В светлой, просторной горнице лежал несчастный Степан Степанович. Не слушалось разбитое тело. А о том, что в душе его творилось, лишь Господь знал. Появление Мити, который представился дворне странником, что недалеко от истины отставало, оставило Любимова равнодушным. Он только искоса глянул на подрясник, и что-то вроде ухмылки отобразилось на его губах.
Митя подошел вплотную и заглянул ему прямо в глаза. Любимов отвел взгляд.
— Поклон вам, Степан Степанович, от рабы Божьей Марии, — почти строго сказал Митя, — сестры моей во Христе.
Брови Любимова дрогнули, поползли вверх, правая рука дернулась и устремилась к Мите, словно хотела ударить его. Но юноша не шевельнулся. Он продолжал упорно ловить взгляд Степана Степановича, и Любимов, отводивший глаза, ощущал это, и было ему явно не по себе.
— Она сейчас далеко, — солгал Митя, что случалось с ним нечасто. — Не добраться вам до нее! И… послушайте, Степан Степанович… Даже когда вы оправитесь, о чем я буду отныне молиться сугубо — не мечтайте… Вам я ее не отдам!
Вот теперь уже сам Любимов поднял взгляд на Митю и, встретившись с его черными глазами, сомкнул веки — невольно. А Митя взял его правую руку и легонько сжал.
— Чувствуете мое пожатие? — почти прошептал он, и, приблизив свое лицо к лицу Любимова, добавил: — Понимаете ли вы, для чего вам Господь правую руку оставил? Для того, чтобы вы могли… перекреститься! Степан Степанович… Вы готовы слушать меня? Я вновь расскажу вам о Христе…
Наталья вернулась в Горелово одна. Митя остался ухаживать за Любимовым, превратившись в замечательную сиделку, а в свободное время по благословению отца Сергия писал образ Архангела Михаила. Наталья успокоила Машу, Ксении передала пожелание батюшки видеть ее у себя, и та подчинилась, чувствуя, что начинается у нее новая жизнь. Ванечка Никифоров от скуки вызвался ее сопровождать. Он хотел, кроме того, повидаться с Митей, к которому братски привязался.
А Наталья начала жить ожиданием весточки от Павла Дмитриевича…
Было у нее много времени на размышления, постоянно обдумывала она все, что случилось. Что же, сама она не сделала ничего, что хотел от нее Бестужев, но судьба распорядилась так, что оба врага вышли из игры: Фалькенберг, слишком рьяно, похоже, ударившийся в религиозный мистицизм, тронулся умом, а его пастырь просто исчез. Но Наталья слышала, как немец, сажаемый в карету, которая должна была увести его в православный монастырь, что-то бормотал о том, что отец Франциск уже на Небесах…
Как же хотелось стать свободной от интриг! Как же мечтала девушка вновь сделаться беззаботно-счастливой, как в те дни, когда была она невестой, влюбленной в своего жениха. Любил ли он ее? Нет, никогда, иначе не променял бы с такой легкостью на другую. До сих пор Белозеров мучается угрызениями совести, и покоя ему не будет, решила Наталья, потому что он не может не понимать, что разбил ее сердце.
Из окна своей комнаты девушка смотрела на начатки осени в саду, ощущая, что душа ее взволнована до боли. Мятущаяся душа чего-то упорно и мучительно ждала. Девушка сама не понимала ясно причин своего тягостного состояния, знала лишь, что сейчас она — на грани. На грани чего? Она была уверена только, что странное состояние ее разрешится вскоре: блаженство или отчаянье. Но только не спокойствие! И Наталье казалось, что она готова равно и к отчаянию, и к блаженству… Лишь бы поскорее, ибо нет ничего мучительней неясности…
В одно прекрасное утро ее разбудил верный Сенька, строго выполняя ее же приказание. В руках у Натальи очутилась записка от князя Мстиславского. Она немедленно собралась, надев платье для верховой езды, накинула легкую шубу, так как с утра похолодало, и одна помчалась в охотничий домик…
…Она заметила его издали, Павел Дмитриевич ждал возле дома. Лицо его просияло, едва он увидел Вельяминову. Она приблизилась, спешилась, Павел радостно припал к ее руке, что-то говорил… Наталья пристально всматривалась в него, изучая… Он очень изменился, сменив образ отшельника на вид светского щеголя. Чисто выбритый, в роскошном бархатном кафтане, надетом поверх атласного камзола, со слегка припудренными пышными волосами, Павел выглядел сейчас моложе своих лет, тогда как при первой встрече казался старше. Красавцем он не был, но приворожить мог кого угодно, женщине устоять перед таким трудно. Это Наталья не продумала, но прочувствовала в течение нескольких секунд. Вся энергия, которая, казалось, копилась в нем во время добровольного отшельничества, пробудилась и теперь искала выхода. Движения его стали быстрыми, глаза задорно блестели. Его глаза!.. Наталья ощутила вдруг, что недовольна, просто раздражена! Молча прошла в домик, подошла к окну. Павел последовал за ней.
