные обозрения.

Обитатели городских окраин с удовольствием посещали концерты в открытых парках и садах, где звучали под гармошку «фабричные песни».

Начинавшие как «лапотный дуэт», Жуков и Монахов сменили образ: стали выступать в «босяцком» жанре, пели «Голыша», «Веселых оборванцев», «Запьянел» и прочий говорящий набор.

Продолжали звучать, правда, все больше в шантанах и ресторанах, цыганские хоры.

С большой сцены звучали жестокие романсы в исполнении артистов, родившихся на свет вовсе не в таборе, под «звездой кочевой», а в Курске, Брянске или Одессе.

Поэт Константин Случевский в начале века ХХ напишет: