Новгород. Декабрьский морозец. Земля новгородская зимой
совершенно особенная: серебристые купола, стройные стены
храмов и монастырей — белокаменные, без узоров — на фоне
сверкающего инея, густого снега и строгих зимних пейзажей.
Новгород не Петербург: императрицу, приехавшую с дочерьми
помолиться в знаменитом Софийском соборе, посетить монастыри
и лазареты, восторженно приветствовал в огромном стечении народ;
это и были истинные верноподданные. Гудели старинные колокола,
со звоном сливались радостные возгласы благодарных русских людей,
что не за страх, а за совесть громко приветствовали царицу-матушку,
всей России хозяйку.
Государыня с благоговением посещает новгородские храмы. Юрьев — старейший монастырь Святой Руси. Десятинный монастырь. Государыня заходит в маленькую келейку. Местная старица Мария Михайловна лежит на железной кровати, в веригах. Худые руки странной старушки молитвенно вскидываются к государыне:
— Вот идёт мученица царица Александра!
Старица обнимает императрицу и благословляет её... Прозорливица знает, что ей самой осталось жить лишь несколько дней.
Те, кому довелось стать свидетелями этой сцены, быть может, посчитали, что мученичество царицы духовное, ибо ни одна русская государыня не претерпевала за всю жизнь столько напрасной клеветы. Ещё не знал никто, что пройдёт несколько месяцев, и наступит второе марта 1917 года: император Николай II вынужден будет отречься от престола. Россия, после принятия императором Верховного командования уверенно шедшая к победе, отныне обречена.
Когда-то государь император Александр II под давлением политиков и общественности попытался ввести в России конституционный строй правления. Но свершилось страшное и непредсказуемое: подписав акт о вступлении подчинённой ему страны на западноевропейский путь развития, император в тот же день был убит террористом. Новый царь, Александр III, сразу же разорвал акт, подписанный отцом...
Через много лет, незадолго до своей смерти, могучий царь Александр Александрович уединился с сыном Николаем, и тогда наследник воспринял завещание о хранении самодержавия как последнюю монаршую и отцовскую волю.
«Тебе предстоит взять с плеч моих тяжёлый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нёс его я и как несли наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне вручённое. Я принял его тринадцать лет назад от истекавшего кровью отца... Твой дед с высоты престола провёл много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за всё это он получил от русских революционеров бомбу и смерть... В тот трагический день встал предо мною вопрос: какой дорогой идти? Той ли, на которую меня толкало так называемое передовое общество, заражённое либеральными идеями Запада, или той, которую подсказывали мне моё собственное убеждение, мой высший священный долг государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовали только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить всё, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несёшь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой жизни».
Император Николай Александрович никогда не забывал отцовского завета и не собирался менять самодержавную форму правления, единственно приемлемую для исторической Руси, на нечто непонятное для простого русского народа под названием «республика». Этого ему и не смогли простить деятели, жаждущие вывести «отсталую Россию» на западный путь развития. Слишком многие тогда искренне поверили, что корень всех зол и несправедливостей — в самодержавии, и смена формы правления повлечёт за собой улучшение жизни. Никто не хотел думать о том, что даже самое демократическое правление не сделает бедных богаче, а богатых — беднее. Призрак равенства между людьми, утерянного человечеством в грехопадении, затмил нерушимую истину — каждый человек уникален, и каждому уготован Богом свой путь. Невозможно человеку осчастливить мир, если прежде не очистит он своё сердце.
Но тем не менее жажда добиться нового правления — и конечно же собственной выгоды при новом правлении! — была столь сильна, что враги царя как от правительства, так и от революционно настроенных масс понимали: медлить нельзя. Война подходила к победному концу. Впоследствии будет отмечен тот факт, что если Петру I понадобилось девять лет, чтобы побеждённых под Нарвой обратить в победителей Полтавской битвы, то нечто более грандиозное император Николай проделал за полтора года, после того как взял на себя функции Главнокомандующего. Понимали это не только друзья, но и враги. В том числе враги внутренние. Немецкие шпионы действовали успешно и вовсе не там, где их искали, — не в царском дворце и не в Марфо-Мариинской обители, где подвизалась инокиня Елисавета, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, но в первую очередь среди творцов революции.
