НАЧАЛО
Идем на войну
Мы идем пустынными улицами Москвы к Казанскому вокзалу. Серое октябрьское утро. Бьет в лицо колючий снежок. Легкий мороз сковал осенние лужи на мостовой. Зима 1941-го наступила рано.
Шагаем колонной. Стучат по булыжнику железные подковки сапог. Стараемся идти в ногу. Нас много, девушек в больших, не по росту, шинелях и огромных кирзовых сапогах. В такт шагу позвякивают котелки, привязанные к рюкзакам. Сбоку на ремне у каждой — пустая кобура для пистолета, фляга и еще какие-то ненужные вещи, которые почему-то непременно должны входить в комплект «снаряжения».
Скользко. В сапогах непривычно: то и дело кто-нибудь из девушек плюхается на землю под сдержанный смешок соседок.
Москва военная провожает нас. Из скверов торчат стволы зениток. Настороженно, словно прислушиваясь к далекому гулу войны, стоят дома с разрисованными стенами. На стенах — зеленые деревья и серые дороги… Окна оклеены полосками бумаги крест-накрест. И дома — как слепые.
Война уже близко. Совсем близко от Москвы. Мы это знаем. Безжизненно стоят трамваи, брошенные, никому не нужные. Метро не работает. На станциях и в тоннелях люди прячутся от бомбежки. Трудные, тревожные дни, когда известий ждут со страхом.
Но мы не унываем. Потому что мы уже солдаты: на нас новенькая военная форма со скрипучим кожаным ремнем. Теперь не нужно толкаться в военкомате и просить, чтобы отправили на фронт. Все позади: и отборочная комиссия в ЦК комсомола, и медицинская комиссия, и две шумные недели в академии Жуковского, где находился сборный пункт. Сюда съезжались из разных городов девушки — пилоты и техники, здесь мы постигли азы военной дисциплины, вникая в сущность субординации…
Все это позади. Мы идем на войну.
Правда, на войну мы попадем не сразу. Впереди учеба в летной школе. Там, в городе Энгельсе, на Волге, нам предстоит провести шесть месяцев. Когда Марина Раскова, наш командир, сообщила об этом, многие ахнули: целых шесть месяцев! Но, конечно, все обрадовались: значит, решение о том, что мы будем воевать, окончательно и бесповоротно. И только одно огорчало: мы покидаем Москву в самый тяжелый для нее час, уезжаем в тыл, на восток.
…Подковки сапог стучат по булыжнику. Мы идем по утреннему городу, поем песни. Наверное, смешно смотреть со стороны на нас, нескладно одетых девчонок в длиннющих шинелях. Но нет улыбок на лицах редких прохожих. Пожилые женщины подходят к самому краю тротуара, молча стоят и долго провожают колонну грустным взглядом.
На вокзале грузим в теплушки матрацы, мешки, продовольствие. Только к вечеру эшелон трогается. Мы едем в Энгельс. Едем медленно. В потемневшем небе первые вспышки разрывов. В городе воздушная тревога. Гудят паровозы, заводы. Грохочут зенитки.
Двери в теплушках раздвинуты. Тихо звучит песня:
Мы смотрим в московское небо. Многие — в последний раз.
Нужны ли солдату косы?
…Еще раз звонко щелкнули ножницы и застыли в воздухе.
— Ну вот и готово, — с гордым видом произнес пожилой парикмахер и отступил от зеркала, чтобы полюбоваться своим искусством. — Первый класс!
С любопытством уставилась я на коротковолосого мальчишку, который смотрел прямо на меня. Неужели это я? Ну да, это мой вздернутый нос, мои глаза, брови… И все же — нет, не я. Кто-то совсем другой, ухватившись за ручки кресла, испуганно и удивленно таращил на меня глаза.
У мальчишки на самой макушке смешно торчал хохолок. Я попробовала пригладить прямые, как иголки, волосы, но они не поддавались. Растерянно оглянулась я на мастера, и он сразу же, будто заранее приготовил ответ, скороговоркой сказал:
— Ничего-ничего. Это с непривычки. Потом улягутся.
Я хотела было высказать ему свои сомнения, но передумала. Рядом с креслом уже стояла следующая девушка. Я встала, уступив ей место.
Женя Руднева спокойно улыбнулась мне и села. Тонкая шея в широком вырезе гимнастерки. Строгий взгляд серо-голубых глаз. Тугая светлая коса.
Слегка нагнув голову и глядя на себя искоса в зеркало, Женя стала неторопливо расплетать толстую косу. Она делала это с таким серьезным выражением лица и так сосредоточенно, будто от того, насколько тщательно расплетет она косу, зависело все ее будущее. Наконец она тряхнула головой, и по плечам ее рассыпались золотистые волосы.
Неужели они упадут сейчас на пол, эти чудесные волосы?
Мастер, поглядывая на Женю, молча выдвигал и задвигал ящики, долго и с шумом ворошил там что-то, перекладывал с места на место гребенки, щетки. Потом выпрямился и вздохнул.
— Стричь? — спросил он негромко, словно надеялся, что Женя сейчас встанет и скажет: «Нет-нет, что вы! Ни в коем случае!»
Но Женя только удивленно подняла глаза и утвердительно кивнула. Он сразу нахмурился и сердито проворчал:
— Тут и так тесно, а вы столпились. Работать мешаете!
Я отступила на шаг, и вместе со мной отошли к стене другие девушки, ожидавшие своей очереди.
И снова защелкали ножницы, неумолимо, решительно. Даже слишком решительно…
Нет, я не могла смотреть. Повернувшись, я направилась к выходу. Справа и слева от меня неслышно, как снег, падали кольца и пряди, темные и светлые. Весь пол был покрыт ими. И мягко ступали сапоги по этому ковру из девичьих волос.
Кто-то втихомолку плакал за дверью. Не всем хотелось расставаться с косами, но приказ есть приказ. Да и зачем солдату косы?
Присяга
Обычно наш рабочий день длится десять — двенадцать часов. До обеда занятия, после обеда тоже занятия. Изучаем аэродинамику, навигацию, карты, тактику боя, бомбометание, матчасть самолета, вооружение самолета. Учимся много и напряженно. И все-таки мы находим время, чтобы читать Толстого и Бальзака и даже бегать «втихаря» на танцы или на свидания, рискуя получить наряд вне очереди. Предлоги разные: выпуск стенгазеты, самоподготовка, библиотека…
Но сегодня праздник. Занятий нет.
7 Ноября 1941 года. В этот день мы принимаем воинскую присягу.
Подтянутые и серьезные, всем своим существом ощущая торжественность и важность события, мы стоим в строю не шевелясь. В комнату врывается утреннее солнце, и кажется, что сейчас не глубокая осень, а весна.
Всего лишь месяц прошел с тех пор, как мы надели военную форму, а как ладно сидят на девушках гимнастерки и брюки-галифе. Как белоснежно выделяются узкие полоски подворотничков. И даже грубые кирзовые сапоги приобрели блеск. Сверкают на солнце начищенные пуговицы и большие медные пряжки, отбрасывая на пол пятнышки отраженного света.
Каждая из нас по очереди выходит и, взяв со стола листок с текстом присяги, читает. Можно не смотреть в текст: слова присяги навсегда врезались в память. И все же по-новому осмысливаешь знакомые фразы, когда произносишь их здесь, перед всеми.
Я читаю, и листок в моих руках дрожит. Странно слушать свой голос: как будто не ты, а кто-то другой произносит слова…
Кругом цветы. На окнах, на столе, на полу. Белые хризантемы. Настроение необычное. В этот момент по-настоящему понимаешь, на что идешь. Мы даем клятву народу. Теперь мы настоящие солдаты.
Чрезвычайное происшествие
— Подъем!
Дежурный включает свет. Я открываю один глаз, второй, потом зажмуриваю оба и поворачиваюсь к стенке. Можно поспать еще минутку.
Рано — половина шестого. Вставать не хочется. Но распорядок дня у нас жесткий, впереди двенадцать часов занятий.
— Подъем!
Почему это человек, обыкновенный, нормальный человек, меняется, стоит ему только стать дежурным? Вот придет моя очередь… Придет моя очередь — и я тоже с отрешенным видом буду выкрикивать металлическим голосом: «Подъем!», «На зарядку!» Нет, видимо, тут ничего не изменить.
Девушки уже встали.
Я быстро вскакиваю, натягиваю брюки, сапоги и вместе с другими выбегаю на улицу.
Только начинает светать. Поскрипывает сухой снег под ногами.
— Станови-ись! — командует Надя, наш физорг.
Делаем пробежку, чтобы согреться. Все без гимнастерок, в нижних мужских рубахах.
Надя впереди. Она пружинисто бежит, потряхивая светлыми, почти белыми волосами. Потом останавливается, выходит вперед и, не давая никому отдышаться, сразу приступает к упражнениям.
Зарядка здорово освежает. Любители обтираться снегом трут докрасна лица, руки. Бодрые, мы вбегаем в помещение.
Есть у нас и другого рода зарядка — навигационная. Это у штурманов. Каждое утро, вынув навигационные линейки, в течение десяти минут мы решаем задачи. Соревнуемся, кто быстрее.
Почти всегда первой оказывается Катя Рябова, студентка МГУ. Она быстро передвигает движок линейки. Кате нравится такая зарядка, и она от души радуется, когда выходит победительницей. Никто не успевает за ней угнаться, разве только Надя Комогорцева, наш физорг. Она тоже с мехмата.
Сидят они, поджав ноги, рядышком на втором этаже железных коек. Темная, смуглая Катя и светлая, голубоглазая Надя. Решают наперегонки, спешат, смеются. Но когда они, случается, замешкаются, их соседка Руфа Гашева как бы невзначай, спокойно сообщает:
— А я решила…
Тогда Надя удивленно вскидывает белые брови.
— Когда же ты успела?
У Нади удивительно веселые глаза. Они смеются всегда, даже когда она сердится.
От общежития до столовой идти довольно далеко. Идем строем, с песней. В столовой всегда полно народу — весь авиагородок питается здесь: и те, кто длительно базируется на аэродроме, и экипажи, прилетающие на короткое время. Тут можно познакомиться, неожиданно встретить старых друзей, узнать новости и просто поболтать, ожидая очереди.
До столовой и обратно нас неизменно сопровождает Дружок, славный пятнистый пес, дворняга. Он носится сбоку вдоль строя; то роет снег носом, то ложится на снег животом и тут же вскакивает, с визгом бросаясь вперед. К Наде Дружок особенно расположен. Когда мы строимся в колонну, Надя становится так, чтобы оказаться крайней, тогда можно незаметно поиграть с Дружком, дать ему кусочек сахару или корку хлеба. Пес бежит рядом с Надей, время от времени поглядывая на нее и стараясь ткнуться мордой в ее руку.
Утром перед завтраком голод чувствуется особенно остро. И мы стараемся петь как можно громче:
Возле кухни мы дружно задираем носы, с шумом втягивая воздух: пахнет вкусно. Дружок усиленно виляет хвостом и тоже принюхивается. Потом останавливается и лает: пришли.
Каждый раз запах из кухни кажется особенным и многообещающим. Но, как всегда, нас ждет разочарование — все та же пшенная каша.
Поход в столовую и обратно мы совершаем три раза в день. Орем песни, стучим сапогами. И обычно ничего интересного в пути не случается.
Но однажды произошло ЧП. Когда мы возвращались после ужина, было темно. Может быть, никто ничего и не заметил бы, если б не Дружок. Обнаружив, что Нади в общем строю нет, он заволновался и стал ее искать, а как только увидел, сразу громко залаял, выражая радость и в то же время удивление. Потому что никогда еще Надя не ходила отдельно от строя. А теперь шла она по тротуару, где было совсем темно. Шла вместе с Руфой и какими-то двумя мужчинами. Может быть, Дружок и встречал где-нибудь в городке этих летчиков, тем не менее он решил залаять еще громче и ожесточеннее. Так, на всякий случай. То ли он хотел выразить свое неудовольствие и одновременно попугать «чужих», то ли хотел показать Наде, что он тут, рядом, и она может на него всегда рассчитывать…
Лай его привлек всеобщее внимание, потому что Дружок старался изо всех сил. Если бы он мог знать, какие это имело последствия! Когда их заметили, Надя и Руфа не стали в строй, а продолжали идти вместе с летчиками до самого общежития.
Потом их «прорабатывали». Свои же университетские подруги. Надя и Руфа сидели молча, смущенные, растерянно слушая, как их обвиняют в недисциплинированности и легкомыслии.
— Просто неудобно было отказаться, — робко пыталась оправдаться Руфа. — Ребята хорошие… Из университета.
— А один — мой земляк, — поддержала ее Надя.
На ее раскрасневшемся лице прыгали белые полоски бровей, то в недоумении взлетая кверху, то сдвигаясь к переносице.
Подруги наседали, и сопротивляться не было никакой возможности. Чем больше слушала их Надя, тем больше соглашалась с ними. Она чувствовала себя виноватой, очень виноватой. Да, конечно… Идет война, и там, на фронте, гибнут люди. И в такое время нельзя думать о прогулках с мальчиками. Это правильно. Но все-таки… все-таки… У того молоденького, лейтенанта, ее земляка, такая славная улыбка…
Она собралась с духом и вдруг горячо сказала:
— Ну и что ж!.. И мы тоже будем воевать. Уже скоро на фронт… А вы…
Она замолчала… И все остальные притихли.
Надя так и не попала на фронт. Не успела.
Катастрофа произошла темной, беззвездной ночью в районе полигона. «ПО-2» летали на учебное бомбометание. Погода внезапно ухудшилась, пошел снег. Во время разворота на небольшой высоте самолет вошел в глубокую спираль и врезался в землю…
«Морзянка»
Облепленные снегом, в шинелях и шапках-ушанках, мы вваливаемся с улицы в коридор. Отряхиваемся, весело бьем Друг друга по плечам, спинам. Потом, потолкавшись у вешалки и оставив на полу мокрые следы, идем в класс.
«Морзянка» — один из предметов, которые мы любим. Каждый день утром в течение часа мы передаем и принимаем радиограммы. Работая ключом, отстукиваем буквы, цифры, добиваясь быстроты передачи. Упражняемся всюду, где только можно. Даже в столовой. В ожидании обеда выстукиваем ложками: та-та-ти-ти-ти-та-та…
Занятия ведет молоденький лейтенант. Зовут его Петя. Он всегда приходит раньше и ждет нас, сидя за столом. И всегда делает вид, что очень занят: пишет что-то, или чертит, или регулирует телеграфный ключ. Но мы-то знаем: просто ему нужно время, чтобы набраться храбрости, потому что нас, девчонок, он стесняется.
Лейтенант Петя немногословен. Он старается больше молчать, но когда ему все же приходится говорить с нами, он краснеет и даже заикается. И от этого смущается еще больше.
Сегодня в классе мрачновато. За окном падает снег. Крупными хлопьями. Густой-густой. Кружась, летят, летят вниз мотыльки. Их так много, что в комнате полутемно.
Ти-ти-та-та-та. «Я-на-гор-ку-шла…»
Монотонно жужжит зуммер. Точки, тире. Тире, точки…
Мы сидим за длинными черными столами, склонив головы, слушая негромкий разговор отрывистых звуков «морзянки». В наушниках тоненько попискивают, перебивая друг друга, короткие точки и не очень короткие тире.
А в светлых проемах окон безмолвно несутся вниз мотыльки. Тысячи мотыльков. И мне на минуту кажется, что там, за окнами, совсем другой мир. Он не имеет к нам никакого отношения. Мы — отдельно.
Далеко-далеко идет война. А снег такой тихий и мягкий. И негромкая музыка «морзянки»… Может быть, война — это неправда? На самом деле ничего нет? Но зачем тогда «морзянка»? И мокрая шинель с воротником, который больно трет мне шею?
Меня клонит в сон. Я куда-то проваливаюсь… Но тут же спохватываюсь и начинаю старательно записывать слова, которые получаются, если тире и точки превратить в буквы.
Рядом со мной Галя Джунковская. Ей очень идут наушники. Похоже, что она в шапочке, которая плотно облегает голову.
Галя быстро пишет карандашом, и кончик ее носа слегка шевелится. На мгновение она поднимает темные глаза и встречается взглядом с Петей. Он моментально заливается краской. Краснеет даже шея над аккуратным белым подворотничком.
Опустив голову так, что стала видна светлая макушка, он продолжает отстукивать ключом.
По лицу Гали пробегает улыбка. Но тут же она хмурится, делает вид, что увлечена приемом. Только кончик носа дрожит часто-часто.
Ясно, она что-то задумала. Я вопросительно поглядываю на нее, и она кивает мне в ответ.
Обычно в конце урока Петя задает нам быстрый темп. Отстукивая ключом, он все ускоряет передачу до тех пор, пока мы уже не в состоянии принять ее. Тогда мы бросаем прием, а он еще некоторое время продолжает выстукивать, посматривая на нас исподлобья. Вид у него при этом явно торжествующий. Мы сидим молча, побежденные.
И так каждый раз. Нет, дальше терпеть нельзя! Что же он передает?
Мы хитрые. Галя предлагает: «Давайте принимать конец передачи по очереди. Тогда успеем».
В последние минуты, когда Петя, разгоняя скорость, в бешеном темпе работает ключом, мы не бросаем прием, а лихорадочно ловим звуки, складывая их в слова.
Наконец победа остается за нами. Мы читаем:
«Занятия прошли на высоком уровне. Кончаю передачу. Все девочки работали хорошо, молодцы. За это я вас целую. С горячим приветом. Петя».
В этот день лейтенант Петя уходил домой с пылающими ушами, надев шапку задом наперед.
Контрольный полет
Мороз пощипывал щеки, нос. Попрыгивая то на одной, то на другой ноге, я ждала, когда появится самолет. Пришла моя очередь лететь. У нас, штурманов, контрольные полеты. По заданному треугольнику.
Вдали в белесом небе, с той стороны, где Волга, показалась точка. Точка быстро превратилась в муху, муха — в стрекозу, и самолет «Р-5», снизившись, сел прямо с ходу, не делая обычного круга над аэродромом. Разбрасывая струей воздуха снежную пыль, он подрулил к старту.
Сначала из самолета выпрыгнул летчик — инструктор авиашколы. Походил, разминаясь, похлопал сам себя руками в теплых крагах и обернулся.
— Руднева! Не замерзла там?
Когда из кабины неуклюже вылезла Женя, я ахнула: лицо ее было покрыто инеем, а на ресницах висели льдинки. У Жени на морозе слезились глаза. С трудом разжимая губы, она сказала:
— Ну вот, наконец и прилетели…
— Иди скорей грейся! Ты в ледяшку превратилась!
— Ничего, отогреюсь, — пошевелила губами Женя и, прижав руками к груди планшет с полетной картой, достала из кармана платок, стала растирать щеки, вытирать глаза.
— Ну, готова лететь? — обратился ко мне летчик.
— Готова, — ответила я, поправляя на лице шерстяной подшлемник, закрывающий мне лоб, щеки, подбородок.
Но летчик на меня не смотрел. Он стоял, повернувшись к Жене.
— В прошлый раз я вас тоже заморозил…
— Это от ветра. Сейчас пройдет.
Я поглядывала на него нетерпеливо, а он, казалось, забыл обо мне. Видимо, не очень хотелось ему снова забираться в открытую кабину, продуваемую ветром. Чтобы протянуть время, он полез за куревом. А может быть, дело было не в том, что в кабине холодно. Просто ему хотелось поговорить с Женей.
— Вы до армии когда-нибудь летали? — спросил он ее.
— Нет, не приходилось.
Он покачал головой.
— А я думал, летали. Ориентируетесь хорошо.
— Где там, — махнула рукой Женя, — ничего не успеваю в полете.
— Для этого нужен навык, — наставительно сказал летчик, рассматривая папиросу. Он затянулся, помолчал немного и неожиданно спросил: — А на танцы вы ходите?
— На танцы? — Женя, откинув голову, засмеялась. — Нет, не хожу на танцы. Я не танцую.
Летчик остался серьезным, только повел бровью, глядя на огонек папиросы, вспыхивающей на ветру. Он приготовился было еще о чем-то спросить, но раздумал, заметив, что Женя смотрит на него иронически.
— Ну, я пойду. Спасибо за полет, — сказала Женя и, повернувшись ко мне, посоветовала: — Ты не очень высовывайся из кабины. Ветер ледяной.
Она передвинула планшет на бок, сунула руки поглубже в краги, сделала два шага и остановилась, вспомнив о чем-то.
— Да, вот что, — сказала она, обращаясь к летчику, — у меня к вам вопрос: почему вы не сразу изменили курс, когда я дала вам поправку на восемнадцать градусов? Это было на втором отрезке маршрута.
Летчик явно обрадовался, что Женя не ушла. Лицо его просияло, но тут же он замялся, не зная, как ответить. После неловкой паузы он развел руками и смущенно улыбнулся. Чувствуя, что Жене нужно говорить только правду, он посмотрел ей в глаза и спросил:
— Сказать честно?
— Честно.
— Просто не поверил. Думал, вы ошиблись. Опыта у вас маловато.
— Но как же! Ветер боковой, сильный. Да и высчитала я точно.
— Потом-то я убедился…
Она согласно кивнула, как бы прощая ему недоверие к ней, еще неопытному штурману. И он поспешно сказал, все еще растерянно, боясь, что она уйдет:
— А может быть, все-таки придете… вечером на танцы?
— Но я в самом деле не танцую! — ответила Женя серьезно.
— Ну… тогда просто так приходите.
Она в недоумении пожала плечами. Что ему сказать? Она никогда не любила танцевать. Да и зачем ей приходить?
Попрощавшись, она медленно пошла от самолета, увязая в снегу меховыми унтами. Комбинезон был ей велик, сидел на ней мешковато. На комбинезоне болтались веревочки с привязанными к ним предметами штурманского снаряжения. Ветрочет, линейку, карандаш и резинку Женя специально привязывала, чтобы не растерять в полете и всегда иметь их под рукой.
Женя была медлительна и не очень расторопна. Сказывалось то, что раньше она мало занималась спортом. Теперь, в армии, это мешало ей. В университете она изучала астрономию, которую полюбила еще в школьные годы, и, кроме того, увлекалась математикой, философией, литературой. Уже на третьем курсе она писала научные статьи по астрономии, и ей предсказывали будущее ученого. Но Женя ушла воевать…
К своим недостаткам Женя относилась сурово. Однажды мне пришлось наблюдать, как она вечером одна шагала возле общежития, отрабатывая элементы строевой подготовки. Ей трудно давался строевой шаг: вместе с левой ногой, которую она выставляла вперед, почему-то упорно взлетала вперед и левая рука. Случалось, над Женей посмеивались, но она не обращала на это внимания. И ее стали уважать.
На занятиях Женя всегда задавала вопросы. Человеку, не знавшему ее, могло показаться, что она не понимает самых простых вещей. На самом деле все было не так.
…Идут занятия по аэродинамике. В аудитории тишина. Преподаватель чертит на доске схемы, пишет формулы. Мы записываем. Все кажется простым и понятным.
Но вот он кончил, стряхнул мел с рук и повернулся к нам:
— Все ясно?
Кто-то поднял руку. Ну конечно, это Женя.
— Разрешите?
Она встает, и раздается ее тонкий, нежный голосок:
— А почему вы написали эту формулу? Как она выводится?
Преподаватель задумывается. В самом деле: как ее вывести?
Женя смотрит на него серьезно и выжидающе. И он начинает объяснять, углубляясь в высшую математику.
— Больше вопросов нет?
Не проходит и дня, чтобы Женя не спросила: «А почему?..» Ей хочется знать все. Знать глубоко. Ее интересуют и причины явлений и следствия. Так она привыкла учиться в университете.
…Я стояла, глядя вслед Жене. Ее сутуловатая фигурка становилась все меньше и меньше.
Летчик тем временем выкурил еще одну папиросу, по-прежнему не обращая на меня внимания. Он был занят своими мыслями. Что-то в Жене поразило его. А может быть, ему просто непонятно было, как это можно не ходить на танцы…
— Да-а… — протянул он неопределенно.
Потом взглянул на меня недоверчиво, словно сравнивая меня с Женей и уже заранее зная, что мне не справиться с полетом так, как смогла это сделать она. Вздохнув, он с сожалением сказал:
— По коням!
Марина Раскова
Нет, совсем не так я представляла себе фронт…
Небольшой донбасский поселок под Краснодоном. Мирные белые хатки. Густая трава по пояс, а в траве ромашки и клевер. Легкомысленно щебечут птицы в кустах, прыгая с ветки на ветку. Разве это похоже на войну?
Правда, линия фронта отсюда в тридцати — сорока километрах, по реке Миус. Но ведь и там, наверное, солнце, трава, цветы… Не верится.
Временами тишину разрывает неровный гул груженных бомбами самолетов. Немцы методично бомбят узловую станцию Лихая. Взрывы сотрясают землю. Отбомбившись, самолеты возвращаются назад. Летят они низко и гудят нагло, вызывающе. Мы видим черные кресты на крыльях. Где же наши истребители? Их нет… Их слишком мало. Но где-то в тылу работают заводы. Где-то испытывают самолеты. Их ждут здесь, на фронте. Так ждут…
Впрочем, не раз мы наблюдали, как наши одинокие «ишачки» дерзко вступали в неравный бой, вклиниваясь в строй самолетов врага. И как часто, сдерживая слезы, приходилось провожать взглядом до самой земли дымящийся самолет бесстрашного истребителя.
Первые дни мы привыкали к обстановке, изучали район боевых действий. Побывали в Краснодоне, куда нас возили в городскую баню. Жители с интересом рассматривали нас, летчиц, одетых в гимнастерки и брюки, вооруженных пистолетами. И, может быть, среди толпы молодежи, стоявшей у машины, были Уля Громова и Люба Шевцова… Только тогда еще никто не мог знать, что всего какой-нибудь месяц спустя немцы прорвут нашу оборону, займут Краснодон, и Ростов, и другие города и продвинутся вплоть до Кавказских гор и к Сталинграду. Никто даже подумать об этом не мог: ведь линия фронта долгое время была стабильной. И ходили себе по Краснодону обыкновенные девочки Уля и Люба, а будущее уже готовило им тяжкие испытания…
Здесь, в тихом украинском поселке, мы расстались с Мариной Расковой, нашим командиром. Проводив полк на фронт, она улетела назад, в Энгельс, где ее ждали два других женских полка. Перед отлетом Раскова собрала нас.
…Июньская жара висит в воздухе. В комнате тесно и душно. За окнами степь. Она тянется далеко, до самого горизонта, очерченного ровной и четкой линией.
Тишина. Слышно, как бьется шмель в окне. И в тишине взволнованный голос Расковой:
— …Я знаю: будут трудности. Но разве же вы, девушки, не сможете с ними справиться?! Я уверена, вы станете гвардейцами!
Она стоит у стола. Подтянутая, в темной гимнастерке. На груди Золотая Звезда. Говорит она неторопливо, но страстно, Я не спускаю глаз с Марины Михайловны. Открытое лицо. Умные серые глаза, чуть выпуклый, высокий лоб. Гладкие волосы на прямой пробор. На затылке под беретом туго уложенные косы, с которыми она так и не рассталась. Мужественная и в то же время очень женственная.
Мне вспомнилось, как еще школьницей я собирала ее портреты, вырезанные из газет и журналов. Был 1938 год, когда три летчицы — Гризодубова, Осипенко и Раскова — совершили беспосадочный перелет Москва — Дальний Восток. А впервые увидела я ее уже в сорок первом, осенью. Это было в здании ЦК комсомола, где заседала отборочная комиссия. Я стояла в коридоре перед дверью и ждала своей очереди. Дверь. Самая обыкновенная. Но как страшно было браться за ручку этой двери: а вдруг не примут?.. Я решилась и вошла. Среди женщин в военной форме я сразу увидела ее, Раскову. Она подняла голову от бумаг и улыбнулась мне. Успокоившись, я почему-то решила: примут!..
…Я слушаю Марину Михайловну, и мне не хочется верить, что наступило то время, когда она покидает нас. Семь месяцев она руководила всеми тремя полками, учила нас, летала с нами.
…Как ослепительно блестит на солнце снег! Я иду по белому полю, под ногами легкий хруст, надо мной голубеет небо. Мороз приятно холодит лицо. Сегодня мы, штурманы, летаем по неизвестному маршруту. Контролирует нас Раскова.
Вдали стоит «ТБ-3» — тяжелый четырехмоторный бомбардировщик. Фигурки людей под его большими крыльями кажутся совсем крошечными.
Впереди идут три девушки. Одетые в теплые меховые комбинезоны и унты, они смешно, по-утиному, переваливаются с ноги на ногу. Рядом с ними бежит Дружок. Он, как всегда, сопровождает нас — в столовую, на полеты, на полигон. Я догоняю их, и мы идем вместе.
Вот и самолет. По лесенке мы забираемся в кабину. Дружок остается внизу, преданными глазами смотрит в открытую дверцу, готовый по первому зову прыгнуть в нее.
В кабине почти все уже в сборе. Сидят, слушают Раскову. Марина Михайловна рассказывает, как, вынужденно прыгнув с парашютом, она встретилась в тайге с медведем.
— Я притворилась спящей. Он подошел, стал обнюхивать мое лицо и вдруг лизнул нос… Язык шершавый, мне страшно захотелось чихнуть…
В это время в кабину заглядывает летчик, вопросительна смотрит на Раскову.
— Запускайте моторы! — командует она, все еще улыбаясь.
— Есть запускать моторы.
— Ну, теперь за работу, — говорит она уже серьезно. — Сегодня летим по новому маршруту. Следите по своим картам, делайте расчеты. Я в любой момент могу спросить о местонахождении самолета.
Мы вынимаем из планшетов карты, готовим навигационные линейки, ветрочеты. Самолет, тяжело разбегаясь, взлетает. Под рифленым крылом проплывают ангары, здания, Волга…
Весной пришел долгожданный день отлета на фронт. По большому зеленому полю аэродрома рулят наши «ПО-2». Другие уже стоят, выстроившись звеньями. Моторы работают, крутятся винты, носятся механики, машут руками.
Раскова дает последние указания. Она в комбинезоне, шлем сдвинут на затылок. Нервничает: у кого-то мотор не запускается, кто-то запоздал вырулить. К ней то и дело подбегают с вопросами. Иногда она сама крупным шагом отходит от самолета, сердито кричит что-то летчику или механику. За шумом мотора плохо слышно. Я только вижу ее возбужденное лицо, загорелое, обрамленное белым подшлемником.
Наконец все готово. Раскова садится в самолет. Поблескивают крылья новеньких «ПО-2». В майском небе, где лежит наш путь, синий простор! Сигнал к взлету — и три самолета ведущего звена трогаются с места. В воздухе весь полк собирается в один строй. Курс — на юг. На фронт!
И вот мы расстаемся. Раскова волнуется. Она часто, слишком часто меняет позу. То наклонится вперед, опираясь руками о стол, то выпрямится, крепко обхватив широкий кожаный пояс, то сожмет руки в кулаки.
Ее волнение передается нам. Мы понимаем: ей хочется сказать многое. Она хочет вселить в нас уверенность в том, что мы все сможем, все одолеем, — словом, подбодрить нас и в то же время предупредить о возможных неудачах, неизбежных трудностях.
Рядом с Расковой — Бершанская, командир нашего полка, плотная, широкоплечая, с орденом «Знак Почета». Теперь она, эта суровая на вид женщина с острым взглядом зеленоватых глаз, поведет нас через все трудности фронтовой жизни. И мы невольно стараемся уловить в ней те черточки, которые напоминали бы чем-то Марину Михайловну.
Эти минуты полны значения. Каждая из нас испытывает тревожное чувство ожидания чего-то нового, еще неизведанного, волнующего и опасного. С таким чувством делаешь шаг в пустоту, отделяясь от самолета, когда впервые прыгаешь с парашютом. С таким чувством летишь в свой первый самостоятельный полет…
В распахнутые окна врывается тяжелое уханье. Снова бомбят Лихую. Мы стоим плечом к плечу.
Открыта новая страница жизни…
В то время мы не могли представить себе, что никогда больше не увидим Раскову. Семь месяцев спустя она погибла. Это случилось при перелете с одного аэродрома на другой. Самолет, который она вела, попал в сильный снегопад и врезался в гору.
Первые вылеты
Совершив на своих новеньких «ПО-2» большой перелет из Энгельса в Донбасс, мы прибыли на Южный фронт.
Нелегки были первые дни на фронте. Трудности встретились как раз там, где их не ожидали. Мы готовы были ко всему: спать в сырых землянках, слышать непрерывный грохот канонады, голодать и мерзнуть — словом, переносить все лишения, какие только могло нарисовать нам воображение. Но мы никак не могли предположить, что на фронте нас встретят с недоверием. Вероятно, по молодости и неопытности.
А произошло именно так. В дивизии и армии к нашему полку отнеслись с явным недоверием. Даже растерялись: как быть? Случай из ряда вон выходящий! Полк из девчонок! И хотят воевать! Да ведь они испугаются и заплачут! И вообще, умеют ли они?!
Прошла неделя, и десять дней, и больше, а боевого задания полк все еще не получал. Мы приуныли. Бершанская, командир полка, все время куда-то ездит, то и дело ее вызывают к начальству. А командир нашей эскадрильи Люба Ольховская, шумная, неугомонная Люба, ходит мрачнее тучи.
В полк приезжают инспектора, комиссии. Проверяют, изучают, присматриваются. Заставляют нас тренироваться и делать то, что мы уже давно умеем. Словом, первого боевого вылета мы ждем около трех недель. Возможно, это не такой уж большой срок, но кажется, что время тянется бесконечно долго.
Люба пытается успокоить нетерпеливых.
— Не спешите, девчата, все еще впереди, — говорит она, стараясь держаться спокойно.
А мы чувствуем — внутри у нее все кипит.
— Ничего, подождем, — продолжает она, силясь улыбнуться.
Но улыбка не выходит: не умеет Люба притворяться.
— Подождем, пока им надоест к нам ездить! Инспекции! Проверки! Сколько же еще ждать, черт бы их побрал!
Люба негодует. В глазах ее золотистые прожилки, и кажется, что это огонь пробивается наружу.
— Мы тут сидим, а фрицы тем временем бомбят! — Она уже не может остановиться, не высказавшись до конца. — Ну, зато мы им покажем, когда начнем летать! Ух, покажем!
И она грозит кулаком неизвестно кому: не то фрицам, не то начальству, которое задерживает боевые вылеты.
Любу, которая до войны работала инструктором в летной школе, назначили командиром эскадрильи еще в Энгельсе. Зимой на Волге дули сухие морозные ветры. Мы ходили с обветренными, бронзовыми лицами и шершавыми руками. Однако полетов не прекращали, тренируясь даже в самые сильные морозы: готовились к фронту.
Высокая темноволосая девушка с быстрым взглядом из-под длинных прямых ресниц сразу понравилась нам. В ней было столько энергии и темперамента, что их хватило бы на всю эскадрилью.
В ту зиму мы хорошо узнали Любу — жизнерадостную, неутомимую. Узнали — и полюбили.
…Однажды под утро поднялся сильный буран. Порывистый ветер грозил сорвать самолеты со стопоров. Нас подняли по тревоге. Быстро одевшись, мы отправились на аэродром. Самолеты стояли на дальнем конце летного поля, и добираться к ним пришлось по компасу. В двух-трех шагах мы уже не видели друг друга: кругом была снежная стена.
С трудом продвигаясь вперед, мы отчаянно боролись за каждый метр пути. Снег больно бил по лицу. Встречный ветер толкал назад, забивал рот воздухом, выдувал из глаз слезы. Слезы замерзали на ресницах, склеивая веки.
Шли спотыкаясь, падая. Одна из девушек провалилась в сугроб, другая потеряла валенок. Кто-то заплакал — не от боли, а от чувства беспомощности… Временами казалось — нет больше сил. И тогда из снежной пелены вырастала Люба.
— А ну, веселее, девчата! — кричала она навстречу ветру, подталкивая отстающих, поднимая упавших. — Еще немножко осталось! Не отставать!
Ей нипочем был ураган. Она смеялась, радуясь тому, что может померяться силами со стихией.
— Вперед! — звала нас Люба, словно в атаку.
Она привела нас точно к стоянкам. Онемевшими от мороза руками мы принялись закреплять самолеты. Тросы натягивались, как струны, самолеты гудели, содрогаясь. Казалось, вот-вот они сорвутся и, кувыркаясь, понесутся по полю.
Вьюга бушевала до вечера. Мы дежурили у самолетов. И Люба без устали подбадривала нас.
— Вот это командир! — говорили потом девушки.
И вдруг мы узнали, что Люба несколько раз обращалась к начальству с просьбой перевести ее в другой полк. В истребительный. Пусть самым рядовым летчиком, но только в истребительный!
Мы понимали ее: Любино родное село на Украине фашисты сожгли дотла. И она хотела не просто воевать, а мстить! Жестоко мстить. Стать летчиком-истребителем, драться с врагом один на один! К этому она стремилась.
Но не пришлось Любе летать на истребителе. Вместо истребителя — тихоходный фанерный «ПО-2»! Трудно, очень трудно было ей согласиться с этим. Однако время шло, наш полк готовился вылететь на фронт раньше других, и она как будто успокоилась: можно и на «ПО-2» воевать, нужно только умение. А уж она-то сумеет!
Наступил день, когда мы наконец получили боевую задачу. В первую очередь на задание должны были лететь командир полка и командиры эскадрилий. Потом — остальные.
В этот день Люба не давала покоя своему штурману, заставляя ее еще и еще раз проверять маршрут полета, точность расчетов. Невозмутимая Вера Тарасова, полная и медлительная, на этот раз делала все быстро, с подъемом, так что Любе не приходилось подшучивать над ней, как обычно.
— Чтоб полет наш был высший класс! — смеялась Люба, поблескивая зубами.
Мы всей эскадрильей провожали нашего командира в полет.
Когда стемнело, раздалась команда запускать моторы. Один за другим, через небольшие промежутки времени, поднялись в воздух самолеты.
Первый боевой вылет не произвел на нас большого впечатления. Над целью было спокойно. Никакого обстрела. Только из одного пункта по маршруту изредка лениво постреливал зенитный пулемет. Так, для острастки.
Мы возвращались разочарованные: все происходило так, как в обычном учебном полете на бомбометание. Конечно, никто из девушек не подозревал тогда, что для первых нескольких вылетов командование воздушной армии специально давало нам слабо укрепленные цели. Это делалось с намерением ввести полк в боевую обстановку постепенно.
В следующую ночь весь полк снова вылетел на боевое задание.
Вернулись все, кроме Любы.
Мы ждали до рассвета. Потом начали искать. Облетели весь район вдоль маршрута, но Любы нигде не нашли.
Она не вернулась ни на следующий день, ни потом.
Летчики соседнего полка, которые в ту ночь бомбили цель немного севернее нашей, рассказывали, что видели самолет «ПО-2» в лучах прожекторов. По самолету стреляли зенитки. Он шел к земле.
Это была Люба. Но почему самолет был обстрелян над железнодорожным узлом? Неужели они отклонились к северу случайно? Нет, это не могло произойти. Значит…
Люба, конечно, знала, что севернее — железнодорожный узел. Эшелоны на путях. И сама выбрала себе цель… Настоящую!
В грозу
В соседнем полку погиб летчик. Истребитель. Его смертельно ранило в бою. Он дрался над Ростовом. Один против трех «мессершмиттов».
Раненный, он привел дымящийся самолет на свой аэродром и посадил его. А когда к самолету подбежали, чтобы вытащить летчика, оказалось, что он был мертв…
Вечером его хоронили. Нельзя было ждать — войска наши отступали, и на следующий день могло быть уже поздно.
Никто из нас не знал этого летчика.
Парторг Мария Ивановна Рунт пришла и сказала нам:
— Пойдемте хоронить. У них в полку осталось совсем мало народу: каждый день потери. Почти всех перебили…
Мы уже укладывались спать в большом и неуютном сарае, который прозвали гостиницей «Крылатая лошадь». Погода стояла нелетная.
Одевшись, вышли. Небо было сплошь затянуто тучами, собиралась гроза. Мы направились к окраине станицы, где на телеге уже стоял гроб.
Полил дождь. Небо раскололось первым громовым раскатом. Причудливыми зигзагами вспыхивали молнии. В темноте мы шли за телегой по скользкой глинистой дороге. Хлюпала вода. Хлюпала под колесами, хлюпала в сапогах. Все промокли до нитки.
В тишине раздался голос Марии Ивановны:
— Товарищи, прячьте подальше партийные и комсомольские билеты!
Медленно мы шли мимо аэродрома, мимо гостиницы «Крылатая лошадь», в поле… Под проливным дождем. И молнии озаряли шествие.
Уныло брела тощая лошадка, покорно кивая головой. Телега раскачивалась на ухабах, и хлюпала под колесами вода.
Мы хоронили летчика. Никто из нас не знал его в лицо. И никто не запомнил его имени…
Бомбят Ростов
Раскатистые взрывы сотрясают воздух. Дрожит земля. Весь день бомбят Ростов.
Отсюда, из станицы Ольгинской, хорошо видно, как заходят на город фашистские самолеты, как летят вниз бомбы.
Скоро город будет оставлен. Наши войска уйдут. И полк наш улетит. А пока мы ходим по станице, как будто все идет так, как надо. Никто не говорит об отступлении.
Местные жители сидят у своих домов, кто на скамейке, кто на завалинке. Смотрят в сторону Ростова. Деды тихо переговариваются, медленно набивают трубки, дымят, думают. Бабки охают, всплескивая руками, строят разные предположения, но продолжают продавать семечки.
Пока мы в станице, они еще на что-то надеются.
А в окнах горит закат. Такой же закат, как и вчера. И солнце заходит точно так же, как обычно. И по заросшей травой улице важно расхаживают петухи, потрясая красными гребнями, увлекая за собой глупых кур. И сытый кот жмурится на подоконнике, только кончик хвоста подрагивает при очередном взрыве.
И пока еще ничего не произошло. Вот только Ростов бомбят… А в остальном все как обычно. Даже странно подумать, что завтра все изменится.
Так бывает. До последнего момента не верится, что может случиться что-то ужасное. Даже когда знаешь наверняка, что случится. Потому что всегда кажется: тогда и солнце не должно светить и свет померкнет. А солнце все равно светит, и цветы распускаются…
Сидят деды и смотрят в сторону Ростова. А солнце все ниже, тени длиннее. Кончается день.
…Рано утром мы покидали станицу. Жители вышли из хат, стояли в воротах. Смотрели, как рулят по улицам наши самолеты, как вереницей ползут они, покачиваясь, к зеленому полю за околицей.
Никто ничего не говорил. Просто смотрели. Бабки — пригорюнившись, в белых платочках. Деды — забыв о трубках, зажатых в кулаке.
Самолеты двигались медленно: улицы были узкие. А нам, тем, кто сидел в кабине, так хотелось быстрее дорулить до зеленого поля. Чтоб не видеть белых платочков и понурых дедовских усов…
Не видеть бы этого
Остался позади Дон. Мы отступаем. Все дальше на юг. Степи, степи… Изредка — пустые конезаводы, небольшие хутора. Стоит сухая, палящая жара.
Ночью летаем бомбить врага. Днем перебазируемся на новое место. Спим мало.
…В одном из хуторов мы задержались три дня. После ночных полетов спали прямо в саду, в тени деревьев. В полдень, проснувшись от жары, я услышала какой-то странный шум. Прислушалась: это было ржание лошадей, громыханье повозок, топот и непрерывный гул.
Я вышла за ворота и увидела, что вся дорога, огибавшая хутор, запружена войсками. Они двигались на юг…
В группе женщин, стоявших поодаль, я заметила соседку Фоминичну, которая угощала нас по утрам парным молоком.
Она подошла ко мне. С ней дочка, худенькая, большеглазая девочка лет семи. Ухватившись за юбку матери, девочка испуганно смотрела на ржавших лошадей. Иногда она поднимала лицо и взглядывала на мать вопросительно и как будто с надеждой, улыбаясь какой-то беглой, вымученной улыбкой. Казалось, она старалась сама себя убедить в том, что все хорошо и взрослые напрасно волнуются: ничего страшного нет и не будет…
— Отступают, — кивнула головой Фоминична в сторону дороги.
— Отступают… — повторила я за ней, как эхо.
— А вы как же?
— Мы? Мы — тоже…
За месяц я почти привыкла к тому, что мы отступаем. Но все чаще приходила мысль: до каких же пор?
Дорога возле хутора делала петлю, круто сворачивая на юг. Сначала я видела лица солдат. Множество лиц, которые казались мне издали совсем одинаковыми. Потом — спины. Спины, спины… Между ними — лошади, повозки. Сердце сжималось тоскливо и тягуче: до каких же пор?
…Вспомнилось первое военное лето. Такое же тягостное чувство я испытывала в августе 1941 года. Тогда, год назад, мы, комсомольцы Московского авиационного института, работали на строительстве оборонительных рубежей под Брянском и Орлом. Нас было много, целая армия московских студентов. Работали, как заправские землекопы, копая противотанковые рвы, выбрасывая вверх на три метра землю, глину, песок. Часто приходилось делать большие переходы — по тридцать и сорок километров. Босиком. Спали где попало: в стогу, в пустой школе, в сарае. Иногда над трассой рва снижались «мессеры» и строчили из пулеметов. А ночами летели на Москву тяжелые бомбардировщики… Мы яростно копали, а фронт приближался.
Как-то после очередного перехода заночевали в деревне. Я устроилась спать прямо на крыльце небольшого домика под навесом. На рассвете меня разбудил стук колес по мостовой. Я подбежала к забору. Это громыхала пушка, которую катили по булыжнику. По дороге унылой серой массой двигались наши войска. На восток. Солдаты, худые, небритые, с воспаленными глазами, шли, тяжело передвигая ноги, не глядя по сторонам. У раненых на бинтах бурые пятна. Было тихо; только топот ног да стук колес: то пушку прокатят, то пулемет.
Ухватившись за колья забора, я молча смотрела на отступавших. Они были в бою. Но почему они отступают? Я не понимала, и от этого становилось жутко. Мимо проехала двуколка с ранеными. Закусив губу, я прижалась лицом к шершавым кольям. Хотелось плакать.
Долго еще мне казалось: я слышу топот и стук колес по булыжнику… Вероятно, именно тогда я решила, что пойду воевать во что бы то ни стало.
…Фоминична качнула головой и тихо сказала:
— Ох, не видеть бы этого, не видеть…
Безвольно бросив руки, она горько качала головой, глядя на дорогу. Потом стала раскачиваться из стороны в сторону всем корпусом, приговаривая:
— Ох, не видеть бы…
— Мам, мам, — дернула ее девочка за юбку. Некоторое время она испуганно поглядывала то на мать, то на дорогу. Потом громко спросила: — А куда же они, мам? Они вернутся?
Никто ей не ответил.
Трудными дорогами
Лето 1942 года было в разгаре. Наши войска отступали. Шли на юг по пустынным Сальским степям, выжженным солнцем, по местности настолько голой и ровной, что негде было укрепиться, не за что зацепиться. Казалось, подуй ветерок, стронь с места перекати-поле — и покатится оно без остановки от самого Дона до Ставрополя.
Эти степные просторы облегчали действия немецких танков. Они быстро двигались по дорогам, настигая нашу пехоту, отрезая ей пути отступления.
Не раз наш полк выходил из-под танкового удара стремительно наступающего противника. По тревоге самолеты взлетали и брали курс в том направлении, куда двигались наши войска…
История, о которой пойдет речь, стала нам известна во всех подробностях уже потом, когда отступление кончилось и враг был остановлен в горных районах Северного Кавказа.
…Приказ срочно перебазироваться на новую точку был получен только к вечеру. Полк быстро снялся с места. Сначала уехал наземный эшелон — машины с техническим составом и штабом, потом улетели самолеты, перегруженные до отказа, увозя в задней кабине по два человека.
На аэродроме осталось два самолета. Один из них с неисправным мотором. С другим задержались две летчицы и штурман, которые ждали, когда будет устранена неисправность, чтобы улететь, захватив с собой оставшихся.
