Снежная осень в Тобольске была подобна зиме, темнело

непривычно рано, похолодало весьма существенно.

И вместе с зимним холодом в душу свергнутого императора

пришло почти что отчаяние. Шаткие надежды на то, что

Временное правительство сумеет-таки выправить положение

в стране, рухнули окончательно. Совершился переворот,

и Россия оказалась во власти большевиков.

Что происходит в стране, Николай толком знать не мог: газеты и журналы продолжали поступать с перебоями. Знал он только одно: власть захватили предатели. И это было страшнее всего — то, что уже произошло, и он уже перестал ожидать худшего! Жить с этим было невозможно — но жить было нужно. Столько, сколько осталось... много ли?

Да, жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Сибирская зима принесла с собой не только лютые морозы, но и новые развлечения, и главное, свежее предчувствие одного из любимейших праздников православного человека — Рождества Христова. «Скоро Рождество!» — эти два слова блестели искорками на свежих пуховых сугробах, звенели звонкими льдинками, ощущались в бодрящем морозном воздухе. Конечно же, узников ждало не то Рождество, что раньше. Но разве так важны роскошь подарков и сверкание ёлки, когда Праздника ждёт само сердце — жаждет приобщения к сокровенной и прекрасной его сути: Христос родился в мир!

В доме Корнилова, где жили преданные семье люди, последовавшие за ней в Сибирь, стояла у окна большой и светлой комнаты девушка и, не отрываясь, смотрела на дом, где жила царская семья. Звали девушку Таня, и Таня мечтала нынче о том, что встретит Рождество вместе с Их Величествами. Её отец, доктор Боткин, жил на втором этаже дома Корнилова. Таню это не радовало, потому что на втором этаже также размещались и Панкратов с Никольским. Оба они ей чрезвычайно не нравились.

Глядя, как блестит снег, обильно покрывший двор перед «Домом свободы», Таня вспоминала свой приезд к отцу, доктору Боткину. Тогда она увидела впервые после своего прибытия царскую семью — из этого же окна. Навсегда врезалась в память крепкая фигура государя в солдатской шинели, который быстро ходил взад и вперёд — ему явно не хватало места для прогулки, но он всё равно использовал небольшое пространство, чтобы хоть какое-то время находиться в движении. Стараясь шагать так же быстро, за отцом едва поспевали старшие дочери, о чём-то беседующие с ним. Мария и Анастасия, сидя на внутреннем заборе, весело болтали с солдатами.

— Почему такая несправедливость? — вслух произнесла Татьяна Боткина, глядя сейчас на пустую площадку. — Почему лучшие на свете люди в заточении, а такие отвратительные, как Никольский и этот Панкратов, старый ворон, теперь распоряжаются всем?

Девушка вздохнула и отошла от окна. В комнате стояли диванчик и стул, присланный великой княжной Ольгой. До этого старшая царевна несколько раз интересовалась, есть ли у Тани мягкая мебель. Две подушки, вышитые Александрой Фёдоровной и Марией, украшали диванчик. Глядя на них, Таня растрогалась ещё сильнее и даже всплакнула. Как хотелось ей лично поблагодарить государыню и её дочерей! Но, увы, все её надежды повидаться с семьёй были разбиты. Солдатский комитет, который создали солдаты второго полка, несмотря на отчаянное противодействие полковника Кобылинского, запретил детям доктора Боткина, Тане и Глебу, появляться в доме, где жили царственные узники. Таня безумно завидовала Жильяру, жившему с Их Высочествами. Было очень-очень обидно, ведь никаких оснований у солдат не допускать их в «Дом свободы» не было — хотели просто показать свою новоприобретённую власть.

— Ну, ничего, — подумала Таня, вытирая слёзы. — На Рождество должны отпустить.

А к Рождеству меж тем готовились, как всегда, задолго до праздника. И вот стоит нынче в гостиной молодая мохнатая ель. Хороши сибирские ели! Слава Богу за всё! Вечером в сочельник священник совершил богослужение на дому. После службы собрались все вместе: и царская семья, и свита, и слуги. Каждый получил от царицы и дочерей вязаные жилеты и красиво, талантливо раскрашенные закладки для книг — все четыре великие княжны имели талант к рисованию. Несколько недель готовились эти нехитрые подарки.

В доме же Корнилова Таня и Глеб Боткины с утра переживали горькую обиду. Даже на праздник не пустили их к царской семье! Таня, узнав об этом сегодня утром, уже не стесняясь, плакала. Плакала до тех пор, пока не пришёл слуга от Александры Фёдоровны. А вместе с ним в жилище Боткиных вдруг появилась пушистая ель. Можно было ничего и не объяснять — Таня и Глеб хорошо знали государыню, чтобы сразу понять: праздничное дерево её подарок. К ёлке прилагалось несколько свёртков.