— Сударыня, — начал Мстиславский, несколько обескураженный ее упорным молчанием, — приказание ваше выполнено! Известные вам документы переданы прямехонько в руки его сиятельству графу Бестужеву… и он просил вам передать, что никогда не забудет вашей любезной услуги…
— Потом, князь, — неожиданно прервала Наталья, глядя в узкое оконце.
Он удивленно приподнял бровь.
— Князь?
— Да, — она наконец повернулась к нему, и теперь смотрела на него в упор. — Я была у отца Сергия.
— У отца Сергия?
— Вспоминайте же! Из Знаменки…
Павел лучезарно улыбнулся.
— Да уж вспомнил! Значит, жив-здоров? Слава Богу! Так он…
— Мы говорили о вас. Но это не важно…
Наталья почувствовала, что ее начинает колотить от волнения. И не желая больше тянуть, выпалила:
— Как же могли вы, ваше сиятельство, за столько лет не вспомнить о родной дочери?! Неужто все испытания, всё, что вы пережили, могут вас в этом оправдать?
— Забыл о… о ком?..
— Не притворяйтесь! — Наталья подошла почти вплотную.
— Глаза — точь-в-точь… И даже движения… и вот эта манера вскидывать голову. И жест… вот как вы сделали сейчас… когда она удивлена чем-то или взволнованна, она делает так же.
— Кто? — прошептал совершенно ошеломленный Павел Дмитриевич.
— Да дочь ваша! — закричала Наталья. Она резким движением сбросила шубку на пол, так как ей стало внезапно жарко, и сделала несколько нервных шагов по горнице.
Павел, наконец, стал приходить в себя, его большие карие глаза — действительно точь-в-точь как у Маши, — наполнились гневом.
— Быть может, вы дадите себе труд объясниться, Наталья Алексеевна, — сказал он сухо, с трудом сдерживая раздражение. — Я мчался сюда как сумасшедший, торопясь скорее доложить вам о выполнении поручения, а натыкаюсь на такой прием, что…
— Вы знали Варвару Любимову? — оборвала Наталья и впилась в него взглядом.
И тут он переменился в лице. Долго молчал. И, наконец, выдавил полувздохом:
— Да-а…
— И… что же? — сердце у Натальи заколотилось часто-часто.
— Да… так оно и есть, — пробормотал он, — но… при чем же здесь какая-то дочь?
— Значит, вы ничего не знаете? Как же это? Хотя я предполагала… Я сразу, как увидела ее, уловила сходство… А потом, когда вспомнила ваши слова о том, что родом вы из этих мест…
— Но…
— Нет, молчите! — Наталья вновь обожгла его взглядом. — Вам придется меня выслушать, ваше сиятельство!
— Я слушаю вас…
А Наталья не могла начать… Неужели все, чем она мучилась так долго — правда… и этот человек, о котором она думала — себе можно признаться! — с нежностью, на самом деле — обыкновенный гуляка, соблазнитель чужих жен… Что с того, что он провел несколько лет в монастыре? И разве что-то меняет то обстоятельство, что он не подозревал о существовании Маши? — Не подозревал?
