Со времен Августа на театральных подмостках Рима господствовал один вид представлений — пантомима. Это был крайне своеобразный жанр.

На сцене выступал один актер. Арсенал его изобразительных средств состоял из жеста и танца, даже не мимики, ибо лицо актера скрывала маска. С помощью этих простых и скромных средств он должен был представить зрителям драму, сюжет, который обычно черпался из богатейшей сокровищницы мифов, чаще всего малоизвестных. Один актер представлял поочередно разных действующих лиц этой драмы, как мужчин, так и женщин, и самое большее, что он делал при этом, — менял маски. Он танцевал в такт музыке, а оркестр состоял всего лишь из нескольких инструментов. Для объяснения происходящего на сцене имелся хор.

Киник Деметрий, учитель Сенеки, презирал театр. Это вытекало из основного принципа киников: человек должен ограничивать свои потребности самым необходимым. А театр для жизни наверняка не такая уж необходимая вещь, поскольку он не рожден самой природой. Деметрий поэтому никогда не смотрел пантомиму и метал громы и молнии против ее поклонников. Он говорил:

«Танцор в представлении — второстепенная фигура. Зрителя захватывает только музыка: флейта, свирель, отбивание такта. Актер же здесь ничего не значит, он бездумно кружится, а зрителя очаровывают его шелковые одеяния, мелодия, прекрасные голоса хористов».

Мим Парис пригласил Деметрия на репетиции, когда не было ни оркестра, ни хора. Актер изобразил историю Афродиты и Ареса. Их свидание подглядел бог солнца Гелиос и поведал мужу Афродиты. Гефесту. Тот приготовил хитро сплетенные сети и захватил обоих в ложе, когда они слились в самом пламенном объятии. Итак, танцор представил одну за другой эти забавные сценки, проиграв поочередно всех персонажей: и встречу любовников, и сгоравшую со стыда богиню любви, и грозного бога войны, содрогающегося от страха.

Суровый киник был вне себя от восхищения:

— Дружище! Я не только вижу, но и слышу тебя! Ты говоришь руками!

Естественно, что актеры, достигавшие таких высот мастерства, были крайне популярны. У них существовали тысячи, десятки тысяч поклонников. Зарабатывали они миллионы. Города ставили им памятники, они получали те же награды, что и высокие муниципальные чиновники. Расположения мимов добивались самые состоятельные люди. Уже сорок лет назад сенат постановил: сенаторы не должны бывать в гостях у актеров, как люди высокого положения, они не могут сопровождать мимов на улицах. Приказ ничего не дал. Юноши из знатнейших римских семейств вели себя как слуги прославленных актеров. Богатые женщины дарили их любовью. Пример подавался императорским домом. Калигула дружил с мимом Мнестером, тем самым, который был любовником Мессалины и погиб одновременно с ней в 48 году.

Вместе с тем закон крайне сурово наказывал актеров! Римский гражданин, выступающий на подмостках, был тем самым обесчещен, подобно солдату, в дисциплинарном порядке уволенному со службы, вору, фальшивомонетчику, мошеннику: в определенных случаях он подлежал наказанию розгами; не мог отныне стать во главе какого-либо учреждения. Браки сенаторов и их потомков с людьми театра либо их сыновьями и дочерьми по закону считались недействительными. На практике же такие постановления соблюдались, только когда речь шла о нищих и малоизвестных актерах, таких, которые на сцене появлялись в царских одеждах, а в повседневной жизни питались хуже рабов и спали под ворохом тряпья.

