Подступала весна.

Глухари исчертили крыльями хрупкий снег на полдневных склонах. Бормотали краснобровые косачи. Ожившие елки роняли тяжелую кухту. На ветках кустарника набухали крепкие почки.

Несметные ручейки пробивались под осевшим настом, и синий лед на речках еле сдерживал рвущуюся наружу молодую силу.

Ефиму Ивановичу было скучно.

Не потому, конечно, что в числе пятнадцати человек он был заброшен на дремучий берег Джинды — речки, от которой лишь дневной переход тайгой и горами, через россыпи камня и бурные потоки до главного приискового стана.

С малолетства Ефим Иванович шатался по тайге. Родная она ему, как медведица своему медвежонку. Не поэтому, стало быть, скучно.

А вот что уж третью неделю, связавшись с подготовительными работами джиндской гидравлики, расчищал он водоприемную канаву — это было невтерпеж!

— Связался я, вольный старатель, с этой работой, записался в артель — теперь и сиди, и крохоборствуй.

А лес вот-вот тронется навстречу лету.

За все свои тридцать четыре года приисковой жизни только две весны провел Ефим Иванович не так, как ему хотелось: когда перешибло однажды ребро на работе случайным взрывом и пришлось отлеживаться в больнице, а потом сидел в колчаковской тюрьме, ожидал расстрела за доставку партизанам боевых припасов.

Все остальные годы он вел твердую линию. Едва на угревах оттаивал снег и просыпались в берлогах медведи, он бросал работу, забирал лоток и ружье и уходил в тайгу. Еще с осени намечал себе место и припасал охотничий провиант. Было это у него вроде запоя. Так пьянил человека весенний лес.

Смотрители приисков знали его и очень ценили как разведчика-одиночку, по следам которого открывалось не одно богатое месторождение. Но завербовать Ефима Ивановича на постоянную работу никак не могли.

В этом году начали раздавать артелям гидравлические установки. Ребята подобрались хорошие и уговорили Ефима Ивановича. Потянуло на новое поглядеть, и он согласился. А теперь — и словом связан, и дело на ум не идет.

Оттого и тоскливо было.

— Нажимай, ребятушки, нажимай! — торопил десятник Бурьянов.

Состарился на золоте этот мужик. Широкий, грузный, имел он огромную силу. Один перетаскивал, бывало, гидравлическую трубу, пудов на двадцать весом.

Жил бобылем и с головой уходил в интересы производства. Рабочие ценили Бурьянова как надежный заслон против разных жизненных напастей.

Случалась неполадка в работе, и опытный Бурьянов скоро отыскивал верный выход. Происходил ли конфликт с начальством, Бурьянов медвежьей своей походкой, вразвалку, отправлялся на объяснение.

Резонно басил, глядя добродушно, и пошевеливал толстыми пальцами, а собеседник смотрел на непреклонное лицо его с черной бородой до ушей и часто уступал.

Шагал сейчас Бурьянов прямо по снегу. До пояса проваливался иной раз. И все ему надо самому доглядеть да ручищей пощупать.

Правильно ли сделано, нет ли какой технической фальши.

— Свой глаз — алмаз, — усмехался он на замечания рабочих, — нажимай, ребята, того гляди, вода пойдет!

Дружно мелькали лопаты, очищали последний снег из четырехкилометровой канавы, по которой пойдет вода, перехваченная в вершинах Джинды.

Вместо того чтобы путаться по извилинам русла, масса воды устремится сюда в прямой и короткий ход. По крутому уклону проплывет сокращенное вдвое расстояние и сильным напором ворвется в бревенчатый бак, установленный вверху косогора. А оттуда, влившись в широкий трубопровод, низвергнется вниз к реке. Там по системе железных труб ударит в машины — тяжелые мониторы, которые будут размывать золотоносную почву долины Джинды.

На участке кипела напряженная, молчаливая работа.

Загорелые и обветренные лица беспокойно обращались к сеявшему капельки небу. У каждого в голове рождалась веселившая и немного пугавшая мысль о близкой воде.

Ударял грубым пальцем в звонкое железо Бурьянов.

— Туже, браток, фланец стяни. Да прокладку просунь — сочиться будет!

И, увязая в снегу, пробирался дальше вниз, к монитору.

От чугунного котла машины отходило длинное поворачивающееся дуло. Монитор был похож на пушку, нацеленную в долину, и вся площадь джиндской гидравлики в этот день походила на боевой участок, ожидающий наступления.

Да и вправду здесь готовился бой. Бой с враждебной природой за золото. Джиндская гидравлика получила от государства свою программу.

Ахнули и заворчали было артельщики, почесывая затылки.

— Где же экую уйму металла добыть, — сомневался один, — вода-то продержится всего две недели. Вот и весь срок работы нашей!

— Товарищи, — горячо возражал инженер, — вы по прошлому году судите, — это неверно! В этом сезоне гидравлика подошла к богатейшему участку Джинды. Просмотрите разведочный план!

Он развернул карту. Изображенная на ней площадь долины была разбита на квадраты, и в центре каждого — разведочный шурф, показывавший, сколько граммов металла содержится в одном кубометре породы.

— Да один только тринадцатый шурф вам даст половину программы, а смоете вы его в два дня!