Мотором занимались инженер полка Соня Озеркова и техник Глаша Каширина. Быстро темнело. При свете карманных фонариков они пытались что-то исправить. Глаша поглядывала на дорогу — не едет ли машина с запчастями, специально вызванная из мастерских.
Дорога, проходившая через хутор, уже несколько часов была заполнена войсками. По тому, как они спешили, как в панике метались на небольшом мостике люди, повозки, лошади, ясно было, что немцы где-то недалеко.
Наконец прибыла полуторка, которой пришлось ехать окольными дорогами. С ней — техник из ремонтных мастерских. Снова осмотрели мотор, попробовали что-то сменить. Обнаружилась новая неисправность, которую нельзя было ликвидировать на месте. Требовался основательный ремонт в мастерских, а мастерские находились где-то в пути. Они снялись с последней стоянки, не успев развернуться.
Потеряв надежду исправить мотор, стали думать, что делать с самолетом. Нужно было спешить. Соня, инженер полка, была здесь старшей, и на нее ложилась вся ответственность. Она искала выход, но не находила. С кем посоветоваться? Все уехали, улетели… Сейчас улетит последний самолет: летчицам здесь больше делать нечего.
Она позвала девушек.
— Можете улетать. Мотор починить нельзя.
— А как же вы? Места нет…
— Мы с Кашириной поедем на машине. Вот с ними. — Соня кивнула на шофера и техника.
Через минуту самолет взлетел.
Соня напряженно думала. Бросить самолет нельзя: он достанется немцам. Значит, сжечь? На это страшно было решиться. Но больше она ничего не могла придумать. Она почувствовала, что руки вспотели и в голове стоит туман, путаются мысли.
Все стояли и ждали, что она скажет. Наконец Соня спросила сиплым, чужим голосом:
— Сарьян, спички есть?
Глаша испуганно посмотрела на нее.
— Есть, — ответил техник.
— Давай… поджигай…
— Ясно! — сказал тот как ни в чем не бывало и нырнул под самолет.
Соня отошла. Отвернулась и стала смотреть на дорогу. Правильно ли она поступила? А вдруг можно было придумать что-нибудь другое…
Она смотрела на дорогу. Смотрела, но ничего не видела. Не слышала ни криков ездовых, расчищавших затор у въезда на мостик, ни ржания ложадей, ни гудков машин.
Сзади вспыхнуло пламя. Соня обернулась: огонь быстро охватил самолет. Стало нестерпимо жарко. Отошли подальше.
Самолет жалобно потрескивал. Трудно было оторвать глаза от этого торжествующего огня, которому дали полную волю — гуляй!
Глаша стояла ближе всех, смотрела, как огонь пожирает самолет. Это ее самолет. Она ухаживала за ним, как за ребенком. Мыла, чистила, берегла. Встречала и провожала. Следила за тем, чтобы мотор был исправен, здоров. Кормила бензином и маслом…
Облизнув сухие губы, Глаша пошевелила загрубевшими от работы пальцами, потрогала ими шершавые ладони. Он погибал, ее самолет, и она не могла спасти его…
Подождав, когда на земле остался только небольшой костер, все четверо сели в машину.
Ехали медленно. Подолгу стояли у перекрестков, мостов из-за скопления машин. Проселочная дорога, забитая войсками, вскоре вывела на основную магистраль. Здесь ехать было еще трудней. Шофер попытался двинуться в объезд, по грунтовым дорогам, через канавы. В свете фар стояла густая пыль.
Внезапно в стороне от главной дороги машина остановилась. Волков, шофер, полез в мотор, потом под машину. И обнаружил поломку: сломался промежуточный валик.
В запчастях замены не оказалось. С рассветом Волков пошел в ближайшую МТС, но вернулся с пустыми руками.
К утру дорога была свободна: основная масса отступавших прошла на восток. Только изредка проезжали последние повозки, проходили люди. Оставаться у машины не было никакого смысла. Решили идти пешком.
— Что делать с машиной?
— Давай ее в стог, — предложил Сарьян.
Рядом стоял большой стог сена. Полуторку подтолкнули, и она по уклону скатилась прямо к нему. Волков вынул из мотора какие-то части, забросил их подальше, а машину завалили сеном и подожгли.
Дальше двинулись пешком. Иногда останавливались передохнуть. Жгло солнце. Страшно хотелось пить. В небольших селениях, попадавшихся на пути, с жадностью набрасывались на воду. После одного привала встретили людей, которые говорили, что впереди есть хутора, куда уже вошли немцы. Другие утверждали, что немцев еще нет.
— Как бы там ни было, а нужна осторожность, — сказала Соня. — Прежде чем входить в деревню, будем узнавать у местных жителей, есть ли там немцы.
Так и решили.
По дорогам уже давно не проезжала ни одна машина. Не видно было людей. И это угнетало. Стояла тишина, которая давила, заставляла напряженно ждать, что вот-вот, с минуты на минуту случится то, чего они так боялись…
Шли молча. И вдруг среди гнетущей тишины Сарьян, бесшабашный на вид парень с иссиня-черной шевелюрой и глазами навыкате, запел:
Пел он неприятным, громким голосом. Глаша попросила:
— Перестань, не надо.
Но он продолжал, запрокинув голову:
— Слушай, тебя просят — замолчи!
Но он, захлебываясь, скорее кричал, чем пел:
— Сарьян, прекрати орать. — Соня сказала это спокойно, не повышая голоса.
Он замолчал. Потом опустил голову и медленно, раскачиваясь, как пьяный, и болтая руками, как плетьми, поплелся к обочине дороги. Сел на траву, уткнувшись головой в колени.
И неожиданно для всех расхохотался. Смеялся он, закатываясь, сотрясаясь всем телом. А круглые глаза его чуть не выскакивали из орбит.
— Что это он? Что с ним? — испугалась Глаша.
Волков подошел к нему, положил руку на плечо:
— Слушай, парень, ты брось эти свои истерики! Надо держать себя в руках. Чего раскис? Жара, что ли, на тебя действует?
Он говорил негромко, даже ласково, как бы уговаривая Сарьяна. И тот постепенно успокоился.
Вечером, когда на небе выступили звезды, свернули на восток. Проселочная дорога пересекала поле и дальше терялась в кустарнике. В ближайшей деревне собирались заночевать.
Где-то вдалеке послышался ровный, однообразный гул. Он становился громче, и скоро все услышали впереди шум моторов и лязг гусениц. Остановились, тревожно прислушиваясь.
— Танки… — прошептала Глаша.
— А может, это наши?.. — неуверенно произнес Сарьян.
— Надо узнать, — сказала Соня. — Я пойду на разведку. Вы ждите меня здесь. Может быть, еще кто-нибудь пойдет со мной?..
Она помедлила некоторое время, ожидая. Но никто не вызвался: у Глаши были стерты ноги, она с трудом двигалась; Волкову, видно, не хотелось идти — он сразу же лег на траву и занялся свертыванием самокрутки, вероятно, нисколько не сомневаясь, что это немецкие танки; Сарьян же не хотел идти, так как побаивался Сони. Строгая, неумолимая, она часто одергивала разболтанного парня, а большей частью вообще не замечала его.
И Соня пошла одна. В темноте, еще не очень густой, она подошла к самой дороге, присела и раздвинула кусты. По шоссе один за другим грохотали танки. Они были совсем рядом, в нескольких шагах. На танках чернели кресты. Недалеко, на развилке дороги, стоял регулировщик. Он размахивал фонариком и время от времени выкрикивал что-то по-немецки.
Соня понимала, что это немецкие танки, что они двигаются на восток, что, значит, теперь придется идти по территории, занятой немцами. Но почему-то это никак не укладывалось в голове, не доходило до ее сознания. На все происходящее она смотрела как будто со стороны, как будто ее это не касалось. Так бывает, когда смотришь фильм: на экране страдают люди, происходят волнующие события, но ты знаешь, что это все-таки где-то там, что это ненастоящее. А ты — отдельно…
Она вернулась к своим и рассказала о том, что видела. В деревню решили не заходить. Переждав, когда танки проехали, отошли от перекрестка подальше и поодиночке перебежали дорогу. Потом, пройдя еще немного в сторону от шоссе, остановились в поле. Спали прямо в стогах.
Утром Соня открыла глаза, чувствуя на себе чей-то взгляд. У стога стояла женщина, разглядывая спящих.