Но когда выступали прославленные мимы, восторженные толпы заполняли театры до отказа. Даже равнодушные поддавались общему порыву, впрочем, среди зрителей сидели и хорошо оплачиваемые профессиональные клакеры. Актеры очень заботились об аплодисментах, поскольку от этого зависели их заработки и символы славы, которыми их награждали, — пальмы и венки. Поэтому они не гнушались никакими средствами, когда речь шла о борьбе с соперниками. Они создавали вооруженные банды, поддерживаемые и оплачиваемые богатыми почитателями. В театрах между этими бандами дело доходило до драк, в которых публика участвовала с тем же воодушевлением, с каким созерцала прелесть танца. Это было дополнительное развлечение. Возникли, по образцу цирковых, театральные партии. Современники сокрушались по поводу падения нравов, ибо не понимали, что массовое высвобождение эмоций в цирках и театрах было чем-то абсолютно естественным и даже необходимым. Уже около ста лет в Риме отсутствовала подлинная политическая жизнь, стало быть, не было выхода для здоровых, присущих каждому обществу инстинктов борьбы, соперничества, конфликта мнений. Все в государстве являлось видимостью и фикцией. Отсутствовали идеи — были лишь лозунги. Не было политиков — были карьеристы. Не было партий — были дворцовые клики и такие вот театрально-цирковые партии.

Для сохранения спокойствия в театрах вводили на время спектаклей когорты стражников — тысячи хорошо вооруженных людей. Но это мало помогало. Уже в царствование Тиберия в зрительном зале дело доходило до столь ожесточенных драк, что погибали многие солдаты, пытавшиеся усмирить возбужденные толпы. Постоянно появлялись постановления сената и императорские эдикты, изгоняющие за пределы Италии актеров, повинных в возникших беспорядках. Это тоже оказывалось безрезультатным, ибо самые прославленные из них, а следовательно, и наиболее виновные, всегда умели уберечься. Калигула же сразу, в первые дни своего господства, отменил все наказания, которые касались мимов.

В самом конце 55 года решено было когорты из театра удалить. Мотивировалось это решение тем, что солдаты деморализуются, глядя на разнузданные танцы, принимая участие в общей неразберихе; это должно было также явиться проверкой: способна ли публика без вооруженной охраны сохранять спокойствие?

Быстро обнаружилось, что именно скрывал этот красивый жест. Борьба театральных партий всколыхнулась вновь с еще большим ожесточением. Почитатели тех или иных актеров забрасывали друг друга камнями, дрались досками, выломанными из скамей. Среди участников этих кровавых схваток особым запалом отличался некий молодой человек, которого вносили в театр в лектике. Вначале он действовал скрытно, из-за занавески лектики, позже, однако, принялся орудовать более открыто и смело. Собственноручно он проломил голову какому-то сановнику, который неосмотрительно подвернулся под руку. Нетрудно догадаться, кем был этот пылкий юноша.

Случилось так, что один из преторов приказал взять под стражу нескольких слишком пламенных любителей пантомимы. Когда их вели в кандалах, неожиданно появился народный трибун Антистий Созиан и, пользуясь своими полномочиями, распорядился тотчас же освободить задержанных. И в самом деле, именно в этих целях более пяти столетий назад, в начале существования республики, создали народный трибунал, чтобы представители его помогали всем притесняемым государственными властями. Пять столетий трибуналы с честью выполняли миссию. Они защищали простых людей от злоупотреблений вельмож и чиновников, отстаивали равноправие граждан перед законом. Теперь же все выглядело фикцией, если не сказать карикатурой. Формально республика продолжала существовать, существовали также и все республиканские учреждения, а следовательно, и народный трибунал. Однако теперь он служил лишь декорацией, придающей блеск Единственному, наделенному подлинной властью.

Задумывался ли кто-нибудь тогда, каким трагическим символом профанации свободы явилось вмешательство трибуна Антистия Созиана? Он формально занимал тот самый пост, что некогда и братья Гракхи, поборники крупных общественных и экономических реформ. Однако чего он добивался? Он торжественно выступил как защитник дебоширов и клакеров! А сделал это, очевидно, для того, чтобы понравиться юному властителю, которого первого следовало задержать за возникший беспорядок.

Однако эта жалкая комедия имела и серьезные последствия. Делом заинтересовался сенат, он заступился за претора, действиям которого помешал Антистий. Начались широкие дебаты. В итоге наглость трибуна была осуждена. При этом воспользовались случаем, чтобы ограничить и ту явную видимость правомочий, что еще оставались у занимавших этот пост.