Лица хмурились несерьезно. Прятали в бороды улыбки. Дело, очевидно, было и прибыльное, и исполнимое.

— Но только смотрите, — предупреждал инженер, — чтобы подготовлено было все, до последнего винтика. Придет вода — поздно будет доделывать, а раз сорветесь — и программа к чертям полетит, и договор лопнет!

Уполномоченный артели Бурьянов подписал соглашение. Это было еще зимой, тогда артель получила кредит. А теперь наступал самый ответственный момент — расплата. Вот поэтому-то у каждого из пятнадцати человек и была единая мысль о воде и программе. Но все-таки меньше всех думал Ефим Иванович.

— Десятник, а я-то что делать буду? — тоскливо допытывался он.

— А вот стой у бака да гляди, чтобы лед либо коряжина какая в трубу не заплыли!

— Так всю смену и торчать?

— А я, что ли, за тебя стану? Понятно, всю смену!

Перекидывались словами на длинной просеке. Один — кряжистый, прочный, как глыба, и Ефим Иванович, стройный, повыше, в ловко перехваченном кушаком азяме. Ветерок шевелил русую его бороду.

— Погляжу я, долго ли вытерпишь, Ефим! — смеялся Бурьянов.

— Пропади ты со своей канавой! — в досаде плюнул Ефим Иванович и взялся за лопату.

Эх, то ли дело с лотком и ружьишком в тайгу ударить!

К ночи зажгли керосиновый фонарь на пробу. В лунном свете его еще чернее сомкнулась тайга, еще острей заточились верхушки пихт.

В дощатом бараке спешно собрали производственное совещание. Обсуждали в последний раз все то, над чем трудились два месяца.

— Шлюзы проверены, вашгерд отконопачен! — докладывал бригадир плотников.

Все внимательно слушали. От взмокшей одежды шел пар. Поднимался едкий туман махорки. Рапортовали и слесари:

— Трубы свинчены, мониторы готовы! Не хватило маленько прокладки, так мы берестой обошлись…

— Почему не хватило?! — возмутился комсомолец Костя. — Управляющий все обещал!

При дружном хохоте Ефим Иванович насмешливо разъяснил:

— Зайцу черт три года хвост сулил, а он и сейчас без хвоста гуляет!

В дверку кто-то вошел. Задние зашевелились. Протиснулся вперед к столу Филатыч. Старый бродяга. Брови лохматые, как у матерого филина, измокшая шинеленка, в руках костыль.

Только что со стана вернулся.

— Джинда пошла, ребятки! Разлилась внизу, что твой океан! Нет больше к нам дороги!

Всю ночь сыпал ровный и теплый дождь. Утром вбежал в барак комсомолец Костя, тряхнул храпевшего на нарах Бурьянова:

— Вода!

Без суматохи выходили из барака.

Каждый знал точно, что ему делать. Уверенно шли к своим местам.

— Не подкачай, ребятушки! — как-то особенно проникновенно напутствовал Бурьянов.

Ефим Иванович с лопатой стоял у бака. И его захватило начало.

Вот, словно из земли, проступает по дну канавы влага. Чернеет и тает снег. Вот плеснуло волной из-за поворота и вода потекла все шире, наполняя канаву, облизывая все выше борта, разрастаясь в стремительный поток…

У кранов, при трубах, дежурили люди. Ждали сигнала. Длинный деревянный хвост монитора придерживал машинист — тоже ждал.

— Ну? — обменялся с ним взглядом Бурьянов. — Как будто все? — И, снявши шапку, махнул ею в гору, к баку.

— Пущай!

…Взметнулись брызги из-под отворачиваемого крана. Трубы глухо загудели, наливаясь упругой, тяжелой силой стихии. Из поднятого ствола монитора, засипев, полилась струя. Железная махина оживала. Выплюнула облако водяной пыли. Потом сокрушительный столб воды, сгибаясь в дугу, грянул из жерла в берег.

Черным взрывом взлетела земля. Фонтаны воды и грязи хлестнули высоко в небо. Пошла работа!

С треском, шипеньем и ревом въедалась вода в промерзшую сверху почву. И многопудовый камень, веками сидевший в грунте, выдергивался из земли и, получив вдогонку удар, черной бомбою исчезал в крутящемся хаосе.

И хоть много лет работал на гидравлике Бурьянов, а тут не выдержал, улыбнулся во весь широкий рот:

— Здорово!

Уже четвертые сутки днем и ночью работала джиндская артель, билась за программу.

Не только хотелось выполнить, а и лишка хватить! Каждый грамм добытого сверх задания металла целиком переходит в пользу артельщиков. Золото принимает прииск, стоимость его выплачивает рабочим товарами. Стало быть, тут тебе и честь, и слава, да и лишний пудишко крупчатки, масло, сахар, мануфактура… Ох, много человеку надо!

Только Ефим Иванович скучен.

Оперся на черень лопаты, другой ладонью — в бок. Стрелки морщин сдвинулись на высоком лбу, и виднее обозначился на виске коричневый шрам ножевого удара.

— Стоишь, атаман грозный? — подошел к нему Филатыч. — Чего тебе, черту, надо? Как волк. Ей-богу, как волк, только в лес и смотрит!

Ефим Иваныч молча посадил Филатыча в снег, с собой рядом.

