Андрей Иванович Ушаков вновь был разгневан. Девчонка Вельяминова ускользнула из-под носа, чего не могло бы статься, если б ей не помогли влиятельные лица… Но к этому времени генерал-аншеф уже выяснил, что брат ее отправился в свое Горелово под Владимиром. Как бы то ни было, Александра Вельяминова надо достать хоть из-под земли и допросить. Коли понадобится, так и с пристрастием. И Разумовскому нос утрем: за кого хлопочешь, граф из пастухов?! За преступников государевых? И ему, генералу, почета больше. А главное… о, самое главное — посмотрим, как Бестужев вертеться будет перед самой Императрицей, ближайшего сотрудника своего выгораживая. Будет знать, как в чужие дела соваться, как своих шпионов в стены Тайной Канцелярии подсовывать! Для себя Ушаков давно решил, что с Лестоком дружить ему и удобнее, и приятнее, ибо любит Елизавета Петровна лейб-медика, а вице-канцлера не жалует. Ну а ему, Андрею Ивановичу, слуге верному, ничего не остается более, как приятным Ее Величеству людям помогать… Лесток свинью Бестужеву подложить старается, ну и мы ему тут поможем маленько…

Андрей Иванович привык думать о нескольких делах сразу. Сейчас он разбирал бумаги, вникал в допросные листы, и, казалось, полностью погрузился в то, что читал, но подспудно Вельяминовы не выходили из головы. Да… все-таки ж ходатайство Разумовского — не пустяк. Генерал досадливо поморщился. С возлюбленным Государыни шутки шутить, даже ему, Ушакову как-то… Значит, все надо сделать тихо, дабы никто… особливо Бестужев. Ну да там посмотрим…

Сейчас он читал донос об очередной секте, скрывающейся в глухих лесах, что-то уж совсем мракобесное, то ли беспоповщина, то ли… Но главное, почему сей донос нынче у него, Андрея Ивановича, на столе лежит, так это потому, что главный их мракобес не только в религиозную ересь ударился (Ушаков перекрестился), но еще учит, что де истинные Цари, Помазанники Божии, после Петра Алексеевича на Руси перевелись, ибо он, Царь Петр, был де сам антихрист! Стало быть, нынешняя Церковь не Церковь, попы не попы, а Царица (страшно даже помыслить!) — вовсе и не Царица никакая, а дочь антихристова…

Почитал Андрей Иванович о сем, даже закручинился, и злость его взяла. Попадись он ему, новый пророк — устроит ему и конец света, и страшный суд вкупе! Так где же оно, гнездо-то дьявольское?.. И тут Андрей Иванович хлопнул себя по лбу…

…Митя засветил свечу. Положил перед собой белый лист, и маленький кусочек уголька медленно прочертил первую линию. Митя долго смотрел на нее, но вот рука сама пошла, любовно, плавно, а потом быстро и вдохновенно… Он не мог оторваться от своей работы, а когда очнулся, закрыл лицо руками. С нарисованного портрета смотрела на него Маша, смотрела как живая — спокойно и немного печально…

С зарей Митя вышел из дома и пошел, куда глаза глядят.

Осень, грустная, нежная, золотистая, вступала в свои права. Жару сменила прохлада. Но Митю, который шел через леса и луга, шепча под нос Иисусову молитву, прелесть ранней осени не очаровывала, и только спокойствие, наступившее вдруг во всем, — затишье перед будущими ливнями и холодными ветрами — немного умиротворяло его душу. А с душой творилось такое, чего он и представить себе раньше не мог…

Лес то густел, то редел. Сплетенные сучьями деревья были старожилами, вековыми, важно-статными в своей впечатляющей огромности. Митя шел и шел по маленькой тропке, вьющейся среди высокой травы. Иногда эта тропка терялась и вновь выныривала откуда-то из-под поваленного ствола. Лес становился все гуще. Митя вышел на высохшее болото, перешел его и с трудом нашел свою тропинку, значительно сузившуюся, едва заметную среди разросшейся травы, которая была теперь юноше по колено. Еще через несколько шагов лес стал вдруг таким темным и густым, что Митя, впервые оторвавшись от своих дум, все шедших и шедших в его несчастную пылающую голову вопреки молитве, огляделся почти со страхом. И впервые спросил себя: а когда ж в последний раз люди по этой тропинке-то ходили? Пошел было назад, но болото, от которого, казалось, только что отошел, куда-то исчезло. И тропинка тоже исчезла. Митя остановился в нерешительности. Путь ему преградила непроходимая стена из высоких кустов. Он попытался было продраться сквозь жесткую сеть ветвей, но ничего не получилось. Направился в обход. Но идти становилось все тяжелее. Выйдя к трухлявому пню, юноша бессильно опустился на него и сказал вслух:

— Я заблудился.

Стало тоскливо до тошноты. Как назло, захотелось пить. Идти дальше, искать дорогу Митя не мог, сильно устал. Он сложил руки на коленях и вновь погрузился в тяжкие свои думы.

Хруст ветвей неподалеку заставил его… проснуться. Митя и не заметил, как задремал. Он вскочил на ноги.

— Кто здесь?! — закричал во весь голос.

Шум сразу стих. Все замерло.

— Помогите! Я заблудился!

Еще немного тишины, и вот раздвинулись ветви кустов, и показалась вдруг… нет, не зверь лесной и не разбойник, а высокая статная девушка в голубом русском сарафане. Лицо ее, весьма приятное, истинно славянское, носило выражение гордое, даже надменное. Только не вязалось это выражение с ее бледностью и худобой. Митя невольно перекрестился. Меньше всего ожидал он подобного явления.

— Да чего ж ты крестишься, разве я ведьма? — прозвучал голос, низкий, певучий. Девушка небрежно откинула назад упавшую на лоб белокурую прядь. Митя молчал.

