Gaius Valerius Diocles

Родился ок. 240 г.,

Умер 3 декабря 313 г. или 316 г.

Правил с 20 ноября 284 г. до 1 мая 305 г.

под именем Imperator Caesar Gaius Aurelius Valerius Diocletianus Augustus.

ИСТОЧНИКИ

Как и большинство римских императоров III в., Диоклетиан был выходцем из низшего сословия.

Родился он в Далмации, то есть на территории современных Хорватии (в основном) и Черногории, вероятно, в окрестностях Салоны, в предместьях нынешнего Сплита, где позже построил свой знаменитый замок. Ему было около 44 лет, когда армия под Никомедией провозгласила его цезарем.

О его семье даже современники не могли сказать ничего конкретного, во всяком случае, до нас не дошло официальных сведений. Упоминалось мимоходом, что отец его был скромным служащим, каких римская бюрократическая система насчитывала десятки тысяч. Если верить другим источникам, то будущий император и вовсе был сыном вольноотпущенника, то есть бывшего раба в далматинском поместье римского сенатора, и лишь своим умом, старанием и энергией сумел достичь высших должностей в армии.

До момента вступления на трон он звался Валериус Диокл, причем это последнее имя вроде бы указывает на то, что кто-то из его предков был греком, а некий Валериус (Валерий) дал ему свободу, сделав вольноотпущенником. Уже став цезарем, он добавил к своему наименованию слово Аурелиус, ведь так величали себя многие из предыдущих властителей. К греческому же корню Диокл(ес) добавил окончание «тианус», так что целое слово произносилось Diocletianus — Диоклетиан, что звучало солиднее и по-римски.

Вступив в ряды армии совсем молодым человеком, он быстро делал карьеру, получил высокое звание и хорошую должность в личной придворной охране императора. Наверняка был энергичным, отличался и отвагой, и умением руководить людьми. Всеми своими достижениями Диоклетиан был обязан только себе, ведь за ним не стояла череда аристократических предков, у него не было крупного состояния, и никто из сильных мира сего не поддерживал его. Не установлено, какую роль сыграл Нумериан, соправитель цезаря Карина и его младший брат, погибший во время похода на Восток, но на трон Диоклетиан вознесся, скорее всего, благодаря заговору офицеров во время возвращения армии из похода на Восток. Заговорщики были недовольны императором и его тестем, одновременно префектом преторианцев, Арриусом Апром. Историкам достоверно известно, что последнего Диоклетиан убил собственноручно и публично на общевойсковом митинге, воскликнув: «Это Апр убил Нумериана!» Неизвестно, так ли оно было на самом деле или Диоклетиан просто хотел устранить опасного свидетеля. И еще до нас дошло такое любопытное обстоятельство: когда Диоклетиан еще служил в Галлии, одна предсказательница заверила его, что он в свое время станет императором, убив вепря. С тех пор Диоклетиан никогда не упускал на охоте случая убить кабана, но предсказание почему-то не исполнялось. И вот теперь он был уверен, что поступил по велению судьбы, ведь по латыни вепрь — Aprum.

Годом позже, летом 285 г., законный император Карин погиб в битве на Дунае (возможно, предательски был убит своими же), и с этих пор Диоклетиан стал единственным правителем. С его вступлением на престол закончился период смутного времени в истории Римской империи.

Народы империи за несколько десятилетий уже привыкли к постоянной чехарде на троне, и наверняка большинство считало, что Диоклетиан, как и множество его предшественников, долго не удержится на престоле. Он же оставался единственным государем целых 20 лет, чего не случалось уже почти полтора века, со времен Антонина Пия (138–161), который царствовал еще дольше. Но еще больше поражает нас тот факт, что после двадцати с лишним лет благополучного царствования, Диоклетиан добровольно отказался от власти! Конец жизни он прожил обычным гражданином, не занимая никаких государственных должностей, хотя продолжал пользоваться огромным уважением сограждан. Он с удовольствием посвятил все свое время выращиванию овощей в своем великолепном далматинском поместье.

В истории империи такое добровольное отречение от власти не имеет прецедентов. Да и позднее, уже в современной истории, такие случаи чрезвычайно редки.

Какие же причины привели к тому, что после длительного периода потрясений и непрекращающихся государственных переворотов пришли годы стабилизации? Что представляют собой годы правления Диоклетиана и как они сказались на положении в стране?

И тут мы сталкиваемся с еще одной неожиданностью: многолетнее правление Диоклетиана, имевшее огромное значение для судеб Римской империи, которое без преувеличения можно назвать переломным, не нашло должного освещения в трудах современников. До сих пор главным источником сведений о судьбах римских императоров, начиная с Адриана, служил уже неоднократно упоминаемый мною коллективный труд «Scriptores Historiae Augustae» («Авторы истории Августов»), источником не во всем, правда, достоверным, но содержащим много информации. К сожалению, этот труд заканчивается смертью Нумериана и коротким описанием правления и конца цезаря Карина, а о жизни и деятельности Диоклетиана уже не упоминает. Так что теперь историки вынуждены довольствоваться лишь отдельными упоминаниями о Диоклетиане у греческих и римских современников императора, которых явно не хватает для создания полной картины правления этого выдающегося политического деятеля-реформатора.

Среди тех, чьи творения дошли до нас, особое место занимает Лактанций. Он не только жил в одно время с Диоклетианом, но и лично знал его и был свидетелем многих событий того времени. Его небольшая рукопись «De mortibus persecutorum» («О смерти гонителей») содержит много сведений и фактов о годах правления Диоклетиана, но написана ярым врагом императора, так что беспристрастным свидетельством она никак не может служить.

Сначала о Лактанции (ок. 250–330). Выходец из Африки, он получил хорошее образование, приобрел известность своей ученостью, и Диоклетиан сам назначил его на должность профессора, преподавателя латинского языка в своей столице Никомедии. Однако профессору пришлось расстаться с престижной должностью после того, как он принял христианство, а император стал преследовать эту религию. Такой поворот дела вызвал потрясение в психике почтенного профессора, и будучи неплохим оратором и пропагандистом (главным образом христианства), он тут же настрочил нечто вроде политического памфлета, направленного вообще против правителей — гонителей христианства, а уж на своем благодетеле Диоклетиане не оставил сухой нитки. Автор не скрывает своей ненависти к нему, а ненависть — враг объективности, она искажает истинное положение вещей, хотя, надо признать, придает написанному особую выразительность и яркость, способствует созданию живых красочных образов. Резкие, страстные слова как нельзя лучше вскрывают суть проблем и конфликтов тех далеких времен. Приведем некоторые фрагменты из его памфлета:

«Диоклетиан, исполненный преступными замыслами, сеющий несчастья, поднял руку даже на Бога. Это он привел к гибели весь мир, как по причине своей алчности, так и трусости. Ведь он сам подобрал себе трех помощников, дабы разделить бремя власти. А мир поделил на четыре части, а армию увеличил, ведь каждый правитель стремился завести больше солдат, чем было у его предшественника, которые, однако, до сих нор правили самостоятельно. И те, которых требовалось содержать, превышали числом тех, кому приходилось их содержать, так что налоговое бремя истощило силы колонов; они стали покидать свои земли, и распаханные ранее поля порастали лесом.

А чтобы террор сделался уж совсем невыносимым, он еще и провинции поделил на мелкие части. Множество наместников и чиновников слетелось на несчастные земли, густо их обсело, даже и города, все эти финансовые деятели, главы бесчисленных правительственных комиссий, заместители заместителей префектов. И все они редко когда приносили людям пользу, а остервенело лишь наказывали, конфисковали, лишали прав. Это приводило к неслыханным злоупотреблениям и нарушениям законов. Особенно же тяжело было вытерпеть все, что связано было с набором в армию.

Побуждаемый безграничной алчностью, Диоклетиан никогда не разрешал пользоваться средствами из государственной казны. Он постоянно и безостановочно копил и собирал все новые запасы и богатства, а резервы трогать не дозволял. Когда же его безмозглые реформы вызвали неслыханную дороговизну, он сделал попытку навязать свой указ о максимальных ценах на все товары. Дороговизна зачастую приводила к кровавым распрям, страх заставлял людей вообще ничего не продавать. Дороговизна свирепствовала и все росла, пока сама жизнь не заставила цезаря отменить свой указ. Но до того успела принести гибель множеству людей.

И еще в Диоклетиане была какая-то безграничная жажда строить и строить. Так что на провинции навалилось еще и это ярмо, ведь пришлось на проклятые стройки поставлять рабочих, ремесленников, тягловый скот и стройматериалы. Тут возникали храмы. Там монетный двор. Там цирк. Тут дом для жены. Там для дочери. Неожиданно сносились целые районы города, жители подхватываются и со своим скарбом и семейством спешно куда-то бегут, словно спасаясь от варваров. А когда уже ценой разрушения прежних строений и бедствий прежних жителей построено нечто новое, цезарь вдруг изрекает: „Сделано плохо, надо переделать все по-другому“. И опять все ломать и крушить, чтобы снова можно было разрушить содеянное. И вот так он безумствовал постоянно, ведь жаждал, чтобы его Никомедия сравнялась с Римом!»

Читая такое описание правления Диоклетиана, невольно приходишь к выводу, что оно ничем не отличалось от кратковременных царствований недавнего смутного времени, от всеразрушающего кризиса, что оно является лишь продолжением всех бед и несчастий, которые терзали империю в предыдущие полвека. Но исторические факты свидетельствуют о другом: за двадцать лет мудрой экономической и политической деятельности, путем продуманных реформ и преобразований, цезарю удалось укрепить экономику страны и ее вооруженные силы. Значит, не так обстояло дело, как это в раздражении изложил Лактанций. Наверняка реформы цезаря были жесткими, меры крутыми, но продуманными. И наверняка народы империи понимали их необходимость, коль скоро они без протестов соглашались с политикой государя.

ТЕТРАРХИЯ

Главным обвинением, выдвинутым Лактанцием против цезаря, является разделение власти между четырьмя правителями, так что мы и начнем с этой проблемы. Формулировка «Поделил мир на четыре части» не точная. Правда, Диоклетиан и в самом деле ввел систему «четырехвластия», что на древнегреческом языке определяется термином «тетрархия», но сделано это было продуманно и без излишней поспешности. Да и по сути своей речь вовсе не шла о реальном разделе империи на четыре части. Правильнее было бы говорить о разделе ответственности за эти части и установлении над ними непосредственного контроля.

Вот как это происходило. В 286 г. высокое звание августа было присвоено Максимиану. Вроде бы точно такой титул был у самого Диоклетиана, но по реальной власти и авторитету Максимиану было далеко до своего «коллеги». Такова была реальность, да и формально к титулованию обоих августов прибавлялось несколько титулов, которые для римлян были именем высшего божества, и весьма весомы. К примеру, Диоклетиану прибавлялось обращение Iovius (Юпитер), по имени главного божества Рима, а Максимиану полагалось в качестве когномена Herculius, и звался он Максимиан-Геркулес. А всем известно, что при всей своей славе Геркулес был сыном Юпитера, и на Олимп попал благодаря своим героическим подвигам, хотя и не был богом.

В 293 г. два цезаря подобрали себе помощников из молодых коллег, которые тоже считались правителями, цезарями. Диоклетиан выбрал Гая Галерия, Максимиан — Гая Флавия Констанция. И по-прежнему три остальных государя во всем подчинялись главному — Диоклетиану.

По повелению Диоклетиана империя была условно разделена на две большие части — восточную и западную, первой владел Диоклетиан, второй Максимиан. Только они имели право принимать важные решения и издавать важные указы, их помощники лишь осуществляли их волю, а, прежде всего, обеспечивали безопасность государственных границ.

Итак, страна была поделена на зоны влияния. Диоклетиан занимался делами Малой Азии, Сирии, Палестины, Египта, а резиденцией сделал битинскую Никомедию. Галерий получил в свое ведение балканские провинции, а его местопребыванием стал город Сирмиум на Саве. Максимиан, выбравший своей столицей Медиолан (Милан), правил Италией, альпийскими провинциями, Испанией и Северной Африкой, Констанцию же достались Галлия и Британия. Он сделал своей столицей город Тревир (современный Трир). И, несмотря на это, империя формально и фактически оставалась единым государством. Все беспрекословно подчинялись Диоклетиану, и он был единовластным правителем.

Тетрархи добровольно связали себя друг с другом и брачными узами. Галерий развелся с прежней женой и взял в жены дочь Диоклетиана Валерию. Констанций расстался с Еленой, давшей ему сына Константина, и женился на Феодоре, падчерице Максимиана. Вдобавок оба «дополнительных цезаря» были усыновлены своими августами, чтобы в будущем, как сыновья и наследники, занять их место. Получилось, что оба меньших цезаря были формально и сыновьями, и зятьями своих Августов.

Властью своей Диоклетиан поделился с другими не из трусости или малодушия, как злобно утверждал Лактанций. Напротив, Диоклетиан проявил мужество и предусмотрительность, будучи опытным и дальновидным государственным деятелем. Он заботился не о собственной славе, а о судьбе страны. Это как раз многочисленные его предшественники, правители времен кризиса, судорожно стремились зажать в своих руках всю власть, все решать единолично, и именно поэтому так быстро всего и лишались. Правда, некоторые из них тоже делали робкие попытки выбрать себе соправителя или другим путем уступить доверенному лицу часть своих полномочий, но не до конца продумывали столь решительные меры. Успешно провести такие грандиозные, переломные реформы сумел лишь такой сильный, мудрый и талантливый политик, как Диоклетиан. Он не был мелочным, не побоялся лишиться части своих полномочий и пошел на риск. Понял — империя слишком велика, чтобы один человек мог справиться со всеми обязанностями государя.

Десятки лет Римская империя сотрясалась от бунтов, переворотов, смены вождей и наместников провинций, людей, как правило, энергичных, решительных и предприимчивых, имеющих в своем распоряжении армию. Они стремились к верховной власти, не считая себя хуже тех правителей, которых вознесли на престол подчиненные им отряды легионеров в какой-нибудь провинции, ведь им доставалась власть над всей огромной Римской империей! И тот факт, что теперь цезарь властвовал не надо всей территорией империи, а только над ее четвертой частью, значительно уменьшал эти амбиции.

Одновременно реформа Диоклетиана решила очень сложную проблему преемственности власти, которая обычно приводило к конфликтам. Каждый из августов, управляющей четвертью империи, должен был подобрать себе наследника, которому через двадцать лет передавалась власть и престол. За годы совместной работы под руководством своего августа будущий цезарь имел возможность пройти хорошую школу управления и подготовиться к роли правителя. Очень рациональная система, она как бы автоматически охраняет империю от всяческих политических потрясений — захватов власти, гражданских войн и случайно оказавшихся во главе государства лиц, совершенно не годящихся в императоры.

Вроде бы Диоклетиан основательно продумал свою реформу, не учел лишь одной мелочи, а именно — психологии человека. Так уж устроен человек, что свое имущество склонен передать в первую очередь своему потомству, будь это бедная лачуга или роскошный дворец. Так что не станем слишком уж винить Диоклетиана за то, что он не смог учесть всех нюансов, преображая политическую систему страны. Впрочем, это общая черта реформаторов всех времен и народов, они вечно упускают из виду такие мелочи, как природные склонности человека. В расчет принимается лишь спасительная идея и стройная система ее реализации.

С установлением тетрархии была связана и вторая важная реформа Диоклетиана — новое административное деление страны. Лактанций писал правду, провинции и в самом деле разделили на части. Хотя мог бы и заметить, что этот процесс начался раньше, Диоклетиан лишь развил и усовершенствовал его. До него империя делилась почти на пятьдесят провинций, теперь же их число перевалило за сотню. Зачем это было сделано? Разумеется, не для того, «чтобы легче было усилить террор», как инсинуировал Лактанций. Совершенно необходимым стало ограничить всесилие наместников и справедливо поделить задачи между всеми территориями империи. И еще для того, чтобы жители каждой из них могли обратиться к своему правителю.

Наряду с этим государь проводил реформу, как бы противоречащую разделу: несколько провинций объединялись в одно целое, так называемый диоцез, но шести в западной и восточной частях империи, образуя то, что мы бы назвали макрорегионами. Ими управляли так называемые викарии, или заместители, сменив прежних префектов преторианцев. Из префектов осталось лишь четверо — но одному при каждом из четырех цезарей.

Теперь о реформе в армии. Лжет Лактанций, заявляя, что каждый из тетрархов старался создать свою армию, превосходящую вооруженные силы прежних императоров. Правда, при Диоклетиане число тактических соединений и общая численность военнослужащих значительно возросли, но никак не в четыре раза. Зато была качественно перестроена вся армейская структура. За основу перестройки была взята реформа императора Галлиена, но лишь частично. Диоклетиан многое изменил сам, а закончили реформу армии уже его преемники, причем самый значительный вклад внес в нее Константин Великий. Об одной военной реформе вооруженных сил Римской империи стоило бы написать отдельную книгу, мы вынуждены ограничиться лишь главным.

Вооруженные силы римлян были разделены на две категории. На рубежах страны располагались пограничные части (limitanei), из них состояли гарнизоны укрепленных пунктов на границах страны, по латыни такие заставы назывались limeus. Отборные же соединения римской армии размещались в глубине страны, откуда их можно было свободно передислоцировать туда, откуда грозила опасность. Эти отборные соединения звались comitatenses, поскольку находились в ведении самого правителя и составляли его comitatus — личное окружение. Идея создания двух категорий вооруженных сил была вызвана верной оценкой создавшейся ситуации — огромное пространство империи и удаленность ее границ сделала необходимым обеспечить неприкосновенность этих границ постоянно пребывающими там пограничными частями, представлявшими собой большую силу, что позволяло им или самим справиться с агрессором, или продержаться до прибытия подкрепления основной армии.

Реорганизация армии оказалась спасительной для страны. Ее границы — от Британии, по Рейну и Дунаю до Евфрата, вдоль Нила и по африканским пустыням, были не одно столетие головной болью цезарей. Теперь же настрадавшиеся от набегов жители приграничных регионов могли вздохнуть с облегчением, тем более что и на фортификационное обустройство границ по распоряжению Диоклетиана выделялись большие средства.

Разумеется, на реорганизацию армии и укрепление всей системы обороноспособности страны требовались немалые расходы, покрыть которые должно было то же население. Диоклетиан решил и эту проблему, введя новый, разумный способ обложения гражданского населения страны, при котором налог зависел от размера земельного участка налогоплательщика, качества земли этого участка, количества рабочих рук в семье, а также количества скота, размера и вида получаемого урожая. Налог взимался, в основном, натурой, каждые пятнадцать лет она подвергалась индикции, то есть контролю, чтобы учесть происшедшие изменения в семье данного конкретного налогоплательщика. Первая индикция была проведена в 297 г., и вопреки утверждениям Лактанция, воспринималась народом как облегчение, ведь критерии этой системы взимания налогов, хоть и не были легкими, но все видели — они социально справедливы и ясны, всем понятны, в отличие от произвола, который прежде господствовал в этой сфере.

Надо признать — император Диоклетиан мыслил и действовал просто на редкость по-современному.

ВОЙНЫ, ПУТЕШЕСТВИЯ, ЦЕНЫ, ПРИДВОРНЫЙ ЦЕРЕМОНИАЛ

Наивно было бы полагать, что кому-либо удастся в короткий срок вытащить империю из глубочайшего кризиса. Для устранения масштабных проблем — политических, экономических, социальных — требуются даже не месяцы, а многие годы. Выздоровление после тяжелой болезни — процесс длительный. Так было в древности, то же происходит и в наше время. Вот почему все реформы Диоклетиана, о которых мы уже говорили, и о которых еще предстоит сказать, не были одноразовым мероприятием, для чего хватило бы одного императорского указа. Для их проведения требовалась кропотливая работа, и хотя не все шло успешно, избранный Диоклетианом путь вел в нужном направлении, больной перенес кризис, и его здоровье медленно восстанавливалось.

Нельзя не упомянуть, что все грандиозные реформы император проводил неспокойно, не в мирное время, а в неустанных войнах с соседними странами и племенами. Пользуясь ослаблением некогда огромной державы, они многие годы не прекращали попыток урвать кусок от нее для себя. В начале своего царствования Диоклетиан без устали метался от одной границы к другой, отгоняя врагов. В 286–288 гг. ему приходилось в основном воевать на Востоке. Заключив перемирие с персидским царем, он помчался на Запад, чтобы помочь своему соправителю Максимиану, сражавшемуся в Северной Галлии с самозванцем Караузием, а заодно и отогнал алеманов на Северном Рейне. В 289 г. он разгромил на Дунае полчища сарматов. В следующем году пришлось опять поспешить на Восток, там границам империи угрожали арабские племена, при тайной поддержке персидских войск. Тогда же Диоклетиан посадил на армянский трон своего ставленника царя Тиридата III. Перезимовав в Сирмиуме на Саве, он в 291 г. встретился с Максимианом.

Очень тяжелым оказался 292 г. Сначала пришлось отбиваться от сарматов на Дунае, а потом подавлять бунт населения, проживающего по реке Нил. И вот именно тогда, измотанный постоянными метаниями из конца в конец огромной империи, Диоклетиан и ввел упомянутую уже систему тетрархии: 1 марта 293 г. он призвал в помощь себе и Максимиану еще двух цезарей — Галерия и Констанция. В 294 г. он отметил в Никомедии десятилетие своего царствования.

Весной 295 г. через Малую Азию и Сирию он поспешил в Египет, где поднял бунт самозванец Домиций Домициан, а после его смерти цезарем провозгласил себя Аврелий Ахилл. Причины бунтов в Египте были вызваны большими поборами. Римские власти обложили особенно большими налогами как раз этот богатый и урожайный край. Справиться с восставшими оказалось нелегко. На осаду одной только Александрии потратили восемнадцать месяцев. Овладели ею лишь в начале 297 г. и только тогда, когда удалось прекратить поступление в город воды. Император жестоко расправился с предводителями восстания, а затем провел в Египте ряд административных и военных реформ с целью избежать новых волнений местного населения.

В том же 297 г. и еще целый год Диоклетиан с Галерием успешно воевали с персами в Месопотамии и Армении.

Не сидели без дела и два других цезаря. В 296 г. правитель Запада Констанций сражался с армией Аллекта, объявившего себя властителем Британии, и постепенно навел порядок на острове. Таким образом, к концу III в., благодаря Диоклетиану и его соправителям, в империи больше не осталось ни одного узурпатора власти — а такого римские граждане не помнили уже многие годы, и на границах тоже стало спокойно.

С тех пор Диоклетиан почти все время проводил и своей излюбленной резиденции Никомедии, располагавшейся в Малой Азии на берегу Пропонтиды, то есть Мраморного моря. Привязанность государя к этому городу частично объяснялась тем, что именно здесь он был провозглашен императором верными ему войсками, а еще наверняка и самим географическим положением города у границ Европы и Азии, на водных путях к Черному морю. Это очень важное обстоятельство. Столицей Римской империи по-прежнему оставался Рим, но уже начался процесс переноса центра империи в направлении ее восточных границ, ближе к восточным провинциям. И совсем недалеко от Никомедии, но уже в Европе, находился город Византий. Пройдет еще немного времени, он сменит название и сыграет свою роль в истории.

Но пока столицей империи оставался Рим. И сам Диоклетиан, и его соправитель Максимиан прилагали много сил, чтобы его возвеличить. Была восстановлена главная площадь столицы Форум Романум, уничтоженная пожаром 283 г. На Форуме реставрировали древнейшую святыню римлян — храм Юпитера, а также курию, резиденцию Сената. Восстановлен был также театр Помпея. Перестроили и усовершенствовали знаменитый водопровод Aqua Marcia. На Авентинском холме воздвигли монументальный фонтан, вода в который поступала по трем акведукам. И все же самыми знаменитыми из римских архитектурных достижений времен Диоклетиана стали грандиозные термы, носящее его имя. В наши дни их впечатляющие развалины можно увидеть у железнодорожного римского вокзала, который так и называется Stazione Termini. В одном из колоссальных помещений одного из залов древнеримских бань уже несколько веков красуется великолепная церковь эпохи Возрождения Санта Мария дели Анжели, другие помещения отведены богатейшей коллекции древностей римского Национального музея, рядом располагается римский Планетарий. Огромная полукруглая exedra бывших терм, то есть ее помещение для собраний, теперь превращена в одну из городских площадей, которая носит название Piazza Esedra.

Нынешний хорватский город Сплит, так любимый туристами, гнездится, можно сказать, в руинах огромного дворцового комплекса, воздвигавшегося на протяжении ряда лет по воле цезаря. Да и само название Split — это просто искаженное латинское Palatium — дворец.

Стремление к монументальности, великолепию и величественности, проявившееся в архитектуре того времени, нашло отражение и в установленном Диоклетианом придворном церемониале, явно заимствованном у восточных владык и, прежде всего, в поражающих своей пышностью и богатством дворцах персидских царей. Римский император в торжественных случаях появлялся в дорогих пурпурных одеждах, сверкавших золотом и блеском драгоценных камней. На аудиенцию к нему допускались лишь самые важные персоны, а специальная дворцовая служба следила за соблюдением торжественности и должного порядка в зале. В определенный момент специальная стража поднимала занавес, и глазам счастливцев, удостоенных высочайшего приема, являлось Его Императорское Величество. Все присутствующие, в том числе и члены императорской семьи, должны были пасть ниц и допускались к целованию краешка монаршего одеяния. Такая форма почитания властителя именовалась adoratio и очень напоминала религиозную церемонию чествования божества. Уже сам факт допуска к аудиенции, а тем более разрешение коснуться губами одежды императора было с его стороны большой милостью.

Во время совещаний и заседаний, даже на самом высоком уровне, сидел лишь цезарь, остальные уважительно стояли. Вот почему заседания у императора получили впоследствии название «консисторий», от латинского consistore («стоять вместе»). Так что вместо наших «заседаний» были «стояния», что, несомненно, сказывалось на краткости высказываний. А на монетах того времени чеканились такие изображения: Диоклетиан и Максимиан сидят в креслах, стоящие боги Юпитер и Геркулес возлагают венки на их головы. Невероятно! Смертные сидят в присутствии стоящих богов! А ведь раньше как было? Первые императоры оказывали уважение Сенату, приветствуя его стоя, и даже вставали перед отдельными сенаторами. Теперешние же монархи почитали себя выше богов.

Такая тенденция обожествления императора стала обычным делом. Всему, что связано с особой цезаря, придавался нимб «святости». Ко всем его деяниям, качествам и даже принадлежащим ему вещам стали прибавлять словечко sacer — «священный». Появились священные указы, священные подписи, священные письма, священные покои, священная щедрость и т. п.

Первые три века существования Римской империи все же соблюдали приличия, сохраняя видимость того, что правитель лишь самый главный из чиновников империи, глава Сената, первый из ее граждан. Поэтому и называли первый период Римской империи принципатом, от латинского princeps — глава, предводитель. Начиная же с Диоклетиана, стали говорить о доминате (dominus — господин). Теперь император стал абсолютным монархом, отпала необходимость соблюдения бывшего республиканского равенства, не надо было больше притворяться.

Неправильно было бы говорить, что это Диоклетиан нарушил старую традицию и резко изменил качество верховной власти. Просто он завершил уже давно наметившуюся тенденцию, зародившуюся гораздо раньше, и отбросил притворство. Да и придворный церемониал изобретен не им, отдельные его элементы появлялись в правление разных цезарей. Роскошные одеяния, адорация, нимб святости — все эти элементы культа правителя в разной степени появились уже на протяжении третьего века, а некоторые из них — даже раньше. Диоклетиан лишь собрал в единую систему все эти разрозненные проявления культа властителя.

И все же правителя окружали не одни лишь придворные. Пышный придворный церемониал был лишь величественным фасадом, его целью было внушать уважение к величию монарха и повергать в трепет людей за пределами этого фасада. А истинным мозгом империи и основным местом работы императора были всевозможные секретариаты и учреждения, гражданские и военные, называемые official, руководители которых пребывали во дворце постоянно. Все важные решения и постановления принимались на совещаниях с этими высокими чиновниками. Они назывались комесами, от латинского слова comes — товарищ, и в самом деле были товарищами государя во всех его трудах. Так же назывались они и в последующие времена, причем эти титулы стали раздаваться излишне щедро и подразделяться на три категории по степени их значимости, так что не все уж эти чиновники были одинаковыми товарищами. А слово сохранилось в современных романо-германских языках, например, испанское camerados и даже французское comte, граф, должно быть, от какого-нибудь очень высокопоставленного товарища.

Целенаправленная деятельность императора и его соратников охватывала все стороны жизни империи. Как многие цезари и до него, и после него, он правил путем принятия решений сверху. Особое внимание государь уделял низшим слоям общества. Из стоящих перед ним задач главными он считал: положить конец спекуляции, привести в норму цены и плату за труд. Сделать это удалось благодаря очень длительной и трудоемкой работе по разработке четких тарифов и максимальных цен за товары и услуги. Эдикт о твердых ценах и заработной плате был опубликован в 301 г., до наших дней сохранились многие его фрагменты, а главное, очень поучительное предисловие:

«Найдется ли человек с таким равнодушным сердцем и настолько лишенный человеческих чувств, который не заметил бы повсеместного самоуправства в установлении цен как оптовых, так и розничных? Разнузданную жажду обогащения нельзя укротить ни обилием прибыли, ни богатством урожайных лет. Вот почему мы решили установить не просто твердые цены на товары, ибо такое решение явилось бы несправедливым для многих провинций, которым счастье улыбнулось в ниспослании особой дешевизны, а границы цен, чтобы при появлении жаждущего наживы спекулянта его ограничило бы наше постановление в соответствии с принятым законом. Итак, мы изъявляем свою волю: цены в приведенном списке должны быть соблюдаемы во всем нашем государстве, и пусть все знают — превышать их нельзя. При этом мы отнюдь не лишаем наших граждан благословения дешевизны в тех местностях, где проявляется обилие товаров.

Постановляем при этом: если кто вопреки данному эдикту осмелится его нарушить, тот приговаривается к смертной казни. Это вовсе не слишком строгая мера, ведь смерти легко избежать, достаточно лишь следовать закону. Кары не избежит также и тот, кто, располагая нужными для жизни людей продуктами или другими товарами, попытается скрыть их по оглашении эдикта. В таком случае наказание должно быть даже еще более строгим, поскольку уменьшение товаров на рынке является более тяжелым преступлением, чем само нарушение эдикта.

Мы взываем к совести всех, дабы с должным послушанием выполняли наше постановление на благо всех граждан. Ведь оно ставит целью оказание помощи не отдельным городам, народам и провинциям, но всему миру, во вред которому иной раз действует небольшая горстка жаждущих наживы негодяев; горсточку этих любителей наживы не насытит и не удовлетворит никакое приобретенное богатство, им все будет мало, и они ни на чем не остановятся».

После этого отеческого поучения следует длинный список товаров и услуг, максимальные цены и оплаты в денариях. В данном случае речь идет об условной расчетной единице, а не об общепринятом платежном средстве, впрочем, очень небольшой стоимости. Со времен Аврелиана мы часто встречаем «нуммус», маленькую бронзовую монетку с капелькой серебра, которая номинально соответствует пяти денариям. Сам Диоклетиан, кстати, провел денежную реформу. Он увеличил число монетных дворов, на которых чеканили золотые, серебряные и бронзовые монеты. Ауреус (золотой) весил более пяти граммов золота, аргентеус весил 3 г. серебра, а монетка из бронзы поначалу весила 10 г., потом намного меньше. Эту последнюю в нумизматике часто называют фоллис, и напрасно. Дело в том, что во времена позднего периода Римской империи по причине низкой стоимости монет и бушевавшей инфляции этими монетками набивали мешочки и платили мешками — по латыни follis, что означало «мешок».

Нас интересует, прежде всего, соотношение цены и оплаты а не сама стоимость условного денария. Например, фунт свинины стоил 12 денариев, говядины — 8, пара крепких мужских сапог — 120, дамских туфелек — 60. За 10 огурцов надо заплатить 4 денария, за 10 яблок высшего сорта — столько же. Максимальная цена 1 яйца составляла 1 денарий. Самые дорогие вина стоили 30 денариев за sextarius (чуть больше пол-литра), дешевые — всего 2 денария.

На селе работник за рабочий день должен был получать 25 денариев и еду, каменщик — 50 и еду, погонщик ослов — 25 денариев и содержание, маляр при работе в доме — 75 и содержание, цирюльник за стрижку — 2 денария. Учителю чтения и писания полагалось 50 денариев ежемесячно с каждого ученика. Столько же платили учителю гимнастики, а математики — 75 денариев, как и учителю стенографии. Архитектор получал 100 денариев, учитель литературы — 200, риторики — 250.

Не очень-то высокая оплата полагалась за труд учителям даже самых высоких категорий. Получалось, что ритор получал лишь в три раза больше погонщика ослов, которому к тому же полагалось питание на весь день. А ведь риторике, умению правильно и красиво говорить, причем не одни только речи, римляне издавна придавали большое значение.

Итак, намерения императора, судя по его предисловию, заслуживали самого высокого признания, но результаты реформ оказались ничтожно малы. Тут, к сожалению, оказался прав Лактанций, суровый критик Диоклетиана. Не помогли суровые наказания — эдикт не выполнялся. Торговля просто ушла в подполье. Пышным цветом расцвела спекуляция, ширилась коррупция чиновничьего аппарата. А тем временем на рынке все больше сокращалось количество товаров. Императорский указ, официально никогда и никем не отменяемый, умер естественной смертью. Правильный и благородный по своему замыслу, он не принимал в расчет два сущих пустяка: он не считался с реалиями экономики и особенностями человеческой психологии.

МАНИХЕИ

31 марта 297 г., то есть вскоре после подавления бунта в Александрии, появился императорский эдикт, содержание которого мы и приводим здесь, в некотором сокращении — без неизбежных риторических упрощений и повторений.

«Кажется, воцарившееся желанное и благостное спокойствие побуждает некоторых людей, напротив, превзойти назначенную человеку меру. И тогда они начинают распространять бессмысленные и отвратительные верования. А ведь бессмертные боги в своей неизреченной милости уже в незапамятные времена предусмотрительно испытали на многих поколениях мужей умных и знаменитых то, что правильно и правдиво. Новые верования не должно обращать против старых. Ведь нет худшего преступления, чем искоренять то, что установлено нашими предками и до сих пор сохранило свою ценность. Вот почему мы всячески стремимся наказать преступность и суеверие тех нечестивцев, которым из честолюбия взбрело в голову отбросить древний дар богов.

Манихеи прибыли к нам из Персии, враждебного края, в недавнее время. Затем появились новые и невиданные доселе чудачества. Не счесть творимых ими злодеяний и преступлений. Они сеют смуту и замешательство в народе и наносят огромный вред городам. Все идет к тому, что они стремятся отравить людей невинных, скромных и спокойных, то есть нас, римлян, ядом своих омерзительных обычаев и губительных персидских законов.

И потому мы повелеваем: да поглотит огонь манихейских предводителей и их проклятые писания. И если представители опасного культа проявят непокорство, пусть ответят за то головой; их имущество отойдет к государству. Если кто из чиновников или видных римских граждан присоединится к ненавистной и неслыханно бесчестной персидской секте и ее учению, то да будут эти люди сосланы на шахты, а их имущество отойдет государству. Как известно, всякую погань следует выкорчевывать с корнями из нашей благословенной земли».

Так кто же такие были манихеи? Почему император так энергично расправляется с ними? Какие преступления они якобы совершали?

Мани родился в Вавилоне около 215 г., происходил он из знатного персидского рода. Его отец живо интересовался вопросами религии и, возможно, даже был связан с одним из гносеологических сообществ. Греческим выражением «гносис», то есть познание, определялось синкретическое религиозное течение, возникшее в начале нашей эры и имевшее много последователей, но никогда не преобразовавшееся в цельную систему верований и не создавшее никакой организации. Учения гностиков сильно отличались одно от другого, общим для них было самое главное, самое существенное: путь к спасению можно найти лишь в мистическом познании окончательной, божественной правды.

Около 240 г. Мани совершил паломничество в Индию, где познакомился с буддизмом, затем вернулся на родину. Верно служил великому персидскому царю Шапуру I и, возможно, занимал высокую должность во время похода против римского императора Валериана. Война закончилась грандиозной победой персов и взятием в плен римского цезаря. Возможно, Мани уже тогда стал заниматься миссионерской деятельностью и пытался создать новую религию, объединяющую персидские верования, мистику гностиков и некоторые элементы христианства.

Во Вселенной, провозглашали манихеи, идет непрерывная борьба Света и Тьмы. Она происходит в каждом человеке, поскольку в его разуме заключены частицы Света, похищенного сатаной и заключенного им в материи. Наш долг — помочь этим частицам Просветления и Добра высвободиться. Для этого следует вести набожный образ жизни, совмещая его с аскетизмом. Пророки — Будда, Иисус и сам Мани для того и появляются на свете, чтобы вновь и вновь указывать человечеству путь к правде.

На первых порах в Персии деятельность Мани воспринимали толерантно, позже он был схвачен и по всей вероятности погиб мученической смертью. Однако его учение находило все новых адептов, и их становилось все больше, в том числе и в пределах Римской империи. Это не могло не встревожить властей, существовало подозрение, что манихеи находятся на службе враждебного Риму государства, занимаются шпионажем и подрывной деятельностью. Поэтому в 297 г., когда возник конфликт с Персией, были приняты самые строгие репрессивные меры. Но преследования ничего не дали. Манихеи сохранились по всей стране. Через несколько лет после появления эдикта Диоклетиана христианский писатель Евсевий Кесарийский жалуется, что манихейство все еще живо. Его высказывания на редкость точно повторяют взгляды цезаря. Мани, по его словам, «варвар по языку и нраву», «имел в природе своей нечто демоническое и безумное. Действия его соответствовали этим качествам; он пытался представить себя Христом; ослепленный гордостью, объявлял себя то утешителем и Самим Духом Святым, то Христом; нашел двенадцать учеников, последователей его нового учения. Учение свое он составил из множества богохульных, давно исчезнувших ересей, привез его из Персии и разлил этот смертельный яд по нашей земле. От него нечестивое имя манихеев и доныне удержалось за многими. Такова сущность этого лжеименного знания, появившегося в то время, о котором мы говорим».

Читая эти рассуждения, поневоле приходишь к выводу, что тут сошлись во мнениях цезарь и христиане. Что они союзники. Да, союзники, но лишь в действиях против общего врага. И уже очень скоро между ними вспыхнул открытый конфликт.

БОЛЬШИЕ ГОНЕНИЯ

Диоклетиан, верный и активный приверженец старой религии, никогда не скупился приносить жертвенных животных на алтарь богам, а жрецы и предсказатели затем разъясняли ему, как приняты его жертвоприношения. «Однако, — как пишет его современник и знаток местных обычаев и нравов Лактанций, — некоторые из его прислужников уже знали нашего Господа. Ассистируя при языческом обряде, они положили на свой лоб бессмертный знак, из-за чего злые духи рассеялись, и жертва не была принята». И далее Лактанций продолжает: «Главный жрец заявил, что боги не принимают жертвы, поскольку в церемонии участвуют неверующие. Не помня себя от гнева, Диоклетиан повелел, чтобы все в его дворце принесли жертвы, иначе их высекут».

Это описание, благодаря своей искренней наивности, дает ясное представление о менталитете людей той поры. Без сомнения, такой случай имел место. В процессе жертвоприношения кто-то перекрестился, что было замечено жрецами, и они по-своему истолковали этот жест. Тут же громогласно объявили — жертва не принята, ибо в церемонии принимают участие враги богов. Обе стороны, и это надо подчеркнуть, со всей серьезностью воспринимают и веру противника, и исходящую из нее силу. Христиане, а среди них и Лактанций, не сомневаются, что жрецы-еретики способны узнавать будущее, но считают, что те служат злой силе, демонам. И наоборот — прорицатели и жрецы римских божеств приписывают присутствию христиан губительное воздействие на священную церемонию. То есть и те, и другие находятся на одном уровне и сражаются одним и тем же оружием. Проблема лишь в том, кто из небесных покровителей по-настоящему силен, а в их существовании никто не сомневается.

Император, хоть и не помнил себя от гнева, пока ограничился лишь повелением всем придворным и солдатам принести жертвы на алтарях богов. Затем повелитель покинул дворец и отправился в свою любимую Никомедию, где провел зиму 302/303 гг. Туда же прибыл и цезарь Галерий. Оба цезаря долго совещались наедине. Можно предположить, что главной темой совещаний была политика по отношению к христианам. Есть основания полагать, что Диоклетиан решительно возражал против мер, предлагаемых Галерием, который был неукротим в своей кровавой жестокости против сторонников новой религии, однако был вынужден подчиниться главному цезарю с его более умеренным сдерживанием распространения христианства.

Вряд ли мы когда-нибудь сможем со всей определенностью утверждать, что вина за жестокое преследование христиан лежит главным образом на Галерии. Ведь и сам Диоклетиан не любил всякие новые учения, да и вообще любые нововведения и организации, ускользающие из-под государственного контроля, о чем он откровенно и заявил во вступлении к эдикту против манихеев. Он не сомневался — надо твердо устранять все, что угрожает древнеримским идеалам и традициям, а значит, единству и мощи государства.

На рассвете 23 февраля 303 г. у одного из храмов в Никомедии появился префект преторианцев вместе с высшими чиновниками казначейства. Взломали двери храма и ворвались внутрь. Сначала искали статуи и картины с изображениями бога. Но тогда христиане еще обходились без этих предметов культа, чем, кстати, очень гордились. Зато сразу были найдены и тут же сожжены литургические книги, затем разграблены храмовые предметы культа. А вслед за этим преторианцы сравняли с землей этот весьма солидный христианский храм.

На следующий день, то есть 24 февраля, на стенах Никомедии появился эдикт, касающийся христиан, и его копии отправлялись в самые отдаленные провинции в марте и апреле. Основные положения данного эдикта были следующие: все культовые христианские здания следует уничтожить, а все священные христианские рукописи — выдать властям и немедленно сжечь. Христиан увольняют с работы в учреждениях, те из них, что относятся к высшим слоям общества, лишаются всех привилегии, если не отрекутся от новой религии. Никто из христиан не имеет нрава обратиться в суд, даже если против него совершено обычное преступление.

Эдикт не предусматривал смертной казни за принадлежность к христианской общине, власти ставили целью лишь уничтожить организацию и запугать ее членов, а не ликвидировать их физически. Правда, уже 24 февраля в Никомедии был приговорен к смертной казни и казнен христианин, ибо он совершил поступок, всегда считавшийся самым тяжелым преступлением: он осмелился сорвать императорский эдикт и разодрать его на части, при этом издевательски хохоча. Даже Лактанций не одобрил такой поступок своего единоверца. Казнь была ужасна: преступника сожгли живьем.

Вскоре после этого в любимом дворце императора в Никомедии произошли два пожара с интервалом в пятнадцать дней. Естественно, подозрение пало на христиан, которые мстили за преследования, но следствие не обнаружило против них никаких улик. Тем не менее Галерий покинул город, заявив, что ему вовсе не хочется погибнуть в огне. Разгневанный Диоклетиан подозревал даже самых близких ему людей. Жертвы богам в доказательство невиновности он велел принести даже своей жене Приске и дочери Валерии. Многих христиан понизили до звания рабов и вольноотпущенников. Все христианские священнослужители были преданы смерти.

Соответствующее распоряжение было отправлено также западному августу Максимиану и его соправителю Констанцию. Максимиан все выполнил точно, Констанций же ограничился разрушением церковных зданий. Позже его очень хвалили за такую сдержанность, видя в этом тайную поддержку новой религии, но причина была иная. В подвластных ему Галлии и Британии христианство имело намного меньше последователей, чем на Востоке, так что можно было позволить себе несколько ослабить репрессии.

Весной 303 г. вспыхнуло восстание в Сирии, вызванное, но всей вероятности, неурожаем и тяжелым положением населения. Поскольку в тех краях было больше всего христиан, именно их и объявили виновниками беспорядков. В связи с этим цезарь издал новый эдикт взять под арест христианских священников по всей империи. А уже в третьем эдикте Диоклетиан объявил, что всех, кто отречется от христианства, освободят, упорствующих же подвергнут пыткам.

Поскольку во многих округах тюрьмы были переполнены, наместники с удовлетворением приняли эдикт и отнеслись к заключенным очень либерально. Из страха перед пытками множество заключенных отреклись от христианства и вернулись к прежним богам, других пришлось заставлять силой возвращаться к прежним культовым богослужениям. И все-таки многие из христиан просто жаждали стать мучениками, хотя такое стремление осуждалось некоторыми синодами, а наместники зачастую удовлетворялись лишь одной видимостью мученичества по отношению к христианам.

Прекрасные примеры приводит сам Евсевий Кесарийский, свидетель преследования христиан на территории Палестины. Некоторых христиан, сообщает он, силой волокли в тюрьмы, дабы те принесли жертву, но потом незаметно отпускали, хотя в действительности жертв они не приносили. О других сообщалось, что они сделали все, что от них требовалось, и если те молча соглашались, то их немедленно выпускали. Но были и такие, которые даже под муками не желали поклониться богам. Их, лишившихся сознания, волокли туда, где находились уже принесшие жертвы прежним богам.

Если именно так выглядела процедура преследования, то количество замученных не могло быть очень большим. Например, в Палестине в 303–305 гг. казнено было двенадцать человек, которые, впрочем, сами были готовы принять мученическую смерть. Формально репрессивные эдикты против христиан были рассчитаны на восемь лет, то есть до 311 г., жестокие кары применялись не систематически и не последовательно. Да к тому же в разных провинциях к постановлениям эдикта относились по-разному. В сумме на территории всей империи за свои религиозные убеждения жизнью заплатили несколько сотен человек, причем это были преимущественно священнослужители. Следует также помнить о том, что пытки, которым они подвергались, были в соответствии с римским законодательством точно такими же, которым подвергались все преступники, выступающие против законной власти, ничего специально ужасного для христиан не придумывали. И опять же следует учесть то обстоятельство, что картина преследования христиан отнюдь не полна. Нам известно о ней лишь со слов христиан, то есть лишь со стороны преследуемых, поэтому картина создавалась односторонняя, в которой ужасы и казни были сильно преувеличены. Страдания верующих представлялись в самом черном цвете, а число мучеников многократно преувеличивалось.

И вместе с тем, если исходить из показаний одних лишь христиан, в том числе и христианских писателей, за годы после выхода эдиктов число отступников от христианства было огромным, среди них оказались и епископы, что впоследствии создало серьезные моральные проблемы и привело к расколу в христианстве.

ОТРЕЧЕНИЕ

Осенью 303 г. приближалась двадцатилетняя годовщина прихода к власти Диоклетиана (по римскому обычаю в круглую дату включался и 284 г. как первый). Главные торжества начались в Риме 20 ноября, и на них присутствовал сам император. Целый месяц, до 20 декабря, непрерывной чередой шли игрища, театральные представления, всевозможные развлечения. Однако Диоклетиан особой щедрости не проявил, во всяком случае, так считало население империи. Цезарь был не очень доволен тем, как его принимали римляне, и уехал еще до 20 декабря, хотя началась суровая зима с холодным дождем и снегом.

Новый год император встретил в Равенне. И так же, как делал всегда, проинспектировал провинцию, в которой оказался. В данном случае инспекции подверглись придунайские провинции. Сильные холода и тяжелый труд подорвали его здоровье. Болезнь была не из опасных, но хроническая, и очень ослабляла здоровье императора, так что он даже не мог ходить, и его носили в лектике. Так прошло лето 304 г.

В Никомедию государь вернулся уже серьезно больным. И тем не менее он нашел силы присутствовать на открытии построенного им в этом городе цирка. После празднования двадцатилетия правления прошел год, и правитель почти перестал показываться на публике. Во дворце царила тревога, всем городом овладела печаль. Велено было всем просить у богов здоровья для императора. Шепотом поговаривали, что цезарь не только умер, но уже и похоронен. На следующий день все заговорили, что цезарь жив, ему лучше. Лица придворных сияли, простой люд приносил благодарственные жертвы богам. И все же некоторые втайне верили, что император скончался, о смерти же его не объявляют, ожидая прибытия Галерия, а также из опасения бунта в армии, которая может решиться объявить императором не законного наследника Галерия, а кого-нибудь другого.

И тем не менее 1 марта 305 г. Диоклетиан появился на публике. Его едва узнали, так изменила его продолжительная болезнь. Он стал очень нервным, и видно было, что двигается из последних сил. Вскоре затем в Никомедию прибыл Галерий.

1 мая на равнине у города, там, где возвышался небольшой холм, были собраны легионы. В полном вооружении, с торжественными значками, они окружали трибуну на холме, где находились представители властей и высшая знать. Слово взял Диоклетиан. Говорил он с трудом, со слезами на глазах. Заявил, что болен, и ему требуется отдых после многих лет непосильных трудов, и он хочет передать бразды правления в более молодые руки. Он снял свой пурпурный плащ и набросил его на Галерия, что означало — теперь Галерий стал августом, а сам Диоклетиан обыкновенным гражданином. Спустившись с трибуны, недавний властитель империи сел в обычную повозку и направился на свою родину, в Далмацию. И хотя он более не был правителем, его окружал нимб величия, он продолжал пользоваться всеобщим уважением и продолжал сохранять огромный авторитет. Даже тогда, когда перестал быть первым лицом государства и в огороде при своем великолепном поместье занимался выращиванием овощей.

Flavius Severus

Родился после 250 г.,

ум. в конце 307 г.

Правил как цезарь с 1 мая 305 г., а как август —

Imperator Caesar Flavius Velerius Severus Augustus — до весны 307 г.

Marcus Aurelius Valerius Maxentius

Родился ок. 280 г.,

ум. 28 октября 312 г.

Правил с 28 октября 306 г. как цезарь, а с 307 г. до смерти как август —

Imperator Caesar Marcus Aurelius Valerius Maxentius Augustus.

БОРЬБА ЗА РИМ

В конце лета 306 г. в римской империи было четверо правителей-тетрархов. Восточными и южными провинциями управляли Галерий и его цезарь Максим Даза, Западом — август Флавий Север и Константин, признанный недавно цезарем. Однако последний стал преемником отца, цезаря Констанция, что стало первым отступлением от диоклетианова принципа передачи власти. Но, если в одном случае согласились на наследование трона, то на каком основании можно было отказывать в этом другим? Ведь не только Константин был сыном августа.

В Италии под Римом пребывал Максенций, отец которого, Максимиан Гераклийский, в 305 г. вопреки своей воле отказался от пурпура одновременно с Диоклетианом. Максенций не стал тогда цезарем, поскольку, как известно, рассорился с Галерием, хотя и был его зятем. Впрочем, по всей видимости, и отец не очень ему симпатизировал; ходили даже слухи, что он на самом деле не был сыном Максимиана. Поговаривали, что когда жена Максимиана, Евтропия, вместо ожидаемого сына родила дочь, девочку сразу после родов забрали, а отцу продемонстрировали взятого у другой женщины младенца мужского пола. Во всяком случае, Максенций весьма болезненно воспринял то, что он не стал цезарем, и только ждал удобного случая, чтобы надеть пурпур. А удача Константина только раззадоривала.

Случай представился уже осенью того же 306 г. Галерий и Флавий Север сделали тогда две ошибки. Во-первых, собирались обложить налогами граждан Рима, до сих пор свободных от всяких платежей на протяжении целых столетий. Ведь это они, римляне с берегов Тибра, являлись создателями и господами Империи, властителями всех завоеванных земель и народов! Появление чиновников, составляющих подушные списки и описи имущества, вызвало всеобщее возмущение. Второй ошибкой стало решение расформировать когорты преторианцев, которые со времени основания империи базировались в столице и в Италии. Решение, обоснованное в том смысле, что преторианцы как военная сила стали не нужны, поскольку резиденции правителей находились в других городах империи; даже Флавий Север — формальный хозяин Рима — пребывал чаще в других городах Италии: Медиолане, Равенне, Аквилее. Сами преторианцы, которым жилось хорошо и спокойно, были категорически не согласны с таким приказом. И начались беспорядки. Были убиты присланные чиновники. Сейчас уже невозможно установить, Максенций ли, используя настроения римлян и преторианцев, спровоцировал волнения с помощью своих агентов, или, наоборот, он вышел на сцену только тогда, когда уже вовсю лилась кровь и толпа призывала вождя. Как бы там ни было, 28 октября он облачился в пурпурный плащ, полагая, что Галерий снова уступит и сделает его цезарем, чтобы сохранить видимость законности. И надо сказать, у Максенция были все основания ожидать такого оборота дела, ведь его ситуация ничем не отличалась от Константиновой: оба утверждали, что согласились на власть только под давлением солдат!

Однако Галерий уже не мог одобрить существования пятого соправителя и поручил Северу, находившемуся тогда в Медиолане, подавить римское восстание. И снова совершил ошибку — недооценил самоотверженности людей, готовых до конца защищать лидера, которого они сами избрали. Не учел он и еще одной «мелочи»: армия Севера состояла из частей, которыми всего год назад командовал Максимиан, отец Максенция.

А тем временем самозванец очень ловко воспользовался этим обстоятельством. Он вызвал в столицу отца и сделал так, что Максимиана провозгласили августом во второй раз. Когда Флавий Север остановился под стенами Рима, большинство солдат его бросили и перешли на сторону прежнего командира и его сына. Законный правитель с остатками войска в панике отступил в Равенну, город хорошо снабженный и укрепленный, в надежде на скорую помощь Галерия. Но наступила зима, альпийские перевалы стали непроходимыми, и, опасаясь, что солдаты не выдержат долгой осады и выдадут его врагам, Север вступил в переговоры с Максенцием и его отцом. Весной 307 г. он наконец согласился капитулировать при условии, что ему сохранят жизнь. Флавий Север — еще недавно господин огромной части империи — был привезен в Рим и интернирован в его окрестностях. Погиб он, скорее всего, в конце 307 г. По словам одних, его повесили по приказу Максенция, по другим сведениям, ему милостиво позволили самому вскрыть себе вены и таким образом расстаться с жизнью.

Победитель Максенций велел провозгласить себя августом. Теперь в империи было трое властителей с таким титулом: Галерий, Максимиан (повторно) и Максенций, а кроме того, двое цезарей: Максим Даза на Востоке и Константин в Британии и Галлии.

Галерий немедленно отреагировал на эти события: собрал войска из балканских и азиатских провинций и двинулся на Запад. Вступив в Италию, его армия не встретила сопротивления и подошла прямо к Риму. Но здесь цезарь беспомощно остановился. Ведь до сих пор он ни разу не видел столицы империи и не представлял себе ни масштабов города, ни мощи его укреплений; оборонительные стены, построенные более тридцати лет назад императором Аврелианом, продолжали надстраивать и укреплять. Поскольку не представлялось физически возможным установить регулярную осаду Вечного города, Галерий отошел от Рима и разбил лагерь в нескольких десятках километров севернее столицы в городке Интерамна. Оттуда он намеревался устраивать набеги на окрестности. Впрочем, его солдаты не горели желанием штурмовать мощные римские укрепления еще и потому, что, хотя и были родом из далеких стран, в большинстве своем были и чувствовали себя римлянами. Галерий, видя, что силой ничего не добьется, хотел осенью начать переговоры с Максенцием, а тот через своих агентов пытался перекупить солдат противника. Дошло до того, что Галерий, опасаясь всеобщего предательства и судьбы Флавия Севера, буквально в ноги бросался своим людям и умолял, чтобы его не выдавали врагу. Наконец в ноябре 307 г. он приказал отступать, позволив своим солдатам грабить и уничтожать все вокруг, а это только утвердило население Италии в убеждении, что Галерий по сути своей — варвар, желающий погибели римскому миру.

ПРАВЛЕНИЕ МАКСЕНЦИЯ

Пока Максенций побеждал в противостоянии с августом Востока, Максимиан пытался снискать себе и сыну расположения императора Константина. Для этого он отправился к нему в Тревир (Augusta Treverorum) и просил о помощи, а когда Константин отказал, сделал попытку как минимум заручиться нейтралитетом последнего в войне с Галерием. Гарантией такого ручательства должен был стать брачный союз правителя Галлии с дочерью Максимиана. Фаустой. После продолжительных переговоров свадьба наконец состоялась, а Константин был провозглашен августом, уже четвертым в империи.

Затем Максимиан вернулся в Рим и несколько месяцев правил вместе с Максенцием. Правда, очень скоро они поссорились, ведь права и компетенции у них были одни и те же, да и амбиции одинаково огромные. Старческая раздражительность Максимиана не позволяла ему терпеть, когда сыну оказывали больше почтения, ведь офицеры и чиновники предпочитали связывать свое будущее с молодым правителем. Но Максимиан считал, что может полностью положиться на своих солдат, и в апреле 308 г. совершил государственный переворот против собственного сына. При огромном стечении войска и народа, когда оба августа стояли на трибуне, старший сначала в красках описал всю глубину несчастий, постигших империю, а затем совершенно неожиданно повернулся к Максенцию, восклицая, что именно он является виновником всех бед, и на глазах толпы резким движением сорвал с сына пурпурный плащ. Пораженный молодой человек спрыгнул с трибуны прямиком в ряды своих солдат, а те вместе с горожанами встали на его защиту. Максимиану пришлось бежать из Рима за Альпы к своему зятю Константину.

Тот принял тестя уважительно, но не оказал никакой реальной помощи. Тогда ослепленный ненавистью к сыну Максимиан решил примириться со своим прежним смертельным врагом, Галерием, и, пренебрегая опасностью, отправился в придунайские провинции. К счастью для него Галерий, униженный поражением 307 г., сам стремился к какому-нибудь соглашению. Он обратился к Диоклетиану, который в отчаянной ситуации, когда всей созданной им системе грозила гибель, согласился покинуть свой далматинский дворец и любимый огород, чтобы встретиться с нынешним императором. «Большая тройка» — Диоклетиан, Галерий и Максимиан — начала переговоры в ноябре 308 г. в военном лагере под Карнунтом. Городок этот стоял на Дунае чуть восточнее Виндобоны, то есть будущей Вены. Сначала уговаривали Диоклетиана снова облачиться в пурпур, тот категорически отверг это предложение и, мало того, уговорил Максимиана еще раз отказаться от власти. Августом вместо покойного Флавия Севера сделали Лициния, принявшего сей сан 11 ноября.

По окончании съезда, но всей видимости, состоялась церемония, увековеченная в надписи, сохранившейся до наших дней на каменной плите: «Богу Солнцу, Непобедимому Митре, покровителю их власти, обновили Его святилище Августы и Цезари, преисполненные смиренным почтением, Юпитерские и Гераклийские».

Однако политические результаты съезда не впечатляли. В империи по-прежнему было шесть реальных правителей. Четверо правили законно и признавали друг друга: Галерий в балканских провинциях и в Малой Азии, Лициний в Паннонии и, может быть, в Рении, Максим Даза в Сирии и Египте, Константин в Галлии и Британии. Но было и двое узурпаторов: Максенций, владевший Италией и Испанией, и Луций Домиций Александр — с лета 308 г. хозяин африканских провинций.

Позднейшая христианская литература представляла Максенция кровавым тираном и грязным развратником. Но если отодвинуть в сторону всю эту напраслину, перед нами предстает совсем другой человек, конечно, не лишенный недостатков, но правивший ничуть не хуже и не жестче, чем остальные властители империи. Максенций начисто лишен был полководческого дара и вообще плохо разбирался в военном деле. Пребывал он практически безвылазно в Риме, даже свой дворец покидал неохотно, прогулка по парку была для него уже целой экспедицией. Ни один правитель уже давно так долго не жил в столице, а Максенций, выросший здесь и вознесенный на трон горожанами, считал Рим сердцем государства и говаривал с гордостью: «Те цезари должны сражаться на границе, защищая меня». Он сознательно культивировал старые обычаи и украшал столицу великолепными строениями.

При Forum Romanum он построил огромную базилику своего имени. Ее особенностью была новаторская конструкция перекрытий и арок, а сохранившиеся развалины до сих пор производят сильное впечатление. Архитектура именно этой базилики послужила образцом при возведении уже в эпоху Возрождения собора святого Петра в Ватикане. Благодаря Максенцию был основательно реставрирован храм Венеры и Ромы около Колизея. Вне города при via Appia он соорудил большой цирк, то есть стадион, а неподалеку прекрасную усыпальницу своего рано умершего сына Ромула и дворец. Достойна также похвалы забота Максенция о строительстве и поддержании в порядке дорог на всех подвластных ему территориях: свидетельством тому многочисленные дорожные столбы с его именем.

Поначалу Максенций пользовался большой популярностью у горожан, которые не только сделали его цезарем, но и дважды вставали на его защиту, отражая сначала войска Флавия Севера, а потом Галерия. Если он понемногу и терял поддержку, то вовсе не по причине своего тиранства, как уверяли враждебные императору источники, а вследствие независящих от него обстоятельств. В Италии, по всей видимости, было несколько неурожайных лет подряд, а африканскими провинциями, откуда в основном поступало продовольствие, завладел на какое-то время узурпатор Домиций Александр. Дороговизна и голод в столице сначала вызвали беспорядки, а затем и ожесточенное сражение между жителями и преторианцами, в котором погибли, по некоторым данным, 6000 человек. Только личное вмешательство Максенция остановило кровопролитие, но ненависть к нему осталась.

К христианам правитель относился доброжелательно, хотя сам держался старых обычаев. Причиной отчасти был Галерий — гонитель христиан, не признававший законности власти Максенция, а значит, общий враг. Хозяин Рима не только позволил свободно исповедовать новую веру, но даже вернул общинам ранее конфискованную собственность. Но, как это часто бывает, почувствовав себя в безопасности, христиане быстро перессорились. В 304 г. умер епископ Рима Марцеллин. Ходили слухи, что во времена преследований он запятнал себя отступничеством, что позднее привело к разделению общины на два лагеря. Блюстители строгости и чистоты веры требовали исключить отступников, большинство же склонялось к прощению. Споры переросли в драки, пролилась кровь. Цезарю пришлось вмешаться и удалить двух очередных епископов, Марцелия и Евсевия. В конце концов, в 311 г. их место занял Мильтиад.

В это же время происходили важные события, предвещавшие очередную гражданскую войну. Максенцию удалось вырвать Африку из рук Домиция Александра, зато пришлось уступить Испанию Константину. А поскольку последний связал себя союзом и браком своей родной сестры Констанции с Лицинием, Максенций сблизился с Максимом Дазой и, ободренный его поддержкой, явно провоцировал северного соседа. В частности, велел снести в Риме памятники Константину и вымарать из надписей его имя, а ведь до сих пор изображения других соправителей также выставлялись и почитались в Италии, как его собственные.

Война была неизбежна, но, поскольку ее ход, как и дальнейшая судьба Максенция, а раньше и жизнь Максимиана, его отца, неразрывно связаны в истории с фигурой Константина Великого, мы расскажем о них в биографии этого императора.

Flavius Galerius

Род. около 250 г.,

ум. в 325 г.

Правил с 11 ноября 308 г. до 18 сентября 324 г. как

Imperator Caesar Velerius Licinianus Licinius Augustus.

Daia или Daza

Год рождения не известен,

ум. скорее всего летом 313 г.

Усыновленный Галерием, звался Galerius Valerius Maximinus.

Правил с 1 мая 305 г. как цезарь при Галерии, а с 309 или 310 г. как август —

Imperator Caesar Galerius Valerius Maximinus Augustus.

НА ВОСТОКЕ ИМПЕРИИ

Лициний, как и почти все правители этого периода, был родом из придунайских земель Иллирика, из провинции Новая Дакия (Dacia Nova); его родители были землепашцами. С Галерием его связывала настоящая дружба, подкрепленная совместной воинской службой, трудными и опасными походами и сражениями, особенно в персидскую кампанию. И исключительно Галерию он был обязан своей замечательной карьерой, увенчанной титулом августа на съезде в Карнаунте осенью 308 г. А сам Галерий, вознося столь высоко своего старого соратника, был абсолютно уверен, что может на него положиться во всем, ибо знал его как человека твердого, энергичного, талантливого полководца, а главное — преданного.

Лициний-правитель обладал многими положительными качествами. Поскольку сам происходил из деревенской бедноты, он хорошо понимал условия жизни и потребности этого слоя и пытался заботиться о нем, как это делали многие императоры низкого происхождения. Это, разумеется, не могло нравиться высшим слоям, а поскольку именно они оказывали наибольшее влияние на историографию, портреты и этого правителя, и других, проводивших подобную политику, получались весьма искаженными. В случае Лициния дело обстояло и того хуже, ибо как человек необразованный он подозрительно и крайне пренебрежительно относился к миру культуры. Император особенно не выносил юристов, полагая, по всей видимости, что их формализм и крючкотворство только искажают истину в любом споре и мешают быстро и решительно выносить приговор. К примеру, Лициний утверждал, что ученые — это зараза и отрава для общества. Понятно, что такое отношение не могло снискать ему расположения людей, владеющих пером. Была у такого подхода и положительная сторона: император искоренял толпы придворных дармоедов, называя их вредными насекомыми и дворцовыми грызунами. В армии он насаждал железную дисциплину по примеру таких предшественников, как Аврелиан, Проб или Диоклетиан. В быту бывал груб и вспыльчив, а самыми большими его недостатками считались жадность и сладострастие.

Формально Лициний правил в Италии и провинциях Северной Африки, возможно, в Испании, а также в Паннонии и альпийских землях аж до Дуная. Фактически же ему подчинялись только две последние территории — сегодняшняя Южная Германия, Австрия, часть Венгрии и северной Югославии, так как Италией и Испанией распоряжался узурпатор Максенций, а в Африке хозяйничал Домиций Александр. Войну с этими самозванцами, особенно с Максенцием, Лициний начинать боялся. Таким образом, власть нового августа была только некоей гарантией безопасности и поддержкой с севера земель Галерия, который владел почти всеми Балканами и провинциями Малой Азии. Правление обоих императоров было дружным и весьма похожим, как схожи были между собой и их характеры.