Но Наталья заставила себя начать, и рассказ ее зазвучал весьма складно. Рассказывала все, что сама знала о любимовской холопке, о ее бедах, даже о том, что Маша невольно отняла у нее жениха… Но, рассказывая, ловила себя на мысли, что уже не сочувствует бедняжке. Второй раз становится эта девушка, сама того не ведая, причиной ее, Натальиных, страданий. А виновата-то она только в том, что родилась на свет! Было стыдно от таких мыслей, но… но как же тяжко во второй раз испытать разочарование в человеке, в котором хотелось искать совершенства! И опять — из-за этой девочки…
…- Когда она родилась? — спросил князь Мстиславский — расстроенный, подавленный, — когда Наталья замолчала. И долго раздумывал над тем, что услышал…
— Да, — изрек наконец. — Все сходится! И… ведь по-другому и не может быть. Варвара Любимова, что бы о ней ни болтали, — а болтали много впустую, потому как внешне приветлива была ко всем, кроме супруга, — на самом деле была женщиной строгой и недоступной. Она была несчастна с мужем. И нужен был Пашка Мстиславский, молодой и отчаянный, чтобы заставить ее потерять голову… Вот! — вырвалось у него полушепотом. — Я думал, что все ушло, все грехи исповеданы и прощены… Не так, получается… потому и не было мне покоя в монастыре, да и нигде! Чувствовал…
Наталья с минуту смотрела на него, потом подняла с полу свою шубу и вышла за дверь…
Обняв старую березу, она прислонилась к ней лбом и тихо расплакалась. Теперь негодование, затухающее понемногу, боролось в ней с жалостью к Павлу. Да ведь каялся же он, в конце концов, перед ней там, в Савельевом леске, в греховно проведенной молодости — он ненавидел свое бурное прошлое. Наталья уже не знала, что и думать, только одно осознала она сейчас со всей уверенностью — она вновь влюбилась! А вернее — впервые полюбила, потому что чувство, охватившее ее сейчас, было совершенно иным, чем юная и легкомысленная, хоть и страстная влюбленность в привлекательного Петрушу Белозерова, которую она только по неведению называла любовью. Нет, любовь пришла сейчас — чувство глубокое, всепоглощающее, невыразимое и непреодолимое… Впервые Наталья осознала себя женщиной, полюбившей мужчину. И ощущала себя пленницей этого чувства, которое уже сейчас грозило скорбями и слезами, и не было в будущем места ни для розовых надежд, ни для светлых радостей… «Но почему?» — горько спросила себя девушка…
Примерно через полчаса появился и он, нашел ее прислонившейся к дереву. Слезы беззвучно стекали по ямочкам щек. Приглядевшись, Павел нашел, что ее красивое точеное лицо осунулось, а огонек в черных глазах стал болезненно-воспаленным. Поцеловал руку в перчатке, лежащую на розоватой коре.
— Наталья Алексеевна, — вздохнул он, — мужчина не должен задавать подобный вопрос, и все же… Что же мне теперь делать?
— Не знаю…
— Она сейчас у вас?
— Да, здесь.
— Можно хотя бы видеть ее?
— Милости просим, — пожала плечами Наталья и раздраженно вытерла слезы. Немного помолчали. Потом она тихо спросила:
— Так что же Бестужев?
Меньше всего их обоих интересовал сейчас Бестужев, но Павел ответил:
— Принял меня, выслушал… Он доволен. Доволен, что вывели из строя агентов Версаля…
— Тут заслуги моей нет, слава Богу!
— …а бумаги, добытые Надеждой Кирилловной, раскрывая двойную игру Лестока, помогут доказать вице-канцлеру свою правоту перед Государыней и повысить его кредит.
Наталья усмехнулась.
— Что ж, он так-таки и раскрыл сразу перед вами свои карты?
— Нет, но о некоторых вещах нетрудно догадаться.
— Вы очень неплохо осведомлены о положении дел в столице для человека, несколько лет подвизавшегося вдали от мира…
— Не стоит насмехаться, Наталья Алексеевна! Добиваясь встречи с главой внешней политики России, я был бы полным дураком, если б сам не разобрался, насколько было возможно за столь краткий срок, во всей этой кухне.
— Когда же вы успели?
— А сие не так уж и сложно! С Бестужевым, кстати, разговаривали мы довольно долго и совершенно понравились друг другу. Он просил передать, чтобы вы ничего не опасались, что покровительство графа Разумовского…
— «Ничего не опасались»?! — вскрикнула Наталья, перебивая. — Несколько дней назад арестовали моего брата, и что мне теперь чье бы то ни было покровительство!
— Арестовали?!
— Да… я так думаю. Воинская команда крутилась возле наших мест, да и…
Наталья не сдержалась, вновь расплакалась.
— А вот теперь и я… — произнесла она через минуту совсем другим уже тоном, в котором Павел уловил нотки отчаяния и призыв о помощи, — теперь уже я спрошу у вас, Павел Дмитриевич… что же мне делать?
— Главное — не отчаиваться, — мягко ответил он, — мы что-нибудь придумаем…