— Ты как сюда забрел? Здесь лес кругом на сто верст…

Светлые глаза с длинными изогнутыми ресницами зорко разглядывали Митю. Он наконец опомнился от неожиданности этой встречи (да и мало ли чего на свете не бывает?), поклонился. Отметил, что сарафан девицы богат, с золотым шитьем, украшенный дорогими камнями.

— Дмитрий я… на богомолье иду.

— А чего через лес-то? Ох! И занесло тебя. Меня-то Ксения зовут, Шерстова я, дворянская дочь. А к нам, миленький, гости не заглядывают, а коли и заглядывают, их с опаской встречают. Ага, вот сейчас и поймешь…

Из-за деревьев показался маленький мужичишка с длиннющей бородой. Увидев Ксению, всплеснул руками.

— Вот где гуляешь, матушка, насилу отыскал! А с кем беседуешь-то? Семен Иванович и так гневается…

От пристального взгляда маленьких глаз Мите стало не по себе.

Ксения нахмурилась.

— Сбился с дороги парень, просит путь указать.

Мужичок прищурился, разглядывая юношу, потом поклонился:

— Сделай милость, следуй за мною.

Мите ничего не оставалось делать, как послушаться. Ксения оказалась рядом, шепнула еле слышно:

— Не ходи…

Но мужичок мягко, но крепко — не вырвешься! — захватил Митин локоть. Ксения сверкнула на обоих сердитым взглядом, коротким движением закинула косу за спину и, оттолкнув мужичка, быстро пошла вперед. Скоро она скрылась в зарослях.

Когда Митя и его странный сопровождающий миновали заросли, перед ними сверкнула серебром синяя река, от которой повеяло свежестью, за рекой простиралась открытая местность, со всех сторон обрамленная лесом. К реке примыкало небольшое поле, засеянное пшеницей. Этот кусочек земли был давно отвоеван у чащобы. Маленькие неказистые избушки ютились тут же, сбившись в кучку. В стороне от них стоял ладно срубленный дом, простой и неизукрашенный, но отличавшийся от избушек высотой и добротностью. Мите почему-то стало тревожно и сердце сильно застучало. Припомнились слова Ксении, ничего, кроме тревоги, не вызывающие. Попытался осторожно освободить локоть, но мужичок держал его крепко-накрепко, что, понятно, бодрости Мите не прибавило. Он начал молиться про себя…

Его уже ввели на крыльцо большого, судя по всему — главного дома. Там уже встречал их человек с бледным аскетическим лицом, с белой длинной бородой и седыми волосами, небрежно падающими на высокий лоб. В этом лице было и утомление, и одновременно сила, но что за сила, Митя пока не мог уяснить. Глаза человека сильно блестели, а выражение их было мрачным. Ксения на миг показалась из-за его плеча и тут же вновь исчезла.

— Кто таков и откуда? — человек, хозяин по-видимому, обратился к мужичонке, кивая на Митю, которого, само собой, такой прием сильно смутил.

— Да пусть сам о себе расскажет, Семен Иванович, — отвечал мужичок с подобострастным поклоном. — Встретил его с Ксенией Петровной беседовавшим.

Хозяин долго смотрел на Митю пронзительным, недружелюбным взглядом. Чем-то светлые глаза его напоминали глаза Ксении.

— Так что, кто таков будешь? — осведомился наконец.

Митя коротко назвал себя, сказал, что из Горелова, что в лесу заблудился. Семен Иванович недоверчиво покачал головой, потом указал глазами на пыльный, порванный в нескольких местах подрясник Мити.

— Что за одеяние?

— В послушники готовился монастырские, да Господь не судил, — вздохнул Митя.

— Никонианин? — бросил хозяин. — Нечестивую, значит, веру держишь?

Митю передернуло.

— Ка-а-ак нечестивую? Батюшки, да кто ж вы сами-то будете?

— Семен Шерстов я, обо мне в местах окрестных каждой собаке известно, ну а найти-то меня не так легко… Здесь, заблудший ты человек, ангельский скит, приют веры истинной…

Митя невольно усмехнулся.

— Прямо ангельский? Так уж и истинной?

Семен Иванович спрятал ответную усмешку в седых усах.

— Добро, — сказал он. — Потолкуем об этом после. О чем с племянницей моей говорил?

— Просил дорогу из леса указать, — вздохнул Митя.

— Вот как? Эх ты, пустая головушка, не зря тебя Господь к нам привел, ох — не зря! Ну да ладно. Сейчас тебя Ерема проводит, отдохнешь малость. А потом и поговорим.

Кликнул Ерему, тут же появился знакомый Мите маленький мужичок. Семен Иванович дал указания, согласно которым юноша был препровожден в крохотную горенку и оставлен там один. Когда Ерема вышел, Митя, подойдя к двери, подергал ее, но, как он уже догадался, дверь оказалась запертой снаружи. Тяжко вздохнув, Митя упал на лежанку. «Вот ведь влип!» — подумал, закрывая глаза. Несмотря на тревогу, усталость сильно сказывалась, и он быстро уснул.

Сильный скрип отворяемой двери разбудил его. Было уже совсем темно, за окном на чистом черном небе бриллиантиками поблескивали звезды.

— Вставай, — услышал Митя женский голос и узнал в нем голос Ксении, а потом, протерев глаза, ясно увидел ее в лунном свете.

— Угораздило ж тебя забрести сюда в такое время! — заговорила она почти насмешливо. — Да еще в этом одеянии… У нас и так гостей не жалуют, а уж таких… Ох, беда к нам идет! Бежал от нас дядюшкин добрый послушник, иудой оказался, теперь вот сорока на хвосте принесла — спешат к нам гости… Потому дядя и не стал с тобой днем разговаривать — не до тебя сейчас. Пошли!