С юга не менее мощной поддержкой Галерию и верным исполнителем его воли был племянник Даза, господин Сирии и Египта, который, будучи провозглашен цезарем, с 1 мая 305 г. звался Галерий Валерий Максим. В 309 или 310 г. он заставил Галерия возвести его в августы. Враги пренебрежительно обзывали его полуварваром, а Лактанций описывает его карьеру в нескольких язвительных словах: «Даза, только что взятый от свиней из лесу, сразу стал солдатом-щитоносцем, затем членом императорской стражи, вскорости офицером-трибуном, а уже через день — цезарем». Близкое родство с Галерием несомненно ускорило его карьеру от самых низов к вершине, а он отвечал преданностью.

В полном соответствии с указаниями Галерия Даза сурово преследовал христиан, особенно многочисленных как раз в его провинциях. И нет ничего удивительного, что приверженцы новой религии рисовали Максима Дазу самыми черными красками, представляя его пьяницей, садистом, развратником и при этом человеком трусливым и суеверным. Но такие же или похожие обвинения повторяются каждый раз, когда речь идет о любом гонителе. А вот латинский автор работы Epitome de Caesaribus дает гораздо более реальный портрет: «Даза уважал всех по-настоящему ученых и литературу, характер имел спокойный, однако слишком любил вино, а одурманенный им отдавал суровые приказы; поскольку потом раскаивался, велел их исполнение откладывать до утра, когда будет трезв». Интересны и удивительны сведения о том, что Даза был любителем и покровителем культуры, чем принципиально отличался от Лициния, да, пожалуй, и от Галерия. Однако на это имеются и другие доказательства. А вот его современник, епископ Евсевий, родом из Палестины, и автор «Церковной истории», дает Дазе характеристику хуже некуда: «Отъявленные шарлатаны и чародеи занимали у него высшие посты. Будучи до крайности боязливым и суеверным, огромное значение придавал бесконечным обрядам почитания всяких идолов и демонов. Без предсказания не смел, как говорят, и пальцем шевельнуть. И посему преследовал нас яростней и безжалостней, нежели его предшественники. В каждом городе по его приказу воздвигались храмы, а пришедшие со временем в упадок восстанавливались с усердием. А еще назначал для идолов жрецов в каждом городе, а в каждой провинции ставил в верховные жрецы одного из чиновников, который отличился выполнением всякого рода публичных церемоний. А к тому приставлял гражданскую стражу и вооруженную гвардию».

Затем Евсевий перечисляет всяческие безобразия Максима, истинные или мнимые, но в любом случае отвечающие тогдашним представлениям о том, каким должен быть гонитель веры. А вот приведенное выше высказывание позволяет сделать интересные выводы: Максим Даза, глубоко привязанный к старым богам, пытался возродить древние культы и даже организационно укрепить язычество, справедливо рассудив, что именно в этом смысле христиане имеют превосходство, благодаря сети своих общин и наличию церковной иерархии. Здесь следует еще раз напомнить, что не было никакой «языческой церкви», а каждый культ и каждое святилище существовали сами по себе. Монеты же свидетельствуют, что Максим Даза, наряду с Галерием и Константином, особо почитал Непобедимое Солнце, Sol Invictus.

ЭДИКТ ГАЛЕРИЯ

Весной 310 г. пришло известие о тяжелой болезни Галерия, который находился тогда в Сердике, нынешней Софии. Одно из описаний болезни оставил нам Лактанций, а он рассматривал ее как божью кару за прежние деяния цезаря; слова автора так и пышут торжествующей ненавистью. С некоторыми сокращениями ход болезни выглядел следующим образом.

На гениталиях появилось нечто вроде быстро растущего нарыва. Врачи его вскрыли, но из раны началось обильное кровотечение, которое удалось остановить с большим трудом и которое начиналось снова при малейшем движении. Больной совсем обессилел, а рак распространялся на все ближайшие органы. Отовсюду были призваны лучшие лекари, но человеческие руки ничем не могли помочь. Тогда обратились к богам, молились Аполлону и Эскулапу, но когда прибегли к их советам, состояние только ухудшилось. Несчастный больной гнил заживо, в ранах появились черви. Тело цезаря изменилось до неузнаваемости: верхняя часть совсем высохла, желтая кожа едва обтягивала кости, нижняя же раздулась, как мешок, ноги деформировались.

Похожее описание дает и Евсевий из Цезареи:

«Вдруг вскрылся нарыв посередине срамных частей, затем гнойный свищ, нанося неизлечимый урон его внутренностям. В ранах копошились полчища червей, и от них шел трупный запах. Впрочем, и вся его огромная туша еще до болезни превратилась в жуткое скопище жира, начавшее теперь разлагаться. Одни врачи не выдержали вони, и их поубивали, а других казнили, ибо не смогли помочь этой громадной опухшей колоде».

Не стоит доискиваться хоть капли сострадания к чужим мукам у обоих христианских писателей. Их слова являются отражением того самого менталитета, что полагает, будто величайшим наслаждением спасенных будет наблюдать за страшными вечными мучениями тех, кто попадет в ад. Одновременно оба свидетельства задуманы как пропагандистское оружие и должны были показать, какая страшная кара ожидает каждого, кто осмелится поднять руку на божий народ. Сама идея отнюдь не нова, как и некоторые подробности описания болезни. Образцом здесь служили старинные еврейские тексты, например рассказ о смерти царя Антиоха во II книге Маккавеев. Но основные факты в обоих свидетельствах переданы верно. Галерий действительно стал жертвой злокачественного новообразования и страшно страдал, что подтверждают и другие источники.

Появление 30 апреля 311 г. на стенах многих балканских и азиатских городов императорского эдикта стало полной неожиданностью. Авторами в заглавии числились все четыре законных правителя, то есть Галерий, Лициний, Максим Даза и Константин, но истинным инициатором был только первый из них, что дружно подтверждается современниками. Суть эдикта заключалась в следующем.

«Стремлением нашим было оздоровить весь организм государства согласно давнему закону и римскому порядку, мы надеялись, что христиане, отринувшие веру своих предков, одумаются. Но по неведомым причинам этими христианами овладели бредовые иллюзии и такое упрямство, что, не следуя обычаям старины, по своему усмотрению или своеволию сами себе устанавливали законы, собираясь в различных местах. Когда же мы объявили им нашу волю, дабы вернулись к вере отцов своих, многие были привлечены к ответственности, многие понесли наказание, однако большинство продолжало пребывать в заблуждении. Дошло также до нашего сведения, что есть и такие, которые не почитают богов, но не хранят верности и своему богу. Мы рассматриваем эти дела с присущей нам бесконечной кротостью и согласно нашему всегдашнему правилу оказывать милость всякому. А посему мы решили и к ним проявить снисходительность. Да будут они снова христианами и строят места своих собраний, но при условии, что ни в чем не противоречат порядкам империи. Другим указом мы предпишем наместникам, как им поступать. Итак, согласно сему нашему соизволению, христиане должны молиться своему богу, прося милости для нас, для государства и для них самих, чтобы государство стояло незыблемо, а они жили спокойно в своих стенах».

Был ли этот эдикт, как утверждают христианские писатели, актом покаяния гонителя, на пороге могилы осознавшего свои ошибки? Такое объяснение можно принять, но Галерий смягчил свое отношение к новой религии, по всей вероятности, еще до болезни, а самые жестокие преследования тогда имели место в провинциях, подчиненных Максиму.

Похоже, что тот отнесся к эдикту о толерантности весьма настороженно. Поначалу Максим передал его содержание своим чиновникам только на словах, а циркуляр по этому вопросу велел подписать одному из сановников, так как не хотел отзывать прежних распоряжений непосредственно и за своей подписью. Как бы там ни было, множество заключенных смогли вернуться в родные края; ведь Максим Даза редко приговаривал к смертной казни, по большей части ссылал в шахты и каменоломни. На западе империи эдикт имел меньшее значение, поскольку тамошние правители уже давно относились к христианам с пониманием.

В мае 311 г. пришли известия о смерти Галерия. У его ложа находился Лициний, и ему умирающий поручил заботиться о жене Галерии Валерии и внебрачном сыне Кандидиане. Максим Даза немедленно двинулся из Сирии на север, чтобы опередить Лициния и захватить провинции Малой Азии, а тот в свою очередь занял все балканские земли. Таким образом, войска обоих цезарей стояли по разным берегам проливов, ведущих в Черное море, и новая гражданская война казалась неизбежной. Но в конце концов состоялась личная встреча правителей — на судах посреди не Босфора — и была достигнута договоренность, что каждый будет владеть тем, что у него сейчас есть.

Максим теперь был императором всего Востока, где приверженцев христианства было больше всего. Поначалу он придерживался указа о веротерпимости, но по прошествии полугода вернулся к прежней практике преследований, изменив несколько их формы.

Запрещалось совершать молебны на кладбищах. Затем к Максиму потянулись делегации из разных городов с просьбами, чтобы христианам не разрешали строить церкви. Подделали (трудно сказать, с ведома ли цезаря) протокол допроса Христа у Пилата и разослали копии по всем городам и весям, где он вскоре превратился в обязательное чтение по школьной программе. Личность и учение обвиняемого там представлялось в неблагоприятном свете.

Евсевий Кесарийский в «Церковной истории» цитирует один документ, автор которого (передавая якобы слова самого цезаря) излагает религиозные взгляды и мотивы антихристианской политики Максима Дазы. Это было письмо жителям финикийского Тира. Поскольку именно в этом городе появился указ против христиан, тирийцы выбили текст этого письма на бронзовой таблице. Вот фрагменты, заслуживающие внимания.

«Есть ли такой глупец, начисто лишенный разума, кто не понимает, чем мы обязаны милостивому покровительству богов? Земля не просто так принимает посеянное и не обманывает ожиданий крестьян. Угроза опустошительной войны нависает не напрасно. Небесные стихии не теряют равновесия и не толкают иссохшие тела к смерти. Море, вспененное порывами яростных ветров, не обрушивает волн, не разражаются страшные бури и ураганы. Земля, мать и кормилица, не трясется в своих основаниях и не уходит из-под ног. А ведь известно, что подобные и еще худшие несчастья в прежние времена случались часто. И все по причине никчемных людей, одурманенных суетной глупостью. Заблуждение поселялось в их душах и покрывало позором почти всю землю.

Пусть же взглянут они на широкие поля! Вот хлеба стоят во всей красе, и колышутся колосья, орошенные дождями луга смеются травами и цветами, а воздух сладок и спокоен. Пусть же возрадуются все, что благодаря нашей набожности, священным церемониям и почестям, возносимым богам, утихли бури, некогда столь яростные и разрушительные. Пусть все нежатся в мире и спокойствии и отдыхают в безопасности. А более всех пусть возрадуются те, кто отринули заблуждения и свернули с неверного пути, ибо обрели они здравое и верное понимание вещей, как будто после жестокой бури или тяжкой болезни, а в будущем ждут их только сладостные плоды жизни».

Столь прекрасные и вдохновенные слова, несомненно, вышли из-под пера писателя и философа. А сам факт, что человек такой высокой культуры находился в ближайшем окружении Максима Дазы, хорошо говорит об императоре. Письмо также объясняет, почему владыка Востока боролся с христианством. Во-первых, он был искренне привязан к вере отцов, во-вторых, в бедах и несчастьях, преследовавших государство, он винил христиан. Этой точки зрения придерживались тогда многие. Аргументация же была проста: пока все послушно почитали прежних богов и держались веры предков, Рим был могуч, а теперь, когда вероотступников все больше и храмы пустеют, боги отворачиваются от нас.

БИТВА НА CAMPUS ERGENUS

Наверно, еще в 311 г. ко двору Максима Дазы прибыла семья покойного Галерия: сын Кандидиан, жена Галерия Валерия и ее мать Приска, супруга Диоклетиана. Вероятно, все трое не чувствовали себя в безопасности под покровительством Лициния, непосредственного наследника Галерия. Максим предложил Валерии выйти за него замуж, а когда та отказалась, конфисковал ее имущество и разогнал двор, а ее саму вместе с матерью велел выслать в пустынные районы Сирии. Валерии удалось сообщить о своих бедах отцу, Диоклетиану. Старик умолял отослать жену и дочь к нему, но напрасно.

В 312 г. неурожай и голод обрушились на земли Максима, а он отправился в поход в верховья Тигра, где подавил бунт местного населения. Политически Максим поддерживал Максенция, а Лициний был крепко связан с Константином, поэтому, когда последний стал единственным правителем Запада, Даза уже знал, что скоро придет время решительных действий на Востоке, и постарался нанести удар первым.

В феврале 313 г. в Медиолане Лициний встретился с Константином. Первый император женился там на сестре второго, Констанции. Она уже три года была невестой Лициния. При случае оба правителя провели оценку ситуации и согласовали некоторые шаги. Понятно было, что только они должны поделить империю.

Лициний прямо из Медиолана поспешил на восток, так как получил тревожное известие, что Максим Даза передислоцировал свои войска из Азии в Европу и осаждает Византий. После непродолжительного сопротивления гарнизон этого города сдался, и Максим продвигался в глубь континента. Лициний преградил ему путь у Адрианополя, ныне — Эдирне на турецко-болгарской границе. Здесь, как рассказывает Лактанций, в ночь накануне битвы Лицинию явился ангел и поведал ему, какими словами должны молиться перед сражением его солдаты. Молитву немедленно переписали во множестве экземпляров и разослали по всем частям.

Утром 30 апреля обе армии выстроились на пустоши, называемой Campus Ergenus. «Вдруг люди Лициния положили свои щиты, сняли шлемы и простерли руки к небесам; вслед за офицерами и императором прочитали молитву. Противнику были хорошо слышны их голоса. Они же троекратно вознесли молитву, а затем, полные отваги, надели шлемы и подняли щиты». Оба правителя перед фронтом своих войск сделали последнюю, но неудачную попытку договориться. А когда трубы заиграли атаку, солдаты Лициния двинулись первыми, а противника — даже не подняли оружия и трусливо бросились наутек. Видя такой оборот дела, Максим сбросил пурпурный плащ и скрылся в лохмотьях невольника. Большинство его войска сдалось в плен или разбежалось.

Максим, уже не рассчитывая ни на чью помощь, покинул Европу и бежал дальше. Остановился он только в Каппадокии, на востоке Малой Азии, где собрал вокруг себя солдат и начал организовывать оборону. Тут и ему пришлось менять религиозную политику. Он издал эдикт, дающий христианам свободу вероисповедания, какой пользовались последователи других культов. Но судьба его уже была решена и вовсе не по причине Лициния. Максим Даза тяжело заболел и умер в сицилийском городе Тарс (Tarsus) в конце августа — начале сентября 313 г.

Лактанций и Евсевий подробно описывают его страдания. Согласно Евсевию, он скончался от горячки и голода, превратившись в скелет и катаясь по земле в страшных муках. Лактанций же утверждает, ужасные мучения довели его до помешательства, четыре дня он ел только землю и пытался размозжить голову о стену. Оба писателя сходятся в том, что под конец болезни Максим совсем ослеп. И никакого в этих свидетельствах христианского сочувствия к судьбе ближнего.

Победивший Лициний казнил всех сановников Дазы, и то только после жутких пыток. Не менее жестоко он обошелся и с семьей покойного императора, без различия пола и возраста. Погибли восьмилетний сынишка Максима и семилетняя дочка, жену утопили. Такая же судьба постигла и всех тех, кто ранее искал убежища при дворе, в частности, Севериана, юного сына несчастного императора Флавия Севера. Среди жертв Лициния оказался и родной сын его друга и благодетеля Галерия, не достигший еще и двадцати лет, Кандидиан. Особенно печальной была участь Приски, жены Диоклетиана, и ее дочери Галерии Валерии, вдовы Галерия. Обе многие месяцы скрывались, переодетые простолюдинками. Поймали их только спустя полтора года в Греции, в Тессалониках, и тут же казнили, а тела бросили в море. Так Лициний мстил за то, что эти женщины после смерти Галерия уехали на юг, к Максиму, дав, таким образом, понять, что рядом с ним не чувствуют себя в безопасности. Правда, и Максим не слишком ласково с ними обошелся, но тогда их жизни ничто не угрожало.

Диоклетиана, по всей вероятности, в ту пору уже не было в живых, хотя некоторые утверждают, что он умер только в 316 г. Одно можно сказать точно: старик стал свидетелем краха своего дела.

Империя вступала в 314 г., имея только двух цезарей, на первый взгляд дружественных и даже связанных родственными узами: Константина на Западе и Лициния на Востоке. Цезарей, которых, казалось бы, объединяло благожелательное отношение к христианству и возвышенная толерантность ко всем верованиям, о чем они так красиво говорили. По сути же оба были хищными и безжалостными политиками, внимательно и с подозрением следящими друг за другом. И кто из них первым вцепится другому в горло, было только делом времени. Ибо политика в отношении религии может меняться, а человеческая природа — нет.

Gaius Flavius Valerius Constantinus

Родился 27 февраля ок. 280 г.,

ум. 22 мая 337 г.

Правил с 25 июля 306 г. вместе с другими цезарями,

а с 18 сентября 324 г. до смерти единолично под именем

Imperator Caesar Gaius Flavius Valerius Constantinus Augustus.

ВЛАСТЕЛИН ГАЛЛИИ И БРИТАНИИ

25 июля 306 г. в Эборакуме в Британии умер император Констанций; в тот же день там был провозглашен августом его первородный сын, Константин. Вскоре к императору Галерию были направлены посланцы, чтобы сообщить ему об этих событиях и просить утвердить нового соправителя, отвечающего за северные территории империи. Галерий же, как мы уже рассказывали, признал за Константином только титул цезаря.

Тем временем новый правитель Галлии и Британии покинул свой остров и переправился на континент, чтобы противостоять полчищам франков, пытавшихся воспользоваться смертью Констанция, их недавнего победителя. Сын оказался достоин отцовской славы — неожиданно быстро появился на подвергшихся угрозе землях и разгромил нападавших, которые уже успели перейти Рейн. Двоих захваченных в плен франкских королей он велел казнить. Затем форсировал реку и опустошил земли народа бруктеров на теперешнем немецко-голландском пограничье. Налет провели так стремительно, что люди не успели попрятаться в лесах и на болотах. Автор панегирика, сочиненного в честь Константина несколькими годами позднее, с восторгом восклицал: «Вырезали бесчисленное множество народу, пленили толпы. Весь скот отобрали или захватили. Все селения сожгли. Мужчины были слишком ненадежны, чтобы служить в наших войсках, и слишком горды, чтобы трудиться как рабы, а посему были выведены во время игр на арену цирка. И было их столько, что насытились даже самые кровожадные звери».

События эти имели место в 306 г. и в начале 307 г., а затем внутренние дела империи на некоторое время отозвали Константина с Рейна, поскольку, когда поздней весной 307 г. Галерий начал боевые действия против Максенция и Максимиана в Италии, очень многое зависело именно от позиции Константина. Если бы он стал на сторону закона и поддержал Галерия, оба узурпатора, сражаясь на два фронта, наверняка бы проиграли, но, если бы сохранил нейтралитет, у них появился бы серьезный шанс продержаться. Отлично понимавший это Максимиан поспешил в Галлию, хотя был гораздо старше Константина и по возрасту, и по положению. Переговоры, скорее всего, шли в Тревире (Augusta Treverorum), который в ту пору являлся настоящей столицей заальпийских земель. С одной стороны, у Константина не было никаких оснований симпатизировать Галерию, но с другой, обычная предусмотрительность велела ждать развития событий. Поэтому переговоры тянулись долго, а при дворе внимательно следили за тем, что происходит в Италии. Максимиан предлагал титул августа и руку своей дочери, Фаусты. Брак этот уже был ранее в планах, еще при жизни Констанция, вскоре после 293 г. По утверждению автора одной панегирической речи, он видел в императорском дворце в Аквилее картину, представляющую маленькую девочку Фаусту, которая протягивает мальчику символ обручения — украшенный драгоценными камнями и перьями золотой шлем, который ей явно не по силам. Позже от этого проекта отказались, а Константин женился на девушке по имени Минервина, родившей ему около 303 г. сына Криспа.

Под влиянием известий из Италии Константин согласился на предложения своего гостя, так как дела Галерия шли все хуже. Ему пришлось отступить, сея смерть и разрушения среди мирного населения, а Максенций его даже не преследовал. Всем и так было ясно, что он защитил свою власть в Италии.

При таком раскладе правитель Галлии принял предложение Максимиана. Церемония бракосочетания с Фаустой и провозглашения Константина августом состоялись в один и тот же день 307 г., скорее всего — 25 декабря. Этот день был посвящен Богу Солнцу, ибо именно тогда он побеждает силы тьмы и начинает новое шествие света. А Константин и тогда, и еще многие годы спустя был последователем культа Солнца Непобедимого. Сохранилась хвалебная речь, произнесенная неким ритором во время обряда обручения, восхвалявшая до небес, как зятя, так и тестя.

Однако, когда Максимиан после краткого периода совместного с Максенцием правления вынужден был в 308 г. бежать из Италии и обратиться за помощью к Константину, зять, как всегда, проявил разумную сдержанность. Тестя принял с почетом, но не взял на себя никаких конкретных обязательств.

Ряд важнейших событий 308 г., начавшись в Италии, завершился — как мы уже знаем из биографии Максенция — осенним съездом в Карнаунте, где в качестве советника принимал участие сам создатель системы тетрархии, Диоклетиан. Не мешает повторить, что в результате принятых там постановлений Максимиану повторно пришлось отказаться от пурпура, новым августом Паннонии, Норика и Рении стал Лициний, а Константину оставили только титул цезаря и власть над Галлией и Британией. Формально важнейшим императором по-прежнему считался Галерий, а его доменом были балканские провинции и Малая Азия. Его цезарь, Максим Даза, управлял Сирией и Египтом. Остальные земли империи оставались в руках узурпаторов: Африку еще несколькими месяцами ранее захватил Луций Домиций Александр, а в Италии и Испании сохранялась власть Максенция.

В 309 г. Константин выступил в поход за Рейн, предварительно построив на этой большой реке мост неподалеку от Кельна. В Тревире он расстался с тестем, Максимианом, который немедленно отправился на юг Галлии. Там в городе Арелате, нынешнем Арле в Провансе, этот снедаемый жаждой власти неугомонный старик неожиданно совершил государственный переворот, в очередной — уже третий — раз в своей жизни надев императорский пурпур, хотя только осенью предыдущего года на съезде в Карнаунте торжественно от него отказался! Он снова объявил себя августом, утверждая, что Константин мертв, и щедро раздавая деньги солдатам. Достиг он этим немногого: отдельные части заняли выжидательную позицию, а безоговорочно признали его только отряды личной стражи.

Извещенный о случившемся Константин прервал военные действия и ускоренным маршем двинулся на юг. Солдаты, как уверяет автор хвалебной речи в его честь, спешили с невиданным рвением, дабы расправиться с вероломным узурпатором. Однако, когда они оказались под мощными стенами Марселя (Massilia), куда успел перебраться Максимиан, первый штурм не удался, хотя атака и была яростной. Константин пытался убедить бунтовщика словами, тот в ответ отругивался. Но чего нельзя было добыть оружием и силой слова, сделало предательство горожан и части солдат, которые, можно сказать, прямо за спиной Максимиана открыли ворота. Старцу пришлось предстать перед лицом молодого императора, своего зятя, который сорвал с него пурпурный плащ, но сохранил жизнь.

Но драма на этом не закончилась. По одной из версий Максимиан, не снеся унижения и обуянный жаждой власти, начал подговаривать собственную дочь Фаусту, жену Константина, чтобы она помогла ему в покушении на жизнь супруга. Та для виду согласилась, но тут же предупредила мужа. Приготовили засаду, положив на императорское ложе одного из евнухов, и поймали злодея на месте преступления с кинжалом в руке. Ему позволили самому выбрать себе смерть. Максимиан был повешен.

Так рассказывает Лактанций. Другие авторы упоминают об этой истории мельком. Одни утверждают, что Максимиан покончил жизнь самоубийством, другие, что был казнен по приказу Константина. Но все дружно упоминают повешение. А вот сюжет с неудавшимся покушением на жизнь правителя и попыткой втянуть в это его жену выглядит натянутым и взятым из какого-то романа; можно здесь найти даже некие аналогии в популярной тогда псевдоисторической литературе. Больше похоже на правду, что Константин казнил своего тестя сразу после взятия Марселя, а чтобы оправдать это политическое убийство, велел распустить слухи о раскрытом в последний момент преступном заговоре, когда злодей уже готов был нанести удар. Следует при этом помнить (а примеров будет еще много), что Константин всегда был политиком холодным и расчетливым, в случае необходимости — а иногда и без нее — жестоким и одновременно понимающим значение пропаганды, внимательным к общественному мнению и никогда не упускающим возможности его сформировать. Константин пытался отвести от себя подозрения, связанные со смертью Максимиана, в том числе и имея в виду сына умершего, Максенция, хозяина Италии. Полагали даже, что Максимиан действовал по тайному с ним сговору. А может, источником таких слухов был сам Константин? Во всяком случае, с тех пор проявления враждебности между правителями западных земель становились все более явными.

Тем временем поступили донесения, что германцы из-за Рейна уже проведали о бунте Максимиана и готовят нападение. Константин поспешил на север, но по дороге оказалось, что тревога ложная. Тогда император вместо поля битвы отправился в святилище древнего кельтского божества, скорее всего, в верхнем течении реки Маас в местечке Гранд, где в ту пору молились Аполлону, называемому Grannus. Именно там, если верить панегирику 310 г., он стал свидетелем чуда: ему явился сам бог. Во всяком случае, такова была официальная версия события, поскольку хвалебные речи, произносимые риторами, в те времена играли ту же роль, что нынешние информационные бюллетени, а текст их заранее согласовывался.

«Верю, о, Константин, что узрел ты самого Аполлона, который вместе с Викторией преподнес тебе лавровые венцы, а в каждом содержалось предсказание тридцати лет. Почему же я употребляю слово: верю? Ты узрел бога, а в его лице узнал самого себя; бога, что будет править всем миром, как свидетельствуют вдохновенные песни пророков. Полагаю, что предсказание сие только сейчас начинает сбываться. Ибо ты — как тот бог, молод, прекрасен и несешь спасение! И справедливо ты одарил тот чудный храм так, что не пристало теперь вспоминать прежние жертвы».

Как выглядели упомянутые знаки в лавровых венках, сейчас можно только догадываться. Речь идет либо о полных римских цифрах, то есть XXX, либо о Т — первой букве латинского слова ter («трижды»), вписанной в цифру X, что означало «три раза по десять». Если Константин действительно представлял себе тот знак как вид монограммы, это было бы тем более интересно с учетом позднейшего знамения и христианского символа.

На всю эту историю следует обратить серьезнейшее внимание и запомнить. Во-первых, она является бесспорным свидетельством тогдашних религиозных воззрений Константина, а во-вторых, показывает, насколько далеко идущими и амбициозными были его политические планы. Император апеллировал к очень древним мечтам человечества о золотом веке, который наступит, когда Солнце счастья и справедливости воссияет над землей. Поэтическое описание этого светлого будущего содержится в знаменитой четвертой эклоге Вергилия, и ритор, несомненно, ее имел в виду, когда упоминал о вдохновенных песнопениях пророков. Пропаганда Константина объясняла, что счастливый век уже близок, ибо цезарь есть воплощение самого бога или как минимум его соратник и ближайший, так сказать, товарищ. Такая версия популяризировалась в основном на монетах, где чеканили разные варианты надписи: Soli Comiti Constantini Augusti — Солнцу — Товарищу Константина Августа.

В том же панегирике приводилась и родословная Константина, правда, с оговоркой, что известна она лишь избранным. Так вот, оказывается, предком его был Клавдий II Готский, правивший в 268–270 гг. Родство это было, разумеется, чистейшей фикцией и придумано, чтобы утвердить права Константина на трон; впрочем, автор речи говорит без обиняков: «Среди всех обладающих этим высоким достоинством ты отличаешься тем, что родился императором. Властителем тебя сделала не какая-нибудь случайная воля людей или благоприятное стечение обстоятельств; родившись, ты получил империю».

Эта хвалебная речь была произнесена в Тревире, но сам оратор родился в городе Августодунум, то есть нынешнем Аутуне, между Луарой и Соной. Он с завистью взирал на развернутое Константином строительство в Тревире: воздвигаемые новые городские стены, цирк, дворец, базилики. В связи этим в речи выражалось благое пожелание, чтобы императорские милости пролились и на Августодунум: «И у нас имеется святилище Аполлона, его роща и источник, а значит, твое божество живет и на нашей земле». И автор заранее выражал радость, что властитель не поскупится, пожалует дары и привилегии, достойные местночтимых божеств. Ритор не ошибся, так как императорская канцелярия, вне всякого сомнения, уже заранее одобрила его пожелания и просьбы. Константин посетил Августодунум в следующем, 311 г. Церемония по своему характеру ничем не отличалась от подобных мероприятий, имевших место во все эпохи и во всех странах со времен фараонов до наших дней. На празднично украшенных улицах цезаря встречали толпы народа, присутствовали всевозможные местные организации и объединения со своей символикой, из храмов были вынесены статуи местных божеств. Оркестр, единственный в этом убогом городишке, приветствовал высокого гостя несколько раз в разных пунктах, перебегая с места на место напрямик дворами и переулками, тогда как императорский кортеж двигался медленно и торжественно по центральным улицам. Милостивый правитель простил все задолженности по налогам за последнюю пятилетку, благодаря чему под родной кров смогли вернуться многие должники, скрывавшиеся по лесам и дальним странам. Снижена была также на 1/5 дань, вносимая Августодунумом в государственную казну. А известно нам все это из очередной хвалебной речи, произнесенной опять же в Тревире ранней весной следующего 312 г.

Но Константин слушал сей панегирик невнимательно, так как мыслями был далеко: тогда его заботил неизбежный и давно назревавший конфликт с Максенцием, правителем Италии.

МУЛЬВИЕВ МОСТ

Максенций казался легкой жертвой, ведь его войска были не столь закалены в боях, как северные легионы, в Италии распространялся голод, народ волновался, и даже в самом Риме доходило до беспорядков. К тому же у Максенция не было союзников, тогда как Константин договорился с Лицинием, обещав тому руку своей родной сестры, Констанции. Оба собирались разделить империю между собой: Константин получил бы все западные провинции, а Лициний — весь Восток. Это, в свою очередь, не могло понравиться Максиму Дазе, правителю восточных земель империи, но он не мог оказать никакой конкретной помощи хозяину Рима, и не только по причине своей отдаленности. Ему приходилось защищать восточную границу и готовить поход в Армению. А тут еще, как назло, после слабых дождей в 312 г. случился неурожай, начался голод, какая-то неведомая зараза, поражавшая в основном глаза.

Итак, тетрархи следили друг за другом, а отношения между ними были, как между вражескими государствами. Евсевий, современник и свидетель этих событий, описывает приближение неизбежной гражданской войны не без преувеличения, но весьма красочно: «Моря стали небезопасны, а те, кто откуда бы то ни было прибывали на судах, должны были готовиться к возможным мукам и пыткам, и что у них силой вырвут признание, будто подосланы они неприятелем, и что, наконец, примут они смерть на кресте или костре. Всюду ковали мечи, щиты, копья и доспехи, готовили снаряды и всякую воинскую амуницию, снаряжали триеры для войны на море. Все думали только о том, что враг может напасть в любой момент».

Своеобразной репетицией настоящей войны между цезарями стало возвращение Максенцием Африки, скорее всего в 310 г.; но уже в следующем он вынужден был отдать Константину Испанию. Ясно было, что на Италию нападут из-за Альп, поэтому Максенций разместил в долине Пада (сейчас — река По) крупнейшие воинские формирования: 170 000 пехоты и 16 000 кавалерии. Штаб-квартира и воинские склады располагались в Вероне и ее окрестностях. Отсюда следовало, что нападения ждали скорее с востока или севера, то есть из провинций, подвластных Лицинию. Или Максенций собирался ударить первым? Ведь он мог форсированным маршем вверх по долине Адидже дойти до Альп, преодолеть перевалы и занять земли по верхнему и среднему Дунаю.

Однако Константин опередил противника, преодолев Альпы по западным перевалам в конце лета. Силы его были сравнительно невелики, всего около тридцати тысяч солдат, но зато отборных, в основном из германских племен.

Сначала взяли город Segusio, нынешняя Суза в Пьемонте, причем Константин строго-настрого запретил какие бы то ни было грабежи. Весть об этом моментально разошлась по всей Италии, и во время последующих боевых действий население вело себя пассивно. Под Турином (Augusta Taurinorum) кавалеристы Максенция потерпели поражение, и город открыл ворота, следующим сдался Милан. Повторно разбили кавалерию Максенция под Бриксией (Brixia), сейчас Брешия, и начали осаду Вероны. Состоялась кровавая битва, так как префект Максенция, Руриций Помпеян, пытался прийти городу на помощь. Константин победил, Верона сдалась, затем захватили Мантую и Аквилею.

Таким образом, нападавшие заняли все земли к северу от Апеннин. Константин перешел эти горы, скорее всего, в конце сентября 312 г., и смело двинулся на юг прямо к Риму.

Поначалу Максенций собирался обороняться в самом городе, но в последний момент изменил свои планы; возможно, не был уверен в римлянах и боялся предательства. А может, рассчитывал, что приближающаяся уже шестая годовщина его прихода к власти, 28 октября, окажется счастливой? Во всяком случае, Максенций расположил свои войска перед Мульвиевым мостом (pons Mulvius или Milvius), чуть севернее Рима, где сходились важные дороги. Похоже, каменный мост сначала частично разобрали, чтобы затруднить Константину переправу, потом второпях восстановили, а рядом построили наплавной деревянный мост на лодках и барках, чтобы обеспечить переправу собственной армии, так как позицию выбрали на противоположном берегу Тибра, на широкой равнине.

Подробный ход самой битвы — а она состоялась именно 28 октября — восстановить трудно. Преторианские когорты Максенция сражались мужественно, но и им пришлось отступить, когда остальные войска не выдержали натиска противника. Деревянный мост провалился под тяжестью отступавших в панике людей, калечащих и сталкивающих друг друга в набухшую от осенних дождей реку. Максенций переплыл было Тибр на лошади, но та оступилась на скользком обрывистом берегу и рухнула в воду вместе с седоком. Тяжелые доспехи не позволили цезарю подняться. Он утонул, а его тело было найдено позже в прибрежном иле. Константин приказал отсечь голову своему противнику, насадить на копье и носить по Риму на утеху толпе. И народ сей «трофей» высмеивал и оплевывал, не столько из ненависти к Максенцию, сколько из чувства глубокого удовлетворения, что представилась такая возможность. Чернь всегда рада случаю поизмываться над павшим величием, как и попресмыкаться перед всяким, кто сейчас у власти.

Битва у Мульвиева, или Мульвийского, моста обросла разными легендами и своеобразной интерпретацией отдельных фактов. Так, уже несколько лет спустя после этого сражения начали рассказывать, что Константину накануне решающего сражения было видение — знак, который следовало начертать на щитах его солдат, чтобы победить. Это была монограмма Христа: букву X пересекала загнутая вверху буква I, что делало ее похожей на греческую Р. Чуть позже, уже, наверное, после смерти Константина, появился значительно более длинный и украшенный подробностями рассказ о том, как узрел он на небе новое знамя своей армии, знамя с христианской символикой; и произошло сие чудо, конечно, перед расправой с Максенцием. Первый из таких рассказов приводит Лактанций, второй содержится в «Житии Константина…», который, скорее всего ошибочно, приписывают Евсевию Кесарийскому. Цель и смысл обоих произведений очевидны: битва у Мульвиева моста — это победа императора, доверившегося Христу, над тираном-язычником; триумф знака и символа новой веры над старыми богами.

Однако — и об этом уже говорилось — Максенций не преследовал христиан, а посему трудно рассматривать битву как возмездие врагу новой веры. Тем более трудно, что Константин определенно тогда не был христианином. Формально он стал им только спустя четверть века, на смертном одре. И это еще вопрос, был ли он в 312 г. таким уж решительным сторонником христианства. Как минимум несколько лет после этого исходящие из его окружения высказывания на религиозные темы носят весьма общий и неопределенный характер; можно их трактовать как относящиеся к единому богу, но совсем не обязательно христианскому. Речь могла идти и о каком-нибудь высшем божестве, понимаемом философски, или же попросту о Солнце. На монетах и медалях Константина вплоть до 315 г. мы не встречаем ни одного символа, который можно было бы интерпретировать как христианский, зато очень часто имеют место знаки и надписи, связанные как раз с культом Солнца. Императорские монетные дворы выпускали монеты с явно языческой тематикой еще как минимум до 320 г.

Да и были ли вообще у Константина какие-то видения? Тут можно сказать только одно: ссылаясь на явленные ему чудеса, цезарь продолжал древнейшую языческую традицию. Сколько царей и вождей до него утверждало, что в решающий момент высшие силы объявляли им свою волю посредством пеших знаков, слов и сновидений! Стройные ряды таких правителей возглавляют троянские герои Гомера, особенно царь Агамемнон. Целые столетия, начиная с «Илиады», упоминания о всевозможных предсказаниях и знамениях, которые якобы всегда сбывались, стали неотъемлемыми элементами исторических повествований и даже орудием политической пропаганды. Подданным следовало верить, что их повелитель находится под особой защитой высших сил, а значит, все, что он делает, является осуществлением их планов. Мы уже приводили здесь историю, как тому же Константину явился бог Аполлон — в 310 г., всего за два года до битвы у Мульвиева моста! Некоторым хотелось бы видеть в этих историях склонность императора к мистицизму. Но мистик тут служит политику.

А что же тогда со знаком, который должен был изображаться на щитах Константинова воинства во время решающего сражения? Скорее всего, это был знак шестиконечной звезды, то есть X, перечеркнутый горизонтальной линией, встречаемый в разных странах в разнообразных вариантах как солярный или астральный символ. Использовался он и христианами, поскольку являлся монограммой их Господа (в греческой версии Christos и Iesus) и одновременно его символом как Солнца Справедливости. Константин, почитавший Непобедимое Солнце, воспроизвел этот знак на щитах своих солдат, а позже, в изменившихся обстоятельствах, можно было заявить, что уже тогда это был христианский символ, и даже уверять, что буква I была загнута, подобно греческой Р. Никто этого в то время проверить не мог.

МЕДИОЛАНСКИЙ ЭДИКТ

На следующий день после знаменитой битвы, 29 октября 312 г., Константин торжественно въехал в столицу. Его с восторгом приветствовали народ и сенат. Новый хозяин Рима продемонстрировал свою политическую мудрость, проявив демонстративное уважение к сенату и приняв от него титул Maximus Augustus, то есть «Величайший Август», благодаря чему формально стал главой империи. А вот Максенция посмертно назначили врагом народа и тираном, и велено было вымарать его имя изо всех официальных документов.

Константин оставался на Тибре неполных три месяца, с конца октября 312 г. до последних дней января года следующего. За это время он издал много законов, в том числе весьма важных. К примеру, ликвидированы были когорты преторианцев, основная опора власти Максенция. Таким стал конец этого воинского формирования, которое на протяжении трех столетий зачастую решало судьбу правителей. Константин опубликовал также эдикт с резким осуждением доносчиков, коих расплодилось тогда видимо-невидимо, поскольку, как они полагали, наступило удобное время свести личные счеты с представителями прежних властей.

В этом указе есть поистине знаменательные слова: «Следует уничтожить одно из величайших проклятий человечества, сущее засилье доносителей. Сразу при первых же попытках надлежит хватать их за горло, а язык зависти отрезать и вырывать с корнем. Судьям запрещается принимать их обвинения и даже просто слушать доносчиков. Как только такой появится, должен быть предан смерти». Конечно, это была скорее риторика, ведь тогдашнее правосудие не могло обойтись без доносов, в те времена не существовало еще института публичного обвинения. Но в данный исторический момент эдикт наверняка попридержал излишнюю прыть стяжателей и завистников. И это хорошее свидетельство хотя бы благих намерений Константина.

В феврале 313 г. он встретился в Милане со своим союзником Лицинием, правителем балканских и придунайских провинций, который здесь женился на Констанции, бывшей его невестой уже почти три года и родной сестре Константина. А заодно оба цезаря согласовали свою дальнейшую политику. Что касаемо христианства, решили продолжать и даже укреплять веротерпимость, начатую эдиктом Галерия двумя годами ранее. Основываясь на этом указе, оба издали соответствующие циркуляры своим чиновникам. До нас дошел в копии только тот, что Лициний направил своему наместнику в Вифинии в июне 313 г., но Константинов был похожим.

«Когда мы ко всеобщему удовлетворению встретились в Медиолане — я, цезарь Константин, и я, цезарь Лициний — для обсуждения вопросов общественного благоденствия и безопасности, мы сочли необходимым, наряду с иными распоряжениями, по нашему мнению весьма для многих полезными, издать также и то, что касается почитания божества, а именно: христианам и всем прочим дать полную свободу исповедания религии, кто какую захочет. Так можно будет снискать благодать небесного божества для нас и для всех подданных нашей власти.

Мы полагаем, что не следует чинить препятствий, если кто отдаст свою душу христианской вере или же той религии, какую сам сочтет для себя наиболее подходящей. И все это ради того, чтобы высшее божество, почитаемое нами по доброй воле, оказывало нам во всех обстоятельствах свое всегдашнее расположение и милость.

А посему, пусть Твое Благородие примет к сведению, что после аннулирования всех распоряжений, касающихся христиан и направленных ранее в адрес Твоего ведомства, теперь открыто и попросту каждый, кто желает исповедовать христианство, может это делать, не подвергаясь никаким неприятностям и преследованиям. (…) А поскольку им дано разрешение, то Твоему Благородию понятно, дабы сохранить спокойствие в наше время, и всем другим предоставляем неограниченную и полную свободу выбора религии или веры, чтобы каждый мог поклоняться божеству, которое себе выбрал. И не намерены мы ни одному верованию чинить притеснения».

Дальнейшие указания предписывали без всякого выкупа возвратить общинам конфискованное имущество и здания, а также сообщить об этом повсеместно, «дабы сие законодательное проявление нашей милости не могло ни для кого остаться неизвестным».

Это один из самых замечательных по своему содержанию документов в истории человечества, но одновременно и вызывающий весьма печальные размышления. Ведь выходит, что человечество ни тогда, ни позже, ни даже сейчас не доросло до такой полной толерантности, какую намерены были ввести те императоры. 313 год завершает эру государственного преследования христиан, которое продолжалось — разумеется, с перерывами — почти 250 лет и привело к смерти в общей сложности нескольких, может, до двадцати тысяч человек. С той поры должна была настать благословенная эра религиозного мира и свободы веры. Но ведь почти сразу появились острые конфликты между самими христианами, и одновременно начались гонения христиан на язычников, правда, по большей части бескровные, но весьма неприятные. Следствием всего этого стали огромные потери мирового художественного наследия: уничтожение скульптур, произведений живописи и даже книг. В последующие столетия заполыхали безумные религиозные войны, продолжилось яростное преследование язычников и еретиков огнем и мечом, появились инквизиция, охота на ведьм и изгнание иноверцев. Полилась кровь миллионов жертв религиозного фанатизма и нетерпимости. Христиане наносили друг другу раны гораздо более жестокие и кровавые, чем самые безжалостные римские императоры. Это одна из самых трагических страниц истории, которая по иронии судьбы начиналась в 313 г. столь возвышенной декларацией о веротерпимости. Но этого, конечно, Лициний с Константином предвидеть никак не могли.

Первый из них вскоре покинул Милан, получив известие о вторжении в Европу войск правителя Востока Максима Дазы. Война между этими императорами завершилась — как нам уже известно из предыдущей главы — крупным сражением на Campus Ergenus, где нападавший был разбит. Побежденный Максим бежал в глубь Малой Азии, а спустя четыре месяца умер от тяжелой болезни.

Эту славную победу Лициний смог одержать, переманив на свою сторону христиан, весьма многочисленных в войсках Максима. Во время молитвы перед боем Лициний сделал жест, однозначно понятый адептами новой веры в армии противника. Воины-христиане не видели причин проливать свою кровь ради укрепления власти цезаря, преследовавшего их религию. А когда столь многие отказались драться, другие последовали за ними. Максима оставила даже его личная гвардия. И не было тут никакого чуда, а было банальнейшее предательство, правда, мотивированное религиозными взглядами. Вот еще один пример того, как несправедлива бывает история: битва у Мульвиева моста, где религиозный фактор не играл никакой существенной роли, стала легендарной и вошла в учебники как пример победы новой веры над старой, а сражение на полях под Адриануполи, где этот фактор решил дело, было попросту забыто даже самими христианами. Почему же так случилось? Ответ прост: спустя несколько лет Лициний был побежден Константином и погиб по его приказу, поэтому никто не смел прославлять деяний поверженного.

Когда анализируешь такие факты, приходишь к выводу, что историю человечества не мешало бы хорошенько исследовать и переписать заново, отбросив наслоения поверхностных, а зачастую совершенно лишенных основания или прямо-таки ложных оценок и мнений, которые громоздятся вокруг многих исторических событий и личностей, бездумно повторяемые на протяжении целых столетий.

Впрочем, Лициний, так же как и Константин, никак однозначно не выказывал себя сторонником христианства. Молитва, которую перед битвой совершало его войско, обращена была, правда, к некоему священному высшему и всемогущему божеству, но в весьма общих выражениях и без имен. Ее и впрямь составили в духе возвышенной толерантности по отношению к чувствам воинов разных вероисповеданий. Таковы были и формулировки цитированного выше Миланского циркуляра, провозглашавшего веротерпимость. Его копии появились 13 июня 313 г. на стенах Никомедии, куда Лициний прибыл в погоне за Максимом Дазой.

Начало второго десятилетия века отмечено крахом системы тетрархии. В этот период смерть каждый год уносила одного из цезарей: в 311 г. — Галерия, в 312 г. — Максенция и, наконец, в 313 г. — Максима Дазу. Теперь в империи оставалось только два правителя: весь Восток принадлежал Лицинию, а Запад — Константину.

ВЛАСТЕЛИН ЗАПАДА

По всей видимости, уже в апреле 313 г., а значит, вскоре после миланского совещания с Лицинием, Константин выехал из Италии и направился в Галлию. Там он, в основном, пребывал в Трире, развив бурную законотворческую деятельность; но параллельно приходилось также отбиваться от франков на нижнем Рейне и заниматься яростными спорами, потрясавшими африканскую христианскую церковь.

В Африке дело дошло до серьезного раскола, который коренился еще во временах диоклетиановых и максимиановых гонений, когда многие священники сломались и отреклись от своей веры, а теперь блюстители строгости — ригористы требовали исключить их из общины, невзирая на степень их вины. А поскольку карфагенский епископ Цецилиан действовал в этом вопросе с разумной умеренностью, ригористы объявили, что один из посвящавших его в сан запятнал себя смертным грехом: выдал властям, якобы во время преследований, священные книги. А значит, Цецилиан — епископ незаконный, и выбрали своего, Майорина, а затем Доната, человека энергичного и весьма способного, который руководил движением лет 40, и по его имени оно и было названо — донатизм.

Споры и взаимные обвинения все усиливались. Обе стороны напрямую или косвенно обращались к императору, и тому пришлось заняться этим конфликтом, так как спокойствие в провинциях, столь важных с экономической и политической точек зрения, было необходимо.

Цезарь поддержал Цецилиана по подсказке своего советника по церковным делам, Гозия, епископа Кордубы (ныне — Кордова). Последний оказывал сильное влияние на формирование религиозных взглядов Константина. Гозий был противником ригористов и экстремистов, поскольку и сам немало от них натерпелся. Сначала для рассмотрения этого вопроса созвали комиссию епископов, которая заседала в Риме осенью 313 г., а летом 314 г. собрался синод епископов в Арелате (Арль). И здесь и там донатистов осудили, но раскол продолжался, преобразовавшись затем в отдельную церковь, которая просуществовала в Африке целые века вплоть до арабского нашествия. Ведь суть конфликта была глубже, нежели разница во мнениях по персональным или религиозным вопросам; в нем проявились социальные и этнические противоречия римской Африки. Среди донатистов преобладали, судя по всему, выходцы из низов и регионов, наименее затронутых романским влиянием, католики же более были связаны с имущими слоями и аппаратом власти. Константин, на этот раз и в самом деле полный благих намерений и совершенно искренне стремящийся сгладить споры, впервые столкнулся с ожесточением и непримиримостью религиозных фанатиков, глухих и к голосу разума, и к начальственному убеждению. Надо сказать, это были еще цветочки, по сравнению с тем, что и его самого, и многих других после него ожидало в будущем в связи с конфликтами внутри христианства.

По проблеме донатизма и императорского отношения к нему сохранилось много документов, поскольку христианские писатели посвятили африканской схизме много внимания. Но было бы неправильно полагать, что Константин только этим и занимался. Несомненно, он очень внимательно следил за всем, что касалось Лициния, поскольку тот как правитель богатейших восточных провинций мог в недалеком будущем стать очень опасным.

На съезде в Милане оба цезаря поделили империю таким образом, что Италия считалась общим доменом, а все, что западнее, досталось Константину, а восточнее — Лицинию. Однако придерживаться этого принципа становилось все труднее по причине взаимной подозрительности. В итоге, при так и невыясненных до конца обстоятельствах, началась гражданская война. Согласно одним источникам, она имела место в 314 г., а по другим — только в 316-м. Скорее всего, было две войны. Первую начал, по всей видимости, Константин. Большая битва состоялась 8 октября в Паннонии, на землях нынешней Югославии, под городком Цибале (Cibale) между реками Саввой и Дунаем. После целого дня кровопролитного сражения Лициний вынужден был отступить, но позже он дал бой еще раз, уже на территории Фракии. И здесь Константин взял верх, но когда победитель двинулся к Византию, сообразил, что противник может напасть на него с флангов, поэтому вступил в переговоры. Был заключен мир, по которому в руках Константина остались все балканские, то есть иллирийские, провинции за исключением Фракии и Мезии.

21 июля 315 г. (по одним источникам, во время подготовки к вышеупомянутому походу, а по другим — уже после него) Константин прибыл в Рим, чтобы отпраздновать в столице империи decennalia, то есть десятую годовщину своего правления. Только теперь ему представилась возможность увидеть триумфальную арку, которую сенат постановил воздвигнуть уже в 312 г. в честь победы над Максенцием при Мульвийском мосте. Теперь монумент был почти готов. Стоит он и сейчас, почти не тронутый временем, являясь одним из прекраснейших и самых известных памятников античности. Прежде Рим украшало несколько десятков триумфальных арок, но до наших дней сохранились только три. Две расположены по противоположным сторонам Forum Romanum: Арка Тита, в память о взятии Иерусалима в 70 г., и Арка Септимия Севера, воздвигнутая в 203 г. Арку Константина построили неподалеку от Колизея, между Целийским и Палатинским холмами.

Сооружение это высотой 21 метр и состоит из трех аркад. В аттике над центральной аркадой помешена надпись, информирующая, что цезарь победил тирана, то бишь Максенция, instinctu divinitatis, то есть «по божественному воодушевлению». Под такое определение можно подверстать разные значения и понятия, а термин divinitatis в те времена часто выступает в философии неоплатоников. Это доказывает, что Константин вел тогда очень осторожную политику в области религии и не объявлял себя христианином. Весь монумент пышно украшен колоннами, статуями и рельефами, но многие детали убранства перенесены сюда с других, более ранних памятников. Так, восемь фигур над колоннами взяты с Форума Траяна, восемь медальонов над боковыми аркадами — с какого-то памятника Адриана, а рельефы в углублениях аттика позаимствованы из триумфальной арки Марка Аврелия. Такой грабеж на ниве искусства повторяется во все времена, наше — не исключение. Однако некоторые декоративные элементы специально изготовлены во времена Константина. По своим художественным достоинствам они уступают более ранним произведениям, но зато имеют собственную иконографическую программу. На нижнем фризе над боковыми аркадами изображены сцены из жизни Константина: его подвиги, когда тот сражался вместе с Галерием, триумфы над франками и алеманнами, победа над Максенцием. Медальоны на боковых стенах представляют закат луны и божество Солнца, несущееся на колеснице. И никаких вам христианских символов.

По всей видимости, на Forum Romanum была воздвигнута и огромная статуя Константина, возможно, та самая, чьи фрагменты сейчас находятся во внутреннем дворе Дворца Консерваторов на Капитолии. Изображен он был, скорее всего, в образе бога Аполлона.

Находясь в Риме, император впервые встретился с Сильвестром, новым епископом города. Занял он папский трон в 314 г., сменив Милтиада, и пребывал на нем очень долго, вплоть до 335 г. Таким образом, это был один из самых продолжительных понтификатов, который почти полностью совпадал с правлением Константина. А тем не менее Сильвестр — фигура для нас почти неуловимая, ведь сведений о нем в источниках крайне мало. Но, поскольку его именины приходятся на последний день года, имя этого папы — одно из самых известных и употребляется в переносном значении; ведь именно от него пошло выражение «сильвестровы забавы», то есть развлечения и веселье в новогоднюю ночь.

Раз история об этом римском епископе знает так мало, тем интереснее легенда, ведь потомки не могли себе представить, чтобы два выдающихся современника не были знакомы. И родился фантастический рассказ о том, как ярый гонитель христиан Константин заболел не абы чем, а проказой, был излечен Сильвестром и принял христианство. Крестилась и мать императора, Елена, ранее склонявшаяся к иудаизму, но после грандиозного теологического диспута, состоявшегося в Риме, убедившаяся в правоте истинной веры и принявшая крещение вместе со своими раввинами.

Этот вымышленный сюжет, ничего не имеющий общего с подлинной историей, оказывал влияние на умы многих поколений верующих в раннем Средневековье, что, в свою очередь, сделало возможным появление одной из самых наглых фальшивок в истории человечества. В восьмом или девятом веке был сфабрикован документ, известный под условным названием «донация Константина». В его первой части император повествует, каким образом он был излечен и принял крещение из рук Сильвестра, чем объясняет свою благодарность и те пожалования и дары, которые перечислены во второй части. Таким вот образом римский первосвященник и его наследники на этом посту получают верховенство над всеми церквями, власть в Риме, Италии и во всех странах Запада, право на императорские регалии и почести и совершение правосудия над всеми священниками. На протяжении почти всех Средних веков к этой донации относились весьма серьезно даже враги папства; и сей замечательный «документ» играл огромную роль в тогдашних религиозных спорах и политических конфликтах. Только в XV в. было бесспорно доказано, что все это неумелая подделка.

Константин выехал из Рима уже в конце сентября 315 г., затем задержался в Милане, а в январе снова обосновался в Трире. Уставший и раздерганный непрекращающимися церковными спорами император направил из галлийской столицы своему наместнику в Африке многозначительное письмо:

«Когда я приеду, мой ясный взор укажет со всей определенностью как Цецилиану, так и его противникам, каким образом надлежит почитать высшее божество и какой именно культ меня устраивает». Отсюда следует, что в этот период Константин относился к католикам и донатистам практически одинаково и, мало того, считал себя вправе вмешиваться во внутренние дела христиан. По сути, мы имеем дело с провозглашением цезаропапизма; не только персональные и организационные вопросы, но даже способы отправления культа определяет правитель. Но для Константина на первом месте были политические цели. Мир и спокойствие в Африке следовало восстановить любой ценой, и, если сами христиане с этим не справились, цезарь, отвечающий перед «высшим божеством» за всю империю, сделает это самолично. Однако позже, уже в 317 г., подход Константина снова изменился: он распорядился силой подавить африканскую ересь, изгоняя епископов и конфискуя церковные строения. Из всего тут рассказанного можно сделать вывод, что в этой области политика императора не отличалась решительностью и последовательностью.

Константин оставался в Галлии вплоть до поздней осени 316 г., сначала в Тревире, потом на юге, в Арелате. Там Фауста родила ему сына, который получил имя отца и назывался Константин II, или Младший. Однако он не был первородным сыном, так как несколькими годами раньше уже родился Крисп, чьей матерью была Минервина. Затем император через Северную Италию переехал в балканские провинции и остановился в Сердике. Причиной этого путешествия стала, скорее всего, новая война с Лицинием, в результате которой Константину, вероятно, достались некоторые территории в западной Фракии.

1 марта 317 г. император обнародовал в Сердике новую систему совместного правления. Цезарями провозглашались оба его сына: Крисп, которому было лет двенадцать, и едва достигший нескольких месяцев Константин II, а также малолетний сын Лициния, звавшийся Лицинианом, который уже с декабря 314 г. носил этот титул в отцовских провинциях, но без согласия Константина. Таким образом, при сохранении видимости системы соправления, введенной Диоклетианом, полностью менялась ее суть, так как в основу теперь закладывалось право фамильного наследования трона.

В балканских провинциях Константин оставался целых восемь лет, до лета 324 г., только в 317 г. выехав на несколько месяцев в Северную Италию. Пребывал он со своим двором в основном в Сердике и изредка в Сирмиуме на Саве. Посетил и город, в котором родился, Наиссус, теперешний Ниш. Император укреплял пограничные фортификации, разгромил отряды каких-то варваров, совершавших набеги из-за Дуная, но, прежде всего, активно занимался законотворчеством. Из почти 350 законодательных актов, о которых известно, что они были изданы Константином, почти 150 появились в этот период. Среди них — касающиеся юстиции, имущественного, гражданского, уголовного права, процессуального административного кодекса. Общая их направленность — стремление защитить низшие слои населения от угнетения и произвола высших, хотя при этом социальные различия уважаются. Император не скупился на суровые наказания. К примеру, до сих пор похитители детей приговаривались к каторжным работам в каменоломнях, теперь же, если преступление совершал раб или вольноотпущенник, его бросали на растерзание диким зверям в цирке. Если же виновником оказывался свободный человек, должен был в том же цирке сражаться как гладиатор, но пока не погибнет. Однако можно найти в константиновом законодательстве и относительно гуманные тенденции. Рекомендовалось, в частности, во время следствия не сковывать узников слишком тесными кандалами и не содержать их в застенках, а выводить на свет божий с первыми лучами солнца. Запрещалось также ставить клеймо на лице, ибо сотворено оно «наподобие красы небесной», а всякие знаки велено было выжигать на ногах или руках преступников.

Один из самых интересных эдиктов издан был в 321 г. Им постановлялось: почитаемый день Солнца (venerabilis dies Solis) должен быть освобожден от судебных заседаний и всяких работ городского населения, но деревенские жители могут в этот день свободно заниматься земледелием, ибо часто случается, что именно тогда выпадает самый благоприятный момент для пахоты или посадки виноградной лозы, а посему не следует упускать случая, ниспосланного свыше. В рескрипте же от 21 июля того же года император пояснял, что хоть и кажется неподобающим омрачать почитаемый день Солнца спорами и ссорами в судах, но было бы весьма желательно вершить в этот день благие дела, как то: отпускать на волю рабов или юридически освобождать детей из-под родительской опеки.

Можно без всякого преувеличения констатировать, что приведенный выше эдикт Константина действует и поныне в большинстве стран мира, ведь день Солнца — это попросту воскресенье. Все позднейшие распоряжения, издаваемые в разные эпохи и в разных государствах, являются всего-навсего повторением или переделкой этого закона. Разумеется, цезарь не постановил ничего принципиально нового, а только санкционировал существующее положение вещей. Семидневная неделя распространилась в средиземноморских государствах в имперские времена, не только благодаря евреям, но и из-за популярности астрологии. В ней каждый день посвящается одной из планет, а в античности известны были только семь, включая Солнце и Луну, но без учета Земли. По сей день в романских, а опосредованно и в германских, языках видны следы этих астрологических связей. Достаточно вспомнить французские названия дней недели — lundi, mardi, mercredi, jeudi, vendredi — образованные из латинских выражений: Lunae dies, Martis dies, Mercurii dies, Iovis dies, Veneris dies. Таким образом, приказывая праздновать день Солнца, Константин шел навстречу почитателям этого божества и приверженцам астрологии, а таковыми были тогда почти все, а заодно и христианам, которые совершали свои богослужения в день Солнца, чтобы отличаться от иудеев, а также потому, что именно в этот день воскрес Христос. Все это служит прекрасной иллюстрацией сознательной многовекторности религиозной политики Константина в тот период. Идя навстречу христианам, он делал это таким образом, чтобы не конфликтовать с приверженцами других верований.

Можно привести и другие примеры. В 317 г. император строго запретил прибегать к магии с целью нанести вред здоровью или приворожить любимого, но позволил использовать магию в лечении и виноградарстве. Два года спустя Константин запретил ворожеям и магам посещать частные дома, но разрешил совершать магические ритуалы публично, даже рекомендовал обращаться к жрецам за выяснением смысла посылаемых богами знамений, например, в случае удара молнии в императорский дворец или какое-нибудь государственное здание.

Издавались также прохристианские законы Константина. Один из них позволял передавать судебные дела из светских трибуналов в суды епископов. Возможно, зная бездушие и коррумпированность светской юстиции, цезарь, таким образом, стремился помощь беднейшим слоям населения? Однако на практике столь щедро признаваемые епископским судам права не сдали экзамена, и позднейшие правители, между прочим, примерные христиане, вынуждены были ограничивать духовное правосудие в пользу светского.

В некоторых законодательных актах Константина встречаются презрительные определения давних верований: предрассудки, старые обычаи. Это доказательство того, что в канцелярии цезаря трудилось все больше христиан. Показателен также тот факт, что уже в 317 г. император доверил образование своего первородного сына, Криспа, выдающемуся христианскому писателю. Им стал Лактанций, чье произведеньице «О смертях гонителей» мы неоднократно цитировали. Написано оно было как раз в ту пору, когда автор в качестве учителя и опекуна молодого Криспа находился вместе с ним в Галлии, в Тревире. Разумеется, сей труд изобилует восхвалениями Константина и его рода. Если бы Лактанций мог предвидеть, какая страшная судьба ждет Криспа от руки богобоязненного отца!

ХРИСОПОЛЬ

А как тем временем, то есть после 313 г., правил на Востоке Лициний? Античные источники рисуют его портрет черной краской, о чем речь уже шла, называя его свирепым и скупым, тираном и сластолюбцем. «Издал он закон, что никому нельзя проявлять сочувствия к несчастным узникам и давать им еду; что нельзя оказывать милость тем, что стонут в кандалах и гибнут от голода (…). Выдвигал множество обвинений против подданных ему народов, взимал часто золото и серебро и даже какие-то штрафы с людей, которые уже умерли. (…) Сколько мужей, славных родом и достоинством, бросил в тюрьму, а затем развел с молодыми их женами, чтобы дать их своим мерзким слугам на поругание! Скольким замужним женщинам и молодым девицам сей распутный старик велел удовлетворять его страсть!» Это слова Евсевия из Цезареи, но он свидетель пристрастный, так как был абсолютно предан Константину.

Современные исследователи готовы сгладить такую дышащую ненавистью характеристику Лициния. Он был скорее бережливый, нежели скупой. Расходы на армию пытался держать в разумных пределах, чем отличался от Константина, щедро одаривавшего солдат за счет населения. Лициний ввел в войсках железную дисциплину, по образцу древнеримской. Он, и правда, прижимал богачей, но одновременно поддерживал пришедшие в упадок города и обнищавших сельских жителей. Один из античных авторов говорит прямо: «Был полезен простонародью и деревенщине, потому что вырос среди них». Но как человек неразвитый и необразованный, Лициний прямо-таки патологически ненавидел интеллигенцию, а та отплатила ему сторицей, оставив потомкам самую худшую память о нем.

Религиозная ситуация на подвластных Лицинию землях тем временем осложнялась. В Египте среди христиан сначала произошел раскол, когда епископ Мелетий занял непримиримую позицию по отношению к тем священникам, которые сломались во время гонений, а затем там возникло великое еретическое учение. Александрийский пресвитер Арий начал в своих проповедях излагать доктрину, не совпадающую с учением Церкви. Вкратце ее можно изложить следующим образом: только Бог вечен, Христос же был им сотворен, но не равен ему и не единосущен, хотя и является первым и выдающимся творением божьим. Синод египетских епископов отлучил Ария от Церкви, но его поддержали некоторые епископы в Палестине и Малой Азии, в том числе два Евсевия, один из Цезареи, и поныне известный историк Церкви, второй из Никомедии. Новый синод отменил прежнее решение, Арий вернулся в Египет, а конфликт разгорелся с удвоенной силой. Постепенно в него втянулось все восточное христианство, поскольку в дискуссиях, только на первый взгляд богословских, проявлялись всевозможные противоречия и обиды, накопившиеся внутри отдельных общин. Что касается сути спора, то ее можно понимать и как протест греческого образа мышления, проникнутого великой философской культурой, против неточных понятий и определений, преобладавших в тогдашней теологии.

В ходе этих событий, а частично и под их влиянием, Лициний начал менять свое отношение к христианам. Он убирал их из своего окружения, армии и администрации, запретил проводить синоды, препятствовал миссионерской деятельности, но без кровавых гонений. Важной причиной изменения религиозной политики было то, что Константин, враг Лициния, все определеннее занимал прохристианскую позицию.