— Вы, бабоньки, военные? И чего ж вы не скинете ту форму? Разве ж можно так?..
Женщина сказала, что в хуторе немцев нет, они проехали дальше, так что бояться нечего. Повела их к себе, накормила, дала простую деревенскую одежду.
— Если станут спрашивать, говорите, что с окопов идете, — наставляла она их. — Копали, значит, окопы. Так и отвечайте: с окопов домой, на хутор.
Два селения, которые они прошли, были пусты. В третьем, довольно большом, неожиданно наткнулись на немцев.
Войдя в станицу, сразу за поворотом, у школы, увидели группу людей в военной форме. Поворачивать назад было поздно: это могло вызвать подозрения. И они продолжали идти вперед. У всех было оружие, у Сони и Глаши — в узелках с едой, которые сунула им на дорогу женщина.
Стараясь держаться спокойно, они не спеша прошли мимо немцев. Те посмотрели на них, разговаривая между собой. А они шли, делая вид, что местные. Никто их не остановил. У Глаши дрожали руки, а Соня шла как каменная. Им казалось, немцы непременно догадаются, что одежда на них чужая и что настоящая их одежда — это военная форма…
День за днем они продвигались все дальше на восток. Ночевали в селениях у хозяек. Соня и Глаша в одном доме, а мужчины в другом, где-нибудь неподалеку. Чтобы не слишком беспокоить хозяев. Потом встречались в условленном месте и отправлялись вместе в путь.
Однажды Соня и Глаша не дождались своих попутчиков. Они почему-то не явились. А где их искать, девушки не знали. Долго ждали, но ходить по домам и спрашивать не решились.
Идти приходилось по жаре, под палящими лучами солнца. Мучила жажда. Вода считалась роскошью в этом степном краю, ее можно было найти только в селениях. А селения, большей частью хутора, где стояли немногочисленные постройки, находились на значительном отдалении друг от друга.
Глаша сильно уставала. Болели ноги, кружилась голова. Иногда она готова была сесть посреди дороги и заплакать. Соня не давала ей отдыхать, все тянула и тянула за собой. Она шла впереди, изредка оглядываясь, не отстала ли Глаша. Глашина фигурка маячила сзади на некотором расстоянии.
Соня чувствовала себя более выносливой. Занятия спортом еще до войны, в военной школе, где она работала преподавателем, закалили ее. Но этот бесконечный путь босиком по горячей, пыльной дороге трудно было вынести даже ей. Ноги казались деревянными колодами, она переставляла их механически. Обернуться, сделать лишнее движение стоило большого труда. Казалось, остановишься — свалишься и не хватит сил, чтобы подняться…
Так они шли — обе в платочках, в длинных черных юбках, босиком. Невысокая, крепкая Соня — впереди. За ней немного подальше тоненькая Глаша.
Однажды у железнодорожного полотна их окликнул часовой. В это время они переходили полотно. Обе продолжали идти, будто их это не касалось. Часовой еще раз крикнул и вскинул автомат. К счастью, к переезду приближались подводы, крестьяне вели лошадей. Соня и Глаша затесались между ними и, сбежав со склона, скрылись среди деревьев.
В другой раз на дороге они встретили двух немцев-мотоциклистов. Один сидел на корточках, чинил мотоцикл, а другой ждал его. Увидев девушек, немец пошел им навстречу. Стал что-то говорить, показывая на узелки: вероятно, был голоден и хотел поесть. Он тыкал пальцем в узелок и смотрел на Глашу. Она растерялась: в узелке, кроме хлеба, лежал пистолет, завернутый в тряпку. Немец настойчиво тыкал в узелок — и она медленно стала развязывать концы платка.
Кроме двух мотоциклистов, на дороге не видно было никого, причем один из них был целиком занят своим мотоциклом и не смотрел в их сторону. Соня чуть подвинулась — так, чтобы оказаться за спиной немца, вынула пистолет и, пока Глаша развязывала узел, выстрелила ему прямо в спину. Потом подбежала ко второму, который ничего еще не успел сообразить, и сделала два выстрела в упор.
— Глаша, сюда, в кусты! — крикнула она.
Они бросились в сторону с дороги и побежали по кустарнику. Бежали долго, пока хватило сил…
Потом остановились. Тяжело дыша, Глаша молча уставилась на Соню, которая все еще держала пистолет в руке. Она так и бежала, с ним и теперь растерянно смотрела на него, не зная, что с ним делать. Ей казалось, что она все еще слышит короткий хрип осевшего на землю немца — того, что возился с мотоциклом, и видит большие черные точки в его круглых испуганных глазах…
Как-то раз к вечеру девушки, как всегда, попросились на ночлег. Хозяйка вышла на крыльцо, посмотрела на них и уже собралась было отказать, но почему-то передумала.
— Погодите, — сказала она и вошла в хату. Вскоре возвратилась и впустила их в комнату.
Неожиданно они увидели за столом человека, одетого в форму советского командира, с тремя кубиками в петлицах. Старший лейтенант. Свой!
Они обрадовались. Разговорились. Но осторожность все же заставила их быть не до конца откровенными. Соня сказала, что они медицинские сестры, отстали от своей части и пробираются к фронту. Ее удивляло, что в обстановке, когда кругом немцы, старший лейтенант не снял военной формы…
Однако он был проницательным, этот энергичный человек с прямым взглядом темных колючих глаз. Он почувствовал, что Соня не полностью доверяет ему. Тогда он вынул и показал свой партийный билет. Соня и Глаша показали свои.
Оказалось, что он не один. С ним было еще десять бойцов с оружием и гранатами. В сарае стояли две повозки с пулеметами, запряженные лошадьми. Бойцы продвигались к линии фронта по ночам, в темноте, иногда прорываясь вперед с боем.
Старший лейтенант вел себя так, будто он был хозяином положения и не он должен был бояться немцев, а они его. Казалось, он знал все: что нужно делать, куда ехать. Ни он, ни бойцы, не сняли военной формы — об этом не могло быть и речи. И если бы пришлось, они бы наверняка, не задумываясь, вступили в бой с целой дивизией немцев…
Глаша и Соня присоединились к ним. После трех недель скитаний они уже не шли пешком, а ехали на повозках, ночью. В темноте на дороге встречались вражеские мотоциклисты, машины, патрули. Оружие всегда было наготове на тот случай, если им не удастся проскочить.
Однажды, когда повозки уже въехали в деревню, навстречу вышли немцы. Их было довольно много. Немецкие солдаты что-то закричали, забегали. Послышался треск автоматов. Но ездоеые, повернув назад лошадей, уже неслись прочь. С последней повозки строчил пулемет…
На следующий день в станице под Моздоком увидели красноармейцев. Здесь стояла наша стрелковая часть. В самом Моздоке царила неразбериха. Город эвакуировался. Прилетали немецкие самолеты и бомбили отходившие войска. Здесь Соня и Глаша расстались со старшим лейтенантом.
Еще в дороге заболела Глаша. Оказалось — тиф. Соня нашла коменданта города и сдала ее, совсем больную, в госпиталь. Коменданту ничего не было известно о местонахождении женского полка, и он направил Соню к представителю ВВС, который приблизительно знал, где базируется полк.
В тот же день на попутной машине она ехала по дороге, которая вела на юг. Смеркалось. Слева тянулись поросшие кустарником холмы, впереди высился горный кряж. Машина подпрыгивала на ухабах. Соня, стоявшая в кузове, смотрела по сторонам, надеясь увидеть где-нибудь самолеты.
И вдруг увидела. В стороне от дороги, на ровном поле, мелькали огоньки. На площадку садились самолеты. Очевидно, это был аэродром подскока, откуда самолеты летали на боевые задания.
Соня не верила своим глазам: все было как в сказке. Сердце бешено заколотилось, и она что было сил забарабанила по кабине кулаками, крича:
— Стойте! Остановите машину! Это они! Они!
Выдержка и спокойствие изменили ей. Здесь был ее полк, ее работа, ее дом… Она нашла его, нашла… Она побежала напрямик к самолетам. Спотыкаясь и падая, бежала Соня по полю, словно могла не успеть, опоздать, и огоньки — зеленые, белые, красные — расплывались пятнами в ее глазах…