— Покури, старичок. — Открыл кисет и смешливо прищурился ясными глазами. — Добрый табак, ноздри рвет, оземь бьет! Но только к золоту, дружище, вы тут вкус потеряли! Ведь в чем интерес? Самому его разыскать! Да потом, как в лоточке тряхнешь, да оно заблестит, — во, брат, тут-то и смак! А здесь? Разведку за нас провели. Храпоидолом этим железным долину перекопаем, и наперед тебе скажут, сколько металла будет. И это интерес?!

За живое задел искуситель бродяжью кровь! Бросил старик цигарку, вскипел:

— Ну ладно! Ну и лети отсюда к чертям! И не смущай ты меня, варнак!

— Из артели уйти, — раздумчиво говорил Ефим Иванович, — это тебе не с хозяйских работ, как прежде, удрать. Пожалуй, неловко выйдет?

И, дразня старика, опять повернул в озорство, плечом заиграл, замурлыкал песню:

И тут же оборвал, вспоминая голубоглазую Аришу, откатчицу на главном стане. Вот девка так девка. Всех мер!

Шурф за шурфом перемывали мониторы. Вечером, переодевшись в сухое, отмечал Бурьянов выработанную площадь. По его расчетам, сегодня же ночью работа пододвинется к заветному тринадцатому шурфу. И площадка-то там небольшая, а вот же напихало в нее золотища! Как раз на полпрограммы хватит…

«Смоем шурф этот, — думал Бурьянов, — и наша взяла! Не страшна тогда и авария, все равно дотянем!»

Несмотря на дневную усталость, опять натягивал размокшие сапоги, застегивал коробом торчащий брезент и выходил из барака. Голубою луною сиял фонарь. Людей не видно. Тень и камни закрывают их. И только серебряные дуги воды били из черных мониторов.

Хлюпая в лужах, Бурьянов пошел по участку борьбы. Сейчас работали три машины. Они уже выкопали в долине обширный котлован, и каждая исполняла свое задание.

Главный монитор пятидюймовой струей рушил переднюю стенку котлована, расширял его, двигал к богатому месту. Темными глыбами валилась четырехметровая мощность стены, рассыпалась глиной, галькой и валунами. Пенный поток волочил это месиво вниз, к воротам шлюза. По дороге его подхватывал второй монитор. Водяною метлой подгонял поближе. А по самому шлюзу хлестала третья струя, катила разрушенный материал по длинному корыту вашгерда. Дно его устлано чугунными грохотами — часто продырявленными плитами. Песок, глина и камни скользят по поверхности и выкидываются водой в отвал. А тяжелое золото проваливается в отверстия и накапливается на дне нехитрого устройства.

Каждую десятидневку на несколько часов гидравлику останавливали для ремонта монитора. Тогда снимали грохота и наступал торжественный и решающий момент — съемка. И плоды декадной работы появлялись в виде кучки ржаво блестящего, рыжего золота.

— Эй, Бурьянов, — окликнули с главного монитора. — Иди-ка сюда!

Мониторщика, застегнутого в плащ, обдавала водяная пыль. Дрожала машина, дрожало тяжелое бревно, правило, которым он поворачивал послушный ствол.

Хрипло давился каскадами воды монитор. Гул, треск, шипение, а рядом — ночное молчание тайги.

Ткнул рукой в сторону разбиваемой стенки.

— Неладно там что-то, Бурьянов. Полчаса этот угол глажу, и толку на грош! Не скала ли вышла?

— Откуда скала? — испугался десятник. — В долине — и вдруг скала!

Но, действительно, было какое-то препятствие. Струя воды, вместо того, чтобы пронизывать породу, расшибалась ослепительной серебряной звездой о невидимую твердыню.

— Черт его разберет, — удивился Бурьянов, — сейчас не рассмотришь. А ты сторонами подрой. Угол и сядет…

— Попробую, — неуверенно согласился мониторщик.

От третьих бессонных суток в голове у Бурьянова шум. Словно и там неумолчно хлестали мониторы. Он повернул и побрел в барак поспать. Думал, что утром будет самое интересное — перемывка драгоценного шурфа. Но немного беспокоила появившаяся преграда. Как был в плаще и сырых сапогах, ткнулся на нары и сразу заснул.

Утром рано вскочил Ефим Иванович. Печка за ночь остыла, в бараке был холод. Потянулся большим, крепким телом. Даже хрустнули суставы. И сел, увертывая непросохшие портянки. Рядом лежал навзничь и храпел десятник. Черной окладистой бородой обрамлено усталое лицо. Никогда Ефим Иванович не видал его таким. Покачал головой.

— Эх, человек, человек… И зачем он себя так мытарит!

У двери оглянулся. В бараке не было никого. Ефим Иванович снял с себя плащ, укрыл им спящего товарища и осторожно вышел.

Таежное утро, туманное, пахнущее смолой, освежило его, и сразу исчезла усталость от минувшей бессонной ночи. Захотелось улыбаться. Поеживаясь, в одной телогрейке, начал было взбираться к канаве наверх, но заметил кучку людей, махавших руками у главного монитора. Должно быть, спорили. Это было совсем необычно.

Ефим Иванович подошел к машине. К его изумлению, недалеко от машины, среди черных и желтых навалов земли, голубой скалой возвышался бугор из льда.