Оба правителя открыто готовились к новой войне. Началась она весной 324 г. и стала одной из самых крупных и кровопролитных, что когда бы то ни было потрясали империю. Первая битва состоялась 3 июля под Адриануполи. Разбитый Лициний отступил в Византий и успешно оборонялся, защищенный мощными городскими стенами. Там же для лучшего владения ситуацией он назначил цезарем своего высокопоставленного придворного Мартиниана. А тем временем Крисп, старший сын Константина, сумел, стоя во главе флота, разгромить корабли Лициния, которые блокировали пролив Геллеспонт (античное название Дарданелл). Правителю Востока и его цезарю пришлось оставить Византий, бросив там гарнизон, и переправиться на азиатский берег, чтобы не допустить переправы войск противника. И все же Константину удалось обмануть их бдительность и высадиться на побережье Халкидонского полуострова, где в сентябре под городом Хрисополь разыгралось решающее сражение. Побежденные Лициний и Мартиниан укрылись за стенами Никомедии. Византий капитулировал сразу.

Благодаря посредничеству Констанции, жены Лициния и одновременно родной сестры Константина, удалось заключить соглашение. Проигравшие отказались от своих титулов, победитель взамен обещал, что дарует им жизнь. Лициний был выслан в Тессалоники, а Мартиниан на восток Малой Азии. Несколькими месяцами позже по приказу императора оба были убиты за якобы имевшие место сговоры с варварами. Лициниану, сыну Лициния, были оставлены и жизнь, и имущество, но спустя годы и он стал жертвой мстительного Константина.

Битва под Хрисополем является одной из самых важных в истории, поскольку после нее в империи снова был только один правитель. А почему же победа досталась именно ему? Античные христианские писатели представляют его борьбу с Лицинием как столкновение новой веры со старыми языческими богами; и если так понимать описываемые события, то можно считать, что это была первая религиозная война в истории Европы. Но конфликт — и это очевидно — носил чисто политический характер, все зависело от хода военных действий, а значит, от боеспособности обеих армий, а в них, в свою очередь, преобладали приверженцы старых богов.

Константин победил, так как имел опытных воинов, прекрасную рекрутскую базу в придунайских и прирейнских провинциях, ему легче было набирать германских наемников. Своей щедростью он снискал себе большую популярность у солдат. В армии же Лициния преобладали выходцы с Ближнего Востока, не такие закаленные и неприхотливые, опять же не питающие симпатии к своему суровому и скуповатому командиру. Сейчас уже невозможно докопаться, каков был эффект религиозной пропаганды, усиленно используемой Константином в качестве одного из элементов борьбы за власть, но, похоже, в войне она не имела большого значения.

Население, причем не только христианское, радостно приветствовало окончание гражданских войн, так как однородность власти обещала стабилизацию, а мир в стране позволял надеяться на уменьшение расходов на армию и вооружение. Константин же начал свое правление в восточных провинциях с аннулирования распоряжений «тирана». Опять сносили памятники и уничтожали имена Лициния и Лициниана в надписях. Были отменены всякие ограничения, касающиеся христианских общин. Некоторые особо рьяные адепты новой религии, плохо понимая политику императора, порывались даже закрывать языческие храмы. Ответом им стал эдикт, призывающий к толерантности и отрицающий, что жилища богов надлежит ликвидировать.

НИКЕЙСКИЙ СОБОР

После победы, то есть с осени 324 г., Константин пребывал в Никомедии, некогда любимой резиденции Диоклетиана. Он собрался было в путешествие по Сирии и Египту, даже сделал некоторые приготовления, но неожиданно изменил свои планы. По всей видимости, цезаря остановили известия из Александрии о разгоравшихся там религиозных спорах, а он не хотел вставать на чью-либо сторону; в свое время он по таким же соображениям отказался от поездки в Африку. В Египет поэтому отправился только его советник епископ Гозий с письмом, призывающим к примирению; ведь могут прийти к согласию философы, на сколько же слугам божьим более пристала гармония! Послание император завершал так: «Верните же покой моим ночам и беззаботность моим дням, дабы мог я наслаждаться сиянием света и тихими радостями жизни!» Гозий, конечно, ничего не уладил, но вернулся убежденный, что прав местный епископ Александр, а не Арий.

Тогда цезарь решил, что дело лучше всего передать на рассмотрение собранию епископов, причем по возможности всех сразу. Так состоялся первый в истории вселенский собор. Инициатором был Константин, он же всех и созывал, посылая вежливые и уважительные приглашения. Место встречи определено было в городке Никея (Nicaea), сейчас Изник, расположенном в Малой Азии неподалеку от Никомедии. Константин желал следить за заседаниями. Казна оплачивала путевые расходы и проживание гостей. Однако многие приглашенные приехать отказались. По сути, это было собрание только восточных епископов, с Запада прибыло только несколько человек. Римский епископ Сильвестр отговорился своим преклонным возрастом и прислал двоих представителей. Причина такого равнодушия Запада крылась, похоже, в том, что они недооценивали важности и не понимали существа спора, так как культура философии была там менее развита. Из-за рубежей империи — Армении, Крыма, Персии — приехали пятеро епископов. Церковная традиция уверяет, что всего было триста восемнадцать участников, на самом деле — менее трехсот.

Первое заседание состоялось 20 мая 325 г. в дворцовом зале. Константин появился при всех регалиях, с надлежащей торжественностью, но без придворной стражи. Собравшиеся приветствовали императора стоя и уселись только по его знаку. Затем цезарь произнес речь, восхвалявшую Церковь и призывающую к единству. Константин говорил по-латыни, а секретарь повторил его слова по-гречески. В течение двух месяцев, что длился собор, император неоднократно появлялся в зале и брал на себя ведение заседания, встречался он с епископами и по отдельности. Каждая группировка пыталась перетянуть правителя на свою сторону; его засыпали письмами, в которых противники напропалую обвиняли друг друга. Император никак не использовал эти доносы, но и не уничтожал их. Он пытался создать видимость беспристрастности, хотя на самом деле поддерживал противников Ария.

Прежде всего собору надлежало как можно более строго сформулировать Символ Веры. Предлагались разные редакции, но в конце концов победил текст, подготовленный епископами Гозием и Александром, которым, без сомнения, помогал молодой тогда еще дьякон, секретарь Александра, Афанасий (Atanazy). Этот никейский Символ Веры повторяют и по сей день, хоть в несколько расширенном варианте, в большинстве христианских церквей. В нем четко сказано, что Христос является homousios, то есть — единосущен Богу. Принятие такой формулы было однозначно с осуждением Ария, что зафиксировали также и в целом ряде дополнительных пунктов.

Среди других постановлений собора заслуживают внимания определение условий, необходимых для избрания епископов, а также установление епископальной иерархии, то есть зависимости обычных епископов от тех, что имели кафедры в крупных городах, что, в свою очередь, в значительной мере отвечало схеме административного деления в Церкви. Подтверждены были также особые привилегии епископов Александрии, Рима, Антиохии и, частично, Иерусалима. Не мешает помнить, что именно этот собор определил дату начала празднования Пасхи на первое воскресенье после того полнолуния, что наступает после весеннего равноденствия. Такая практика существовала с давних времен в египетских и римских общинах, а вот во многих других Воскрешение Христово отмечали, основываясь на иудейском календаре.

25 июля император, празднуя двадцатилетие своего прихода к власти, дал прием для находящихся в Никее епископов, что одновременно стало завершением первого экуменического собора. Его установления, напрямую или косвенно, действуют в значительной части христианского мира и по сей день, а вот первоочередная задача — примирить враждующие стороны — не была решена. Конфронтация продолжалась, хотя светская власть активно помогала Церкви, карая тех епископов, которые отказывались выполнять решения соборного большинства. Действия императора диктовались стремлением к единству в организации, на которую он все сильнее опирался. К вопросам теологии цезарь оставался достаточно равнодушен; его взгляды в этой области были весьма неопределенны. А поэтому двумя годами позже, в 327 г., созвали вторую сессию Никейского собора, где Ария и его сторонников приняли назад в лоно Церкви, что вызвало протесты многих епископов.

А еще раньше, летом 326 г., Константин посетил Рим. Находился он там месяц, и это был последний визит императора в столицу на Тибре. Между сенатом и жителями Рима с одной стороны и цезарем с другой возник конфликт из-за того, что последний отказался участвовать в языческой церемонии на Капитолии. Горожане по-прежнему в огромном своем большинстве оставались приверженцами старых богов, свято веря, что именно по их милости римляне правят миром. Этот инцидент, по всей видимости, только усилил неприязнь Константина к Риму и, возможно, повлиял на его планы построить резиденцию в другом месте.

И все-таки самым важным событием 326 г. стала трагедия, потрясшая императорскую семью. Сначала весной или в начале лета Константин казнил своего первородного сына Криспа, так прославившегося в последнюю войну с Лицинием. По слухам, жена цезаря и мачеха Криспа обвинила молодого человека в попытке ее соблазнить. Крисп погиб в Поле, нынешней хорватской Пуле, на полуострове Истра. Вскоре после этого, уже в Риме, настала очередь и Фаусты, обвиненной в измене. Константин велел запереть ее в раскаленной бане, где та и задохнулась. Говорят, что к смерти Фаусты была причастна мать Константина, Елена, которая не могла простить ей смерти внука и считала, что вина лежит не на нем, а как раз на мачехе, поэтому и убедила сына, что преступление следует смыть кровью.

Отношения в семье цезаря были хуже некуда. Фауста, без сомнения, ненавидела Криспа, так как мечтала, чтобы трон наследовали только ее сыновья, а последние военные успехи пасынка только укрепила ее неприязнь; поэтому она, по всей видимости, и сплела интригу с целью его дискредитировать и убрать с дороги, что позднее и выяснила Елена. О матери императора, в свою очередь, известно, что она безжалостно преследовала сводных братьев Константина, то есть тех, чьим отцом был и его отец, Констанций, а матерью — его законная жена, Теодора. Благодаря интригам Елены оба сына, Далмаций и Юлий Констанций, многие годы находились вдали от двора, в Аквитании.

Уже в античные времена считалось, что Константин, убив сына и жену, запятнал себя преступлениями, достойными Нерона. И впрямь, в галерее императоров эти двое наиболее схожи, если сравнивать пролитую в семье кровь. Вот ведь парадокс: первый гонитель христианства и первый его приверженец!

Вероятно, в конце 326 г. Елена выехала из Рима и отправилась в путешествие по Палестине. Куда бы она ни заезжала, везде щедро одаривала нищих и оказывала милость притесняемым, таким образом, поездка носила характер набожного паломничества. Может, истинной ее причиной стала семейная трагедия и стремление искупить актами благотворительности совершенные преступления? Официальной целью декларировалась проверка хода строительства церквей, которые по велению Константина возводились в святых местах. Из этих церквей важнейшей стала воздвигнутая в Иерусалиме над гротом, считающимся гробом Христа. В этом месте во времена Адриана построили святилище Афродиты. Нынешний правитель приказал разрушить его до основания и даже вывезти землю из-под фундамента, утверждая, что она осквернена демонами. Базилика, полностью законченная около 335 г., называется храмом Воскресения или Гроба Господня, а ее первоначальный вид известен нам в основном благодаря описаниям, так как с течением времени эту церковь многократно разрушали и восстанавливали практически с нуля. Другой, не менее известный храм, был воздвигнут над гротом в Вифлееме, где, согласно церковной традиции, родился Иисус. Наконец, третий храм поставили на Масличной Горе.

Паломничество Елены послужило источником и предметом многих легенд. Самая известная из них — рассказ о том, как мать императора отыскала крест, на котором был распят Христос. Фрагмент Святого Креста она забрала в Рим в свой дворец Sessorium неподалеку от Латеранского холма, а гвозди велела переплавить и вмонтировать в шлем сына. Эта легенда, существующая в разных вариантах и формах, начала складываться уже в конце IV в.

На обратном пути Елена умерла в Никомедии или в ее окрестностях. Чтобы увековечить память матери, Константин назвал один из городов Вифинии — Еленополис. Тело было перевезено в Рим и погребено в мавзолее, построенном Еленой для Констанция, ее уже двадцать лет как умершего мужа, при дороге, ведущей к Пренесте (Praeneste). Развалины этой величественной постройки известны сейчас как Tor Pignatarra. Большой зал во дворце Елены перестроили в церковь, которая ныне называется Santa Croce in Gerusalemme.

И это не единственный римский костел, ведущий свое начало со времен Константина. Два из них — самые известные. Первый построили на месте дворца семейства Латеранов, позже принадлежавшего императрице Фаусте. Это был первый большой костел в границах города. В качестве кафедрального собора римских епископов его титулуют «матерь и глава всех костелов города и мира». Поначалу он звался базиликой Спасителя, позднее его патроном стал святой Иоанн Креститель. Римские папы с древнейших времен и до 1309 г. жили во дворце неподалеку; теперь в этом дворце музей древнехристианского искусства, а здание его построено в XVI в. Второй знаменитейший костел — это базилика святого Петра, возведенная в Ватикане над местом, где — согласно церковной традиции — покоятся останки апостола. В свое время это было великолепное сооружение, полное произведений искусства, но все уничтожили в начале XVI в. во времена папы Юлия II. А на его месте воздвигли новую базилику, впечатляющую своими размерами. Как выглядела давняя, Константинова постройка, смогли восстановить на основе археологических изысканий, предпринятых в последние десятилетия. Попутно обнаружили и римские могилы времен империи, засыпанные в ходе строительства первой базилики.

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Похоже на то, что император не любил Рим и никогда не оставался там дольше двух-трех месяцев. Где же тогда надлежало расположить главную резиденцию, после того как, устранив Лициния, он остался единственным правителем всей империи? Понятно, что она должна была размещаться где-нибудь на Балканах или в Малой Азии, ибо здесь теперь находился центр огромного государства, здесь проходили важнейшие стратегические и торговые пути, отсюда проще всего было следить за дунайской и восточной границами. Сирмиум и Сердика лежали слишком близко к границам и слишком далеко от моря, что затрудняло сообщение и доставку продовольствия. Никомедия располагалась более удобно, но с ней были связаны воспоминания о Диоклетиане, Галерии и Лицинии. По всей видимости, какое-то время Константин подумывал о расширении и обустройстве Илиона — прежней Трои, откуда, согласно легенде, происходили предки римлян, — но там не было никакой естественной гавани. В конце концов выбор пал на Византий (Byzantium).

Город располагался на холмистом полуострове, у входа в Босфорский пролив, между Пропонтидой, называемой сейчас Мраморным морем, и узким заливом Золотой Рог. Поскольку стоял он на перекрестке сухопутных и морских путей, уже с древности, со времен классической Греции, играл важную роль. Сам Константин наверняка обратил внимание на существенные достоинства города во время войны 324 г., когда Византий столь успешно отражал штурм его армии. Не исключено, что именно в тот год, сразу после капитуляции гарнизона Лициния, победитель дал городу новое имя: Constantinopolis, Константинов Город. Однако это еще не значило, что уже тогда он собирался сделать его своей резиденцией. Ведь, к примеру, несколько десятилетий назад он велел начать строительство в Цирте в Нумидии и назвать ее Constantina, хотя никогда туда не приезжал.

Возможно, решение сделать Византий местом своего постоянного пребывания было принято цезарем только в 326 г., после событий в Риме, которые усугубили неприязнь Константина к столице империи как к городу, по сути своей враждебному новой религии. С этого времени на Босфоре начались грандиозные работы и уже 11 мая 330 г. состоялась инаугурация Константинополя. С тех пор эта дата праздновалась ежегодно как день рождения города в его новой ипостаси, наподобие римского празднования 21 апреля. Интересно, что во время инаугурации был сохранен старинный языческий ритуал и даже, говорят, прибегли к услугам астролога, чтобы выбрать благоприятное расположение планет. Торжества продолжались 14 дней. Принесены были жертвы богам, как велел обычай, а перед началом гонок на колесницах вокруг стадиона пронесли статую императора, держащего в правой руке фигурку богини Тихе, то есть Властительницы Судеб Города. Сам же Константин тогда якобы впервые появился на публике в диадеме на голове. Имели место, разумеется, и христианские богослужения и процессии — чтобы снискать расположение и старых, и новых богов. Типичная политика Константина.

От старого Византия сохранилось достаточно много, но новый город имел принципиально иной характер и внешний вид. Прежде всего он стал вчетверо больше, ибо защищающую город стену, пересекающую полуостров от Мраморного моря до залива Золотой Рог, перенесли далеко на запад. Было воздвигнуто много прекрасных строений. По примеру древнего Рима здесь построили Капитолий, затем Курию, то есть здание заседаний Сената, Форум — разумеется, Константина! — и даже Священную Дорогу. Императорские дворцы располагались в парках, спускавшихся к морю. Много величественных сооружений разместили при дворце, называемом Augusteum. Как в каждом римском городе, здесь были стадионы, термы и базилики. Для их украшения самым безжалостным образом «обдирали» другие города империи, вывозя оттуда всевозможные произведения искусства: колонны, рельефы, статуи и картины. Из Дельф вывезли огромный бронзовый треножник, установленный в честь победы под Платеями греческих полисов над персидскими захватчиками в 479 г. до н. э., то есть восемьсот лет тому назад. Это треножник, кстати, и по сей день стоит там, где его поставили во времена Константина: посреди древнего стадиона.

При всей грандиозности строительства сохранены были прежние святилища богов и даже воздвигнуты новые: богини Тихе и богини Реи. Бронзовую статую Константина на форуме венчала корона с лучами, что делало его похожим на Гелиоса, бога Солнца. Строились также базилики, может, и христианские, но носящие философские имена: Sophia, то есть Мудрость, Eirene — Мир, Dinamis — Мощь. Ведь это были опоры власти, любой власти. Первая из них, позднее целиком перестроенная в VI в. при императоре Юстиниане, это знаменитая Айя-София, Святая София. Таким образом, Константин, можно сказать, стал основателем культа этой святой. На окраине города поставили церковь Святых Апостолов, а при ней усыпальницу, где предполагалось хоронить цезаря и членов его семьи.

Население Константинополя росло быстро, так как были установлены многочисленные административные и налоговые льготы для тех, кто строил в городе свои дома. Больше всего прибывало греков из соседних провинций, поскольку только немногие аристократические семьи решались переехать из Италии на Босфор. Таким образом, латинский язык с самого начала был в этом городе прежде всего языком императорского двора и армии.

Константинополь освобождался от податей и пошлин, вводилась, по примеру Рима, раздача зерна для бедных, имелся также сенат, но по рангу он был ниже того, что на Тибре. Получается, что цезарь не собирался устраивать тут новую столицу, с формальной точки зрения ею по-прежнему оставалась колыбель империи. Но резиденция правителя постепенно становилась фактическим центром государства, что уже после Константина нашло свое отражение в законодательстве. Так рождался Новый Рим, он же — Второй.

Итак, у Константина появилась собственная новая великолепная резиденция. Он самостоятельно правил огромной империей. Казалось, все должны подчиняться его воле, но появлялись люди и дела, перед которыми имперское величие оказывалось бессильным.

РАСКОЛЬНИКИ, АРМИЯ И ИМПЕРАТОРСКИЕ ЗАКОНЫ

В 328 г. новым епископом Александрии стал Анастасий, человек тогда молодой, чуть за тридцать, эллинизированный египтянин, владеющий греческим и коптским языками, твердый в убеждениях и не останавливающийся ни перед чем, чтобы добиться своей цели. Его противниками были не только ариане, которые все больше укрепляли свое влияние при императорском дворе, но и мелитиане, фанатичные раскольники в самом Египте. Все конфликтующие стороны перед лицом цезаря обвиняли друг друга во всевозможных проступках и злоупотреблениях, неоднократно собирались синоды епископов, в конце концов Анастасия приговорили к ссылке далеко на север, аж в Тревир в Галлии, откуда он смог вернуться только после смерти Константина. Арий же умер на Босфоре. Ненавидящий его Анастасий инсинуировал, что тот испустил дух в сортире.

Возникали также беспорядки в Антиохии в связи с назначением на тамошнюю епископскую кафедру, а в африканских провинциях по-прежнему сильны были донатисты. В упомянутом нами городе Цирта (Константина) они захватили себе новый огромный собор, построенный по приказу императора, а тот вынужден был ограничиться только словесными угрозами. Таким образом, христианство, должное по замыслу Константина служить идеологической и организационной основой его власти, само доставляло неожиданные проблемы, и все чаще обращалось к светскому авторитету.

Не менее серьезные, хотя и другого рода, проблемы и неприятности создавала ситуация в экономике. Их источником служили в основном огромные расходы на строительство Константинополя и содержание армии. Накопленные прижимистым Лицинием резервы исчерпались очень быстро, и власти принялись изымать ценные предметы из золота, серебра, меди и бронзы, собранные за века в языческих храмах. Прибегали также к конфискации принадлежащих им земельных угодий и поместий. Христиане не упускали случая во время таких акций, проводимых зачастую весьма жестко, поиздеваться над языческими культами и бессилием «демонов». Однако сами святилища в основном не закрывались. Либаний из сирийской Антиохии писал позднее, вспоминая те времена: «Храмы, правда, были нищие, но в них проводили все церемонии данного культа».

Кстати, Константин до конца своих дней оставался верховным жрецом старой римской религии и никогда не отказывался от титула pontifex maximus. Он также позволял устанавливать иерархию жрецов и возводить святилища в честь своего рода, культ которого воспринимал как официальную государственную религию для язычников.

Изъять храмовые богатства можно было только один раз, а посему пришлось поднимать налоги. Один взимался с помещиков, другой, уплачиваемый раз в пять лет, — с доходов купцов, ремесленников и даже проституток. Благодаря этим мерам удалось, хотя бы частично, оздоровить денежную систему, основной единицей которой был золотой солид (solidus), введенный Константином еще в 312 г., вес его составлял 1/72 римского фунта, то есть 4,4 грамма. Название этой денежной единицы живо до сих нор во многих европейских языках. Не каждый сразу догадается, что слово солдат — того же корня и пришло из немецкого, так как римляне платили военным, в том числе и германским наемникам, солидами, отсюда немецкое Sold, то есть жалованье, денежное довольствие, а уже от него Söldner, по-польски Żoinierz, то есть тот, кто получает золотые солиды.

Держать большую армию было по-прежнему необходимо, так как границы, особенно на Дунае и Рейне, постоянно находились под угрозой. Сам цезарь, а также его сын Константин II, постоянно вели там военные кампании и сражения, побеждая сарматов, аламанов, готов. Часть сарматов была расселена в разных провинциях империи, а готы, понесшие тогда страшное поражение, стали союзниками римлян и поставляли наемников в обмен на продовольствие. Зато восточная граница была достаточно спокойной; военный конфликт назрел там только к 337 г.

Продолжая начатое Диоклетианом, Константин провел раздел армии на limitanei, то есть приграничные войска, и comitatenses — боевые части, дислоцированные в некотором отдалении от границ. С него же берет начало деление на два рода войск, подчиненных отдельным командующим: пехотой командовал magister peditum, а кавалерией — magister equitum. Слово «магистр» означало просто «начальник». Число легионов возросло, но сами эти части с тех пор стали слабее и насчитывали в среднем по тысяче пехотинцев. Кавалерийские части назывались vexillationes. Вместо расформированных в 312 г. преторианских когорт цезарь создал так называемые scholae palatinae, то есть отряды конной гвардии, отобранные в основном из германских наемников. Надо сказать, что Константин охотно принимал на службу варваров, подобным образом поступали и его преемники. Германские офицеры, едва приобщенные к романской культуре, достигали высоких званий и должностей, а армия понемногу становилась в обществе чужеродным телом, что имело катастрофические политические последствия.

Цезарю же — и не ему первому — приходилось прибегать к такому набору в армию, поскольку жители империи любыми способами уклонялись от воинской службы. Случалось даже, что сами отрубали себе пальцы, лишь бы не идти в армию. А ведь солдатам жилось неплохо! Им хорошо платили, прослужив двадцать или двадцать с лишним лет, они и их семьи освобождались от налогов. Ветераны могли занимать необрабатываемые земли, получали «подъемные» на обзаведение хозяйством и навечно освобождались от податей. Но вот сыновья ветеранов обязаны были служить в армии.

Такой порядок связан с общей тенденцией тогдашнего законодательства, делающего принадлежность к сословию или профессии наследственной. Объясняется это реакцией государства на такие явления, как повсеместная нехватка рабочих рук, а также возврат к экономике, базирующейся в значительной степени на трудовой повинности и податях в натуре. Процесс этот продолжался уже долгое время и только усугублялся, правление же Константина было лишь одним из его этапов. Подобные тенденции и явления периодически повторяются в истории и служат грозным предзнаменованием окостенения и кастовости общества, а иногда и его гибели.

С исторической точки зрения представляется важным закон от 30 октября 332 г. Он гласил, что хозяин имения, где скрывается беглый колон, должен не только его выдать, но и заплатить подать за весь период пребывания у него беглеца. Колонами назывались свободные арендаторы земельных наделов в крупных имениях, но в некоторых регионах империи они в действительности уже и ранее были привязаны к своим «рабочим местам». Формально же именно со времени издания этого закона прикрепление к земле, столь важный элемент феодализма, стало действующей юридической нормой.

К отдельным профессиям, типично интеллигентским, Константин относился с особым расположением. Например, уже в 321 г. он освободил от всех налогов и податей врачей, учителей и профессоров, причем как их самих, так и их имущество. Цезарь подтвердил эти привилегии и в позднейших законах, распространив и на членов семей, а дополнительно освободил представителей этих профессий от воинской повинности, запретив занимать их жилища для размещения военных «дабы могли они обучать свободным искусствам и другим умениям как можно больше учеников». А в послании к наместнику Африки император писал: «Нужно много архитекторов, а их нет. Так пусть же Твое Величие склоняет к такому обучению людей из африканских провинций, которым около двадцати лет и которые уже прошли курс свободных искусств. А чтобы облегчить им учение, мы освобождаем их самих и их родителей от подушных податей, а во время учебы надлежит выплачивать им содержание».

Воистину цезарь Константин заслуживает благодарности всех тех, кто чувствует себя наследниками учителей, врачей и архитекторов, живших шестнадцать веков тому назад.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Последние годы жизни императора нельзя назвать спокойными. В Сирии начались голодные бунты, вызванные неурожаем. Затем на Кипре появился самозванец. Обострились отношения с персами. Те преследовали христиан, считая приверженцев этой религии шпионами и сторонниками Рима, хотя суть была в пограничных спорах. Готовясь к войне, Константин предоставил распоряжаться в Антиохии своему среднему сыну Константину а в Восточной Малой Азии — племяннику Ганнибалиану. Однако до войны дело не дошло, и ранней весной 337 г. начались переговоры.

Тем временем император почувствовал себя плохо. Сначала он направился в курортную местность вблизи Константинополя, затем перебрался в Вифинию и остановился в предместье Никомедии. Был призван местный епископ Евсевий, который и крестил Константина. Тот снял пурпур, облачился в белое и собирался с этого момента жить исключительно ради спасения души. Иронией судьбы можно назвать то, что Константин — император антиарианского собора — умирал как арианин, ведь крестивший его Евсевий являлся одним из самых горячих приверженцев Ария. И это было не последним отступлением императора от ортодоксального христианства. 21 мая, уже после принятия крещения, Константин подписал эдикт, освобождавший жрецов культа правящего рода от всяких податей и повинностей. Таким образом, он до самого конца, будучи уже христианином, последовательно поддерживал те аспекты старых верований, которые отвечали его политике.

Скончался император в полдень 22 мая 337 г. Забальзамированное тело перевезли в Константинополь. Торжественные похороны состоялись только по прибытии из Антиохии сына императора, Константина II. Останки упокоились в церкви Святых Апостолов. Порфировый саркофаг, доставленный из Египта, был установлен в центре между двенадцатью другими, образующими полукруг, это были пустые саркофаги, символизирующие могилы двенадцати апостолов. Константин сам выбрал для себя это место задолго до смерти. Не иначе как полагал себя равным великим строителям Церкви. Тем самым он продемонстрировал свою гордыню, безумную и наивную одновременно. Можно также предположить, что, включив себя в христианский пантеон, Константин стремился продолжить в новом обличье старинную традицию языческого Рима: когда цезарю при жизни оказывали божественные почести, а после смерти официально объявляли богом. Таким образом, приверженцы новой религии должны были почитать его наравне с апостолами, а язычники считать богом.

Константин, несомненно, являлся человеком верующим, но процесс принятия им новой веры был длительным. Легенда о чудесном видении, свидетелем которого он стал, появилась позже. Да и сама вера в спасительное учение Церкви и ее миссию так тесно оказалась переплетена в душе цезаря с политической игрой и с борьбой за упрочение собственной власти, что их невозможно отделить друг от друга в мыслях, словах и делах. Император неоднократно заявлял, что конечная его цель — благо Церкви, но, по сути, все его действия одновременно способствовали укреплению его собственной позиции и влияния.

Цезарь, как многие властители древности и последующих эпох, испытывал уважение к громадным и монолитным структурам и сам стремился интегрировать, объединять и унифицировать. Пожалуй, ему недоступно было понимание, что красота и смысл жизни зиждятся как раз на разнообразии, богатстве и мнимом противоречии всевозможных форм и сущностей. Развиваются они свободно и произвольно, что кажется хаотичным, а ведь результатом такого развития является не только изменчивость, но и прогресс.

Идея Константина была проста и заключается в формуле: одна империя, одна вера, один цезарь. Но усилия, направленные на интеграцию государства и христианства, привели к неожиданным результатам. В лоне новой религии все чаще имели место доктринальные расколы и ереси, а, следовательно, еще при жизни Константина обнаружилась несостоятельность второй части формулы «одна вера». Катастрофу же третьей части — «один цезарь» — подготовил он сам и совершенно сознательно, назначив многих наследников.

[рисунок]

Flavius Iulius Constantius

Родился 7 августа 317 г.,

ум. 3 ноября 361 г.

Цезарь с 8 ноября 324 г.

Правил с 9 сентября 337 г. до смерти под именем

Imperator Caesar Flavius Iulius Constantius Augustus.

ВЛАСТЕЛИН ВОСТОКА

Когда Константин Великий умер, Констанцию II было всего 20 лет. Несмотря на столь юный возраст, он обладал уже некоторым административным, военным и политическим опытом, который приобрел еще тринадцатилетним мальчиком. Ведь именно тогда отец отправил его в Тревир в Галлии наблюдать за границей по Рейну, откуда постоянно угрожали германцы. Конечно, императорскому сыну помогали опытные чиновники и офицеры, но формально ответственность лежала на нем. Мальчик должен был возглавлять совещания, участвовать в военных учениях и походах, а главное, нести все представительские функции. Эти годы стали отличной школой власти.

Но уже три года спустя, в 333 г., Констанций по воле отца оставляет Галлию и отправляется в восточные земли, где занимается охраной сирийской границы. Интересно, что это ответственное задание поручено именно ему, а не старшему брату, Константину II. И абсолютно правильно, ибо Констанций был хорошим солдатом, в том числе с точки зрения физической формы. Хоть ростом он не вышел, но отличался выносливостью и замечательным здоровьем, вел поистине спартанский образ жизни, был весьма умерен в еде и питье, сторонился также сексуальных утех. Чистюля, всегда гладко выбритый, он чрезвычайно заботился о своих темных мягких волосах, тщательно их причесывая. С молодости Констанций увлекался оружием, прекрасно стрелял из лука, был прекрасным наездником. Недоброжелатели, правда, поговаривали, что хорошо стреляет тот, у кого глаза навыкате, а верхом отлично ездят кривоногие.

Констанций, равно как и его братья, получил основательное общее образование, включавшее в себя, в частности, умение, которое тогда почиталось королевой наук — риторику. Но мастером красноречия цезарь так никогда и не стал, ибо не умел самостоятельно написать изящную речь. Поэтому в кругах любителей этого искусства, достигшего в те времена истинной виртуозности, он считался человеком недостаточно образованным. Но даже те, кто его недолюбливал, признавали, что круг его интересов весьма широк и науку цезарь уважает. Пописывал он и поэмы, по всей видимости, не слишком удачные.

Отличительной чертой Констанция являлся замечательный организаторский талант. Проявился он в самый что ни на есть критический момент, когда сразу после смерти отца, заключив соглашение с братьями, он осенью 337 г. вернулся на восточную границу. Снаружи ее постоянно атаковали персы, а изнутри она ослаблялась брожением в войсках и административным хаосом. Молодой цезарь немедленно приступил к широкомасштабной подготовке к войне. Он умудрялся одновременно преодолевать медлительность снабженцев и набирать и формировать новые части, лично следя за их обучением. Им была создана кавалерия, по вооружению и способу ведения боя базировавшаяся на персидском опыте. Всадники защищены были доспехами из стальных чешуек, не сковывающими движения, а лошади прикрыты попонами со стальными нашивками. Такого рода кавалерийские отряды и раньше встречались в римской армии, но только со времени Констанция II их стали применять чаще и в массовом порядке. Они же являлись предшественниками вооружения и военной тактики Средневековья.

И всю эту энергичную деятельность Констанций проводил не в мирных условиях, а в практически беспрерывных военных столкновениях с персами. Ему удалось снять осаду с города Нисибис в Месопотамии, хотя осаждал его сам персидский царь Шапур II. Ввиду римской военной угрозы персы отошли за Тигр, что позволило урегулировать армянский вопрос. Но перерыв в военных действиях продолжался всего несколько месяцев. Затем бои возобновились. То персы вторгались в римские провинции, то, в свою очередь, римляне разоряли подчиненные царю страны. Но во всех кампаниях Констанций избегал больших сражений на открытой местности. Льстецы видели в этом проявление предусмотрительности, достойной похвалы, но, скорее, правы были те, кто считал главными чертами военачальника нерешительность и стремление избежать риска любой ценой. При этом никто не отказывал ему в личном мужестве, а когда это было необходимо, он сражался, терпел голод и лишения как простой солдат. В римских военных лагерях у восточных границ долгие годы спустя старшие офицеры вспоминали, как однажды после не слишком удачного боя отряды рассыпались по приграничной территории, а сам Констанций с несколькими солдатами искал приюта в убогой деревушке, где какая-то баба подала ему из милости корку хлеба, которую цезарь истинно по-братски разделил со своими солдатами.

И тем не менее Констанций поддерживал в своих войсках суровую дисциплину и не раздавал солдатам попусту привилегии, чем так отличались его предшественники, в том числе и Константин Великий. Он также не позволял офицерам вмешиваться в дела гражданской администрации. Заслуги подчиненных цезарь взвешивал скрупулезно и даже дотошно, назначая на высшие придворные посты только после всесторонней оценки кандидата.

Крайне серьезно относясь к самому институту власти и своим обязанностям правителя, Констанций II придавал исключительное, можно даже сказать преувеличенное, значение церемониалу во время своих приемов или шествий по улицам городов. Он всегда сидел неподвижно, глядя прямо перед собой и не поворачивая головы, будто мраморное изваяние. Ни одному сановнику или члену семьи никогда не разрешалось занимать место рядом с императором.

Пожалуй, именно с этим культом власти и имперского величия связаны отрицательные качества Констанция как правителя: раздражительность, подозрительность и мстительность по отношению к людям, которые, по его мнению, угрожали безопасности или проявляли неуважение к власти. Император был безжалостен к заподозренным в заговоре или хотя бы в оскорблении величия. А в его окружении хватало таких, кто для собственной выгоды разжигал в цезаре его подозрительность. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Констанций увеличил число служащих, занятых в надзорных и контрольных инстанциях, и расширил их компетенции. Были это так называемые agantes in rebus, являвшиеся своего рода политической полицией. Начиная со времен правления Констанция II, они встречаются во всех высших учреждениях, практически в их распоряжении находилась государственная почта — важнейшее в те времена средство связи.

Характеристику личности императора и его правления, а также времен двух прямых его наследников мы знаем, главным образом, благодаря сохранившимся соответствующим книгам из Rerum gestarum, то есть «Деяний» современника тех событий Аммиана Марцеллина. Был это человек поистине выдающийся, а как художник, передавший настроение и колорит той эпохи, возможно, и гениальный. Некоторые утверждают, что если бы его книги не были написаны столь сложной и практически непереводимой латынью, он, несомненно, стал бы в ряд самых прославленных античных писателей.

Родился Аммиан в Антиохии около 330 г. в богатой и влиятельной семье. Дома у него говорили по-гречески, поэтому латынь ему пришлось изучать сначала, наверное, в школе, потом во время службы в армии, а в преклонных годах, живя в самом Риме. В военную службу он вступил в возрасте около двадцати лет и сразу офицером благодаря своему высокому положению. За свой великий исторический труд Аммиан взялся, по всей вероятности, уже в Риме, а по-латыни, поскольку стремился продолжить труды самого выдающегося историка Рима эпохи цезарей — Тацита. А поскольку тот окончил 96 г., Аммиан начал именно с этого исторического периода. Однако первые тринадцать книг до нас не дошли, и поэтому мы знакомы с «Деяниями» Аммиана только с XIV книги, описывающей события 353 г. В следующих семнадцати книгах автор доводит свое повествование до 378 г. И это главный источник наших знаний об этой четверти века, источник богатейшей информации, хотя зачастую весьма пристрастный, красочный и оригинальный по форме. Особую же ценность информации придает тот факт, что исходит она от человека той эпохи, непосредственного свидетеля многих описываемых событий. Общее настроение этого произведения лучше всего характеризуют слова Эриха Ауэрбаха, видного филолога и литературного критика, из его книга «Мимесис». «Мир Аммиана мрачен. Он переполнен суеверием, жаждой крови, переутомлением, смертельным страхом и жестокостью, омертвевшей неким магическим образом. Единственным противовесом является здесь столь же мрачная и отчаянная решимость, с которой осуществляется все более трудная и все более безнадежная задача: задача защиты империи, подвергающейся внешней опасности и распадающейся изнутри».

Аммиан склонен к резким оценкам и суровой критике. Желая подчеркнуть строгость Констанция, он сразу делает вывод: «В своей бесчеловечности он превзошел Калигулу и Домициана». Это, несомненно, сильное преувеличение и неправда. Важно, однако, что, как уже отмечалось, Констанций часто поступал мелочно, беспощадно и жестоко. А ведь, казалось бы, правитель, с детства воспитанный в духе религии, проповедующей любовь и прощение, истинно верующий и веру эту распространяющий (хотя крестившийся только под конец своей жизни, так же как и отец), должен был бы с большим милосердием относиться к своим подданным, нежели его предшественники-язычники. Однако реальная политика сплошь и рядом заставляет государственных деятелей нарушать или как минимум искажать благороднейшие принципы, даже если они сами искренне в них верят, а не просто являются циниками. А оправдаться перед самим собой очень легко. Вот и Констанций, сурово карающий действительных или только предполагаемых врагов империи, несомненно, был убежден, что поступает правильно и в соответствии с заповедями: ведь он должен любой ценой сохранить целостность власти, ибо именно она способствует распространению новой веры и защищает ее спасительное учение от язычества.

Цезарь быт решительным противником культа прежних богов, равно как и его братья. К примеру, в законе 341 г. он восклицает: «Да сгинет суеверие, да прекратятся безумные жертвоприношения! Кто осмеливается приносить жертву, тот поступает вопреки законам божественного императора, нашего отца, и вопреки нынешнему указу Нашей Милости, а посему должен понести надлежащую кару на основании немедленного приговора». Но закон этот постоянно нарушался, как и более суровые постановления подобного рода в последующие годы. Многие святилища по-прежнему действовали, и на их алтарях приносились жертвы разным богам.

В законодательстве Констанция встречаются и некоторые постановления, следующие, по всей видимости, духу новой морали и несколько смягчающие жестокость прежнего судопроизводства и тюремной системы. Так, цезарь распорядился, чтобы лица, заподозренные в преступлении и находящиеся под стражей, были допрошены в течение месяца, он также запретил содержание в одних камерах мужчин и женщин, что, очевидно, практиковалось до сих пор.

Однако религиозные представления императора отличались некоторыми странностями, поскольку Аммиан — язычник, но не враг христианства — упрекает цезаря, что тот «христианскую веру, простую и понятную, сочетал с предрассудками, будто старая баба». И далее историк обвиняет правителя, что тот своей излишне запутанной церковной политикой породил многочисленные разногласия в христианском сообществе, а государственная почта постоянно возит по империи толпы епископов, слишком часто собираемых на синоды с целью восстановления единства церкви, но — весьма образно и злорадно добавляет автор — только того и достиг, что почтовые лошади надорвались.

Советником Констанция в делах Церкви был епископ из Никомедии Евсевий, сторонник арианства. По воле императора он стал пастырем Константинополя после удаления оттуда епископа Павла, но бывал там редко и долго не задерживался, постоянным же местом его пребывания была Антиохия. Евсевий играл ведущую роль среди епископов Востока благодаря своему образованию, таланту политика и близости ко двору. В спорных богословских вопросах он придерживался середины между строгим следованием никейским постановлениям и доктриной Ария, хотя последней явно симпатизировал. Он последовательно требовал строгого выполнения решения соборов и, несмотря на свое огромное влияние, никогда не искал выгоды для себя лично или привилегий для своей столицы. Евсевий также постоянно подчеркивал принцип равенства и сотрудничества всех епископов, отвергая чье-либо превосходство. Подобные отношения старался он выстраивать и со светскими властями, с одной стороны, избегая пассивного им подчинения, с другой — не пытаясь построить государство в государстве. А тем временем продолжался конфликт вокруг личности и методов деятельности Анастасия, вернувшегося в Александрию вскоре после смерти Константина Великого. Анастасия поддерживало большинство местных епископов. Ему удалось также заполучить в Александрию — правда, всего на три дня — знаменитого отшельника — старца Антония, десятилетиями жившего в горах Аравийской пустыни и уже при жизни почитаемого святым. Но синод епископов в Антиохии отстранил Анастасия от должности, обвиняя его в самоуправстве как в делах церковных, так и в отношениях светской власти; его место занял в 339 г. епископ и ученый Григорий из Каппадокии. Не обошлось без беспорядков, но в конце концов Анастасию пришлось оставить родные места, и после долгих скитаний он добрался до Рима, где епископом тогда был Юлий. Прибыл туда и Марцелл, епископ Анкиры, нынешней Анкары в Турции, изгнанный оттуда в результате спровоцированных им массовых волнений.

Созванный Юлием в Риме синод очистил Анастасия и Марцелла от всех обвинений. В ответ на это в начале января 341 г. в Антиохии, по случаю освещения главного собора, собрался другой синод. Председательствовал на нем сам Констанций II. Собравшиеся осудили Анастасия за еретическое, по их мнению, учение Марцелла и приняли новую редакцию Символа Веры, компромиссную в спорных вопросах. Несколько месяцев спустя Евсевий умер.

Тут же начались раздоры и борьба за опустевший епископский престол в Константинополе. Туда немедленно возвратился прежний пастырь — Павел, но епископы соседних городов избрали пресвитера Македония. Сторонники обоих конкурентов сражались друг с другом на улицах, в церквах, у самых алтарей, было много раненых и убитых. Зиму 341/342 гг. Констанций как всегда проводил в Антиохии. Он велел командиру кавалерии Гермогену навести порядок. Солдаты вытащили Павла из церкви, но толпа отбила епископа и подожгла дом, где располагался Гермоген, а его самого, спасавшегося бегством, разорвала в клочья. Узнав об этом, Констанций покинул Антиохию и быстрым маршем двинулся на Босфор. Народ встречал его плачем и мольбами о прощении, сознавая, какое преступление совершил. Император проявил максимум понимания, наказав жителей только сокращением вдвое поставок египетского зерна. Однако Павел должен был немедленно покинуть город, а избрание Македония цезарь не утвердил. В течение 10 лет в Константинополе вообще не было епископа.

В 343 г. в Сердике собрался синод, на который съехались без малого двести епископов со всех концов империи. Вскоре произошел явный раскол, и восточные иерархи перебрались в Филиппополь (нынешний Пловдив в Болгарии), где осудили и сместили с должности нескольких епископов, в том числе Анастасия и Марцелла, а также Юлия из Рима и Гозия из Кордубы. Те же, что остались в Сердике, в свою очередь сняли с Анастасия и Марцелла все обвинения, а многих восточных епископов лишили постов и отлучили от церкви. Эти события вполне могут считаться печальным предзнаменованием того, что со временем усугубит разногласия и приведет к окончательному разделению христианского мира на восточную ортодоксию и римское католичество.

В 346 г., после смерти Григория, епископа Александрийского, Констанций согласился, чтобы Анастасий вернулся в свой город. Возвращение это стало поистине триумфальным. Сам епископ, правда, скромно сидел на ослике, но зато вся дорога была устлана драгоценными тканями и коврами. Энтузиазм встречающих был совершенно искренним, ибо население Александрии видело в этом твердом и непримиримом человеке символ своей идентичности и своеобразия. Впрочем, с таким явлением знакомы и наши современники: этнический и культурный сепаратизм, не всегда осознаваемый, часто рядится в одежды разных религий.

В следующие годы церковные споры немного поутихли, зато Констанций столкнулся с серьезными политическими проблемами. В начале 350 г. тревожные вести пришли почти одновременно и с запада, и с востока. За Тигром царь Шапур II подготовил мощное наступление на римские земли в Месопотамии, а в Галлии самозванец Магненций сверг Константа, который погиб, спасаясь бегством. Что же должен был предпринять, какой опасности противостоять в первую очередь единственный оставшийся в живых сын Константина Великого?

САМОЗВАНЦЫ

Магненций происходил из семьи полуварваров. Правда, родился он в Северной Галлии, в Samarobriva (теперешний Амьен), но его отец и мать осели там совсем недавно. Отец перебрался сам или был переселен из Британии, когда около 300 г. Гай Констанций, будучи цезарем Максимилиана Гераклийского, перевез с острова на континент тысячи людей, в частности ремесленников, чтобы оживить галлийские города, опустошенные германскими нападениями. Мать же происходила из племени франков и была, по всей видимости, полонянкой. Надо сказать, что она сопровождала сына до последних минут его жизни, а тот всегда относился к ней с уважением и искренней любовью, даже будучи уже цезарем.

Враги, таким образом, имели возможность попрекать Магненция чужеродностью, но сам он считал себя римлянином. Был это человек большого природного ума, достаточно образованный, книгочей, с широкими интересами, обладавший большим ораторским талантом. Благодаря своим способностям, энергии и атлетическому телосложению он делал быструю военную карьеру в правление Константина Великого, а при Константе стал командиром двух отборных легионов личной императорской стражи.

Когда в Галлии возник заговор высокопоставленных военных и гражданских сановников против Константа, Магненция сочли самым достойным пурпура. 18 января 350 г. заговорщики собрались в Августодунуме якобы отметить день рождения сына Марцеллина, императорского министра финансов, бывшего одним из лидеров заговора. На пиру Магненция провозгласили цезарем. Ему исполнилось тогда около пятидесяти. Жители города, а затем и всей Галлии приветствовали известие о новом императоре с энтузиазмом, да и войска охотно переходили на сторону нового правителя, который стал с той поры называться Imperator Caesar Flavius Magnus Magnentius Augustus. Это может показаться странным. Ведь род Константа правил в тех краях более полувека: сначала Констанций I, затем в молодости Константин Великий, потом его сын Константин II, и, наконец, уже десять лет Констант. Из разных источников известно, что двое первых оставили по себе у подданных хорошую память. Похоже, что именно царствование Константа вызвало такую сильную ненависть, раз нигде в Галлии не проявилась привязанность к династии, за исключением, возможно, одного Тревира.

Пропагандистские лозунги правления Магненция можно прочесть на надписях в его честь. Восхваляют его как «освободителя римского мира, возродившего свободу и государство, покровителя солдат и населения провинций». В самом начале новый император удалил многих прежних приближенных сановников Константа, в том числе и некоторых участников заговора. Благодаря этой безжалостной расправе с наиболее одиозными представителями прежней команды, Магненций снискал расположение широких масс беднейшего населения, и не только в Галлии. Укрепляла его влияние и разумная религиозная политика. Сам Магненций был язычником, как свидетельствуют некоторые его распоряжении, например, позволение проводить ночные церемонии в честь прежних богов. Но в то же время цезарь позволял помещать на своих монетах христианские символы: крест между греческими буквами альфа и омега. Делались также попытки наладить связь с александрийским епископом Анастасием, к которому посылались эмиссары.

Счастливое стечение обстоятельств и ловкая пропаганда способствовали быстрому признанию власти Магненция не только в Галлии, но также в Испании и Британии. Большую помощь оказал новому цезарю Фабий Тициан — бывший префект претория Константа. Он уже в феврале занял пост префекта Рима, а вскоре вся Италия, альпийские страны и Африка подчинились очередному императору. Только в балканских провинциях дело обстояло иначе.

Во главе мощной дунайской армии находился старейший офицер Ветранион. Родился он на землях нынешней Югославии в бедной семье. Не получив даже начального образования — писать он учился только в конце жизни — он, однако, дослужился до высших воинских должностей и пользовался огромной популярностью у солдат. Командующий умел воевать, был настоящим лидером и всегда находил общий язык с товарищами по оружию. На Балканах тоже доброжелательно встретили известие о перевороте в Галлии, так как здесь Константа любили не больше, чем в других краях. Казалось бы, дунайские части признают Магненция, как это случилось во всех западных провинциях. Однако Ветранион выжидал. Причина, по всей видимости, крылась в свойственной старому солдату лояльности и преданности династии, ведь он начал службу при Константине Великом простым солдатом и был всем обязан прежнему императору и его сыновьям.

Тем временем неподалеку от штаб-квартиры Ветраниона находилась Константина (она же Констанция), дочь Константина Великого, родная сестра императора Констанция, бывшая в свое время женой Ганнибалиана, убитого в 337 г. Женщина она была амбициозная, заносчивая и безжалостная, но с большим политическим чутьем. Она мгновенно сообразила, что как только Ветранион признает Магненция, дело законной династии, то есть ее собственной семьи, будет окончательно проиграно, ведь Констанций, владеющий меньшей, восточной частью империи, не сможет противостоять объединенным силам западных и центральных стран, рейнской и дунайской армиям. А значит, любой ценой нельзя допустить, чтобы Ветранион признал самозванца. Идея Константины была проста до гениальности: она смогла убедить старого служаку, чтобы тот подготовил почву и позволил своим солдатам провозгласить цезарем именно его, ведь он ни в чем не уступает галлийскому выскочке.

Популярность Ветраниона была настолько велика, что дело провернули быстро и гладко в двух крупных военных лагерях: в Сирмии на Саве и в Мурсе, теперешнем Осиеке. Случилось это 1 марта 350 г. Констанций, отлично понимавший положение вещей и наверняка информированный сестрой, тут же одобрил произошедшее и послал Ветраниону диадему, признав тем самым его законным правителем с титулом Imperator Caesar Vetranius Augustus.

Начался период сложной политической партии, разыгрываемой тремя властителями. Констанцию приходилось защищать восточную границу от мощного персидского наступления в Северной Месопотамии, и он не мог оказывать Ветраниону должной помощи деньгами и людьми, хотя просьбы такие получал. Поэтому последний вынужден был заключить перемирие с Магненцием, признав его законным цезарем Запада, что, конечно, никак не могло понравиться Констанцию, который видел в нем только самозванца и убийцу легитимного императора Константа.

А тем временем в этом и без того сложном внутреннем раскладе возник новый элемент. В мае 350 г. в Италии появился новый претендент на пурпурную тогу императора. Это был Флавий Непоциан, племянник Константина Великого, имевший на основании родства больше прав на престол, чем оба узурпатора. Он сколотил банду из гладиаторов, разбойников и прочего отребья и 3 июня захватил столицу, где был провозглашен императором под именем Imperator Caesar Flavius Popilius Nepotianus Augustus. С этого момента в течение 28 дней в столице господствовал террор: люди Непоциана убивали ради убийства. Но вскоре к Риму подошли войска Магненция под командованием того самого Марцеллина, в доме которого несколькими месяцами ранее праздновали столь памятный день рождения. 30 июня город был взят. Непоциан погиб. Его отсеченную голову насадили на копье и торжественно носили по всему Риму, как несколько десятилетий назад голову Максенция. Вместе с Непоцианом убили и его мать Евтропию. Таким образом, род Константина, так пострадавший во время резни 337 г., потерял еще двоих своих представителей.

По Риму прокатилась новая волна террора. На этот раз удар был нанесен по всем подозреваемым в содействии Непоциану. Выбирали, прежде всего, понятное дело, богачей, чье имущество конфисковывалось и поступало в казну Магненция, ибо у нового господина Запада наметились серьезные финансовые затруднения. Возникли они в основном в результате его щедрости по отношению к армии, ведь именно ей самозваный цезарь был обязан своим возвышением, за что требовалось отблагодарить. Введен был жесточайший налоговый режим. Пошлины достигали половины доходов с земель, а должникам грозила смертная казнь. Рабов поощряли доносить на своих господ, скрывавших доходы или вводивших в заблуждение налоговые власти. Продавали также некоторые императорские землевладения, принуждая их покупать тех, кто вовсе этого не жаждал.

А в это время далеко на Востоке, в римской Месопотамии, войска Констанция отразили натиск огромной персидской армии, яростно штурмующей под предводительством самого царя Шапура II крепость Нисибис. Бои под ее стенами продолжались четыре месяца. В конце концов царю пришлось отступить, оставив на поле боя 20 000 трупов своих солдат, так как до него дошли вести об угрозе Персии со стороны племен кочевников, пришедших с Каспийского моря. С тех пор в течение 8 лет на восточной границе империи установилось относительное спокойствие, и Констанций мог все свое внимание и силы посвятить внутренним делам.

Ранней осенью 350 г. он переправился через Босфор на европейский берег. В Гераклее к нему явилось совместное посольство Ветраниона и Магненция, а это означало, что они уже договорились и намерены проводить общую политику. Предложения их были весьма умеренны и даже выгодны: прекращение военных действий, взаимное признание всех трех правителей, почетное верховенство Констанция, который получил бы титул Maximus Augustus. А сверх того Магненций просил руки Константины, сестры императора, одновременно предлагая тому в жены свою дочь.

Цезарь отлично понимал, что, отвергая мирное предложение и начиная войну, он обрекает империю на кровопролитие, а себя на риск все потерять. Впрочем, ему весьма жестко объяснил это и один из посланцев, сенатор Нунехий. Констанций отложил ответ до следующего дня и был явно расстроен. Однако назавтра он объявил своим приближенным, что ночью ему явился отец, Константин Великий, державший за руку Константа и требовавший отомстить за его смерть.

Этот предполагаемый знак свыше разрешил всякие сомнения, и война стала священной обязанностью и повелением покойного владыки. Послы были взяты под стражу, и лишь одному из них разрешили вернуться, чтобы сообщить противнику о судьбе товарищей. В этой ситуации Ветранион сначала перекрыл войсками горные перевалы, через которые шла дорога из Филиппополя в Сердику, но скоро резко изменил свою политику: оставил всякие мысли о борьбе и решил заключить союз с Констанцием против Магненция. Старый офицер Константина Великого не мог поднять руку на его сына. Ветранион лично встретился с Констанцием в Сердике. Оттуда они отправились вместе в главные военные лагеря. 25 декабря 350 г. в лагере в Наисусе состоялась необычная церемония. Два цезаря в пурпурных плащах и диадемах взошли на трибуну, перед которой выстроились солдаты и офицеры в полном вооружении. Первым выступил Констанций II. Он напомнил солдатам о тех благодеяниях, какими их осыпал его отец и он сам. Затем повторил слова присяги, в которой солдаты всеми святыми клялись служить верой и правдой роду императора и никогда его не предавать. И наконец, призвал наказать убийц Константа.

В ответ раздались дружные возгласы, приветствующие Констанция как августа. Старец Ветранион упал к ногам императора, сорвав с себя пурпур и диадему, а тот подал ему руку, помог встать, сердечно обнял и назвал своим отцом, а затем пригласил к столу. Очевидно, что все это мероприятие было тщательно, вплоть до мельчайших деталей, отрежиссировано, а сам Ветранион согласился в нем участвовать, отлично зная, какова его роль.

И овчинка стоила выделки. Старый солдат поселился в Прусе в Вифинии и прожил там как частное лицо еще шесть лет в богатстве и спокойствии.

А Констанций, приняв под свое командование придунайские войска, уже мог начать наступление и ударить на Италию, где тогда находился Магненций, но с наступлением зимы перевалы закрылись, и приходилось ждать до весны. В связи с намеченным походом следовало позаботиться о восточной границе, где снова могла возникнуть угроза со стороны персидского царя, если бы тот расправился с восстанием племен кочевников и напал на римские провинции. А посему Констанций решил назначить молодого соправителя, который, имея титул цезаря и будучи наместником или вице-королем, взял бы на себя ответственность за дела на Востоке.

15 марта 351 г. в военном лагере в Сирмии на Саве Констанций представил армии своего двоюродного брата, Галла, и возвел его в цезари. Тот, в свою очередь, ради упрочения семейных связей взял в жены Константину, родную сестру Констанция; ту самую, что четырнадцать лет тому назад была женой Ганнибалиана, а недавно уговорила Ветраниона объявить себя цезарем. Следовало ожидать, что она сможет должным образом управлять мужем, который был младше на несколько лет. Флавий Клавдий Констанций Галл, а именно так теперь официально назывался новый цезарь, был двадцатипятилетним юношей, неопытным ни в политике, ни в придворных интригах, так как воспитывался до сего времени вместе с братом Юлианом в деревенской глуши, занимаясь, главным образом, охотой.

Несколько ранее, по всей вероятности, уже в конце 350 г. назначил себе молодого соправителя и Магненций. Цезарем стал его брат Децентий. Он должен был управлять Галлией и защищать границу на Рейне, так как возникла опасность, что германские племена, как это уже неоднократно бывало в прошлом, воспользуются гражданской войной в империи и вторгнутся в глубь галлийских провинций. Ходили даже слухи, что тайные посланцы Констанция подговаривают варваров к походам за границу, чтобы связать часть вражеских сил.

Поздней весной 351 г. Магненцию удалось преодолеть перевалы в Восточных Альпах и продвинуться вдоль Савы и Дравы, заняв несколько важных пунктов. Решающая битва состоялась только 28 сентября под Мурсой на реке Драва. Победу одержали более многочисленные войска Констанция, хотя солдаты противника сражались храбро и уступили далеко не сразу. Магненцию удалось бежать, бросив все символы власти. Рассказывали, что перед битвой по совету германской ворожеи он приказал убить молодую девушку и, смешав ее кровь с вином, подал кубок своим солдатам, в то время как ворожея произносила заклятья, что должно было сделать непобедимыми участников этого кровавого причастия.

Когда утром следующего дня Констанций поднялся на холм и окинул взглядом огромную равнину, усеянную мертвыми телами, на его глаза навернулись слезы. Ведь под Мурсой с обеих сторон полегло свыше 50 000 тысяч солдат. В братоубийственном сражении погиб цвет рейнской, дунайской и евфратской армий. И потеря эта была невосполнима. Цезарь приказал достойно похоронить всех павших, и своих, и противников, а раненым обеспечить медицинскую помощь. Но никто уже не мог возместить империи понесенных жертв.

Магненций перенес свою штаб-квартиру по другую сторону Альп в Аквилею, а Констанций обосновался в Сирмии, откуда двинулся в поход только летом 352 г. Он легко захватил горные перевалы, а беззаботно наблюдавший за гонками колесниц Магненций, узнав об этом, кинулся наутек и остановился только в Галлии, чтобы, снова спрятавшись за стеной Альп, переждать осень и зиму. Опасаясь со всех сторон предательства, он видел спасение только в жесточайшем терроре и лично присутствовал при изощренных пытках и казнях. Пробовал Магненций остановить наступление Констанция и иными способами, например, послал в сирийскую Антиохию агента с заданием убить Галла. Это, несомненно, вызвало бы беспорядки и заставило бы императора лично заняться тамошними провинциями, но несостоявшийся убийца был схвачен.

А Констанций тем временем находился в Медиолане. Там он женился на прекрасной Евсевии, доставленной со своей свитой на эту церемонию аж из Тессалоников. Источники славят не только ее красоту, но говорят о ней как о женщине, располагающей к себе и доброжелательной к людям. Это был уже второй брак императора. Летом 353 г. Констанций перешел Альпы и вступил на землю Галлии. Магненций пытался с ним сразиться в долине реки Изер, но потерпел поражение и отступил к Лугдуну (Лион). Оттуда он посылал Децентию отчаянные письма с просьбой о помощи; но прежде чем она пришла, оказалось, что самозванец стал заложником собственной придворной стражи. Солдаты стерегли его вместе с семьей, чтобы выдать Констанцию, надеясь получить взамен прощение и даже награду. 10 сентября, похитив меч, Магненций перебил свою семью, начав с матери, и покончил с собой. Его отсеченную голову выставили на всеобщее обозрение. Децентий узнал о трагедии 18 сентября, когда прибыл в Агендикум, сейчас — Санс. Там он и повесился. Из всей семьи в живых остался только младший брат — Дезидерий. Он был очень тяжело ранен Магненцием и потерял так много крови, что в течение нескольких часов его считали мертвым, но он выздоровел, а Констанций благородно подарил ему жизнь.

В империи снова был только один повелитель.

ГАЛЛИЯ

«Варвары грабили богатые города, опустошали деревни, разрушали оборонительные стены, захватывали имущество, женщин и детей. Угоняемые в неволю несчастные шли за Рейн, неся на своих плечах все награбленное добро. Кто не годился в рабы или не мог снести, когда насиловали его жену или дочь, погибал. Победители забирали у нас все имения и обрабатывали нашу землю сами, то есть в своей стране руками рабов. А те города, что могли защититься от нападения благодаря мощным стенам, не имели земли, и их жители умирали от голода, хоть набрасывались на все, что казалось им съедобным. В итоге некоторые города обезлюдели до такой степени, что сами превратились в пахотные земли — во всяком случае, там, где пространство внутри городских укреплений не было застроено; и этого хватало, чтобы прокормить уцелевших. И трудно сказать, кто был более несчастлив: угнанные в рабство или оставшиеся на родине».

Так характеризовал ситуацию в Галлии живущий, правда, в Сирии, но в те самые непростые времена, греческий писатель Либаний. Ведь, хотя мятеж Магненция продолжался сравнительно недолго, результат его был поистине катастрофическим. Сражаясь с императором Констанцием, самозванец вынужден был снять войска с границы по Рейну, особенно в 352 и 353 гг. В итоге в течение нескольких месяцев рухнула плотина, которую с таким трудом возвели и поддерживали цезари нескольких поколений. Дорога германским ордам в глубь страны была открыта. Смелее всех вели себя аламаны; они выдавали себя за союзников Констанция и, возможно, в самом деле действовали по его наущению. Население подвергавшихся опасности территорий пряталось в городах, но не всем им удалось устоять.

Если бы Констанций сразу после самоубийства Магненция в Лугдуне двинулся на север, наверняка удалось бы спасти многие земли и города Галлии, сохранить жизнь и свободу многих людей, ведь германцы бы отступили перед цезарем-победителем. Достаточно было самого известия о его походе. Однако император не спешил, равнодушно выслушивая отчаянные призывы о помощи. Возможно, сказалась тут свойственная ему нерешительность, но эта неторопливость еще более способствовала распространению слухов, что он сам натравлял германцев на Магненция и втайне позволил им занять приграничные территории.

В Лугдуне Констанций пребывал с начала сентября 353 г. Там он издал эдикт, в котором призывал выкорчевывать все, что было самого мрачного во времена «тирана» (то есть Магненция), и уверял, что ныне каждый гражданин может наслаждаться чувством абсолютной безопасности, ибо к ответственности будут привлечены только те лица, что совершили преступления, наказуемые смертной казнью. Затем император, не торопясь, отправился по течению Родана (ныне — река Рона) на юг и в октябре добрался до Арелата. Здесь он задержался надолго, чтобы отпраздновать тридцатилетие своего правления, считая от получения титула цезаря в ноябре 324 г.

Арелат был тогда прекраснейшим городом Южной Галлии и являл собой идеальную декорацию для юбилейных торжеств. По приказу императора были устроены пышные игры и гонки колесниц, а разнообразнейшие развлечения, перемежаемые официальными церемониями, продолжались целый месяц.

На мероприятиях присутствовали и епископы, прибывшие из многих, но в основном западных, частей империи, дабы вознести хвалу правителю и поздравить того с победой. При оказии был созван и новый синод. Важнейшим вопросом на его заседаниях, а также сутью закулисных споров и кулуарных интриг стало дело Александрийского епископа Анастасия, подозреваемого в тайных сношениях с Магненцием. Председательствовал на заседаниях Сатурнин, епископ Арелата, а епископа Рима Либерия представляли два его легата. Собравшиеся не сильны были в теологических спорах, но стремились засвидетельствовать свою преданность династии, ибо в таком духе были воспитаны. А посему поддержанное императором предложение признать Анастасия виновным приняли единодушно, а единственный несогласный отправился в изгнание. До проблем догматики у синода руки так и не дошли, поэтому Либерий и некоторые другие епископы потребовали созыва нового высокого собрания, следствием чего стала и отсрочка приговора, а Анастасий остался в Александрии.

Задержавшийся в Арелате аж до весны следующего года Констанций начал преследования сторонников Магненция, а также лиц, только подозреваемых в содействии самозванцу. Хватало одного только слуха, чтобы отправить любого высокопоставленного гражданского или военного чиновника в кандалах в тюрьму; щедро выносили смертные приговоры, конфисковали имущество, ссылали на острова.

Лишь весной 354 г. император отправился из Арелата на север в поход против алеманнов, чьи отряды проникали глубоко в прирейнские провинции. Преодолев многочисленные трудности, в том числе со снабжением, римляне остановились наконец в верхнем течении Рейна около Базилии, нынешнего Базеля. Лагерь алеманнов был разбит на противоположном берегу реки. Попытка найти для переправы брод не удалась, невозможным оказалось построить понтонный мост, так как течение было слишком быстрым. К счастью, алеманны согласились пойти на уступки. Возможно, предсказания, с которыми они всегда сверялись перед битвой, оказались неудачными? А может, окончились припасы или вожди перессорились? В итоге несколько алеманнских князьков преклонили колени перед императором, а затем заключили с ним мир и подписали договор. По сути это было только перемирие, так как обе враждующие стороны предпочли тогда отложить решающую битву.

