Одно за другим сваливались на Машу известия. Первой пришла весточка через отца Сергия от Антипки, что померла старая бабка. Никак не успевала Маша на похороны Авдотьи, но все-таки поехала… Остановилась у батюшки в Знаменке, там и узнала дивную новость, что отныне она не беглая холопка, теперь она — вольная. Не понимая, как это сталось, поспешила Маша благодарить Любимова. Зная о его несчастии, никакого зла девушка на бывшего барина не держала.

Во все глаза глядели любимовские дворовые на вчерашнюю крепостную, прибывшую в Любимовку в карете с лакеем, — сплетни о перемене в ее судьбе уже по всей деревне распространились с разнообразными прибавлениями. Кто с завистью глядел, кто со страхом, иные — и с радостью, но таковых было меньше всех. Маша выглядела теперь совсем барышней — в светло-синем платье, отливающем перламутром, украшенном легкими пенистыми кружевами, густые волосы убраны в высокую куафюру. А Митенька только такой и привык ею любоваться — «кузиной господ Вельяминовых». Ждал он ее, как ждал…

Любимов, увидев Машу, взволновался не меньше Мити. Сделал знак, что надобны бумага и чернила. Начертал нетвердой рукой: «За грех перед тобой покарал меня Господь!», и протянул это начертание Маше. Девушка с состраданием погладила дрожащую живую руку и произнесла негромко:

— Помоги вам Бог, Степан Степанович! А в поджоге дома вашего я не виновата…

Любимов сделал знак: «Верю!»

…Тихий стук в дверь заставил Машу встрепенуться. Она сидела за столом, глубоко погрузившись в свои думы — воспоминания, одно за другим, наплывали на нее в этой комнате. Просторная, светлая горница, где размещал Любимов гостей — именно сюда прибежала однажды Маша к Петру Григорьевичу, ища заступничества. Когда это было? Ведь не так уж давно, а кажется — жизнь прошла. И все теперь по-другому. Свободная она, и Петруша — жених ее. Жених… как странно. А она… нет, она не может сбросить с себя тягостей прежних лет. Любимова простила искренне, но здесь, в этом доме, горечь прошлого вновь назойливо липла к душе, как обильная паутина…

Стук повторился — еще тише. Маша, не двигаясь с места, пригласила незваного гостя войти, мимолетно подумав о том, как легко привыкла она вести себя по-барски — не так давно сама бы дверь открывать кинулась.

Вошел Митя, немного смущенный, как всегда при ней и бывало. Все тот же старый подрясник был на нем, только тщательно выстиранный, длинные волосы аккуратно зачесаны назад. Странным показался вид его Маше без свободно падающих на высокий лоб черных прядей. Меньше стал он на монашка похож.

— Счастлив вас видеть снова, Марья Ивановна… — заговорил юноша, сбиваясь, улыбаясь и краснея, — простите, Мария Павловна. Вот не утерпел… слава Богу, что вы со Степан Степанычем…

— Мария Павловна?! Что ты хочешь сказать этим, Митя?

— А-а… разве не так вас нынче величают? Что же — по старому, по привычному, Марья Ивановна? Ох, простите!

— Митя, вообще ничего не понимаю.

— Как же… Вы не знаете? — он почти перепугался. Что же делать-то? Неужто самому теперь все ей рассказывать? О таком деле-то? Ох! И кто его за язык тянул?

— Да о чем не знаю, Митенька? — Маша начинала волноваться.

— Отец ваш… — пролепетал юноша.

— Отец! — Девушка привстала. — О чем ты?

— Князь Мстиславский… Тот, с которым Наталья Алексеевна уехала… она замуж за него собирается… Эх, не то все говорю.

— Так я слышу уж, что не то. Ах, Митя, не томи! Нечто об отце моем известно стало? Князь Мстиславский знал его?

— Он и есть отец ваш, Марья Павловна, — прошептал Митя и опустил глаза.

Маша прижала стиснутые руки к груди.

— Князь? Отец мой? Боже милосердный! Нет…

Некоторое время стояла так молча, потом вновь упала на стул и неожиданно прегорько расплакалась.

— Что же вы, Машенька… это ж счастье — отца обрести! — бормотал бедный Митя, не замечая, что называет «Марию Павловну» Машенькой. — Он уж был тут, это он вам вольную вытребовал, он княжной вас сделать хочет!

— Нет-нет, — рыдала девушка. — Не хочу ничего, не надо… Ой! Совсем я безумная. Чего хочу, сама не знаю. Радоваться надо — вольная я теперь, да еще и дочь княжеская, и, видать, уж скоро и свадьба моя…

— Конечно же, радоваться, и Бога благодарить, — утешал ее Митя. — Все ж вон как славно сошлось…

Девушка решительно вытерла слезы.

— Прости, Митя! Спаси Бог за добрую весть. Вернется из столицы князь… отец мой… рада буду ему. А все ж таки… странная судьба… после всего, что пережито, княжеской дочерью нежданно сделаться.

«Что я теряю?» — подумал вдруг Митя совсем не по-монашески и, соскользнув вниз, очутившись перед Машей на коленях. Странно — не удивилась она совсем, будто ожидала, и даже в лице не изменилась. Задумчивей только еще сделалась.

— Что-то тяжело на сердце… вот как… — тихо было сказано, так что юноша едва слова разобрал. — Может, наваждение какое.

