Людей, которые видели глубже, серьезно беспокоили не Британия и не Восток, хотя там обильно лилась кровь и попахивало войной с парфянами, но некий внешне малозначительный инцидент, происшедший в сенате в начале 62 года. Впервые за двадцать лет, в первый раз при правлении Нерона, рассматривалось обвинение в оскорблении величества.

Понятие «величие римского народа» родилось в эпоху республики. Тогда же возникли первые обвинения в оскорблении его изменой родине, лихоимством, другими недостойными действиями. Римский император теоретически был прежде всего представителем народа. Юридически это находило свое выражение в том, что он наделен был властью народного трибуна и годы своего владычества отсчитывал со дня ее принятия. Отсюда родился принцип: кто каким-либо образом действует во вред императору либо оскорбляет его особу и семью, он тем самым оскорбляет величие римского народа. Следовательно, совершал преступление laesae majestatis [57]Оскорбление величества (лат.).

тот, например, кто не проявил должного уважения к статуе властителя, отказался присягнуть ему на верность, притворно присягал его именем, оскорбил его устно или письменно.

Обвинения такого типа служили неиссякаемым источником доходов для доносчиков. В Риме любой имел право подавать в суд на гражданина, который — на самом деле или же мнимо — совершил какое-то преступление. Разумеется, обвиняли главным образом богатых людей, так как в случае успеха обвинитель получал значительную часть состояния своей жертвы. Приговоры за оскорбление величества обычно бывали суровыми: ссылка и конфискация имущества либо смертная казнь, хотя сама причина осуждения часто оказывалась просто смешной.

Во времена Божественного Августа, писал Сенека в работе «О благодеяниях», слова еще не были опасны, но уже могли доставить неприятности. Сенатор Руф во время пиршества сказал в подпитии:

— Хоть бы император не вернулся из поездки, в которую собрался.

И добавил:

— Того же желают ему все волы и бычки!

Речь, разумеется, шла о том, что в случае счастливого возвращения волы и бычки отправятся на алтарь богов как благодарственные жертвы. Нашлись, однако, на этом пиру такие люди, которые с профессиональной бдительностью прислушивались к разговорам. Сразу на рассвете раб, стоявший на пиру у ног Руфа, ему рассказал об этом и посоветовал самому сообщить обо всем императору. Сенатор послушался его совета. Он заступил путь Августу, направлявшемуся в город, и начал клясть себя за то, что вчера он, кажется, обезумел. Руф воскликнул:

— Пусть божья кара падет на меня и моих сыновей!

Император простил его. Руф сказал в ответ:

— Никто не поверит, что ты на самом деле со мной помирился, если ничего мне не подаришь.

И попросил небольшую сумму, которую приятно было бы получить от человека, крайне к нему расположенного. Император согласился даже на это.

При Тиберии, продолжал там же Сенека, хлынула повальная волна обвинений. В мирное время это нанесло больше бед, нежели война и даже несколько войн.

Доносчики брали на заметку болтовню пьяных, запоминали обычные шутки. Все могло представлять опасность, чуть ли не каждое слово и каждый жест. Никто уже не ждал, каков будет приговор по тому или другому делу, ибо он всегда был одинаков. Случилось тогда так, что бывший претор Павел во время пира потянулся за ночным горшком. А у этого Павла имелся портрет Тиберия, выгравированный на перстне. Это заметил быстрым взглядом присутствовавший на пиру доносчик Марон. Он тотчас начал призывать всех в свидетели, что Павел нанес оскорбление императору, прикоснувшись к ночному горшку его изображением. Но в тот же момент раб Павла, который якобы помогал господину, подавая ему сосуд, показал, что перстень находится в его руке: в последний момент Павел успел снять его, понимая, к чему будет клонить доносчик.

Обвинения в оскорблении величества в конце правления Тиберия были столь частыми, что именно в этом видели самое страшное проклятье тех лет. Потому-то Калигула обещал уничтожить практику доносов, чего, однако, не выполнил. Зато Клавдий вообще запретил принимать к рассмотрению такие доносы. Они возвратились только на седьмом году господства Нерона.

Необходимо признать, что вина лица, обвиненного в оскорблении величества после столь долгого перерыва, была реальной. Антистий Созиан сложил стихи, оскорбляющие императора, и огласил их публично во время приема у одного из своих друзей. При этом присутствовал Коссуциан Капитон, продажный адвокат и доносчик, в прошлом удаленный из сената (в 57 году) за злоупотребления в Киликии и недавно восстановленный в должности. Он тотчас принялся за свои прежние дела и обвинил Антистия, который занимал тогда должность претора, перед сенатом.