С лета 354 г. Констанций пребывал в своей резиденции в Медиолане (Милан). Теперь все его внимание сосредоточилось на восточных делах.

ЦЕЗАРЬ ГАЛЛ И КОНСТАНТИНА

С весны 351 г. за судьбу Востока отвечал молодой цезарь Галл, двоюродный брат Констанция по отцу. Находился он в сирийской Антиохии и редко покидал этот прекрасный город, так как на подведомственных ему территориях было относительно спокойно. Персы по-прежнему воевали со степняками у северных границ своего государства, а посему военачальники царя царей только изредка совершали не слишком глубокие рейды на римские земли. Нисибисом, главной крепостью в римской системе обороны Месопотамии, командовал талантливый военный Урсицин, под руководством которого начинал свою службу молодой офицер Аммиан Марцеллин — будущий историк. Докучали кочевники, неожиданно нападавшие на мирные поселения и так же быстро исчезавшие в пустыне. Побережью южной Малой Азии доставляли беспокойство изаурийцы, жители неприступных гор, с которыми никто не мог совладать. В Галилее еврейские повстанцы ночью перебили римский гарнизон одного городка и провозгласили там своего короля, но движение это было жестоко подавлено: армия сожгла несколько поселений и вырезала поголовно тысячи их жителей, не щадя даже младенцев.

Но все это были сравнительно мелкие беспорядки и столкновения, тогда как реальную опасность представляло то, что творилось в самой Антиохии с ведома и по воле Галла. Аммиан наблюдал за этими событиями сначала с некоторого отдаления, из Нисибиса, а позднее уже непосредственно из самой столицы, куда был переведен вместе с Урсицином. При этом историк характеризует цезаря восточных земель как нельзя хуже.

По мнению Аммиана, уже само вознесение Галла на вершину власти произвело столь глубокие изменения в психике молодого человека, что тот принялся вести себя крайне безжалостно и безответственно и выходил далеко за границы своих полномочий, и это, конечно, вызывало всеобщее возмущение. А жена только поощряла его жестокость. Константина гордилась тем, что приходилась дочерью и сестрой императору, и была, по утверждению Аммиана, истинным чудовищем в женском облике, вечно жаждущим человеческой крови. Супруги все больше смелели и совершенствовались в своих злодеяниях, чему весьма способствовали многочисленные тайные осведомители, обвинявшие ни в чем не повинных людей в политических заговорах или магии.

Особенно громким стало дело богатого жителя Александрии Клемация. В него без памяти влюбилась собственная теща. А когда тот ее отверг, сумела найти подходы к жене цезаря и, поднеся ей драгоценное ожерелье, получила щедрое вознаграждение: приказ по всей форме о немедленной казни Клемация. Таким образом, абсолютно невиновный человек погиб, лишенный возможности сказать даже слово в свою защиту. Подобные беззакония творились сплошь и рядом: поспешно и услужливо выполнялось все, что только цезарю взбрело в голову приказать.

А ведь в то же самое время Галл и Константина хотели слыть примерными христианами и стремились подтвердить это богоугодными деяниями. Так, они увековечили память и мощи Вавилы, который принял смерть сотни лет назад в правление Деция. Галл торжественно перенес останки мученика в живописную загородную местность Дафна, где находился знаменитый храм и оракул Аполлона. Язычники утверждали, что оракул замолк, как только поблизости была воздвигнута часовня Вавилы. Как бы там ни было, но это первое хорошо документированное упоминание о торжественном помещении реликвий христианского святого в языческом культовом сооружении.

Проявлял Галл интерес и к богословию. Он склонялся к крайнему течению в арианстве, основателем которого стал тогда антиохийский дьякон Аэций, утверждавший, что Христос-сын не равен Богу-отцу, и суть его иная, ибо создан он Богом из ничего. Вот она — поистине византийская атмосфера: тонкие богословские диспуты, дворцовые и церковные интриги, кровь и жестокость.

Весной 354 г. виды на урожай в Сирии после явно недостаточных зимних дождей были плохи, а тем временем армия, готовившаяся к походу против персов, требовала многого. Купцы и землевладельцы принялись повышать цены на зерно, а спекулянты делали запасы. Чтобы сдержать дороговизну, Галл установил максимальные цены. Хотя и в те времена уже знали, благодаря печальному опыту Диоклетиана полувековой давности, что примитивное административное вмешательство в экономику не только бессмысленно, но и попросту вредно, ибо ведет к хаосу и новому росту цен, а благородные намерения к делу не пришьешь. Состоятельные антиохийцы сопротивлялись административному нажиму и на какое-то время угодили в тюрьму. Затем события начали принимать совсем уж неприятный оборот.

Перед тем как отправиться в поход, Галл устроил игры. Когда собравшиеся в цирке толпы принялись громогласно жаловаться на дороговизну, цезарь во всеуслышанье заявил, что всего будет вдоволь, если об этом позаботится наместник Теофил, и театральным жестом указал на последнего. Народ понял, что именно этот сановник во всем и виноват, и вскоре после отъезда Галла полилась кровь. Несколько кузнецов из антиохийских оружейных мастерских напали на Теофила в цирке и избили его, а толпа поволокла тело несчастного по улицам и разорвала на куски. Сожжен был также дом богача Евбула. Хозяин с сыновьями в последнюю минуту успел бежать в горы и, можно сказать, спасся просто чудом.

К несчастью, в начале 354 г. умер префект Талазий, человек серьезный и ответственный, присматривающий по поручению Констанция за деятельностью Галла. На его место несколько месяцев спустя уже после возвращения Галла из похода назначили некоего Домициана. Задачей последнего было уговорить цезаря отправиться в Италию, куда Констанций неоднократно приглашал того в своих письмах. Новый префект с первых же дней повел себя так нагло и нетактично, что Галл приказал своим людям окружить его резиденцию. Другой, также высокопоставленный чиновник, квестор Монций, попытался приостановить выполнение этого приказа, что вызвало ярость Галла. Его солдаты схватили сначала Монция, слабого и немощного старика, связали ему веревкой ноги и волокли по земле до дома Домициана, который тоже был связан, и уже обоих сановников гнали по улицам, пока у тех не лопнули сухожилия и суставы. Тогда их забили ногами, а окровавленные куски тел побросали в реку.

А Галл принялся за охоту на участников заговора, во главе которого — по его мнению — стояли Монций с Домицианом. Это должно было оправдать в глазах Констанция их убийство. Чтобы придать процессам хоть какую-то видимость законности, Галл назначил председателем трибунала Урсицина, бывшего до той поры комендантом крепости Нисибис, хотя старый солдат не имел никаких юридических знаний и ни малейшего опыта судебных разбирательств. Пришлось тому явиться в Антиохию, а Аммиану Марцеллину сопровождать начальника.

В сложившейся ситуации опытный полководец пытался действовать на два фронта. Как судья он выполнял указания Галла, но одновременно направлял Констанцию секретные донесения, где сообщал обо всем и просил помощи в противодействии человеку, от имени которого он выносил приговоры. Пребывавший в Медиолане император постановил отозвать Галла, но сделать это так, чтобы не вызвать у того подозрений, так как в противном случае соправитель мог взбунтоваться и самовольно облачиться в пурпур.

Поэтому сначала в Италию под предлогом совещания насчет угрозы нового персидского наступления был вызван Урсицин. Затем Констанций направил сердечное приглашение сестре навестить его после долгой разлуки. Константина подозревала, что придется давать отчет обо всем, что они натворили вместе с мужем, но в конце концов уповала на то, что родной брат ей зла не сделает, а при личном общении удастся оправдаться, многое выяснить и умилостивить императора.

В путь она отправилась по суше через страны Малой Азии. На маленькой почтовой станции у самых границ провинции Вифинии Константину свалил неожиданный приступ горячки. В момент смерти ей было, по всей видимости, чуть более тридцати. После ее кончины из детей Константина Великого в живых оставались только Констанций и Елена. Император — последний в роду — по-прежнему не имел потомства.

Тело умершей доставили в Италию и поместили в мавзолей, который она построила при via Nomentana, дороге, ведущей из города на север. Неподалеку располагалось катакомбное кладбище, одно из старейших, известное благодаря могиле святой Агнессы, почитаемой как образец девичьей чистоты и отважная приверженка христианства. Мученическую смерть она приняла, вероятно, во времена гонений Диоклетиана. Над ее могилой была воздвигнута одна из первых базилик, а сделано это было как раз на средства Константины. От первоначальной постройки до наших дней сохранилось немного, так как в последующие столетия ее неоднократно ремонтировали и перестраивали.

Зато построенный поблизости упомянутый выше мавзолей Константины является одним из наиболее интересных и хорошо сохранившихся сооружений римской архитектуры IV в. Он представляет собой кирпичную ротонду, крытую куполом, который опирается на двенадцать пар колонн, поставленных в круг внутри постройки. Напротив входа между колоннами виднеется огромный и массивный порфировый саркофаг, украшенный рельефами с изображением виноградных лоз и мальчиков, собирающих и давящих виноград. Столь же безмятежна и тематика ярких мозаик, хорошо сохранившихся на потолочных перекрытиях между наружной стеной и кругом колонн, а также в стенных нишах. Мозаичные амуры, растения, фрукты, птицы и резвящиеся дельфины так не подходят погребальному помещению христианки, что еще в XVIII в. мавзолей считали античным храмом Бахуса — бога вина. Но каждый из сюжетов мозаик можно истолковать в духе христианской символики, а все вместе они призваны символизировать рай, куда вступила душа умершей. Народная молва быстро связала юную мученицу с императрицей, раз уж их могилы оказались рядом, и уже как минимум с XIII в. Константина, она же Констанция, стала источником культа как святая девственница.

Скоропостижная смерть жены явилась для Галла сильным ударом. До сих пор он мог надеяться, что ее посредничество умилостивит Констанция, тем более что она сама участвовала в дворцовых преступлениях. Цезаря охватил страх: что делать, если император не примет никаких объяснений и не простит ошибок? По всей видимости, Галл начал подумывать, не провозгласить ли себя императором, но не был уверен, как это воспримет его окружение.

А из Медиолана тем временем шли настойчивые приглашения прибыть ко двору. В письмах содержались также некоторые утешительные намеки и фразы, заставляющие задуматься. Так, Констанций писал: «Не следует делить государство, и каждый должен поддерживать его по мере своих сил. Подумаем, например, о разоренных провинциях Галлии». Значит ли это, ломал голову Галл, что император вознамерился перевести его в этот регион? Новый посланец Констанция офицер Скудилон только утвердил его в этом мнении, убеждая, что Констанций действительно хочет с ним встретиться и все простит, ибо, как опытный человек, понимает, что у любого правителя могут быть ошибки. Мало того — доверительно делился секретами Скудилон — цезарь уже принял решение возвести Галла в августы и отдать под его управление северные провинции.

Осенью 354 г. Галл выехал из Антиохии. Он надеялся на лучшее и позволил себе отдохнуть подольше в Константинополе, устроив там гонки на колесницах. Это привело Констанция в ярость: он думал, что перед ним предстанет грешник, молящий о прощении и даровании жизни, а ему докладывали о беззаботных развлечениях уверенного в себе человека! К Галлу немедленно были отправлены несколько высокопоставленных чиновников, якобы для сопровождения и помощи, а по сути для слежки за каждым его шагом.

Следующую остановку Галл сделал в Адрианополе. Ходили слухи, что тамошние гарнизоны пытались предостеречь его, чтобы не ехал дальше, но никто уже не мог получить к правителю прямого доступа. Ему пришлось поспешить и, взяв с собой только нескольких придворных, пересесть на обычные почтовые повозки. Через Сердику и Наисус, а потом вдоль Дуная и Дравы Галл доехал до Poetovio (сейчас Птуй). Здесь два новых курьера Констанция попросили его снять пурпур и облачиться в обычную тунику, по-прежнему заверяя, что ничего плохого с ним не случится, и, несмотря на глубокую ночь, заставили его двинуться дальше.

В итоге недавний повелитель стран Римского Востока оказался в тюрьме на маленьком островке неподалеку от города Пола; нынешняя Пула, почти у самой оконечности полуострова Истрия. Как раз там почти тридцать лет назад погиб Крисп по приказу Константина Великого, своего отца.

Трое полномочных представителей императора выпытывали у Галла, чем он руководствовался, начиная процессы. Тот, бледный от ужаса, валил все на жену, чем подписал себе смертный приговор, так как император увидел в этом трусливую попытку оскорбить память своей недавно скончавшейся сестры. Галлу отрубили голову, как самому заурядному разбойнику. Ему не было и тридцати в момент столь бесславной кончины в конце 354 г.

В роду Константина осталось всего двое мужчин: император Констанций II и Юлиан, единокровный брат Галла, двадцати с небольшим лет.

БУНТ СИЛЬВАНА

Летом 355 г. цезарь из Италии отправился в поход за Альпы, чтобы усмирить алеманнов, которые продолжали, переправившись через большие пограничные реки, совершать опустошительные рейды в глубь римских провинций. Хуже всего дело обстояло в Рении, куда входили части нынешней Швейцарии и Южной Германии. Посланный вперед начальник кавалерии Арбицион сумел победить алеманнов в битве недалеко от озера Venetus, которое сейчас зовется Боденским. Узнав об этом, Констанций счел кампанию завершенной и с триумфом вернулся в Медиолан.

Еще до похода в Рению начальник пеших войск Сильван — франк по происхождению — отправился в Галлию по приказу императора. Человек этот пользовался огромным доверием цезаря, так как именно он, перейдя четыре года назад на сторону Констанция под Мурсой, в большой степени предопределил победу в битве с самозванцем Магненцием. Сильван отлично ориентировался в ситуации в своей родной Галлии и имел репутацию дельного и энергичного офицера, поэтому выбор его кандидатуры представлялся удачным со всех точек зрения. А влиятельный командир кавалерии Арбицион, вероятно, поддерживал идею о назначении Сильвана в Галлию, но делал это из сугубо личных соображений, стремясь избавиться от опасного конкурента в императорском окружении.

А положение в Галлии было хуже некуда. Германцы доходили до сердца тамошних провинций — территорий между Луарой и Сеной. Прибыв в Августодунум, Сильван организовал отряд из вооруженных местных жителей, основу которого составили ветераны-поселенцы, и пробрался лесными дорогами к Автесидуруму (нынешнему Осеру). В дальнейшем он, постоянно меняя свою дислокацию, вытеснял варваров, преследуя отдельные отряды и поддерживая сопротивление местного населения. Свою штаб-квартиру он разместил в Конфлюэнтесе, сейчас — Кобленц, при впадении Мозеля в Рейн.

Пока Сильван сражался с германцами у северных рубежей империи, его враги при дворе вовсю интриговали против него и его друзей. Состряпаны были фальшивые письма, в которых он якобы давал понять своим доверенным лицам, что собирается захватить верховную власть. Фальшивки показали императору, который, посоветовавшись с приближенными, решил арестовать адресатов. Это вызвало возмущение офицеров германского происхождения, что только утвердило цезаря в его подозрениях.

По предложению Арбициона в Галлию послали офицера по специальным поручениям (agens in rebus) — Аподемия, который недавно выслужился, позаботившись должным образом о казни Галла. Он вез императорские письма, призывающие Сильвана как можно скорее явиться ко двору. Однако вместо того, чтобы вручить их адресату, Аподемий принялся хватать и мучить людей, имеющих хоть какое-нибудь отношение к подозреваемому.

Тем временем в Медиолане снова подделали письма Сильвана и Малариха, высокопоставленного придворного офицера, тоже франка. Получивший эти послания смотритель оружейных мастерских в Кремоне не помнил, чтобы ему когда бы то ни было приходилось иметь дело с этими сановниками. Поэтому он отослал письма одному из мнимых авторов — Малариху — с просьбой выразиться яснее: «ведь я, человек простой и не шибко образованный, не очень-то понял, что так заумно написано». Маларих созвал своих соплеменников, служащих при дворе, и разоблачил интригу, но фальсификаторам только и нужно было, чтобы франкские офицеры почувствовали себя в опасности и предприняли бы какие-нибудь необдуманные действия.

Правда, учрежденный императором трибунал обнаружил, что письма поддельные, но было уже поздно. Однажды вечером во второй половине августа в медиоланский дворец примчался гонец с грозным известием: Сильван объявил себя цезарем!

Ему пришлось так поступить, ибо выбора не оставалось. Со всех сторон постоянно поступали донесения, как обращается Аподемий с близкими Сильвану людьми, а последний слишком хорошо знал придворные нравы, чтобы понимать, что, по сути, подбираются к нему. А узнав об афере с фальшивками в Медиолане, наместник осознал, как много у него врагов в императорском окружении. Ввиду стольких опасностей Сильван видел единственный выход: бежать к франкам, из которых происходил его отец Бонифаций, служивший потом в армии под командованием Константина Великого. Однако, будучи рожденным в Галлии и получив неплохое образование и воспитание, Сильван — христианин и человек римской культуры — не мог себе представить жизни среди варваров. Об этом же напрямую заявил ему доверенный офицер, тоже франк по происхождению: «Германцы или убьют тебя, или выдадут императору за деньги».

А раз все равно было пропадать, что от римлян, что от франков, оставалось только одно: самому стать цезарем. Риск, конечно, имелся, но были и шансы на успех, так как, несмотря на крах Магненция, сепаратизм в Галлии не умер, а многочисленные солдаты-германцы в его частях, естественно, поддержали бы своего земляка, облаченного в пурпур.

Все решилось буквально в течение нескольких дней в Колонии Агриппине (сейчас — Кельне). Еще 7 августа 355 г. там торжественно справляли тридцать восьмой день рождения Констанция, а уже одиннадцатого числа того же месяца Сильван появился на публике в церемониальном одеянии императора. Поскольку в Колонии не нашлось настоящего пурпура, плащ сшили из кусков красного сукна, позаимствованного из знамен и боевых штандартов.

Известие о кельнском мятеже застало всех врасплох. Император немедленно созвал консисторию; когда началось ее заседание, ночная стража сменилась во второй раз. Настроение было унылое, опасались гражданской войны. В конце концов решили пойти на хитрость: притвориться, что здесь ни о чем не догадываются, и попросту сместить Сильвана. Кто-то посоветовал столь ответственную миссию поручить Урсицину. Сей отличившийся на Востоке военачальник уже год как содержался при дворе, безосновательно обвиненный в мятежных кознях.

Незамедлительно призванный Урсицин той же ночью отправился в Колонию. Он вез с собой весьма учтивое письмо цезаря, предлагающее Сильвану передать командование именно ему, а самому прибыть ко двору. Среди десяти офицеров, сопровождавших Урсицина, был и Аммиан Марцеллин. Вот фрагмент его отчета о том удивительном и опасном путешествии.

«Итак, мы спешили, преодолевая ежедневно солидный отрезок пути, ибо стремились достичь земель, объятых мятежом, прежде, чем известие об узурпации хоть сколько-нибудь распространится. Но как мы ни торопились, молва опережала нас, не иначе как по воздуху. А потому уже при въезде в Колонию мы сразу поняли, что ситуация превосходит наши возможности. К городу со всех сторон подтягивались толпы людей, спешно укрепляя начатое дело; тут же располагались многочисленные войска.

Что же мы могли предпринять при таком положении вещей? Самым разумным казалось, чтобы наш командир действовал в соответствии с волей и намерениями нашего владыки. Следовало притвориться, что мы присоединяемся к Сильвану и поддерживаем его. Ибо только так, якобы соглашаясь с узурпатором, чтобы он не ожидал от нас ничего плохого, и усыпив его бдительность, можно было обмануть его. Воистину трудный план!

Нашего командира приняли милостиво. Правда, его заставили приветствовать гордого носителя пурпура со всеми полагающимися почестями, но ситуация и так требовала склонить голову. Впрочем, к Урсицину относились с положенным выдающемуся человеку и другу уважением. Правитель был для него доступен, часто угощал за своим столом, где оба вели доверительные беседы о важнейших делах. Сильван возмущался:

— Консульские и другие высокие посты раздаются прохвостам. Мы солидно попотели, спасая государство, и какова награда? Нам отплатили пренебрежением и наветами! Меня изводят позорными расследованиями против близких ко мне людей и фабрикуют обвинения, якобы я — преступник, оскорбивший величие императора. Тебя сорвали с места на востоке и заставили прислуживать подлым завистникам!

Такие и подобные речи он вел часто. А нас тем временем страшило другое. Ибо отовсюду доносилось грозное ворчание сильвановых солдат, жалующихся на недостатки в снабжении и требующих от своего предводителя вести их немедленно через альпийские перевалы на Италию.

Таким образом, мы жили в постоянном напряжении и во время тайных совещаний лихорадочно пытались выработать план, у которого были бы хоть какие-то шансы на успех. Сколько раз страх заставлял нас отказаться от уже принятых решений! В конце концов мы пришли к выводу, что нужно, соблюдая всяческую осторожность, найти исполнителей и связать их крепчайшей клятвой. Выбор пал на отряды бракхиатов и карнутов, которые показались нам наименее преданными узурпатору и готовыми перейти на нашу сторону за хорошую плату. Работу выполнили специально отобранные агенты из числа рядовых солдат; на них, как на людей незначительных, никто не обращал особого внимания.

Предвкушая высокую награду, солдаты принялись за дело, едва забрезжил рассвет. Вели они себя дерзко, как это бывает в рискованных предприятиях, перебили стражу и ворвались во дворец. Вытащив Сильвана из часовенки, где тот попытался укрыться, застигнутый врасплох, когда шел на собрание христианской общины, нападавшие закололи его мечами».

Так выглядят события в изложении Аммиана Марцеллина. Правил Сильван ровно 28 дней, а значит, смерть его приходится на начало сентября 355 г. Известие об уничтожении узурпатора Констанций воспринял с огромной радостью, что вовсе не означало должную оценку заслуг Урсицина. Наоборот, от него потребовали объяснений о якобы захваченной казне Галлии.

Практически незамедлительно, как это было в случае Магненция, а затем и Галла, начали вылавливать и, заковав в кандалы, допрашивать сторонников узурпатора. Но эти следствия и даже смертные приговоры грозили сравнительно немногим, зато по всей Галлии больно ударили последствия краха Сильвана.

Уже ранней осенью того же года на земли Галлии из-за Рейна хлынула новая волна германских захватчиков. Самую большую опасность представляли алеманны, дальше с севера продвигались франки и саксонцы. Пали римские укрепления и форты, захвачены были свыше 40 городов по Рейну и в глубине страны. Среди них — такие крупные, как Аргенторат, то есть Страсбург, Могонциакум — Майнц, Августа Неметум — Клермон-Ферран. Осаждали и Колонию (Кельн). Варвары сожгли деревенские поселения, жителей угнали за Рейн, а скот и зерно собирали в падежных местах, чтобы иметь запасы на случай будущих походов. Некоторые отряды опять добирались до долины Луары и Сены.

НОВЫЙ ЦЕЗАРЬ

А император тем временем пребывал в раздумьях, сомнениях и медитациях. Предметом всех размышлений и совещаний была проблема, как эффективно противостоять нападениям, не покидая при этом Италии? В результате возникла идея поручить сию задачу двоюродному брату, Юлиану, сделав его соправителем. Идея неожиданная, весьма странная, если не сказать абсурдная. Ведь Юлиан не имел ни малейшего политического или военного опыта, да и вообще считался недотепой, мечтателем, вечным студентом, живущим исключительно в мире бесполезных книг. Возможно, эту мысль изначально поддерживала императрица Евсевия. Одни говорят, что она попросту боялась поездок в охваченную войной Галлию, куда ей пришлось бы сопровождать мужа, а по мнению других, императрица испытывала к молодому человеку определенную симпатию, возможно, видела в нем некую одаренность или считала, что именно он как единственный, кроме Констанция, мужской представитель династии должен стать цезарем.

Церемония возведения в этот высокий сан Флавия Клавдия Юлиана, а именно так теперь звучало его полное имя, состоялась в начале ноября 355 г. в Медиолане (Милан). А уже зимой новому цезарю пришлось отправиться в Галлию во главе горстки солдат, чтобы противостоять угрозе варварского вторжения.

19 февраля, когда Юлиан был уже за Альпами, Констанций II подписал указ, грозящий смертью каждому, кто приносит жертвы и поклоняется изображениям богов. В том же самом Медиолане сорок лет тому назад его отец и Лициний провозгласили полную религиозную терпимость для приверженцев всех вер и культов. Так катилось колесо истории: преследуемые христиане поначалу добивались только свободы вероисповедания, но очень быстро превращались в гонителей иноверцев, и гонителей весьма безжалостных.

Для Юлиана новый указ стал неожиданностью, как и для всех чиновников и жителей империи. Его согласия никто не спрашивал, с ним даже не посоветовались, хотя формально он был как-никак цезарем. А ведь, если подходить к делу серьезно, Юлиан должен был понести самое суровое наказание, а точнее — как представитель власти — сам себя наказать, ведь он тоже молился по ночам языческим богам, к счастью, об этом знали только самые близкие.

Между тем Констанций, столь немилосердно преследовавший прежние культы, очень решительно навязывал свою волю Церкви, особенно по персональным вопросам. Так, однажды февральской ночью того же года командующий римскими войсками в Египте Сириан, выполняя его приказ, ворвался в одну из александрийских церквей, чтобы силой изгнать оттуда епископа Анастасия, многие годы не подчинявшегося распоряжениям императора. Правда, епископу удалось в последний момент бежать, но с той поры пришлось без малого шесть лет скрываться в пустыне, пользуясь поддержкой монашеских общин и только тайком связываясь со своими сторонниками в Александрии.

Летом 356 г. Констанций предпринял поход против алеманнов, опустошив их селения на Верхнем Рейне. Но как только вожди германцев продемонстрировали свою покорность, он тут же вернулся в Медиолан, где перед ним предстал епископ Рима Либерий, доставленный с Тибра под эскортом. Император поставил ему в вину, что тот не согласился с решениями многих синодов, осудивших деятельность Анастасия. Либерий и на этот раз не хотел уступать, невзирая на усиленное давление властителя, а потому и был сослан в городок Berrhoea во Фракии (ныне болгарская Стара Загара). Освободившееся место в Риме занял епископ Феликс.

Дабы укрепить положение нового пастыря столицы, цезарь в ноябре подтвердил привилегии тамошней общины, а в декабре направил римскому епископу послание, освобождающее членов клира, а также их жен и детей, от платежей и пошлин, даже в том случае, если бы они занимались ремеслами и торговлей. Такого рода акты волеизъявления императора заложили юридическую основу привилегий духовенства в будущих столетиях. В то же время они являются хорошей иллюстрацией существенных различий в общественном, профессиональном и семейном статусе христианских священнослужителей IV в. по сравнению со Средневековьем и более поздними эпохами.

В 357 г. Пасха приходилась на 23 марта. Констанций праздники провел в Медиолане, но сразу после этого отправился в Рим, чтобы торжественно отметить там двадцатилетие своего правления, как это делал Константин Великий, а до него — Диоклетиан. Но наверняка Констанций хотел увидеть столицу империи, в которой он до сих пор не бывал! Сопровождали его жена Евсевия и сестра Елена. Последней пришлось выйти замуж за Юлиана и поехать с ним в Галлию. Там она родила сына, который умер сразу после рождения, и Елена вернулась на какое-то время ко двору брата.

28 апреля 357 г. император остановился у стен Рима. Встречать его вышел Сенат и префект города, а также представители всех древнейших родов, которые выставили даже портреты своих предков. Описанием торжественного въезда Констанция в столицу мы обязаны Аммиану Марцеллину, который, но всей видимости, был очевидцем этого события.

Впереди в два ряда несли боевые знаки. Сам император сидел в позолоченной колеснице, украшенной драгоценными камнями. Его окружали копьеносцы, несшие драконов из пурпурных тканей, которые при малейшем дуновении ветра, казалось, раскрывали свои пасти и грозно шипели, а их хвосты извивались и сплетались, как живые. По обеим сторонам процессии торжественно двигались солдаты придворных частей, чьи шлемы украшали разноцветные перья. Были и всадники в искусно выполненных панцирях из стальных пластин, не стеснявших движения.

Толпа благожелательно приветствовала императора, а тот сидел совершенно неподвижно, будто безжизненная статуя: не повернул головы, не сменил позы, не поднял руки.

Процессия остановилась на Форуме. Правитель вошел в здание заседаний Сената, где произнес речь перед собравшимися сановниками. Затем он приветствовал народ с трибуны Форума и отправился на Палатин, где проживал в течение 30 дней, ибо ровно столько продолжался его визит в Рим.

Осматривая город и восхищаясь его архитектурными и историческими достопримечательностями, Констанций на каждом шагу натыкался на языческие храмы и статуи, хорошо сохранившиеся и даже отреставрированные; а на алтарях, как ни в чем не бывало, приносили жертвы. Продолжали существовать коллегии жрецов старых культов, а весталки по-прежнему хранили священный огонь. Забавно, что формальным главой всех этих коллегий и культов был сам Констанций, ибо носил, как и все его предшественники, начиная с Августа, титул pontifex maximus — «верховный жрец».

Император отлично понимал, как велика здесь привязанность к религии отцов, поэтому вел себя сдержанно, а свою веротерпимость продемонстрировал, дополнив как раз в качестве pontifex maximus список языческих коллегий. Но и отцы города старались не оскорбить религиозных чувств высокого гостя. Прямо перед его визитом они убрали из зала заседаний Сената алтарь богини Виктории — Победы, — ибо по обычаю каждый выступавший приносил на этом алтаре символическую жертву. После отъезда Констанция алтарь вернулся на свое место, а окончательно он был ликвидирован только в 382 г., вопреки отчаянному сопротивлению большинства сенаторов.

Сохранилась и материальная память о визите Констанция в столицу на Тибре. Стал ею огромный египетский обелиск высотой 32 метра, сделанный в XV в. до н. э. при фараоне Тутмосе III. Доставка и установка были связаны с невероятным трудом, но в конце концов обелиск удалось разместить на арене Большого Цирка. В Средние века он рухнул и раскололся на три части. Их откопали только в 1587 г., сложили вместе и установили на площади перед собором Святого Иоанна на Латеране. У основания обелиска некогда была высечена поэма, до нас не дошедшая и известная только по пересказам. В ней прославлялось величие цезаря и смелость предприятия, каким стала транспортировка монолита через моря из столь отдаленной страны: «Владыка мира Констанций, веря, что мужеству все подвластно, велел этому огромному куску скалы идти по суше и по бурному морю».

Поскольку перевозка обелиска из Александрии заняла полгода, цезаря в Риме уже давно не было, когда этот памятник установили на арене цирка. Император выехал из столицы 29 мая 357 г. и никогда больше туда не возвращался. Он торопился на Дунай, поскольку оттуда поступали тревожные сообщения о свевах, которые нарушают границу по реке в верхнем течении, а также квадах и сарматах — в среднем. Вероятно, в августе Констанций преодолел Альпы по перевалу Бреннер, подошел к Дунаю и двинулся вниз по течению. Ему не пришлось вести боев, достаточно было самого присутствия императора, чтобы нападавшие в страхе разбежались. На осенние и зимние квартиры расположились в Сирмиуме на Савве.

А тем временем в августе Юлиан в крупном сражении с алеманнами под Аргенторатом, нынешним Страсбургом, победил и взял в плен их вождя Хнодомара. Пленного доставил императору в Сирмиум начальник кавалерии Урсицин, тот самый, что два года тому назад сделал так много для свержения узурпатора Сильвана в Колонии. И снова этому выдающемуся военачальнику поручили ответственное и опасное задание, на этот раз на Востоке. Он должен был укрепить оборону тамошней границы от ожидаемого нападения персов. Вместе с Урсицином отправились преданные ему офицеры, в том числе и Аммиан Марцеллин.

Сам Констанций весной 358 г. переправился через Дунай и опустошил земли нынешней Венгрии, лежащие между этой рекой и Тисой, заселенные в те времена племенами сарматов, квадов и лимигантов. Вся кампания продолжалась каких-нибудь два месяца. В июне цезарь уже вернулся в Сирмиум, добавив к своим титулам, как победитель сарматов, прозвание Sarmaticus. Чуть раньше его военачальник Барбацион разгромил ютунгов на Верхнем Дунае — и был приговорен к отсечению головы за злоумышление против императора.

Год 358-й, успешный для римских войск, оказался одним из самых черных для многих восточных провинций. В последнюю декаду августа в Македонии и на значительных территориях Малой Азии произошло сильнейшее землетрясение. Оно затронуло 150 городов и селений. Страшная судьба постигла Никомедию, сегодняшний Измир в Турции. Ранним утром 24 августа разразилась страшнейшая гроза, и тут же затряслась земля. Богатый и цветущий город в одно мгновенье превратился в руины, под которыми оказались похоронены десятки тысяч жителей. Затем начался пожар, бушевавший пять дней и ночей и уничтоживший развалины и еще уцелевшие дома. Многие люди, погребенные под завалами и только легко раненные, сгорели заживо.

В Никомедии чуть было не погибли несколько десятков епископов, уже направлявшихся туда на очередной — третий или четвертый в том году — синод. Последний состоялся в июне или июле в Сирмиуме, а его компромиссные постановления подписал опальный Либерий, благодаря чему император позволил ему вернуться в Рим. Феликс, посопротивлявшись, вынужден был уступить, и Либерий возглавлял римскую общину вплоть до своей смерти в 366 г. В памяти потомков он остался, прежде всего, как строитель одного из самых знаменитых римских храмов. Эта базилика называется сейчас Santa Maria Maggiore, а некогда звалась Liberiana — от имени основателя и жертвователя — или Santa Maria delle Nevi, то есть Снежная, ибо, по легенде, Либерию и одному патрицию явилась Богоматерь и велела им построить церковь там, где утром следующего дня, 4 августа, они найдут снег.

Хуже шли дела в Александрии, где после удаления Анастасия римским властям не удалось утвердить на своем посту нового епископа Георгия.

В апреле 359 г. Констанций во главе своей армии снова отправился из Сирмиума в поход против непокорного сарматского народа лимигантов, которые, переправляясь через Дунай, постоянно нападали на римские земли. На этот раз лимиганты просили разрешения поселиться где-нибудь в границах империи. Цезарь позволил, а когда толпа варваров появилась неподалеку от римского лагеря в местечке Acumincum, практически напротив устья Тисы, чтобы воздать почести и присягнуть властителю, вероятно, по недоразумению возникли беспорядки и столкновения. Уже стоявший на трибуне Констанций успел в последний момент вскочить на коня, но многие из его окружения погибли. Подоспевшие подкрепления легионеров жестко расправились с бунтовщиками.

В мае император вернулся в Сирмиум, где занялся рассмотрением новой редакции Символа Веры и организацией очередных соборов, которые должны были его утвердить. Созвали соборы летом того же года. Один — епископов Востока — в Селевкии Изаурийской, а второй в Ариминуме (теперь Римини) для пастырей западных общин.

А тем временем у восточных рубежей империи началась большая война. Персидский царь Шапур II выступил во главе огромной армии, чтобы вернуть себе Северную Месопотамию. О событиях, разыгравшихся на границе, мы имеем полную, точную и весьма красочную картину благодаря отчету очевидца — Аммиана, который как офицер в штабе Урсицина принимал участие во многих битвах на тамошнем театре военных действий, в частности пережил осаду Амиды, мощной римской крепости в верхнем течении Тигра, предпринятую самим царем парей. Осада продолжалась ровно 73 дня, со второй половины июля до 6 октября 359 г.

Амиду защищали восемь легионов, семь из них, в том числе два из Галлии, были сюда переброшены совсем недавно, так как к войне готовились, плюс отряд конных лучников. Кроме того, крепость имела мощные стены и много специальных оборонительных машин. Взяли ее штурмом после многочисленных кровопролитных боев и непрерывных атак.

Под стенами погибло почти 30 000 персов, поэтому царь отнесся к героическим защитникам крепости безжалостно: ветел распять коменданта — комеса (правителя округа) Элиана — и многих офицеров, остальных угнал в рабство. Аммиан спасся чудом: ему удалось ускользнуть из уже захваченной Амиды и после долгих скитаний вернуться в Сирию. Несмотря на взятие крепости, кампания 359 г. окончилась для Шапура II неудачей. Длительное сопротивление одного укрепленного пункта спасло другие римские провинции, а осенние холода и дожди вынудили персов повернуть назад.

Известие о падении Амиды застало императора уже в Константинополе, где он остался на зиму. В январе туда съехались делегации обоих синодов, и из Селевкии, и из Ариминума, чтобы утвердить новый, компромиссный вариант Символа Веры; те же епископы, что не хотели его принимать, отправились в изгнание. Но главное внимание цезаря, и это понятно, поглощала персидская война. В связи с трагедией Амиды император допросил Урсицина, которому пришлось подать в отставку, хотя никакой вины за ним не было. Опасаясь нового нападения Шапура, решили перекинуть из Галлии в Месопотамию значительную часть рейнской армии, не просчитав при этом возможных последствий.

Воинские части из Галлии, которые предполагалось отправить на Восток, не хотели покидать родных мест. Солдаты взбунтовались и провозгласили императором своего командира — Юлиана. Случилось это в городе Lutetia Parisiorum, то бишь теперешнем Париже, в феврале 360 г. Юлиан якобы от этой чести отказывался, но вынужден был уступить настояниям собственных солдат. Констанций, со своей стороны, не принял к сведению факта узурпации власти и отказался дать Юлиану титул августа, но не мог предпринять никаких реальных действий против мятежников в Галлии, так как должен был держать войска на Востоке. Его штаб-квартира располагалась в сирийской Эдессе. Однако сил у него не хватало, и Констанций вынужден был беспомощно наблюдать, как летом того же года Шапур II захватывает приграничные крепости и города.

Зиму император провел в Антиохии. Здесь он снова женился, так как Евсевия умерла год назад. Жену звали Фаустина. Весной 361 г. в ожидании очередного персидского наступления Констанций перебрался в Эдессу. Однако до него стали доходить сведения, что Шапур не станет в этом году вести никаких военных действий, а вот с Запада доносили, что Юлиан, не дождавшись императорского признания титула августа, присвоенного ему армией, двинулся из Галлии в направлении дунайских провинций. Это означало новую гражданскую войну!

В сложившейся ситуации цезарь вернулся в Антиохию, но уже в октябре выдвинулся навстречу Юлиану. В сицилийском городке Tarsus (Тарс) у него случился легкий приступ лихорадки, но Констанций решил, что движение и физические усилия помогут ему преодолеть недомогание. Он доехал до местечка Мопсукрене — последней почтовой станции в границах Сицилии. Там ему сделалось так плохо, что о продолжении путешествия не могло быть и речи. Больной весь горел, и даже малейшее прикосновение вызывало жуткую боль. Но император оставался в сознании, принял крещение (обряд совершил антиохийский епископ Евзой) и сообщил приближенным свою последнюю волю: власть от него перейдет к Юлиану. Затем цезарь умолк и еще долго боролся со смертью.

Умер Констанций 3 ноября 361 г. в возрасте сорока четырех лет. Правил он единовластно 24 года, если считать от кончины отца, и оставил молодую беременную жену, которая уже после его смерти родила дочку.

Как правитель Констанций руководствовался одной целью, которой служил верой и правдой: сохранять единство и мощь империи, защищая величие трона от любых покушений, в том числе и со стороны Церкви. Судьба возложила на плечи этого честного человека с весьма посредственными способностями огромную тяжесть, а он, сознавая свою ответственность, сгибался под этим грузом и падал, но ни разу не сломался.

Flavius Claudius Iulianus

Родился в 331 или весной 332 г.,

ум. 26 июня 363 г.

Цезарь с 6 ноября 355 г.

Правил на Западе под именем

Imperator Caesar Flavius Claudius lulianus Augustus

с февраля 360 г. не признанный императором Констанцием II,

а после его кончины, в ноябре 361 г., до своей смерти единолично во всей империи.

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

Сводный брат Константина Великого Юлий Констанций был женат дважды. Сначала он женился в Италии на девушке из местной аристократической семьи по имени Галла. Она в 325 г. родила мужу сына, по ее имени названного Галлом, и через год умерла. Вдовец переехал в Грецию, в Коринф, а спустя год — в Константинополь. Здесь он женился повторно. Его избранницей стала Базилина, чья семья владела огромными поместьями в странах Малой Азии и на Балканах. Ее отец — Юлиан — занимал высшие государственные должности, в честь деда и был назван мальчик, родившийся в 331 или весной 332 г.

Базилина разделила судьбу Галлы и умерла очень рано, вероятно, так и не оправившись после родов. Поэтому Юлиан, так же как и его единокровный брат Галл, не знал своей матери. Однако он всегда вспоминал ее с нежностью и спустя многие годы написал: «Она родила меня, как первого и единственного сына, и через несколько месяцев умерла. Таким образом, Дева без матери, Афина, уберегла ее, молодую и прекрасную женщину, от многих несчастий». Юлиан до конца своих дней бережно хранил драгоценности, принадлежащие некогда его матери.

Но самым ценным, что оставила Базилина в наследство своему сыну, был ее домашний учитель, Мардоний. Этот раб, евнух, носивший персидское имя и несколько презрительно прозванный скифом, поскольку был родом из северного Причерноморья, оказался лучшим эллином, чем многие уроженцы Афин, поскольку по-настоящему любил греческую культуру и умел другим привить к ней любовь. В аристократическом доме матери Юлиана ценились старые языческие традиции, хотя сама ее семья была уже христианской. Их родственником являлся известный в то время епископ Евсевий, пастырь общины в Никомедии, арианин, крестивший в 337 г. самого Константина Великого.

Как только этот император скончался, были убиты — интересно, по чьему приказу? — многие члены правящей фамилии, в том числе и Юлий Констанций. Таким образом, его сыновья — единокровные братья — стали круглыми сиротами, а имущество конфисковали. Под свою опеку мальчиков взяли родственники Базилины и епископ Евсевий. Детей разделили: Галла отправили в Эфес, а Юлиана в Никомедию, а затем в Константинополь, когда его опекун занял епископскую кафедру в этом городе. Но воспитанием мальчика по-прежнему занимался Мардоний. По всей вероятности, этот любитель античной языческой литературы тоже был христианином. Во всяком случае, Юлиан читал не только классических поэтов прошлых веков, но и святые писания новой веры и позднее неплохо в них ориентировался.

Не разделял Мардоний — как и многие христиане — всеобщего тогдашнего увлечения театральными зрелищами, что подтверждает и сам Юлиан: «Впервые я их увидел, когда моя борода стала уже длиннее волос на голове. Впрочем, и тогда я не бывал в театре по собственной воле». Не мешает напомнить, что в театрах в ту пору ставили не классические драмы или произведения Софокла, а по большей части пантомимы, представляющие самые разнузданные сцены из не слишком традиционной мифологии.

Мальчик отличался, что следует из многих его высказываний, особой чувствительностью к красоте природы. Вот как он описывает прелести небольшого деревенского имения, где в детстве провел много счастливых дней, и которое позже он подарил приятелю: «Если выйти из дому и стать на пригорке, можно окинуть взглядом Пропонтиду, островки и даже город, названный именем благородного властителя (…). Дорога бежит среди вьюнков, тимьяна и пахучих трав. Когда отдыхаешь и читаешь, вокруг царит блаженная тишина. А если глазам нужен отдых, как приятно любоваться кораблями и морем! Когда я был совсем маленьким, именно такое место летнего отдыха казалось мне самым лучшим. Есть там и недурные источники, прекрасные места для купания, сады и деревья. Когда я вырос, я очень тосковал по минувшим безмятежным временам».

В 342 г., вероятно из политических соображении. Констанций решил отправить обоих мальчиков подальше от больших городов в отделенную и малонаселенную провинцию. Пришлось расстаться с морем, Константинополем и Никомедией, домом и тихим селом, а также с Мардонием. Много лет спустя Юлиан признавался, что разлука с верным учителем была для него особенно тяжкой.

Братьев отвезли на восток, в Каппадокию, где находилось императорское имение Мацеллум, расположенное, впрочем, в весьма живописной местности среди холмов, ручьев, лесов и садов. В распоряжении мальчиков была многочисленная прислуга, они могли учиться, заниматься гимнастикой, ездить верхом и охотиться; последними развлечениями увлекался в основном Галл. Но длительное шестилетнее пребывание там имело и свои отрицательные стороны. Опять предоставим слово Юлиану: «Мы жили в чужом имении на положении узников, строго охраняемых в персидских крепостях. Никто посторонний не мог с нами общаться. Прежним знакомым не позволялось нас навещать. Мы были отрезаны от сколько-нибудь серьезного образования и каких бы то ни было культурных контактов».

Вероятно, уже тогда оба молодых человека крестились и даже занимали в местных общинах должности низших священнослужителей, скорее всего — так называемых лекторов (чтецов). Построили они и часовню в память знаменитого в тех краях мученика со странным для нас именем — Мама.

Весной 347 г. Мацеллум посетил сам цезарь Констанций. Приехал он в основном поохотиться, но Галл, который был старше Юлиана и отличался ловкостью в верховой езде и стрельбе, видимо, понравился императору, поскольку уже в начале 348 г. был призван в Антиохию ко двору. Чуть позже позволили уехать из Мацеллума и Юлиану, который отправился в родные края, в Константинополь и Никомедию.

В этих городах поочередно в частной школе риторики вел занятия Либаний, выходец из Антиохии, пожалуй, самый блистательный языческий интеллектуал IV в., которому тогда исполнилось тридцать с небольшим. Оба, студент и мастер красноречия, чувствовали взаимную симпатию и внимательно приглядывались друг к другу, но только издалека, так как Юлиан мог слушать лекции только христианского ритора, некого Гекеболия, личности не слишком выдающейся. Так выглядела толерантность на практике, а молодой человек не хотел обращать на себя внимание доносчиков. Учился он прилежно, скупал старые книги, и на всякие зрелища не ходил.

Затем Юлиан перебрался в Пергамон, а оттуда в Эфес. Именно там он встретился с мыслителями, благодаря которым совершился переворот в его религиозных убеждениях. Он отступил — пока только тайно, в глубине души — от христианства и стал приверженцем старых богов. Нам не много известно об обстоятельствах этой решающей перемены, которая тогда потрясла только психику молодого принца, а спустя чуть более десятка лет самым решительным образом отразилась на судьбах всей империи. Сам он, обычно весьма многословный, в этом деликатном вопросе хранит молчание, а Либаний ограничивается общими словами: «Встретился он наконец с людьми, знающими учение Платона. От них и услышал о богах и демонах — настоящих создателях этого мира и его спасителях. А также о том, чем является душа, что ее очищает, каковы причины ее взлета и падения, что тянет ее в пропасть, а что возносит, что является ее тюрьмой, а что свободой. Впустил он в свою душу красоту правды, будто вернул в большой храм статуи богов, прежде замаранные грязью, но делал вид, что все по-прежнему, ибо сбросившему маску грозила серьезная опасность».

Среди наставников особое впечатление произвел на молодого человека Максим. Его современник даст такое описание: «Будучи еще молодым человеком, я встретил его, уже старика, и слышал его голос. У него была длинная седая борода, а в глазах отражалось каждое движение души. Глядя на него или слушая его, ты получал одинаково сильное впечатление необыкновенной гармонии. Каждый, кто с ним общался, поражался живости его взгляда и плавности речи».

Максим считался мудрецом и чудотворцем, а направление, которое он представлял, и которое произвело огромное впечатление на Юлиана, называлось теургия — «богодействие», то есть действие вместе с богами и через их посредство. Учение это отвергало магию и гласило, что только тот, кто получил серьезное философское образование и освободился от низменных страстей, может стать теургом. Ибо только такой человек оживлен бескорыстной любовью к богам и людям. Короче говоря, это была мистическая философия в неоплатоническом духе.

Однако в выборе Юлиана крылось нечто большее, чем просто наивный — и весьма распространенный во все времена — интерес к тайному знанию. Юноша был приверженцем древней культуры, ее богатства и разнообразия, считал ее наивысшей ценностью, созданной многими поколениями, а веру в прежних богов понимал как неотъемлемый элемент этой культуры. При этом он полагал — справедливо или нет, это уже другое дело — что христианство является по отношению к этой культуре, понимаемой как единое целое, чем-то чужеродным и даже враждебным.

Отвращали молодого человека от новой религии нескончаемые и все более острые внутренние споры по догматическим и персональным вопросам. В конце концов, были и личные причины: прежде всего неприязнь к набожному Констанцию, который, как считал Юлиан, был причастен к семейной резне.

Поздней осенью 354 г. Галл, брат Юлиана, уже несколько лет управлявший восточными провинциями, был отозван Констанцием и заплатил в Аквилее жизнью за допущенные злоупотребления властью. Затем начались суды над бывшими его офицерами и придворными. Наконец, в Италию, где тогда пребывал император, вызвали и Юлиана.

Его неофициально обвинили в самовольном отъезде из Мацеллума несколько лет тому назад и в недавней встрече с братом, когда тот проездом развлекался в Константинополе, якобы с целью заговора против императора. Либаний пишет: «Его окружали вооруженные стражники, смотревшие дико и разговаривавшие грубо. По сравнению с тем, что они вытворяли, даже тюрьма могла показаться пустяком. Ему не позволяли задерживаться где-нибудь подольше и постоянно перевозили с места на место, что само по себе было мучительно. Он все это терпел, хотя обвинений ему не предъявили».

В течение 7 месяцев Юлиан не мог добиться даже аудиенции у цезаря. Только в конце весны 355 г. дела приняли лучший оборот благодаря заступничеству императрицы Евсевии. Юлиан получил разрешение вернуться в унаследованное от матери имение под Никомедией, а затем, к огромной своей радости, ехать в Афины для продолжения образования. «Евсевия знала, как я люблю учиться, а также понимала, что те края способствуют серьезным занятиям. (…) Я мечтал об этом давно и больше, чем о горах золота и серебра».

Афины, куда Юлиан приехал летом 355 г., были сравнительно небольшим городом, бедным, не раз разграбленным, но все еще полным прекрасных памятников старины. Но главное — это был крупный образовательный центр. Сюда стекались толпы молодежи со всей империи, чтобы изучать свободные науки в государственных и частных учебных заведениях. Старейшей и все еще самой знаменитой из философских школ была Академия, основанная Платоном семь столетий назад. Но, как и в других местах, больше всего слушателей собирали не философы, а мастера красноречия, называемые также софистами, ибо и здесь в те времена риторику считали вершиной образования.

Жизнь и нравы афинских студентов того периода хорошо нам известны по разным источникам. Автором одного из них является Григорий из Назианза, ставший позднее непримиримым врагом Юлиана, а как раз в 352–358 гг. вместе со своим другом Василием проходивший курс обучения в Афинах. Впрочем, они были не единственными христианами среди учащейся молодежи, попадались даже профессора — приверженцы новой веры. Григорий встречался с Юлианом и оставил его описание.

«Приехал он вскоре после событий, связанных со смертью его брата; вымолил это у императора. Были две причины для поездки: первая, скорее похвальная, это желание узнать Элладу и афинские школы. Вторая, скорее секретная и малоизвестная, это стремление посоветоваться с тамошними прорицателями и обманщиками. Именно тогда я правильно оценил этого человека, хотя обычно такими вещами не занимаюсь. Но если хорошим предсказателем является тот, кто в состоянии сделать правильные выводы, то к предсказаниям меня склонило его ненормальное поведение и странная внешность. Я счел, что ничего хорошего не сулит эта хилая шея и колеблющиеся, будто весы, плечи, бегающие возбужденные глаза и взгляд безумца, нервная и шаткая походка, нос, гордо задранный и пренебрежительно фыркающий, вечно одно и то же шутовское выражение лица, невразумительный смех, всегда раздающийся неожиданно, беспокойные движения головы и прерывистая задыхающаяся речь, беспорядочные и случайные вопросы и такие же ответы».

Это поразительное по своей пристрастности, прямо-таки дышащее ненавистью и поэтому столь саморазоблачительное свидетельство. В нем сильно преувеличены некоторые черты внешности и характера, возможно, действительно присущие Юлиану, как, например, определенная нервозность. Можно этому противопоставить другие портреты, хотя бы того же Либания, относящиеся к афинскому периоду: «Восхищали как его высказывания, так и скромность. Он слова не мог вымолвить, чтобы не покраснеть. Хотя все могли пользоваться его благосклонностью, доверял он только самым благородным». Так каким же был тогда Юлиан? Скромным и стыдливым или грубым и заносчивым?

Вот еще одно описание внешности, сделанное человеком, хорошо знающим Юлиана, и старающимся в то же время сохранить беспристрастность, столь важную для историка. Видел он его таким: «Роста был среднего, волосы имел мягкие, как бы уложенные гребнем, бородку волнистую, острую. В приятных глазах светился огонь, что свидетельствует об уме. Брови красивые, нос очень прямой, рот великоват; нижняя губа немного свисала. Спина крепкая, слегка сутулая, плечи широкие. От макушки до самых кончиков ногтей был мужчиной правильного сложения, отличался силой и хорошо бегал».

И что же там все-таки с глазами Юлиана — они приятны и светятся умом или, как хочется Григорию из Назианза, возбуждены и бегают, как у помешанного? Явление это хорошо известно и снова и снова находит подтверждение в сегодняшней жизни: два по-разному настроенных наблюдателя иначе видят и объясняют одну и ту же черту или манеру поведения человека. Что одному кажется живостью ума, другой осуждает как проявление сумасшествия. Во всяком случае, в глазах и взгляде Юлиана должно было быть нечто такое, что поражало встречавшихся с ним людей, привлекая одних и отталкивая других.

А как объяснить расхождение в описаниях Григория и Аммиана такой определенной вещи, как телосложение: спина и плечи? Наверняка оба говорят правду, только о двух разных периодах жизни Юлиана. Афинский студент выглядел хилым и тщедушным, затем условия изменились, и Юлиан окреп и возмужал.

Уже ближайшее будущее опровергнет недоброжелательные оценки Григория из Назианза. Выяснится, что Юлиан — это не смешной и неуверенный в себе мальчишка, а настоящий мужчина, который в тяжелейших условиях сумеет противостоять всем опасностям, это вождь и политик, смело идущий к намеченной цели, осознавая при этом свои обязанности по отношению к государству и обществу.

Источником кардинальных перемен в жизни и одновременно испытанием характера молодого человека стали события, происходившие как раз во время афинской учебы очень далеко от Эллады, на Рейне, летом 355 г. Это они послужили причиной очень краткого — всего трехмесячного — пребывания Юлиана у подножия Акрополя. Ведь уже в начале октября ему было велено незамедлительно явиться в Медиолан к императорскому двору.

ЦЕРЕМОНИЯ В МЕДИОЛАНЕ

Молодой студент в слезах прощался с Афинами. Он был обеспокоен и подавлен, тем более что в приказе прибыть в Медиолан не называлась причина вызова, что только усугубляло худшие опасения. Пришлось, однако, подчиниться срочному распоряжению, а затем и покорно согласиться на предложенную милость — провозглашение цезарем при Констанции II.

«Я подчинился. Изменил одежду, окружение, занятия, место и образ жизни. Недавние простота и бедность сменились вокруг меня пышностью и величием. Чуждость всего окружающего вызвала серьезное потрясение моей психики. Не потому, что меня ослепило свалившееся счастье, а как раз наоборот: не будучи расположен к таким вещам, я не видел во всем этом ничего привлекательного. (…) Я категорически отказывался от всякого панибратства с людьми во дворце. Они же столпились, будто у цирюльника. Обрили мне бороду, нарядили в военный плащ. Сделали из меня, как им тогда казалось, нечто вроде забавного вояки. Мне совсем не нравилась страсть этих низких людишек к нарядам. Я не мог, как они, ходить, гордо поглядывая вокруг; я всегда скромно опускал глаза, как некогда научил меня мой педагог. И поэтому поначалу они надо мной насмехались, потом начали подозревать, а в конце концов, завидовать».

6 ноября 355 г. состоялась торжественная церемония. Солдаты всех расквартированных в Медиолане частей были построены в полном вооружении на площади перед высокой трибуной, вокруг которой собрались знаменосцы с орлами и штандартами. На трибуну взошли Констанций и Юлиан. Император взял молодого человека за правую руку и произнес речь, во время которой набросил ему на плечи пурпурный плащ и заявил, что провозглашает того цезарем. Армия встретила это сообщение радостными возгласами. По окончании императорской речи снова раздались приветственные крики толпы, но их заглушили мощные металлические звуки: это солдаты ритмично били коленями в щиты, демонстрируя таким образом свое удовлетворение; в то время как удары по щитам копьями означали боль и гнев.

Аммиан Марцеллин, свидетель церемонии, рассказывает: «Все взгляды обращены были к щуплой фигурке юноши, облаченного в цесарский пурпур. Его глаза казались привлекательными, но было в них, одновременно, нечто, вызывавшее страх. Возбуждение сделало приятное лицо еще более симпатичным. Каждый из присутствующих рад был бы заглянуть в его душу и найти ответ на свой вопрос: Каким же ты станешь правителем? Спустились с трибуны. И новая милость явлена цезарю: император изволил пригласить Юлиана в свою повозку. Кортеж направился ко дворцу».

Но дворец был в то же время тюрьмой. Описание самого Юлиана весьма убедительно: «Таким образом, мне поспешно всучили имя и плащ цезаря. Началось время неволи. Каждый день над головой висел страх смерти, огромный и удушающий. Запертые ворота. Бдительная стража. Обыски моих людей, чтобы ни в коем случае не пронесли записок от друзей. Прислуга чужая. С трудом удалось забрать во дворец четырех своих служителей, чтобы иметь рядом хоть кого-нибудь, к кому я привык. Двое из них совсем мальчишки, двое — чуть постарше. Один из них знал, что я верю в богов, и тайком старался помогать мне, как мог. Одному врачу я доверил свои книги. (…) Я стал таким мнительным и пугливым, что, когда кто-нибудь из друзей собирался навестить меня, я отказывался от встречи, хоть и вопреки своей воле. Ведь я опасался, что общение может принести несчастье и мне, и гостю».

Больше всего Юлиану не хватало книг. Покидая Афины, он все-таки надеялся туда вернуться. К счастью, императрица Евсевия подарила ему много произведений разного содержания. «Тем самым она утолила мою жажду, хотя я поистине ненасытен, если речь идет о такого рода интеллектуальном общении. Как только выдавалась свободная минутка, я тут же обращался к своим сокровищам, вспоминая с благодарностью ту, что столь милостиво мне их даровала».

Среди этих книг попалась одна, оказавшаяся особенно полезной — произведение Юлия Цезаря четырехсотлетней давности — «Записки о галльской войне». Ведь очень скоро случилось вполне ожидаемое. «В самый разгар зимы Констанций отправил меня во главе трех сотен солдат в страну галлов, сотрясаемую тогда грозными событиями».

Посылая туда Юлиана, император даже не предупредил его о том, что при дворе уже несколько дней как было известно, но держалось в строжайшей тайне, чтобы не пугать горстку людей, направляемых на верную смерть. Кельн пал!

АРГЕНТОРАТ

В начале декабря 355 г. Юлиан выехал из Медиолана в Галлию как назначенный Констанцием цезарь. Альпийские перевалы были покрыты снегом, но горные дороги удалось преодолеть сравнительно легко благодаря исключительно солнечной, почти весенней погоде. Спускаясь по долинам рек, добрались до Виенны на Родане, где задержались подольше.

Еще несколько месяцев тому назад этот скромный невзрачный студент изучал философию и риторику в Афинах, свободный и беззаботный. Живя многие годы среди книг, он никогда до этого не занимался политикой, никогда не служил в армии, не увлекался зрелищами и спортом. И именно ему, любителю античной поэзии и приверженцу мистической философии, выросшему в странах с ласковым климатом, пришлось теперь по воле императора, своего кузена, защищать в качестве военачальника северные рубежи от нападения германцев. А ведь ему не хватало не только военного опыта, но и просто людей, умеющих держать оружие. Современник так характеризует отряды, базирующиеся в Галлии: «Они уже привыкли к поражениям и предпочитали отсиживаться за крепостными стенами, атаковать же не умели, ибо дрожали от страха».

Сам Юлиан привел в Виенну всего триста шестьдесят вооруженных человек, о которых заметил презрительно: «Они умеют только молиться!» Среди них и в самом деле было много христиан. Одним из прибывших с цезарем был девятнадцатилетний Мартинус или Мартин, родившийся, скорее всего, в паннонском городке Савария (ныне Сомбатхей в Венгрии) в семье офицера и воспитывавшийся потом в Ticinum в Италии, а затем в возрасте всего 15 лет принятый на службу в дворцовую кавалерию. А поскольку охрана Юлиана формировалась как раз из этих войск, солдат Мартин увидел Галлию благодаря молодому цезарю. Эта страна стала ему второй родиной, ибо, оставив в скором времени службу в армии, Мартин получил чуть позже — прославившись своей набожностью — должность епископа в Caesarodunum Turonum, нынешнем Туре, а после смерти был причислен к лику святых и назван небесным покровителем христианской Франции.

Зимой всякие военные действия замерли, и даже германцы, привыкшие к холодам и снегу, прекратили набеги. Несколькими годами позже Юлиан так описывал сложившуюся ситуацию: «Орды германцев преспокойно жили вокруг разрушенных городов Галлии; а таких было 45, не считая крепостей и укрепленных пунктов. Варвары заняли огромную территорию по эту сторону Рейна, от его истоков аж по самое устье. Находящиеся к нам ближе всего отступили на 300 стадиев [около 50 км] от берега реки, а между нами лежала в три раза большая пустынная полоса, ибо постоянные вторжения не позволяли даже пасти там скот».

Юлиан посчитал, что эти дарованные мирные месяцы следует использовать так, чтобы потом, когда настанет время испытаний, не в чем было себя упрекнуть. Он знакомился с жизнью военного лагеря, тренировался даже ходить парадным шагом под музыку флейты, изучал знаки разных военных формирований и их тактику ведения боя. Но наряду с этим цезарь учился вести себя с должным достоинством во время аудиенций и выступлений перед представителями разных сословий и, в конце концов, разбираться в хитросплетениях бюрократии. Нужны были серьезные умственные усилия, а также немалая выносливость и сила воли, чтобы в течение нескольких месяцев столь кардинально изменить свой образ жизни и привычки. А ведь для человека, прибывшего с греческого Востока, здесь все было чуждым: и климат, и природа, и обычаи, и даже язык, ведь вокруг говорили исключительно по-латыни, а он привык к речи эллинов.

Юлиан придерживался строгой дисциплины, вел практически аскетический образ жизни, питался как обычный рядовой солдат. Днем он участвовал в учениях, проводил совещания, отдавал распоряжения. Для работы над собой оставалась только ночь. Цезарь разделил ее на три части. Сначала он отдыхал, потом решал текущие канцелярские дела, подписывал документы, составлял отчеты для Констанция. Затем читал, молился своим богам, учился. А книг у него было немало, благодаря императрице Евсевии.

Сопровождала его жена, Елена, с которой они обвенчались в ноябре 355 г. в Медиолане. Была она родной сестрой нынешнего императора и дочерью Константина Великого и Фаусты. Поскольку Фауста погибла по приказу своего мужа уже в 326 г. — обвиненную в супружеской измене ее заперли в раскаленной бане — Елене уже исполнилось тридцать, а значит, лет на семь, а то и больше, она была старше мужа. Этот брак был продиктован очевидными политическими соображениями, поэтому трудно предположить, что Юлиан испытывал к навязанной супруге горячие чувства. В своих столь многочисленных письмах он не упоминает о ней вовсе, даже тогда, когда прямо-таки следовало сказать о жене хоть несколько теплых слов. Был он также крайне сдержан и в частных письмах к супруге, раз уж сам признается: «Все боги и богини мне свидетелями, я бы вовсе не обиделся, если бы кто-нибудь опубликовал мою к ней корреспонденцию, столь сдержана по тону она была». Впрочем, если верить Либанию, вопросы эротики Юлиана совсем не интересовали. Сей ритор пишет в свойственном ему помпезном стиле: «Он же столь далек был от расспросов (как это делали многие властители), есть ли у кого красивая жена или дочь, что, не соедини его богиня Гера брачными узами, он бы умер, зная о любовных делах лишь понаслышке».

Елена родила ребенка, мальчика, уже в первый год пребывания в Галлии. Вероятно, умышленные действия повитухи, которая неправильно перерезала пуповину, послужили причиной смерти младенца. А сделать она это могла по приказу Констанция или его жены, Евсевии, бесплодной и опасающейся — такие ходили слухи, — чтобы наследником династии не стал сын Юлиана. Как мы уже рассказывали, Елена вернулась на какое-то время в Италию и весной 357 г. посещала вместе с императорской четой Рим, но затем снова отправилась к мужу в Галлию. По слухам, во время поездки в Италию Евсевия пыталась отравить Елену. Постоянно болевшая жена Юлиана ушла из жизни уже в 360 г. Мы практически ничего о ней не знаем, кроме того, что была набожной христианкой.

Но вместе с сопровождавшими Елену придворными ко двору Юлиана прибыл евнух Евтерий. Похищенный мальчиком в Армении, он попал в конце концов во дворец Константина Великого, где выделялся умом, честностью и тягой к учению. Затем он находился при дворе Констанция II, а когда Юлиан женился на Елене, был назначен препозитом (блюстителем) священной опочивальни — прекрасный титул! — а попросту начальником домашней прислуги молодого цезаря. С тех пор Евтерий служил новому господину верой и правдой, чем в некотором роде обманул доверие Констанция, который ожидал, что евнух будет доносить обо всем, происходящем при дворе в Галлии.