— Верно оттого все, что слишком много приключилось разного, устали вы, Марья Павловна. Ну да ничего, скоро вздохнете спокойно, все устроится. Не грустите, Машенька.

— Ты в сад любимовский гулять ходил? — неожиданный вопрос застал Митю врасплох, он даже не сразу понял, о чем это она.

— Ах, в сад, — вновь покраснел, чувствуя себя дурачком — как есть. — Не…нечасто. Все больше дома, со Степаном Степановичем…

— Малинник там хороший. Густой, мы с барышней Катериной Степановной в детстве прятаться любили. Сейчас не тот он, осень, а все ж… Помню, малину там собирала… Петр Григорьевич подошел тогда, спас меня от… Тогда уже я поняла, что сердце его ко мне потянулось. И ясно мне все было. Тяжко, не пересказать, но — ясно.

— А что ж теперь? — осмелился на вопрос Митя. Он все еще стоял на коленях, и Маша положила ему на голову ладонь. В ней боролись какие-то странные чувства. Девушка пыталась зацепиться за что-то, за какую-то неосознанную мысль, смутное ощущение, нечто понять… Митя не мог этого знать, но неким чутьем воспринимал происходящее в ней боренье.

— Мне все кажется, что не то я делаю, Митенька, — ответила она на вопрос, на сей раз невысказанный, но почувствованный. — Не так… И не будет Петруша счастлив со мной.

— Петр Григорьевич души в вас не чает!

— Знаю. Потому и мучаюсь. Любит он меня, а ведь я ему не пара. Нет, гостей принять барыней сумею, и на Марию Павловну скоро откликаться стану, Да только… все-таки Лукерьиной дочкой была я и останусь, хоть и князь мой отец, и мать — сего имения госпожа. Нет… опять не то говорю… не умею рассказать, Митя…

Ее рука скользнула с его волос, погладив их, и повисла безвольно. «А ведь и впрямь мучается, Господи, помилуй! Что же с тобой, Машенька, радость моя невозможная?»

Хоть разок припасть к бледной нежной руке, а потом — прочь от мира, в монастырь, в келью, на веки вечные. «Да какой из меня теперь монах?» — отдалось горечью. Взял в свою ладонь Машину руку, а губами коснуться не решился. Но безжизненная кисть ее вдруг стала сильной, девушка сама сжала Митины пальцы, потянула вверх.

— Не мужицкая у тебя рука, — сказала. — Пальцы тонкие, белые как у девицы. Кисти да уголек держать — в самый раз. Не смеялись над тобой деревенские?

— Да как же нет, — Митя смотрел на Машу как завороженный. — И дядька колотил не раз на дню. Понятно, не работник, не иное что, хлеб даром ел. Пустое все, Господь пусть будет со всеми. Дядька-то о сыне мечтал сильном и спором, да жена бездетной рано умерла. Ну теперь-то может быть…

— Добр ты, послушник Божий, зла не таишь. Спаси тебя Бог, Митя, за все. На свадьбе моей гостем будь непременно. В Любимовке пока остаешься?

— Остаюсь, Марья Павловна. Письмо вот пришло нежданно-негаданно. Приезжает княгиня Катерина Степановна, слава Богу! Заждался ее Степан Степанович.

— Хорошо, — сказала Маша. — Жаль мне его… Знаешь… а ведь и я ничуть на него нынче не в обиде…

После Машиного отъезда затосковал Митя не на шутку. Пришел к отцу Сергию, кинулся ему в ноги.

— Что с тобой?! — перепугался батюшка, глядя в заплаканное юное лицо.

— Батюшка, благословите! Сил моих нет… о монастыре мечтал, а теперь мне монастырь и на ум нейдет. Люблю я… Машеньку люблю.

Поднял его отец Сергий, усадил с собой, принялся утешать.

— Что же делать-то, Митенька? Лютая напасть — такая хвороба сердечная!

— Ох! Лютее нет! Кабы в Господа не верил… руки б на себя наложил…

Отец Сергий аж рот ему ладонью прикрыл, перекрестил юношу.

— Что ты! Что ты! Молчи. В мыслях сего и в шутку держать не смей, не то, что на язык пускать!

— Да я-то что… конечно…

— Смирись, милый. Все перемелется. А что делать тебе? Мне сын, когда вот приезжал, жаловался… Он тоже священник, в Новгороде. Помощник ему нужен, тяжело одному. Вот я и думаю, кто лучше тебя на сие дело подойдет.

— Батюшка! Вы меня благословляете?

— Благословляю, чадо. И на то благословляю, чтоб к храму попривыкнув, и к жизни сына моего приглядевшись, и сам ты в пастыри готовился.

— Батюшка!

Отец Сергий вновь перекрестил Митеньку.