— Куда? — оторопело пробормотал Митя.

— Куда! — передразнила Ксения. — Бежим отсюда… Солдаты придут, наши так просто не сдадутся, в огонь пойдут. А я — не хочу! Уж и Палашку свою, девку, мне преданную, послала в Горелово твое с весточкой… Солдаты и так уж знают, где нас искать — здесь предательства нет, в том, что девку послала. А сбежать не успеем, может и помощь к тебе придет… и меня спасешь, вспомнишь, чай, что с собой звала? Ну, а коли так стоять и трепаться до света будем, так и впрямь далеко не убежим! Так что — живо, терять тебе нечего.

И впрямь нечего, и Митя больше мешкать не стал.

Еще мрачней, страшней казалась труднопроходимая глушь в ночной тьме, а лунно-звездный свет едва проникал сюда сквозь кроны. Но Ксения шла так быстро и уверенно, что Митя едва поспевал за ней.

— Не в лесу ли ты родилась?

— Да почти так, — усмехнулась Ксения. — Я, как уж сказывала, дворянская дочь, Ксения Шерстова, отец мой покойный Семену Ивановичу двоюродным братом доводился. Умерли родители от холеры в одно время. Я и не помню их. Дядя меня воспитал. Нет у меня иной родни. Эх, да лучше б он меня удушил в колыбели! — вырвалось вдруг у Ксении.

— Да что ты…

— Да то. Задыхаюсь я тут, жизни нет! Среди безумцев живу, сама безумной стала. Книги читаю Божественные, там про любовь все прописано, а у меня в душе злоба звериная, того и гляди — зарежу кого-нибудь или руки на себя наложу…

— Ох, — вздохнул Митя, сотворив крестное знамение, — среди ослепления бесовского… Раскольники, беспоповцы?

— Да я уж и не знаю, как назвать дядьку моего и тех, кому мутит он головы… Старообрядцев-то он тоже не жалует. Вся, говорит, земля извратилась и погибнет вскоре. Один он, вишь, не извратился… А ведь боялась я его поначалу хуже всякого зверя и огня, и верила ему… Да надоело!

— А чего же вы не уходите дальше, в леса, коли знаете, что солдаты сюда идут?

— Так ведь едва услыхали святенькие-то наши о сем, так сразу вскинулись — в огонь, мол, пойдем, мучениками будем… Ну, дядька-то вряд ли в огонь хочет, однако ж и ему то с руки — скроется под шумок, решат все, что сгорел. А он — на новое место. Но в то, что пасомые его душеньки свои в огне спасут — верит истово. Еще и в заслугу перед Господом себе поставит…

Митя хотел что-то ответить, но не смог, ибо подходящих к делу слов у него просто не находилось. Он спешил, пробираясь за своей проводницей, — дорога была тяжелой. Ему становилось жутко, темнота настораживала, казалось, что прячется кто-то за толстым стволом, за корявым пнем или за необыкновенных очертаний кустарником, темневшим в редких просветах.

Но вот вышли на поляну, где уже не сдерживаемый ничем лунный свет свободно проливался в пространство. Дальше шли болота. Но Ксения спокойно вступила в их опасную муть, видимо, отлично зная тропы. Митя в который раз перекрестился. По болоту шли, как ему показалось, долго… Выбрались на просеку, и вдруг Ксения вскрикнула. Как привиды отделились черной тенью от лесной стены три всадника и окружили беглецов.

Один из коней встал на дыбы, сильная рука горячо его осадила.

— Так и знал, что этой дорогой пойдешь! — громыхнул в тишине голос Семена Шерстова и он, изловчившись, хлестнул хлыстиком племянницу по лицу. Хоть Ксения и успела отпрянуть, все ж ей досталось, пусть и не так сильно, как дядя хотел. Митя не видел, но почему-то так и представился ему злой огонь, сверкнувший в Ксениных глазах при этом ударе. Самим им вдруг овладело тупое усталое равнодушие, все равно стало, что с ним сделается. Только Ксению было жаль.

— Не думала, что так скоро хвачусь, что коней наперерез пущу?! — продолжал шуметь Шерстов. — Мерзость вавилонская, тьфу!

Он сплюнул, и презрительный взгляд его уперся в Митю.

— А ты, никонианин, семя антихристово… Забрать его с собою! — приказал Семен Иванович подручным. Ксению уже давно затащил в седло один из слуг Шерстова, причем она ударила холопа по лицу, и дядя приказал ее связать.

— Бесноватая! — процедил сквозь зубы. — Да лучше б ты тогда с братцом моим несчастным от заразы той… Тьфу!

Они поскакали обратно в поселение.

…Палашка, посланная Ксенией, перепугала все Горелово. Из ее слов явствовало, что неподалеку в великолепных владимирских лесах нашли приют отпетые негодяи и головорезы, и что в плену у них находится несчастный Митя, чье исчезновение доставило великое беспокойство Ване и послужило пищей для вполне определенных, хотя и неверных, размышлений Александру. Впрочем, когда Вельяминову принесли найденный в Митиной горнице замечательно исполненный портрет Маши, он чутьем понял истинную причину Митиного бегства. Хотя некоторые сомнения — уж не Тайной ли канцелярии агент сей юный иконописец? — все-таки остались…

Выслушав Палашку, Ванечка едва не расплакался. Александр утешал своего секретаря:

— Я узнал, солдаты туда идут, в соседнем селе на ночлег остановились. Завтра с рассветом пойдут вязать нечестивцев, спасут твоего Митю… А все ж-таки, зачем ты его с собой приволок? Или мало у меня прослужил, не понимаешь, что к чему?

— Ежели от людей воротится, то лучше в монахи идти! — надерзил ему Ванечка. — А вы среди людей живете и во всех злоумышленников подозреваете…

— Ясно, ты больше у меня не служишь, — изрек приговор Вельяминов.