Среди домашних Юлиана оказался также лекарь Орибазий родом из Пергама, который изучал медицину в Александрии, потом практиковал в городах Малой Азии, где и встретился с Юлианом, тогда еще студентом. Между ними завязалась крепкая и сердечная дружба, и они почти не расставались. Это Юлиан подсказал Орибазию сделать выписки из работ ученого и врача Галена, жившего двести лет назад. Написанное в скором времени произведение должно было служить начинающим медикам введением в труды мастера, а посвящалось инициатору работы. По наущению того же Юлиана его друг составил в Галлии нечто вроде медицинской энциклопедии. Было в ней как минимум 60 томов, часть из них сохранилась. И это начинание было посвящено молодому цезарю. Орибазий связал часть своей жизни с Юлианом, участвуя в его планах, кампаниях и трудах; а через несколько лет ему пришлось стоять у смертного одра этого правителя, напрасно пытаясь остановить льющуюся из глубокой раны кровь. Потом врачу пришлось отправиться в изгнание за пределы империи, к готам. Спустя годы, он получил прощение и поселился в Константинополе, где написал еще много трактатов по медицине. Его труды, сохранившиеся частично в греческих оригиналах, а частично в латинских переводах, столетиями служили одним из главных источников медицинских знаний для Византии, средневековой Европы и даже арабского мира.

Очень жаль, что воспоминания Орибазия о Юлиане не сохранились, но весьма возможно, что ими пользовался Аммиан Марцеллин. Во всяком случае, мы можем предположить, что многое из того, что уже было и еще будет здесь сказано о жизни Юлиана, известно, пусть и косвенно, от его друга и личного врача. А вот сама фигура и судьба Орибазия, который побывал в стольких странах, пережил столько приключений и встречался со столькими выдающимися людьми, служат идеальным материалом для исторического романа.

Весной 356 г. Юлиан отправился в поход. Двигался он из Виенны на север до Durocortorum Remorum, то есть нынешнего Реймса, пункта сосредоточения римской армии. Путь был долгим и опасным, так как проходил под постоянной угрозой нападения германцев. Они недавно пытались штурмовать Августодунум, но в последний момент были отброшены горсткой защитников — солдат и ветеранов. Приходилось поэтому совершать длительные переходы по лесным дорогам.

Юлиан проводил кампанию в основном в среднем течении Рейна против алеманнов. Еще несколько лет тому назад там были цветущие города, в том числе: Konfluentes, Augusta Nemetum, Wangionum, Mogoncjakum (Мюнстер); теперь, в 356 г., все они лежали в руинах. Наконец вошли в разрушенный Кельн — там торчала только одна башня — и заключили мир с франкскими вождями.

Наступила осень, а поскольку на Рейне не хватало всего — не только продовольствия, но и просто крыши над головой, — в Кельне оставили только гарнизон, а главные силы армии отошли в глубь страны и остановились на зимние квартиры в Агендикуме (ныне Санc).

Среди солдат уже не было Мартина, будущего святого, он уволился со службы еще на Рейне, скорее всего под Вангионумом.

Войска пришлось рассредоточить по городам и крепостям для их защиты, а с другой стороны, для лучшего снабжения продовольствием. Юлиан же с небольшими силами остался в Агендикуме. Германцы, узнав об этом от перебежчиков, неожиданно атаковали город. Осада длилась целый месяц, но в конце концов нападавшие отступили. Критических моментов было много, но никто не пришел цезарю на помощь, хотя командующий кавалерией Марцелл находился сравнительно недалеко. Возможно, он надеялся избавиться от обременительного начальника или имел еще более далеко идущие планы? Когда об этом стало известно Констанцию, Марцелла отозвали, и он вынужден был вернуться на свою родину — в городок Сердика. Он еще пытался при дворе обвинять Юлиана, но эти обвинения перечеркнул Евтерий, специально отправленный к императору и представивший в придачу хвалебные речи в честь Констанция и его супруги, составленные Юлианом в пылу сражений.

Польза из всего этого дела была та, что Юлиан получил дополнительные полномочия, а место Марцелла как начальника кавалерии занял опытный офицер Север. Он же привез план кампании 357 г. Предполагалось взять алеманнов на северном и среднем Рейне как бы в клещи. На северном фланге должна была действовать армия Юлиана, а на южном корпус под командованием Барбациона, расположенный в окрестностях Базилии (Basilia), сегодняшнего Базеля.

Весной начались военные действия, и обе армии сблизились. Но алеманнским воинам удалось проскользнуть между римскими передовыми отрядами и неожиданно ударить на Лугдунум. Города они не взяли, но опустошили окрестности, собрав богатую добычу Правда, посланная Юлианом кавалерия разбила германцев и отобрала большую часть трофеев, но те нападавшие, что отступали ближе к позициям Барбациона, прошли беспрепятственно. Этот военачальник не только не атаковал варваров, но и прогнал двух офицеров-наблюдателей Юлиана в этом районе. Мало того, он отправил цезарю жалобу, якобы офицеры пытались взбунтовать его солдат. Скорее всего, дошло до перебранки между людьми Барбациона и офицерами Юлиана, обвинявшими коллег в бездействии. Император Констанций поверил жалобщику и уволил тех двоих со службы.

Этот конфликт служит хорошей иллюстрацией отношений между офицерами тогдашней римской армии, не доверявших и мешавших друг другу. Следует также отметить, что одним из тех офицеров Юлиана, наказанных императором за служебное рвение, был трибун Валентиниан. На действительную службу он вернется через два года, то есть в 359 г., сделает быструю карьеру, а в 364 г. будет провозглашен цезарем. В анналах истории имя будущего императора впервые появляется как раз в связи с этим спором о пропуске алеманнов под Базелем.

Свою штаб-квартиру Юлиан устроил в городе Tres Tabernae, чуть севернее Аргентората, то есть Страсбурга, так как именно в этом направлении германцы чаще всего атаковали Галлию. Юлиан строил укрепления и запасался продовольствием, собирая богатый урожай зерна, посеянного несколькими месяцами ранее алеманнскими поселенцами. Часть его солдат занималась жатвой, а другая их охраняла, так как угроза нападений по-прежнему была актуальна. Армии Юлиана приходилось рассчитывать только на то продовольствие, которое добывала сама, так как Барбацион задерживал поставки, идущие из Италии, под тем предлогом, что они могут быть перехвачены варварами. Впрочем, этот славный военачальник после поражения на верхнем Рейне разместил свои отряды на зимних квартирах — хотя лето было в разгаре, — а сам уехал на юг, за Альпы.

Таким образом, Юлиан мог полагаться только на себя и своих людей. А тем временем в начале августа в Tres Tabernae явились послы алеманнов с наглым заявлением, что их бесчисленное войско форсировало Рейн под Аргенторатом. Возглавляют его несколько предводителей, в том числе и Хнодомар, несколько лет назад разгромивший цезаря Децентия и взявший многие галлийские города. А требуют они, чтобы римляне немедленно оставили земли, добытые потом и кровью. Разумеется, Юлиан отверг этот ультиматум, а послов велел задержать, чтобы те не могли рассказать своим о римских приготовлениях.

В середине августа Юлиан вывел войска из лагеря и двинулся к Аргенторату. После нескольких часов марша с холма увидели руины города, а на поле перед ним толпы алеманнов, превосходящих по численности римлян как минимум втрое.

Битва продолжалась с полудня до сумерек. Была она жаркой и кровопролитной и изобиловала критическими моментами. Правда, левое крыло, которым командовал Север, напирало, а вот на правом тяжелая кавалерия начала отступать. Юлиан немедленно кинулся туда, и узнать его издалека было легко по носимому при нем штандарту в виде пурпурного дракона на древке, развевавшегося по ветру. На призыв цезаря кавалерия повернула, но варвары тем временем атаковали пехоту. И она бы поддалась под ударами их мечей и топоров, если бы не подоспели когорты римских союзников — батавов. Окончился неудачей и следующий отчаянный штурм алеманнских воинов; германцы начали уступать и, в конце концов, в панике разбежались.

С римской стороны пало двести пятьдесят три сражавшихся, в том числе четверо высших офицеров, с алеманнской же были тысячи погибших, а сотни утонули в реке. Это сражение стало одним из самых выдающихся триумфов римского оружия в борьбе с внешним врагом за многие десятилетия. И не стоит удивляться, что раздались возгласы, славящие Юлиана как августа. Тот страшно перепугался и принялся громко уверять, что это своеволие и анархия, а сам он о таком титуле и думать не думал.

К счастью, в этот момент привели Хнодомара, пойманного в ближайшем лесу. Поначалу алеманнский вождь вел себя заносчиво, но потом струхнул, чему немало способствовала окружающая обстановка. Уже настала ночь, горели костры и факелы, легионеры с окровавленными мечами толпились вокруг, а глаза их пылали ненавистью. Варвар побледнел и упал на колени, слезливо умоляя сохранить ему жизнь. Юлиан отослал его Констанцию.

LUTETIA PARISIORUM

В конце лета 357 г. после победы под Аргенторатом Юлиан построил понтонный мост неподалеку от Мюнстера и перешел Рейн. Его солдаты опустошали германские земли на том берегу, жгли дома, построенные уже на римский манер, освободили попутно многих пленников, захваченных за рекой в предыдущие годы. Римляне дошли аж до покрытых лесом склонов гор — возможно, Таунус? — и наткнулись там на давно заброшенную крепость, построенную двести пятьдесят лет тому назад во времена императора Траяна. Юлиан оставил в ней сильный и хорошо снабженный гарнизон, а алеманны, опасаясь, чтобы он не задержался в их землях на всю зиму, заключили мир, клянясь всеми богами, что на крепость не нападут, а в случае необходимости даже доставят продовольствие.

После этих успехов Юлиан вернулся за Рейн, поскольку уже начиналась осень. Начальник его кавалерии Север, который вел военные действия вблизи Кельна, тоже стал отступать к западу. Это он первый наткнулся на следы франкского отряда в шестьсот воинов, который, пользуясь отсутствием римских войск, вторгся на земли у Мозы, а затем занял развалины поселения на берегу этой реки. Юлиан немедленно повернул и окружил городок укрепленными кордонами. Наступил декабрь 357 г. Франки и не думали сдаваться, а Юлиан, заботясь о своих людях, не пытался их штурмовать. В январе ударили морозы, и римляне, опасаясь, что Моза замерзнет, и осажденные смогут уйти по льду, по ночам бороздили реку на лодках, разбивая непрочную еще корку.

Оголодавшие и измученные франки сдались на пятьдесят четвертый день осады. Их отправили ко двору Констанция, чему тот был несказанно рад, так как пленники отличались высоким ростом и отличным телосложением; с тех пор они служили в римских частях.

В связи с этим военным эпизодом Юлиан смог встать на зимние квартиры только в январе. Цезарь выбрал место на Сене, которое ему рекомендовали, расхваливая удачное местоположение и исключительную живописность. Называлось оно Lutetia Parisiorum, то есть Лютеция паризиев — маленького кельтского племени, некогда там жившего, но все чаще это поселение именовали коротко Parisii; речь идет, конечно, о нынешнем Париже.

Первым писателем, упоминавшем о Лютеции, был полководец Юлий Цезарь, и сделал он это в I в. до н. э. Тогда заселен был только остров на Сене, называемый сейчас Ile de la Cite, где стоит собор Нотр-Дам. Затем в римские времена город быстро развивался, возникали жилые районы и крупные строения вне острова, особенно на левом берегу, о чем по сей день свидетельствуют развалины терм и амфитеатра. Но войны III в., нападения варваров и междоусобицы привели к тому, что Лютеция сильно уменьшилась в размерах, но все же понравилась Юлиану, а ведь он знавал многие славные средиземноморские метрополии. В городке на Сене он чувствовал себя хорошо и возвращался сюда как минимум дважды. Он был первым римским правителем, облюбовавшим Париж, его предшественники чаще всего делали своей резиденцией Трир. Перу Юлиана принадлежит и самая старшая дошедшая до нас похвала городу, первая в бесконечном ряду такого рода произведений.

«Однажды я провел зиму в моей милой Лютеции; так галлы называют городок паризиев. Это небольшой остров на реке, весь окруженный стеной и с обеих сторон соединенный с сушей деревянными мостами. Река редко переполняется или мелеет, ее уровень практически одинаков летом и зимой. Речная вода чистейшая и очень приятная на вкус, ибо, живя на острове, приходится в основном пользоваться такой водой.

Зимы здесь в основном мягкие. Скорее всего, это влияние моря, находящегося отсюда максимум в 9000 стадиев, так что время от времени сюда доносится его легкое дыхание, а морская вода обычно теплее пресной. Не могу сказать определенно, в этом причина или в чем ином, но факт остается фактом: зимы тут довольно солнечные. Виноград здесь вызревает неплохой, а некоторые умудряются выращивать и финиковые пальмы, которые на зиму как одеждой укрывают соломой или другим материалом, защищающим от вреда, какой мороз обычно наносит деревьям.

В моем же случае зима оказалась более суровой, чем обычно. По реке плыли глыбы, похожие на мрамор. Вы, конечно, знаете фригийский камень; вот на него и походили эти белые куски хрусталя, так напиравшие друг на друга, что еще немного, и они сковали бы всю реку, покрывая ее, словно мост. Зима свирепствовала больше обычного, а жилище, где я спал, не отапливалось, хотя тамошние дома обычно подогреваются снизу при помощи печей. В моем тоже было все для этого подготовлено, но от отопления отказались, как мне кажется, из-за моего чудачества и той бесчеловечности, которая меня отличает по отношению к себе самому. Ибо я пытался привыкнуть к морозам, не разрешая обогревать дом.

Морозы только усиливались, но я не позволял прислуге разжигать огонь, опасаясь, что тепло вызовет отсырение стен. Вместо этого я велел принести в дом золу и разложить на ней тлеющие уголья средней величины. И, хотя их было не много, они вытянули из стен всю влагу и так на меня подействовали, что я уснул. Голова у меня страшно разболелась, и я едва не задохнулся. Меня вынесли на улицу. Врачи посоветовали вызвать рвоту и избавиться от съеденного ужина, впрочем, весьма скромного. Я так и сделал и сразу почувствовал себя настолько лучше, что на следующий день уже мог нормально работать».

Таковы воспоминания Юлиана о приключении в Лютеции. Вот если бы нам знать больше такого рода высказываний римских цезарей, высказываний естественных и непосредственных! Насколько более живо и образно представляли бы мы себе властителей империи многовековой давности, насколько более близки и понятны стали бы нам они, даже в своих странностях, в чем признается и сам Юлиан с некоторой самоиронией! К сожалению, он в этом смысле является абсолютным исключением, как, впрочем, и во многом другом.

С опасностью германских нападений было покончено, а следовательно, надлежало сосредоточиться на внутренних проблемах Галлии, и особенно на положении бедных слоев населения, разоряемых как набегами варваров, так и фискальной политикой властей. Юлиан занялся этим в начале 358 г. Несмотря на сопротивление префекта Флоренция, он категорически запретил повышать налоги и пошлины, утверждая, что этого можно избежать, урезав расходы на содержание двора и администрации, а также взимая просроченные платежи с крупных землевладельцев, которые, используя продажных чиновников, как правило, платили мало или почти ничего. Дело дошло до открытого конфликта между цезарем и Флоренцием, который пожаловался императору Констанцию. Юлиан, однако, смело ответил на выговор: «Мы рады, если житель провинции, постоянно подвергаемый разным тяготам, заплатит хотя бы обычные налоги. А что говорить об их увеличении! Никакими пытками ничего не выжать из людей, пребывающих в крайней нищете!»

И, представьте, с тех пор население Галлии чрезмерно не обременяли податями, а со временем их даже начали снижать. В 355 г., когда Юлиан туда прибыл, платили 25 золотых солидов с каждой территории, называемой capitulum, с которой должен был выставляться один рекрут. Пятью годами позже, когда цезарь покидал Галлию, общий налог с этой же площади составлял только 7 солидов. Во всяком случае, так утверждал Аммиан Марцеллин, соратник и почитатель Юлиана.

Но даже злейший его противник, епископ Григорий из Назианза (известный также как Григорий Богослов), признавал позднее, когда говорил о правлении Юлиана во всей империи: «Воистину, прекрасный способ правления: снижать налоги, подбирать чиновников, карать воровство, удовлетворяя все прочие надежды бренного и сиюминутного представления о счастье — а одновременно собственной гордыни».

Смысл этого злорадного и одновременно столь странного высказывания, по всей видимости, таков: правь Юлиан хуже, он поступал бы вернее, так как отвращал бы своих подданных от земного существования, что весьма похвально, ибо важно лишь царствие небесное, а властитель, готовя людей к нему, не должен искать бренной славы у современников. Весьма достойное внимания умозаключение, особенно в кризисные времена.

Из Лютеции Юлиан выехал в начале мая, хотя обычно военные действия начинали в июле, когда созревавшие хлеба облегчали снабжение. Он же стремился застать врасплох германские племена, ожидавшие нападения только летом. Из муки, хранившейся на городских складах, испекли нечто наподобие сухарей, и каждый солдат сам нес свой провиант.

Кампания велась на Нижней Мозе и Нижнем Рейне, в результате франков из Салиция вынудили сдаться, а племя хамавов было разгромлено. Попутно восстановили три крепости, но затем в армии начались беспорядки из-за нехватки продовольствия, а также недостаточного жалования, ведь даже нормальные выплаты солдаты не получали вовремя. Во-первых, Констанций не присылал в Галлию необходимых сумм, а во-вторых, сам Юлиан проводил, так сказать, политику экономии средств, стараясь защитить интересы населения.

Юлиан превратился в объект нападок и оскорблений. Недовольные обзывали его азиатом, гречонком, лжецом и заумным придурком. Казалось, катастрофа неизбежна. Но из-за моря пришло спасение: на Рейне появилась огромная флотилия из шестисот судов, везущих зерно аж из Британии.

Оказалось, что, готовясь к военной кампании. Юлиан еще предыдущей осенью выдал соответствующие распоряжения чиновникам в Британии, так как этот остров был в его подчинении как цезаря Запада. Там в течение десяти месяцев построили 400 кораблей и сделали запасы зерна.

Положение было спасено. На Рейне недалеко от Мюнстера навели понтонный мост, и уже во второй раз войска под командованием цезаря перешли на другой берег, чтобы опустошать земли алеманнов. Их вожди, сначала Суомар, а затем Хортар, просили о мире. Для начала им пришлось выдать пленников, захваченных в прежние годы. А по распоряжению Юлиана уже давно составлялись списки людей, угнанных в плен, поэтому почти все были в них учтены. Лагерь римлян наводнили толпы несчастных, которым предстояло теперь возвращение на родину. Алеманны доставили также строительные материалы для восстановления римских поселений.

Столь же успешным был и поход 359 г. И на этот раз Юлиан вел армию за Рейн, но мост построили гораздо южнее Мюнстера. Войска добрались до обозначенных старинными камнями границ, отделявших римлян от бургундов. В этой кампании покоренные местные вожди также должны были сначала вернуть всех пленных.

На зимние квартиры цезарь опять остановился в Лютеции. Ему пришлось заняться делами Британии, чьи земли подвергались нападениям племен пиктов с гор Каледонии. Поначалу Юлиан собирался лично возглавить экспедицию, но счел, что весть об его отъезде может вызвать восстание только что усмиренных франков и алеманнов. Поэтому на остров был отправлен командующий кавалерией Лупицин, занявший недавно место Севера, который в одном из последних походов сломался психически и стал просто-напросто трусить.

Впрочем, у цезаря уже был на то время доверенный человек в Британии — некий Алипий — приятель еще со студенческих лет. Юлиан пригласил его в Галлию, а затем выхлопотал для него высокую должность викария, то есть заместителя префекта острова.

Уже оттуда Алипий прислал Юлиану подарок, за который тот поблагодарил следующим образом: «Меня как раз оставила болезнь, когда пришел Твой труд по географии. С не меньшим удовлетворением я принял составленную Тобой карту. С точки зрения техники рисунка она выглядит лучше предыдущих, а в придачу Ты украсил ее поэзией в форме ямбов. Это именно такой дар, какой Тебе прилично мне преподнести, а мне приятно принять. Мы рады, что все дела правления ты стремишься вести как энергично, так и милостиво».

Карта, о которой здесь речь, наверняка представляла Британию. Зато нам ничего не известно о болезни цезаря, упомянутой также и в письме, отправленном в это же время Прискосу, философу, связанному с Пергамской школой, которому тогда было уже за пятьдесят. «К счастью, оставила меня, благодаря всеведущему Спасителю, тяжелая и опасная болезнь, когда получил я Ваши послания: именно в тот день я впервые принимал ванну. Был уже вечер, когда я начал читать письмо. Трудно выразить, сколько сил оно мне придало, как только я проникся Твоей доброжелательностью, чистой и искренней. Только бы оказаться достойным ее, только бы не опорочить Твоей дружбы!»

Наконец пришла радостная весть: Прискос приезжает в Галлию, и Юлиан отвечает: «Я дал Архелаосу письмо к Тебе и разрешение пользоваться государственной почтой — действительное, как Ты просил, на длительный срок. Раз Ты решил исследовать Океан, мы предоставим Тебе, с божьей помощью, все, что только пожелаешь, если не испугаешься зимы и неотесанности галлов. (…) Клянусь Тебе источником всего лучшего, что у меня было, и самим Спасителем, что цель моей жизни — стать хоть в чем-то для Вас полезным. А когда говорю „для Вас“, я имею в виду настоящих философов».

Цитированные письма свидетельствуют, что Юлиан мечтал иметь рядом с собой людей умных, культурных И доброжелательных. Они доказывают также, как глубока в нем любовь к старым богам. Кто же такой упомянутый Спаситель, всеведущий бог? Попади письма в чужие руки, эти определения не вызвали бы подозрений, так как могут быть поняты в христианском смысле. На самом же деле они относились к божеству, приверженцем которого Юлиан являлся уже многие годы. Это было Солнце — Гелиос и его воплощение — бог Митра.

Но далеко не всех приятных ему людей мог Юлиан держать при себе. Из-за интриг префекта Флоренция и по приказу императора ему пришлось расстаться с Секундом Салюцием, одним из самых близких и преданных ему советников. Правда, Салюция, которому было уже лет 60, прислал Констанций для надзора за Юлианом, но они быстро стали настоящими друзьями. Их объединяла любовь к литературе и философии, стремление защитить бедняков от произвола богачей и чиновников, а главное — верность прежним богам.

Юлиан прощался с Салюцием такими словами: «Я чувствую в связи с этим такую же острую боль, как тогда, когда принужден был расстаться с моим первым воспитателем. На меня нахлынули воспоминания. Мы с Тобой действовали согласно, общались друг с другом искренне, разговаривали честно и открыто. Мы участвовали вместе как друзья во всех хороших делах, и одинаковым было наше неприятие и непримиримая позиция по отношению к подлым людям».

А вот заключительные слова: «Благодаря Тебе я чувствую себя близким к галлам, в то время как Ты, будучи жителем Галлии, принадлежишь к самым выдающимся эллинам, столько у Тебя достоинств. Особенно украшает Тебя ораторский талант, но присущи Тебе и знания философии, в которой только эллины достигают высот. Ибо ищут они правду путем рассуждений и не позволяют нам верить в невероятные мифы и странные чудеса, что так свойственно варварам».

Мы не знаем, когда точно Секунд Салюций покинул Юлиана. Во всяком случае, его уже не было в Лютеции зимой 359/360 гг., когда цезарю пришлось принимать, пожалуй, самое драматическое решение в своей жизни. Именно тогда к Юлиану прибыл трибун Децентий с приказом Констанция: немедленно выделить из рейнской армии сильный корпус, которому весной предстоит отправиться на юго-восток для участия в войне с Персией.

У Юлиана отбирали, тем самым, две трети солдат, притом лучших, оставляя для обороны Галлии менее боеспособные отряды. С точки зрения всей империи решение было, конечно, объяснимым, так как война с персами требовала огромных сил, а ситуация на Рейне, благодаря последним успехам, нормализовалась. Однако, было очевидно, что, прознав о передислокации стольких формирований, германцы снова перейдут границу, и некому будет их остановить.

Тем не менее цезарь Запада выполнил волю императора. В Лютеции он находился один, так как префект претории, Флоренций, наблюдал за доставкой продовольствия в долине Родана, а начальник кавалерии, Лупицин, отправился в Британию. А тем временем приходилось опасаться, что посланные из Галлии на далекие восточные рубежи солдаты могут взбунтоваться, ведь тысячи людей отрывали от родных мест и семьи. И действительно, во многих лагерях появились листовки следующего содержания: «Гонят нас на край земли, будто преступников, а наши семьи снова будут в услужении у алеманнов!» Чтобы успокоить эти опасения, Юлиан позволил женатым воинам забрать с собой их женщин и детей, используя для этого повозки регулярной государственной почты.

Вопреки его советам, уполномоченные Констанция решили отправляемые с Рейна отряды сконцентрировать в Лютеции. В феврале 360 г. туда собрались войска из разных лагерей, причем в один и тот же день. Юлиан приветствовал их речью, встреченной глухим молчанием. Прием для офицеров, устроенный во дворце, также прошел невесело.

Поздно вечером толпа солдат неожиданно окружила дворец и провозгласила Юлиана августом. Он сам так позднее описывал это событие: «Я как раз отдыхал в своих комнатах — моя жена еще была жива — на втором этаже в пристройке главного здания; было там окно в стене, я оттуда молился Зевсу, и он повелел мне не противиться воле армии. И все же я не сразу согласился, отказываясь, как мог, и от титула, и от диадемы. Но я один не смог совладать с толпой, а боги только побуждали солдат и осторожно склоняли мой ум к согласию. И стало так, что около третьего часа я надел диадему — не помню, кто мне ее подал — и отправился во дворец, стеная, богам это ведомо, в глубине своего сердца».

Гораздо более обширное свидетельство Аммиана Марцеллииа дополняет эту сцену многими подробностями. В частности, историк рассказывает, что, когда Юлиан уступил настояниям солдат, его сначала посадили на щит пехотинца и подняли вверх. Собравшиеся требовали, чтобы он надел диадему, а цезарь отвечал, что у него никогда не было ничего подобного. Тогда раздались предложения взять вместо диадемы колье жены, но Юлиан возражал, уверяя, что не следует брать женских вещей, что было бы плохой приметой. Принялись искать декоративную цепь, которую использовали для украшения на параде лошадей, но Юлиан с возмущением отверг и эту идею. В итоге один офицер снял свой нашейник, называемый torques — знак хорунжего, и смело возложил его на голову цезаря.

Таким образом, мы здесь впервые встречаемся с подтвержденным историческим источником церемониалом, который позднее регулярно воспроизводился во время римских и византийских коронаций, а именно: возложением на голову правителя диадемы — прообраза короны, а также подниманием его на солдатском щите по германскому обычаю. Кроме того, это первое и хорошо документированное важное историческое событие, имевшее место в Лютеции, то есть Париже. Город на Сене входит в историю вместе с Юлианом.

СЕМЬЯ КОНСТАНТИНА ВЕЛИКОГО

Имена ЦЕЗАРЕЙ написаны прописными буквами, стрелки — супружеские или внебрачные связи.

ПОД УГРОЗОЙ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

При желании Констанций мог бы с пониманием отнестись ко всему произошедшему и признать за Юлианом титул августа. Однако император, человек подозрительный и гордый, ни с кем не хотел делить высокого звания. Он по-прежнему видел в Юлиане вечного студента и недотепу, чьими услугами пользуются только временно. Ко всему прочему Констанций не терял надежды дождаться сына, как-никак он мужчина в расцвете сил, а Евсевия — молодая женщина.

Не помогло и письмо, в котором новый август взывал к примирению и согласию, подробно объясняя, каким образом он был принужден принять титул, и заверяя в своей лояльности. Юлиан писал: «Я буду посылать Тебе определенное число солдат из поселенцев-варваров, рожденных за Рейном или тех, что нам покорились». В то же время он предупреждал, что «жители Галлии, измученные страшными катаклизмами, не в состоянии отправлять своих людей в чужие и дальние края». При этом он ставил определенные условия: «Твоя Милость назначит нам префектов преториум, но наместников провинции и солдат моей личной стражи выберу я сам».

На это открытое письмо Констанций не ответил, послов задержали, в конце концов, отправили их ни с чем. В свою очередь его сановник, присланный в Галлию с требованием, чтобы Юлиан пошел на уступки, также ничего не добился. Поскольку переговоры с Констанцием замерли на мертвой точке, Юлиан отправился весной 360 г. в поход против франков. Выиграв кампанию, он вернулся осенью в Виенну на Родане, то есть именно в тот город, куда он прибыл пятью годами ранее как недавно назначенный цезарь, брошенный на «съедение» германцам, наводнившим Галлию. Теперь же он вступил в город как победитель, освободивший многие земли, и август.

В Виенне 6 октября Юлиан торжественно праздновал пятую годовщину провозглашения его цезарем, что сопровождалось, разумеется, играми для увеселения народа. Вероятно, именно тогда он впервые выступил официально и публично в качестве августа в великолепной диадеме на голове.

В это же время умерла его жена, Елена. Из всего потомства Константина Великого — а в 337 г. оно состояло из трех сыновей и двух дочерей — остался один Констанций, а из всего рода, столь многочисленного двадцать с небольшим лет назад, только он же да Юлиан. За неполные четверть века семья была уничтожена братоубийственными войнами и политическими убийствами; лишь Елена и Константина умерли своей смертью, хотя и преждевременной. Можно ли говорить о родовом проклятии? Язычники именно так дело и объясняли, уверяя, что месть богов настигла потомство и родных правителя, порвавшего с верой отцов.

Тело Елены доставили в Рим и похоронили в мавзолее Константины (Констанции) у via Nomentana в тяжелом порфировом саркофаге, похожем на тот, в котором покоились останки ее сестры. И мавзолей, построенный в форме ротонды, и саркофаги сохранились до наших дней.

По всей видимости, несколькими месяцами ранее умерла Евсевия, жена Констанция, сделавшая столько добра Юлиану, вступаясь за него в прежние годы в моменты опасности. Ее смерть стала ударом для примирения в империи, поскольку, покуда она была жива, оставалась надежда, что сможет повлиять на мужа и предотвратить вооруженный конфликт.

6 января 361 г. Юлиан участвовал в Виенне в торжественном богослужении по случаю праздника Епифании, то есть Богоявления. В те времена праздник этот отмечали в память о крещении Иисуса, что сохранилось в восточном христианстве; в этот день обычно крестили оглашенных. На Западе же 6 января стал позже праздником в честь Трех Волхвов, то есть — как это толковалось — явления Господа язычникам.

Юлиан публично демонстрировал свою приверженность христианству, дабы опровергнуть слухи, будто он отшатнулся от веры. Ведь последователи Христа были тогда столь многочисленны и организованны, что следовало как минимум позаботиться об их нейтралитете ввиду вероятного конфликта.

А Констанций тем временем вооружался как мог, везде, куда простиралась его власть; он собирал войска для сражения и с персами, и с «мятежником». Призывались тысячи рекрутов, увеличивалось число кавалерийских частей, сословиям и ремесленникам в каждом поселении определялось, сколько они обязаны поставить одежды, оружия, боевых машин, продовольствия и тяглового скота, а также — разумеется — вводились новые налоги. От поборов и общественных работ император освободил только христианских священников, ибо часто говаривал: «это религия поддерживает наше государство, а не учреждения или физический труд и усилия».

Развернул Констанций и широкую дипломатическую акцию, направляя послов в небольшие приграничные государства на Востоке, чтобы склонить их не поддерживать персов. Одновременно он пытался усыпить бдительность Юлиана — против которого вовсю вооружался! — посылая тому примирительные письма; однако упорно продолжал титуловать его цезарем.

Обнаружилось также, что Констанций подбивает германцев перейти Рейн, чтобы связать, таким образом, силы противника и не позволить тому предпринять активные действия против императора. Поскольку вождь алеманнов, Вадомар, похоже, вел двойную игру, Юлиан велел его тайно схватить и вывезти в Испанию, а сам перешел Рейн в верхнем течении и опустошил тамошние земли. Сделано это было, чтобы обезопасить свой тыл в преддверии решающей схватки с Констанцием, которая неумолимо приближалась.

Юлиан отлично понимал, что у императора военное, моральное и политическое превосходство. Рейнские легионы не могли противостоять объединенным войскам империи. А общественное мнение осуждало самозванца и верило в счастливую звезду Констанция, всегда помогавшую ему во внутренних конфликтах. Останься Юлиан в Галлии и ограничься только обороной, он бы проиграл в ситуации, когда император подошел бы во главе армии, а германцы ударили бы из-за Рейна, — таким образом, повторилась бы история падения Магненция. Единственным шансом на спасение было начать наступление самому. Но ведь войска Юлиана провозгласили его августом как раз потому, что не желали оставлять родину! Разве они пойдут теперь на чужбину, рискуя потерять все в борьбе с гораздо более сильным противником?

Солдат обрабатывали разными способами. Доверенные люди расписывали опасность сложившегося положения, растолковывали необходимость застать врага врасплох, сулили огромные награды после победы. Затем сам Юлиан произнес речь, в которой напоминал о своих успехах в борьбе с германцами и то, что титул августа он принял вопреки своей воле, а в заключение сказал, что нынешняя ситуация велит опередить противника и овладеть Италией и Иллириком.

Армия ответила дружными возгласами согласия и ударами по щитам. Затем хором была принесена присяга, в которой клялись в верности вождю перед лицом любой опасности. Солдаты сами призывали на себя страшные кары, если не сдержат слова; а произнося эту клятву, приставляли острия мечей к своим шеям.

Приказ о начале похода был отдан летом 361 г., в июне или июле. Войска продвигались быстро и проводили много смелых операций. Друг Юлиана ритор Либаний так впоследствии описывал его поход: «Он мчался, будто бурная река, сметающая все на своем пути. Неожиданно занимал мосты. Появлялся перед еще спящим неприятелем. Делал так, что враг смотрел в другую сторону, а он заходил с тыла. Казалось, должен поступить так, а он совершал нечто прямо противоположное».

Армию разделили на два корпуса. Один перевалил через Альпы и двигался по долине Мала, второй шел с Верхнего Рейна вдоль подножия Черного Леса (Шварцвальда) к Верхнему Дунаю; этим вторым командовал начальник кавалерии Невитта, а сам Юлиан во главе трех тысяч отборных солдат двигался впереди него. При вступлении в долину Дуная удалось, по счастливой случайности, захватить много лодок в том месте, где река становится судоходной. Юлиан без колебания посадил на них свой отряд и устремился вниз по течению. Он без боя проплывал мимо верных Констанцию городов и пограничных пунктов — их должен был захватить идущий следом корпус, — стараясь поскорее продвинуться как можно дальше, прежде чем враг организует оборону.

Дунайской армией командовал тогда верный Констанцию начальник кавалерии Луцилиан, чья штаб-квартира располагалась в Сирмии на Саве. Там его и застал врасплох посланный Юлианом отряд коммандос, как мы сказали бы сейчас. Луцилиан спал, когда его разбудили крики и лязг оружия, а солдаты противника, словно пленника, привели его к Юлиану, перед которым он вынужден был совершить акт адорации. Днем двинулись на сам Сирмий, хотя идея напасть на мощный военный лагерь всего с тремя тысячами солдат могла показаться сумасшедшей. Однако Юлиан верил в свою удачу и надеялся на фактор неожиданности; он был убежден, что неприятель откажется от борьбы. Так и случилось: когда к вечеру он приблизился к предместью Сирмия, мирная толпа приветствовала его цветами, а местный гарнизон не замедлил к ней присоединиться.

Это был огромный успех. Ни один придунайский город и никакое воинское формирование уже не пытались сопротивляться. Но Юлиан передохнул здесь только один день. На рассвете следующего войско двинулось дальше на восток, чтобы занять Наисус (Ниш) и Сердику (Софию). Цезарь разместил свои отряды на горных перевалах между Сердикой и Филиппополем и мог теперь чувствовать себя спокойно, так как не опасался неожиданного нападения с востока.

Разместив штаб-квартиру в Наисусе, Юлиан занялся лихорадочной административной работой, а также писательством, стремясь привлечь к себе население новоприобретенных земель. Его канцелярия рассылала письма по городам и мало-мальски значимым персонам, в которых разъяснялись причины и обстоятельства предпринятых действий, при этом вся вина, разумеется, возлагалась на Констанция. Последнему припоминали и презрительное отклонение любых попыток к примирению, и участие в преступлениях 337 г., когда под ударами солдатских мечей погибли многие члены рода Константина Великого.

Письма эти встречали разный прием, в основном весьма прохладный, так как большинство было все же убеждено, что в конце концов победит Констанций. Во всяком случае, такова была позиция римского Сената. И тем не менее Юлиан позаботился о поставках в столицу зерна, а Риму грозил голод, поскольку администрация Констанция направила флот с египетским зерном в Константинополь.

Именно в Наисусе поздней осенью 361 г. Юлиан осмелился наконец открыто заявить о своих религиозных убеждениях. Он так писал об этом к одному из своих друзей: «Богам мы поклоняемся явно, а большинство наших солдат весьма набожны. Жертвоприношения совершаем публично. В благодарность богам мы принесли многочисленные гекатомбы, а они велят нам блюсти невинность и обещают, что щедро наградят наши труды, если только мы не впадем в праздность».

Надо сказать, что Юлиан внимательно собирал и соответствующим образом объяснял — для себя, своих людей и политической пропаганды — всевозможные якобы вещие знаки. Можно считать весьма символичным, что истинный характер своей веры он раскрыл в родном городе Константина Великого, который фактически сделал христианство государственной религией. Поэтому нет ничего удивительного, что именно здесь и тогда Юлиан публично атаковал этого императора и своего дядю, умершего без малого четверть века тому назад, называя того разрушителем порядка, поправшим закон и традиции.

Но новый август был слишком трезвым политиком, чтобы в сложившейся ситуации посвящать чрезмерное внимание вопросам религии. Каждый день ставил новые проблемы, а он быстро и умело их решал, начав с назначений на ключевые посты в занятых землях доверенных людей.

Среди новоназначенных оказался и Аврелий Виктор. Человек этот был родом из бедной деревушки в Северной Африке и собственным трудом и талантом забрался высоко по служебной лестнице. Юлиан встретился с ним в Сирмии и вскоре сделал наместником Нижней Паннонии, территории между Савой и Дравой. Через двадцать лет Виктор стал префектом Рима. Тогда с ним познакомился Аммиан Марцеллин и дал ему лестную характеристику: «Муж — достойный подражания в своей праведности». Сохранился также его небольшой, но весьма ценный труд по истории Рима со времен Августа до Констанция, составленный в виде галереи цезарей. Ставя его на пост наместника, Юлиан давал всем понять, что собирается поддерживать людей образованных, честных и верных религии отцов, невзирая на их происхождение.

Интересно также, что даже тогда, в преддверие войны, Юлиан вводил налоговые льготы для населения, а в спорах между городскими общинами и магнатами по вопросам платежей принимал сторону городов, стремясь к справедливому денежному и натуральному обложению. Подобную политику — как мы уже знаем — он проводил еще в Галлии.

Тем временем пришли весьма неприятные известия. Гарнизон Сирмия, совсем недавно сложивший оружие и направленный в Галлию, взбунтовался, занял Аквилею и снова перешел на сторону Констанция! Это грозило потерей Италии и прекращением связи с Галлией. Юлиан послал войска под Аквилею, но неоднократные попытки штурма города, недоступного благодаря окружавшим его водным пространствам, ни к чему не привели. Казалось, придется оставить занятые таким смелым походом территории и бесславно вернуться на Рейн и Родан, чтобы защищаться под прикрытием Альп. Это были очень тревожные и тяжелые дни.

И тут пришла весть, которой никто не мог ожидать и которая буквально в считанные часы изменила положение не только Юлиана, но и всей империи: цезарь Констанций умер своей смертью 3 ноября на Сицилии!

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНОЙ ГОРОД

«Я пишу Тебе это письмо в третьем часу ночи, и у меня нет даже секретаря, так все заняты. Мы живы! Боги избавили нас от необходимости пострадать или совершить нечто такое, чего нельзя было бы уже исправить. Гелиос мне свидетель — а именно его я больше других богов просил о помощи — и царь Зевс, что я никогда не молил о гибели Констанция, а всегда о том, чтобы этого не случилось. Почему же я отправился в поход против него? По прямому приказу самих богов, которые обещали спасение, если я их послушаю. А если бы я ничего не предпринял, случилось бы то, чему лучше никогда не случаться. Впрочем, раз Констанций объявил меня врагом, я хотел его напугать и склонить к согласию».

Так писал Юлиан из своего штаба в Наисусе одному из родственников в ноябре 361 г., когда пришло известие о внезапной болезни и смерти Констанция. Радостное восклицание, свидетельствующее об огромном облегчении, «Мы живы!» повторятся и в письме, адресованном Евтерию: «Мы живы, спасенные богами. Принеси им жертвы, и в благодарность не за одного человека, а за сообщество всех эллинов!»

Таким образом, в избавлении от кошмара братоубийственной войны Юлиан видел доказательство непосредственного благоволения богов и исполнение некоего предсказания. Сообщение было настолько радостным и неожиданным, что в окружении цезаря поначалу ему не поверили и опасались вражеской дезинформации. А при всем этом Юлиан глубоко переживал смерть ближайшего родственника. Двор надел траур. Либаний пишет со свойственной ему риторикой: «Все императорские дворцы отворили перед ним двери, а он плакал, погруженный в траур. Кровные узы были для него важнее. А посему первый его вопрос касался покойного; он хотел знать, где тело, и отдаются ли ему должные почести».

Юлиан не позволял публично порочить память Констанция. «Этот человек был моим другом и родственником. Когда же он вместо дружбы выбрал ненависть, боги решили спор».

Цезарь шел во главе своих солдат — а они сражались под его командованием уже полных пять лет — триумфальным маршем через Фракию в Константинополь. Под стенами города его с искренней радостью приветствовало все население, даже женщины и дети. Ведь встречали земляка, вернувшегося в зените славы в город, где он родился, провел детство и юность. Здесь у него были друзья и знакомые, здесь находились могилы его родителей. Константинополь гордился тем, что впервые в истории трон занимает его выходец.

Юлиан вступил в родной город 11 декабря 361 г. Несколькими днями позже он встречал в порту тело Констанция. Цезарь был сосредоточен и печален, плакал. Обняв руками гроб, он сопровождал его до церкви Святых Апостолов. Погребение проводили, естественно, по христианскому обряду, церемония продолжалась всю ночь и сопровождалась литийными песнопениями.

С согласия Юлиана Сенат причислил покойного к сонму богов, хотя в те времена этот акт имел уже чисто формальное значение признания заслуг умершего. Таким образом, новый властитель сделал красивый жест, которым как бы заявлял, что его предшественник оставил по себе хорошую память в истории империи. И одновременно со свойственной ему энергией новый правитель приступил к реализации программы, означавшей полный разрыв с идеологией прежней власти. Все началось с расправы с людьми из окружения Констанция. И это была не месть, а политическая необходимость. Нужно было убрать явных противников и удовлетворить общественные настроения, решительно требующие наказать виновников злоупотреблений и преступлений.

В состав специального трибунала вошли четверо наиболее доверенных представителей Юлиана, а также двое высокопоставленных приближенных покойного императора. Сессии этого трибунала проходили в Халкедоне, на другом берегу Босфора. Тем самым Юлиан хотел показать, что не оказывает ни малейшего давления на судей. А приговоры выносились суровые: конфискации имущества, изгнания, смертные казни, причем больше всех свирепствовали как раз те двое соратников Константина.

Одновременно формировалось новое правительство империи. Цезарь поставил своих людей на придворные должности и в наместничества провинций. Он стремился собрать вокруг себя культурную языческую элиту, чтобы с ее помощью вдохнуть новую жизнь в склеротический, коррумпированный административный аппарат. Юлиан ценил образованность и любовь к старой эллинской культуре, и в то же время энергию, гражданскую смелость и организованность. О духе, пронизывающем созданное им сообщество, он говорил так: «Мы живем без придворного лицемерия, которое приводит к тому, что хвалящий ненавидит хвалимого больше, чем своего злейшего врага. Мы же сохраняем необходимую во взаимоотношениях свободу, и даже испытывая друг друга, когда нужно, и упрекая, мы полны дружеской любви. Именно поэтому мы можем работать, отдыхая, и, работая, не уставать понапрасну, а засыпать без страха».

Проведена была также безжалостная чистка юлианова двора. Избавились от последних дармоедов на тепленьких, но совершенно бесполезных местах, которые те использовали для зашибания денег, не стесняясь самых наглых злоупотреблений. «Поваров было с тысячу, цирюльников не меньше, а подчаших и того больше. Прислуживающих за столом целый рой, евнухов, как мух весной у пастухов. (…) Выгонял вместе с ними и бесчисленных секретарей. Те выполняли по сути невольничью работу, но полагали при этом, что им подчиняются даже наместники провинции. Их ненасытная жадность распространялась до самых границ, и они выпрашивали у цезаря все, чего только захотели. Старинные города становились жертвами грабежа, а произведения искусства, выдержавшие века, теперь везли морем, чтобы украсить дома парвеню, делая их великолепнее императорских дворцов».

По всей вероятности непосредственной причиной кардинальной реформы дворцовой службы стало мелкое забавное происшествие. Когда Юлиан вызвал цирюльника — а именно тогда он начал отращивать бороду, — в покои явился пышно одетый сановник в окружении многочисленных помощников. Цезарь, думая, что произошла ошибка, повторил: «Я звал цирюльника, а не заведующего бухгалтерией». А когда выяснилось, что это-то и есть брадобрей, принялся его выспрашивать, сколько тот зарабатывает. Великолепный парикмахер с достоинством отвечал: «Каждый день я получаю двадцать порций продовольствия и столько же корма для животных, а кроме того, у меня большой годичный заработок и приличные доплаты».

С радостью и облегчением народ приветствовал ликвидацию мощной спецслужбы agantes in rebus. У них было широкое и весьма неопределенное поле деятельности: доставляли секретные приказы императора, надзирали за функционированием почты, иногда взыскивали казенные недоимки, вели контроль и слежку. Все это давало превосходные возможности для злоупотреблений. «Никто не был вне досягаемости их стрел. Кто не сделал ничего плохого, но не откупился, погибал по ложному обвинению, негодяю же все сходило с рук, если заплатил. Больше всего они зарабатывали на раскрытии липовых преступлений против императора. Подсовывали также красивых мальчиков нормальным мужчинам и шантажировали, что покроют их позором. Обвиняли в занятии магией людей, как нельзя более далеких от этого». Это слова Либания.

Такие шаги нового императора вызвали всеобщее одобрение, так как всем надоели наглые евнухи, разряженные брадобреи, придворные трутни, всемогущие секретари и агенты. Но одновременно цезарь развернул деятельность, которая вызывала реакцию весьма острую и противоречивую. Одни приветствовали ее как долгожданную весну после тяжелой и мрачной зимы, а другие возмущенно называли бредом сумасшедшего.

С конца 361 г. начали выходить эдикты, касающиеся новой религиозной политики. Их полные тексты, правда, не сохранились, но главные постановления нам известны хорошо, благодаря многочисленным упоминаниям в современных им источниках. Итак, приказывалось открывать закрытые прежде языческие храмы; возобновлять традиционные верования и праздники; возвращать принадлежащие ранее святилищам здания, литургические предметы и имения, которыми завладели христианские общины или частные лица; восстанавливать места языческих культов, алтари и статуи за счет тех, кто их уничтожал.

Основным принципом новой политики была веротерпимость. Все культы и верования, как языческие, так и христианские, объявлялись равными. Язычникам следовало вернуть утраченные права и имущество, а принцип равноправия должен был соблюдаться также внутри христианской церкви, то есть в отношении всех общин, объявленных еретическими и раскольническими. Заявляя во всеуслышание, что надлежит взаимно уважать свою и чужую веру, Юлиан был, конечно, глубоко убежден, что, если дать разным религиям равные шансы, дело прежних богов победит. Однако намерения правителя далеко опережали его время: современники совсем не готовы были понимать, а тем более воплощать в жизнь благородные принципы религиозной терпимости. Да что говорить, разве люди нашей эпохи в этом смысле опережают своих предков из IV столетия?

Во всяком случае, эдикты Юлиана с призывами к пониманию и свободному исповеданию разных религиозных культов привели, по сути, только к росту взаимного ожесточения. Это хорошо демонстрирует, пусть и излишне резкая и, несомненно, весьма пристрастная реляция античного христианского историка Феодорета из Кира.

«Как только Юлиан обнажил свою безбожность, в городах разгорелась борьба группировок. Те, что служили идолам, набрались смелости. Они открывали святилища, устраивали грязные и достойные забвения мистерии, разжигали огонь на алтарях, оскверняли землю кровью животных, а воздух — дымом и смрадом жертв. Обуянные демонами, носились они как одержимые или бешеные по улицам, хуля и высмеивая христиан и не упуская ни одного ругательства и издевки. Богобоязненные люди не могли снести таких оскорблений и тоже не жалели обвинений, указывая на заблуждения своих противников. Разгневанные сим безбожники, осмелев от данной им властителем свободы, наносили болезненные удары. А проклятый цезарь, чьей заботой должен быть мир среди подданных, наоборот, науськивал группы людей друг на друга и смотрел преспокойно, как наглецы набрасываются на мирных жителей, а гражданские и военные учреждения доверил людям самым жестоким и безбожным. И хотя те открыто не принуждали христиан приносить жертвы, но всячески их притесняли и унижали».

Следует, однако, сказать, что Юлиан имел последователей Христа даже в своем ближайшем окружении. Он издал также эдикт, позволявший вернуться всем христианам, которых Констанций II отправил в ссылку в связи с доктринальными и персональными спорами. Ибо новый император полагал, что веротерпимость должна существовать и в самой Церкви. В реальности же это способствовало только обострению борьбы между самими христианами, поскольку изгнанные епископы требовали вернуть им утраченные и уже занятые другими кафедры, а, к примеру, священники-донатисты — здания и богослужебную утварь, присвоенные католиками. А может, цезарь поступал так намеренно, чтобы поссорить христиан и обнажить их внутренние противоречия?

В Александрии дело дошло до трагедии. Тамошний епископ Георгий, поставленный Констанцием и ненавидимый как язычниками, так и христианами, был зверски убит 24 декабря 361 г., поскольку распространились слухи, что он намерен снести одно из самых почитаемых местных культовых сооружений. Юлиан немедленно направил александрийцам резкое послание, в котором констатировал, что своим преступлением они оскорбили основателя города, Александра Великого, бога Сараписа и присущее всем понятие человечности. Да, Георгий совершил серьезные провинности: подстрекал Констанция к репрессиям и способствовал введению в город армии, обирал святилища, вывозя оттуда статуи и дары верующих, а недовольство грубо подавлял. Но, убив епископа, горожане осквернили свой город, ибо надлежало предать этого человека в руки правосудия. Существуют законы, которые должны уважать все. Этим выговором императору пришлось и ограничиться, так как не представлялось возможным найти истинных виновников. Ему вспомнился его дед, Юлиан, бывший много лет назад наместником Египта.

Во время беспорядков разграбили дом епископа и его библиотеку. Император велел разыскать украденные книги. Он писал: «Одни любят лошадей, другие птиц, третьи разных зверей. Я же с самого детства мечтал иметь книги. Поэтому странно было бы мне взирать равнодушно, как их присваивают себе люди, которым мало золота для удовлетворения своей жажды наживы. А посему окажи мне большую услугу и отыщи для меня все книги Георгия!»

Смерть епископа Александрии привела к тому, что в город мог беспрепятственно вернуться и занять свое прежнее место Анастасий, изгнанный Констанцием и скрывавшийся в течение пяти лет. Триумфальный въезд состоялся 21 февраля 362 г. Упомянутый выше эдикт Юлиана являлся юридической основой возвращения опального епископа. И хоть изгнанник раньше называл Георгия ураганом несправедливости, гонителем истинной веры и посланцем злого духа, он, конечно, не мог похвалить убийство, а посему снисходительно упрекнул народ, мол, следовало быть сдержаннее и сохранять достоинство.

Книги Георгия, о которых так беспокоился цезарь, несомненно, были переданы библиотеке, основанной им в Константинополе. Юлиан, можно сказать, осыпал город благодеяниями, ибо, по собственному признанию, любил его как родную мать. И хотя император пребывал на Босфоре лишь несколько месяцев, а править ему предстояло всего полтора года, он немало преуспел в обустройстве и украшении Константинополя.

Был открыт южный порт, еще десятилетия спустя называемый Юлиановым, построен, ведущий к нему крытый портик, а в другом портике устроена упомянутая ранее библиотека. На одной из площадей цезарь велел установить привезенный из Александрии обелиск.

Но самым замечательным даром нового императора Константинополю стало повышение ранга его Сената до уровня римского. И именно с этого момента можно говорить о двух равноправных столицах империи — старой на Тибре и новой на Босфоре. Ибо с этого времени в обеих действовали одинаковые институты, представляющие граждан страны и достойные традиции предков. Нелишне напомнить, что даже основатель Константинополя, сам Константин Великий, сделал город только своей резиденцией, но никак не столицей.

Однако Юлиан не ограничился одним соответствующим законом об уравнении в правах, а постоянно демонстрировал свое большое уважение собранию сенаторов. Он регулярно участвовал в заседаниях, причем лично являлся в курию, а не, как большинство его предшественников, вызывал сенаторов во дворец, где те, покорно стоя в присутствии сидевшего владыки, конечно, не совещались, а соглашались с монаршей волей. Юлиан же, напротив, призывал высказываться по любому вопросу.

Сенаторам обоих городов, Рима и Константинополя, цезарь предоставил особые привилегии. Заключить под стражу представителя этого органа можно было только после доказательства его вины и исключения из сената, а дома и прислугу сенаторов освободили от разных неприятных повинностей.

Помогал Юлиан и другим сословиям, профессиональным и социальным группам. Освобождены были от многих повинностей, в частности, городские лекари; облегчена налоговая система: аннулировано немало просроченных платежей, а долги государству были приравнены к частным. Император отказался от так называемого «коронного золота», то есть традиционной дани, которую города платили правителям как бы добровольно по разным случаям, а особенно в начале царствования, когда делегации приезжали с поздравлениями. Урегулирована была и система получения разрешений пользоваться государственной почтой, которые раньше раздавались направо и налево, что ложилось тяжелым бременем на сельских жителей, так как они обязаны были поставлять повозки и тягловых животных.

Таким образом, всего за несколько месяцев правления Юлиан, находясь в Константинополе, сумел сделать очень многое, в основном в области политики внутренней. В границах империи не существовало ни одного очага сопротивления, так как Аквилея, где с поздней осени 361 г. оборонялись верные Констанцию солдаты, сдалась в январе или феврале следующего года. Настало время подумать о внешних врагах.

За Нижним Дунаем представляли опасность готы. В окружении цезаря раздавались голоса, что надо бы перейти реку и расправиться с ними раз и навсегда. Юлиан, однако, счел, что этот противник его недостоин. Он мечтал разбить персов, покорить царя царей, отомстить за падение Амиды и других крепостей, понести римских орлов далеко на восток, как это сделал Траян двести пятьдесят лет тому назад.

Но чтобы претворить этот план в жизнь, необходимо было покинуть Константинополь и перенести резиденцию ближе к будущему театру военных действий. А потому в мае 362 г. Юлиан простился с родным городом и, не торопясь, через страны Малой Азии направился к Сирии.

АНТИОХИЯ

По пути в Сирию цезарь сначала посетил Никомедию, все еще лежащую в руинах после ужасного землетрясения почти трехлетней давности. Он помнил этот город времен своего детства и учебы богатым и цветущим, где жило много знакомых и друзей. Юлиан не стеснялся слез, проходя в траурном шествии по узким дорожкам среди развалин. Не пожалел он и пожертвований на помощь населению и восстановление города.

Затем император совершил паломничество в святилище древнейшей богини Малой Азии в Песинунте. Называли ее Великой Матерью Богов или Кибелой, и была она богиней плодородия и сил природы, а также хранила от болезней и опасностей войны. 22 марта, то есть в начале календарной весны, там проходили церемонии, во время которых оплакивалась смерть спутника богини, Аттиса, а двумя днями позже радостно встречали добрую весть о его воскресении. Поскольку Аттис одновременно считался воплощением бога Солнца, Юлиан относился к нему с особым почтением и, еще будучи в Константинополе, написал как раз в дни мартовских празднеств теологический трактат в честь обоих божеств, который завершил молитвой: «Пусть для меня будет плодом почитания Тебя правда о моем отношении к богам, совершенство в служении им, честность и успех в любом деянии, какое начинаю я на государственном и военном поприще, а в итоге завершение жизни в спокойствии и уверенности, что путь ведет к Вам».

Верховной жрицей богини цезарь назначил Каликсену, но общим положением дел в Песинунте остался недоволен, так как приверженцев богини Кибелы он встретил там совсем немного. Вскоре после его отъезда двое молодых христиан осквернили святилище. Они были пойманы и предстали перед императором, который одного из них, хотя тот вел себя нагло, велел отпустить, вероятно, приняв за помешанного, а второго только высечь, что считалось в те времена отеческим наказанием.

В Анкире, нынешней Анкаре, цезарь вершил правосудие, а затем проезжал через Каппадокию, землю, где мальчиком провел несколько лет в имении Мацеллум. Но в это имение император не завернул, вероятно, слишком неприятны были воспоминания.

17 июня 362 г. Юлиан подписал один из важнейших законов, изданных в его правление. «Руководители учебных заведений и учителя должны, прежде всего, отличаться примерным поведением, а также речью. Поскольку я не могу посещать каждый город лично, сим повелеваю, чтобы каждый, желающий учительствовать, не принимал на себя этих обязанностей скоропостижно и необдуманно, а предстал прежде перед членами сословия, и с общего одобрения лучших его представителей был утвержден городским советом. Соответствующее постановление надлежит представить на мое усмотрение».

На практике это означало, что каждый преподаватель обязательно утверждался императорской канцелярией. Такая прекрасная и справедливая забота о повышении уровня образования в империи имела, однако, и второе дно. Законодатель заботился, таким образом, о том, чтобы обучением молодежи занимались люди, преданные идеалам старой культуры и верные прежним богам. Во всяком случае, Юлиан первым в истории империи ввел в практику принцип подчинения образования государственной власти.

Продолжая свое путешествие, цезарь вступил на земли Киликии. Здесь он встретил приятеля времен учебы в Афинах, Цельса, которого пригласил в свой экипаж и так, к восторгу толпы, следовал далее по берегу моря. Ехали по той самой дороге, где столетия назад маршировала армия Александра Македонского.

У сирийской границы императора ожидала делегация жителей Антиохии. Среди них присутствовал и Либаний: «Он чуть было не проехал мимо, не узнав меня, ибо лицо мое изменилось вследствие болезни и течения времени. Однако дядя его сказал, кто я такой. Он тут же ловко повернул коня, взял меня за правую руку и долго не отпускал, очаровательно шутя. Я поддерживал беседу в шутливом тоне».

Толпы народа с энтузиазмом приветствовали правителя у городских ворот и на улицах, но когда кортеж уже приближался ко дворцу, с разных сторон вдруг раздались отчаянные стоны и рыдания. Это женщины оплакивали смерть Адониса, спутника богини Астарты, как раз на этот день пришелся ежегодный праздник; а через несколько дней предстояло радоваться его воскресению. В окружении Юлиана этот неожиданный всплеск отчаяния посчитали злым предзнаменованием. Для нас же упоминание о совпадении двух событий является важным хронологическим указателем на присутствие цезаря в Антиохии 16 июля, так как именно в этот день там отмечали смерть Адониса.

Антиохийцы и Юлиан были весьма расположены друг к другу, ибо рассчитывали на взаимную пользу. Цезарь надеялся, что в этом большом эллинском городе его планы возрождения старой веры найдут широкую поддержку. Он уже ранее списал городской общине часть долгов по налогам, а жители ожидали от правителя, что тот сможет остановить бешеный рост цен на продовольствие. Причиной же дороговизны были действия еще прежнего императора, Констанция, который для снабжения своих войск опустошил склады восточных провинций, а последний урожай был весьма скромным из-за зимней засухи. Однако, как принято в таких случаях, все были убеждены, что у купцов и крупных землевладельцев закрома полны и они только ждут, когда цены на хлеб еще повысятся.

Когда во время гонок на колесницах Юлиан появился в своей ложе, весь ипподром принялся дружно скандировать: «Все полно, все дорого!» На следующий день император призвал местных богатеев и сановников и пытался их убедить, что — это его слова — «лучше отказаться от несправедливого заработка и помочь согражданам». Можно легко догадаться, что эти наивные призывы к благоразумию и ответственности не встретили у собравшихся ни малейшего сочувствия.

Работы у Юлиана, как всегда, было много. «В течение того же дня он отвечал многочисленным делегациям, посылал письма в разные города, военачальникам и наместникам, а также друзьям, выслушивал послания, принимал решения по петициям. А говорил он так быстро, что руки секретарей за ним не успевали. Отдыхать могла прислуга, а он переходил от одного занятия к другому. Покончив же с общественными делами, он ел, лишь бы подкрепить силы, и набрасывался на стопки книг, читая громко и без перерыва, словно цикада, покуда вечером его снова не призывали заботы об общем благе. Обед бывал еще более скромным, нежели первый прием пищи, а сон такой, какого и следовало ожидать после столь скудной еды. И снова являлись другие секретари, что проспали день в постели. Ибо помощники должны были сменяться и отдыхать по очереди, а он менял только род занятий». Такова реляция Либания, имевшего возможность вблизи наблюдать юлианов образ жизни в Антиохии.

Эти слова подтверждает и Аммиан Марцеллин, также бывший свидетелем пребывания цезаря в столице Сирин: «Не привлекали его никакие соблазнительные удовольствия, которыми так богата здешняя земля, а для якобы отдохновения обратился он к делам судебным, как и иным, трудным и военным. (…) Разрешая спорные проблемы, он, правда, вел себя не всегда верно, расспрашивая стороны об их религиозных убеждениях, но вы не найдете ни одного его приговора, которое противоречило бы истине. Никто не мог его обвинить, что он свернул с прямой дороги справедливости ради религии или чего иного».

А значит, Юлиан, так привязанный к своим богам, чувствовал себя прежде всего императором, ответственным за правопорядок и благополучие своих подданных, независимо от их убеждений и верований. Этот факт поражает каждого, кто беспристрастно анализирует деятельность этого правителя. «Подавляющее большинство эдиктов никоим образом, даже косвенно, не связано со сферой религиозных интересов. Они одинаково благодетельны и по отношению к язычникам, и к христианам. И те, и другие в равной мере пользовались улучшенными дорогами, более действенной, нежели прежде, юстицией, более равномерным распределением общественных тягот между разными слоями». Так писал в свое время Станислав Венцковский в своем труде о Юлиане как администраторе и законодателе. А вот мнение Тадеуша Котули из его книги, посвященной Северной Африке времен античности: «Цезарь не был оторванным от жизни мечтателем, как иногда полагают. (…) Как во всей империи, так и в Африке он защищал интересы горожан, заботился об обустройстве городов, условием чего было налаживание все ухудшавшегося состояния городских финансов».

Несмотря на, по идее либеральную, справедливую и толерантную религиозную политику, дела в этой области шли весьма неважно и доставляли много проблем как в результате конфликтов между язычниками и христианами, так и из-за внутрихристианских разногласий. Отсюда столь многочисленные призывы к миру и спокойствию в изданных в Антиохии эдиктах, отсюда и злорадное — надо это честно признать — решение, когда в Эдессе дошло до столкновений между двумя христианскими сектами — ариан и так называемых валентинианиев. «Поскольку достойная всяческого восхищения заповедь велит христианам отказываться от земных благ, дабы легче войти в царствие небесное, мы, содействуя их святым, повелеваем изъять все деньги эдесской церкви и раздать их солдатам, а все земельные наделы присоединить к нашим имениям, дабы верующие, живя в нищете, сохраняли спокойствие и не потеряли царствия небесного, на которое так уповают». Поскольку речь шла о сектантах, ортодоксальные общины, по всей видимости, не протестовали, хотя по логике вещей и они могли чувствовать себя в опасности.

Не сочувствующий «галилейцам» и идеализирующий прежнюю веру император, тем не менее, хорошо понимал, что христианский клир превосходит языческих жрецов, не имевших никакой организационной структуры и прозябавших в течение полувека в роли полуподпольных предсказателей. А поэтому настоящее возрождение древних культов могло наступить только одновременно с институционной и нравственной реформой, осуществляемой среди как священников, так и жрецов, а за образец следовало брать именно христианство. В рамках реализации задуманного Юлиан создал иерархию в язычестве. Во многих провинциях уже назначены были верховные жрецы, надзиравшие за деятельностью святилищ на подведомственной территории и образом жизни их служителей. Они являлись неким аналогом епископов.

В посланиях к этим верховным жрецам император прямо рекомендовал брать пример в некоторых делах с «галилейцев», в частности, проявлять доброжелательность к чужим, заботиться об умерших и погребении, вести себя достойно. Он наказывал языческим жрецам сторониться театров и нечестивых занятий, пьянства в кабаках, планировал создать систему поддержки нуждающихся, что подтверждает даже враждебный императору Григорий из Назианза. «Он намеревался строить приюты для странников и убогих, божьи дома и дома для девиц, и дома раздумий, а также организовывать поддержку бедных, в том числе и в форме писем, которыми мы рекомендуем людей, достойных вспомоществования, и которые сопровождают их из провинции в провинцию».

Служители культа, по мнению императора, в повседневной жизни должны были избегать всякого порока, стараться даже пассивно не соприкасаться ни с чем неуместным. В частности, книги для чтения следовало подбирать разумно, исключая слишком нескромных поэтов и делая упор на труды Платона. Аристотеля и стоиков. Надлежало также выучить наизусть старинные гимны во славу богов и молиться им три, ну, минимум, два раза в день.