— Поезжай в Новгород. А там как Господь изволит…

Едва Павел Дмитриевич увидел Машу, сразу понял: она знает все. Молча смотрел на нее, она — на него. Под пристальным, глубоким взглядом темно-карих глаз столь на них похожие девичьи очи стали медленно наполняться слезами. Но сдержалась княжна Мстиславская, не заплакала. Павел взял тоненькую руку, нежно и трепетно поднес к губам — странное чувство, очень странное — женскую руку без страсти целовать, с иной любовью. Никогда, ни к кому не испытывал Павел Дмитриевич отцовской любви, да и нынче не мог бы сказать, что полностью открыл в себе эту любовь. Просто не чужой была ему стоящая перед ним девушка — это познавал он не умом, но душой, и с каждой минутой все больше нежности и сострадания рождалось к дочери в его сердце. Маша все поняла. Сиротская жажда родителей сотворяет душу чувствительной ко всему, что покажется ей схожем с отеческой любовью, и все это она готова принять без рассуждений. Девушка осторожно коснулась мягких волос отца, тихо погладила его по щеке…

Тем временем Наталья Вельяминова и Петр Белозеров сидели в соседней комнате на широком кривоногом диванчике, изредка обмениваясь быстрыми взглядами. Наталья, напряженная, тщетно придавала лицу непроницаемо-равнодушное выражение. Петруша по-доброму усмехнулся:

— Уж не ревнуешь ли отца к дочери, Натальюшка?

Девушка ответила негодующим взглядом. Под рукой ее очутился синий веер, она жадно схватила его, обмахнулась несколько раз и бросила в угол дивана.

— Ведь она, похоже, падчерица твоя будущая… — продолжал Белозеров. — Вот судьба! Так откуда ж взялся он, князь твой распрекрасный? Где ж раньше был?

— Ах, Петруша, сделай милость, помолчи, — бросила ему Наталья.

Помолчали вместе.

— Не нравится мне все это, — вздохнул Петр. Молчать ему сейчас явно не хотелось.

— Что не нравится?

— Да все, Натальюшка. Машенька сама не своя была все эти дни. Ей роль твоей сестры двоюродной уже невмоготу, а тут еще батюшка родной объявился…

— Они поладят, — но по голосу Натальи ясно было, что она в этом не вовсе уверена. Скорее напротив, и бедный веер вновь стал жертвой этой неуверенности — теперь девушка, протянув к нему руку, принялась безжалостно трепать изящную вещицу. Волновалась она не менее Петруши, не за Машу, конечно, — за возлюбленного князя своего. Но у Петра не было ее сомнений.

— Машенька поладит с кем угодно. Я о другом. Теперь он ее княжной сделать решил законной…

— Чем же плохо сие? Да и не важно, все одно она скоро Белозеровой будет…

— Не плохо… — Петруша совсем запутался в своих чувствах, и по старинке взъерошил свои длинные светлые волосы, как делал, бывало, мальчишкой, когда волновался.

— Да не отнимет он ее у тебя, — поняла его тревогу Наталья.

— Нет. Ее у меня теперь никто не отнимет. Зачем только спрашивал он меня нынче с таким подозрением о дядьке моем, Бахрушине?

— Есть у него на то причины.

— Да. Сплошь загадки… Тревожно у меня на душе что-то, Наташа. Машенька мне свою тяготу передала.

— Не тревожься. И грустить сейчас — грех, не грустить, но Бога благодарить надобно.

Вошел Мстиславский.

— Она ушла к себе, — сказал про Машу.

— Бедная моя… — одними губами вымолвил Петруша.

Павел присел между ними.

— Счастлив познакомиться с вами вновь, Петр Григорьевич, как с будущим супругом дочери моей.

Петруша хотел что-то ответить, но нахмурился и промолчал.

— Понимаю ваши чувства ко мне, — продолжал Мстиславский. — Столько лет невесть где пропадал, и вот объявился, и ныне словно власть какую-то над любезной вашему сердцу девушкой приобретаю. Что же сказать-то мне вам?

— Да нет, Павел Дмитриевич, говорить ничего не надобно… Столь замысловатый поворот фортуны, бесспорно, не может не взволновать, однако не нашею волей все свершается.

— Не стоит видеть во мне нечто, с чем необходимо примириться, как с капризом фортуны, друг мой. Несомненно, ваша свадьба — дело решенное, смешно и глупо было бы, если б я замыслил вдруг вам препятствовать. Однако же, не могу не сознаться — меня беспокоит нечто… — Павел замялся.

— Я понял, князь. Вы уже спрашивали меня о дяде моем, Артамоне Васильевиче Бахрушине. Думаю, что вправе в свою очередь полюбопытствовать: вам-то что до него за дело?

— Дело мое до него самое прямое. Видите ли, Петр Григорьевич, при Царице Екатерине ваш покорный слуга был по доносу отправлен на дыбу и в Сибирь за предерзостные слова, реченные против самой Государыни Императрицы. А донос составил никто иной, как Артамон Бахрушин, приятель мой, что в тот вечер злосчастный, когда я слова сии произнес, одним из гостей моих был.

— Вы это наверное знаете? — изумился Петруша.

— Вернее не бывает.

— Боже мой! Так он, стало быть, в делах-то сих руку набил. Вас при Екатерине на дыбу отправил, меня — при Анне.

— Неужели? — в свою очередь удивился Мстиславский.