— Смотри-ка, Тань, — удивился Глеб, распаковывая их, — подсвечники, свечи... Ой, ещё и «дождик», красота какая!

Таня тоже ахала и восхищалась, но она не подозревала, что свечи и «дождик» должны были украшать ёлку в бывшем губернаторском доме, однако сёстры-царевны конечно же решили отдать их детям Боткина, чтобы хоть немного поднять им настроение.

Вечером вновь явился посыльный, принёс Боткиным, отцу и детям, по вышивке от великих княжон и по закладке от императрицы, а также вазу для доктора, книгу для Глеба и золотой брелок для Тани. Таня вновь захлюпала, но уже от умиления. Царская семья всё-таки подарила им праздник!

В этот чудесный сочельник, так не похожий на все предыдущие, Пьер Жильяр много думал о том, что есть на свете доброта, способная растопить даже сибирские снега. Он думал о царице, собственноручно подарившей подарки своим охранникам, и представлял их удивление. Ведь для многих Александра Фёдоровна до сего дня оставалась недоступной, якобы гордой и высокомерной женщиной, теперь же они перестанут так думать о ней. Это Рождество казалось Жильяру праздником всеобщего примирения. Рождается Христос, и обновляется жизнь. И в их жизни что-то должно обновиться. И как странно получается: в благополучные дни никогда не смогли бы они — царская семья, свита и слуги — ощутить подобное единение. Строгий наставник улыбался, глядя в восторженные глаза детей. Он и на товарищей своих по ссылке взглянул сегодня другими глазами. Вот скажем, Шурочка Теглева, няня Анастасии, никогда он её не замечал, а тут увидел светлые глаза, озарённые внутренним восторгом, тихую улыбку на губах; поправила Анастасии непокорную прядь — и сколько было любви в движении её рук!

Когда рассаживались пить чай, Жильяр словно ненароком подсел к Шуре. Она первая заговорила с ним:

— Посмотрите, как Алексей Николаевич сияет! Как хорошо, когда он здоров!

Пьер помолчал, хотел что-то сказать о здоровье воспитанника, но вдруг у него вырвалось невпопад:

— Почему вы поехали за ними, Александра?

Она смерила его взглядом строгим и недоумённым. На вопрос ответила вопросом:

— А вы?

— Это моя семья, моя жизнь... Они полюбили меня, и это великая честь, самая большая награда. У меня нет никого больше.

— Их жизнь — это и моя жизнь, — просто ответила Шура.

— Я думал, молодая девушка... мечты о замужестве, детях... Ведь все мы прекрасно понимаем, что счастье сегодняшнего праздника может оказаться последним счастьем. Один Бог знает, что ждёт нас всех.

Шура тихонько вздохнула:

— Вы умный человек, мсье Жильяр, однако сейчас говорите глупости. Нет, я, конечно же, не осуждаю тех, кто оставил их в трудную минуту, но... но мы-то с вами должны понимать, что, принимая от них благо в добрые времена, должны быть рядом и в злые.

Жильяр понимающе кивнул и поцеловал её руку, отчего Шура слегка смутилась...

Утреннего рождественского богослужения в храме ожидали как кульминации праздника, как самую важную его часть. И вот вновь знакомый путь через сад между двух рядов охранников...

«Рождество Твоё, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...» — выводили вместе с певчими Ольга и Татьяна хорошо поставленными голосами. Анастасия, Мария и Алексей пели менее умело, но с не меньшим воодушевлением и сердечностью. Слёзы стояли в глазах Александры Фёдоровны: она вдруг совершенно искренне поверила, что грядёт истинный Новый год, новая веха, несущая истинное обновление. И всё будет хорошо! Но бывший государь Николай, растроганный не меньше жены и детей, не мог выбросить из головы пророчества, которые теперь исполнялись. Чаша страдания за падший народ была испита, но неужели не до конца? Нет, он не обольщался. Он, как и супруга, предавал себя Божией воле, но знал: ему не суждено увидеть обновление Родины.

Подходила к концу прекрасная служба в храме Покрова Пресвятой Богородицы. И тут словно гром — многолетие, да не простое. Многая лета семье государя! Отрёкшегося императора? Но дьякон провозгласил это многолетие так, словно Николай Александрович всё ещё занимал престол российский. Все стоявшие в храме, среди которых были и солдаты из охраны, ахнули: какое такое многолетие Их Императорским Величествам и Их Императорским Высочествам?!