Ваня посмотрел на хозяина с изумлением, а потом, не выдержав, все-таки разревелся.

— Не слишком ли круто, Саш? — спросил находившийся тут же Петр, от души пожалевший Ванечку, которого знал как преданного Вельяминову, сообразительного и исполнительного юношу.

— Не слишком, — отрезал Александр. — Пускай насчет сего монашка я и не прав, но порядок должен быть! Я здесь, выходит, от Ушакова скрываюсь, а он… — и бросив на бывшего секретаря негодующий взгляд, Александр вышел, дабы не дать волю накопившемуся раздражению.

Петруша раздумывал.

— Ладно, не плачь, — мягко сказал он Ванечке. — Упросим его…

Ваня упрямо помотал головою, конфузливо вытирая слезы.

— А что до Мити, — продолжал Белозеров, — так уж отправлюсь я за ним сам с военной командой завтра. Жаль его, славный парнишка. Да и то, чем без дела здесь сидеть…

— Ох, а ежели за ночь убьют его изуверы?!

— Помолимся. А что делать? Девка эта уже убежала, дороги мы не знаем, ночь на дворе… да и не справился бы я с ними один, сам понимаешь.

— Я с вами!

— А вот этого не надо. Машу охраняй, а то Александру, видать, ни до кого сейчас… Ну вот. Оправлюсь-ка я, пожалуй, прямо сейчас к военным, поговорю, там и заночую. А то напряженно здесь как-то стало. А ты не грусти, обойдется.

Ваня высморкался в кружевной платок.

…- Белозеров, ты здесь откуда?

Когда по приезде в соседнее село Петрушу, по просьбе его, проводили в дом, отведенный для ночлега прибывшим из Петербурга офицерам, поручик с удивлением узрел среди них старого своего петербургского знакомца — измайловца Яковлева, что одно время, шутя, в соперники ему набивался.

— Василий! Да я тут так… проездом… А тебя-то чего вдруг с подобным поручением?..

— А сие начальству виднее, — Яковлев улыбнулся. — Ну, чем порадуешь?

— Так по твою душу, получается. Хочу с вами к еретикам этим завтра… прознал я, что мальчишка мой знакомый в плен к ним попался, а чего от сумасшедших хорошего ждать? Помочь хочу по-христиански. Славный паренек, иконы пишет, в монастырь хочет.

— Вот-вот, занесло в «монастырь»… — франтоватый офицер продолжал обаятельнейше улыбаться, а сам думал: «Не ошибся, видать, его превосходительство Андрей Иванович! Всем известно, что Белозеров с Вельяминовым не разлей вода, и ежели этот здесь, так стало быть и Сашка в Горелово, иначе у кого ж это Петр «проездом»? Что же, уже и выяснять не надо, облегчили мне задачу, благодарю покорно, Петр Григорьевич!»

А вслух сказал:

— Хорошо-хорошо, вместе отправимся завтра, милости просим. Ночуй здесь со мной. А пока поужинай-ка с нами, сделай милость.

«Оно и лучше, если завтра тебя при Вельяминове не будет. Все мне легче».

Петруша присел к столу весьма успокоенный…

…По дороге домой Шерстов вдруг резко развернул коня.

— Здесь Матвей-отшельник неподалеку спасается, навестим святого старца, — сказал, спешиваясь, своим подручным. — Чурчила, коней сторожи, Ерема — веди за собой этого монаха, а ты иди сюда, голубушка.

Он за косу потянул снятую Еремой с лошади Ксению, руки которой были крепко связаны за спиной, и вдруг тихо вскрикнул.

— Что это? Кусаться?! Ох, и змею на груди пригрел! Ну ничего, сейчас решим, что делать с вами, святой человек рассудит!

Матвей-отшельник жил в непролазной глуши, в убогой низенькой избенке, утонувшей в зарослях крапивы и бурьяна. Местечко, лысевшее вокруг жилища, окружали с трех сторон огромные ели. С четвертой темнел обрыв. Крестясь двумя перстами, шепча на выдохе молитву, Семен аккуратно приотворил никогда не запирающуюся дверь на одной петельке. Глаза его были полузакрыты. За ним в избенку втолкнули Ксению, потом Митю, потом и Ерема зашел с постоянными поясными поклонами. В обиталище отшельника было темно и голо.

Земные поклоны отбивал не ждавший их хозяин, и замер Шерстов, зная, что от сего дела святого человека отвлекать ну никак нельзя. Даже не взглянул в их сторону Матвей. Ксения, на чьем плече лежала железная длань ее двоюродного дяди, угрюмо глядела в пол, уже не делая попыток сопротивляться. Митя про себя молился. Шерстов, видимо, делал по-своему то же самое, по крайней мере, его сухое мрачное лицо приобрело сурово-благочестивое выражение.

Поклоны отшельника продолжались довольно долго. Сделав положенное количество, он встал, еще несколько минут что-то бубнил, затем наконец обернулся к гостям.

— На суд твой привел, честный отче! — после приветствий объявил Семен, широким жестом указывая на Ксению и Митю. — Совсем заплутала Ксенька моя, да и вот… С монахом из никониан бежала сегодня. Благо вовремя хватился…

— Нечестивцы, — прогудел Матвей-отшельник. Страшен был его вид с всклокоченными седыми волосами, с красными, воспаленными от вечного бодрствования глазами под тяжелыми веками, глазами, ничего не выражавшими кроме бесконечной усталости, воюющей с безграничным упрямством, и злости на весь белый свет.

«Праведник под стать Шерстову», — подумал Митя. И отпрянул, когда Матвей старым коршуном налетел на него:

— Собака! Сатана! Одеяние на тебе бесовское… Что ты сделал, антихрист?!