— Да, истинно так, а то, что я племянник его… Так в этом-то все и дело, сударь. Отец мой боярином не был, дворянство ему Государь Петр Алексеевич за верную службу пожаловал. А на ассамблее однажды приглянулась батюшке моему будущему боярышня Бахрушина, Царь Петр, не долго думая, и сосватал их. Перечить самому Царю Бахрушины не могли, но ненависть затаили. Даже то, что родители мои жили душа в душу, их не смягчило, неровня де отец мой их доченьке любимой, и все тут. Когда матушка умерла в родах, меня на свет произведя, Бахрушины слух распускали, что отец мой свел супругу в могилу. Пуще всего братец ее старался, Артамон Васильевич. Ну, вскоре старики Бахрушины померли. А дядюшку моего в столицу принесла нелегкая. Ох! До сих пор не прознал, как случилось сие, — Петр вновь теребил волосы, не замечая. — Отца принесли умирающим… Мне тяжко вспоминать, простите, князь, и ты, Наталья. Никого он не обвинил, и все подумали — разбойники. Их и сейчас в Петербурге, как воронья, а уж тогда-то…

Петр остановился, перевел дух.

— В Петербурге, — продолжил он вскоре, — будучи сержантом гвардейского Преображенского полка, сблизился я с кружком Царевны Елизаветы, нынешней Императрицы царствующей. В то время она в соперничестве своем с Царицей Анной опиралась на простых людей, попасть к ней было нетрудно. Я любил дочь Петра, коему верой и правдой служил мой родитель, мне казалось, что Елизавета Петровна несправедливо обижена своей царственной родственницей. Когда Анна Иоанновна оказалась при смерти, все взволновались. Многие уже видели дщерь Петрову на российском Престоле. Меня Царевна жаловала, и я в сей смутный час предложил ей свою преданность, умолял — позвольте мне бросить клич… Силой военной возведем Вас на трон, Ваш по праву. Она боялась. В то время Бахрушин жил в столице, узнав, что я посещаю собрания в Смольном у Царевны, он перепугался из-за нашего родства, да, думаю, и рад был от ненавистного племянника отделаться, ибо с отца моего ненависть на меня перенес. Вот и прибегнул к способу, однажды, как я понял, уже успешно им испытанному. А может, князь, и не однажды…

Павел кивнул.

— А спас меня герцог.

— Бирон?

— Он самый. Поверьте, в морду дам всякому, кто при мне про регента бывшего слово дурное скажет! Когда Анна преемником своим назначила малолетнего Иоанна Антоновича, а регентом при нем — Бирона, герцог, думаю, уже предполагал, чем сие может закончиться. Уж больно ненавидели его. А за что? За то, что Царица жаловала? За то, что на глазах был у всех? Верно, всем глаза намозолил, плохого однако ж не делал. Может, в казну руку и запускал, а кто сим из вышестоящих не грешит? А герцог и сам своим положением тяготился, говорят. Так вот, правителем соделавшись, он первым делом государевых преступников помиловал. И я под милость его попал. Из крепости меня выпустили, когда уж со светом Божиим навсегда распрощался… Мне ли не быть герцогу благодарным? Я сразу же в деревню уехал, от греха подальше, не было меня в столице, когда Бирона свергли. И когда свергли Анну Леопольдовну с сынком, крошкой-Государем, — тоже. Елизавета воцарилась. Друзья обо мне напомнили. Вызвала в Петербург, обласкала, в поручики произвела. Вот такова моя история нехитрая.

— Я все понял, — отвечал Павел.

— Да это не все еще, князь… Я никогда дяде зла не желал. Помириться с ним хотел, хотя уж и знал, кто меня предал. Ну, оправдывал его, и впрямь он мог решить, что вслед за племянником потянут, коли тот крамолу какую затеял… Даже приехал к нему о делах толковать. Тогда… тогда и произошло все. И слава Богу, что произошло, потому что иначе я бы Машеньку не встретил… А дело было так. Дядюшка мой всю жизнь неженатым прожил, а домом у него без стыда дворовая девка Василиса заправляет. И красива же! Черноволосая, зеленоглазая, юркая как цыганка… Что-то мне в ней даже змеиное почудилось. Ей, видать, Артамон Васильевич, который в отцы годится, давно наскучил, и вот — на меня в тот мой приезд глаз положила. Зовет в сад, в укромное местечко, встревоженная, чуть ли не в слезах, дескать — случилось что-то, поговорить надо. Пошел как дурак. А она — на шею мне. Я ее, понятное дело, оттолкнул, очень захотелось мне ей оплеуху закатить, слабостью пола не смущаясь. И тут пристыл, потому как местечко — сада уголок — и впрямь было укромное, и кое-кто еще для тайной беседы его облюбовал. А именно — дядя мой с приказчиком, который у него, как я понял, разбойным делом заправляет. И что я услышал! Дворовые дяди моего по ночам истинным разбоем занимаются, а дядя прикрывает, потому как — прибыль ему от того. И про меня меж делом речь зашла, что тошен я, скорей бы меня спровадить в столицу обратно, коли нельзя за батюшкой моим вслед послать… на тот свет, стало быть, как его когда-то… Слышу я это из-за кустов и дерев и… Василиса спасла меня, повисла на мне, рот мне обеими руками зажимает, так и не пустила к ним, а они и ушли вскоре… Василиса опять ко мне… Ну, что там, отшвырнул я ее, ушел… Думал — убить дядюшку, что ли, прямо сейчас, шпагой заколоть? Отец покойник припомнился. Нет, не по нраву бы ему это было. Так и прошел в свою комнату, вещи забрал, и тайком от дяди уехал. А по дороге на меня разбойники напали, и если б не выходила меня Машенька, мне б в живых не бывать. Ну а разбойники, уверен, бахрушинские… Василиса, что ли, на меня обидевшись, что отверг, наплела чего, испугался ли дядя из-за отъезда моего внезапного, не знаю… Только, думаю, не рад он был известию, что меня в доме его друга Любимова выходили. Вот теперь, Павел Дмитриевич, — все.