Это был обширный купол, словно опухоль, поднявшийся среди долины. Вершина его заросла кустарником и чахлыми покосившимися березками. А стена котлована уткнулась в обнаженную монитором ледяную броню.

Тщетно били столбы воды в мерзлоту. Лед крошился, обваливался, но нормальной работы, при которой смываются кубометры песков, не было и в помине. Гидравлика словно запнулась…

Артельщики были озадачены. Прибежал поднятый со сна Бурьянов.

И чем более ясным делалось положение, тем более хмурыми становились люди. Понимали, что быстро мониторы не справятся с препятствием.

— А вода-то падает с каждым часом, — тревожился мониторщик. — Уже главный напор прошел!

— Откуда она, эта шишка чертова, выросла? — сокрушались люди.

Старик Филатыч пожевал губами.

— Наледь. Лет десять назад такую по Джинде помню. От шибко больших морозов.

— А нонешняя зима, — поддержали его, — студеная да лютая. Вот и промерзло!

— Выдумывать что-то надо, — решил Бурьянов.

По его предложению увеличили диаметр струи до шести дюймов. Навинтили для этого на ствол крупнокалиберную носовку и выключили другие мониторы, чтобы собрать для удара всю воду.

Но и это не помогло! Каскады воды рушились с бешеной силой. Но ледяная глина, переплетенная кореньями, держалась как железобетон.

Под конец с оглушительным звоном лопнуло соединение в магистрали. Потоки воды хлынули из разорванной грубы, и монитор, как подбитая пушка, смолк.

Ефим Иванович бросил ненужную сейчас работу у канавы и лазил по наледи.

Был четко виден разрез всей толщи, вскрытой гидравликой. Сверху, от самой травы, идут черные и желтые пласты пустой породы. В этом напластовании нет золота. Оно зовется на языке старателей торфами. А вот внизу метровый пояс красной глинистой массы, вперемежку с галькой, — это и есть «пески». В них-то и сосредоточены крупины драгоценного металла.

Сейчас пласты земли словно залиты отвердевшим стеклом. Толстые своды сплошного льда в несколько ярусов прорезали почву. Ясно, что Джинда промерзла до дна. И грунтовые воды нашли себе выход поверх окаменевшей почвы ее долины. Всякий новый нажим мороза прибавлял добавочную ледяную скорлупу. Так и вырос колокол льда, прикрывший золотое гнездо.

Все более и более оживляясь, Ефим Иванович лазил, разглядывал, схватывая большую рождающуюся мысль. Продумав, загорелся и вдохновенный пошел к толпе.

— Ребята! — кричал он на ходу. — Беде помочь просто. Заложить заряд аммонала и — все! Растрясет моментально!

Недаром когда-то он работал отпальщиком.

Совсем убитый, почернелый, согнулся на камне Бурьянов, до самых колен лицо опустил. А вокруг него стояли артельщики и молча требовали ответа.

— Знаю я это, Ефим. Не хуже тебя знаю. Да нет у нас аммонала. Не предусмотрели мы этого дела!

Все молчали, и Ефим Иванович почувствовал, что по цельной и сплоченной артели сейчас вот-вот побегут морщины раздора, как трещины по разбитому зеркалу. И это стало страшно. Потому что сейчас, когда он почувствовал себя в силах сделать нечто полезное и главное, выручающее, артельное предприятие показалось ему неизмеримо ближе и роднее, чем раньше, когда он мелькал в нем десятой спицей.

Он шагнул вперед и резонно сказал:

— Аммоналу сколько угодно на главном стане. Взять да принесть!

Засверкали озлобленные, возмутившиеся взгляды:

— Не время для смеху!

— Знает, ведь, дьявол, что на стан река не пустит!

И уже совсем спокойно, весело и уверенно решил Ефим Иванович:

— Или я послезавтра с аммоналом вернусь, или спирту за упокой души припасайте!

Человек стоял радостный. Всему миру себя объявил. Как ему не поверишь?

Загляделись на Ефима Ивановича люди. А Филатыч взволновался до слез:

— А я-то даром восьмой десяток живу? И я с тобой, сыночек, пойду, кой на что пригожусь.

Бурьянов уже овладел собой. Опять стал распорядительным и властным.

— Трудное, товарищи, обстоятельство, — откровенно признался он, — не вернутся наши орлы с аммоналом, и будет хана! Но думаю я так, что должны они прийти. И все мы давайте так думать. И значит, одна половина людей чинить трубу становись, а другая, — он указал на купол, — чертовину эту к взрыву готовить!

Звездное и голубое раскинулось небо.

На землю пал мороз. Это было хорошо, потому что по хрупкому насту быстро скользили лыжи. Шелково шуршали гладкими камысами.

Затемно, до зари, подкатили Ефим Иванович с Филатычем к броду. К тому месту, где по правому берегу громоздится хребет Дар-Саг и отвесными стенами упирается в Джинду.

Здесь люди добрые или на тот берег идут, либо назад вертают.

В утренней тишине мятежно шумит река, и далеко уносится ее гул по ущелью.

Ефим Иванович шел, и будто все пятнадцать товарищей шагали рядом! Догонять убежавшее счастье. От этого тверда у него поступь и просторно в душе.

