При свете зари к императору явились высшие и младшие военные чины личной охраны. Они принесли ему свои глубочайшие сердечные поздравления. Он так удачно избежал смертельной опасности! Только чудом не пал жертвой преступных козней матери!

Вскоре после этого прибыли делегации из ближайших городков. Они выражали свою глубокую радость и сообщали, что в храмах уже приносятся жертвы богам — в знак благодарности народной за спасение любимого императора. В числе первых поспешили в храмы друзья властителя.

Нерон принимал эти почести и поздравления с лицом, на котором отражалась глубокая печаль и скорбь. Казалось, он говорил: «Какое мне дело до всего, если любимейшая мать мертва?»

Он отправился в Неаполь, словно сам вид мест, где разыгралась трагедия, ему невыносим. В действительности же Байи продолжали оставаться любимой виллой императора. Позже он приезжал туда часто и надолго.

Тем временем Сенека от имени Нерона уже составлял официальное письмо в сенат следующего содержания: «Вольноотпущенник Агриппины пытался совершить на меня покушение. Его схватили с кинжалом в руках. Агриппина, узнав об этом, покончила самоубийством. Постыдные и преступные происки этой женщины ведут свое начало издалека. Она хотела соуправлять государством, привести к присяге на верность себе преторианцев, сенат и народ. Римские граждане пресек-ли эти безумные замыслы. Поэтому Агриппина мстила, выступая против выдачи солдатам наград и против денежных пособий простому люду. Она старалась также погубить многих выдающихся лиц. Только невероятным усилием мне удалось удержать ее от вторжения в зал сенатских заседаний, а ведь это опозорило бы нас перед послами чужих народов. А в скольких преступлениях, совершенных во времена правления Клавдия, повинна именно Агриппина!»

Немало было в этом письме красивых фраз, достойных мастера риторики, каким являлся Сенека. Например: «Даже не верится, что я уцелел, меня это нимало не радует».

Сенаторы были потрясены опасностью, которая угрожала любимому властителю, и низостью задуманного преступления. На экстренном заседании они наперебой выдвигали предложения: провести во всех храмах благодарственные молебствия, придать торжественность дням Quinquatrus, когда был раскрыт заговор, великолепными играми; установить в зале заседаний золотое изваяние богини Минервы, покровительницы празднества Quinquatrus, и такого же монумента императора; считать день рождения Агриппины, 6 ноября, роковым днем, убрать все статуи преступной матери.

Среди нескольких сотен сановников нашелся только один, который хранил молчание и даже удалился из зала. Это был Тразея Пэт. Друзьям он позже сказал:

— В конечном счете, что плохого может причинить мне Нерон? Самое большое — убить. Но по-настоящему повредить мне он не способен.

«Повредить по-настоящему» означало для Тразеи — вынудить к неблаговидным поступкам, которые оставили бы по себе дурную славу у потомков. Ибо он часто говорил:

— Если бы Нерон мог убить одного меня, я простил бы его льстецам их усилия снискать его благосклонность. Но среди них немало таких, кому он приказывает умереть. И все же грядущие века будут знать о них лишь то, что они погибли, обо мне же, однако, нечто большее!

Итак, устами Тразеи говорила не только гордыня, но и наивность. Он считал, что властитель способен только убить. Не понимал, что может, сверх того, запятнать свою жертву. А ведь пример был у Тразеи перед глазами: Агриппина утратила не только жизнь, но и честь. Ее официально признали преступницей.

Правда, равно и юный император все еще не отдавал себе отчета в том, что власть вознесла его высоко. Он все еще не понимал, что человеческая трусость не имеет границ. Потому и медлил с возвращением в Рим, странствуя по различным городам Кампании. Боялся, не зная, как его встретит столица.

Когда наконец стало известно о приезде императора, Рим сделал все, чтобы он уяснил себе эти простые истины.

Весь город вышел цезарю навстречу. Народ стоял согласно делению на административные округа. Сенаторы явились в торжественных одеждах. Отдельный ряд составляли женщины и дети. Чудом спасенный властитель благосклонно принял радостные приветствия своих подданных. Сначала он отправился на Капитолий, где принес надлежащую жертву самому достойному и великому — Юпитеру.

А ведь все, начиная с сенаторов и кончая ничтожным поденщиком, знали, что они воздают почести и радостно приветствуют преступника-матереубийцу. Не опасались даже говорить об этом. Ибо если доносчик и подслушает — что из того? Не подаст же он в суд, ведь даже открыто принять и предъявить подобное обвинение означало бы гибель для всех — для судей, для обвинителя, для ответчиков и свидетелей.