Павел молча пожал ему руку…

Дождались приезда Александра с Надеждой, и стали готовить в один день две свадьбы. Наталья шептала Павлу на ушко:

— Почему же не три?

Он целовал ей руки в ответ.

— Не спрашивай пока.

Маша очень хотела, чтоб обвенчал ее с Петрушей отец Сергий, у Александра с Надей возражений не было.

В назначенный день отец Сергий в радостно-приподнятом настроении готовился к предстоящему венчанию. Обстоятельства не располагали к пышному торжеству: Надя страдала из-за отца, которого присудили к вечному заключению в монастыре, Александр, как ни мечтал о дипломатической работе, очень не хотел уезжать так скоро с молодой женой за границу. Предстоящая разлука угнетала всех. Но все верили, что самое страшное уже позади.

И вот подъехали кареты к Знаменскому храму. Обе невесты в этот день казались во сто крат красивее, чем обычно, Наталья втайне завидовала им, и молила Божию Матерь, чтобы Она поскорее приблизила час и ее свадьбы. Митя, скромно пристроившись в любопытствующей толпе, не мог подавить грусти, что бы ни делал, как бы себя ни ругал… Он ревновал, и это было сильнее его. Еще немного, и он уже никогда не увидит ее… Машеньку… Он уезжает в Новгород, ибо вернулась дочь Любимова, княгиня Катерина Степановна, и не пожелала нового человека, его то есть, Митю, в доме терпеть. Да и Степану Степановичу получше, доктора говорят — может, и отойдет. Да… с Машей он, Митя, вряд ли уже увидится. Он знал, что сразу же после свадьбы его возлюбленная с законным супругом отбудет в столицу, в дом своего мужа…

А вот и он шествует в храм — молодой офицер, счастливец… Митя вздохнул, подавляя завистливые чувства, тихо прошептал молитву о здравии раба Божия Петра, но… закончить ее не успел. Вскрикнул в ужасе Митя вместе с любопытствующими, потому что случившееся в этот миг было столь страшно-нереальным, что только на кошмарный сон походило… Петр Белозеров, сдерживая переполнявшую его радость, спокойно и уверенно поднимался по ступеням храма, и в этот-то миг… Вот он уже лежит на этих самых ступенях лицом вниз, кровь течет по ступеням, а из спины Петруши торчит пущенный чьей-то меткой рукой нож… Кто это сделал, как… Никто ничего не понял. Всеобщий ужас, крики, слезы… Толпа задвигалась: кто-то в страхе убегал прочь от храма, кто-то, напротив, подался вперед к лежащему. Маша без сознания упала на руки отца. Александр Вельяминов был уже возле своего любимого друга. Подбежала к Петру и Наталья. Она дрожала, едва сдерживая рыдания. Александр приподнял Петрушу, тот что-то прошептал, и голова его упала. Александр тихо расплакался. Павел Дмитриевич нес Машу домой к отцу Сергию на руках…

…- Как же это, Господи? — шептал в эту ночь отец Сергий, стоя на коленях перед Божницей, в тусклом свете свечи всматриваясь затуманившимися глазами в Спасителев лик. — Ведь венчать я его должен был, а теперь отпевать буду… Но на все воля Твоя, Господи! Мы слепцы на земле временной сей, роптать не вправе…

…- Как она? — тихо спросила Наталья Павла, подходя к нему сзади, и кладя руку ему на плечо. Павел смотрел на спящую дочь. Обернулся к невесте.

— Ей лучше, — прошептал он. — Я даже удивился, как скоро она смирилась с его потерей. Но бредит по ночам, во всем обвиняет себя — это ужасно…

— Бедная, — покачала головой Наталья. — Ах, Петруша, Царствие ему Небесное. Иди, усни, Пашенька, сам, ты измучался.

— Я не хочу спать.

Наталья поцеловала его в лоб.

Находились они в доме отца Сергия. Он наотрез отказался отпускать куда-либо Машу, которая, не вынеся этого последнего удара, заболела. «Как бы рассудком не повредилась», — сокрушался про себя батюшка.

Через несколько дней после похорон Петруши он обвенчал Александра и Надежду. Настроение у всех присутствующих на этой свадьбе не отличалось от похоронного. Вскоре после венчания молодой Вельяминов, распростившись со всеми, увез заплаканную невесту в Горелово, а оттуда им почти немедля надлежало выехать в Берлин…

К изумлению всех Маша, придя в себя после нескольких дней горячечного бреда, перво-наперво позвала Митю…

Однажды заглянув в комнату дочери, Павел Дмитриевич нашел постель ее аккуратно убранной. Поначалу все подумали, что девушка отправилась погулять, она уж начинала понемногу выходить из дому. Нет, так и не вернулась к ночи.

Павел поцеловал невесту, оседлал коня, и, ничего не объясняя Наталье, куда-то умчался…

…Артамону Васильевичу плохо спалось: кошмары мучили. И то, что чья-то крепкая длань легла ему на уста, а вторая — за ворот потянула, он воспринял в первую секунду как продолжение кошмара. И тут же сильно вздрогнул: «Не сплю!»

— Не кричи, — шептали ему на ухо, — не то плохо будет! Не будешь орать?