Такое отношение сената к трибунам было понятным. На протяжении скольких уж поколений шла борьба между этим оплотом магнатов и консерваторов и трибунами — представителями народа! Исторические анналы республики полны упоминаний об ожесточенных, иногда и кровавых распрях, и хотя все это давно уже было всего лишь историей, в сознании членов сенатского сословия жили еще тогдашние обиды и предубеждения. И вот наконец наступил миг победы над наглыми борцами за равноправие! Правда, наступил он тогда, когда триумф не имел уже никакого практического значения, ибо как те, что стояли на самых низких ступенях иерархической лестницы, так и те, кто находился на вершине ее, были равны перед императором.

Почему Нерон позволил сенату одержать верх в этой борьбе? Вероятно, душою он оказался на стороне трибуна, который отстаивал свободу поведения в театре. Но оба советника цезаря, Сенека и Бурр, составляли с сенатом неразрывное целое. Неразумно было из-за такого ничтожного повода ломать политическую программу — принцип согласия и взаимодействия с сенатом.

Поскольку драматические столкновения в театре не прекращались, требовалось вновь ввести туда когорты стражников, а заодно вспомнить приказ о высылке из Италии актеров-подстрекателей.

Покинуть Рим пришлось многим второразрядным танцовщикам. Но любимец Нерона, Парис, остался. Сколь мил он оказался сердцу правителя, обнаружилось в ту же пору, но при иных обстоятельствах. Актер, как уже говорилось, был вольноотпущенником Домиции, тетки Нерона. И вот теперь он начал судебный процесс против своей бывшей госпожи о возвращении ему тех денег, которые он, как полагалось, выплатил за свое освобождение. Он утверждал, что, в сущности, никогда не являлся рабом, Домиция лишь выдавала его за такового, вынудив заплатить эти деньги. Разумеется, все это звучало по меньшей мере неправдоподобно. Однако суд, соответственно проинструктированный, поверил истцу, и Домиции пришлось уплатить Парису порядочную сумму.

Суть, однако, была не в деньгах. Ведь приговор ясно гласил, что Парис рожден свободным, а это великолепным образом улучшило его социальное положение. В сенате в это время как раз шли серьезные дебаты о вольноотпущенниках. Требовали введения суровых наказаний в отношении тех из них, которые не выполняют своих обязанностей перед хозяевами, не выказывают им уважения и благодарности. Предлагалось даже в некоторых случаях лишать их свободы, с тем, чтобы они вновь становились собственностью прежних господ. Эта проблема сделалась предметом обсуждения в ближайшем окружении императора. Мнения разделились. Часть советников согласилась с позицией сенаторов: вольноотпущенник, совершивший преступление, снова должен сделаться рабом. Указывалось также, что в нынешней ситуации самое суровое наказание, каким патрон может пригрозить своему неблагодарному вольноотпущеннику, — это высылка его на расстояние ста миль от Рима. А между тем прекрасная, благодатная Кампания расположена еще дальше. Мнимый изгнанник мог перебраться туда и жить себе припеваючи, потешаясь над господским гневом.

Другие, однако, полагали, что такое решение трудно воплотить в жизнь. Вольноотпущенники и их потомки — это отдельная среда, многочисленная и влиятельная: из их числа рекрутируются мелкие служащие и солдаты городских когорт, и даже многие сенаторские семьи ведут свою родословную от вольноотпущенников. А по какому принципу можно лишать свободы, предоставленной с соблюдением обязательных правовых норм? Скорее необходимо предупредить хозяев, чтобы они осмотрительнее отпускали рабов на волю, и только тех из слуг, которые действительно заслуживают, или же прибегали к такой формулировке освобождения, которая в некоторых случаях предусматривает его отмену.

Эта точка зрения одержала верх. Император в письменной форме уведомил сенат, что не считает полезным издавать на этот счет постановление общего порядка, жалобы на вольноотпущенников следует рассматривать индивидуальным образом.

И тем не менее долгие годы правления Нерона отличались известной суровостью в отношении вольноотпущенников. Их потомки даже во втором поколении не призывались в сенат.