Могло бы показаться, что возобновление отвратительной практики доносов вызовет изумление и тревогу. Но к этому отнеслись почти пренебрежительно. За семь лет соблюдения законности Рим приобрел доверие к политической программе Нерона и его советников. Известно было также, что император не обидчив. Вот почему в сенате преобладал взгляд, что обвинение ложное, а император позволил предъявить его только затем, чтобы получить новый повод щегольнуть своей снисходительностью. Поэтому было выдвинуто предложение наказать Антистия по возможности строже: высечь розгами, а потом топором отрубить голову. Все были уверены, что в случае утверждения такого сурового приговора император отклонит его силой своей власти трибуна. Однако Тразея Пэт предложил более мягкий приговор, а именно: ссылку виновника на один из островов. Началась оживленная дискуссия. Большинство, словно не желая подвергать испытанию милосердие цезаря, склонилось к проекту Тразеи. Некоторые, однако, и среди них Авл Вителлий, стояли за первое предложение. Наконец решено было представить императору предложение Тразеи.

Основной смысл ответа Нерона сводился к следующему:

— Я не провоцировал Антистия ничем, он же осыпал меня самыми грязными оскорблениями. От сената потребовали, чтобы он занялся этим делом, следовало определить меру наказания, учитывая характер проступка. Слишком суровый приговор я смягчил бы и тем более не собираюсь воспрепятствовать приговору умеренному. А впрочем, если сенат сочтет уместным, то он может вообще освободить Антистия.

Более сообразительные из сенаторов ощутили в этих словах затаенный гнев и обиду. Тем не менее большинство из них склонилось к предложению Тразеи.

Само по себе это примечательно, ибо свидетельствует, насколько прочной была вера в милосердие Нерона.

Однако многие не избавились от подозрений и опасений. На Палатине происходило что-то скверное. Дело Антистия указывало: в окружении императора получают право голоса опасные люди. Заставляло задуматься и следующее: во время прений в сенате именно Авл Вителлий так резко выступал против смягчения приговора. А ведь Вителлий был одним из любимцев цезаря! Он неизменно шел по следам своего отца, уже покойного, который угодливостью завоевал благосклонность сначала Калигулы, потом Мессалины, а позже — Агриппины. Еще мальчиком Авл понравился старому императору Тиберию и пребывал в его окружении на Капри. Следующий император, Калигула, высоко ценил его как лошадника. При Клавдии оба Вителлия в высшей степени преуспевали: отец был доверенным советником цезаря, сын же — любимым партнером по игре в кости. Поэтому Авл получил должность консула уже в 48 году. Нерон быстро открыл его таланты; ему был близок столь опытный знаток различных извращений и азартных игр.

Некоторые старались рассеять опасения других, говоря:

— Вителлий, так резко нападая на Антистия, просто перестарался.

На это отвечали:

— А чем объяснить, что Коссуциан Капитон вообще осмелился выдвинуть обвинение? Ведь как доносчик он уже наказан, а как недавно возвращенный в сенат должен бы вести себя осмотрительнее! Вероятно, за всем делом стоит тесть Коссуциана, Софоний Тигеллин. А это не сулит ничего хорошего.

Тигеллин вошел в окружение императора благодаря тому, что занимался разведением скаковых лошадей на юге Италии. Как знаток он мог дать объяснение, совет. Прошлое Тигеллина было крайне темным. Известно только, что родился он на Сицилии в нищей семье. Потом перебрался в Рим. Поскольку он был очень красив, на него обратили внимание сестры Калигулы. За их благосклонность он поплатился высылкой в Грецию. Возвратился оттуда при Клавдии. По странному стечению обстоятельств почти одновременно умерли трое дядей Тигеллина, состоятельные люди. Наследство позволило ему приобрести поместья на юге и заняться коневодством.

Одним Антистием дело не кончилось. Вскоре было выдвинуто обвинение против Фабриция Вейентона. И в этом случае вина его была очевидной. Фабриций составлял пасквили на сенаторов и публиковал в форме их «последней воли». А в остроумии и изобретательности ему нельзя было отказать. В свое время, когда главы партий добивались высоких цен за наем людей и лошадей для игр, именно он запряг собак… в колесницы!

Осудили его, однако, не за эти публикации, но за мнимое взяточничество. «Завещания» Фабриция велено было предать огню. Это имело лишь один результат: они подскочили в цене и привлекли внимание читателей.