— Не антихрист я! — Митю, наконец, прорвало, равнодушие испарилось, дав место негодованию. Никогда еще кроткий, безответный «монашек» ни на кого так не сердился, и не подозревал, что может так… Так ведь и антихристом его еще никто не называл!

— Моя вера — христианская. А вы что делаете?

— Церковь ваша…

— Ни слова о Церкви! В Церкви Православной — Дух Святой, а сказано в Евангелии: Хула на Духа Святаго не простится ни в сем веке, ни в будущем. А вы от Православия отреклись! В вас дух нечистый сидит, злобный, а Господь ждет покаяния вашего…

Все это Митя проговорил на одном дыхании, хотел и еще что-то сказать, да вдруг осекся, случайно встретившись глазами с Семеном. Глаза Шерстова смеялись, ничего, кроме усмешки и, как показалось Мите, какого-то затаенного удовольствия, не выражали они, меж тем как отшельник весь кипел негодованием.

— Верно, — вмешалась вдруг Ксения, — дух злобный!

— Молчи, девица! — закричал на нее Матвей и даже замахнулся. — Не подобает тебе и рта раскрывать, бесстыжая.

— Будто! — Ксения вся дрожала, казалось, и в нее сейчас вселился этот злобный дух. — Хватит, намолчалась. Сколько лет взаперти сидела с одной девкой-прислужницей, теперь, вишь, на мучение идти удумали, меня за собой тянуть — не выйдет. Поумнела я! Жить я хочу, средь людей настоящих, не здесь, не в лесах, не средь волков да праведников полоумных!

Так бы и ударил Матвей Ксению, но на пути встал Митя, мягко перехвативший его руку.

— Не надо, — прошептал Митя, — старый ты уже, дедушка, перестань… Моли Бога, чтоб истину тебе открыл — Он, милосердный, даст вразумление…

Все тише становился Митин голос, потому что чувствовал он, в какую черную пустоту уходят его слова. Нет, не будет этот упрямый старик, одной ногой уж в могиле стоящий, просить вразумления — не к чему это ему, уверенному в своей праведности. И тут Шерстов взял Митю под локоть.

— Не гневайся, отче, — сказал Семен. — Что взять с него? Сам я попробую нечестивца вразумить. Ты вот племяннице моей слово святое скажи, дабы покаялась в своем нечестии.

С этими словами Шерстов вытянул Митю из избенки.

Восток уже преображался с зарей.

— Светает, — пробормотал Семен, глядя вдаль. — День наступает святой и страшный… Чую я, нынче птенцы мои на муку пойдут… Ну а ты, — он развернулся к Мите и стал к нему лицом к лицу, — не жаждешь ли душевного очищения?

— Я обращения твоего жажду, — тихо ответил Митя.

— Добро, — охотно кивнул Семен. — По-твоему, стало быть, мы нечестивцы закоренелые, так? Чего молчишь?

— Так. А и закоренелым путь не закрыт, живы пока…

— Путь — куда?

— К Христу…

— А где он, Христос, в мире сем поганом, куда племяшка моя рвется? Где там святость и праведность?

— В Божьем мире. С теми, кто верует, кто с Ним, со Христом живет… В Церкви Святой…

— В какой Церкви? В той, что антихристу поклонилась, что ли?! В которой искоренили древнее благочестие… волку Никону, а потом Петру-лжецарю в ноги падали? Глаза-то разуй, я ж не в лесу родился, я ж из дворян… Ты-то, небось, нет, а, монах?

— Нет. И не монах я. Из мужиков я.

— Мужик-лапотник… Слушай… Петр-Царь — лжецарь! — он, он антихрист главный и есть! — басурманские порядки завел на Руси, девок наших в одеяния блудниц сунул, да велел перед кавалерами на куртагах хвостами крутить! Что?! По-христиански? Далее слушай, — благочестия на Руси вовсе не осталось, Церковь под царя-антихриста прогнулась, попы все — ненастоящие, и ныне хоть сколькими перстами крестись — нет спасения никому! Блуд и срам один в мире! Мерзость, разбой и грабежи, голод, страх и обман… Дочка антихристова Русью Святой правит! Нет спасения — отошел от нас Господь.

— Да как нет, когда храмы Божии стоят, Таинства свершаются? Литургия свершается, Тела и Крови Христовой причащаемся в страшном и великом Таинстве? — отвечал Митя с изумлением. — Церковь-то такая ж, как была, не делась никуда, в ересь не извратилась! О каком благочестии ты рассуждаешь, Семен Иванович, коли у вас и попов-то даже нет, как у старообрядцев?

— А у нас и вида пустого таинств нет, как у беспоповцев, — мрачно отозвался Шерстов.

— О! А что ж есть-то? Или же тебе пасомые твои, господине, яко богу поклоняются? Благочестие, говоришь искоренили… — Митя приходил во все большее волнение. — А сами от Церкви отреклись? Какое благочестие, когда у вас Причащения Тела и Крови Господних нет? Если Этого нет, то что осталось-то вам? Вы Церковь отвергли — вы ее Пастыря отвергли, Самого Господа Христа… Благодать Духа Святого отвергли! Да кому ж вы поклоняетесь, только гордыне своей бесовской…

Семен, все еще держа Митю под локоть, принялся медленно прогуливаться с ним на крошечном свободном пространстве перед избушкой Матвея-отшельника.

— Ни к чему все сие, — ответил он после некоторого раздумья. — Не нужны никакие таинства тому, кто избран, кто великую тайну познал. Времена последние. Конец света близок.

— О конце света, и какие времена последние, знать никому не дано, а царь Петр — не антихрист. А грешен он, не грешен, не нам, а Богу его судить. От Православия никогда он не отрекался.

Семен зло расхохотался.

— Царь… Помазанник Божий… Кончилось время Царей, милый ты дурень! А тайна великая та, что ныне избранным под водительством Божиим весь мир надлежит изменить, от скверны, в кою погрузился он, очистить его огнем очистительным. Только так отвратим погибель мира!