Но, однако же, остановился, выйдя на берег.

— Гляди, сынок, — указал Филатыч, — катушка!

И впрямь, внизу по реке белый склон горы прострижен черной дорогой лавины. Через лес, через снег и камни прокатился совсем недавно обвал. И запрудил где-то близко Джинду. В холодной мгле ее вод, словно белые медведи, купаются толстые ледяные плиты. Увлекаются стремительным течением, с хрустом крошатся о скалы и бултыхаются в водоворотах. Мрачно, холодно и глубоко.

— На плоту не переехать, — сразу решил Ефим Иванович, — и пробовать нечего…

— Что же зря, сынок, помирать, — согласился Филатыч, — ошиблись мы в расчете! Но тут я совет тебе дам. Про Гиблую тропу слышал?

— Слыхал, да как ее отыскать?

— Великое дело! Отыщем.

— Веди, старичок мой хороший, веди!

Свернули в сторону от реки. Лежал хребет, словно каменный лев, огромный, до неба. Меж передних лап его — узкая долина. В нее и направили свои лыжи путники.

Труднее и круче становился подъем. Все чаще останавливался задыхающийся Филатыч, Ефим Иванович покорно ждал, хоть душа его рвалась ввысь, туда, где розовым от проснувшейся зари светилась шапка гольца Хар-Азыр.

Филатыч знал, что не его больным ногам перевалить хребет. Ему бы только подняться туда, где он выведет товарища на Гиблую тропу.

— Спирт мы раньше по ней носили, — рассказывал он на привале, — только и летом страшно там. Узко, скользко, да шибко круто. А сейчас сам видишь, какое время. Пригреет солнце — вот тебе и катушка. Слово вымолвить не моги, как по тропке пойдешь. От единого слова лавина пасть может.

Через час, когда алым полымем невзошедшего еще солнца торжествовали горы, старик сказал:

— Вот, сынок, и пришли!

Площадка и черные зубы скал, а дупла в них заткнуты льдом. Налево, как лоб, крутой и покатый, снегом нагрузший склон. А направо под ним — провал, синий-синий от глубины, и тайга внизу, словно дымом расплылась. Над пропастью — Гиблая тропа.

— Мать честная! — даже ахнул Ефим Иванович. — Ты краше-то места не отыскал?

Посидели, покурили.

— Ну что же, прощаться будем! — поднялся Ефим Иванович.

— Посижу я тут, родной, погляжу, что будет…

— Не примерзни, смотри! Прощай!

Ефим Иванович подошел к карнизу. Виден желтый камень тропы. Нешироко. От метра до половины. И наклон маленечко вниз.

— Это ничего, — сообразил он, — а вот вверху хуже!

Да!. Сверху будто хлестнула через тропу снеговая волна и оледенела на загибе. Нависли тысячетонные надувы над карнизом, и сделался сводчатый над ним потолок.

«Упадет, и я упаду, — подумал Ефим Иванович, — и все тут!»

Дивясь такому простому разрешению, скинул лыжи. Взял их под мышку и плечом к скале вступил на тропу. Шагал яростно, отметая всякие мысли.

— Тук, тук, тук! — стучал в мозгу каждый шаг. Цепко ступали подошвы унтов.

Впереди светло раздвинулся выход, грудь расперла мощная радость, и прыжком он выскочил из мышеловки.

Потом долго стоял на снежном поле, и крупные капли пота ползли из-под шапки по горячим щекам.

— Прошел я, старик, прошел! — закричал Ефим Иванович, забывая про осторожность, и горное эхо умчало клич в ледяные вершины хребтов. Но недвижен нависший снег, нерушимо сосредоточенное молчание гор. За серебряными их цепями всплывало солнце, а внизу, у подошвы, синели домики главного стана.

С горящими глазами, с бурею в сердце входил Ефим Иванович в приисковую контору со своим важнейшим поручением. И прием, который ему оказали знакомые и незнакомые люди, испуг и удивление, и расспросы еще туже подвинтили то стремление к участию в общем деле, которое разрасталось в нем.

Поэтому, когда позднее Ефим Иванович стоял в кабинете начальства, за спиной своей чувствовал весь Джиндский прииск.

Прочитав отчаянный рапорт Бурьянова, управляющий понял, что срывается промышленный план. Рухнет вся программа, если гидравлика Джинды выйдет из строя.

Но управляющий, новый человек в золотом производстве, да к тому же горячий, никак не мог уяснить, чтобы огромное это несчастье могло быть устранено банкой аммонала.

Поэтому на Ефима Ивановича он не обратил никакого внимания и со злобою человека, которого неожиданно и предательски подвели, накинулся на сидевшего рядом главного инженера:

— Вы ручались за этих людей на Джинде. За прорывщиков и лодырей. Теперь и расхлебывайте. Чем перекрыть прикажете прорыв? Кого судить, я вас спрашиваю, за это?!

Письмо Бурьянова разорвано в клочья.

— И очки еще новой авантюрой втирают, — заорал он, словно впервые заметил Ефима Ивановича. — Ничего ему не давать!

— Положим, взрывматериалы я дам! — возразил инженер. — Это моя обязанность и право!

— Ну и платите сами, если он где-нибудь сломает шею.

— Сам и заплачу, — согласился инженер.