Бахрушин в ужасе замотал головой.

— Да ты не узнаешь меня? — вопросил Артамона Васильевича стянувший его с постели человек. И Бахрушин, забыв о предупреждении, громко вскрикнул: узнал! И тут же Павел вновь зажал ему рот.

— Я же предупреждал…

Бахрушин забился, потом сник. Павел ослабил хватку.

— Ты… убивать меня надумал, Павлуша? — пробормотал Артамон Васильевич, дрожа.

— Надумал… несколько лет назад, когда из Сибири вернулся. Стоял тогда вот под этими окнами… Тебя, Артамоша, Господь спас, до сих пор не пойму, как же я тогда убежал от дома этого — своего! — его не подпалив? Как? Не иначе, воли Господней не было на то.

Бахрушин поежился.

— Так неужто теперь, сюда как тать прокравшись, — да не как тать, мой дом-то! — да все равно… неужели я теперь тебе, с постели тебя подняв, горло безоружному перережу?

Бахрушин приободрился.

— Как ты сюда попал? Сторожат дом-то…

— Знать, есть чего сторожить. Да все я знаю. Разбойник… Хуже, чем я когда-то был.

— Ты о… о чем?

— Ни о чем. А как пробрался… Смешно мне на тебя! Я еще мальчишкой шестнадцатилетним по ночам из дома сего выбирался к Палашке на свидание, и обратно возвращался, никто, ни единая душа углядеть за мной не могла. Ладно… Пора и о деле потолковать. Ты Белозерова убил?

— Паша… ты… что ты?

И вновь оказался Артамон Васильевич в крепких Павловых руках.

— Убить не убью, — жутко шептал князь Мстиславский, — коли обещал… так… придушу слегка… Или руки выламывать начну. Это не больнее будет, Артамоша, чем мне — в Тайной канцелярии, мне было хуже. И Петруше покойному — тоже. — Встряхнул Бахрушина. — Отвечай, сволочь, душа разбойничья… ты подослал племянника убить?

— Я! — с решимостью отчаянья выкрикнул Бахрушин.

— Зачем?

— За тем… за тем, что он жениться собрался на этой… холопке Степановой.

— На моей дочери!

— Да. Степан знал, что она — дочь твоя, и я знал… А что с того… хоть какой ее теперь княжной сделай, а была она и будет — незаконная, а в Петрушке хоть на малость, а была кровь наша, Бахрушинская… Лучше убить его было, чем позор такой терпеть, сын Бахрушиной — на холопке женится! Все вокруг только об этом языки и чесали! Да и давно ему была туда дорога, жаль, его на виске не доделали. Да и тебя тоже!..

Все это он выкрикивал, дрожа, но уж не запинался, теперь он не сомневался, что Мстиславский убьет его, и никто не спасет, он жаждал выплеснуть ему в лицо как можно больше мерзости. Но не успел, Павел вновь затряс его:

— А где дочь моя теперь, говори!

— Не знаю! — заорал Бахрушин. — Мне она даром не нужна, дочь твоя! Да… отпусти. Не знаю. Вот те крест!

Непонятно почему, но Павел ему поверил. И сразу потерял к нему всяческий интерес.

— Живи дальше, — пробормотал он, — если сможешь…

И спокойно покинул комнату через окно. Бахрушин рухнул на кровать как подкошенный…

…Наталья с нетерпением ждала Павла.

— Где ты был? — воскликнула, целуя в щеку.

— Не спрашивай, — махнул рукой Павел.

— Вот, смотри, — Наталья нетерпеливо протянула ему исписанный лист бумаги. Это была записка от Маши, которую Наталья нашла у себя в комнате. Маша просила прощения за тайный поспешный свой отъезд (куда, не написала), объясняла его тем, что боялась уговоров со стороны отца, на которые она, чувствуя себя перед ним виноватой, могла бы поддаться. «Но должна уехать, — продолжала Маша, — как появилась, так и исчезну. Живите в мире и согласии, мои родные, низкий поклон вам за все. За меня не бойтесь, я своего покоя ищу, а может, Господь даст и радости…»

Долго Павел читал и перечитывал записку, а потом ушел с ней к себе, и даже Наталья не решилась его беспокоить.

На утро Наталья обнаружила, что Митя тоже исчез. Бросилась разыскивать отца Сергия.

— Батюшка, как же так? — сразу же выпалила. — Они бежали? Вместе?! И вы… знали?

— Знал, — спокойно кивнул головой священник.

— Да… как же? И благословили?

— А без благословения они и не решились бы.

— Да как же… как…

— А дела-то, что от Бога, они просто делаются. Вроде как случайным образом события соединяются, глядь, а не случайность сие вовсе, но промысел Божий. Машенька, когда вставать начала, первым делом к матери своей названной пошла на могилку да к бабке Авдотье…

Священник рассказывал, и Наталье казалось, что все это она видит перед собой въявь… Скромное кладбище сельское, березки и рябинки, словно тихие плакальщицы на погосте. Свежая могила, грубо сколоченный крест. Маша идет к ней неспешно и плавно, ее походка выдает человека, только недавно поднявшегося с одра болезни, слабости еще не осилившего. Она сильно исхудала, и шубка кажется на ней велика. Она смотрит не вперед, но в землю, а может быть — в себя. И только подойдя ближе к могиле, замечает юношу, недвижно стоящего возле осеняющей Авдотьину могилу осинки.