Все, кто жаждал — с различными целями — падения самодержавия, не могли не понимать, что после успешного окончания войны, которое не за горами, император Николай станет настолько популярен среди народа, что будет недосягаем для интриг и политической возни. Значит, надо спешить. Надо ловить момент. И момент настал, когда в столице начались подстроенные провокаторами беспорядки. В лавки не завозили хлеб — не завозили намеренно, преступно. Хлебный бунт был срежиссирован талантливо, а толпа даже не задумалась, в чьём спектакле она играет. Можно было предположить, что люди не поддадутся на провокацию, что всегда во время войны бывают весьма существенные трудности, в том числе и с продовольственным снабжением. Но там, где истинные патриоты старались терпеть, подогретая революционерами толпа предпочла крушить и грабить магазины, убивать городовых.
Начавшись с предательства и беззакония, революция не могла закончиться ничем иным.
Но её творцы пока что этого не понимали. Сейчас все противники императора действовали заодно, сами того не сознавая. О распре, которая неумолимо должна была вскоре начаться, мало кто задумывался.
Николай Александрович разумно полагал, что беспорядками в столице должна заниматься городская полиция, а не император. Он приказал немедленно прекратить бесчинства. Однако масштабов их не представлял, так как получал доклады, в которых нарочно преуменьшалось значение происходящего. Но предчувствие, тревога, волнение — всё это в сочетании с естественной усталостью вызвало болезненную реакцию. Николай писал супруге из Ставки: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было. Но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы».
И вот он вертит в руках телеграмму от жены: «Уступки неизбежны. Уличные бои продолжаются. Многие части перешли на сторону врага. Аликс».
Уступки? Нет, уступок он не хотел. В помощь городской полиции выступает из Ставки по повелению императора корпус генерала Иванова. Сам Николай спешно отправляется в Царское Село, и... путь своему государю преграждают мятежные солдаты.
Поразмыслив, Николай решает ехать в Псков. Там — командующий Северо-Западным и Северным фронтами генерал-адъютант Рузский. Его войска можно подтянуть к Петрограду.
На псковской станции царя никто не встречает. Никакого почётного караула. Пустота. Предательство, охватившее Россию мерзкими щупальцами, ширилось, росло...
«Гвардейцы... мои гвардейцы... даже они», — было очень больно. За что?
— Вашему Величеству, увы, не остаётся ничего, как сдаться на милость победителя, — генерал-адъютант Рузский глядел на государя в упор, изо всех сил стараясь придать взгляду выражение сочувствия и преданности. Николай вздрогнул.
— Что?
Рузский опустил глаза. Теперь он ощущал на себе пристальный взгляд императора, взгляд печальный, вопрошающий и взыскующий, и пальцы генерал-адъютанта задрожали, когда он перебирал тексты телеграмм. Рузский заметно злился на себя за это.
— Вы можете видеть, Ваше Величество...
Телеграммы от командующих фронтами, от генералов, от соратников — от тех, кому царь доверял больше, чем себе... И все — только об одном: его, помазанника Божия, русского императора и Верховного главнокомандующего, призывали совершить «благородный акт патриотизма» — отречься от престола. Что за бред? Почему так случилось? И почему именно сейчас, когда идёт война?
Николай отошёл к окну вагона, отодвинул занавеску. Бледность его поразила окружающих. Царь смотрел в окно и ничего не видел: слёзы застилали глаза. Спиной он чувствовал пристальные взгляды вчерашних преданных друзей и сподвижников, решивших затеять смуту в трудное военное время... Они напряжённо ждали его окончательного решения, а он не спешил.
Это было истинное безумие, массовая истерия. Председатель Государственной Думы Родзянко в Петербурге, генерал Алексеев в Ставке, генерал Рузский здесь, в Пскове, и, конечно же, родной дядя, великий князь Николай Николаевич, командующий Кавказским фронтом, отстранённый царём от Верховного командования... Дядя умолял об отречении «коленопреклонённо»! Но их мнения теперь уже мало что значили для Николая Александровича. Он думал сейчас о своих гвардейцах, тоже недавно столь преданных и... предавших. Вспомнилась Татьяна и её полк, шефом которого она являлась... Самая деятельная, с присущей ей чёткостью, дочь пресекала всяческие безобразия и своими разумными попечениями о порядке очень и очень облегчала жизнь солдат. И они тоже предали...