— Каким огнем? — пробормотал ошеломленный Митя.

— А таким, юноша ты бестолковый, что сродни великому Потопу будет! Много я думал о сем, наконец открыл мне Господь! Огонь очистительный по Руси запалим! В огонь Царей — антихристово семя…

Митя вновь испуганно перекрестился.

— Что крестишься? Таинства, говоришь? Да нет сейчас таинств! И не нужны они. И не нужны попы тому, кто с Богом напрямую беседует. И храмы не нужны. Все храмы — в огонь, потом новые построим! И новую жизнь, благочестивую и святую, на пепелище возродим. И будет здесь, на земле, Рай Господень. Вот что мне Бог открыл…

Митя сглотнул слюну. Страшно ему стало, как никогда. То, что говорит он с сумасшедшим, сомнения не было. Но… не за себя ему стало вдруг страшно.

«А вдруг найдется кто-то, — невольно подумалось, хотя и не хотелось думать так, — кто наслушается безумных этих слов! За ним пойдет, пожелав красотой сего «огня очистительного» насладится. Цари ему не угодили! А ведь сам, безумный «боговидец», в Цари возжелал. О, Боже!»

— Понял хоть, что я говорю-то?! — прервал его тяжкие размышления Семен.

— Как не понять, — грустно усмехнулся побледневший Митя.

— Ну так что? Сдается мне, дал Господь тебе разумение. Послушай — не отвергай спасительного пути, оставайся со мной.

— Что?!

— Не упрямься.

— Слушать не хочу.

— Да? А глянь-ка, куда мы пришли.

Еще на несколько шагов вперед протянул Митю за собой Шерстов. Теперь они стояли на самом краю глубокого оврага с каменистым откосом.

— Голову только так разобьешь, — пробормотал Семен Иванович. — А не разобьешь, все одно — не поднимешься, и никто тебя здесь не найдет, кровью изойдешь, от голода сдохнешь… Ну?!

Он взял Митю за плечи и развернул к себе лицом.

— Выбирай. Мне люди нужны. Те, что в лес за мной пошли — не годятся. В огонь пойдут, души спасут, мучениками будут… А на сие дело — не годятся. Слабы. Да там баб да ребятишек — половина. Ты тих и робок, но прорывается в тебе нечто… Чую я, ты — тот, кто мне нужен. Слышь, благословлю детушек своих на мученичество, а сам — рать собирать святую… Ты… За тобой люди пойдут. Силу в тебе чую, сокрытую до времени. Думай…

— Нечего думать-то.

— Отказываешься?

— Вестимо.

— А в овраг? Ты со мной не справишься, сам сброшу…

— Сбрасывай.

— А коли руки сейчас ломать начну?

— Делай, что хочешь — нет.

— Эх. Вот этим ты мне и полюбился! Эх, никонианин, да еще и монах… Ведь пойдет за тобой народ! Ты мне еще десяток таких, как сам, приведешь! А те — еще по десятку! Ксения, племяшка моя… Как зыркает глазищами-то! Моя кровь. Старый я дурак, не разгадал ее сразу, взаперти в светлице держал, как барышню красну, а надо было… Помощницей могла бы преданной стать! Она бы про очистительный огонь сразу поняла, полюбила бы его… Может и сейчас не поздно, а? Видно, по нраву ты ей пришелся. За тебя б она и со мной бы примирилась. А?

— Так уж сказано было.

— Нет?

— Нет.

— А жаль. Ладно. Даю тебе еще время. Ныне домой едем. А тебе приказываю — думать. Помни — мир во зле лежит. Спасать его надо.

— Бес, который в тебе, мир не спасет.

— В геенне адской гореть будешь! — грохнул, потрясая кулаком, Шерстов.

— Может быть, и буду, — вздохнул Митя. — По грехам своим… Но не приведи Бог, чтобы за отступничество!

— Дурак, — процедил Семен. — Ладно, думай, пока едем. А потом — смотри, поздно будет…

Поселение волновалось. Какая уж сорока принесла на хвосте весточку, но все уже знали — идут солдаты разорять «святое место». Всех закуют в кандалы, отвезут невесть куда… а может, и станут насильно обращать в противную веру. Мужики и бабы все вышли из домов, вывели и вынесли малых детей. Одна лишь Ксения была заперта наверху в своей светлице. Митю упрятали в сарай, на который навесили огромный замок. Не впервой ему уже было сидеть под замком, но впервые сидение это могло окончиться смертью. В Митиной голове, как ни пытался он по-христиански смириться с подобной возможностью, это не укладывалось. Диким все казалось! И мучил Семен Шерстов, а вернее то, что вынашивал этот упорный отступник в своем сердце. «Огонь очистительный… — вспоминалось Мите. — Господи, а ну как вправду… Царем-то он не станет, но сколько крови невинной прольет!» Митя встал на колени и начал молиться…

Действо меж тем начиналось. Шерстов встал перед толпой.

— Братия! — воскликнул он, взметал руки. — Грядет миру конец! Царствие антихристово наступило, все предались мерзкому врагу, все до единого. Мы одни лишь, избранные, благодатию Духа Святаго спасаемся! Но хотят отнять у нас Небесное Царствие, идут слуги антихристовы на погибель святому нашему согласию. Не дадимся, братия, врагам Христовым! В огонь уйдем, сгорим, а не покоримся! Очистимся огнем земным во избавление от вечного огня, чистыми яко ангелы внидем в чертог Господень. Здешним огнем спасемся от адского пламени!

Безумие овладело всеми. В ответ на речь Семена раздались пронзительные возгласы:

— Не дадимся мучителям! В огонь! В огонь!