К концу перепалки Ефим Иванович так упорно искал глазами взгляда управляющего, что тот, почуяв близкий скандал, постарался избежать неприятной встречи.

Ефим Иванович получил записку на динамитный склад и молча вышел, с размаху хлопнув дверью.

«Сволочь, гад, — думал он дорогой, вспоминая подробности разговора, — прогульщики, лодыри! Это те, кто в воде и трущобах Джинды бились за программу!»

Оскорбление, незаслуженно нанесенное всем, необычно остро почувствовалось им лично.

Маленько остыл. Ему предстояло получить аммонал. Поесть. Обязательно повидать Аришу. Отдохнуть и ночью же отправиться обратно.

Но после выпада управляющего появилось какое-то беспокойное чувство при мысли об обратной дороге. Упоение успехом освещало ему лишь сегодняшний день, а теперь думал о том, что будет завтра…

Было жарко и солнечно. Снег садился и таял, с гор, наверное, скатывались лавины.

«Ночью мороз стукнет, — успокаивал себя Ефим Иванович, — авось, как-нибудь проберусь».

Но чем ближе и ощутительнее становилось это возвращение, тем сильнее щемило его тоскливое предчувствие.

Поэтому мрачно, без обычного балагурства, получил он из склада коробку с аммоналом, капсюли и кружок шнура.

А тут подвернулся, как нарочно, знакомый десятник. Нелюбимый и вдобавок под мухой.

— Ну-ну, герой, — обратился он к Ефиму Ивановичу. — Слышали, как программу вы исполняете. Еще на соревнование нас вызывали!

Ефим Иванович сердито посмотрел на рыжее, веснушчатое лицо, в насмешливо прищуренные глаза.

Мимо шумной гурьбой возвращались со смены бабы. И это спасло от драки.

Увидали Ефима Ивановича, завизжали, затолкали локтями одну в красном платочке.

Ефим Иванович отодвинул рукой стоявшего на дороге парня и зашагал через лужи и снег к отставшей от толпы женщине.

Шли медленно, рука об руку, улыбались, а кругом алмазами вспышек сияло солнце по раздробленному снегу.

— По Гиблой тропе прошел, — повторила женщина. И прибавила тихо, ласково и горделиво: — Вот какой ты у меня!

И от этих чудесных слов растаяла недавняя тревога и такими нестоящими показались сегодняшние обиды.

Прежним следом возвращался Ефим Иванович. За день в горах произошли перемены. Лыжня, нечетко прогладившая корку наста, временами совсем исчезала. На крутом подъеме дорогу загромоздил навал сползшего снега. Это было предостережение!

Ныряя в ухабах, проваливаясь по пояс, Ефим Иванович перелез снеговой завал. Дальше подъем был положе, наст плотнее и веселое спокойствие опять овладело им.

Аммонал оттягивал заплечный мешок. Тяжесть напоминала о том ликовании, которое встретит его там, на Джинде. Мысли обгоняли действительность: мерзлота уже взорвана. Джиндцы выполнили программу, победили в трудном соревновании. И во всем этом славном деле не последнюю роль сыграет и он, Ефим Иванович… Хорошо! Не зря он, стало быть, путается на белом свете, не зря его любит голубоглазая Ариша!

В этих мечтах и не заметил, как добрался до ущелья. Почти совсем не запомнил его вчера.

— У-ух, высота какая! — жмурился он на скалы, выпершие из снега двумя полированными стенами. Взглянул и на небо. На востоке оно розовело — загоралась заря. Потер рукавицей замерзшее ухо и запнулся.

Впереди, на расстоянии метра от лыжи, раскрылась черная трещина провала.

Ефим Иванович круто вертнул направо. И почувствовал, как, оседая, под ним заколебался наст.

Отчаянно побежал к скале, а за ним, нагоняя, рушился снег пласт за пластом, расширяя пропасть.

Успел все же выскочить на твердое место и встал, прижимая руку к колотившемуся сердцу. Впереди, на снегу ущелья, словно пролили полосами чернила. В провалах чернела бездна, скрытая под висячим снежным мостом.

— Вот так попал! — невольно сорвалось. — А теперь куда?

А теперь даже назад идти было страшно. Может быть, наст, по которому он минуту назад проскочил, не выдержит повторного давления и провалится.

— Что же я, — в голос взмолился Ефим Иванович, — так и буду, как козел, на отстое стоять?..

Ощутил весь горький комизм своих слов и, махнув рукой, заскользил назад, напропалую. Благополучно выбрался из теснины. Облегченно передохнул.

— Буду такие места обходить.

А уж звезды бледнели в светлевшем небе. И розовым куполом засветился голец Хар-Азыр. Огибать ущелье было очень трудно. На перевале пришлось карабкаться через скалы, ухитряясь не выпустить лыжи и предохраняя коробку с капсюлями от случайного удара.

— Упаду — так с треском! — подшучивал над собой.

Показалась знакомая местность. Вправо огромная снеговая гора. А слева под обрывом — темная безгранная ширь. Уже близки мрачные гряды утёсов. Доберешься до них, свернешь и попадешь на площадку, от которой начинается карниз. Гиблая тропинка.