Сам Юлиан являлся в этом отношении отличным примером: совершил паломничество на гору Кассий вблизи Антиохии, неподалеку от устья Оронта, а в августе отправился к святилищу бога Аполлона среди рощ и ручьев в Дафне, почти в предместье сирийской столицы. Правда, цезарь там столкнулся с неприятной неожиданностью — место было заброшено, жертвоприношений практически никто не совершал.

А вопрос о жертвенных животных, которых сам Юлиан усердно приносил на алтари богов и настоятельно советовал другим поступать так же, вырос в целую политическую проблему, ведь в городе не хватало хлеба. Правда, поскольку в кормах тоже был недостаток, часть скота и так предстояло забить, а мясо жертв вовсе не пропадало, поскольку на алтарях сжигали только несъедобные части, а остальное раздавалось людям. Но народ все равно был недоволен, так как львиную долю получали приближенные к цезарю солдаты из Галлии. Аммиан Марцеллин с осуждением взирал на этих зажравшихся и вечно пьяных вояк, которых приходилось выносить с бесконечных пирушек и, взвалив на спины горожан, растаскивать по казармам.

Христиане раздували эти серьезные и мелкие проблемы, и в городе росло недовольство. Император подвергался все более злым насмешкам. Высмеивался его низкий рост, походка, даже бородка, которую он отпустил, тогда как его предшественники, начиная с Константина Великого, были гладко выбриты. Ставилось Юлиану в вину и увлечение философией, и равнодушие к гонкам, театру, эротике.

Но больше всего его обвиняли в том, что он якобы пренебрегает нуждами народа и не пытается наладить снабжение. А цезарь тем временем предпринимал различные шаги для улучшения ситуации. Сам он так вспоминал об этом: «Я установил и довел до сведения населения цену на каждый продукт. Поскольку у крупных землевладельцев было предостаточно всего — вина, оливкового масла и всяких товаров, — а зерна, действительно, не хватало, так как по причине засухи урожай был плохим, я послал в окрестные города и привез оттуда 400 000 мер. Когда они закончились, я доставил сначала 15 000, потом 7 000, а недавно 10 000 так называемых модиев из моих частных имений. Я также передал городу пшеницу из Египта, назначив такую цену за 15 мер, какую до того платили за 10. А этим летом за 10 мер давали золотую монету, а значит, следовало ожидать, что зимой за эти деньги удастся получить разве что 5 мер, и то с трудом. А чем в это время занимались ваши богачи? Пшеницу, которую прятали по деревням, тайком продавали дороже!»

Но, несмотря на все усилия, радикального улучшения добиться не удалось, и напряжение в городе росло. А в это время цезарь позволил себе прямо-таки провокационные действия по отношению к христианам: велел эксгумировать тела мученика Вавилы и его товарищей, которые приняли смерть в гонениях 250 г. и были погребены в Дафне рядом с так называемым ключом Касталии и храмом Аполлона. Распорядился он об этом из-за жалоб язычников, которые утверждали, что, как только там были похоронены мученики, оракул Аполлона замолк. Торжественное перезахоронение состоялось в октябре. Тяжелый каменный саркофаг установили на дрогах, которые тянули люди, а толпы верующих, сопровождавших похоронную процессию, всю дорогу от Дафне до антиохийского кладбища пели псалмы царя Давида, повторяя после каждой строфы: «Пусть устыдятся те, что служат идолам».

Ночью 22 октября сгорел храм в Дафне. Огонь уничтожил деревянные балки перекрытий, выжег перегородки, расплавил медь и бронзу. Остались только голые и закопченные каменные стены да несколько колонн. Навсегда пропали бесценные произведения искусства, собранные в течение веков как дары и вклады в храм. Огромная статуя Аполлона, вырезанная из дерева и покрытая золотом и слоновой костью, превратилась в горстку пепла.

Следствие начали немедленно, но, что стало причиной несчастья, установить так и не удалось. Многие считали — причем не только при дворе, — что храм подожгли христиане, мстя за поругание реликвий Вавилы. С этого момента политика Юлиана в отношении новой религии ужесточилась.

Император приказал закрыть главную церковь в Антиохии, изгнал Анастасия, которого уже ранее выдворил из Александрии, из пределов Египта вообще. Избавился цезарь от всех, или почти всех, христиан в своем окружении, а особенно из отрядов личной стражи. Он также изменил военные знаки и знамена, собственноручно убирая с них символы новой веры. Жестко принялись вводить недавнее положение об образовании, а сам император в разосланном циркуляре подчеркнул, что совершенно неуместно, если прославляющую богов прежнюю литературу будут комментировать люди, в этих богов не верящие; но при этом оговорился, что христианская молодежь может учиться свободно, школы для нее открыты. Таким образом, хотя в теории по-прежнему действовал принцип религиозной терпимости, на практике в империи началась новая волна преследований, правда, бескровных, но весьма неприятных.

В декабре пришло известие о землетрясении, которое опять затронуло Никомедию и Никею в Азии, а также Фракию в Европе. Поползли слухи, что будут и новые, еще более разрушительные толчки, если не умилостивить бога. Христиане, понятно, думали о своем Боге, а язычники имели в виду Посейдона. А тем временем в Сирии опять было мало зимних дождей, пересохли источники, ручьи и колодцы. Все это истолковывалось как гнев небес.

Неожиданно в середине декабря прошли мощные ливни. Юлиан лично совершил благодарственное жертвоприношение, а затем отправился в дворцовый сад и терпеливо простоял под проливным дождем до позднего вечера.

В результате веселые декабрьские праздники, называемые римлянами Сатурналиями, а греками Крониями, прошли в более спокойной атмосфере. Юлиан эти дни отдыха использовал для литературного творчества. Как раз тогда он написал историческую сатиру под заглавием «Пир», известную также как «Кесари», ибо в ней поочередно появляются и характеризуются, в основном язвительно, властители Рима. Весьма интересное произведение, в котором римский император представляет и оценивает предшественников. Эта вещь Юлиана сохранилась, а вот написанный в то же время большой трактат против христиан пропал. Его содержание нам частично известно благодаря цитатам из позднейших полемик.

Так завершился 362 г., вторую половину которого император провел в Антиохии.

ПОХОД

Цезарь покидал Антиохию ясным днем 5 марта 363 г. Провожала его толпа, из которой время от времени раздавались восклицания с просьбами о прощении. Но император был обижен на горожан и произнес резко и громко: «Я вас никогда не увижу!» Для себя он решил, что по завершении военной кампании будет зимовать в Киликии.

Армия шла на Персию. С самого начала своего правления Юлиан не скрывал, что хочет этой войны, чтобы отомстить за прежние поражения, хотя персы последнее время вели себя спокойно и даже предпринимали усилия решить дело путем переговоров. А вот цезарь считал для себя позором договариваться, когда города в римских провинциях еще лежат в руинах.

Эти военные планы вызывали противодействие даже в окружении императора, где подчеркивалось, что война ляжет непомерной тяжестью на государство, ослабленное столькими потрясениями. Население опасалось огромных налогов и прочих тягот, связанных с вооружением и проходом войск, солдаты вовсе не горели желанием встретиться с грозным противником. Люди суеверные шептались, что множатся дурные предзнаменования. Юлиан же оставался невозмутим и глух ко всяким предостережениям.

Двигались по территории Сирии. Через пять дней прибыли в город Иераполис, крупный религиозный центр, где почитали богиню Атаргатис. Туда стекались пилигримы из разных восточных земель, чтобы помолиться у подножия чудотворной статуи и увидеть священных рыб в ближайшем озерке. Сейчас на этом месте развалины, а в озерце плавают только лягушки.

Из Иераполиса Юлиан послал Либанию письмо, где сообщал о своих трудах: «Я отправил послов к сарацинам, напоминая им, чтобы явились, если хотят. Разосланы также многочисленные секреты, должные наблюдать, чтобы никто тайком не перешел к неприятелю и не сообщил, что мы уже выступили в поход. Рассудил я одно солдатское дело, весьма милостиво и справедливо, как мне кажется. Сконцентрировав войска, я собрал много мулов и лошадей. Речные суда полны пшеницы, а также сухарей и уксуса. А сколько писем пришлось подписать и документов!»

Переправившись через Евфрат, Юлиан со своей армией оказался в римской провинции Осроэна. По просьбе жителей цезарь сначала посетил Эдессу, а приблизительно 20 марта остановился в Каррах, Carrhae. Там прошел смотр армии, насчитывающей 65 000 пехоты и кавалерии. Из этого числа выделили двадцатитысячный корпус, который под командованием Прокопия и Себастьяна должен был контролировать северный фланг, а затем перейти Тигр, в то время как сам цезарь с главными силами вел бы военные действия на юге, на Нижнем Евфрате.

Войска двигались вниз по течению вдоль берега реки. Вожди местных сарацинских, то есть бедуинских, племен воздали почести императору и поднесли дары. Мощный флот — более 1 000 судов разного назначения — вез запасы продовольствия, военные машины, понтонные мосты; эти плавучие склады решали все проблемы, которые могли возникнуть во время марша по бедным, а местами просто пустынным, землям.

1 апреля увидели башни и стены римской крепости Киркезий, построенной несколько десятилетий назад по приказу императора Диоклетиана там, где в Евфрат впадает река Аборас (современное название — Хабур). Гарнизон крепости насчитывал 6 000 человек, а на восток от нее, за Аборасом, лежали ничейные земли, дикая степь. Эту реку перешли по понтонному мосту 4 апреля, и только теперь император обратился к солдатам с речью.

Длинная колонна войск растянулась почти на 10 римских миль, а корабли плыли параллельно ей. В пустынной местности за Киркезием уже издалека был заметен высокий курган, насыпанный там, где в 244 г. погиб или был убит цезарь Гордиан III. Юлиан совершил жертвоприношение теням своего предшественника.

Дальше к югу, но уже на другом берегу реки, торчали развалины старинной римской крепости Дура-Европос, уже лет сто как заброшенной. В этих краях жили только дикие звери. Разведчики из кавалерийского авангарда добыли огромного льва, а суда натыкались у берегов на мирно пасущиеся стада газелей.

Несколько дней спустя удалось склонить к капитуляции гарнизон и население персидской крепости на речном острове Аната. Позже горожан переселили в сирийский город Халкис. Среди них оказался почти столетний старец, окруженный внуками и правнуками. Это был солдат-римлянин, попавший в персидский плен еще при императоре Галерии и осевший в этих краях. Он принимал активнейшее участие в переговорах, убеждая гарнизон крепости Аната сдаться, ибо свято верил и всегда повторял, что упокоится в римской земле прежде, чем ему исполнится сто лет.

Наконец вступили на богатые и плодородные земли. Апрель здесь был месяцем первого урожая, поэтому недостатка в продовольствии не ощущалось. По приказу императора все вокруг подвергалось разграблению и уничтожению: поджигались поля созревающего хлеба, выкорчевывались виноградники, вырубались финиковые пальмы. Население разбегалось, войска противника не встречались. На штурм укрепленных островов не отвлекались, зато опустевшие прибрежные поселения сжигали дотла. Однако уже вскоре на изрезанной глубокими каналами местности показались первые отряды персов, которые пытались защищать переправы, стреляя из луков и пращ.

Первый крупный город, который предстояло штурмовать, назывался Пирисабора. Защищен он был каналами, рвами, двойными стенами из обожженного кирпича, скрепленного асфальтом. После целых суток работы осадные машины разрушили часть стен, поэтому персы оставили город и перебрались в укрепленный замок. В течение двух дней они отражали непрерывные атаки — в одной из них цезарь участвовал лично — и сдались только пораженные видом мощнейшей осадной башни. Всем позволили беспрепятственно выйти из города, захвачены были огромные склады оружия и провианта, а крепость сожгли.

Юлиан обещал каждому солдату по 100 серебряных монет, что те сочли слишком скромной наградой. Тогда император выступил на митинге.

«Вы должны наконец понять, что римское государство, некогда безмерно богатое, теперь стало очень бедным. Сделали это те, что ввели в обычай золотом покупать у варваров мир, лишь бы сохранить свои имения. Казна оказалась разграблена, города разорены, провинции опустошены. У меня самого нет ни достаточного имущества, ни семьи, хоть происхожу я из прославленного рода. Есть у меня только сердце, свободное от страха. И не стыдно будет императору, который высшим благом почитает закалять свой дух, признаться в честной бедности. Я выполню, как это пристало правителю, свои обязанности до конца и умру стоя, ибо презираю жизнь, которую может у меня отнять любая горячка».

Эти и им подобные слова произвели должный эффект. Раздался мерный лязг оружия, означавший одобрение и поддержку императора.

А надо сказать, что Юлиан, столь снисходительный и человечный, железной рукой поддерживал в походе дисциплину, что доказал в тот же день, когда персы, неожиданно напав на три отряда конных разведчиков, убили нескольких римлян, а остальных обратили в бегство, захватив также штандарт одного из отрядов. Цезарь немедленно уволил двух трибунов, как неспособных и трусливых, а из солдат выбрал десятерых, которых показательно казнили.

Когда армия продвигалась по орошаемым каналами равнинам, персы открыли шлюзы и устроили наводнение. Пришлось в разных местах устраивать гати из стволов финиковых пальм, рощи которых росли вокруг. Цезарь делил со своей армией все трудности и брел пешком по колено в грязи.

13 мая после тяжелой и многодневной осады взяли город Майозамальха, сделав подкоп под одну из башен. Большинство жителей погибло, так как многие в панике бросались с высоких городских стен, что как минимум грозило тяжкими увечьями. Город сожгли и сравняли с землей. От перебежчика узнали, что в окрестных пещерах укрываются персы, собирающиеся напасть на римский арьергард. У входов в пещеры развели огонь, а дым и жар заставили прятавшихся прорываться сквозь пламя, за которым их ждали римские мечи.

На дальнейшем пути, затрудненном только многочисленными каналами, в плодородном краю встретился царский дворец, возведенный в римском стиле с огромным парком, полным самых разнообразных животных. Греки, коверкая персидское слово, называли такие парки paradejsos, откуда пошло латинское название paradisus, а уже от него — производные во многих европейских языках для обозначения рая.

Овладев очередным замком — цезарь только по чистой случайности избежал там смерти, его закрыл собой оруженосец, — направились к каналу, соединявшемуся с Тигром. Правда, персы спустили воду, но римлянам удалось его снова наполнить, и корабли, сопровождавшие армию, смогли один за другим пройти в эту большую реку.

Привал был устроен в одном из дворцов персидского царя среди виноградников и кипарисовых рощ, а на другом, высоком берегу Тигра, укрепились персидские войска. Ночью римляне с помощью своих кораблей все же смогли высадить там часть армии и устроить плацдарм, командование которым Юлиан принял на себя.

Утром римлян атаковала тяжелая кавалерия персов при поддержке пехоты с длинными выгнутыми щитами из лозы и грубой кожи; а за ними двигались боевые слоны. Армии сошлись, поднялся страшный крик и огромные клубы пыли. Никто не мог видеть всей битвы, каждый сражался за себя. Персам не удалось сохранить строй, и они все быстрее начали отступать к стенам столицы — Ктесифону. Смертельно усталые от жары и многочасового боя легионеры, может быть, и ворвались бы в город, но их удержало от этого предусмотрительное командование.

Войска, упоенные победой и добычей, отдыхали несколько дней, а в окружении императора раздумывали, осаждать ли Ктесифон. В итоге победило мнение, что это было бы слишком рискованно. Решили двинуться в верховья Тигра, чтобы разорить тамошние земли, еще не тронутые войной, и расправиться с главными силами врага. Прибыл персидский посол, но его отправили ни с чем. Поскольку корабли не могли идти вверх по реке, против течения, а вернуться каналами назад в Евфрат тоже не представлялось возможным, почти все суда сожгли, оставив только несколько. Их разобрали на части и погрузили на телеги, чтобы использовать в дальнейшем для постройки мостов при переправах.

Двинулись в середине июня. Солдаты имели при себе провианта только до римской границы. Уже в первый день на горизонте показались клубы дыма и огня, а разведчики доложили, что враг поджигает луга и засеянные поля. Так продолжалось всю дорогу, и уже скоро стало не хватать фуража. Персы и их союзники-кочевники постоянно беспокоили римлян, измученных жарой, недосыпом и голодом. Юлиан делил со своими людьми все превратности похода, питался хуже рядового, не досыпал и постоянно объезжал растянувшуюся на марше колонну. В ночь с 25 на 26 июня император — как сообщает Аммиан Марцеллин — ненадолго прилег, чтобы отдохнуть, но спал беспокойно, затем проснулся, что-то писал, как Юлий Цезарь, развивая мысль некоего философа. Вероятно, тогда ему и было видение, как он признался потом приближенным. Он пытался умилостивить богов жертвами, но в этот самый момент как бы горящий факел, подобный падающей звезде, разрезал небосклон и погас.

Лагерь свернули на рассвете. Юлиан поехал в дозор. На нем не было доспехов, он хотел только сориентироваться в ситуации. В эту минуту ему доложили, что враг напал сзади, цезарь повернул и помчался к арьергарду, схватив только щит. Но тут поступило новое сообщение о столкновении передовых отрядов, император кинулся туда, но попал в самую гущу битвы в середине римской колонны, где атаковала тяжелая персидская кавалерия и слоны. В горячке боя Юлиан оказался в первых рядах сражавшихся, воодушевляя криками своих воинов и призывая их дать отпор врагу, который уже начал отступать.

Вдруг кавалерийское копье — неизвестно откуда брошенное, говорит Аммиан Марцеллин, — задев кожу руки и пробив ребра, вонзилось глубоко в печень. Раненый пытался вырвать его правой рукой, но почувствовал, как острие режет ему пальцы, и рухнул с коня на землю. Императора тут же перенесли в шатер и попытались спасти. Как только миновали первая боль и страх, Юлиан потребовал, преодолевая смерть силой духа, оружие и коня, так как хотел еще раз показаться сражавшимся. Но тело уже не слушалось его воли, потеря крови была огромна.

А битва между тем продолжалась. Солдаты, увидев падающего с коня императора сражались с еще большим ожесточением, выражая ритмичными ударами копий о щиты свое горе и желание отомстить за его ранение; они еще не знали, что оно смертельное. Бились римляне яростно, невзирая на закрывшую поля боя пыль, забивавшую глаза и рот, и страшную жару.

Только ночь остановила сражение. Погибло пятьдесят персидских командиров и сановников, но и с римской стороны были тяжелые потерн. На правом фланге пал начальник личной охраны, друг Юлиана, Анатолий.

Император умирал в сознании. Он благодарил божество, что расстается с жизнью не как жертва убийства из-за угла, не после долгой и мучительной болезни и не приговоренный к казни, а заслужил смерть на взлете, в расцвете своего поприща. Цезарь не назначил преемника, объяснив это так: «Мне не хотелось бы по незнанию обойти кого-нибудь достойного. А также я не хочу называть, кого считаю подходящим, дабы не навлекать на него опасность, будь он избран. Как добрый сын Рима, я желаю ему иметь после меня хорошего правителя».

Юлиан раздал близким свое имущество, спросил про Анатолия. Кто-то ответил, что он уже счастлив. Император понял и вздохнул. Находящиеся в шатре плакали. Он упрекнул их, заметив, что негоже оплакивать императора, уже идущего к небу и звездам. Все замолчали, а он еще беседовал с Максимом и Прискосом о величии духа.

Рана в пробитом боку открывалась все шире, дыхание становилось все тяжелее. Уже поздней ночью умирающий попросил холодной воды, выпил и вскоре спокойно скончался.

О событиях 26 июня 363 г. мы рассказали со слов Аммиана Марцеллина, так как именно его версия представляется наиболее полной и достоверной. Но и Аммиан не знал — или не желал дознаваться, — чья же рука метнула то злополучное копье. Историк только сдержанно отмечает, не исключая возможности, что это неизвестно.

А вот Либаний в панегирике в честь умершего говорит ясно: «Надо искать убийцу среди нас самих. Люди, которым мешала его жизнь, не жили в согласии с законом. Они давно уже замышляли преступление и совершили его, когда выдался случай».

Поразительно, что христиане вовсе не открещивались от подозрений, что ненавистный им император погиб от руки приверженца их религии. Более того, чтобы подчеркнуть свой триумф, они сочинили — правда, уже в пятом веке, — что умирающий якобы произнес слова: «Ты победил, галилеянин!» Можно подумать, что такая победа имеет хоть какую-то моральную ценность…

Кто бы ни убил Юлиана, цезарь расставался с жизнью непобежденным и до последнего вздоха верным своим богам и своим обязанностям. И умер он, как пристало мужчине и римскому императору.

Тело его похоронили в величественной усыпальнице в Киликии, недалеко от Тарса. От этой постройки не осталось и следа, но память о выдающемся правителе и благородном человеке жива в веках. Сколько ему посвящено научных работ, романов и поэтических произведений! Очарование этой личности действует даже на холодных историков, заставляя их выносить оценочные и весьма эмоциональные суждения. Эрнст Штайн, замечательный знаток эпохи, говорит: «Несмотря на свои ошибки, Юлиан был одним из благороднейших и талантливейших людей в истории человечества». Ему вторит Андре Пиганьоль: «Истинное величие Юлиана нравственного порядка. Благородство, и даже само беспокойство его характера, критика, которую он обращает на себя, его постоянный диалог с богами, вызывают уважение. Он скорее, чем большинство современных ему теологов, заслуживает называться святым».

Христиане же презрительно прозвали его Апостат, то есть Отступник, Отщепенец. Так ли это на самом деле? Лучше и содержательнее всех отвечает на это Антони Слонимски, вложив в уста умирающего цезаря такие слова:

Да, Юлиан до конца был верен религии, называемой культура.

Flavius Valentinianus

Родился в 321 г.,

ум. 17 ноября 375 г.

Правил с 25 февраля 364 г. до смерти как

Imperator Caesar Flavius Valentinianus Augustus

Flavius Valens

Родился ок. 328 г.,

ум. 9 августа 378 г.

Правил вместе с братом Валентинианом с 28 марта 364 г. до смерти как

Imperator Caesar Flavius Valens Augustus

БРАТЬЯ

Тело императора Иовиана отправили из Анкиры в Константинополь, чтобы упокоилось там в ряду саркофагов с останками прежних цезарей, Константина Великого и Констанция. Армия ушла в Никею, прекраснейший город Вифинии той поры, поскольку Никомедия по-прежнему лежала в руинах. Там гражданские сановники и офицеры высшего ранга выбрали нового императора.

Назывались разные имена, но скоро все сошлись на Валентиниане. Этот недавно назначенный командир второй когорты воинов-щитоносцев (schola secunda scutatorum) на совете не присутствовал, так как остался в Анкире. Будучи вызванным, тот в считанные дни — уже 22 февраля — явился в Никею, но на людях не показывался, поскольку год был високосным, и по римскому обычаю 23 февраля считалось дважды, и эти дни полагались не слишком удачными. Валентиниан же, как человек суеверный, не хотел начинать нового царствования в неблагоприятный момент.

В течение нескольких дней, с 17 по 25 февраля, то есть со смерти Иовиана до первого публичного выступления и коронации Валентиниана, в империи формально не было цезаря. Однако земляки Валентиниана, тоже родом из Паннонии, Эквиций, трибун первой когорты щитоносцев, и армейский казначей Леон, внимательно следили, чтобы солдаты не выдвинули кандидатуры какого-нибудь другого сановника.

Утром 25 февраля взошедший на подиум перед выстроенными войсками Валентиниан был провозглашен августом. Ему подали пурпурный плащ и диадему и подняли на щите — как Юлиана четыре года тому назад, тоже в феврале, во время коронации в Лютеции. Он уже протянул руку в знак того, что желает говорить, когда услыхал грозное и все усиливающееся ворчание всех формирований, бряцание оружия и крики. Это солдаты требовали, чтобы цезарь немедля назначил своего соправителя.

Такое требование объяснялось — уверяет Аммиан — печальным опытом последних событий, когда внезапная смерть двух подряд императоров за неполный год поставила армию и государство в сложное положение, ведь не было никого, кто сразу мог бы перенять власть. Однако создается впечатление, что эти настоятельные требования были хорошо подготовлены и запланированы, возможно, даже с согласия самого Валентиниана. Тем не менее он пожурил солдат за упрямство и недостаток дисциплины, а в кратком слове поблагодарил за доверие и избрание («не ждал я его и к нему не стремился» — так он выразился) и заверил, что сам подумает, кто бы мог стать надежным помощником.

Согласно данному обещанию, на другой день цезарь созвал совет сановников якобы для обсуждения, кого бы, по их мнению, назначить соправителем. Собравшиеся благоразумно помалкивали, один только начальник кавалерии Дагалайф осмелился высказаться: «Если ты, цезарь, любишь своих близких, у тебя есть брат, если же — государство, ищи, кому дать пурпур».

На эту двусмысленную фразу Валентиниан ничего не ответил, а 1 марта, во время пребывания в Никомедии, назначил своего младшего брата Валента трибуном конюшни, то есть как бы главным конюшим. Меньше чем через месяц, уже в Константинополе, новый император собрал на предместьях столицы народ и при всеобщем и, несомненно, хорошо подготовленном одобрении провозгласил, что возводит Валента в августы, затем облачил того в пурпур, возложил на голову диадему и посадил рядом с собой в экипаж, которым возвращался в город.

Сразу после этой церемонии оба брата неожиданно заболели: свалились в горячке. А когда выздоровели, повелели двум высокопоставленным чиновникам провести расследование, не была ли эта неведомая болезнь чьим-то преступным умыслом. Дело, однако, скоро прекратили и больше к нему никогда не возвращались.

Валентиниан и Валент были сыновьями Грациана, который родился в конце III века, то есть в правление Диоклетиана, в окрестностях местечка Cibalae на землях Паннонии между Савой и Драной. Происхождения он был низкого, чему свидетельством прозвище Funarius, Веревочник. Скорее всего, получено оно было, когда он мальчишкой торговал вразнос веревками. Однажды пятеро солдат набросились на него, пытаясь отобрать товар, а он в одиночку справился со всеми. Став затем сам солдатом, Грациан прославился как умелый борец. Взятый в императорскую дворцовую стражу, он дослужился до офицерского звания трибуна, а затем уже в должности комеса командовал войсками диоцеза Африка, теперь это Тунис и Алжир. Было это, скорее всего, еще в правление Константина Великого, то есть до 337 г. Правда, тогда Грациан по обвинению в злоупотреблениях был отставлен со своего поста, но потом, при сыновьях и наследниках Константина, снова вернулся на службу и принял командование войсками в Вифинии.

Когда же Грациан окончательно вышел в отставку, он поселился в своем паннонском имении в надежде провести остаток жизни в тишине и спокойствии, подальше от политических бурь. Тем временем в Галлии в 350 г. объявил себя цезарем Магненций, который захватил Италию, перейдя Восточные Альпы, и остановился в Паннонии. Грациан принял его в своем доме — а что ему оставалось делать? Однако законный правитель, Констанций II, разгромил самозванца в битве, разыгравшейся в 351 г. как раз неподалеку от местечка Cibalae. Победитель сурово наказал всех истинных и только предполагаемых сторонников и сочувствующих Магненцию. Не помиловали и Грациана, который потерял все свое состояние только за то, что осмелился принять в гости бунтовщика.

Столь подробно рассказать о персоне Грациана имело смысл хотя бы потому, что судьбы его потомков мы можем проследить на протяжении как минимум полутора сотен лет и пяти поколений, а род, основателем которого он явился, дал Риму нескольких, а если считать с побочными ветвями, то больше десяти цезарей. И в каждом поколении появлялись выдающиеся личности, в том числе и женщины. Ни в западной, ни в восточной части империи не было уже впоследствии такой истинно римской и продолжительной династии.

Старший сын Грациана, Валентиниан, тоже служил в армии. В 357 г. он сражался под командованием Юлиана как трибун отборного легиона. Делать быструю карьеру ему поначалу помогало, разумеется, отцовское положение, когда тот еще занимал высокие должности, но позже — уже исключительно собственные достоинства. Не последнюю роль играл весьма представительный внешний вид, обращавший на себя внимание и вызывавший уважение. Был Валентиниан мужчиной рослым и крепким, с резкими чертами лица; от южан отличался светлыми, может, даже рыжими волосами и голубыми глазами. Человек энергичный и отважный, он был склонен к вспыльчивости и даже, как впоследствии оказалось, к жестокости. Образование он получил скромное, но этот недостаток восполнялся природным умом, прекрасной памятью и умением четко изложить в речи любое дело. Не был Валентиниан также лишен и некоторых способностей и интереса к поэзии и изящным искусствам. Хорошо говорит о нем и тот факт, что, уже будучи императором, сумел оценить талант Авзония, пожалуй, самого выдающегося поэта той эпохи, и пригласить его ко двору, поручив воспитание собственного сына.

Вернемся, однако, к 357 г. Тогда на Верхнем Рейне и Дунае проводилась крупная военная операция против алеманнов. В ней взаимодействовали войска Юлиана с севера и корпус Барбациона с юга. Случилось, однако, так, что части Барбациона пропустили германский отряд, отступавший после неудачного похода на Лугдунум. Мало того, сей военачальник выгнал двоих офицеров Юлиана, бывших наблюдателями в этом районе оперативных действий, и даже в жалобе, направленной императору Констанцию II, обвинил их в подстрекательстве его солдат к бунту. А дело, вероятнее всего, заключалось в том, что офицеры ругали людей Барбациона за бездействие и трусость. Как бы там ни было, император поверил жалобщику и уволил со службы обоих. Так вот, одним из них как раз и являлся Валентиниан. Зная его взрывной характер, можно легко догадаться, что в адрес солдат Барбациона он слов не выбирал. Именно в этой связи его имя впервые появляется на страницах истории.

Два года спустя Валентиниану вернули звание и отправили в Месопотамию, где шли постоянные стычки с персами. Там он получил титул комеса, а позднее должность трибуна в личной охране Констанция. Наследовавший этому императору Юлиан, несомненно, был расположен к своему давнему офицеру, но с определенного момента он начал убирать христиан из своего ближайшего окружения. Такая персональная политика коснулась и Валентиниана, который или вообще удалился с действительной службы, или был переведен куда-то на дальнюю границу Египта. Имеющиеся источники дают по этому вопросу информацию весьма неопределенную, а зачастую и просто противоречивую.

Следует сразу сказать, что Валентиниан был весьма умеренным приверженцем новой религии. Он следовал никейскому credo, но никогда не интересовался догматическими спорами и вообще держался от этих дел в стороне. Давая христианам и клиру позже, как император, многочисленные привилегии, он никоим образом не преследовал древние верования и язычников. Его позицию в области религиозной политики можно считать толерантной, что подтверждает и краткая формулировка Аммиана: «Средь разногласий вер он стоял посредине».

Во всяком случае, сразу после смерти Юлиана наш герой снова выходит на сцену, скорее всего, официально призванный новым цезарем, Иовианом. Вместе с императорским тестем, Луцилианом, он едет в Медиолан, а оттуда в Галлию, дабы обеспечивать там спокойствие и порядок. Когда же случились волнения в Durocortorum Remorum (Реймс) и Луцилиан был убит солдатами, Валентиниану удалось спастись благодаря помощи знакомого. Он тут же поспешил в Малую Азию к Иовиану и получил в награду за преданность уже упомянутое командование второй когортой щитоносцев.

Когда пришло известие, что 17 февраля Иовиан скоропостижно скончался, вероятно, в результате отравления во сне угарным газом, Валентиниан находился в Анкире и не принимал участия в совещании собравшихся в Никее сановников и офицеров, а значит, никак не мог повлиять на ход событий. Тем большей загадкой кажется факт, что именно он — офицер не самого высокого ранга! — был избран цезарем.

Какие же обстоятельства действовали в его пользу? Что способствовало именно его возведению на трон, когда имелось несколько десятков, а то и сотен возможных кандидатов? Прежде всего Валентиниану, вероятно, помогло то обстоятельство, что люди гораздо влиятельнее и сановитее его друг другу мешали, побуждаемые завистью и опасениями, кто-то был уже слишком стар, другие совершенно лишены индивидуальности или, как теперь модно говорить, харизмы. Не последнюю роль сыграло и то, что родом он был из Паннонии, то есть принадлежал к иллирийцам, столь солидно представленным в ту пору и уже не один десяток лет в офицерском корпусе. Земляки, несомненно, поддерживали своего, подчеркивая, какой это энергичный, опытный и доказавший свое мужество офицер. Христиане тоже считали его своим, а язычники не имели ничего против.

Но все же должно было быть в личности Валентиниана нечто такое, что невольно обращало на себя внимание и оставалось в памяти каждого, кто с ним соприкасался.

В итальянском городке Барлетта на берегу Адриатики, чуть севернее Бари, стоит большая бронзовая статуя, в Средние века привезенная венецианцами из Константинополя и установленная там после многочисленных приключений. Изображает она стоящего римского императора. Суровое лицо его выразительно и исполнено силы и даже гнева. Если это действительно скульптура Валентиниана, как считает сейчас большинство исследователей, то следует признать, что в нем чувствовалось истинное природное величие. Поэтому не стоит удивляться собравшимся в Никее, что именно ему они вручили пурпур.

Новоизбранный цезарь был уже много лет женат на Марине Севере и имел от нее сына, родившегося в 359 г. Звался тот Грацианом, в честь деда.

Младший брат Валентиниана и его соправитель Валент во многих отношениях был противоположностью брату. Небольшого роста, хоть крепко сбитый, с кривоватыми ногами и солидным брюшком, он имел бледную кожу и нечто вроде небольшого бельма на глазу, словом, выглядел неказисто. Человек примитивный и плохо образованный, он не имел ни врожденного ума, ни опыта брата, приобретенного тем за годы службы на разных постах и во многих кампаниях в отдаленных уголках империи. При Юлиане и Иовиане Валент достиг только звания офицера императорской стражи. Не сумел он вести и примирительной религиозной политики, прослыв вскоре рьяным приверженцем учения Ария, что имело плачевные последствия для внутреннего положения страны. Поговаривали, что к арианству склонила его, прежде всего, жена Доминика, дочь Петрония, командира одного из легионов. У супругов был сын, умерший еще ребенком, и две дочери.

В конце апреля 364 г. оба цезаря выехали из Константинополя и направились через Фракию в Наисус. Там в пригородном имении они распределили между собой высших командиров. Затем в течение июля в Сирмии братья совершили раздел двора и тех провинций империи, которыми каждый должен был ведать непосредственно.

Валентиниан как старший по возрасту и положению получал большую часть, а именно: все западные земли, Италию, провинции африканские и балканские, за исключением Фракии. Последняя доставалась Валенту вместе с восточными землями и Египтом. Такой раздел командования армий, двора, администрации и территории стал как бы предвестником того, что произошло двадцатью годами позже, когда возникло два совершенно самостоятельных государственных образования: западная римская империя и империя восточная, то есть византийская.

Расстались братья в Сирмии. Валентиниан неторопливо следовал в Италию, где в начале ноября обосновался на длительный срок в Медиолане, сделав его своей резиденцией. Валент же возвратился в Константинополь. 1 января 365 г. в обоих этих городах праздновали с особой торжественностью, ибо оба императора в этот день заняли почетную должность консула.

Внешнеполитическое положение империи было неважным. После недавних событий, особенно после гибели Юлиана, само имя которого наводило на них ужас, алеманны, осмелевшие и раздраженные сокращением ежегодных денежных выплат, а также поведением некоторых римских чиновников, с успехом атаковали границы по Верхнему Рейну и Дунаю. Сарматы и квады беспокоили Паннонию, в среднем течении Дуная, а саксонцы и шотландцы — Британию. Да и в Африке племена кочевников из пустыни проникали на плодородные земли глубже, чем обычно. Границы территорий, доставшихся Валенту, тоже не были в безопасности. На Фракию постоянно нападали готы из-за Нижнего Дуная, а персидский царь явно стремился захватить всю Армению.

Ситуация на Рейне представлялась столь угрожающей, что в конце лета 365 г. Валентиниан двинулся из Медиолана в Галлию, направляясь к Лютеции. Но прежде чем он добрался до этого города, под конец октября было получено тревожное известие: комес Прокопий поднял бунт в Константинополе и провозгласил себя цезарем.

Первые донесения были настолько общи и туманны, что даже оставалось неясным, жив ли еще Валент, или пал жертвой самозванца. Перед Валентинианом стал выбор: спасать брата и как можно скорее кинуться назад на Восток бороться с Прокопием или оставаться на Рейне, чтобы защищать эти земли от германцев.

ПРОКОПИЙ

В 358 г., когда империи грозила война на Востоке, цезарь Констанций II направил к персидскому царю комеса Луцилиана и Прокопия, который исполнял обязанности нотария, то есть одного из придворных секретарей. Их миссия носила мирный характер, но царь задержал обоих послов из опасения, что они подсмотрят его военные приготовления и сообщат своим.

Несмотря на эти предосторожности, Прокопию удалось переслать римскому командованию соответствующее донесение. Один из его людей, которому персы разрешили вернуться домой, ухитрился спрятать в ножнах своего меча пергамент с зашифрованным сообщением. Даже если бы этот документ попал в руки к персам и письмо расшифровали, непосвященный не много бы понял из его содержания, полного ассоциаций о войне персов с греками и битв при Марафоне и Саламине восемь столетий тому назад. Понять эти ассоциации мог только человек, воспитанный в эллинской и римской античных традициях, даже в штабе командующего Урсицина, прежде чем поняли суть послания, пришлось здорово поломать голову.

Это первое известное событие, с которым связано имя Прокопия. Исполнилось ему тогда 32 года, так как появился он на свет в Киликии в 326 г. в местечке Корикос и был связан родственными узами с семьей Базилины — матери будущего цезаря Юлиана, что впоследствии сыграло огромную и по сути роковую роль в его жизни.

Когда Прокопий наконец возвратился из Персии, в награду за находчивость и заслуги он получил продвижение по службе. В 361 г. его родственник Юлиан, ставший тогда как раз единственным властителем империи, назначил его комесом.

Отправляясь весной 363 г. в поход против Персии, Юлиан поручил Прокопию и Себастьяну командование северным корпусом, который должен был прикрывать Месопотамию, а затем выдвинуться на земли за Верхним Тигром. Однако прежде чем расстаться — как гласила молва, — Юлиан с Прокопием отправился в храм в сирийском городке Карры, встал пред алтарем и, удалив всех свидетелей, подал Прокопию символическим жестом свой пурпурный плащ, произнеся вещие слова: «Если я погибну, бери его смело».

Конечно, этот рассказ возник позже, а именно тогда, когда Прокопий и в самом деле самозванно облачился в императорский пурпур и пытался оправдать свои действия, ссылаясь на волю Юлиана. Справедливости ради надо заметить, что если бы Юлиан и вправду видел в нем своего преемника, то выбор его был, скорее, удачным. В служебных делах Прокопий отличался находчивостью, расторопностью и энергичностью, в его личной жизни и поведении тоже не к чему было придраться. Стройный, смуглый, приятной наружности, он считался молчуном и человеком скрытным, ходил всегда с опущенными глазами, что, по мнению некоторых, свидетельствовало об огромных, но тщательно скрываемых амбициях. Но в те времена каждый, связанный родством с правящим домом, должен был вести себя крайне осмотрительно, ведь за ним наблюдало множество завистливых глаз.

Император Юлиан погиб в июне того же года за Тигром, войско выбрало Иовиана, которого Прокопий лояльно приветствовал в одном из городков Месопотамии. Военачальник и родственник покойного императора удостоился милостивой аудиенции нового августа. Затем Прокопий уехал, сопровождая тело Юлиана, которого он похоронил, согласно последней воле умершего, в Киликии. Выполнив эту печальную обязанность, Прокопий тут же исчез. Его нигде не могли отыскать.

А он скрывался из опасения, что может разделить судьбу других, подозреваемых в амбициозных замыслах. Ведь совсем недавно, когда Иовиан еще двигался по Месопотамии, именно по этой причине был умерщвлен один из нотариев: его сбросили в высохший колодец и засыпали камнями. Насколько же более подозрительным мог казаться Прокопий, имевший, благодаря родственным связям, некие права на юлианово наследство!

Где он находился, где искал убежища? Аммиан Марцеллин, современник событий и непосредственный свидетель многих из них, уверяет, что Прокопий скитался по безлюдным местам, страдая даже от недостатка пищи и человеческого общения, пока жизнь загнанного зверя ему не надоела. В конце концов окольными путями он добрался до Халкедона, города, лежащего на противоположном от Константинополя, азиатском берегу Босфора. Там он остановился в доме Стратегия, в то время сенатора, хорошо знакомого ему еще по совместной службе при дворе.

Иначе, гораздо более красочно и завлекательно, описывает приключения Прокопия позднейший автор, Зосим. По его версии, будущий самозванец оставил службу с ведома и согласия Иовиана и перебрался с женой и детьми в Каппадокию, где у него были большие имения. Когда же к власти пришли Валентиниан и Валент, те немедленно послали людей, чтобы арестовать Прокопия. Последний упросил их разрешить ему попрощаться с семьей и на пиру вусмерть упоил императорских солдат, а сам с родными бежал на берега Черного моря. Оттуда он отплыл в Крым, называемый в те времена Тавридой. Затем на торговом корабле Прокопий вернулся прямиком в Константинополь. Войдя в гавань ночью, он поселился, никем не узнанный, у одного приятеля, а тот свел его с богатым и влиятельным придворным евнухом, Евгением.

И все же не подлежит сомнению, что главным пособником Прокопия был поначалу Стратегий: это доказало впоследствии судебное разбирательство, на котором тот признался, что гость его халкедонского дома часто тайком переправлялся на другой берег пролива, в Константинополь, где украдкой собирал сведения и слухи и налаживал различные связи.

Шло уже лето 365 г., правление Валента на Востоке продолжалось уже несколько месяцев, и не трудно было сориентироваться, как сильно народ ненавидит цезаря, а еще больше его всемогущего тестя Петрония, некогда командира легиона, а ныне — патриция. Алчность и жестокость последнего были просто невероятны. Он требовал уплаты просроченных налогов еще со времен Аврелиана, то есть вековой давности, И ни разумные аргументы, ни мольбы его не трогали.

Сам Валент, готовясь к походу на Персию, оставил Константинополь и через Малую Азию направлялся к Сирии. По пути ему доложили, что готы из-за Нижнего Дуная собираются напасть на Фракию, поэтому для подкрепления тамошних войск он послал туда кавалерийские части. Две из них формировались в Галлии, поэтому в них помнили и почитали Юлиана. В самом Константинополе кавалеристы ненадолго остановились в грандиозных банях, которые в свое время построила Анастасия, сестра Константина Великого.

Прокопий не замедлил воспользоваться этим обстоятельством. В обеих частях у него были знакомые офицеры, которым он пообещал высокие должности и огромные имения. Те, в свою очередь, убедили доверенных солдат, суля большие деньги и подчеркивая, что они посадят на трон человека, которому он полагается по праву родства с так им любезным Юлианом. Возможно, именно тогда и возникла легенда, как этот император, отправляясь в поход, назначил Прокопия споим наследником?

Все это свершилось буквально в одну ночь. На рассвете 28 сентября Прокопий прибыл к комплексу огромных зданий и бледный от волнения предстал перед солдатами. Одет он был в шитую золотом тунику, какую носила дворцовая прислуга, а к ней брюки и пурпурные сапоги — костюм пажа. А вот императорского плаща на нем не было, ибо так срочно его не удалось ни найти, ни сшить. Зато в левой руке он держал копье, с прикрепленным к нему пурпурным полотнищем; в общем, был похож — язвительно замечает Аммиан Марцеллин — на статую, которую показывают в театрах. Прокопий сказал краткую речь, обещая солдатам почести и богатство, а затем двинулся в город, окруженный рядами воинов, прикрывавших свои шлемы щитами. А делали они это из опасения, как бы их не забросали сверху камнями и обломками черепицы. Железо же при ударах звучало глухо и мрачно.

Однако никаких вооруженных столкновений и вообще сопротивления не было. Население, хоть и огорошенное неожиданным переворотом, вело себя пассивно, а некоторые так и просто радовались, разумеется, не столько из симпатии к новому правителю, его мало кто знал, сколько из ненависти к Петронию.

На форуме Прокопий обратился к горожанам, однако голос его был тих и часто прерывался. Прежде всего, он налегал на родство с Юлианом. Из толпы раздались сначала одиночные приветствия, возможно, людей подкупленных, но затем их поддержали со все большим воодушевлением, как это часто бывает в подобных ситуациях, когда события развиваются лавинообразно.

Затем самозванец отправился в здание заседаний сената, однако застал там немногих сановников, да и то не самых главных. Большинство, сохраняя разумную осторожность, попряталось по домам, а некоторые даже успели бежать из города, ворота которого вскоре были заперты. Среди сбежавших оказался и нотарий Софроний, который первым сообщил о перевороте Валенту, находившемуся уже в Каппадокии. Тот, не медля, прервал поход и повернул назад.

Тем временем Прокопий развил бурную деятельность. Он приказал распускать слухи о смерти Валентиниана в Галлии, арестовал префекта претория и префекта города, поставив на их место своих людей. Назначил военачальниками Гомоария и Агилона. Заставил заключенного префекта претория написать письмо командующему войсками во Фракии с приказом немедля явиться в Константинополь. Тот подчинился, явился — и был заточен в тюрьму. На сторону самозванца перешли все войска, находившиеся во Фракии, как постоянно там расквартированные, так и присланные для борьбы с готами. Таким образом, провинция, лежащая так близко к Босфору, досталась Прокопию безо всякой борьбы. Мало того, ему удалось поставить под свои знамена значительное число готских воинов в качестве наемников.

Вдова императора Констанция II, Фаустина, жила тогда в Константинополе с дочкой Констанцией, родившейся уже после смерти отца. Так вот Прокопий частенько появлялся перед рядами войск, держа девочку на руках, желая подчеркнуть тем самым свои родственные связи с великой династией, все еще пользующейся огромным уважением в армии, а также свое право на наследование власти.

А вот попытка Прокопия овладеть Иллириком не удалась. Он отправил туда смельчаков, снабдив их спешно выбитыми на монетном дворе золотыми со своим изображением. Заданием эмиссаров было подкупить и переманить на свою сторону военные гарнизоны на Дунае и Саве. Однако энергичный офицер Эквиций всех их переловил и, недолго думая, казнил. А чтобы предотвратить дальнейшие попытки такого рода или даже наступление войск Прокопия — а опасались и этого, — он поставил сильные заслоны на горных перевалах между Иллириком и Фракией. Он же первым направил гонцов к императору Валентиниану в Галлию с донесением о мятеже на Босфоре. Наградой за столь решительные действия ему стала должность командующего войсками в Иллирике.

Перед самим Валентинианом встала драматическая дилемма: спешить на Восток, чтобы спасать брата — а поначалу даже не было известно, жив ли Валент, — или оставаться на месте и защищать Галлию от алеманнского вторжения из-за Рейна. Он выбрал второе, признав откровенно, что бунт Прокопия представляет непосредственную угрозу только для него и брата, а алеманны являются врагами всей римской цивилизации. Таким образом, цезарь поставил благо государство выше интересов семьи. Позиция, достойная истинного властителя.

А вот Валенту не хватило твердости духа. Он, правда, двинулся во главе своих войск к Босфору, но вел себя столь робко, что в определенный момент готов был сбросить пурпур и удариться в бега. Окружению с трудом удалось удержать его от такого позорного шага.

Посланные вперед два легиона преградили путь Прокопию у реки Sangarius. Уже вот-вот должна была начаться битва, уже всадники с обеих сторон выезжали перед строем и метали в сторону противника копья, когда самозванец вдруг появился между выстроенными в боевые порядки войсками и громко приветствовал Виталиана, высшего офицера из стана врага. Он подозвал его к себе, сердечно обнял и во всеуслышание выразил сожаление, что оружие обнажается ради какого-то паннонца, когда все должны идти за ним, последним потомком императорского рода, справедливо отстаивающим свои права.

Этот эффектный жест имел поразительные последствия. Вслед за Виталианом легионы Валента склонили свои эмблемы и двинулись в лагерь Прокопия.

Следующей победой стало овладение Никеей, важнейшим городом в Вифинии, да и, пожалуй, во всей Малой Азии, войсками под командованием трибуна Румитальки. Чтобы отбить город, Валент послал полководца Вадомара, который, окружив Никею фортификациями, сам принялся осаждать Халкедон. Но гарнизон и горожане с успехом отбивались, высмеивая Валента и обзывая его sabaiarius; от названия самого дешевого напитка в Иллирике, нечто вроде пива sabaia.

Из-за нехватки продовольствия цезарю пришлось снимать осаду, и тут защитники Никеи под руководством Румитальки неожиданно предприняли вылазку, уничтожили укрепления Вадомара и чуть было не зашли в тыл Валенту. Тот успел отступить буквально в последнюю минуту.

Таким образом, под властью Прокопия оказалась и Вифиния. Вскоре после этого один из его военачальников занял город Кизик, где находилась военная казна Валента. И тем не менее финансовое положение самозванца оставляло желать лучшего. Чтобы оплачивать своих солдат, ему пришлось обложить сенаторов специальным налогом, а также раздать запасы зерна, собранные для снабжения Константинополя. Кроме того, он совершил важную тактическую ошибку: пытался перетянуть на свою сторону Арбициона, бывшего начальника кавалерии при Констанции II, пользовавшегося огромным уважением у офицеров и солдат. Однако тот отказался сотрудничать, отговариваясь преклонным возрастом и плохим здоровьем. Обиженный Прокопий конфисковал его имения, что привело только к тому, что все свое влияние Арбицион отдал на службу Валенту. И хоть Прокопий снова прибег к испробованному пропагандистскому приему, велев демонстративно носить себя в лектике вместе с вдовой Констанция, Фаустиной, и ее маленькой дочкой вдоль строя солдат, это уже не имело никакого значения, когда столь авторитетный военачальник оказался по ту сторону баррикад.

Решающие военные действия разыгрались весной 366 г. на землях Малой Азии. На этот раз они очень быстро приобрели неудачный для Прокопия оборот, и в основном, благодаря предательству двух его главных полководцев. Сначала на сторону Валента перешел Гомоарий. Вскоре после этого во Фригии под Наколеей встретились главные силы. Прямо перед сражением Агилон вдруг покинул свои ряды и открыто двинулся к порядкам Валента, а за ним пошли все когорты, неся боевые эмблемы и щиты опущенными — знак капитуляции. И вот за какой-нибудь час самозванец, дела которого поначалу шли так хорошо, потерял все. Преданный всеми, он сумел бежать только с двумя офицерами. Они укрылись в лесу в окрестных горах. Светила яркая луна, что только усугубляло их напряжение и страх. На рассвете оба спутника Прокопия, не видя для себя другого пути спасения, набросились на предводителя, погруженного в печальные размышления, и связанного доставили в лагерь победителя.

Пойманный до самого конца хранил гордое молчание. 27 мая он был казнен по приказу Валента, который в порыве гнева вынес смертный приговор и обоим офицерам. Это было бы правильно, комментирует Аммиан Марцеллин, если бы Прокопий считался законным цезарем. В этом же случае им полагалась награда, так как они выдали узурпатора.

Как обычно в таких случаях, последовали репрессии в отношении истинных и предполагаемых сторонников побежденного. Посыпались смертные приговоры, конфискации, ссылки. Близкий родственник Прокопия, Марцелл, еще пытался сопротивляться в Халкедоне и даже объявил себя цезарем, но эта жалкая попытка уже не имела никакого значения. Он был схвачен солдатами, посланными Эквицием, и умер после страшных пыток.

У Прокопия остались жена, которую, по всей вероятности, звали Артемизия, и дети. Все имущество семьи было конфисковано, и через несколько лет Артемизия окончила свои дни как слепая нищенка. Но вот в последующих поколениях этот род снова достиг высокого положения. Скорее всего, далеким потомком Прокопия был Артемий, один из последних правителей Римской империи на Западе.

ДЕЛА ГОСУДАРСТВА, СЕМЬИ И РЕЛИГИИ

К концу 365 г. император Валентиниан оставил Париж, называвшийся тогда Lutetia Parisiorum, и перебрался в Реймс, в ту пору Durocortorum Remorum или Remi. Он стремился быть ближе к предполагаемому театру военных действий, поскольку ожидалось нападение алеманнов, которые уже прошлой зимой нанесли римским войскам ощутимое поражение.

Три громадные орды алеманнов перешли замерзший Рейн в январе 366 г. Командующий римской пехотой Дагалайф не слишком усердствовал в борьбе с ними, а потому был цезарем отправлен в почетную отставку. Император присвоил ему и своему малолетнему сыну Грациану титул консула. Командование же было передано начальнику кавалерии, Иовину. Весной тот победил разделенные орды алеманнов в трех отдельных битвах. Находившийся в то время снова в Лютеции Валентиниан в качестве особой милости выехал ему навстречу, а позднее наградил победителя должностью консула.

Тогда же пришла радостная весть с Востока: самозванец Прокопий повержен! В доказательство Валент прислал брату отсеченную голову бунтовщика.

Зиму 366/367 г. цезарь провел в Durocortorum. Там он так тяжело разболелся, что серьезно опасались за его жизнь. В ближайшем окружении уже задумывались, кто должен занять трон, и перебирали кандидатов. При этом стала явно заметна неприязнь к личности самого императора и ко всей семье, что вызвано было строгостью цезаря, доходящей порой до жестокости.

Однако Валентиниан выздоровел. Разобравшись в ситуации, император счел нужным публично продемонстрировать, кто унаследует пурпур. 24 августа 367 г. в городке на севере Галлии Samarobriva Ambianorum, теперешнем Амьене, он представил армии своего сына, Грациана, которому едва исполнилось восемь лет. Мальчик и был провозглашен августом.

В Северной Галлии Валентиниан находился из-за угрозы нападения саксонцев и франков на эти земли со стороны моря. Беспокоили они также побережье Британии, где дела шли неважно и по другим причинам, поэтому туда был отправлен прославленный своими победами Иовин.

Пока на северных рубежах сражались с внешними врагами, в самой столице, в Риме, тоже лилась кровь — по религиозным причинам. В сентябре 366 г. умер епископ этого города, то есть папа, Либерий. Среди клира и прихожан возникли разногласия по кандидатуре его преемника: меньшинство выбрало Урсина, а большинство — Дамаза, и оба были рукоположены в епископы Рима в двух разных базиликах. Между их сторонниками начались отчаянные и кровопролитные схватки, происходившие как на улицах города, так и в церквях. Только в один день и только в одной базилике погибло без малого двести человек В конце концов папой остался Дамаз, так как в его пользу высказались представители власти, а позднее и сам цезарь. Урсин с самыми ярыми своими сторонниками были высланы из столицы.

Аммиан Марцеллин — язычник, но сочувствующий христианству — был поражен, насколько ожесточенным оказалось противостояние между представителями одной веры, причем веры, провозглашавшей благородные призывы к любви, смирению и ненасилию. Потому-то он и писал не без скрытого злорадства: «Не отрицаю, когда размышляю над величием столичных дел, что те, кто к этому стремится, должны прилагать все усилия для достижения своей цели. Ибо, как только они ее достигнут, могут я быть спокойны за свое будущее. Они богатеют, благодаря дарам матрон, появляются на людях только в экипажах, достойно одетые, а пируют так изысканно, что куда там императорам. А ведь могли бы быть воистину счастливы, если бы жили по примеру некоторых провинциальных священников! Постоянное воздержание в еде и питье, бедная одежда и опущенный к земле взор приближают их к вечному божеству и истинным его приверженцам как людей чистых и достойных уважения».

Интересно, что бы сказал Марцеллин, если бы увидел Рим в Средние века и позже? А упомянутые им дары от женщин стали такой проблемой, что пришлось вмешаться самому императору Валентиниану, который в июле 370 г. издал резкий указ, адресованный именно епископу Дамазу. В нем категорически запрещалось людям Церкви посещать дома вдов и девиц, и подчеркивалось, что какие бы то ни было завещания и дары указанных женщин лично священникам или на церковь не имеют никакой юридической силы.

Дамазу пришлось еще долго бороться со всевозможными интригами и обвинениями, ведь ему так и не забыли, каким путем он вступил на папский престол. Его понтификат на год с лишним превышал время правления трех цезарей. Определенный период с ним вместе работал в качестве секретаря святой Иероним, который именно по поручению этого папы произвел ревизию латинского перевода Священного Писания. Дамаз реставрировал римские катакомбы и открыл туда доступ паломникам. Он же написал в честь мучеников много кратких стихотворных произведений, которые были изящно высечены на мраморных таблицах; некоторые из них сохранились в оригинале, большинство — в копиях. С художественной точки зрения это вещи слабые, но имеющие явную историческую ценность. Это был первый папа-поэт.

Зиму 367/368 г. Валентиниан провел в Тревире. Цезарь часто возвращался в этот город, обеспечив тем самым ему последний период процветания. Летом 368 г. предприняли поход за Рейн. Опустошили земли по Неккару, а в окрестностях нынешнего Гейдельберга в жестоком и кровавом сражении разбили полчища алеманнов, причем император проявил личную храбрость. В последующие годы крупных нападений этого германского народа на Галлию больше не было.

В сентябре 368 г. Валентиниан находился в низовьях Рейна, обеспокоенный, по всей вероятности, как и в прошлом году, участившимися атаками племен, живших по берегам реки.

Из Британии по-прежнему приходили тревожные известия. Поскольку Иовину практически ничего сделать не удалось, его отозвали, а его место занял как главнокомандующий, то есть dux, Феодосий. Был это способный офицер, родом из Испании, отец будущего императора Феодосия Великого. В его распоряжение предоставили отборные легионы.

А положение казалось прямо-таки отчаянным. В армии росло дезертирство, с севера, из-за вала Адриана, нападали жители непокоренной Каледонии, а население самой провинции, измученное злоупотреблениями и беспомощностью администрации пребывало в состоянии явного бунта.

Все это поразительно быстро удалось исправить благодаря энергии и таланту Феодосия. В течение каких-нибудь двух лет он вытеснил захватчиков, наладил хорошо охраняемую границу по валу Адриана, укрепил и обезопасил береговую линию от внезапных пиратских нападений германцев, усмирил мятежников и реорганизовал администрацию. Таким образом, римская власть на острове казалась прочной и основательной, и никому из современников в голову бы не пришло, что уже в следующем поколении легионы добровольно покинут Британию, чтобы никогда сюда не вернуться.

По возвращении из Британии победитель получил в награду должность командующего кавалерией.

А император тем временем надзирал за постройкой гигантской фортификационной системы вдоль всего берега Рейна Эти глубоко эшелонированные и связанные между собой укрепления разного типа более 30 лет весьма эффективно защищали Галлию от германцев. Тогда же был заключен союз с бургундами. Этот германский народ в те времена проживал восточнее, поэтому алеманны, располагавшиеся между ними и римлянами представляли опасность для тех и для других. Позднее, уже в 370 г., бургундские воины явились на Рейн, чтобы принять участие в совместном походе против алеманнов, но один их грозный вид так поразил римлян, что те отказались от своих военных планов. Союзные же отношения сохранились.

Владыка восточной части империи Валент, брат Валентиниана, в то время вел победоносную войну с другим германским народом, готами из-за Нижнего Дуная. Его целью было наказать их за косвенную помощь, оказанную самозванцу Прокопию, и одновременно отвадить от нападений в будущем.

В течение двух лет, 367–369 гг., он стоял во главе огромной армии в нижнем течении Дуная. Войска дважды переправлялись по понтонным мостам через широкую реку, огнем и мечом опустошая земли, вероятнее всего, вестготов в границах нынешней Румынии, а может, даже частично остготов на территории современных Молдавии и Украины. Столь долгое и непрерывное нахождение армии в одном регионе и проведение военных операций так далеко от своих баз стало возможным благодаря тому, что префект претория Авксоний наладил подвоз зерна для войск на кораблях из отдаленных провинции.

Готы, напуганные упорством цезаря Востока, а также ввиду нехватки многих товаров из-за нарушения торговли с различными частями империи, запросили, в конце концов, мира. Особенные усилия в этом направлении прилагал вождь вестготов Атанарик. Однако он утверждал, что нога его никогда не ступит на римскую землю, ибо он свято обещал это своему отцу. Валент же считал ниже императорского достоинства ехать к варварам. Сложный процедурный спор разрешили компромиссом: высокие договаривающиеся стороны выплыли на самую середину Дуная на своих судах и там торжественно заключили соглашение. Готы обязались не нарушать границ империи и доставить заложников. Это был последний значимый триумф римского оружия в борьбе с готами на этом направлении.

В развалинах римского форта на землях современной румынской Добруджи обнаружили поврежденную латинскую надпись. Она была сделана в 369 г. для увековечивания тогдашних побед.

«Господин наш непобедимый цезарь Флавий Валент, победитель, величайший триумфатор, вечный август, после победы и покорения готов на варварской земле, когда празднование пятилетней годовщины его правления счастливо совпало с победой, построил для защиты государства эту заставу трудом солдат своих первых легионов, наиболее ему преданных».

Еще до начала войны с готами в 367 г. Валент принял крещение из рук арианского епископа Евдоксия, так как император, вероятно, под влиянием жены, был приверженцем именно этого толка, а с течением времени стал столь ревностным последователем этого учения, что жестоко преследовал в подвластных ему провинциях сторонников никейской традиции — ортодоксов. Уже неоднократно говорилось о том, что являлось предметом разногласий. Расколы и ереси, преследовавшие христианство практически с самого его возникновения, приобрели еще большую остроту, когда оно стало фактически официальной религией, поскольку споры персональные и доктринальные сплелись с вопросами политическими. Воинствующее же арианство Валента также оказало определенное влияние на ход событий большое историческое значение. Речь о христианстве готов и других германских народов.

Готы уже раньше сталкивались с разными ветвями новой религии. Особая заслуга принадлежит здесь епископу Вульфиле (Улфилу), который при Констанции II перевел Библию на готский язык. Этот перевод, сохранившийся частично, является самым большим и самым древним целостным памятником одного из старогерманских языков, и уже только на этом основании представляет собой огромную ценность. Однако Вульфила был арианином и действовал в соответствующем духе. Опять же после 369 г., то есть по подписании мира, когда контакты с готами снова оживились, Валент наверняка оказывал поддержку арианским священникам, что укрепило позиции этого учения. Последствия были весьма значимы, поскольку другие германские народы принимали христианство через посредство готов, а, следовательно, арианство стало дополнительной причиной вражды между германцами и народами империи, бывшими в большинстве своем верными никейскому credo.

А Валентиниан тем временем женился в 370 г. в Галлии на женщине, также сочувствующей арианизму. Поначалу, правда, она делала это тайком, но потом открыто и горячо. Поговаривали, что это ради нее император удалил свою тогдашнюю жену, Марину Северу, мать одиннадцатилетнего в ту пору августа Грациана, и собирался даже издать указ, легализующий бигамию. Но это, скорее всего, позднейшие измышления. По всей вероятности, Марине Севере пришлось расстаться с цезарем по гораздо более прозаической причине: она оказалась замешанной в какую-то аферу с имуществом, и разгневанный супруг приговорил ее к изгнанию.

Новая жена, Юстина, была вдовой императора-узурпатора Магненция, который, потерпев поражение от Констанция, покончил с собой в 353 г. Вышла она замуж за Магненция, когда ей исполнилось чуть больше 10 лет, и, разумеется, по воле родителей. Ее отец, Юстус, принадлежал к италийской аристократии, и поэтому, можно догадаться, что дело здесь было в каких-то политических интересах, важных и для Юстуса, и для Магненция.

Будучи зрелой женщиной, Юстина отличалась поразительной красотой. Рассказывали, что однажды Марина Севера имела возможность видеть ее в бане во время совместного омовения и высказала свое восхищение в присутствии мужа, который, понятно, заинтересовался такой красавицей. Этот рассказ приводит в своих писаниях один античный христианский автор, очевидно, не слишком разбирающийся в женской психологии. Какая же дама будет расхваливать прелести другой, да еще при муже?

А вот то, что и в этом браке не обошлось без политики — это факт. Женитьба на вдове Магненция, который некогда был весьма популярен в Галлии, стала своеобразным дружественным жестом по отношению к жителям страны, где Валентиниан пребывал постоянно.

От брака с Юстиной появилось на свет четверо детей. Рожденный в 371 г. сын получил имя отца, а в историю вошел как цезарь Валентиниан II. Из трех дочерей две никогда не вышли замуж, и о них практически ничего не известно. Звали их Юста и Грата. Третьей же дочери, Галле, предстояло стать женой императора Феодосия Великого и матерью знаменитой Галлы Плацидии.

Резиденцией Валентиниана по-прежнему был в основном Тревир. Он следил оттуда за безопасностью границ, а также развил активную законодательную деятельность. Из многих изданных там юридических актов, один — подписанный 12 марта 370 г. и направленный префекту Рима Олибрию — занимает особое место в истории европейской науки. Эдикт этот касается статуса студентов римского университета; а возник он, напомним, после 70 г., то есть почти триста лет назад, благодаря цезарю Веспасиану.

Так вот, Валентиниан распорядился, чтобы каждый приезжающий в столицу студент представил чиновникам по учету населения (magister census, censualis) письмо из наместничества своей провинции, содержащее его персональные данные и характеристику. Кроме того, студент обязан был заявить, какое направление образования он выбирает, и дать свой адрес проживания в Риме. Ведомству предписывалось надзирать за его поведением, следя особенно внимательно, чтобы молодой человек не вращался в дурных компаниях, не посещал слишком много зрелищ и не принимал участия в недостойных развлечениях. Ведущий себя ненадлежащим образом подвергался порке и незамедлительно высылался в свою провинцию. Прилежные студенты могли оставаться в Риме до двадцатилетнего возраста. Списки студентов с оценками их поведения должны были обновляться каждый месяц.