— Идите, братии милые и сестрицы, — благословлял всех Шерстов, — возликуем и возрадуемся! Близ есть Царствие Небесное…

Уже приготовлен был большой амбар, куда медленно и чинно, словно верные на обедню, направились сектанты с заунывным пением псалмов. На всех надеты были белые рубахи. Семен стоял поодаль, скрестив руки, и глядел на своих пасомых. Среди упорных, выражающих непоколебимую уверенность лиц, среди вдохновенных женских ликов с безумно пылающими глазами выделялись несколько лиц бледных, искаженных страхом, с блуждающим взором. Семен Иванович нахмурился, стал мрачнее обычного. «Слабы люди! — металось в его мозгу. — Где сильных брать? Где разумных брать, дабы поняли? Не построишь с такими земной рай, огнь на Руси не запалишь… У никониан есть… да, есть. Видал… Монашка этого не выпущу! Со мной пойдет. Уверю. Уломаю!»

Шерстов уже не видел людей, хоть взгляд его был до сих пор на них обращен. Он ждал Ксению.

Меж тем Ерема и Чурчила ломали дверь в ее светелке, так как Ксения крепко-накрепко заперлась изнутри.

…Влетел во двор всадник, за ним — офицер с солдатами. Проводником служил перебежчик, который и выдал Шерстова с его сектой властям. Всадником, который от нетерпения опередил своих попутчиков, был Петр Белозеров. Почему-то с каждой минутой становилось ему все тревожней и тягостней на душе. Да к тому же и знакомец Яковлев с парой солдат остались, как потом оказалось, в селе. На Петрушин вопрос, почему так, второй офицер ответил, что не знает, что Яковлев — старший, и, видимо, есть у него на то особое распоряжение от начальства. Петру было все равно, жалел он только, что силы уменьшились. Он ожидал почему-то от сектантов упорного вооруженного сопротивления.

Но все оказалось вовсе не так, как предполагал Петруша, и то, что он увидел, ошеломило поручика. Пылал огромный амбар, и шум огня покрывался криками и пронзительным визгом. Какую-то растрепанную золотоволосую девушку тянули с силой два мужика. Вот они остановились напротив седого человека с суровым лицом, и девушка в ярости плюнула ему на бороду. Тот вздрогнул и коротким жестом указал на огонь. Девушку потянули к горящему амбару.

— Отпустите ее! — закричал Петруша и обнажил шпагу. Семен Шерстов изменился в лице, аж побледнел от ударившей ему в сердце бешеной ненависти. Казалось, он бросится сейчас на Белозерова, не боясь копыт его коня. Но были у Шерстова другие задумки. Он улучил момент, когда никто уж не глядел на него, метнулся к лесу. Самым близким строением к лесу был сарай, где запер Семен Митю. И вот отпер Шерстов ключом замок, выволок юношу на свет Божий.

— Не пойду с тобой! Пусти! — кричал Митя.

— Пойдешь, как миленький, — цедил Семен. — Все, что скажу, делать станешь…

И он устремился в чащу, таща за собой вырывающегося «монашка».

Меж тем Петруша, спешившись, воевал с Чурчилой. Ерема сразу же понял, что лучше не связываться — целее будешь, отпустил Ксению и дал драпака. Ксения метнулась прочь, а Чурчила, вытащив из-за пояса топор, бросился на поручика. Неизвестно, чем бы закончилась схватка, если бы подоспевшие солдаты не пришли Белозерову на помощь. Чурчилу быстро обезоружили и связали, а Белозеров, мгновенно о нем забыв, поспешил к горящей избе. Дверь оказалась запертой снаружи кем-то из подручных Шерстова. Петруша, закусив губу, одним ударом вышиб ее. Внутри у него что-то трепетало, он не чувствовал ничего, не чувствовал ни жара, ни осыпающих его искр, не слышал, как вопили ему солдаты: «Ваше благородие, куда?! Сгорите!». Он даже не изумлялся, что силы его будто удесятерились. Когда дверь растворилась, освободился проход, с воплями вырвались из амбара трое человек, несколько других потянулись за ними, но были силой удержаны единоверцами, не желавшими «погибели их душенек». Петр сам ворвался в избу. Сразу же заслезились глаза, на миг показалось, что сознание уходит куда-то. Но что-то уже действовало в молодом человеке словно помимо него самого. Руки сектантов впивались ему в плечи, рвали одежду — Петр ощущал отовсюду силу, желающую захватить его, увлечь в свою погибель. Но его сила была сильнее. Подбегая к амбару, поручик, сам не понимая зачем, подхватил с земли небольшое поленце, и теперь орудовал им, бил по чьим-то рукам, бил тех, кто мешал пытающимся спастись. Петруша увидел, что кто-то еще вырвался на свет Божий. Пот, текший с лица потоком, происходил, казалось Петру, не от жара пламени, от которого в любую секунду могла обрушиться крыша, погребая всех… От какой-то борьбы он изнемогал, словно бился с самим сатаной. Вот схватил он за косу вопящую девицу, оторвал от нее дюжего молодца, вытолкал девушку наружу. Парня, набросившегося на него, ударил так, что тот рухнул без чувств. Выбежала на улицу обезумевшая женщина, таща за собой ребеночка за край рубахи, но сильные руки отца удержали малыша. Женщина, опомнившись, кинулась было обратно за сыном, вопя и рыдая. Петр оттолкнул ее, ударил в грудь ее мужа, вырвал у него из рук плачущего мальчика, бросился с ним к двери. Мать тут же схватила ребенка, побежала с ним прочь с криками и причитаниями. Меж тем пламя усилилось. От дыма ничего уже не было видно, ослаб голос фанатиков, даже в огне поющих какие-то псалмы собственного сочинения, зловещий треск поглотил все звуки. Петр, изнемогавший, потерявший ощущение реальности, едва лишь передал матери спасенного мальчика, снова поспешил было в амбар, но кто-то сильно стиснул кисть его левой руки. Какая-то иная сила, которой он вдруг подчинился, потянула его прочь от погибающей избы, от страшного пекла.