Николай сразу понял, что хорошего от этой странности ждать нечего. Непонятно, для чего отец Алексий сделал это. Если ради преданности, так это очень трогательно и даже вызывает восхищение, однако же теперь семье свергнутого императора придётся хуже, чем было.

А вдруг не ради преданности? Неужели провокация? И к праздничному настроению примешалась горечь.

Как и ожидал Николай Александрович, скандал вышел колоссальный. Солдаты едва не убили священника, а царской семье теперь не так-то просто стало попасть на богослужение в храм. Кроме того, и внутри дома охрана появлялась теперь, как в собственных стенах. Кто там знает, что у Романовых происходит, раз такие дела? Вдруг контрреволюционный переворот готовят?

Мрачные тучи начали сгущаться над царской семьёй. Если раньше главным врагом была скука, то теперь можно было вполне ожидать и людской вражды, и всё чаще вспоминались последние месяцы в Царском Селе с бесконечными унижениями. Влияние большевизма стало ощущаться и в Тобольске. Солдаты революционно настроенного второго полка, почувствовав себя хозяевами жизни, наглели с каждым днём всё сильнее. И вот однажды изумлённый Николай Александрович узнал, что солдатский комитет запретил всем офицерам носить погоны, и, стало быть, снять погоны обязаны были и бывший царь, и бывший наследник престола. Полковничьи погоны, те, что были пожалованы императором Александром III цесаревичу Николаю... Государь Николай так навсегда и остался полковником, потому что сам себе звания он присваивать не хотел. И вот теперь солдаты, его бывшие солдаты готовы сорвать дарованные отцом погоны с его плеч...

Нечто подобное переживал и бывший цесаревич, кажется, даже сильнее, чем отец.

— Папа, я не сниму погоны, — тихо произнёс ребёнок. И вновь в его больших глазах явился тот особый блеск, который всё чаще теперь можно было наблюдать в его взгляде — взгляде наследника, взгляде власть имущего. Мальчик рос, думал, вникал во всё окружающее и делал выводы, которые оставались скрытыми от всех.

— Мы не снимем погоны, Алексей, — ответил бывший император, с некоторым изумлением глядя на повзрослевшего сына.

Полковник Кобылинский передал солдатам решение царя. Это вызвало бурное возмущение.

— Николашка нынче нам должен подчиняться!

— Однако же... — растерялся Кобылинский, — нельзя таким образом унижать бывшего императора, всё-таки он родственник короля Англии, императора Германии...

Солдаты разразились грубым хохотом и закричали, что им теперь плевать на всех королей и императоров.

— Но государь не хочет подчиняться вашему решению, — упрямо возражал Кобылинский.

— Не снимет — сами сорвём.

— Сорвёте — по физиономии получите, — вышел из себя полковник.

Солдаты вскипели.

— Тогда и он получит.

Кобылинский плюнул. Пошёл к Николаю Александровичу.

— Простите меня, Ваше Величество, больше я не в силах это выносить, я полностью потерял власть над этими людьми. Больше не могу быть вам полезен, у меня не выдерживают нервы, поэтому я подаю в отставку.

И тут «последний друг» государя почувствовал успокаивающую руку на плече, поднял взгляд. Глаза его встретились с прекрасными глазами бывшего императора, полными слёз.

— Евгений Степанович, прошу вас! Ради моей семьи — останьтесь. Вы столько сделали для нас, не уходите вот так.

Евгений Степанович почувствовал, как император заключил его в объятия, — почувствовал, потому что сам ничего не видел от слёз.

— Я останусь, Ваше Величество...

Решили с солдатским комитетом не ссориться. Но Алексей стал накидывать теперь на плечи черкесскую бурку, а погоны всё равно не снял...

Александра Фёдоровна умела быть спокойной, даже когда вокруг было неспокойно. Благодарное сердце находило отраду в самых неприятных ситуациях. Государыня радовалась тому, что эта ледяная сибирская зима, принёсшая ей из-за сковывающего дом холода столько неудобств, оказалась счастливой для её сына, который пока, слава Богу, ничем не заболел.

Вот сейчас, придвигаясь ближе к камину, который ничуть не помогал обогреть заледеневший дом, — температура в нём почти никогда не поднималась выше +7 градусов — императрица пыталась вязать еле двигающимися пальцами. Зябко кутаясь в плед, Александра Фёдоровна изредка взглядывала в окно и задерживала взор на своём мальчике. Довольный, румяный, в валенках, набитых снегом, — ему, видимо, жарко в тёплой шубке, — он хохочет, лихо съезжая с горки вместе с младшими сёстрами. Дети падают, барахтаются в снегу. Сколько радости доставила эта горка, с которой даже старшие царевны, взрослые барышни, вовсе не считали зазорным кататься. А с каким весельем сооружали эту горку! Алексей, не умолкая, тараторил матери по вечерам о том, как папа, Жильяр, сёстры и, конечно же, он сам таскали воду во двор — морозы были лютые, и вода даже застывала в вёдрах. Снега было много, и гора получалась высокая, мгновенно затвердевала. Одно плохо было: вода выливалась на руки, пальцы тут же стыли, приходилось их оттирать. Но и это никого не смущало, всё равно все были счастливы. Для нынешней жизни снежная горка во дворе — целое событие. И поэтому государыня, благодаря Бога за всё, молилась, чтоб только не было хуже.