Постановление, что и говорить, суровое, но продиктованное, прежде всего, заботой о надлежащем использовании молодежью времени обучения и защите студенчества от соблазнов большого города. А вообще-то, следует заметить, император относился весьма благосклонно к науке и культуре, чему прекрасным доказательством является более поздний указ, тоже изданный в Тревире.

Он освобождал художников и их ближайших родственников от любых налогов, податей и выплат; их прислуга также не включалась в податные списки; собственные произведения им разрешалось продавать без уплаты пошлины в казну. Художники не платили ничего за занимаемые под мастерские помещения в общественных зданиях, правда, запрещалось переуступать их третьим лицам. Они также свободно могли выбирать место жительства, а приказывать им изображать правителей или реставрировать произведения искусства без должной оплаты запрещалось.

Сколько же творческих союзов в самых разных странах с радостью проголосовало бы за восстановление во всей своей юридической полноте эдикта римского императора шестнадцативековой давности!

АФРИКА, СИРИЯ, ПАННОНИЯ

Феодосий — самый выдающийся полководец Валентиниана, получивший в награду за победу в Британии должность начальника кавалерии, в 370 г. разбил алеманнов на Верхнем Дунае, а пленных поселил на равнинах Северной Италии. Затем он отражал нападения сарматов в Паннонии, а также участвовал в походе императора за Рейн против алеманнского вождя Макриана. Эта экспедиция оказалась не вполне удачной, так как легионеры, вопреки запрету, подожгли германские селения, и предупрежденному дымами пожаров Макриану удалось вовремя сбежать. Впрочем, позже он заключил договор с римлянами.

После стольких успехов заслуженному военачальнику поручили в 373 г. чрезвычайно ответственную миссию. Он должен был восстановить порядок в Северной Африке, особенно в Мавритании, как тогда называли земли сегодняшнего Алжира и, частично, Марокко. После 370 г. там началось восстание горских племен, которое поддержали беднейшие слои населения равнин и побережья, где располагались латифундии и большие цветущие города.

Причиной восстания явились не столько национальные противоречия, сколько налоговый гнет и злоупотребления римских чиновников. Обиженные даже целыми городскими общинами обращались к цезарю, но эти жалобы сплошь и рядом оборачивались против искателей справедливости. А получалось так потому, что местные сановники имели очень влиятельных покровителей при дворе. Следствие обычно проводилось, но результатом его, как правило, становилось оправдание обвиняемых, а вот жалобщикам выносились суровые приговоры как клеветникам и бунтовщикам.

Возглавлял восстание Фирм — вождь одного из мавританских племен. Его обвиняли в убийстве брата, и он счел бунт лучшим выходом из ситуации, добившись даже, что солдаты вспомогательных полков римской армии провозгласили его августом, а за неимением диадемы, на голову ему возложили декоративную цепь. Таким образом, Фирм стал новым цезарем-самозванцем.

Ему удалось быстро овладеть значительными территориями Мавритании и даже частью Нумидии. Используя в своих целях раскол в тогдашней христианской церкви в Африке, узурпатор заявлял, что поддерживает донатистов, а те имели сторонников в основном в низших слоях коренного населения. Вероятно, благодаря их помощи повстанцам удалось занять некоторые города, а среди них и богатую приморскую Кесарию, сейчас Шаршал.

Главнокомандующим римскими войсками в Африке был в то время комес Роман, один из истинных виновников возникновения бунта. Именно он своими жесткими распоряжениями и наглыми злоупотреблениями с использованием связей при императорском дворе привел к такому неблагоприятному развитию событий, а теперь не мог ничего поделать с набиравшим силу Фирмом. Потому-то цезарь и доверил столь трудное задание Феодосию, веря, что в раскаленной солнцем Африке тот справится так же хорошо, как и ранее в лесах туманной Британии.

И император не ошибся. Одним из первых шагов прибывшего в Африку полководца было заключение под стражу Романа, что самым благоприятным образом сказалось на общественных настроениях. Впрочем, Роман ничуть не пострадал. Впоследствии он был оправдан и освобожден.

В ходе трех очередных кампаний 373–375 гг. Феодосий выдавил мавров с занятых ими территорий, используя для этого оружие, дипломатию и подкуп. В итоге ближайшие сподвижники предали Фирма и собирались живым доставить его римлянам, но тому в последний момент удалось избежать этой участи и повеситься.

Феодосий находился в зените своей славы. И ему самому, и его современникам могло показаться, что его ждет большая награда, дальнейшие почести и, что самое главное, почетное место в анналах истории. Однако ничего подобного не случилось. Деяния Феодосия, несомненно достойные внимания, оказались давным-давно забыты. Сегодня о них знает лишь горстка специалистов, хотя это был один из самых выдающихся римских полководцев. О том же, какую неожиданную награду получил он из рук императора, мы расскажем чуть позже.

А ведь в те же годы, когда Феодосий начинал в Африке свою деятельность, в том числе военную, один очень молодой, всего-навсего девятнадцатилетний, никому не известный студент риторики пережил в Карфагене духовное потрясение. Причиной стал трактат Цицерона «Гортензий», являющийся похвалой философии и призывом заниматься ею. С тех пор его жизненный путь был определен: страстные поиски Правды.

Мать этого молодого человека была ревностной христианкой, а отец так и умер язычником. Сам он в то время и еще несколькими годами позже относился к новой религии с прохладцей. Зато увлекался астрологией, стал горячим сторонником манихейства.

Кроме этих интеллектуальных и духовных переживаний, юноша имел и иные приключения в годы, проведенные в Карфагене. Позже он в этом признавался так: «Я имел отношения с одной женщиной, не связанной со мной браком, а избранной безумной и опрометчивой страстью; но только с одной, сохраняя ей верность. На собственном опыте я убедился, в чем разница между супружеским союзом, заключенным с целью создания потомства, и связью сладострастной любви, когда потомство появляется вопреки желанию, хотя, родившись, заставляет полюбить себя».

Таким вот образом, под влиянием трактата Цицерона, а также — смею предположить — внутренних моральных и эмоциональных переживаний, в большом африканском городе рождался один из самых выдающихся мыслителей в истории европейской философии. Он учился и предавался размышлениям, когда буквально рядом велись кровавые бои с мятежниками-варварами. Юноша ступил на стезю, которая привела его очень высоко. Так высоко, что сегодня, глядя с перспективы многих веков, мы считаем его одним из пяти величайших и самых своеобразных корифеев античной мысли. Их имена: Сократ, Платон, Аристотель, Плотин — и он, Аврелий Августин, почитаемый позднее в христианском мире как святой Августин.

По странному стечению обстоятельств, в том же 374 г., епископскую кафедру в далеком от Карфагена Медиолане занял человек, которому через несколько лет суждено было коренным образом повлиять на жизнь Августина. Сыграл он существенную роль как в формировании западноевропейского христианства, так и в политике того времени.

В октябре 374 г. в Медиолане умер прежний епископ Авксентий, благоволивший арианам, а на его место горожане и клир избрали тридцатипятилетнего Амвросия. Выбор этот был поистине удивительным, если учесть, что до той поры новый епископ не занимал никакой церковной должности, и вообще даже не был крещен. Что же заставило общину сделать его своим пастырем?

Родился Амвросий в 339 г. в Тревире в знаменитой христианской семье и был сыном префекта претория Галлии. Отец рано умер, и вдова с тремя детьми вернулась в Рим, где мальчик закончил учебу. Потом он стал адвокатом в Сирмии, затем асессором префекта, а в 370 г. — наместником Лигурии, провинции, столицей которой и был Медиолан. В течение четырех лет молодой наместник сумел заслужить огромное уважение жителей города, а также прославиться как хороший администратор, раз городская община так стремилась сделать его своим главой.

А вот он как раз не горел желанием занять столь ответственный пост и уступил только тогда, когда сам император Валентиниан утвердил его кандидатуру. Амвросий сразу дал понять, что его политика по отношению к враждующим прихожанам будет умеренной и разумной. Правда, новый епископ был крещен и рукоположен священником никейского согласия, в то же время он оставил на своих местах всех членов медиоланского клира, связанных с Авксентием. А сам прилежно принялся изучать теологию.

Так выглядят важнейшие после 370 г. события в западной части империи, где правил Валентиниан. И хотя на границах все время велись ожесточенные сражения, но все они оканчивались победами римского оружия. Внутренняя политика была жесткой, особенно в отношении состоятельных слоев населения и сената, налоги высокие и собираемые беспощадно, что, впрочем, объяснялось военной необходимостью. Суровые законы обеспечивали порядок, а религиозная политика отличалась толерантностью, школы разных уровней развивались нормально, а ученые и деятели культуры могли работать свободно и даже пользовались определенными привилегиями. Краткая характеристика Валентиниана, данная Аммианом: «Он ненавидел хорошо одетых, образованных, состоятельных и благородных по происхождению» — явно не соответствует действительности, если речь идет об образованности. Свидетельством тому и приведенные выше законодательные акты, и указы императора в отношении конкретных лиц, а особенно выбор поэта Авзония воспитателем малолетнего августа Грациана.

А как обстояли дела в восточной части империи, управляемой Валентом?

Он, расправившись с готами на Нижнем Дунае, перенес свою резиденцию в Сирию и проживал в основном в Антиохии. Оттуда сподручнее было следить за восточной границей, ибо персы, воспользовавшись тем, что сначала пришлось подавлять мятеж Прокопия, а затем сражаться с готами, заняли пограничные, союзные Риму государства: Армению и Иверию, приблизительно соответствующую современной Грузии. Правда, в 370 г. римские полководцы смогли там снова посадить на трон лояльных империи правителей, но с тех пор Персия и Рим пребывали в состоянии войны, хоть формально и необъявленной и проводимой в ограниченном масштабе. Одновременно велись переговоры по вопросу возможного раздела этих государств-сателлитов. Кроме того, персидский царь добивался, чтобы римляне — в соответствии с подписанным цезарем Иовианом договором 364 г. — приняли участие в укреплении кавказских перевалов, так как через них могли прорваться движущиеся на запад по закаспийским степям гунны.

Между тем при императорском дворе разыгрались события, кажущиеся нам просто невероятными, а по тем временам воспринимаемые со всей серьезностью и имеющие жуткие последствия. Ревностный христианин Валент был при этом крайне суеверным человеком, живущим в постоянном страхе перед тайными знаниями всемогущих, как он считал, магов и астрологов. Однажды ему донесли, что некие лица из его окружения пытались с помощью магии узнать имя будущего императора. Для этого сконструировали треножник, на который поместили шкатулку с написанными по бокам буквами алфавита, а специальным образом духовно подготовленный и соответствующе одетый медиум встал над этим треножником, держа привязанный на нитке перстень, который, вращаясь, указывал на определенные буквы. Так прочитали начало имени — «Феод». Одновременно, как выяснилось позже, знаменитый ритор Либаний с другом также развлекались предсказанием будущего, но другим способом. Они написали буквы на песке и, положив на каждую зернышко, пустили петуха, наблюдая, в каком порядке он их склевывает. И у них получилось начало того же имени.

Как только об этих гаданиях и предсказаниях стало известно, тут же подумали о молодом, талантливом, многообещающем и очень популярном при императорском дворе нотарии Феодоре. Сразу заподозрили заговор с целью провозгласить его цезарем. Взбешенный Валент велел провести следствие, поручив это дело суровому префекту претория Модесту.

Начались многочисленные аресты и жестокие допросы с использованием самых изощренных пыток. Посыпались смертные приговоры, ссылки, конфискации имущества. Ни сном ни духом не виноватый Феодор, разумеется, поплатился головой. Жертвами преследований становились, прежде всего, люди влиятельные и богатые, а также интеллектуалы. Что касается двух первых категорий, то тут сводились политические счеты, и при случае пополнялась казна, а в отношении третьей группы, интеллектуалов, император давал волю своей подозрительности и неприязни к образованным людям.

И вот к зданиям судебных трибуналов стали сносить целые кипы книг из разных частных библиотек, утверждая, что это трактаты по магии, и тут же их сжигали, хотя, как правило, это были научные труды и художественная литература. Хуже того, многие жители разных городов в восточных провинциях из опасения попасть под подозрение и подвергнуться преследованиям добровольно сжигали свои собрания книг. По сути дела это был, пожалуй, один из самых тяжелых ударов, нанесенных античной культуре.

Даже высшие сановники не чувствовали себя в безопасности. Угроза нависла и над Евтропием, наместником в Эфесе — столице провинции в Азии. Был он автором сохранившейся до наших дней изящно написанной краткой истории Рима от основания города и по правление Иовиана. Труд свой он посвятил Валенту: «Пусть божественный разум Твоего Спокойствия возрадуется тому, что прежде стал следовать деяниям славных мужей в управлении империей, чем узнал о них посредством чтения». Евтропий был отозван с наместничества.

Сменивший его на этом посту Фест тоже являлся автором подобного, хоть и менее талантливого очерка римской истории — тогда господствовала своеобразная мода на такого рода произведения, но человеком он был иного склада, и сурово преследовал всех подозрительных лиц, а особенно философов. Тогда же погиб Максим, в свое время учивший Юлиана. Правда, перед лицом смерти ему не удалось вести себя с философским спокойствием. Сначала они вместе с женой решили совершить самоубийство, чтобы не сломаться на допросах. Ей хватило отваги, а Максим не смог наложить на себя руки и, привезенный в Антиохию, признался во всем, лишь бы избежать пыток. Его доставили назад в Эфес, где и казнили по приказу Феста. Судьбу Максима разделили многие философы и писатели.

Заканчивая изложение этого мрачного дела, начавшегося с наивного развлечения, а приведшего к смерти и страданиям стольких людей, справедливости ради стоит отметить, что первыми буквами имени преемника Валента, действительно были Феод…

Со времени прихода к власти Валента все годы в тех краях продолжался острый конфликт между сторонниками никейского credo и арианами, горячо поддерживаемыми императором. Почти все христианские общины были расколоты. Так, к примеру, в Александрии после смерти несгибаемого Анастасия в 373 г. рукоположили сразу двух епископов, что, разумеется, привело к страшным волнениям. Петру, епископу от никейцев, пришлось бежать из Египта и искать убежища в Риме у папы Дамаза. Подобное происходило и в сирийской Антиохии.

Множились разнообразные, самые причудливые ереси. Весьма внушительный их перечень, привел в своем произведении, написанном как раз в правление Валента, епископ сирийского Саламина, Епифаний.

Более спокойный с религиозной точки зрения Запад переживал потрясения иного рода. Летом 374 г. вышел из берегов Тибр и подтопил равнинные районы Рима. И в это же самое время племена квадов и сарматов, разъяренные вероломством римских чиновников из придунайских провинций, прорвали границу и заполонили земли Паннонии. Защищаться могли только города, войск было мало, так как многие формирования перебросили в Африку. Вторжение оказалось столь стремительным, что в руки варваров чуть было не попала Констанция, дочь императора Констанция II, ехавшая как раз из Сирмия в Тревир, где ей предстояло сочетаться браком с молодым Грацианом. Один только Феодосий-младший, сын прославленного полководца Феодосия, стоявший во главе войск Мезии, храбро давал отпор сарматам.

Встревоженный этой ситуацией Валентиниан весной 375 г. покинул Тревир и, задержавшись сначала в Сирмии, затем перебрался в Карнунтум, большой придунайский военный лагерь немного восточнее нынешней Вены. Очевидно, здесь предстала перед ним вся громада злоупотреблений, допущенных префектом претория Пробом. Были казнены многие сановники иллирийских провинций, но подробное рассмотрение обстоятельств дела Проба пришлось отложить ввиду военной необходимости. Цезарь расположил свою штаб-квартиру в Аквинкуме (Aquincum), современной Буде. Оттуда по понтонному мосту войска перешли на другой берег Дуная, опустошая неприятельские земли.

На зимние квартиры Валентиниан намеревался стать в Саварии, сейчас Сомбатхей. На пути туда в ноябре цезарь остановился в Brigetio, военном лагере на Дунае. Сюда с просьбой о мире прибыли послы квадов. Во время аудиенции, когда охваченный гневом император начал им резко отвечать, он вдруг лишился дара речи — «как будто пораженный громом небесным», сообщает Аммиан, — лицо его побагровело, а все тело покрылось обильной испариной. Его немедленно перенесли в спальню. К несчастью, под рукой не оказалось врача, так как все разъехались по разным воинским частям, вероятно, чтобы предотвратить распространение эпидемии. Наконец нашли кого-то, кто попробовал пустить кровь, но не вышло ни капли, а тем временем Валентиниан отчаянно пытался что-то сказать, скрипел зубами и беспомощно двигал руками. Постепенно силы оставили его, а на теле выступили синие пятна. Вскоре император умер.

Скончался он на пятьдесят пятом году жизни и двенадцатом — правления. Это было 18 ноября 375 г.

Flavius Gratianus

Родился 18 апреля 359 г.,

ум. 25 августа 383 г.

Правил с 24 августа 367 г. вместе с отцом и дядей до смерти как

Imperator Caesar Flavius Gratianus Augustus

Flavius Valentinianus

Родился в 371 г.,

ум. 15 мая 392 г.

Правил вместе с другими как

Imperator Caesar Flavius Valentinianus Junior Augustus

с 22 ноября 375 г. и до смерти

ГРАЦИАН

После скоропостижной смерти императора Валентиниана в Brigetio на Дунае там незамедлительно провели полагающиеся траурные церемонии, а тело отправили в Константинополь, чтобы поместить его в порфировый саркофаг в церкви Святых Апостолов рядом с похожими надгробиями Константина Великого, Констанция II и Иовиана. Сановникам и высшим офицерам пришлось с самого начала быть настороже и внимательно следить, чтобы не случилось беспорядков в армии, а главное, чтобы не появился какой-нибудь самозванец. Ведь уже сколько раз такое происходило в подобных ситуациях! А быстро снестись с соправителями покойного не представлялось возможным, так как оба пребывали весьма далеко: его брат, Валент, в Сирии, а сын от первого брака, Грациан, в Тревире. Поэтому решения приходилось принимать на месте, быстро и исключительно под свою ответственность.

Командующий войсками в Иллирике Эквиций и префект претория Проб втайне послали гонца с конфиденциальным письмом к Меробауду, командиру пехоты, который в то время находился, по всей видимости, в Сирмии. Тот моментально сориентировался в ситуации и, не сообщив никому о происшедшем, отправил куда-то под благовидным предлогом комеса Себастьяна, пребывавшего тогда как раз в его паннонской штаб-квартире. Правда, Себастьян был человеком спокойным и уравновешенным, но столь популярным в войсках, что мог под давлением солдат стать потенциальным узурпатором, даже вопреки своей воле. Сам же Меробауд поспешил в Brigetio, где принял участие в лихорадочных совещаниях, что делать дальше.

На расстоянии ста римских миль от этой местности располагалась императорская вилла, называемая Murocincta, что значит «Обмурованная», то есть окруженная стеной. Там проживала вторая жена Валентиниана, Юстина, вместе со своим четырехлетним сыном, носящим имя отца. Решено было доставить мальчика как можно скорее и, не медля провозгласить его цезарем. В намерения совещавшихся, скорее всего, входило, с одной стороны, разрядить обстановку в армии, поскольку солдатам хотелось принять участие в определении наследника умершего императора, а с другой — передать пурпур представителю той же семьи.

Времени информировать Валента и Грациана уже не оставалось, хотя формально такие действия требовали их одобрения. За малолетним Валентинианом послали Цериалиса, трибуна императорских конюшен. Тот довез мальчика в лектике до военного лагеря в Аквинкуме. Там же 22 ноября 375 г. четырехлетний ребенок был провозглашен цезарем. Его дядя и брат, поставленные перед совершившимся фактом, пусть и без восторга, но вынуждены были согласиться.

Таким образом, в империи формально по-прежнему правили три цезаря. Валент властвовал на Востоке, Грациан — на Западе, а маленький Валентиниан управлял иллирийскими землями, то есть большинством балканских провинций, а возможно, также Италией и Африкой. В действительности же уделом мальчика распоряжался Грациан, относившийся, впрочем, к единокровному брату корректно и даже доброжелательно. Вплоть до 378 г. Валентиниан пребывал в Сирмии вместе с матерью и Меробаудом.

Из трех цезарей Валент, старший по возрасту и по опыту, достаточно хорошо был знаком жителям империи. О ребенке Валентиниане II сказать пока было нечего. Самый же большой интерес вызывал Грациан, который, будучи юношей — когда умер отец, ему уже исполнилось 17 лет, — мог непосредственно участвовать в делах государства. Поэтому повсеместно гадали, каким же он окажется правителем.

Дошедшие до нас характеристики молодого человека, составленные античными авторами, в общих чертах совпадают. Современник Грациана Аммиан Марцеллин оставил нам его литературный портрет.

«Юноша замечательных способностей, красноречивый, сдержанный, воинственный и мягкий одновременно. Он развивался так, что мог бы составить конкуренцию лучшим из прежних императоров; и это уже тогда, когда его лицо еще покрывал прекрасный пушок. Но по натуре он был склонен к развлечениям, а близкие потакали ему. В конце концов он целиком посвятил себя тому занятию, которым так в свое время увлекался цезарь Коммод; разве что не был столь жестоким. Ибо тот имел обычай убивать на глазах народа неисчислимое множество животных; к примеру, поразил 100 львов, пущенных одновременно в амфитеатр, и все разными способами, не было двух одинаковых ран — и этому он радовался сверх всякой меры. Так и Грациан убивал, быстро стреляя из лука по животным, загнанным в загородку, называемую vivarium. А развлекался он так в то время, когда даже Марк Аврелий с трудом мог бы справиться с мрачным положением в государстве».

Чуть более поздний анонимный автор небольшого произведения, содержащего краткие сведения о цезарях от Августа до Феодосия, представляет Грациана следующим образом: «Имел он нерядовое образование. Мог сочинять стихи, прекрасно говорить, строить умозаключения по спорным проблемам на манер риторов. Но его днем и ночью занимало только, как забавляться со стрелами. Он считал это наивысшим наслаждением и искусством богов: попасть в цель. Питался он скромно, спал немного, владел собой, когда пил вино, и не подвержен был страстям. Он был бы полон всяческих достоинств, если бы серьезно интересовался, как управлять государством. Он же, однако, не имел к этому ни малейшего желания».

Добавим, что Грациан был набожным и даже ревностным христианином, чем отличался от своего отца, скорее равнодушного к религии. Он общался с медиоланским епископом Амвросием, который как раз по его настоянию написал трактат «О вере». Сохранилось также письмо молодого императора, приглашавшего епископа в Тревир. Грациан охотно принимал участие в дискуссиях на сложные и спорные темы тогдашнего богословия. Позднее он издал ряд указов против прежних культов, а значит, язычникам неприятных, но никогда не прибегал к суровым преследованиям.

Все свидетельства и факты приводят нас к выводу, что это был приятный и культурный юноша с типичным гуманитарным образованием, скромный и благонравный. Единственной его страстью, впрочем вполне простительной, была охота и стрельба из лука. Однако ему не по силам оказались те трудные задачи, которые поставили перед тогдашними правителями внутренний кризис и давление врагов извне. Грациан не умел действовать быстро и решительно, чем так славился его отец. Политика, по большому счету, его не интересовала, как и военное дело. Он добросовестно исполнял все насущные обязанности, налагаемые на него должностью, не уклонялся от походов, отважно сражался, но не являлся той личностью, которая влияет на ход событий и определяет будущее. В письме к епископу Амвросию юноша сказал о себе: «Ego infirmus et fragilis» («Я слаб и непрочен»). Он относил эти слова к своей вере, но в некотором смысле они отражают и всю его индивидуальность.

К счастью, в первые годы правления Грациана положение в западных провинциях не требовало энергичных действий. Можно было даже позволить себе великодушные жесты, чему способствовал и его собственный характер, и влияние ближайшего окружения молодого цезаря.

Многообещающие благие вести, свидетельствующие о новом курсе внутренней политики, стали во множестве поступать уже с самого начала 376 г. Вот реляция из Рима:

«Было 1 января. Прежде чем ясный день разогнал ночную тьму, мы, сенаторы, в массовом порядке явились в здание заседаний. Распространился слух, что глубокой ночью доставлен текст речи возлюбленного императора. И это оказалось правдой, ибо рядом стоял гонец, утомленный ночным путешествием. А посему мы все собрались, хоть еще даже не рассвело. При зажженных факелах огласили нам будущее нового века. К чему много слов? Мы узрели свет, на который лишь уповали».

Так сенатор Симмах описал впечатление, произведенное на него и его коллег, посланием Грациана. Высказывание, конечно, риторическое и не без преувеличения, поскольку писал это Симмах в письме к Авзонию, одному из ближайших советников цезаря и, скорее всего, соавтору послания. Но фактом является то, что оно, несомненно, вызвало радость, так как давало понять, что новый властитель намерен порвать с враждебной политикой своего отца по отношению к сенату.

Эта смена ориентации и стиля правления были заслугой именно Авзония. Как воспитатель Грациана, он уже многие годы оказывал влияние на его взгляды, теперь же императорский наставник мог непосредственно участвовать в принятии важнейших политических решений. Весьма редкий случай, когда учитель и поэт, а таков и был Авзоний, достигал такого положения в государстве, что получал реальную власть в делах огромной империи!

Родился он в 310 г. в городе Бурдигала, теперешнем Бордо. Отец его был врачом. Получив образование в прославленной местной школе и в Тулузе (тогда Tolosa), Авзоний около 30 лет работал в родном городе, поначалу как профессор грамматики, а потом риторики. Сочинял он и небольшие поэтические произведения. Вероятно, он пользовался хорошей репутацией и даже некоторой славой в Галлии, раз Валентиниан доверил ему воспитание своего единственного сына. Таким образом, Авзоний оказался при дворе в Тревире и даже поучаствовал в походе против алеманнов, но при этом все же находил время заниматься любимой поэзией. Именно к этому периоду относится его самое крупное и, одновременно, самое удачное произведение — поэма, воспевающая очарование реки Мозель и ее берегов.

В эти же годы Авзоний познакомился с Симмахом, молодым римским аристократом, который некоторое время в качестве комеса находился при Валентиниане, и подружился с ним. Основой этой дружбы стала искренняя любовь к литературе, и разница в возрасте — Симмах был моложе лет на тридцать — здесь не имела значения, как, впрочем, и религия. Римлянин, как большинство столичной знати, был рьяным приверженцем веры предков и древних культов и даже сам являлся языческим жрецом. Авзоний же принадлежал к последователям христианства, правда, не особо ревностным. Дружба эта выдержала испытание временем, доказательством чему служат также сохранившиеся письма Симмаха к Авзонию. Фрагмент одного из них мы приводили выше.

К концу жизни Валентиниана Авзоний получил титул комеса и стал квестором святого (то есть императорского) дворца. А с самого начала правления Грациана его влияние росло со дня на день.

Прежде всего, попытались обеспечить молодому правителю общественную поддержку путем демонстративного разрыва с так характерной для Валентиниана I чрезмерно жесткой политикой. Отсюда и упомянутое послание к сенату. Аннулировали также просроченные налоговые платежи, сожгли прилюдно списки должников в государственную казну, запретили пытки при взимании задолженности, урегулировали ход судебного разбирательства в отношении сенаторов, позволили вернуться изгнанникам, освободили находящихся под следствием, вернули имения, конфискованные у семей осужденных.

Весной 376 г. огромное впечатление произвело снятие с должности, а вскоре и вынесение смертного приговора всемогущему префекту претория Галлии, Максимину. Народная молва считала его главным виновником всех бед при Валентиниане I, в том же обвинял его и сенат. Максимину отсекли голову, а его место занял Клавдий Антоний, человек большой умственной культуры из круга Авзония и Симмаха.

По Максимину никто не плакал, но приблизительно в это же время, то есть в начале или весной 376 г., неожиданно был осужден и казнен Феодосий, самый выдающийся и прославленный полководец Валентиниана, побеждавший врагов в Британии, на Рейне и Дунае, в Африке. Его заключили в тюрьму в Карфагене, и там же состоялась казнь. Правда, перед смертью приговоренному позволили принять крещение.

Некоторые полагают, что приговор Феодосию незадолго до своей смерти вынес еще Валентиниан, а Грациан только подтвердил его. Но истинные причины трагедии были, и по сей день остаются, неразгаданной тайной. Возможно, Феодосий участвовал в каком-то заговоре против императора? Или он стал жертвой чьих-то происков и придворных интриг? А может, ведомый честолюбием полководец решил воспользоваться случаем, который представился в связи со смертью Валентиниана, и вознамерился облачиться в пурпур, но был предан? Нам остается только гадать.

Сын Феодосия, носящий то же имя и уже прославившийся победами в боях с сарматами на Дунае, оставил карьеру и поселился в фамильных поместьях в Испании.

Летом 376 г. Грациан месяца на два-три приехал в столицу империи. Последние десятилетия визиты цезарей в Рим случались крайне редко, так как властители, как правило, устраивали свои резиденции в других, в основном пограничных городах. Поэтому уже сам факт, что Грациан соизволил сюда прибыть, да еще в самом начале своего правления, являлся знаменательным жестом уважения традиций и сената.

С этим кратким пребыванием наверняка связан императорский указ 376 г., представляющий в интересном свете проблему охраны памятников и строительства в столице.

«Пусть никто из префектов города и иных чиновников не начинает нового строительства в славном городе Риме, а заботится о поддержании старых строений. Если же кто хочет возвести в городе новое здание, пусть делает это за свои деньги и из своих материалов. А не использует для этого прежних построек, не подрывает фундаментов прекрасных сооружений, не пользуется общественным камнем, не выламывает кусков мрамора, уродуя здания таким грабежом».

А следует отдавать себе отчет, что римские памятники больше всего пострадали не от захватчиков и даже не от пожаров, а от небрежения, отсутствия должного ухода, а особенно из-за погони за легкой наживой и дешевым, готовым материалом. При возведении новых зданий, частных и публичных, разбирали и обдирали детали отделки со старых. Особенно печальную славу здесь снискали христиане, которые все более нагло использовали для своих целей языческие храмы и прекрасные старинные строения, будто это каменоломни или склады стройматериалов. Указ Грациана, как и последующие на эту же тему, никакого заметного эффекта не имел.

К сентябрю 376 г. Грациан уже вернулся в Тревир. Следующий год был годом триумфа Авзония и его семьи. Сам он стал префектом претория Галлии, а позднее также Италии и Африки, исполняя эти высокие должности вместе со своим сыном, Гесперием. Да и другие его ближние и дальние родственники назначались на высокие посты. Можно без всякого преувеличения сказать, что авзониев род постепенно заполонил администрацию западной части империи.

А с Востока, из балканских провинций, подвластных Валенту, стали поступать все более тревожные вести. Вытесняемые гуннами и пропущенные на земли Фракии готы начали волноваться и не подчинялись римским властям. Чтобы помочь дяде Грациан отправил часть войск из Галлии и Паннонии.

Уход этих легионов был немедленно замечен алеманнами. Считая, что граница ослаблена, они в феврале 378 г. перешли замерзший Рейн — и жестоко ошиблись, ибо дважды потерпели поражение от полководцев Грациана.

Сам он отправился из Тревира в поход в июне. По пути он еще раз разбил алеманнов за Верхним Рейном, что стало последней экспедицией римского императора за эту реку. Грациан сразу же уведомил Валента о своей победе и попросил его не принимать сражения с готами, пока войска обоих цезарей не соединятся. Но эти известия и просьба вызвали прямо противоположный результат.

Стремясь продвигаться быстрее, император велел обозам ехать по суше, а сам с отборными частями поплыл по Дунаю на лодках; повторив удачное решение, придуманное ранее Юлианом.

Потом перебрались в Сирмий на Саве. В нем оставались только четыре дня и снова двинулись на восток, хотя Грациана мучили приступы лихорадки. Здесь встретили полчища иранских аланов, и пришлось с ними сражаться. А несколькими днями позже — это было уже, вероятно, после 10 августа — к императору явился Виктор, начальник кавалерии Валента. Он стал первым вестником катастрофического поражения под Адрианополем, случившимся 9 августа.

ГУННЫ И ГОТЫ

Тревожные известия начали доходить до римских постов на Нижнем Дунае: где-то севернее Каспийского моря появились орды степных кочевников, сеющих смерть и разрушения среди местного оседлого населения. Этих захватчиков называли гуннами. Шли они — о чем римляне, конечно, знать не могли — аж от китайских границ. Им надолго предстояло стать самыми страшными врагами империи в Европе. Гунны стронули с места и погнали перед собой многочисленные народы и способствовали падению империи на западе.

Опережали нашествие степняков ужасные рассказы об их отвратительной внешности, странных обычаях и нечеловеческой жестокости. Повторяет их и Аммиан Марцеллин. И хотя можно догадаться, что это несколько искаженный образ, ряд фактов представляется вполне достоверными, а сами рассказы служат подлинным свидетельством того, что думало и переживало то поколение европейцев, которому первым пришлось столкнуться с угрозой столь мощного нашествия племен из глубин Азии.

Вот пересказ аммиановой реляции, помещенной в XXXI книге.

Гунны делают на щеках мальчиков железом насечки, и так глубоко, чтобы шрамы не позволили пробиться щетине. И поэтому они стареют бет бороды, подобно евнухам. Они сильные и коренастые, с короткой шеей и кривыми ногами. Они поразительно уродливы и походят на двуногих бестий или на те топорно вырезанные столбы с человеческими лицами, что встречаются при перилах мостов. Им не нужно ни огня, ни приправ к еде, а питаются они кореньями дикорастущих растений и полусырым мясом всевозможных животных, помещая его между своими бедрами и лошадиным хребтом, и таким образом немного его разогревают. Они никогда не входят под крыши домов, избегая их, будто гробниц. Поэтому у них не найдешь даже шалаша из тростника. И блуждают они по горам и лесам, с колыбели привыкнув терпеть голод и жажду. Но и на чужбине они не войдут в дом, разве что принуждены будут к этому крайними обстоятельствами, ибо не чувствуют себя под крышей в безопасности.

Одежду они носят из льна или сшитую из шкурок лесных мышей и не имеют отдельного платья для дома, а отдельного на выход, и если наденут рубаху серого цвета, то снимут ее или сменят не раньше, чем она сама не расползется на куски от грязи. Головы они прикрывают колпаками, а волосатые ноги козлиными шкурами, а обувь их, не обработанная на сапожной колодке, не позволяет им ступать свободно. Поэтому они не сильны в пешем бою и воистину как бы приросли к своим лошадям, очень, правда, выносливым, но безобразным. Садятся степняки на них иногда по-женски и так занимаются всеми повседневными делами: покупают и продают, едят и пьют, а склонившись к конской шее, засыпают крепким сном. Если же случается им совещаться даже по наиважнейшим вопросам, делают это таким же образом, то есть верхом на лошадях. Над ними нет никакой твердой царской власти, ее вполне заменяет временное предводительство знати.

На своем пути они легко преодолевают любые преграды. В битвах атакуют клиньями, дико воя при этом на разные голоса. Чрезвычайно быстрые и проворные, они могут быстро рассеяться, чтобы ударить неожиданно, а поскольку они не наступают сомкнутым строем, то способны рассыпаться на все стороны и бесчинствовать на огромных территориях. Не случалось, однако, чтобы эти кочевники штурмовали укрепления или грабили лагерь неприятеля — столь важна для них быстрота.

Воины они опасные. Сначала, еще издалека, метают копья с костяными наконечниками, которые прикреплены с поразительным искусством, затем гало-ном преодолевают расстояние, отделяющее их от противника, и вступают в рукопашную схватку с абсолютным презрением к собственной жизни. А когда враг все свое внимание сосредоточит на остриях их мечей, они вдруг набрасывают на него веревочные сети, лишая его возможности двигаться.

Никто из гуннов не пашет, никто даже не прикасается к плугу. Не имея постоянного места жительства, они как бы всегда в бегах. Жилищем служат им повозки. Там их жены шьют одежду, вызывающую отвращение, там они занимаются любовью и воспитывают детей, пока те не подрастут. А посему ни один из них не в состоянии сказать, откуда он родом, ибо в одном месте был зачат, в другом родился, а еще где-то воспитывался.

Словно у тупой скотины, у них нет понимания добра и зла. Речь их темна и нечленораздельна, а элементы какой бы то ни было религии или хотя бы суеверия ни в чем их не сдерживают. При этом они охвачены страстной жаждой золота.

Вот такой образ гуннов передал потомкам Аммиан, основываясь на услышанных от других рассказах. Археологические исследования пролили некоторый свет на материальную культуру гуннов, в основном благодаря захоронениям, обнаруженным на землях Украины и на Карпатской дуге. Но в большинстве случаев невозможно с уверенностью определить, имеем ли мы дело с самими гуннами, или с племенами, от них зависящими и странствующими вместе с ними.

Не существует практически никаких памятников языка гуннов. Известны, правда, некоторые отдельные слова, в основном имена, однако и тут трудно сказать, в какой мере они собственно гуннские, а в какой заимствованы от покоренных и соседних народов: германцев, иранцев, а может, и славян.

Первыми под власть гуннов попали аланы, иранский этнос, обитающий на Северном Кавказе. Им пришлось идти вместе со своими поработителями на остготов, занимавших земли между Нижним Днестром и Дунаем. Те также были покорены в 375 г. и вынуждены были в своем большинстве присоединиться к гуннам. Постепенно все племена между Черным морем и Карпатами начала охватывать паника.

На территорию Римской империи прибыло посольство вестготов из региона приблизительно современной Румынии, умоляя позволить им переправиться через Дунай и поселиться на землях Фракии. Находившийся все еще в Сирии Валент удовлетворил их просьбу, так как тамошним безлюдным пространствам требовалась колонизация, а вестготы, получив согласие, должны были платить дань и предоставлять солдат.

Поэтому позволено было перейти на римский берег всем, и даже оказана помощь при переправе. Аммиан Марцеллин язвительно замечает: «С великим тщанием старались, чтобы за Дунаем не остался ни один из тех, кому предстояло уничтожить римское государство; никто, будь он хоть припадочным!»

Варвары форсировали реку и днем и ночью на кораблях, на плотах, даже на выдолбленных стволах деревьев, а были и такие смельчаки, что пытались вплавь перебраться на другой берег, хотя Дунай в конце весны 376 г. был очень бурным и полноводным. Говорят, что переправилось в общей сложности около 200 000 мужчин, женщин и детей, хотя это число кажется преувеличенным.

Римские военные и гражданские начальники во Фракии воспользовались покорностью и зависимым положением новых подданных, чтобы проворачивать сомнительные сделки и наживаться на поставках и продаже продовольствия людям, которые были всего лишены и попросту голодали. Гордым воинам пришлось продавать своих жен и детей, получая взамен собак.

Но, спасаясь от гуннов, за Дунай стали проникать и отдельные, со временем все более многочисленные, группы представителей других народов, в том числе и остготов, на что цезарь согласия не давал. А поскольку римляне на Дунае были не особенно сильны, ситуация быстро менялась не в их пользу. Уже в 377 г. вестготский вождь Фритигерн выступил с оружием в руках против римлян и разбил их в битве под Марцианополем, южнее современной Варны. С той поры германцы все смелее опустошали фракийские земли, а к ним присоединялись дезертиры иностранного происхождения из римской армии, рабы и обнищавшие крестьяне. Римляне, хотя и энергично сопротивлявшиеся, все больше оттеснялись на юг, а Фритигерн постоянно получал подкрепления из-за Дуная. Передовые отряды вестготов и их союзников разоряли земли чуть ли не до самого Константинополя.

В конце концов весной 378 г. Валент отказался от похода против персов и двинулся из Сирии на север. 30 мая он прибыл в Константинополь, однако встретили его весьма холодно, так как горожане были обижены тем, что император приехал только теперь, когда со стен города невооруженным глазом видны дымы пожарищ, устраиваемых варварами, которых он пустил в границы империи.

Тем не менее угроза нашествия и скорая война не помешали устроить игры, которыми по традиции отмечался adventus, то есть приезд правителя в один из крупных городов. Но стоило Валенту появиться в императорской ложе, как неприязненно настроенная толпа зрителей принялась скандировать, в частности, издевательские призывы: «Дай оружие, мы сами будем сражаться!» Разгневанный таким поведением жителей цезарь уже 11 июня покинул Константинополь, заявив, что как только разобьет готов, вернется сюда, чтобы сурово наказать столь недружественный ему город.

Это происшествие весьма неблагоприятно повлияло на дальнейший ход событий, ибо Валенту теперь нужны были успехи любой ценой и как можно скорее. Тем самым он бы успокоил общественное мнение и получил моральное право примерно наказать враждебные ему элементы в столице.

В окрестностях Адрианополя идущая в авангарде пехота под командованием Себастьяна застала врасплох отряд вестготов, который был нагружен огромными трофеями и чувствовал себя настолько в безопасности, что даже не выставил караулов. Отбитая добыча не поместилась ни в стенах Адрианополя, ни на просторном выгоне перед городом. Этот успех сослужил плохую службу римлянам, сделав их излишне самоуверенными, а вождя готов Фритигерна заставил усилить бдительность и собрать свои разрозненные отряды.

Тем временем римские разведчики доложили, что видели главные силы врага, — и они гораздо меньшие, чем предполагалось, и насчитывают всего 10 000 воинов! Однако разведка совершила роковую ошибку, так как обнаружила только часть сил германцев.

Валент разбил лагерь под Адрианополем и здесь принял комеса Рихомера. Тот прибыл прямо от цезаря Грациана с письмами, содержащими настоятельную просьбу не принимать сражения, пока не подтянется западная армия. И все же во время военного совета некоторые его участники, и прежде всего Себастьян, настаивали на том, чтобы сразиться немедленно, пока враг не сосредоточил свои силы. Правда, командующий кавалерией, Виктор, благоразумно советовал прислушаться к предложению Грациана, однако Валент, подзуживаемый льстецами и раззадоренный успешным до сих пор ходом кампании, постановил дать бой здесь и сейчас, ибо с какой стати делиться с кем-то верной победой.

Неожиданно к императору явился присланный из стана врага христианский священник, арианин, как и сам Валент. Посланец, гот по происхождению, передал письма от Фритигерна с требованием предоставить в распоряжение его народа всю Фракию, а он в таком случае обязался вести себя мирно. Но, по всей видимости, священник привез и другие, совершенно секретные послания, в которых Фритигерн советовал римлянам выстроить свои войска, как для боя, ибо в таком случае его воины, видя грозные ряды легионеров и величие императора, скорее готовы будут уступить. К посланцу отнеслись милостиво, но отправили его назад без ответа.

На рассвете 9 августа войска вышли из лагеря. Обоз оставили под охраной у стен города, а казну и символы императорской власти — в самом Адрианополе, где осталась также и часть высших чиновников. Уставшие от быстрого марша по горным дорогам римские солдаты увидали готскую стоянку только около восьмого часа утра, а шли с рассвета и по страшной жаре. Варвары стояли при своих сдвинутых в круг повозках; вскоре раздался их мрачный жуткий вой. Тем временем римские командиры построили части в боевой порядок. На правом крыле это сделали быстро — кавалерию там выдвинули вперед, а пехоту расположили чуть отступя; на левом же долго старались собрать всадников, так как многие отстали во время марша.

Вид четко разворачивающихся легионов, а также страшный лязг оружия и щитов привели варваров в ужас. Опять же они все еще ожидали подхода своей кавалерии, поэтому снова направили послов, которых цезарь, однако, не принял, так как они были людьми низкого звания. Готы тянули время.

Наконец прибыл герольд Фритигерна с требованием прислать в качестве заложников римских сановников. Комес Рихомер согласился добровольно. Когда он уже выехал, в одном месте длинной линии фронта произошло краткое боестолкновение с врагом двух римских отрядов, поэтому комеса тут же вернули с полпути.

Вдруг в сопровождении отрядов аланов показалась готская конница. Она с ходу врезалась в римский строй, сея страх и панику. Так началось сражение.

Каким же был его ход? Что происходило на поле битвы? Аммиан Марцеллин расписывает это событие красочно и подробно, но не приводит практически никаких фактов, что позволили бы воссоздать ситуацию. Мы читаем об ударах мечей, о воинах, умирающих, но из последних сил поражающих противника, о горах трупов и реках крови — и все это при одуряющей жаре и среди густых клубов пыли. Однако это картины риторические, и на их основе невозможно воспроизвести перипетии сражения.

Да, пожалуй, никто из участников битвы не имел ясного представления, что происходит в других местах. У всех очевидцев, даже у командиров, остались в памяти только разрозненные фрагменты боя: ярость, кровь, звон оружия и крики раненых, пыль и зной.

Имеется все же один факт, заслуживающий внимания. В самом начале битвы левое крыло приблизилось к готским укреплениям, но как раз там римская кавалерия, состоявшая в основном из наемников, перешла на сторону врага. И это, пожалуй, решило дело. Окруженные со всех сторон ряды легионеров, сбились так плотно, что трудно было даже действовать мечом. А тем временем на других участках начали отступать, а затем и побежали.

Спаслась лишь часть армии, еще утром столь мощной и многочисленной. Из высших командиров в живых остались только Рихомер и начальники кавалерии — Сатурнин и Виктор. Погибли же командующие пехотой — знаменитый Себастьян и Траян, а вместе с ними тридцать трибунов, среди которых и молоденький Потенций, сын славного некогда полководца Урсицина.

А что же стало с Валентом? Его тело так никогда и не нашли, поэтому версий его смерти несколько. По одной из них он погиб в сумерках, всеми покинутый, даже личной охраной. Цезарь якобы сбросил свой пурпурный плащ, надел одежду рядового солдата и, никем не узнанный, принял бой вместе с остатками пехоты. Все были перебиты, а поскольку на Валенте не было никаких знаков императорской власти, никто не смог бы догадаться, кто он такой, даже если бы его тело и искали сразу после сражения, но никто цезаря не искал.

И все-таки более достоверной представляется другая версия. Императору, раненному стрелой и истекающему кровью, удалось покинуть поле брани. Вместе с людьми своего ближайшего окружения он остановился в доме неподалеку. Тот был построен в местном стиле так, что второй этаж был немного шире первого и как бы нависал над ним.

Вскоре дом окружили готы, даже не подозревавшие, кто там укрылся. Они пытались выломать дверь, но та оказалась крепкой, а защищавшиеся со второго этажа метко разили каждого, кто отважился приблизиться к стенам. А поскольку варвары торопились вернуться на место побоища за трофеями, они быстро собрали сухие ветки и солому, обложили ими дом и подожгли. Тем не менее никто из римлян не вышел. Все сгорели заживо. Говорят, только один офицер выскользнул из огня в последнюю минуту, он и рассказал готам, что у них был шанс схватить самого императора.

А ведь осажденные могли спасти свои жизни, дай они знать, кто с ними! Однако это были римляне и воины не только по названию. Мужественно и сознательно они предпочли умереть в огне, нежели предать монарха на поругание варварам. Таково оказалось одно из последних поколений настоящих римлян, людей гордых и отважных, о каких рассказывали анналы древней истории.

ПОСЛЕ АДРИАНОПОЛЯ

Когда вечером 9 августа над полем брани под Адрианополем сгущались сумерки, остатки разбитых римских войск уже разбежались, гонимые страхом, куда глаза глядят. Победители-вестготы провели ночь, обирая трупы, а на рассвете двинулись к городу, где, как им было известно, находились высокопоставленные сановники с казной и императорскими регалиями Валента.

Прямо под стенами города разбили лагерь солдаты и прислуга, так как их не пустили внутрь из-за отсутствия места и запасов продовольствия. Брошенные на произвол судьбы, они несколько часов храбро отражали яростные атаки готов, как внезапно триста из них перешли на сторону противника. Но варвары с презрением переловили предателей и перебили на месте. С этого момента в Адрианополе уже никто не помышлял о сдаче.

Ближе к вечеру сильная гроза прервала сражение. Готы послали защитникам письмо, полное угроз, но обещающее жизнь всем, если город капитулирует. Ответом стала лихорадочная работа по укреплению стен.

Варвары попытались пойти на хитрость. Некие солдаты из личной охраны Валента, кажется, германцы по происхождению, уже раньше перебежавшие на их сторону, сейчас якобы снова перешли к римлянам. Их заданием было устраивать пожары, чтобы вызвать панику и отвлечь защитников со стен. Когда же эти двойные перебежчики, принятые поначалу весьма доброжелательно, начали путаться в показаниях, к ним применили пытки. Они во всем признались и были казнены.

Штурм начался во время третьей ночной стражи и продолжался до конца следующего дня. Обороняли город все: солдаты, сановники, горожане Толпа атакующих была столь густа, что даром не пропала ни одна стрела, ни один снаряд, пущенные даже вслепую. Но больше всего поразила нападавших варваров машина, называемая скорпионом и метавшая огромные камни.

К вечеру германцы отступили в свой лагерь; они понесли большие потери и жалели, что не послушали своего предводителя Фритигерна, который не советовал штурмовать город. А на рассвете варвары двинулись от Адрианополя на юг, к морю, грабя и сжигая все вокруг.

Защитники сначала подозревали, что снятие осады — это только уловка, и враги вернутся. Но разведчики донесли, что окрестности свободны. Только тогда, под покровом ночи, часть сановников и солдат вышла из города, и горными тропами, избегая дорог, одни двинулись на запад, к Сердике, а другие на юг, в Македонию. Они забрали с собой казну и спешили, что было сил, надеясь, что встретят где-нибудь Валента; ведь никто еще не знал о его гибели.

Тем временем германцы подошли к Перинту, богатому приморскому городу, но, наученные горьким опытом, даже не пытались его осаждать. Затем они вдоль берега потянулись к самому Константинополю. Варвары были потрясены мощью его стен, величием строений и множеством жителей; все это они отлично могли наблюдать, кружа некоторое время поблизости.

Случались только мелкие стычки, когда отряды городского гарнизона совершали вылазки. В один из дней сарацинские, то есть арабские, всадники ввязались в бой с одной из готских шаек. Обе стороны уже расходились, когда внезапно из рядов восточных наездников вырвался вперед человек с длинными полосами, совершенно нагой, если не считать набедренной повязки, и с кинжалом в руке. С диким криком он ворвался в строй ошалевших готов, ударом в шею повалил одного из них и набросился на лежащего, чтобы напиться крови из раны. Потрясенные германцы отступили от городских стен, и с тех пор наглости у них поубавилось. А вскоре они через балканские провинции, не спеша, отошли к Юлийским Альпам, разоряя обширные пространства на своем пути.

Таким образом, Константинополь не подвергся штурму и сумел одним видом своих мощных укреплений защитить лежавшие южнее многолюдные и богатые страны: Малую Азию, Сирию, Палестину и Египет. Именно благодаря этому, восточная часть империи, хоть и понесла такие большие потери в результате разграбления балканских земель, по-прежнему обладала огромными людскими и материальными ресурсами для борьбы. Так продолжалось и в следующие столетия.

Весть о поражении и опустошительном походе готов потрясла римский мир. Иногда это приводило к отчаянным эксцессам. К примеру, Юлий, командующий войсками восточных провинций, отдал офицерам в городах и военных лагерях секретный приказ уничтожить поголовно всех наемников готского происхождения. В соответствии с ним готов повсеместно под предлогом выплаты жалования выводили в определенные места, где их окружали, разоружали и убивали. Аммиан Марцеллин с удовлетворением отмечает, что акцию удалось провести быстро, организованно и без сбоев, так как все офицеры были римлянами, «что ныне редко случается». Показательное замечание!

И таково последнее событие, упомянутое этим историком. Рассказом о битве при Адрианополе и ее последствиях завершается великое произведение, которому мы обязаны таким богатством информации о IV в. Последнее предложение звучит так: «О том, что случилось дальше, пусть напишут более способные люди в расцвете сил и таланта». Но в латинской культуре у Аммиана не было равных ему последователей; позже появляются уже только хронисты. Он стал последним действительно выдающимся римским историком; Таким образом, последнее столетие существования западной империи, с 378 по 476 гг., не имеет своего летописца. Не нашлось никого, кто бы сумел в назидание потомкам правдиво и во всей полноте описать падение Рима — одну из величайших и поучительнейших драм в истории человечества.

Подобным образом заканчивает свою «Хронику» 378 г. — на адрианопольском поражении — святой Иероним, также современник событий, но несколько моложе Аммиана. Она является латинской дополненной переработкой «Хроники» Евсевия и кончается так: «Последующий период я оставляю для широкого исторического исследования. И не потому, что боюсь свободно и правдиво писать о ныне живущих людях — ибо, кто боится Бога, не боится людей! — но по той причине, что покуда варвары еще бесчинствуют на наших землях, ни в чем нельзя быть уверенным».

Есть нечто весьма символическое в том, что оба произведения двух разных авторов одной и той же эпохи завершаются одной и той же битвой. Она и вправду имела исключительное историческое значение, и некоторые современники хорошо это понимали. Ведь дело тут не в кровавом поражении. На протяжении столетий их было у римлян немало, пока они строили и поддерживали здание своей империи. Бывали и более болезненные битвы, если говорить о потерях, например, славная битва многовековой давности при Каннах. Да и гибель цезаря на поле боя не являлась чем-то из ряда вон выходящим.

Действительно важным было то, что после Адрианополя захватчики уже никогда не покидали границ римского государства, их уже так и не удалось изгнать. Вестготы и их союзники, а затем и те, что смело шли по их стопам, навсегда оставались в пределах империи, раня и все глубже раздирая ее внутренности своими опустошительными походами, особенно на западе. Этой ране уже не суждено было затянуться, она стала воистину смертельной; спустя три поколения Римская империя истекла кровью и погибла.

После смерти Валента положение усугублялось тем, что первому из его соправителей, Грациану, исполнилось только 19 лет, и он не приобрел ни опыта, ни авторитета в военных делах, а второй и вовсе был семилетним мальчиком. Оба находились тогда в придунайских провинциях, неподалеку от места событий. Маленький Валентиниан постоянно жил вместе с матерью, Юстиной, в Сирмии, а Грациан как раз спешил на помощь Валенту аж из Тревира. Он, по всей вероятности, уже достиг границ Фракии, когда к нему явился командующий кавалерией Виктор, спешащий из-под Адрианополя. Узнав о разгроме римлян, Грациан вернулся в Сирмий и задержался там надолго, а Валентиниан II, в свою очередь, перебрался в Медиолан.

Грациан отлично понимал, что ему самому не справиться с опасностью, и необходимо поручить кому-нибудь командование войсками на территориях, находящихся под угрозой. Выбор цезаря — а он стал неожиданностью для очень многих — пал на Феодосия. Этот мужчина, тогда ему было чуть за тридцать, сын славного полководца, тоже Феодосия, тремя годами ранее самоустранился из политики и общественной жизни, оставил военную службу и поселился в своих обширных семейных владениях в Испании неподалеку от Сеговии. Его отец одержал некогда блестящие победы в Британии, на Рейне и Дунае, а также в Африке, за что его в 376 г. и наградили смертным приговором и казнью в Карфагене. Случилось это, несомненно, в результате придворных интриг, но формально приговор должен был подписать Грациан. И именно он в тяжелейшую для государства минуту призвал на помощь сына своей жертвы!

Обоим пришлось продемонстрировать огромную силу духа и истинно римское чувство ответственности за судьбы империи в столь сложной с моральной и политической точек зрения ситуации. Цезарь, обращаясь к Феодосию и доверяя ему в эти тяжкие месяцы 378 г. командование в Иллирике, полагал, что само его имя, овеянное славой отцовских побед, ободрит римские войска и вызовет страх у варваров. Тем более, что и сам Феодосий три года тому назад достиг определенных успехов в отражении сарматов как раз на придунайских землях.

Вызванный из Испании молодой полководец немедленно выступил в поход и еще осенью того же года успел разгромить какие-то отряды готов. Это не было решающей с военной точки зрения победой, но имело определенный политический и пропагандистский эффект, что позволило Грациану осуществить следующий и чрезвычайно важный шаг.

Flavius Theodosius

Родился, вероятно, 11 января 347 г.,

ум. 17 января 395 г.

Правил с 19 января 379 г. вместе с другими и до смерти под именем

Imperator Caesar Flavius Theodosius Augustus

НЕСПОКОЙНЫЕ ГРАНИЦЫ

19 января 379 г. Феодосий был представлен войскам в Сирмии и провозглашен цезарем. Сенаты обеих столиц, то есть Рима и Константинополя немедленно утвердили этот акт. Следовательно, в государстве снова было три соправителя. Самый старший из них по возрасту, но младший по стажу, Феодосий, принял под управление восточную часть, а на Балканах — Фракию и Македонию. Западной частью, как и до сих пор, владел Грациан, осуществляя также фактическую опеку над провинциями малолетнего Валентиниана II.

Новый император рост имел средний, телосложение скорее хрупкое, но правильное, а здоровье неважное. Нос у него был орлиный, а волосы, хоть и являлся родовитым испанцем, светлые. В непосредственном общении Феодосий оказывался человеком приятным, будучи образованным и начитанным, он живо интересовался римской историей, оценивая фигуры и события прошлого с патриотической точки зрения. Цезарь был ревностным христианином никейского согласия, что представлялось крайне важным для обитателей восточных провинций, ибо их прежний властитель, Валент, всеми силами поддерживал ариан, порой даже преследуя правоверных.

Жизненный уклад Феодосия был скромным: ел он немного, занимался оздоровительной гимнастикой, очень любил долгие прогулки. Самым заметным и опасным его недостатком являлась излишняя вспыльчивость. Особенно ярко это проявлялось тогда, когда ему казалось, что задет авторитет власти. В таких ситуациях Феодосию случалось принимать решения, о которых он позднее горько жалел.

Женат был новый император на Элии Флациллии и имел уже сына Аркадия, родившегося в 377 г. Затем появилась на свет дочка Пульхерия, умершая во младенчестве, и только в 384 г. — второй сын, Гонорий. Элия Флациллия ушла в мир иной в 386 г., оставив по себе память как о женщине благородной и милосердной.

Ранней весной 379 г. оба взрослых императора отправились из Сирмия в поход и смогли несколько усмирить — хотя и не разгромить — часть противников. Грациан счел, что его миссия на Дунае завершена, и в конце лета он через Аквилею и Медиолан вернулся в Галлию, в Тревир, чтобы оттуда охранять границу по Рейну. Феодосий же своей штаб-квартирой избрал Тессалоники. Не будучи в состоянии полностью изгнать врагов за Дунай, он пытался, по крайней мере, их ослабить. Одним из способов, хотя и весьма рискованным, была массовая вербовка варваров в ряды римской армии в качестве наемников. Иногда это приносило и хорошие результаты; один готский вождь на римской службе нанес своим соплеменникам весьма ощутимое поражение.

Однако скоро возникла опасность, что в войсках на Балканах этих наемников будет больше, чем самих римлян. А поэтому Феодосий решил перебросить часть готских отрядов в Египет, а на их место перевести с Нила тамошние формирования. Но на пути через Малую Азию оба корпуса встретились в Филадельфии, где по пустяшному поводу — поспорили из-за покупки провианта — между ними разыгралась настоящая кровавая битва.

Чтобы пополнить ряды, император издавал указы, призывающие на военную службу практически всех, способных носить оружие, в особенности сыновей ветеранов. А между тем встречались и такие молодые люди, что предпочитали отрубать себе пальцы, нежели идти в армию и сражаться там с ужасными ордами варваров.

В начале 380 г. цезарь так тяжело заболел в Тессалониках, что, опасаясь умереть, решил креститься. Таинство совершил городской епископ. А уже 28 февраля Феодосий издал эдикт — формально подписанный Грацианом и Валентинианом II — чрезвычайной важности.

В нем повелевалось всем народам («которыми владеет наша милость») жить по тому символу веры, которому учил апостол Петр и которому ныне следуют епископ Дамаз в Риме и епископ Петр в Александрии, то есть «веруя в одинаковую божественную сущность Отца, и Сына, и Святого Духа в их равновеликости и в Святой Троице». А далее постановлялось: «Велим, чтобы послушные этому закону назывались христианами-католиками», все же остальные считаются безумцами и сумасшедшими, покрытыми позором еретичества, а места их сборищ запрещается называть церквями. И постигнет их сперва божья кара, «а потом и наша, почерпнутая нами из суда небесного».

Этот закон означал полную победу ортодоксии, как ее сформулировали на Никейском соборе в 325 г. и как ее понимали в Риме и в Александрии. Одновременно эдикт являлся законченным, так сказать, выражением религиозном нетерпимости, ибо по воле правителя навязывает одно вероисповедание всем подданным — даже язычникам, если строго следовать его букве. Важным в этом акте было также подтверждение светской властью названия «католики». Оно и поныне используется в этом же значении, хотя мало кто знает, кому оно обязано своим официальным статусом.

Несмотря на то что болезнь оказалась не смертельной, император еще многие месяцы не мог выезжать из Тессалоников. Этим не преминули воспользоваться вестготы и снова принялись нападать на земли Балканского полуострова. Часть из них под предводительством Фритигерна, победителя при Адрианополе, двинулась на юг, к Фессалии и Греции, а другие отряды шли вдоль Дуная на запад, через Мезию к Паннонии. Территории на их пути подвергались ужасному разграблению, а население, успевшее укрыться в укрепленных городах, вымирало от голода, так как посевы были уничтожены.

Встревоженный такими вестями Грациан опять поспешил в Сирмий. Не исключено, что в сентябре он встретился там с Феодосием. На Балканах он ставил двух хороших полководцев, франков по происхождению, Арбогаста и Баутона, и, вероятно, заключил соглашение с готами, позволявшее им селиться в Паннонии, и обещая снабжать продовольствием. Таким образом, они становились вроде как союзниками Рима. Однако, по сути, с римским господством на Нижнем Дунае — на территории части нынешней Венгрии, бывшей Югославии и Болгарии — было покончено. Эти земли, разоряемые, эвакуируемые, заселяемые чужаками, принадлежали империи лишь номинально.

В ноябре 380 г. Феодосий покинул Тессалоники и вступил в Константинополь почти что триумфатором. С тех пор столица на Босфоре была его резиденцией более десятилетия, вплоть до самого конца правления, с небольшими перерывами. Ни один из его предшественников не жил там так долго, что, несомненно, имело значение для поднятия престижа города, которому уже через пятнадцать лет предстояло стать столицей фактически отдельного государства, называемого Византийской империей. А тем временем Феодосий и его двор могли пользоваться всеми удобствами и преимуществами, которые предоставлял большой город, мощным стенам обязанный безопасностью, а постоянным морским поставкам из нетронутых войной провинций — изобилием всего, чего душе угодно. Наверняка эта атмосфера благополучия, спокойствия и достатка расслабляюще подействовала на императора, и тот сразу позабыл о войне и занялся, прежде всего, спорами, накаляющими страсти внутри христианских общин на Босфоре. Как будто за стенами города не происходило ничего страшного и не было более важных дел.

Уже на третий день после своего торжественного въезда цезарь изгнал арианского епископа Константинополя и окружил демонстративной опекой Григория из Назианза, ревностного приверженца ортодоксии. Религиозные вопросы, борьба с ересями и язычеством, персональные конфликты постоянно занимали Феодосия. Так он претворял в жизнь эдикт, изданный в Тессалониках.

А тем временем — как патетически и образно восклицает греческий историк Зосима, писавший свой труд более столетия спустя, но пользовавшийся, разумеется, ранними источниками — во всех городах и деревнях раздавались стенания и плач народа, безжалостно обираемого сборщиками налогов. У нищих отбирали, рассказывает историк, и те последние крохи, что им оставили варвары, притом не только деньги и женские украшения, но даже дрянную одежду. А посему, утверждает Зосима, повсюду призывали захватчиков, ибо в них видели избавление.

Конечно, в этой картине эпохи упадка много преувеличено. И, прежде всего то, что историк, кажется, принимает во внимание только балканские провинции, и в самом деле страшно пострадавшие от нашествия варваров. А ведь сборщики налогов усердствовали наверняка еще больше в южных и западных провинциях, еще не затронутых набегами.

Но в этом высказывании можно расслышать и эхо трагической дилеммы, вставшей перед властью и обществом в целом в тот век упадка империи. Чтобы содержать армию и откупаться от врагов, приходилось облагать население все большими поборами, что вызывало понятное недовольство, возмущение и сопротивление властям, в которых видели воплощение вселенского зла. Отсюда и возникали идеи воистину самоубийственные, что при варварах было бы легче и свободнее, так как они хоть и грабят, но не требуют никаких податей. Впрочем, очень скоро оказалось, что пришельцы и этому способны научиться.

К счастью для Феодосия и империи, среди вестготов не было единства. Между ними постоянно вспыхивали споры на фоне племенных, религиозных и межличностных разногласий. Самым острым был, пожалуй, конфликт между язычником Атанариком и христианином Фритигерном, победителем под Адрианополем. В конце концов, Атанарик почувствовал себя столь неуверенно ввиду растущей популярности в народе Фритигерна, что решил укрыться со всем своим окружением в Константинополе. При этом он, похоже, позабыл о своей давней клятве никогда не ступать на римскую землю, из-за которой его переговоры с императором Валентом происходили посреди Дуная, реки пограничной.

Атанарик приблизился к вратам города в начале января 381 г., а Феодосий вышел ему навстречу, проявляя тем самым уважение к прославленному неприятельскому вождю. Германцы, впервые оказавшиеся в огромной метрополии, с восхищением взирали на прекрасные многоэтажные дома, на роскошные дворцы и храмы, полные произведений искусства, на площади и улицы, ипподромы и бани, торговые лавки и харчевни. Однако уже через несколько дней Атанарик внезапно заболел и умер. Император снова проявил великодушие и устроил вражескому предводителю, к нескрываемому удовлетворению готов, воистину королевские похороны. Такие примирительные жесты по отношению к тем, кого уже нельзя было победить силой, оказались в тот период спасением для империи, но в будущем ничего хорошего ей не сулили.