Ноги остановились, точно сразу отяжелели. Растерянно и смущенно улыбнулся. Было очень жалко себя и этого громадного и прекрасного мира, в котором он любил жить. Стал похож на ребенка, у которого сейчас собирались отнять драгоценную для него игрушку.

Но даже в эту трагическую минуту Ефим Иванович не вспомнил, что всякий путь имеет два направления.

Здесь, на горе, он знал только одно — идти вперед. И пошел. Чем дальше, тем более успокоенно. Шел немного печальный, немного торжественный, но шел настойчиво. А у самых утесов остановился, приготовляясь.

Подтянул потуже кушак, заправил в него полы азяма, завязал распустившийся ремешок унтов. Беспокойство пропало, мысль работала только в одном направлении — как бы изловчиться и безопасно пройти карниз.

Собранный и подтянутый, он шагнул из-за поворота на площадку…

В эту ночь на Джинде никто не сомкнул глаз.

Возвратился Филатыч, и настроение у артельщиков стало тверже. Уверились, что Ефим Иванович старается о гидравлике и не брошены они на произвол тайги и случая.

Разложили жаркий костер у места работы. Посменно бурили наледь и грелись у огня, подбрасывая в пламя хвойные ветви. Молотками гремела походная кузница, заправляя иступившийся инструмент.

Старался отчаянно комсомолец Костя. В руках у него шестигранный тяжелый стержень бура. В другой — молоток.

Поворот бура и — удар. Поворот — и удар. И так, пока не затупится бур.

А лучший забойщик Ковалько с Бурьяновым работали на пару, один вертел и нацеливал сталь, а другой с размаха глушил ее тяжеленной балдой.

— Даешь производительность! — упрямо хрипел десятник, и балда глубоко загоняла бур в ледяные недра.

У огня — отдыхающие. Кто сидел, кто лежал, пили чай. Тихие разговоры. Старались говорить о хорошем, чтобы потушить тревогу. У каждого она на душе. Убывала вода, гидравлика ослабевала. Не напрасно ли бурят они ледяную шапку? А вдруг не воротится Ефим Иванович?

— А бывает, — не выдержал один новичок, — что обвал человека задавит?

— Это… как кого, голубчик, — значительно говорил Филатыч. — Душит иных, конечно, которые без соображения или уж очень не фартовы. А природного горняка скорее помилует…

И увидя, что все насторожились слушать, старик затянулся махоркой и продолжал:

— Лет, однако, восемьдесят тому назад работалась Васенина речка. Пахом Сергеич, вон, слышал…

— Страшенное было золото, — подтвердил из-за костра Пахом Сергеич.

— Рассказывал, мне это покойный дед, — продолжал Филатыч. — Хозяином был Туманский. Старичина огромный, бородища седая к поясу доходила. Приисков у него было много, а резиденция верстах в трех от Васениной речки стояла. И работали тогда увал. В мягкий берег штольнями шли.

Была у деда двадцать первая штольня, а в смену в горе человек до двухсот сидело. Урок тогда на рабочего приходился по кубической сажени. Да, ребята, не по-теперешнему. Гнул Туманский, ажно душа пищала!

Так вот, до обеда, до двенадцати часов, пол-урока даешь, а вторые — после. Работаем это мы в забое, и помню, что я с кайлой стоял, рассказывал, бывало, дед. Ребята дружные, прирожденные, приискатели, кипит наше дело! И вдруг слышу, в соседнем забое будто голос хозяйский гудит. Ну что же, обычная вещь — пришел попроведать! Вот-вот и к нам заглянет. И верно, за спиной слышу:

— Здорово, молодчики!

Густо так это у него выходило.

Ну, мы поздоровались, а он поглядел, бородищу погладил и командует:

— Ну, айда на обед, суп простынет!

Только сказал и вышел. В другую штольню полез.

Переглянулись мы — что такое! Десяти еще нет, а он на обед зовет? Ну, разговаривать много не приходилось. Глядим, нарядчик Мишка, молодой, из служащих, бежит, руками машет:

— Скорей выходи — старик серчает!

— А нам-то что? — Побросали инструмент и вышли. Смотрим, и со всей горы рабочих повыгнал, а сам на коня и к себе.

Сошлись мы в столовую, наелись, отдохнули положенный час. Слышим, в чугунное било дежурный ударил, — кончился перерыв. Идем обратно.

Ватагой всей к штольне подходим. Вдруг, братцы мои, как грохнет, как сядет у нас на глазах гора! Да так хватанула, что бревна, которые на подхватах стояли в крепях, из штолен, как спички, повылетели!

Кто у нас тут на землю упал, кто бежать ударил, а кто с открытым ртом на месте остался. Однако же никого не повредило. Подошли потом мы к горе — захлопнуло наши штольни, и следа не видать!

Тревога на прииске поднялась. Нарядчик Мишка — на лошадь, да за Туманским. Приезжает в контору, прямо к нему. Сидит старик за столом, на счетах считает.

— Евгений Иванович, беда: гора обвалилась!

Так и вскочил хозяин:

— И смену задавило?

— Смена цела. Только обед кончала!

Выхватил здоровенные золотые часы из кармана. Щелкнул крышкой.

— Какой обед? Что ты городишь! Половина двенадцатого всего…

Оробел наш Мишка.

— Вы же сами, — лепечет, — изволили быть, на обед народ в десять часов погнали?..