Но всё вокруг говорило о том, что хуже всё-таки будет. Старые солдаты были демобилизованы. «Добрых солдат» отстранили от царской семьи. Они уходили. У Александры Фёдоровны в глазах появились слёзы, когда она смотрела за забор, подняв руку в материнском благословляющем жесте. Казалось бы, что из того — одни тюремщики сменяли других. Но вместе с хорошими солдатами уходило то, что всё ещё связывало царскую семью с прошлой, ныне отнятой жизнью. Уходили почтительность и откровенность, добродушие простых русских людей, их затаённая тоска по прошлому и благоговение перед мальчиком, который всё ещё оставался для них наследником престола. Им на смену приходили люди нового века, чуждого режима — жестокого и бессовестного. Не народ, а чернь. Пришла сила хаоса и разрушения. Уходящие солдаты видели государя и государыню в последний раз. Николай и Александра возвышались над забором, стоя на детской горке, и смотрели им вслед. Когда солдаты скрылись с глаз, царица беззвучно заплакала.

А потом она тихо плакала, наблюдая горе своих детей, горе вроде бы и не особо большое, но при условиях, в которых они жили, очень чувствительное. И горем тем стало разрушение ледяной горки.

— А как они хотели? — настаивали члены солдатского комитета, игнорируя возмущение Кобылинского. — Лазить на неё, когда хотят, и за забор глазеть? А если пристрелит кто? Невелика беда, но нам отвечать.

Так и пришли утром с кирками, чтобы разрушить детскую радость. Долбили ледяную гору, с такой любовью, с таким весельем сооружавшуюся, намеренно не глядя в окна, к которым прильнули, глотая слёзы, все дети, и даже совсем взрослая серьёзная Татьяна...

Новая охрана, сменившая ушедших солдат, состояла из революционной, сорвавшейся с цепи молодёжи. Мысль о том, что не кого-нибудь, а «самого Николашку» караулить довелось, дурманила большевистские головы почище сивухи. Упоение разрушением уже жило в этих молодых душах. Если есть что-то красивое — надо изуродовать, чистое — испохабить, святое — надругаться.

Царевич Алексей вышел покачаться на качелях. Заметил какие-то слова, нацарапанные на сиденье, стал всматриваться, стараясь понять, что написано, но сзади подошёл отец, положил руку на плечо сыну и мягко отстранил его от качелей. Потом снял сиденье и унёс под изумлённым взглядом Алексея. При этом лицо у Николая не изменилось, только глаза погрустнели ещё сильнее. Солдат же очень развеселила эта сцена.

Хохотали они и на следующий день, когда великие княжны вышли погулять в маленький сад. Едва прошли мимо забора, раздался издевательский смех, девушки смущённо обернулись. Двое молодых охранников гоготали, нахально разглядывая их. А недоумевающие царевны ушли, так ничего и не поняв. Лишь только внимательная Ольга заметила краем глаза намалёванные на заборе картинки, но ничего не поняла, кроме того, что картинки, наверное, бесстыжие, — и потому-то солдаты смеются. Едва скрывшись от дерзких глаз, все четверо забыли о происшедшем. Они смеялись, вспоминая, как забавно вчера играл отец в чеховской пьесе «Медведь» и как славно подыгрывала ему Ольга. Все знавшие близко семью царя Николая были правы: мерзости не приставали к этим чистым девушкам.

В конце декабря приехала в Тобольск, как и намеревалась, баронесса Буксгевден, много сил потратившая на дальнюю поездку. И над преданностью пожилой дамы тоже решил покуражиться революционный молодняк — солдатский комитет наотрез отказался допустить баронессу в дом, и она осталась жить в городе, разлучённая с теми, к кому так спешила, кого так стремилась увидеть. Это явилось очень большим огорчением для всех.

И всё-таки никто не падал духом. «Благодарю Бога за то, что мы спасены и вместе и за то, что Он весь этот год защищал нас и всех, кто нам дорог», — записала в дневнике Александра Фёдоровна в новогоднюю ночь.