— Машенька, я знал, что ты придешь сюда, — говорит он, не дожидаясь приветствия. — Уж который день жду тебя здесь, с того дня, как узнал, что вставать ты начала.

Губы Маши дрогнули.

— Неужто каждый день приходил?

— Приходил и был здесь часами, бродил меж могил, Богу молился. За молитвой время быстро проходит, а когда на сердце камень, что ж делать, как не молиться?

— Значит знал, что первым делом не к Петруше отправлюсь на погост, но сюда, к мамке моей названной и бабушке? — Машины губы едва шевелились, но Митя все расслышал, а что не расслышал, то сердцем понял. — Все-то ты знаешь про меня, Митенька.

— Все, княжна!

Он опустился на колени, прямо в подтаявший снег и слякоть, головой припал к Машиным рукам.

— Нигде иначе попрощаться бы так не вышло. Здесь, у могил, тебе дорогих, хочу слово дать, что до смерти не забуду тебя, княжна, молиться о тебе стану, и не успокоюсь, пока радость вновь не войдет в твое сердце. А как станется сие, ты уж мне знак подашь. Какой-никакой, а подашь, да может, и сама о том не узнаешь.

— Странное говоришь ты что-то, Митя. А потом… с чего ты прощаешься-то вдруг?

— Завтра на заре в Нижний уезжаю с отцом Михаилом, сыном батюшки Сергия. Кто знает, свидимся ли теперь. Боялся я, что не увижу тебя перед отъездом. А вот… так ведь я ж о том и молился, не могло быть иначе.

— Уезжаешь? — Маша смотрела теперь куда-то вверх, в серое небо. — Не свидимся?

И вдруг вырвалось стоном:

— Забери меня с собой!

— Что?! — даже вздрогнул Митя и поднялся с колен.

Маша, сама потрясенная, закрыла лицо руками.

— И сама не ведаю, отчего так сказала вдруг. Словно и не я… словно изнутри меня что-то… А теперь вот сказала и знаю — не будет мне жизни тут. Княжеская дочь… дом отцов чужой… и мысли вечные о Петруше, которого я погубила.

— Не говори так!

— Сил моих нет, Митенька! — она заплакала и доверчиво прильнула мокрым лицом к его плечу. — Говорила я — не будет от любви его добра! И ты ведь также любишь меня, я знаю. И тебя заставляю терзаться — да что ж за судьба моя такая? Что делать мне, Митенька? Нам что делать?

— Как — что делать? — осенило юношу. — Да ведь проще нет ничего — пойдем к отцу Сергию. Мудрый батюшка, Бог молитвы его приемлет. Ведь не от себя присоветует — волю Божью скажет. Идем же к нему, Машенька, княжна моя ясноглазая!

— Не зови меня княжной, Митенька. Не княжна я.

Отец Сергий положил руку на плечо Наталье.

— Пойми, деточка, не все, что нам правильным кажется, правильно и есть. Отец, понятное дело, хотел бы, что б Машенька с ним оставалась. Да только… видел я тогда, что после гибели жениха не в себе она была. Еще немного — и горячка невесть во что могла б перейти. А теперь Маша то, что ей нужно, получит, буду о том Бога молить. Не княжной ей быть надлежит, которую, поди, еще за глаза и высмеивать за прошлое станут, а — матушкой, женой священника. Едва увидел я их вдвоем на пороге, так мне Господь словно глаза открыл — так друг же для дружки созданы они! И не говори больше, что они бежали. Не бежали, а уехали для иной жизни. На месте и обвенчаются сразу, как приедут. С ними и Антипка, я его у Любимовых на волю выкупил.

— Так почему же нам ничего не сказали? — растерянно пробормотала Наталья. — Не попрощались ведь даже…

— Да вредны ей нынче всякие прощанья, Натальюшка! А князь твой горяч. Мне еще с ним говорить, растолковывать, да просить, что б Машу не разыскивал. Когда захочет — сама даст знать о себе.

…После нежданного визита Мстиславского несколько ночей не спал Артамон Васильевич. Что-то приключилось с ним. То племянник-покойник представляется, едва глаза закроешь, то вдруг… Как это он сказал-то? Дом поджечь хотел, как вернулся? Несколько раз с криком вскакивал Бахрушин — явственно видел он во сне огненные языки, находящие на него: только огонь среди черноты, и он в этом огне… Не выдержал, беспомощно плача, рассказал все другу сердечному — дворовой девке Василисе. Василиса нахмурила тоненькие стрелки черных бровей, намотала в задумчивости на палец прядь смоляных волос.

— Эх, видать, молится кто-то за вас, барин, — вымолвила очень серьезно, искоса на барина поглядывая. Она-то знала, чем занимается ее покровитель в тайности, и откуда к нему богатство течет. Просто так сказала, не зная, конечно, что еще давным-давно просил Павел Дмитриевич Мстиславский в монастыре игумена Ионы молитв за своего давнего врага — по слову Христову…

…А самое страшное случилось, когда вдруг сестра-покойница на рассвете привиделась.

«Что ты сделал, брат? Я за жизнь его свою отдала, а ты жизнь эту отнял!»