381 г. не стал годом военных деяний Феодосия, так как он вовсе не покидал своей столицы. А вот готы, будучи на этот раз союзниками римлян, одержали некоторые победы, сумев оттеснить за Дунай орду разных мелких племен, вперемешку даже с гуннами. Цезарь продолжал свою осторожную и даже изощренную тактику и в следующем году. Сам он на фронт не отправлялся, а пытался заставить готов действовать заодно с римлянами, используя общность интересов. Переговоры вел Сатурнин, один из немногих командиров, уцелевших под Адрианополем, а теперь командующий войсками во Фракии.

3 октября 382 г. наконец-то заключили мирный договор. По нему вестготы могли поселиться на римской земле на этом берегу Дуная, то есть в основном во Фракии, как союзники империи, но жить по своим законам. Римляне обеспечивали их продовольствием, а они обязались взамен предоставлять солдат. Так возникло первое германское государство, формально созданное в границах империи. Факт этот заслуживает внимания и в то же время является настолько символичным, что некоторые историки склонны считать его концом существующего порядка, неким условным пределом античного Рима и началом формирования средневековой Европы. Возможно, такие взгляды излишне скоропалительны, но правда, как мы увидим, в том, что при Феодосии многие разнообразные события в самых различных областях жизни свидетельствуют об окончательном упадке или постепенном угасании прежних традиций и ценностей и появлении абсолютно новых. Картина мира кардинально изменилась за эти полтора десятка лет.

СОБОР В КОНСТАНТИНОПОЛЕ

Весной 382 г. в Константинополе состоялся Собор. Он считается вторым вселенским в истории Церкви; первым был Никейский в 325 г., то есть за пятьдесят семь лет до этого. Однако в Константинополь съехались практически одни восточные епископы. В решениях осуждены были разные ереси, но занялись также приведением территориальной организации Церкви в соответствие с административным делением государства, в особенности в восточной части империи. Там в те времена существовало пять крупных территориальных образований, называемых диоцезами, а в состав каждого диоцеза входило несколько провинций. Так вот, Собор постановил, что епископы главного города каждого светского диоцеза имеют приоритет перед епископами столиц провинций. А столицами диоцезов были тогда: Антиохия в Сирии, Александрия в Египте, Кесария в Каппадокии, Эфес в Малой Азии и Гераклея (то есть Перинт) во Фракии. Епископ Константинополя занимал особое положение, ибо — и это особо подчеркнуто — он по важности уступает только епископу Рима, первой столицы империи. Термин «диоцез» с тех пор прочно вошел в церковный словарь и существует и поныне.

Григорий из Назианза, известный тогда богослов, проповедник и писатель, некогда коллега по учебе в Афинах будущего императора Юлиана, а позже его ярый противник, стал ненадолго епископом Константинополя, но вскоре отказался от этого поста. После него кафедру занял высокопоставленный светский чиновник, сенатор Нектарий, вероятнее всего, по воле самого Феодосия. Правда, до той поры он не был крещен, и ему пришлось пройти обряд крещения прежде рукоположения. Точно так же несколькими годами ранее поступил и Амвросий, после того как жители Медиолана избрали его епископом.

В следующем году папа Дамаз созвал Синод в столице империи, но восточные епископы снова собрались в Константинополе и, несмотря на настоятельные просьбы и Дамаза, и цезаря Грациана, не перенесли своих заседаний в Рим, а прислали только наблюдателей. Таким образом, явно проявилась трещина взаимного недоверия, которая со временем только углублялась и становилась все более опасной, а в итоге привела к окончательному расколу.

383 г. стал свидетелем очередного собора в Константинополе, а цезарь Феодосий, так близко к сердцу принимавший внутрицерковные дела, развил прямо-таки лихорадочную законодательную деятельность, направленную против еретиков и язычников. Он дал властям право конфисковать здания, в которых еретики совершали богослужения, и позволил даже разгонять их собрания, что, по сути, стало негласным одобрением погромов. Принадлежность к фанатической секте так называемых энкратитов, практикующих крайние формы воздержания, каралась смертью, а члены ее не имели права по своему разумению распорядиться имуществом в завещании. Такое же поражение в правах коснулось и манихеев, а также вероотступников, апостатов. Последние не могли ни наследовать, ни выступать в суде в качестве свидетелей, что было равнозначно гражданской смерти.

Язычникам запрещалось приносить такие жертвы в их храмах, целью которых являлось предсказание будущего. В качестве особой милости разрешено было оставить доступ в святилища, где находились ценные произведения искусства; их дозволялось посещать и любоваться шедеврами, но с условием не совершать жертвоприношений. Следовательно, культовые сооружения становились музеями, благодаря художественным достоинствам украшавших их статуй и картин. Получалось, что новая религия делала из объектов прежних культов мертвые выставочные залы. Такое потом не раз повторялось в последующие эпохи.

Впрочем, подобный выход с точки зрения культуры был еще не самым печальным. На практике же ситуация выглядела гораздо хуже, поскольку во многих местах победившие христиане в борьбе с «идолопоклонством» просто-напросто уничтожали статуи, как изображения демонов и прибежище нечистой силы.

Один из историков нового времени писал о законах Феодосия, издаваемых быстро, настойчиво и последовательно, что империя клонилась к упадку, а император заботливо собирал камни для постройки града божьего, как он его себе представлял.

Соправитель Феодосия, Грациан, действовал в том же духе. Пребывал он в основном в Тревире, затем перебрался в Медиолан, где находился под сильным влиянием епископа Амвросия. Его эдикты также были направлены против еретиков, что означало разрыв с политикой толерантности, проводимой еще Валентинианом I да и самим Грацианом в начале его правления.

Властители отказались от титула верховного жреца, являющегося непременным императорским атрибутом со времен Августа. Феодосий сделал это, вступая на трон в январе 379 г., а Грациан несколько позже. Это был важный акт — видимый символ официального и окончательного отказа римского государства от реликтов прежних верований и культов. Поскольку верховный жрец, pontifex maximus, в качестве главы всех древнеримских жреческих коллегий, являлся первым выразителем традиционных почестей, воздаваемых охранительным божествам.

СМЕРТЬ ГРАЦИАНА

Осенью 382 г. Грациан приказал убрать алтарь, стоящий в римском здании заседаний сената пред статуей богини Виктории, то есть Победы; было принято перед началом заседаний возжигать на нем огонь. Отменены были также все привилегии и доходы, на протяжении многих веков полагавшиеся весталкам. Этот существенный материальный удар сопровождался еще и унижением, так как доходы, отнятые у девственниц, поддерживающих священный огонь, передали… корпорации грузчиков.

Приверженные старым богам сенаторы протестовали, но отправленный из Рима в Медиолан их делегат, Симмах, даже не был допущен к императору. А одновременно по наущению папы Дамаза сенаторы-христиане пригрозили, что в случае восстановления алтаря они будут бойкотировать заседания.

Зато следующий год принес язычникам удовлетворение, правда, очень горькое. Они могли утверждать, что оскорбленные боги отомстили, ибо в результате неурожая в африканских провинциях пугающе сократились поставки продовольствия в крупные города, а в Рим особенно. Столичные власти, опасаясь голода, выдворили за пределы города всех, кто не имел права постоянного в нем пребывания. «Изгнаны были, притом немедленно, представители свободных наук. Зато позволили остаться людям из окружения актеров столичных сцен (…) Таким образом, по-прежнему здесь могли пребывать танцовщицы в количестве аж трех тысяч вместе со своими хорами и учителями; никто их даже не тронул». Так говорит Аммиан.

Не миновали несчастья и семью Грациана. Сначала у него умер маленький сын, а затем жена Констанция, дочь Констанция II. Тело ее перевезли в Константинополь и там похоронили в церкви Святых Апостолов, где в порфировых саркофагах покоился прах ее отца и дяди. Так покидала историческую сцену великая династия.

Овдовевший Грациан недолго носил траур и вскоре женился на даме по имени Лета. О ней самой и ее семье известно немного. А вскоре после свадьбы цезарю пришлось отправляться за Альпы к Верхнему Дунаю в поход против одного из алеманнских племен.

Именно там он и получил известие о грозном бунте в Британии весной 383 г. Магн Максим, командующий римскими формированиями на острове, провозгласил себя цезарем и перебросил войска на континентальное побережье к устью Рейна, где местные гарнизоны приняли его с восторгом. Поэтому Грациану пришлось с верными ему частями поспешить в Галлию, чтобы преградить путь самозванцу.

Обе армии сошлись под Лютецией. В течение нескольких дней происходили только мелкие стычки, но в рядах Грациана ширилось предательство: все новые части переходили на сторону узурпатора. Надо сказать, император никогда не пользовался особой популярностью у солдат, а деньги и привилегии, которыми он осыпал свою любимую личную гвардию — ею были наемники из иранского народа аланов, — только увеличивали неприязнь и зависть.

Грациан перепугался, что в один прекрасный момент все его покинут. Он бросил лагерь и во главе нескольких сот самых преданных людей бежал. Погоня, посланная Максимом, догнала его в Лугдунуме. По одной версии выходит, что цезаря там предал один из высших офицеров. Точно известно одно: император Грациан был убит 25 августа.

МАГН МАКСИМ

Кем же был Максим — самозваный император, победитель Грациана, косвенный виновник его гибели? Родился он около 340 г. в Испании в небогатой семье, но гордился родством с семейством Феодосиев, тоже испанцев по происхождению. Недоброжелатели, правда, позднее утверждали, что он просто в молодости прислуживал в доме Феодосиев, но мы не обязаны им верить, помня, что в политической борьбе везде и всегда используются инсинуации, подтасовка фактов и прямая ложь.

Совершенно точно, что, будучи офицером, Максим участвовал в военной кампании под командованием старшего Феодосия в Британии, а позже против узурпатора Фирма в Африке. А когда в 376 г. того же Феодосия бросили в тюрьму, а затем и казнили в Карфагене, скорее всего по обвинению в заговоре, Максиму пришлось уйти из армии, а может, даже его и выгнали. Однако, когда в 379 г. в пурпур облачился младший Феодосий, Максим вернулся на службу и получил от Грациана командование войсками в Британии. Там-то он и провозгласил себя цезарем весной 383 г.

Что же подвигло его на столь смелый шаг? Мы можем только догадываться. Наверняка, с одной стороны, он учитывал непопулярность Грациана в армии и поэтому надеялся на легкий успех. С другой стороны, похоже, он надеялся, что Феодосий, как его земляк, или даже родственник, из уважения к памяти отца проявит сдержанность, а когда окажется перед совершившимся фактом, попросту смирится с новым цезарем. И в первом, и во втором Максим практически не ошибся. Впрочем, он велел пустить слух, что Феодосий сам втайне склонял его выступить против бездарного Грациана.

Все разыгралось в течение каких-нибудь нескольких летних месяцев 383 г.: высадка войск из Британии в Галлии, бегство Грациана и его смерть от руки убийцы. Максим стал правителем всей Галлии, а вскоре также и Испании, и это практически без боя. Но амбиции самозванца простирались гораздо дальше.

Он счел, что после смерти Грациана должен перенять опеку над малолетним, тогда всего двенадцатилетним, Валентинианом II. Тот вместе с матерью Юстиной — женщиной умной, энергичной и фактической правительницей — жил в Медиолане. Опека Максима над мальчиком, по сути, означала бы, что в руки самозванца попадала вся центральная часть империи, то есть огромная полоса земель, протянувшаяся от Верхнего и Среднего Дуная на севере до африканских пустынь на юге, включая сюда и Италию с Римом.

Начались переговоры. В начале осени епископ Амвросий Медиоланский отправился в резиденцию Максима, в Тревир, а одновременно малолетний сын Максима, Виктор, в качестве почетного заложника выехал в Медиолан. Епископ доказывал, что Валентиниан II с матерью сейчас не могут прибыть в Галлию, поскольку время года уже позднее, а снега вот-вот закроют альпийские перевалы. На самом деле нужно было тянуть время, и, скорее всего, епископ об этом знал, так как пока он вел переговоры в Тревире, войска законного императора занимали и укрепляли все проходы в горах. Амвросий оставил столицу Максима и отправился в обратный путь в Медиолан только по возвращении оттуда Виктора.

Что же следовало предпринять в этой ситуации Феодосию? Выбора у него практически не было. С севера ему угрожали нападения готов, вроде бы и союзников, но на самом деле использовавших каждый удобный случай для ослабления римлян. Они только и ждали момента напасть даже на Константинополь. Восточные и южные провинции были так истощены ростом налогов, что не могли уже дать императору необходимых средств на оборону. А сколько бы понадобилось этих средств и людей в случае возникновения гражданской войны! А посему Феодосию пришлось поступить именно так, как и предвидел Максим.

Летом 384 г. цезарь выехал из Константинополя и отправился в Италию. В августе он уже был в Вероне. Скорее всего, там он и провел переговоры с послом Максима, приведшие к соглашению. Самозванец был официально признан императором и соправителем, памятникам которого повсеместно воздавалась бы честь наравне с изображениями самого Феодосия и Валентиниана II. Решено также, что все трое будут соблюдать мир между собой и одновременно проводить совместную политику в отношении врагов империи, помогая друг другу бороться с ними.

Затем Феодосий возвратился в свою столицу на Босфоре, где 9 сентября его жена, Элия Флациллия родила ему второго сына, названного Гонорием.

Стоит отметить, что в отсутствие цезаря о его старшем сыне, семилетнем Аркадии, заботился ревностный приверженец прежних богов Фемистий, занимавший тогда пост префекта Константинополя. Это была одна из самых выдающихся и симпатичных личностей среди интеллектуалов того времени. Родившийся около 317 г., еще в Византии, он скоро прославился как философ и мастер риторики, пользовался авторитетом и уважением очередных императоров, поручавших ему даже некоторые политические миссии. До наших дней сохранилось около 30 речей Фемистия, произнесенных по разным поводам. Они являются ценным историческим материалом, но гораздо более важными для истории европейской культуры стали его парафразы некоторых произведений Аристотеля, позволившие лучше понять этого философа в Средние века.

Факт, что Фемистий, явный защитник прежней религии, имел существенный авторитет при дворе столь воинствующего христианина, каким был Феодосий, является весьма знаменательным. Очевидно, что, несмотря на громогласные эдикты против еретиков и язычников, в личных контактах было еще много либерализма и веротерпимости. К сожалению, это были уже практически последние лучи гаснущего солнца истинно гуманистического подхода. В те же годы, как мы увидим, загорается кровавая заря эпохи ненависти, фанатизма и религиозных преследований.

Когда состарившийся Фемистий ушел из политики, на первое место среди советников императора выдвинулся человек совершенно иного склада и прямо противоположных убеждений. Был им Матерн Кинегий, префект претория в 384–385 гг. Происходил он, как и Феодосий, из Испании и являлся яростным противником старых верований, в чем его энергично поддерживала жена.

Сразу после подписания договора с Максимом, еще в 384 г., Кинегий был послан в Египет, чтобы официально показать там изображение нового правителя империи. Префект использовал пребывание на Ниле, чтобы окончательно расправиться с остатками культа прежних богов. По его приказу там закрывались все святилища и преследовались любые проявления язычества. Так умирала религия, существовавшая в Египте многие тысячелетия и бывшая древнее фараонов, которая и по сей день вызывает восхищение и уважение совершенством вдохновленных ею архитектурных сооружений, статуй и живописи. Поразительны также страстность молитв и гимнов, богатство религиозной фантазии, а прежде всего, последовательность и стойкость, с которыми в мельчайших подробностях пронесла она через века и тысячелетия все традиции и ритуалы. И все это должно было теперь уйти во мрак и небытие: вся глубина религиозного чувства, все древнейшие обряды, остатки знаний священного письма — иероглифов. Конечно, произошло это не в течение одного года, и не только стараниями Кинегия, но момент оказался важным.

385 г. в личной жизни Феодосия выдался печальным. Умерли его маленькая дочка Пульхерия и жена Элия Флациллия, женщина благородная и всеми уважаемая.

Внешние же дела империи в этот период выглядели сравнительно благополучно. На персидской границе наконец-то воцарилось относительное спокойствие. После смерти Шапура II в 379 г. его наследники, Ардашир II, а затем и Шапур III, проводили менее агрессивную политику. Последний, вступив на трон в 384 г., даже прислал в Константинополь посольство с великолепными экзотическими дарами. Правда, он почти сразу же вторгся в Армению и изгнал ее царя, дружественного римлянам, но удалось договориться: обе державы попросту поделили спорную территорию, причем империи досталась меньшая часть.

Как раз в связи с этими переговорами впервые появляется на исторической сцене фигура столь славного впоследствии Стилихона. Его отец, по происхождению вандал, служил в римской армии при Валенте; мать была римлянкой. Получая очередные офицерские звания, Стилихон еще в молодые годы стал трибуном в личной гвардии цезаря. Тогда-то его и отправили в Персию. Вероятно, он хорошо справился с порученным заданием, поскольку в 384 г. получил титул комеса императорской конюшни и руку Серены, племянницы самого Феодосия. А в следующем году, уже как породнившийся с императорской семьей, занял высокое положение комеса императорской гвардии.

На северной границе, на Дунае, в 386 г. была одержана серьезная победа. Командующий тамошними войсками Промот отбил попытки остготов, вытесняемых гуннами, перейти вместе с семьями на римский берег. Предупрежденный предателем о времени и месте переправы Промот выстроил военные корабли в длинную линию. Когда темной безлунной ночью лодки готов сделали попытку переплыть реку, они были буквально протаранены. Множество германцев погибло и утонуло, многие были схвачены. Однако император приказал освободить пленников, так как хотел таким образом снискать расположение готов как будущих союзников в неизбежной, по его мнению, войне с Максимом.

По этой же причине Феодосий так разгневался, узнав о победе, одержанной командиром римского гарнизона в Томис, нынешней румынской Констанце, над поселенными там готами. Тот офицер не мог снести наглости германцев, которые получили землю как союзники римлян, а вели себя как господа. Поэтому он совершил неожиданную вылазку, прогнал варваров, а в качестве трофеев взял много золота, полученного готами от императора. Офицер ожидал похвалы и награды, а вместо этого был осужден за то, что якобы напал на готов из жадности. Ему грозил суровый приговор, но тот, к счастью, успел передать все захваченное золото в казну, а щедрыми подношениями сумел снискать расположение влиятельных придворных евнухов. В этом деле правы были и император, стремящийся германскими поселениями обезопасить границы Рима, и офицер, который не желал терпеть спеси готских воинов.

Тем временем Максим не прекращал усилий сделаться опекуном Валентиниана II и занять подвластные ему страны. Епископ Амвросий продолжал посредничать между дворами в Медиолане и Тревире, но в 386 г. стало окончательно ясно: переговоры бесполезны и война не за горами.

Жаждавший завладеть Италией Максим совсем не заботился о северных границах. Забрав значительную часть войск из Британии, он оголил Вал Адриана и не сделал ничего, чтобы ослабить напор германцев на границу по Рейну.

А вот внутренняя политика Максима принципиально не отличалась от того, что вынуждены были делать другие цезари той эпохи. Приходилось усиливать фискальный гнет, особенно в отношении состоятельных слоев населения, чтобы обеспечить потребности армии. К счастью, урожаи в Галлии выдались хорошие, и народ был спокоен.

Правление Максима, ревностного католика, вошло в историю христианства важным и трагическим событием поистине символического значения. В 385 г. впервые был вынесен смертный приговор по обвинению в инаковерии. Жертвой стал Присциллиан, епископ города Avila в Испании, распространявший учение в некотором отношении близкое манихейству, а одновременно призывавший вернуться к духу и обычаям первых христиан. Дело его тянулось еще со времен Грациана, вызывая серьезное замешательство в разных кругах. В конце концов Присциллиану вынес приговор синод в Бурдигале (Бордо), а затем префект претория и сам Максим. В будущем это стало правилом — церковь использовала светскую власть. Смерть Присциллиана открывает бесконечную череду мучений, причиняемых одними христианами другим. А сторонники его, которых было немало, особенно в Испании, существовали еще два столетия.

А тем временем в Италии полыхал спор между приверженцами новой и старой веры. В 384 г. префектом Рима стал Симмах, верный прежним богам. Он тут же поспешил в Медиолан к императору Валентиниану II с просьбой от сенаторов вернуть алтарь Виктории в зал заседаний, а весталкам — отнятые у них привилегии. Но епископ Амвросий не желал и слышать об этом и даже пригрозил императору отлучением от церкви, если тот пойдет в этом деле на уступки.

В том же 384 г. умер епископ Рима Дамаз. На его место выбрали дьякона Сириция, пятнадцатилетний понтификат которого укрепил авторитет пастырей этой общины во всем христианстве.

А чуть позже в столицу империи приехал тридцатилетний учитель риторики из Карфагена Аврелий Августин. Перебрался он сюда, как сам потом объяснял, не из амбициозных или материальных соображений, а устав от нахальства и своеволия карфагенских учеников. В то время как бытовало мнение, что учащаяся молодежь в Риме более спокойна и дисциплинированна.

Сразу по приезде Августин тяжело заболел, а когда выздоровел, собрал группу студентов, однако быстро убедился, что у местной молодежи свои недостатки: они просто не платят педагогам и свободно меняют профессоров.

Не будучи христианином, Августин поддерживал тесные контакты с манихеями. С их помощью он добился, что, когда из Медиолана пришла просьба прислать учителя риторики, префект Симмах направил туда именно его, позволив даже воспользоваться государственной почтой.

Знаменитый медиоланский епископ сразу стал оказывать огромное влияние на молодого профессора. Поначалу Августин слушал его только из профессионального интереса к форме высказывания, но со временем и незаметно для себя увлекся и аргументацией, и существом умозаключений, постепенно отходя от манихейства.

Весной 386 г. Медиолан потряс спор между епископом и императорским двором. Конфликт разгорелся вокруг церкви, которую хотела передать арианам благоволящая им императрица Юстина. Амвросий заперся в здании и выдержал многодневную осаду, выйдя из нее победителем. А в конце августа того же года Августин стал христианином; крещение он принял в апреле 387 г.

В то же самое время в Антиохии начал приобретать известность пресвитер Иоанн. Когда в начале 387 г. были увеличены налоги, чтобы иметь средства на празднование десятилетия правления Феодосия, в этом большом городе произошли волнения. Возмущенный народ повалил статуи императора и, хуля и понося цезаря, волок их по улицам. Когда возбуждение спало, все не на шутку перепугались. Наказание казалось неизбежным, народ был уверен, что оскорбленный император пришлет войска и устроит в городе кровавую баню. Именно в эти дни панического ужаса, когда горожане искали спасения в церквях, Иоанн произносил ободряющие проповеди. Сам он был родовитым антиохийцем, сыном офицера, учился на юриста, но потом вел поистине монашескую жизнь, полную жесточайшего аскетизма. Благодаря позиции и деятельности Иоанна в то тревожное время его стали называть Хризостом, то есть Златоустом. Позднее он стал епископом Константинополя и многие годы играл важнейшую роль в жизни Восточной империи.

Император прислал комиссию для расследования событий в Антиохии. Однако после первых допросов и суровых приговоров следствие прекратили. Такое великодушие Феодосия в этом случае объяснялось, несомненно, нарастающей угрозой гражданской войны. А дело было в том, что, когда в начале 387 г. разные варварские племена напали на придунайские земли Паннонии, советники Валентиниана II решили призвать на помощь Максима. Тот охотно отправил войска на восток, но как только они оказались на равнинах вдоль реки Пад (сейчас По), тут же двинулись прямиком на Аквилею, где тогда находилась резиденция Валентиниана II. Шестнадцатилетнему в ту пору цезарю, тем не менее, удалось вместе со всей семьей, то есть матерью и сестрами, буквально в последнюю минуту выйти в море и добраться до Тессалоников.

Осенью в этот город прибыл сам Феодосий. На совете было решено выступить против Максима, так как он первым нарушил мир. А чтобы укрепить союз с Валентинианом II, Феодосий взял в жены его сестру Галлу.

Собственно военная кампания началась весной 388 г. Максим перешел Восточные Альпы и занял земли на севере нынешней Словении. Противная сторона приступила к действиям на суше и на море. Флот на борту с Валентинианом II и его матерью поплыл сначала к Сицилии, а потом пристал у берегов Италии в устье Тибра, что должно было создать угрозу для Максима с тыла. Феодосий отправился на войну в июне; с ним был младший сын, четырехлетний Гонорий, а старший, Аркадий, уже пять лет носящий титул августа, на всякий случай остался в Константинополе.

Полководцы цезаря — Арбогаст и Рихомер, Промот и Тимазий — разбили врага в битвах на Саве и Драве. Максим отступил за Альпы, в Аквилею. Когда Феодосий приблизился к этому городу, император-самозванец даже не пытался сопротивляться и сдался. Он рассчитывал на великодушие победителя и жестоко ошибся. Феодосий выдал его солдатам, а те сделали то, чего от них ожидали. Магн Максим был убит легионерами 28 августа 388 г. Вскоре после этого его судьбу разделил и сын Виктор. Его, совсем еще ребенка, отец успел провозгласить августом. Находился он в Галлии, где его и убил спешно посланный Феодосием Арбогаст.

В империи снова формально было три цезаря: Феодосий, Валентиниан II и Аркадий. В действительности правил только первый, так как остальные были еще мальчиками, соответственно семнадцати и одиннадцати лет. В особенно сложной ситуации, как выяснилось в скором будущем, оказался старший из них, Валентиниан II.

ОТЛУЧЕНИЕ ОТ ЦЕРКВИ

Весьма продолжительное время, а именно с осени 388 г. до весны 391 г., Феодосий, победитель Максима, пребывал в Медиолане, лишь изредка покидая этот город. А молодой Валентиниан II был отправлен за Альпы, в Галлию, где его резиденцией стал поначалу Тревир, а затем Виенна на Родане. В качестве советника и опекуна его сопровождал опытный полководец Арбогаст, франк по происхождению, весьма отличившийся в войне с Максимом. Мать Валентиниана, Юстина, женщина огромной энергии, к тому времени уже умерла. Вероятно, Феодосий собирался в будущем поделить империю на три части между Валентинианом и своими сыновьями, Аркадием и Гонорием. Первый получил бы Запад, то есть Британию, Галлию, Испанию и Мавританию, Аркадий — Восток с Константинополем, а младший Гонорий полосу центральных стран — от Дуная через Италию и до самой Африки.

Во всяком случае, Феодосий, как бы желая представить жителям Рима будущего правителя, взял с собой именно Гонория, когда летом 389 г. приблизительно на три месяца отправился в столицу на Тибре. Император был приветлив с сенатом, и милостиво отнесся даже к тем его членам, что сохранили верность прежним богам, а таких сенаторов оставалось еще много. Небезызвестный Симмах был прощен цезарем, хотя он несколькими месяцами ранее произнес панегирик в честь самозванца Максима, когда тот хозяйничал в Риме.

Знаменательный факт: префектом города стал Цейоний Альбин — один из образованнейших римлян своего поколения. Он отлично знал латинскую литературу, а особенно любил поэзию Вергилия, но интересовался и философскими проблемами. Его перу принадлежали трактаты по логике, геометрии, музыке. Его родной брат, Волузиан, ревностный приверженец бога Митры, в мае 390 г., то есть как раз во время префектуры Альбина, снова прошел обряд посвящения и мог принимать участие в тайных ритуалах и мистериях. В ознаменование этого события он воздвиг алтарь Митре, а также Изиде и Аттису. Сам Альбин критиковал некоторые христианские взгляды, на что епископ Амвросий ответил целым трактатом. Жена и дочь префекта были усердными христианками, а сын верил в прежних богов. Картина весьма характерная и частая во многих тогдашних семьях.

А между тем император Феодосий, несмотря на столь активную поддержку церковной правоверности, все больше втягивался в конфликт с могущественным епископом Медиолана.

В 388 г. в городке Каллиникум (Callinicum) подстрекаемая монахами толпа спалила еврейскую синагогу и часовню одной секты. Император приказал местному епископу немедленно отстроить синагогу, чему Амвросий категорически воспротивился. Вступившись за монахов и епископа Каллиникума, он пригрозил отлучить цезаря от церкви. Феодосию пришлось пойти на попятный и амнистировать всех виновников беспорядков.

Но поистине грозный размах приобрели события в Тессалониках. Их косвенной причиной послужил изданный весной 390 г. закон Феодосия, приказывающий строжайшим образом преследовать всякие сексуальные отклонения; виновников полагалось сжигать заживо — притом публично, дабы другим не повадно было. Поэтому, когда в Тессалониках молодой слуга Бутериха, командующего тамошними войсками, стал любовником очень популярного в городе циркового возницы, соблазнитель был арестован. А тем временем приближались дни крупных местных игр, и народ громко возмущался, что без такого знаменитого возницы соревнования колесниц проходить не могут. Начались волнения. Однако Бутерих игнорировал настроение масс и однажды появился на улице без охраны. Толпа напала на него и забила камнями вместе с еще несколькими вельможами. Извещенный об этом инциденте император отдал войскам секретный приказ. Когда во время игр зрители до отказа заполнили трибуны, огромное здание стадиона внезапно окружили вооруженные солдаты. За три часа было перебито как минимум несколько тысяч мужчин.

Произошло это в конце апреля или в начале мая 390 г. Немного найдется подобных деяний предшествующих Феодосию цезарей-язычников, как столь отвратительное массовое убийство, совершенное в отношении собственных подданных наихристианнейшим императором. Новая религия, уже несколько поколений формирующая умы и чувства верующих, ни в чем не смогла изменить к лучшему природу человека — как не изменила ее и двадцать веков спустя.

Практически сразу стали предпринимать попытки оправдать Феодосия, уверяя, что он в последний момент пытался отменить приказ. Утверждали также, что главным виновником является его самый влиятельный советник, начальник дворцовой службы Руфин; а ведь и он был примерным христианином, причем весьма набожным.

Император справедливо предположил, что весть о резне вызовет волну возмущения, а посему предусмотрительно удалился из Медиолана и вернулся только в июне, когда первый шок в обществе уже начал проходить. Но тогда, в свою очередь, Медиолан оставил епископ Амвросий, якобы по состоянию здоровья. Он, таким образом, оправдывал свое отсутствие во время встречи правителя, а одновременно мог в письменной форме выразить, что думает о преступлении в Тессалониках. Письмо епископа полно глубочайшего возмущения, а заканчивается утверждением, что император не имеет права участвовать в богослужениях, пока не очистится от греха. Фактически это равнялось отлучению от церкви.

Позднее возник рассказ, что, когда Феодосий якобы хотел войти в церковь, епископ встал при входе и не пустил цезаря внутрь. И хотя это только легенда, но повторяемая и красочно расписываемая на протяжении столетий, она приобрела важный исторический смысл, ибо показывала, что запятнанное грехом убийства величие самого властителя Рима отступает перед авторитетом служителя церкви. Замечательный символ для средневековых споров между тиарой и короной.

В действительности же такой сцены не было вовсе, и все решалось в политической плоскости. Император, задетый позицией Амвросия и его затянувшимся отсутствием, переехал в Верону. Вышедшие там в июле 390 г. его указы, по сути, благосклонны прежним верованиям и даже пытаются укоротить произвол христиан в некоторых вопросах. Например, постановлялось, что женщина может занимать церковную должность диаконисы только по достижении шестидесяти лет. Запрещалось также диаконисам отписывать свое имущество общинам своих единоверцев, духовным лицам и даже нищим. Запрет оправданный, так как наверняка немало семей страдало от набожного фанатизма женщин, завещавших все свое имущество Церкви — зачастую и вполне сознательно, чтобы только досадить наследникам. Впрочем, указ этот действовал всего два месяца и был аннулирован уже к концу августа, несомненно, в результате острых протестов клира.

Другой закон, не дозволявший монахам находиться в городах, просуществовал два года. Считается, что его настоящим автором был Татиан, префект претория Востока и язычник.

В то же время продолжались конфиденциальные переговоры между двором и епископом Медиолана. Феодосий делал примирительные жесты, свидетельством чего является еще один закон того периода, повелевавший, чтобы между вынесением смертного приговора и его исполнением проходило не менее 30 дней — время подумать и, возможно, изменить решение. Таким образом, цезарь давал понять, что ему случалось действовать слишком опрометчиво.

В конце концов двор и епископ пришли к согласию. Но до самого дня Рождества цезарь появлялся в церкви без императорских регалий, как кающийся грешник. А праздник этот отмечался уже и тогда 25 декабря, хотя раньше на местах существовали разные традиции, да и сам праздник не считался важнейшим. В те времена полагали, что он не столь значим по сравнению с памятью о Страстях Господних. Указывалось также, что как раз язычникам свойственно праздновать дни рождения своих богов и считать важным день рождения каждого человека, чтобы, основываясь на датах, составлять астрологические прогнозы. 25 декабря прижилось в основном потому, что стремились подменить христианским содержанием большой языческий праздник — День Солнца Непобедимого, одолевающего ночь и начинающего свое движение к весеннему обновлению жизни.

Итак, только 25 декабря 390 г. Феодосий впервые за много месяцев участвовал в богослужении как полноправный член общины.

А епископ Амвросий, со своей стороны, с явным наслаждением и риторическими преувеличениями представлял образ властителя, который публично оплакивал свой грех в церкви, — грех, подчеркивал епископ, совершенный в основном благодаря обману других людей. Таким образом, он пытался выгородить императора, давая понять, что тот был введен в заблуждение.

ПРЕСЛЕДОВАНИЯ ИНОВЕРЦЕВ

Феодосий теперь старался доказать свою набожность, жестко преследуя культ старых богов. В феврале 391 г. появился закон, явившийся, по сути, смертным приговором языческим верованиям и обрядам. Начало его гласит: «Пусть никто не пятнает себя жертвоприношениями! Пусть никто не убивает невинных животных, пусть никто не входит в языческие капища, чтобы осматривать их и глядеть на портреты, созданные рукой человека! Ибо, кто совершит эти преступления, пусть знает, что постигнет его кара божья и человеческая. Пусть этот запрет распространяется и на сановников. А ежели какой из них, преданный языческому культу, войдет в храм, чтобы воздать почести божеству, то обязан немедленно заплатить 15 фунтов золота. Равно, как и все его ведомство, если не выразит свой протест и не засвидетельствует его незамедлительно и публично, также должно внести в казну такую же сумму».

Немногим меньшие, но тоже весьма ощутимые штрафы налагались законом на низших по рангу наместников, если бы они совершили столь возмутительное деяние. Предусматривалась и служебная ответственность для чиновников, допустивших, чтобы язычники воздавали почести «демонам», или не донесших о таком ужасном преступлении. Можно себе только представить, какая гнетущая атмосфера воцарилась с моментом выхода указа в учреждениях в Риме и провинциях! Сколько стало взаимных подозрений и слежки, сколько появилось интриг, оговоров и доносов!

А ведь среди вельмож много было приверженцев прежних богов. К ним принадлежал и префект Рима Альбин, и оба консула 391 г. Татиан и Симмах, вероятно, назначенные на эту должность еще в период напряженных отношений императора с Амвросием. Нынешний закон ударял по ним непосредственно, ведь им пришлось бы или отречься от своей веры, или сносить отвратительные придирки от любого писца или привратника в собственных канцеляриях.

В июне того же года появилась как бы повторная версия этого закона, адресованная высшим сановникам в Египте; есть там, в частности, такие слова: «Да будет всем известно, что засов нашего закона запирает дверь ко всему языческому. Кто же вопреки настоящему запрету попытается предпринимать что-либо, связанное с прежними богами и их культом, пусть не рассчитывает ни на малейшее снисхождение».

Трудно определить, стал ли этот закон следствием или причиной крупных беспорядков, которые в том году разыгрались в Александрии. Там произошли массовые столкновения между христианами и язычниками, повлекшие за собой многочисленные жертвы.

А началось все с того, что тамошний епископ Теофил начал сносить языческие храмы или превращать их в церкви, уничтожая и высмеивая при случае статуи и культовые предметы. Язычники, разумеется, встали на их защиту, и с обеих сторон полилась кровь.

Главным центром сопротивления уходящей религии был храм Сараписа. Бог этот веками считался олицетворением единства всех жителей Египта, как греков, так и египтян. Изображали его в образе солидного мужчины в расцвете лет с буйными волосами и кудрявой бородой и с чем-то вроде маленькой корзинки на голове; это была мера зерна — символ урожая. Бог этот был для своих приверженцев Зевсом — отцом богов и людей, Плутоном — господином мира мертвых, Асклепием — врачевателем, Дионисом — дарителем радости жизни, Гелиосом — Солнцем лучезарным.

Его прекрасный и величественный храм высился в районе, называемом Ракотис. Аммиан Марцеллин пишет: «Не хватает слов, чтобы описать его величие. Есть там просторные залы, поддерживаемые колоннами. Есть статуи, которые, кажется, дышат. Украшен он неисчислимым множеством творений, столь замечательных, что после Капитолия, вечного памятника достопочтенного Рима, весь мир не видел ничего столь великолепного».

И все это было разрушено. Там, где некогда располагался огромный храмовый комплекс, торчит сейчас только одна колонна, условно называемая колонной Помпея. А археологические раскопки, проводимые здесь в XIX в. и после Второй мировой войны, обнажили только остатки фундаментов архитектурных сооружений и подземные коридоры с нишами, в которых помещали урны с прахом умерших верующих.

По приказу епископа Теофила была также изрублена на куски и сожжена колоссальная статуя Сараписа, выполненная без малого семьсот лет тому назад, по всей видимости, самим великим скульптором Бриаксисом. Бог сидел, словно Зевс, на троне, а левую руку положил на лоб пса Цербера, что означало его власть и над подземным миром; в правой же руке он держал скипетр. Серьезный, преисполненный достоинства и в то же время снисходительный, он смотрел прямо на тех, кто переступал порог храма. Статую, вырезанную из дерева, покрывали позолоченные пластины, украшенные драгоценностями.

С фанатичной яростью в тот период уничтожались многочисленные статуи, а зачастую это были настоящие шедевры. Их сжигали, переплавляли, рубили в щепки. Происходило так потому, что «идолов» считали проклятыми и грозными не только с виду, но и по сути. В восточной Церкви навсегда сохранился комплекс по этому поводу, поэтому в православных церквях никогда не увидишь статуй, хотя допускались — тоже не без сопротивления — картины. В западной же Церкви, где христианство было более поверхностным, и редко доходило до эксцессов, подобных уничтожению статуи Сараписа, подобные процессы проходили иначе — более мягко. Отсюда и наличие скульптурных изображений в костелах. Вот так и поныне проявляются последствия указов Феодосия от 391 г. и кровавых событий в Александрии.

А тем временем до пребывающего в Медиолане императора стали доходить тревожные вести из Константинополя, где при дворе дело дошло до открытого конфликта между его старшим сыном, Аркадием, и второй женой — то есть мачехой Аркадия — Галлой. Поэтому в начале лета 391 г. Феодосий оставил Италию и направился на Восток.

СМЕРТЬ ВАЛЕНТИНИАНА II

Покинув Италию, Феодосий летом и осенью 391 г. с переменным успехом сражался с готами на Балканах. Штаб-квартиру он тогда расположил в Тесалониках, а торжественный въезд в Константинополь был устроен 10 ноября, и с тех пор цезарь неотлучно пребывал там два года, вплоть до весны 394 г. Этот город император любил больше всего и жил в нем подолгу, а обустраивал и украшал, как никто из его предшественников, за исключением, конечно, Константина Великого.

1 января 392 г. вступили в должности новые консулы: Аркадий и Руфин, начальник дворцовой службы. Высокая честь, которой удостоился последний, свидетельствовала, что теперь вопросы внутренней политики будет определять лагерь непримиримых христиан. Правда, среди высших государственных сановников еще оставались приверженцы прежних богов: Татиан, префект претория Востока, его сын Прокул, префект Константинополя, и Никомах Флавиан, префект претория Италии и Иллирика, однако время уже явно работало не в их пользу. Усиленные происки Руфина должны были принести плоды.

А тем временем в феврале 392 г. на Босфоре состоялась важная религиозная церемония с участием самого императора: перенос из Халкедона в Константинополь главы Иоанна Крестителя; того самого, что четырьмя столетиями ранее казнили по приказу Ирода Антипы, которого попросила об этом Саломея в награду за свои танец. Обнаружили эту голову несколько лет назад, в правление Валента, и везли в Константинополь, но, вероятно, из-за спора между религиозными сектами реликвия осталась под Халкедоном. Забрать ее оттуда удалось только благодаря личному вмешательству императора Феодосия, который обернул главу своим пурпурным плащом и поместил в специально построенной церкви Иоанна Крестителя в районе Хебдомон. Эта история — только один из примеров, как сильно в IV в. вырос культ реликвий. А поэтому их стали обнаруживать все чаще и все больше, так сказать, идя навстречу пожеланиям верующих, и поклоняться им.

Среди указов Феодосия весны 392 г. два заслуживают особого внимания. Первый отменял изданный двумя годами ранее запрет монахам находиться в городах. Второй запрещал устраивать игры по воскресеньям, ибо это мешает церковным богослужениям, разве что именно на воскресенье приходилась годовщина именин императора. В некоторых европейских странах этот закон действовал практически до наших дней.

К концу мая на Босфор пришла нежданная весть из Виенны в Южной Галлии: 15 мая там при невыясненных обстоятельствах скончался цезарь Валентиниан II, соправитель и шурин Феодосия, которому был всего 21 год. Подробности его смерти так навсегда и остались загадкой; говорили разное. А фактом было то, что молодого императора нашли повешенным в одном из дворцовых покоев. Оставался вопрос: самоубийство или убийство?

Вне всякого сомнения, главную ответственность за то, что происходило в виенском дворце, нес Арбогаст, самая влиятельная фигура в окружении Валентиниана II. Этот франк многие годы верой и правдой служил в римской армии, был также весьма сдержан в приобретении материальных благ, зато отличался непомерным честолюбием. Он занял все посты своими людьми и фактически отстранил Валентиниана от управления государством, оставив ему лишь представительские функции и сделав практически заложником во дворце. Можно сказать, что Арбогаст стал первым в римской истории германским полководцем, относившимся к цезарю как к марионетке. В следующих десятилетиях такие ситуации будут повторяться все чаще.

А Валентиниан хотел быть реальным правителем, как некогда его отец. Несмотря на молодой возраст, он был человеком серьезным, думающим и гордым своим происхождением. А все относились к нему с пренебрежением, даже прислуга. Он не в праве был самостоятельно определять своего местопребывания. Арбогаст категорически не соглашался возвращаться в Италию, так как молодой правитель нашел бы там широкую поддержку. Напрасно почетный узник слал письма Феодосию. Тогда Валентиниан вызвал епископа Амвросия, чтобы тот приехал из Медиолана в Виенну, крестил его и стал посредником в конфликте с Арбогастом. Епископ был уже в пути, уже преодолел альпийские перевалы, когда узнал о трагической смерти цезаря, и — повернул назад.

Непосредственной же причиной трагедии стало, несомненно, из ряда вон выходящее происшествие на собрании консистория: Арбогаст с обнаженным мечом бросился на сановника, осмелившегося ему возразить, и убил его, хотя Валентиниан пытался защитить несчастного. Когда этот имперский совет собрался снова, цезарь, с ненавистью глядя на убийцу, вручил ему документ о немедленном освобождении его со всех занимаемых постов. Разжалованный германец ответил императору новым оскорблением, прилюдно порвав бумагу и презрительно заявив: «Не ты дал мне власть, не тебе ее и отбирать!» Цезарь тогда попытался вырвать меч у стоявшего рядом солдата охраны, чтобы пронзить Арбогаста, но гвардеец, видимо тоже германец, оружие не отдал.

Затем случилось то, что случилось. Дело зашло слишком далеко. Возможно, и правы были те, что утверждали, будто ночью Валентиниана тайно задушили, а труп повесили, чтобы инсценировать самоубийство.

Тело перевезли в Медиолан и поместили во дворце в ожидании решения Феодосия, где состоится погребение. А император думал долго. Две незамужние сестры Валентиниана, Юста и Грата, так горько и продолжительно оплакивали брата, что епископ Амвросий даже попытался призвать их к сдержанности.

Третья сестра, Галла, жена Феодосия, находившаяся тогда, скорее всего, в Константинополе, переживала еще и потому, что опасалась, как бы смерть брата отрицательно не сказалась на ее собственной судьбе и судьбе маленькой дочки, Галлы Плацидии; она отлично знала, как ненавидит ее Аркадий.

Только в конце августа Феодосий распорядился похоронить тело Валентиниана в Медиолане рядом с гробницей Грациана. Епископ Амвросий приготовил великолепный саркофаг и произнес на погребальной церемонии речь, дошедшую до наших дней.

АРБОГАСТ И ЕВГЕНИЙ

События в Виенне поставили Феодосия в очень сложное положение. Ему следовало поступать крайне осторожно, чтобы не задеть Арбогаста, который фактически распоряжался западными провинциями. У него самого, правда, как у германца, не было шансов стать цезарем, но зато он мог облачить в пурпур человека, абсолютно ему послушного. Поэтому Феодосий, чтобы выиграть время, согласился с версией смерти Валентиниана II, изложенной ему посланцами Арбогаста, а также велел похоронить тело не в Константинополе, а в Медиолане, что придало церемонии более скромный характер.

Невзирая на это, Арбогаст первым сделал решительный шаг: 22 августа 392 г. он возвел на трон нового, а фактически своего, цезаря западной части империи. Стал им профессор латинской литературы и риторики Флавий Евгений, которому к тому времени было уже за сорок.

Карьера, прямо сказать, настолько необычная — и не только в античную эпоху — с университетской кафедры на императорский престол! — что, разумеется, требует пояснений. А началось все в 389 г., когда летом Феодосий ненадолго прибыл в Рим в сопровождении командующего войсками Рихомера, франка по происхождению и близкого родственника Арбогаста. Именно Рихомер познакомился тогда с Евгением, что произошло, вероятно, при посредничестве сенатора Симмаха, прекрасно ориентирующегося в кругах римской интеллектуальной элиты. А поскольку Евгений был не только знаменитостью в своей области, но и отличатся приятными манерами, чувством юмора и большой личной культурой, Рихомер, в свою очередь, рекомендовал его Арбогасту, который тогда отправлялся в Галлию в качестве комеса при молодом Валентиниане и искал руководителя императорской канцелярии.

Вот так профессор, не занимавший до той поры никакой государственной должности, неожиданно получил высокий пост и отправился вместе со двором в Галлию. Выбор оказался удачным с нескольких точек зрения, но, прежде всего, удобным для Арбогаста. Именно через Евгения комес знал о каждом документе, который проходил через канцелярию, а следовательно, и о том, что будет отправлен в отставку, и об ожидаемом приезде епископа Амвросия.

Возникает вопрос, почему умный и культурный римлянин стал союзником германского офицера в борьбе против законного императора? Можно было бы ответить, что Евгения подкупили или соблазнили обещанием еще более высокой должности, а ведь интеллигенты далеко не всегда оказываются стойкими к соблазнам или угрозам. А возможно, существовали и какие-либо глубинные и рациональные причины? А вдруг эти двое сотрудничали, имея в виду не только личные, но и государственные интересы? Может, Валентиниан II не был таким уж безупречным человеком, столь приятным в общении и достойным всяческих похвал, как его представил, по понятным причинам, в надгробной речи епископ Амвросий? Определенные действия и поступки молодого человека, о которых мы случайно узнаем, заставляют серьезно задуматься. Похоже, в некоторых случаях он проявлял излишнюю вспыльчивость, бывал весьма раздражительным и слишком остро реагировал на малейшую, пусть даже косвенную, критику, а иногда вел себя просто странно. Так, к примеру, он велел перебить всех зверей в своем охотничьем парке только потому, что кто-то упрекнул его в излишней склонности к охоте. А когда кто-то другой пошутил, что цезарь очень рано садится завтракать, Валентиниан обиделся и вообще перестал есть по утрам. Эти мелкие и несущественные случаи свидетельствуют, тем не менее, как трудно было с ним общаться.

Новый правитель Запада — Imperator Caesar Flavius Eugenius Augustus — предпринял немедленные попытки договориться миром с Феодосием, направил посольство в Константинополь, действуя, разумеется, исключительно от своего имени, а в своем послании императору ни словом не упомянул об Арбогасте. Феодосий снова не торопился с ответом. В конце концов он отправил посланцев узурпатора с надлежащими почестями, не пожалел даров, произнес даже прощальную речь, но такую изощренную и дипломатичную, что никто так и не понял, каково его отношение к Евгению.

На самом деле независимо от того, что император говорил и как себя вел, решение было уже принято. Феодосий ни в коем случае не собирался признавать законность власти Евгения. Защищая единство империи и наследство своих сыновей, он готов был на все, даже начать гражданскую войну.

Готовясь расправиться с самозванцем, цезарь сначала провел чистку среди высших чиновников и вельмож, заподозренных в ненадежности или нелояльности. Жертвами ее стали исключительно язычники, что свидетельствует о том, что за этой операцией стоял Руфин, бывший с осени 392 г. префектом претория Востока. А закон от ноября того же года под страхом жесточайшего наказания запрещал приносить жертвы прежним богам, вынося им, таким образом, смертный приговор.

Вопросы эти чрезвычайно важны с исторической точки зрения, и мы к ним обязательно еще вернемся, а пока расскажем, как разрешился конфликт между двумя правителями.

Евгений с Арбогастом поначалу занялись защитой от германцев границы по Рейну. Зимой 392/393 г. их войска перешли в окрестностях Кельна эту великую реку и разорили земли франков. Потом с ними и с алеманнами заключили выгодный для империи мир.

Весной 393 г. самозванец без борьбы занял Италию. Епископ Амвросий уже не отказывался титуловать его цезарем, но сам весьма предусмотрительно уехал из Медиолана перед его прибытием. Зато с радостью приветствовали своего нового правителя верные прежним богам римские сенаторы. И хотя ранее Евгений считался христианином, он не обманул их надежд и вернул отнятое у языческих храмов имущество. Опорой религиозной политики Евгения стали пламенные защитники старых богов Никомахи Флавианы, отец и сын, префект претория Италии и префект Рима.

Могло показаться, что возвращаются времена императора Юлиана, ибо так быстро и естественно возрождались давние культы. Таким образом, конфликт между Феодосием и Евгением приобретал огромное значение, так как от его исхода могли зависеть судьбы европейской религии и культуры.

В руках самозванца и Арбогаста находились Британия. Галлия, Испания, Италия — и пока большего им не требовалось. Начинать наступление приходилось Феодосию. Он собрал громадную армию, в которой после смерти Рихомера на главных ролях были Гайна и Стилихон, гот и вандал. Император отправился из Константинополя только в мае 394 г., погруженный в глубокий траур после смерти жены Галлы, которая умерла при родах, произведя на свет мертвого ребенка.

Узнав о том, что войска Феодосия уже стоят у восточного подножия Альп, Евгений и Арбогаст в июле выехали из Медиолана. Они заняли позиции в горах между Аквилеей и Эмоной, нынешней Любляной, а главный лагерь разбили в долине речушки Фригид, притока реки Исонцо (Sontius), окружив его деревянным частоколом и башнями. На вершинах гор были воздвигнуты статуи Юпитера — символ дела, за которое воюют.

5 сентября войска Феодосия пытались форсировать долину ручья, но понесли тяжелые потери и вынуждены были отступить. Люди Евгения всю ночь отмечали победу при свете костров. А полководцы Феодосия подумывали, не начать ли, пока не поздно, отход. Решили все же воспользоваться тем, что враг потерял бдительность, и ночью перебросить в долину как можно больше сил.

Поэтому утром 6 сентября противоборствующие стороны снова вступили в бой. Исход битвы решили два момента. Сначала налетел мощный вихрь, который ударил прямо по рядам войск Евгения, мешая тем стрелять и, наоборот, добавляя силы стрелам и снарядам противника. А затем солдатам Феодосия удалось поджечь деревянные укрепления лагеря, где уже укрылась большая часть армии Арбогаста.

В возникшей неразберихе наступавшими был схвачен сам Евгений. Он предстал перед императором и был тут же казнен, а отсеченную голову самозванца насадили на копье и носили по всему полю боя, показывая галльским солдатам, что их дальнейшее сопротивление бесполезно.

Арбогасту удалось бежать. Два дня он мыкался по горам, но, не видя спасения, покончил с собой, бросившись на меч. Совершил самоубийство и старший Флавиан, о чем император, говорят, сожалел. Его сына Феодосий помиловал.

Таким образом, с 6 сентября в империи был только одни фактический правитель — Феодосий, и только одна господствующая религия — христианство. Языческие боги были посрамлены.

ПОГАСШИЙ ОГОНЬ

В середине сентября 394 г., то есть вскоре после сражения на речке Фригид, император Феодосий встретился в Аквилее с епископом Амвросием. Тот серьезно прогневал императора, признав формально самозванца, и теперь вынужден был усиленно оправдываться. Правда, епископ быстро избрал лучший способ обороны — нападение и не позволил цезарю участвовать в богослужениях, утверждая, что у него еще кровь на руках. Феодосию пришлось смириться и забыть о политической обиде, тогда он снова был допущен в церковную общину.

После недолгого пребывания в Медиолане император в октябре того же года выехал в Рим. Это был уже второй его визит в колыбель и столицу империи, в город, где высшие слон общества, сенаторы и интеллектуалы, по-прежнему в своем большинстве оказывали явное предпочтение древним культам и поэтому в последние годы оказались на стороне Евгения.

А Феодосий, и раньше-то не расположенный к прежней религии, в последнее время начал с ней бескомпромиссную борьбу. Приступили к ней, как уже было сказано выше, в 392 г. с серьезных перестановок в верхах. Новый префект претория, Руфин, поначалу выдавил с политической арены двух язычников, своего предшественника Татиана и его сына Прокула, префекта Константинополя. Затем он счел, что их следует уничтожить и физически; вероятно, опасался, что они могут вернуть себе милость и доверие императора, как люди весьма заслуженные, популярные и пользующиеся большим авторитетом.

Руфин привлек Татиана к суду — в котором сам председательствовал! — и предъявил тому обвинения в чрезмерном увеличении налогового бремени и слишком жесткой конфискации частной собственности. Но — примечательное дело! — даже Руфин не осмелился обвинять Татиана в нечестности. В вину ставилось только чрезмерно суровое исполнение требований казны, что, разумеется, было с удовлетворением воспринято в обществе, хотя все понимали, что делалось это по высочайшему повелению.

Прокул, предвидя, к чему все клонится, успел бежать, и лишь отец знал, где он скрывается. Татиана удалось убедить, что для обоих будет лучше, если сын добровольно предстанет перед судом. Но, как только константинопольский префект появился в городе, его немедленно арестовали. Процесс над обоими тянулся много месяцев и завершился двойным смертным приговором. Прокула казнили в присутствии отца, а тот был помилован, но отправлен в ссылку, а все имущество конфисковали. Позднее Татиану вернули титул, но не имения. Жил он в основном на милостыню, а умер уже стариком, как говорят, совсем слепым.

Процесс этих двух приверженцев веры отцов только начинался, когда 8 ноября 392 г. был опубликован указ, направленный окончательно и бесповоротно против прежних культов. Он является самым обширным и самым важным законодательным актом такого типа во всем римском праве. В нем собирается, унифицируется и ужесточается все, появившееся прежде по этому вопросу, а ведь на протяжении IV столетия очередные цезари наиздавали немало такого рода законов.

Итак, в нем запрещалось исполнение любых религиозных обрядов в честь прежних богов, в какой бы то ни было форме и без исключений. Участвовать в языческих церемониях не дозволялось никому, нигде и никоим образом, ни в храмах, ни даже в частных домах. Нельзя было приносить в жертву не только животных, но даже самые скромные символические дары, а значит, ни цветов, ни благовоний, не позволительно было зажечь ни свечку, ни светильник перед статуей или иным изображением, ибо это объявлялось преступным актом идолопоклонства.

Указ боролся с самыми простыми, а следовательно, и с самыми естественными традициями, особенно сельскими. Каждый, украсивший дерево ленточкой, или построивший простенький земляной алтарь, обложенный дерном, оскорблял тем самым — так гласил закон — религию! А посему у хозяина земли или дома, где имела место языческая церемония, это имущество конфисковалось, если он о преступлении знал или в нем участвовал. Но даже если все произошло без его ведома, хозяин все равно должен был заплатить штраф в 25 фунтов золота, как и каждый участник запрещенного обряда. Правители города и члены городских муниципалитетов обязывались немедленно доносить о случаях нарушения закона, а при попытке властей скрыть дело, они сами подлежали наказанию, как и судьи, если бы медлили с приговором.

Таким образом, день 8 ноября 392 г. должен был стать днем официальной кончины культа языческих богов в границах империи. Такова была воля цезаря и его советников. Однако, вопреки всем усилиям и преследованиям, даже столь мощный удар окончательно не свалил прежней веры. Она продолжала существовать в тайне еще целые столетия и в действительности жива до сих пор. Да, она видоизменилась, приняла другой облик, поменяла имена и названия — и украдкой проникла в стан врага. Но это уже другая история. Во всяком случае, с той поры приходилось прибегать ко всяческим хитростям и уловкам, чтобы молиться старым богам.

Косвенным результатом указа стало, вероятно, и то, что игры в Олимпии в 393 г. уже не состоялись. Конечно, на это повлияли и другие причины, обезлюдение тамошних земель, отсутствие средств и, наоборот, присутствие готов на сравнительно близко расположенных территориях. Но и указ, несомненно, сыграл свою роль, ибо игры всегда сопровождались определенными жертвоприношениями и церемониями при алтарях богов, а особенно в храме главного местного божества и покровителя соревнований — Зевса.

Существовала также и более глубинная причина смерти олимпийских игр. Ведь исповедующие религию-победительницу считали греховным все телесное. Так что же радоваться своей телесной оболочке, так восхищаться красотой человеческого тела и его возможностями! А уж совершеннейшее безобразие, когда презренные тела постыдно изощряются во славу языческих богов, которые есть суть опасные демоны и слуги дьявола!

Все эти вопли и проклятия, однако, не приносили ожидаемого христианами эффекта, так как любовь к спорту и играм была в народе слишком сильна. И все же упорно засеваемые зерна проросли в Средние века в виде пренебрежения элементарными правилами гигиены; более того, можно сказать, прямо-таки культа грязи, что, в свою очередь, вызвало волну ужасных эпидемий.

О том, что игры в Олимпии последний раз прошли при Феодосии, есть только коротенькое упоминание в труде византийского историка Кедрена. Первые, упомянутые греками, состоялись в 776 г. до нашей эры, а потом регулярно устраивались раз в четыре года, следовательно, приблизительно в течение двенадцати столетий. Игры были неразрывной частью, и одновременно символом великой цивилизации, называемой нами античной. И если уж искать факт, действительно отделяющий мир античной культуры от мрака Средневековья, то таковым можно считать погасший олимпийский огонь. Именно тогда умерла эпоха, считавшая своими идеалами радость и многоцветие жизни, красоту тела, соразмерность желаний и душевное спокойствие. Ее сменили времена, следующие совершенно иной вере и ценностям.

Вернемся, однако, к недолгому пребыванию Феодосия в Риме в октябре 394 г. Тогда дело дошло до явного и острого столкновения между цезарем и сенатом — в большинстве своем, как уже говорилось, верным прежним богам. Властитель прямо потребовал, чтобы сенаторы оставили веру отцов и стали христианами. Но никто — как уверяет один из античных авторов — не откликнулся на его призыв. Наоборот, императору смело заявили, что уже 1200 лет, с тех пор как стоит этот город, здесь благочестиво следуют культам предков, а Рим стал могущественной державой благодаря покровительству древних богов, и даже подумать страшно, что может случиться, если отказаться от старых обрядов.

Император пригрозил, что не позволит использовать государственные средства на языческие жертвоприношения, которые он запретил окончательно и бесповоротно. Сенат возразил, что жертвы ради общественного блага в соответствии с традицией приносятся только за общественный же счет, что, разумеется, Феодосия не убедило. Указ, запрещавший прежние культы, должен был в полном объеме исполняться и здесь. Последователи язычества могли уже в очень скором времени с горечью, но и с мрачным удовлетворением, констатировать, что отступление от старой веры привело к краху империи. Но состав сената быстро менялся, так как в этот достопочтимый орган с некоторых пор допускались только христиане.

Ходили слухи, что как раз во время этого визита в Рим племянница цезаря, Серена, жена Стилихона, присвоила драгоценное ожерелье, некогда принесенное в дар в святилище богини Кибелы. Когда об этом узнала одна бывшая весталка, то прокляла совершившую такое святотатство и весь ее род.

В начале зимы император уже был в Медиолане и тут встретил новый — 395 г. Он был очень слаб, что в его окружении объясняли тяготами прошлогодней военной кампании против Евгения и Арбогаста. Но на самом деле причина недомогания была глубже, а значит, и опаснее. Для мужчины под пятьдесят командование войсками в военном походе не могло являться чрезмерным усилием. В действительности же сопротивляемость организма Феодосия подточила смертельная болезнь, называемая вслед за греками hyderos или hydrops. В античной медицинской терминологии это могло означать как опухание и отеки, так и повышенную постоянную жажду. Во втором случае речь идет, скорее всего, о диабете, а в первом — о печеночной, почечной или сердечной недостаточности. Во всяком случае, больной чувствовал себя так плохо, что уже прощался с жизнью. А ухудшало его настроение, как рассказывали, предсказание одного отшельника, что в войне с Евгением он, правда, победит, но вскоре после нее и умрет.

Император велел вызвать из Константинополя своего сына Гонория, которому еще не исполнилось и одиннадцати. Старший, к тому времени восемнадцатилетний, Аркадий должен был оставаться на Босфоре. Оба уже носили титулы августов, поэтому формально считались соправителями отца.

Как только мальчик появился в Медиолане, к отцу вроде бы вернулись силы. И настолько, что тот решил именно здесь и сейчас отметить гонками на колесницах победу, одержанную над самозванцем в прошлом году. Соревнования должны были начаться 17 января.

Император со свитой прибыл на стадион уже с утра и выполнял функции почетного председателя состязаний, говоря современным языком, до ленча. Как только он его съел, почувствовал себя так плохо, что был не в состоянии вернуться в ложу, а поэтому попросил сына заменить его. Весьма показательно, что цезарь не хотел и не позволил прервать или отменить соревнования, а значит, ни он сам, ни кто-либо из присутствующих даже не подозревал, что конец столь близок. Впрочем, гонки должны были продолжаться еще достаточно долго, так как именно через два дня, то есть 19 января, праздновали бы шестнадцатую годовщину вступления Феодосия на трон.

Из членов семьи в Медиолане тогда находилось несколько человек. Кроме уже упомянутого Гонория и его единокровной сестры Галлы Плацидии, которой тогда было всего несколько лет и которой предстояло прославиться в будущем, благодаря удивительной судьбе в медиоланском дворце пребывали племянница императора Серена и ее муж, комес Флавий Стилихон, главнокомандующий пехотой и кавалерией в западных провинциях. Именно ему поручил умирающий позаботиться о его детях.

Феодосий выразил совершенно определенное пожелание, чтобы к нему также явился епископ Медиолана Амвросий. Он стал свидетелем кончины императора в тот день, 17 января, и запомнил его последнее слово: dilexi — «я возлюбил». Относилось ли оно к делам великим, вечным, духовным или же к близким людям? А может, умирающий мысленно возвращался к воспоминаниям и людям, некогда столь дорогим его сердцу, как отец — полководец Феодосий, приговоренный к смерти в Карфагене без малого двадцать лет назад?

А вот никакого завещания цезарь не оставил — ни политического, ни частного. Впрочем, в первом и нужды не было, поскольку все важное было определено уже заранее. В соответствии с отцовской волей сыновьям полагалось править вместе при, так сказать, территориальном разделе компетенций: Восток — Аркадию, Запад — Гонорию.

Империя, разумеется, по-прежнему должна была оставаться единой и неделимой, а речь шла просто-напросто — как тогда думали — о формальном разграничении сфер влияния и непосредственного управления, что неоднократно практиковалось и ранее, причем с весьма положительными результатами. И кто бы мог тогда предположить, кто бы поверил, что именно такое разделение окажется столь прочным, окончательным и решающим в исторической судьбе империи, а по большому счету, и всего средиземноморского мира?

17 января 395 г. стало днем кончины единой Римской империи и даже целой эпохи. Ведь Феодосий являлся последним владыкой, который единовластно управлял всей колоссальной державой от Британии и до Евфрата. С этого момента начинается история двух фактически отдельных государств: Византии на востоке и Рима на западе. Причем второе из них уже в скором времени ожидала агония. Получалось, что никто тогда не знал, что этот раздел империи означал ее распад.

Феодосий стал также тем цезарем, которому удалось завершить дело христианизации государства, что он осуществлял последовательно, упорно и даже ожесточенно. Ему же выпало, в итоге, погасить олимпийский огонь, который снова зажегся только через пятнадцать веков. И именно этот момент, 1896 год, следует считать истинным возрождением благородных идеалов и традиций античного мира.

Феодосий не был правителем исключительным или особо талантливым, а своими поступками или методами управления, собственно говоря, ничем не отличался от предшественников, верующих в прежних богов, ну, разве что тем, что мог, совершив преступление, публично покаяться и получить отпущение грехов, что обеляло его в глазах собственных и широкой общественности. А при случае поднимало также авторитет Церкви, делая ее институтом не только независимым от светской власти, но даже над этой властью возвышающимся. Такое положение вещей предвещало в будущем очень серьезный конфликт, но в те времена никто об этом не задумывался, кроме, разве что, горстки прозорливых мыслителей.

Потомки назвали Феодосия Великим, скорее всего только затем, чтобы отличать от внука, носящего то же имя. И хотя на самом деле великим он не был, следует ему это прозвание оставить, ибо оно подчеркивает воистину переломный характер его правления: конец одной и начало новой эпохи.