Это была Ксения. Изо всех сил бежала она прочь от амбара и тащила за собой поручика. Страшный треск за спиной заставил ее невольно обернуться, она споткнулась, упала, не устоял на ногах и Петр. Оба повалились на землю в невольном объятии и с ужасом смотрели, как рушится горящая крыша, взметая сноп искр и погребая под собою безумцев, отвергших последнюю возможность спасения.

Долгим остановившимся взглядом глядел Петруша на горящие развалины… Ксения, растрепанная и перепачканная копотью, вскочила на ноги, вновь потянула за собой Белозерова.

— Пойдем же, пойдем! — сказала она, но вдруг опять упала на землю и забилась в рыданиях.

К ним уже приближались солдаты, также ошеломленные тем, что произошло у них на глазах. Ксения прекратила рыдать, обвела всех злым взглядом. Резко, пружинисто вскочила на ноги.

— Хотите взять того, кто сделал все это? — обратилась она к военной команде, указывая подрагивающей рукой на обгорелые руины амбара. — Я знаю, где он прячется, — у Матвея-отшельника, больше негде. Я проведу вас.

И, не глядя ни на кого, Ксения пошла, потом побежала. Офицер дал знак солдатам, и они последовали за ней.

В чудесное ясно-синее небо уходили клубы дыма. Петруша, задрав голову, глядел на них. Он наконец-то почувствовал запах гари, отравивший прозрачность хрустально-чистого воздуха. Ощутил боль от ожогов. Поручик встал и, пошатываясь, побрел, куда глаза глядят. Слезы неожиданно ослепили его, он потрясенно повторял только одно: «Господи!..» Женщина, у которой он спас ребенка, кинулась перед ним на колени, принялась было целовать его запыленные сапоги. Петр осторожно отстранил ее и пошел дальше. Но, в конце концов, опустился на траву, прижался спиной к стволу желтеющего дерева. Одна мысль терзала его сильнее, чем все мучительнее ощущавшаяся боль: зачем же они это сделали?

…Ксения не ошиблась. Семен действительно примчался сам и Митю притащил в уже знакомое последнему ветхое жилище Матвея-отшельника. Шерстов уверен был, что здесь он — в безопасности. Матвей крепко спал на голом полу после трудов по изнурению плоти, и Семен Иванович, усевшись напротив Мити возле убогого подобия стола, внушал ему тихим проникновенным голосом:

— И все изменится. Прекратится смрад позорных прегрешений, смрад этого мира гниющего. Мы, избранные, — не семя сатанинское! — возлюбим друг друга, облобызаем друг друга, и начнем новую жизнь во славу Божию.

— А до этого, — усмехнулся Митенька, — очистительный огонь?

— Всенепременно! А иначе, Митенька, голубчик, не поддастся сатанинский мир.

Митя тяжело вздохнул.

— Эх, Семен Иванович, видно, жить тебе на свете скучно стало…

— А и то, скучно… Мерзко! Возненавидел я сию скверну мира, в леса ушел…

— И других увлек на погибель!

— На погибель?!

— А то куда ж? Сколько душ погубил сегодня! Не страшно тебе, совесть не болит? Я, вот, сам хоть не видал, а сказал ты мне — опомниться не могу.

— Они, безумец, венец себе мученический стяжали!

— Не мученичество — грех один. Да и что… Вон, спит праведник ваш. Думает, что коли травой питается, да на голом полу почивает — так уж святее всех, так уж спасен. А в глаза ему загляни — страшно становится, такая злоба! Святые люди плоть изнуряют, чтоб дух высвободить из плена телесного, чтобы легче духу в молитве к Господу воспарить было, в смирении и любви. В смирении, Семен Иванович, и в любви! Потому и легко, и отрадно с теми праведниками, и они словно солнышко на всех свет изливают, и тепло с ними, душа радуется. А Матвей ваш — сатане работает. Гордыне своей молится, сатане это радостно, оттого он и силу дает Матвею такие лишения терпеть.

— Сатана дает?!

— А то кто же?

— Так-так, — Семен как-то странно взглянул на него. — А пойдем-ка, Митенька, прогуляемся…

— К оврагу страшному? — горько усмехнулся юноша.

— А то! Там толковать с тобой сподручнее будет…

— …Значит, не отступаешься от нечестия своего? — торжественно вопросил Семен, на краю оврага стоя.

— В нечестии ты пребываешь. Оврагом, вон, мне грозишь… А разве не запретил Господь всякое убийство? Ксения говорила, что в книгах святых про любовь прочла, а у вас любви за всю свою жизнь не увидела…

— Тяжко говорить с тобой, — перебил Шерстов, теряя терпение. — Битый час тебе о таких вещах твержу, о коих ни с кем иным и в жизнь бы не заговорил! Нет, смерти ты заслуживаешь, и ничего иного. Хоть и жаль мне тебя… Такие силы гибнут!..

И осекся Семен Иванович. Не ожидал того, что вдруг увидел. Никак не думал, что Ксения спасется, да еще солдат на него наведет! А вот они — словно из воздуха, гости незваные! И предательница бесстыжая, племянница двоюродная — впереди.

— Дядя! — крикнула она ему отчаянно.

— Молчи, змеища! — завопил Шерстов. — Эх, не сбылось! Одолевают силы бесовские…

Безумная тоска отразилась на лице его. Прошептал:

— Не предамся в руки антихристовы…

— Нет! Не делай этого! — воскликнул Митя, и метнулся, чтобы удержать его, но было поздно. Безжизненное тело Семена с разбитой головой застыло на острых камнях на дне глубокого оврага…