Поглядел на него Туманский, да как затрясется, закрестится, замашет рукой:

— Никуда я с утра из конторы не ездил!

Потом спохватился:

— Ну, про это, смотри, ни гу-гу!

Филатыч утих. В настороженной тишине трещал костер да поодаль бухали молоты.

— Да, — протянул из темноты голос. — Был хозяин, да, значит, не тот.

— А кто же? — несмело спросил новичок.

— Гор хозяин, — отозвался Филатыч. — Он нашего брата, рабочего, любит!

— Хорошая сказка, старик, — помолчав, сказал кто-то из комсомольцев.

— А что же, сынок, — добродушно рассмеялся Филатыч, — неплохо и сказкой человека утешить!

Остановился Ефим Иванович на страшной площадке, перед входом на Гиблую тропку.

Вот он, лохматый белый свод, козырьком висящий над карнизом. Ефим Иванович подобрался ближе и внимательно рассматривал снег.

Днем была сильная капель и длинные сосульки льда свисли с краев надува до самой тропы. И еще страшнее: синяя трещина змейкой струилась по снежному полю, уползала куда-то вверх.

«Не пройти, — подумал Ефим Иванович, — что делать?» Но крепко был убежден, что отступление хуже, чем смерть под обвалом. Если при мысли о гибели естественно содрогалось тело, то возвращение не воспринималось никак. Этой команды просто не послушались бы ноги!

Он сел на камень и стал пристально смотреть под свод галереи. А что если встать на четвереньки и попробовать проползти? Пусть долго, но вершок за вершком, тихонько? Опустился на снег перед входом и сунул голову под навес.

Ледяная стрела сосульки, спускаясь с потолка, упиралась в пол посредине коридора. Ефим Иванович попятился, вылез и сел на прежнее место. Ломать сосульку, освобождая дорогу, он не рискнул.

— Слово вымолвить не моги, — вспомнил совет Филатыча. И вдруг заиграли глаза и улыбка тронула губы.

Ефим Иванович отошел к началу площадки и снял со спины свою ношу.

— Слова, тварюга, боишься, — приговаривал он, развязывая мешок. — По-другому с тобой поступлю!

Вскрыл консервную банку и вытряхнул содержимое в снег. Сейчас было не до еды! И туго набил освободившуюся посуду коричневым порошком аммонала.

Отхватил ножом кусок зажигательного шнура и, вставив в медную трубочку капсюль, зажал зубами. Потом глубоко вдавил пистон в заряд. Мина была готова. Выбрал укрытое место в начале площадки, отнес туда лыжи и взрывчатый груз.

А теперь, свободный от ноши, с бомбой в руке подошел к карнизу. Про опасность и думать забыл. Было чертовски интересно, что из этого выйдет. Но учитывал все, чтобы не повредить тропы, сперва положил на нее ком снега, а на снег уж поставил банку. Фитиль загорелся. Ефим Иванович, не торопясь, вернулся к прикрытию. Лег там на каменную плиту и стал наблюдать.

Вначале в синей глуби коридора сыпались звездочки искр. Потом огонь, вероятно, ушел в фитиль и пропал.

Тишина. Дыхание казалось необычайно шумным, какая-то жилка настойчиво билась у виска.

Вдруг зарницей мигнули горы и после оглушительного удара ухнуло, загудело и волна урагана опрокинула поднявшегося было Ефима Ивановича…

Успел заметить, как снежное поле косо неслось в провал. Слышал гремучий хохот проснувшихся гор. Скала под ним встряхивалась толчками.

И все это сразу прогрохотало, пронеслось и расплылось внизу, отдаленными раскатами. А когда опять сомкнулась тишина, оглушенный поднялся на ноги Ефим Иванович.

Увидел небе, еще хмурое от повисшей в воздухе пыли. Взлобок горы обнажился от снега и по-летнему желтел гранитом. Предательский свод рассыпался в прах. Свободная тропа открывала, дорогу на Джинду…

— Ну и ручка же у тебя, — удивился Ефим Иванович, отряхивая побелевшую от пожатия ладонь.

— От души давнул! — сознался Бурьянов.

— За нас, за всех! — хохотали кругом дружелюбные голоса.

— И вам, ребята, спасибо, — бормотал смущенный Ефим Иванович. За что спасибо — не знал. Должно быть, за радость большую, перевернувшую душу.

— Как в семью родную вернулся! — прибавил он.

Через минуту — все на реке. Комсомолец Костя опустил литровку, набитую аммоналом, в пробуренную скважину. До крови прошоркал парень руки минувшей ночью, долбя шпуры. Ефим Иванович бегал, направлял, доглядывал. По другую покать холма хлопотал Бурьянов.

На своде купола редкими волосинками вырастали запальные шпуры.

— Товарищи, удирай! — скомандовал Ефим Иванович.

Холмик долго курился синими дымными завитушками. Люди столпились за отвалом, дыхание затаили, ждали.

— Бах! — потряс тайгу разрыв. Черным фонтаном выбросило второй. И еще, и еще. Последний удар и, звякнув, вылетело окно в бараке…

При восторженных кликах людей струя монитора хлынула в развороченный и дымящийся холм и опять заработала гидравлика Джинды, готовя богатую съемку золота.