Агриппина не пользовалась уважением среди простого люда и сановников. Но преступление, жертвой которого она стала, потрясло всех. Кружили россказни о том, что Нерон после убийства матери вел себя как выродок, россказни придуманные, нелепые и, однако, вызывавшие доверие. Будто бы сразу после убийства Агриппины палачами император отправился в Байи, где внимательно осмотрел тело убитой. При этом сказал с одобрением:

— Я и не знал, что моя мать была так красива!

А поскольку его мучила жажда, он в ходе этого осмотра попивал вино. Говорили также, что уже ранее и многократно он пытался умертвить мать, прибегая к различным способам. Трижды приказывал подать ей яд, но безрезультатно, так как она, отлично зная обычаи императорского двора, уже много лет в малых дозах принимала различные смертоносные яды. Ходили слухи и о том, что архитекторы сконструировали в одном из домов Агриппины свод, который должен был рухнуть в нужный момент, но этого не удалось удержать в тайне. Наконец, поговаривали, что Агриппина, зная о враждебности К ней сына, пыталась спасти себя, побуждая его вступить с нею в кровосмесительную связь, и Нерон уступил бы, но Сенека успел подослать Акте. Та напугала его:

— Твоя мать утверждает, что ты спишь с ней. Если солдаты узнают об этом, они повернут оружие против тебя.

Простой народ смело выражал свое презрение к властителю. На стенах столицы появились надписи: «Орест, Нерон, Алкмеон — все матереубийцы». На одном из монументов императора кто-то повесил кожаный мешок. Ибо в давние времена такова была кара для тех, кто умертвил родителей или кого-то из близких родственников: убийцу зашивали в кожаный мешок вместе с собакой и змеей, а мешок сбрасывали в Тибр. К концу республиканского правления этот жестокий обычай забылся, но восстановил его беспощадный ко всем преступникам император Клавдий.

Четыре года назад Сенека посвятил Нерону трактат «О милосердии». Поскольку философ не упускал любой возможности высмеять мертвого властителя, он ехидно писал: «Твой отец в течение пяти лет приказал зашить в мешки больше убийц своих близких, нежели (как сообщают) их зашили за несколько веков. Ибо, пока это самое чудовищное из всех преступлений даже не предусматривалось законом, не было и детей, которые осмелились бы его совершать. Люди большого ума, великолепно знающие проблемы этого мира, предпочитали не упоминать это невероятное и выходящее за пределы всякой дерзости злодейство, нежели указать путем самого введения кары, что оно допустимо».

Это была изворотливая аргументация, приведенная лишь для того, чтобы любой ценой внушить отвращение к памяти Клавдия. Написав это, Сенека и не предполагал, что через несколько лет он сам будет обвинен, почти наравне с Нероном, в преступлении именно такого рода. Не без оснований говорилось:

Это он был воспитателем императора. Это он составил лживое письмо в сенат!

Нашлись и такие, кто приписывал Сенеке некий демонический замысел. Он вполне сознательно подталкивал императора к чудовищному убийству, чтобы вызвать к нему отвращение у всех, а потом самому захватить власть.

Однако больше, чем Сенеку, и заслуженно, в этом обвиняли Поппею.

У нее имелись конкретные причины настраивать Нерона против матери. Император не решался на развод с Октавией, и — это было очевидно — главным образом из-за своего страха перед Агриппиной. А к замужеству честолюбивая Поппея стремилась все откровеннее. Словно бы в шутку называла Нерона подушным мальчиком, которому полезно наконец обрести немного свободы. Она спрашивала:

— Почему ты оттягиваешь свадьбу? Может быть, моя красота тебе недостаточна? А может, неблагороден мой род, хотя в нем были триумфаторы?

Однако она тут же добавляла:

— Конечно, не из-за этого. Подлинная причина в другом. Ты боишься, что, когда я стану женой, обнаружатся все несправедливости, допущенные Агриппиной в отношении сената. Выявится также, как ненавидит твою мать народ, раздраженный ее чванством и жадностью. А сама Агриппина потерпит только такую невестку, которая тебя ненавидит. Это позволяло бы ей вести интриги.

Поппея доходила до того даже, что угрожала:

— Я вернусь к Огону. Предпочитаю покинуть столицу и жить где-нибудь на краю света, только бы не видеть, как унижают императора и каким опасностям его подвергают.

Она говорила это подчас словно в шутку, подчас рыдая. Ее слова падали на благодатную почву. Нерон боялся матери — и отдавал себе в этом отчет. Он мог возмущаться Агриппиной, мог ей угождать, но в ее присутствии всегда был робок и неуверен в себе. Поэтому-то с таким удовольствием одобрял ее отъезды из Рима. Но и они не помогали. Агриппина, пребывая в Анции или же Тускуле, знала о каждом шаге своего сына, и сама мысль об этом отравляла императору радость забав, дурачеств, попоек.

Агриппина погибла, чтобы Нерон мог стать Нероном.