Но тут же перед мысленным взором Николая Александровича встали не лица господ генералов, требующих от него отречения, но искажённые страданием лица — нет, лики! — раненых и увечных. Царь словно слышал их голоса:
«Не бойсь, государь. И ты, царевич, не бойсь... Побьём мы немца. Как есть побьём!»
И царь заплакал. Но никто не видел его слёз.
Рузский и все, кто находился здесь сейчас, ждали, напряжённо ждали. Тишина становилась невыносимой, а Николай не оборачивался, продолжая размышлять.
Что ж, общая картина была вполне ясна императору. Бывшему императору? Государственная Дума, так долго рвавшаяся к власти, похоже, весьма близка к осуществлению цели. Её представителям всё равно, что Его Величество подписал указ о приостановлении деятельности Думы и Государственного совета на месяц. Главное — подчинить себе войска. И, поддавшись общей революционной истерии, гвардейские и казацкие части Петрограда и Царского Села переходят на сторону Думы.
Было, однако, и то, о чём Николай пока не знал. Царь ещё оставался царём, а генералы уже вовсю хозяйничали в его империи, как у себя на кухне. Генералы Алексеев и Рузский самовольно отозвали войска, которым приказом государя надлежало усмирить бунтовщиков в Петрограде и Царском Селе. Генерал Иванов, не дойдя до Царского, повернул обратно в Ставку...
Но всё это государь уже предчувствовал. Масштаб предательства ясно раскрывался перед ним... Вспомнились Саровские торжества, могучий всплеск верноподданнических чувств... И кажется — как давно это было! В очередной раз повторил про себя Николай слова роковых пророчеств, о которых думал он и в прошедшую ночь, проведённую без сна...
Вместо сна он молился. Царь, ощущавший, что родная страна отвергает его, молился Пресвятой Заступнице Руси о том, чтобы Она не оставила несчастную, погибающую, обманутую Россию...
А потом Николай зажёг свечу. Её слабого света было вполне достаточно в вагоне, который отныне — это совершенно ясно — стал его тюрьмой...
Помолившись, царь открыл Священное Писание. Единственная свеча хорошо освещала страницы. Пальцы Николая сжимают карандаш. Царь читает Библию, читает вдумчиво и с любовью, читает, обретая в ней последнюю надежду и утешение...
«...Не бойся, ибо Я с тобою», «...Бог твой есть Бог благий и милосердный; Он не оставит тебя и не погубит тебя...», «...Бог ваш идёт пред вами; Он будет сражаться за вас...» И карандаш, повинуясь порыву сердца того, кто держит его в пальцах, подчёркивает и подчёркивает фразы...
Николай всё яснее понимал, что читает он сейчас про себя самого. Разве Библия — книга не о каждом из нас? Но не каждый из нас царь: «...что мне делать с народом сим? ещё немного, и побьют меня камнями». «...Господи, для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашёл милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил в чреве весь народ сей? И разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его в недре твоём, как нянька носит ребёнка?.. Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжёл для меня...»
Испугался ли Николай Александрович? Страх был ему неведом. Просто устал? Конечно, он очень устал, но он привык всю жизнь бороться с собой. Так что же? Просто понимал, что отречение, которое вымаливают, а по сути требуют от него, — пустая формальность. Потому что отречение уже произошло: Россия отреклась от него, от своего государя. И это страшный грех и беда, ведущая, быть может, к иным немыслимым бедам. И нынче, стоя у окна, думая о пророчествах и о вычитанном вчера в Библии: «ещё немного, и побьют меня камнями», Николай пришёл к простой и страшной мысли: «Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России, и я буду этой жертвой. Да свершится воля Божия!»
Царь обернулся к ожидающим его решения.
— Хорошо. Я отказываюсь от престола.
Он перекрестился.
Отречение состоялось в пользу брата — великого князя Михаила. Сыном своим Алексеем Николай пожертвовал бы ради истинной пользы России, ради государева долга, но «им» он царевича доверить не мог. И не хотел.