Да, отнял! Все было сделано ловко, что ни случись, а он, Бахрушин, чист останется. И жизнь чужая уж дано ему ни в грош… даже племянника родного. Особливо его. Но вот — кротко-укоряющее лицо сестрицы:

«Мужа моего жизни лишил, лихих людей подослал, а теперь сынка единственного…»

И вдруг исчезла она, и огненные язычки заплясали кругом… все сильнее, все бешеней. Растут они, и становятся огромными, и пламя поглощает Артамона Васильевича.

Страшно заорал он, и вскочил с постели. Весь дрожа, в ледяном поту, принялся одеваться. Выскочил — глаза огромные, руки трясутся. И приказал запрягать.

Скоро он уж мчался в город, и боялся хоть на мгновение глаза прикрыть… стояла перед ним сестра, как живая. А так все Пашка чудился, и голос его: «Да не стану я тебя убивать…»

Прилетев в город, сам заявился куда следует, на колени грохнулся:

— Я убийца, берите меня!

Поначалу, естественно, решили все, что тронулся умом господин Бахрушин. А он вдруг спокойно и связно поведал, как уже много лет содержал в своем доме разбойничье гнездо, а сколько жизней на его совести, и сказать не мог — никогда не считал. Вот тут и ужаснулись, руками развели вершители закона, и аккуратно упрятали Артамона Васильевича в острог. А потом, по слову его, перехватали всех его холопов-разбойничков.

Слух об этом деле разлетелся далеко, все изумлялись, думали-гадали, что ж теперь ждет Бахрушина. Но так и не угадали. В один прекрасный день нашли Артамона Васильевича в тюрьме бездыханным — сердце не выдержало. Так и завершилась эта история.

А через некоторое время в опустевший Бахрушинский дом торжественно въехал новый, вернее — старый хозяин. Не зря Павел Дмитриевич в последнюю встречу долго беседовал с вице-канцлером, выхлопотал Бестужев все через того же Разумовского возвращение князю Мстиславскому конфискованного имущества. Нелегко это было, узнай Елизавета, за что судили Мстиславского, не стала бы она благотворить давнему оскорбителю своей покойной матери. Но на то Бестужев и был дипломат. А главным козырем стало ловко высказанное мнение, что нельзя юной Вельяминовой, которая так полюбилась Елизавете, замуж выходить за человека, у которого ни кола, ни двора. Елизавета решила быть милостивой до конца…

После сего Павел и Наталья тихо обвенчались в Знаменской церкви, пожили немного в возвращенном доме, но там им показалось неуютно после Бахрушина, и они перебрались в Горелово…

Скоро объявился где-то прятавшийся дотоле дядя Василий Иванович, полковник Вельяминов, и попросился жить с молодыми. С ним стало веселее…

Время проходило, плохое забывалось. Александр аккуратно писал из Берлина — и писал только о хорошем. Но в каждой строчке явственно проскальзывала грусть. И хотя из Сашиных посланий явствовало, что юный дипломат доволен работой — как весьма доволен им самим и господин посол, — но все же было ясно и то, что Саша, как и Наденька, жена его, сильно скучают по России…

— Ты сам хотел этого, Саша, — вздыхала Наталья.

Единственное, чего брат не скрывал, так это того, что не может забыть о страшно-нелепой смерти своего любимого друга Петруши, до сих пор скорбит, и постоянно о нем молится. Наталья это понимала, она сама постоянно молилась об упокоении души убиенного Петра…

В один чудесный день, когда Павел читал письмо от Бестужева (с благодарственного письма Мстиславского завязалась их частная переписка), а Наталья сидела рядом, вышивала, и, то и дело отрываясь от работы, с тихой улыбкой прислушивалась к бойким движениям ребенка у себя во чреве, доложили, что прибыли до их сиятельств купцы новгородские.

— Новгородские, Паша? — негромко вскрикнула Наталья, просияв. Ей давно уже удалось выяснить, куда уехали Маша и Митя.

У Павла гулко забилось сердце.

Вошли купчины, поклонились почтительно.

— Мы проездом, князь, до вашей милости с подарочком. Отец Димитрий передать вам просил… вот… Сам написал…

Старший купец бережно развернул холстину, и вынул большую, прекрасного письма икону святого первоверховного Апостола Павла, перекрестился, благоговейно чмокнул икону, и передал Мстиславскому с поклоном.

— И велено от матушки Марии поклон передать.

— Как… они? — только и сумел вымолвить Павел, приняв икону и поцеловав ее.

— Хорошо живут, дружно. Знакомцы ваши, барин? Славно живут, бедненько только… Но люди батюшку свово да супругу его не дадут в обиду, помогают всегда им, коли чего, потому как любят…

— Что еще передать просили? Нет ли письма?

— Ничего, князь, только образ сей…

Когда ушли купцы, Павел в волнении вновь опустился на стул. Наталья подошла, обняла его за плечи, поцеловала в висок.

— Я поеду в Новгород, Натальюшка, разыщу их. Как же это я не спросил купцов, где их там, в городе, искать!

— Знать не зря не спросил. Чувствую я… не время еще, Паша. Погоди, потерпи. Мы потом вместе разыщем их… непременно.

И она прижалась щекой к его щеке.

Павел ласково провел ладонью по ее животу, глаза его вдруг заблестели от слез, но одновременно губы тронула тихая, светлая улыбка.

Наталья, растрогавшись, принялась сцеловывать слезы с глаз мужа…

Апостол Павел с новописанной иконы глядел на них задумчиво, но не строго. Благословляюще…